Дуло пистолета смотрело черным пустым оком. Роман зачарованно глядел на металлическую зверушку, готовую к смертельному укусу.
      — У тебя есть выбор: жизнь или смерть, — повторил тот, кто сжимал в руке пистолет. — Решай.
      Роман заставил себя оторвать взгляд от черного ока и посмотрел на стол. Женщина, лежащая там, глухо и жалобно стонала. Ее глаза были полны смертной тоски, рот, заклеенный куском пластыря, улыбался жутковатой квадратной улыбкой. Веревки, глубоко впившиеся в тело, совсем обессилили ее, она перестала судорожно дергаться и была неподвижна.
      Нет, не стоит забирать чужую жизнь ради спасения своей. Предложенный выбор оставлял ему только смерть. Роман вспомнил сон, приснившийся несколько месяцев назад. Именно с того кошмара все и начиналось. «Выходит, это был вещий сон наоборот. Не я его убил, а он меня сейчас…»
      — Послушай, Женька, не дури. Если ты хочешь…
      Договорить ему помешал сдавленный хрип. Роман не заметил, как в помещении появился четвертый. Его противник тоже не сумел почувствовать приблизившейся сзади смерти. Роман ошеломленно смотрел на своего врага, зажимающего рукой перерезанное горло. В его последнем взгляде он прочитал удивление.
      Четвертым был Хромой Хмырь, завлекший Романа в эту ловушку. Ухмыляясь, Хмырь с интересом следил за агонией своей жертвы. В руке на отлете он держал окровавленный нож. Когда тело убитого рухнуло на пол, дернулось несколько раз и затихло, Хмырь опустился рядом и, присвистывая, принялся за дело. Минуту спустя Роман догадался, чем тот занят.
      Скованный ужасом и омерзением, он молчал, не двигаясь. В один миг он все понял. Разгадал наконец подлый механизм ловушки — сработавшей не так, как хотели они, но все же сработавшей.
      Теперь все стало на свои места…

      — …Приговаривается к пожизненной смерти…
      Тоскливый вой обреченности. Падение во тьму веков, длящееся века, до внезапного пробуждения, вызванного ужасом, тоской и бешеным пульсом…
      На смену тьме веков пришел серый пасмурный рассвет раннего майского утра. Вскрикнув, Роман рывком сел на постели, тяжело и часто дыша. Правая рука потянулась к голове, проверить: цела ли? Ощупав от лба до темечка, вернулась обратно.
      — А? — сонно спросила разбуженная криком Марго. — Ты чего? Опять кошмары?
      Роман молчал. Медленно избавляясь от остатков пережитого ужаса, он напряженно ловил пронзительно-щемящие звуки не то скрипки, не то виолончели. Звуки проникали в комнату сквозь стены. Неопознанный инструмент надрывно стонал, жаловался и мучился неизвестностью. Но при этом умудрялся оставаться гордым, непокоренным и бунтующим.
      В ответ Роман озадачил любимую вопросом же:
      — Что это за музыка?
      Рита прислушалась:
      — Опять этот псих-меломан кайф по ночам ловит. Управдому надо жаловаться. Полонез это, — она снова уткнулась носом в подушку.
      — У нас нет управдома, — объяснил Роман. — Какой полонез?
      — Огинского. Прощание с родиной.
      Рита была музыкально подкованной девушкой — в этих вопросах ей можно было доверять. Но Роман уже забыл о музыке.
      — Мне приснилось, что я убил Джека, — сказал он.
      — Да? — ничуть не огорчилась полуспящая красавица Рита. — А кто такой Джек?
      Роман тяжело выдохнул.
      — Женька Плахотин. Наш отсекр. И я его убил. Друга детства и товарища по работе. Укокошил. Пришил. Замочил. Понимаешь?
      — Угу, — отозвалась Рита. — А что такое отсекр? И чем он отличается от сексота?
      — Кто говорит о сексотах? — оторопел Роман. — Отсекр — это ответственный секретарь. Вроде вашего завуча.
      — А-а, — зевнула Рита и перевернулась. — Ну и что? Это же сон. И если этот ваш отсекр хоть немного похож на нашего завуча, то я отпускаю тебе этот грех. Давай спать, а? Половина шестого. В школе сегодня комиссия из РОНО. Если ты не дашь мне выспаться, я целый день буду ходить с мешками под глазами и зевать на уроках.
      Но Роману спать не хотелось. Ему хотелось облегчать душу.
      — Какая комиссия, Ритка! Меня же за это к смерти приговорили! И казнить собирались!
      — Так ведь не казнили же, — зевнула опять Рита и потянулась к щеке Романа для успокоительного поцелуя. — Хотя все равно свинство. На высшую меру у нас сейчас табу.
      — Это ты им скажи, — мрачно ответил Роман. — Меня они уже к стенке успели приставить. Лицом к стенке, — повторил он нахмуренно.
      — Расстреливать? — деловито, но не безучастно поинтересовалась вконец проснувшаяся Рита.
      — Нет, — неуверенно произнес Роман. — Не знаю. Поставили и начали приговор зачитывать. Странный какой-то… что-то там про вечную смерть. Четко помню, как хотелось пробить эту стену, пройти сквозь нее. Башкой биться об нее хотелось.
      — Ну и? — зачарованно спросила Рита.
      — Ну и… пробил, кажется. Дыру. Башкой, — Роман сам удивился, потому что ничего подобного он не помнил. — И сразу проснулся.
      — Ми-илый, — Рита погладила его по всклокоченной голове, ничуть не похожей на таранное устройство. — Не. забивай себе мозги. — Она рухнула на подушку. — Все, я сплю.
      Отключалась она мгновенно. Музыка наверху тоже притихла.
      Роман поискал ногами тапки. Зевнул и отправился на балкон разгонять душевный мрак.
      Уличная пасмурность оказалась созвучна душевному ненастью. В воздухе стеной стояла серая дождевая взвесь. Хаос, резвившийся в воздухе, исподтишка проникал и в мысли.
      …Нет, не похож. Совсем не был Джек похож на Риткиного завуча. Хотя Роман не имел счастья быть знакомым с этим реликтом, зато имел несчастье часто и регулярно выслушивать истории из школьной жизни с неизменной людоедской завучихой в главной роли. Рита, полагала, что изливая накипевшие в душе страсти, она заодно развлекает любимого. А любимого от завучихи уже подташнивало.
      Джек был совсем не таким. Джек был флегматичной, миролюбивой и совершенно неконфликтной личностью. Не мерзавцем, не законченным деньгодобывателем, не психопатом, не… Словом, Джек был нормальным мужиком. Хотя почему — был? Роман поймал себя на том, что думает о приятеле в прошедшем времени. Привязалась напасть…
      Кошмары вообще часто устраивали ему веселые ночи. Но обычно они сюжетно сильно отличались от последнего. И все же некая связь между ними существовала. Взять хотя бы вот этот, годовалой давности. Привиделась ему тогда дикая шаманская пляска вокруг ночного костра. Роман отчетливо слышал шум набегавших на берег волн. Сама же пляска была удручающе молчалива — ни грохота барабанов, ни воплей экстаза. И участвовали в неистовом кружении вокруг ярко полыхающего костра только двое — он и она. Оба почему-то чернокожие, нагишом. Роман в судороге пляски сгорал от нестерпимого, бешеного желания. Его изнывающая плоть безмолвно рычала в предвкушении слияния. Он то приближался, то отдалялся от этого огромного вожделенного черного тела, скачущего по песку. И это превосходное тело было безоглядно мужским. Гигант-негр жадно смотрел на свою добычу. В этот миг Роман наконец-то рассмотрел себя. Он похолодел от ужаса и заорал. Волосы, заплетенные во множество африканских косичек, спускались ниже плеч и томительно щекотали напрягшиеся соски увесистых женских грудей…
      Роман облокотился о перила и стоял, раскачиваясь на ногах вперед-назад. Механические движения упорядочивали течение мыслей. Из омута подсознания вынырнули два слова: Пляска Смерти. Связь между обоими снами обозначилась, но все еще оставалась непонятной.
      — Пьянеть от ужаса способен лишь храбрец, — процитировал Роман «Пляску Смерти» Бодлера, тут же потерял интерес к утренней панораме и отправился в постель.
      …во второй раз он проснулся в разгар позднего утра, но вставать не торопился — строил планы на день. В редакцию идти не хотелось, однако пару раз в неделю ему все-таки полагалось появляться на рабочем месте, пред ясными очами шефа. Можно, конечно, сослаться на приступ внезапного вдохновения, которое, как известно, не любит суеты. Но тут Роман вспомнил сон и решил все же съездить: убедиться в том, что Джек жив-здоров.
      — Ха-ха, — сказал он себе. Начинать день с черного юмора, как и с шампанского, — дурной тон.
      На кухне бормотал, словно дряхлый маразматик, радиоприемник. В голове у Романа назойливо свербели досадные мысли. Он шваркнул сковородкой с яичницей об стол и тяжело плюхнулся на табуретку. Оба резких движения возмутили кухонное спокойствие, и радиоприемник зашелся в хриплом кашле, а затем взвыл и заговорил внятным человеческим голосом.
      — …а мы с вами читаем сообщения, поступившие на радиостанцию «Серебряный рог». Вот интересное послание: «Просим поздравить нашего товарища Михаила. Он попал в плохую историю и сейчас поправляет здоровье в больнице. Поставьте для него песню группы „Стенобитный кодекс“. Подпись: „Сергеевская братва“. Ну что же… э-э… мне остается только пожелать скорейшего выздоровления Михаилу и поставить для него композицию „Гладиаторы“ из последнего диска группы „Стенобитный кодекс“. Все остальное скажут, а вернее, споют сами ребята из этой молодой, но оч-чень серьезной группы, заявившей о себе совсем недавно поистине громом небесным и скрежетом зубовным. Итак, наслаждаемся…
      Зазвучавшая музыка была подобна грому танкового сражения. Грохот битвы дополнялся омерзительным воем, похожим на визжание циркулярной пилы, отчего у Романа заломило зубы.
      В дикой звуковой свалке не сразу можно было разобрать появившиеся слова.
 
…мы пришли в этот мир —
Не жить, не любить.
Мы пришли в этот час —
Не есть и не пить.
 
      Роман отложил в сторону вилку и перестал жевать.
 
Мы пришли в этот миг —
Не спать и не ждать.
Мы пришли в этот мир,
Чтобы в нем — умирать.
 
      Непрожеванная яичница с колбасой резким движением устремилась в желудок, тяжело преодолевая тесноту пищевода.
 
…каждый час — умирать,
Каждый миг — погибать.
Нам иной не дано судьбы,
Здесь иные не властны законы.
 
      Роман по-сиротски подпер голову рукой и, пригорюнившись, приклеил грустный взгляд к окошку.
 
Гладиаторы-смертники мы,
Издыхаем без крика и стона,
Убиваем — привычно, вполсилы,
Нам арена — тюрьма и могила.
 
      Он ощутил неуловимое движение души.
 
В этом мире нет места всем верам.
В этом доме бесправна надежда.
В этом взгляде бессильна любовь.
В этом слове безумна София.
 
      Безусловно, все это неспроста, подумал он.
 
Наша вера увязла в грязи.
Нам надежды вовек не видать.
Утопает в разврате сила любви.
Держат в дурке Софию, их мать.
 
      По лицу Романа текли слезы бесправной надежды. Внезапно и с беспощадной ясностью он понял, что давно уже не имеет права на облегчение своей участи в этом мире. И что самое странное и страшное — ему стало казаться, что ту тень, которая зовется его жизнью, которую он привык считать своей, отбрасывает на землю совсем не он, Роман Полоскин, а некто другой. Некто в сером, хихикающий из-под низко надвинутого капюшона. Однако все это было слишком откровенно, а задумываться о подобных вещах с самого утра — тоже сродни аристократическому алкоголизму.
      …Хлопнув подъездной дверью, Роман устремился в направлении трамвайной остановки и вышел на оживленную городскую улицу. Как обычно, мыслями он был далеко от хаотической суеты вокруг.
      «Но за что же я убил Джека?»
      Из неуместной задумчивости его вывел визг тормозов и рявканье автомобильного сигнала. Понять, что произошло, Роман не успел — на него надвигалась серая громада с выпученными от злости фарами. Он умер и воскрес одновременно. Иномарка с затемненными стеклами тяжким взглядом изучала это непонятное, необъяснимое человеческое насекомое, чуть не попавшееся ей на обед…

      Скрипучий голос дребезжал, временами переходил на отрывистый лай, но ничто не могло бы вытравить из этого голоса непобедимое высокомерие.
      — …плохо, медленно, хуже некуда…
      — Но мы…
      — Молчать!!! — взвизгнул высокомерный голос. — Не сметь перебивать меня. Я — ноль триста двадцать шестой. Меня поставили над этим вонючим городишкой и дали в услужение десяток кретинов. Какого херувима, спрашиваю, вы там возитесь?
      — Нам не хватает человеческого материала, мой господин. Мы не можем…
      — Что я слышу?! Вам не хватает материала! Падаль, безмозглые идиоты! Может быть, тебе разонравилось быть тем, кто ты сейчас, и ты хочешь перейти во второй сорт? — В голосе появилась насмешливость. — Ты хочешь стать ничтожеством, жалким рабом? Отвечать! — рявкнул голос.
      Пухлый человечек в огромных очках и со вздыбленными седыми вихрами на макушке затрясся, замотал головой и рухнул на колени, согнув коротенькие толстые ножки.
      — Нет, мой господин, не делайте этого…
      — То-то же. — Скрипучий голос немного подобрел. — Ладно, можешь встать… Или нет. Лучше оставайся на коленях. Так ты мне больше нравишься.
      — С радостью, мой господин. — Пухлый человечек перестал трястись и с облегчением смотрел вверх, под потолок.
      — И не говори мне больше про человеческий материал. В этом вонючем городишке живет девятьсот тысяч. Даже если рекрутировать тысячу, этого хватит с избытком.
      — Мой господин, мы делаем все, что в наших силах. Но люди… людишки… в большинстве это негодный материал… второй сорт… побочный эффект гуманистической политики… Это рабы, а не… даже те, кто метит в хозяева жизни… это быдло, мой господин.
      — Не там ищете, значит. Не там и не тех. Ладно. Я займусь этим. Есть у меня на примете один. Из резерва, так сказать, хе-хе. Писателишко-поэтишко. Ты… э-э… как тебя? Забыл…
      — Казимир, мой господин.
      — Ты в него поглубже залезь, интересное найдешь. А я с ним пока позабавлюсь… Так что там у вас с опытами? Когда будет готов артефакт?
      — К осени, мой господин, и сразу же запустим. Ваша гениальная идея, мой господин, получит блестящее выражение, голову даю на отсечение, — льстиво расточился пухлый Казимир.
      — Хм, голову? Это ты у своих девок головы оттяпывай… Чего глаза таращишь? Думал, не знаю? Я, видишь ли, все знаю — даже про то, что шепнула тебе на ухо твоя бабушка, большая стерва, сходя во гроб. Хочешь снова услышать?
      — Мой господин знает, что не хочу. — Лицо толстяка перекосила ненависть к покойной бабушке.
      — Ну так вот тебе, если провалишь дело, я голову оттяпывать не стану. Я сделаю другое. Немножко побольнее. А потом отправлю тебя на помойку. Идет?
      — Да, мой господин. — Казимир содрогнулся жирным телом и понурил голову.
      — И кстати, я хочу, чтобы это был человек.
      — Мой господин, я не совсем…
      — Я хочу, чтобы артефакт был встроен в человечью плоть, дурья башка, дерьмо вместо мозгов.
      — Мой господин имеет в виду кого-то конкретно? — промямлил расстроенный Казимир.
      — С удовольствием сказал бы, что тебя имею в виду, — произнес голос. — Но ты даже на роль пугала не годишься. Кто у вас там есть под рукой? Любого бери. Мне все равно. Я только хочу, чтобы этот гнилой городишко выл от страха и просил избавления. У меняпросил. Ясно тебе?
      — Да, мой господин. — Толстяк, стоя на коленях, попробовал согнуться в почтении пополам. Но мешал живот. — Грандиозность и величие ваших замыслов поражают и восхищают, мой господин. Разрешите высказать мысль, пришедшую мне сейчас в голову. Быть может, она понравится вам, мой господин.
      — Говори.
      — Господину ведомо, что один из посвященных… низшего уровня… чересчур тщеславный…
      — Что ты там лопочешь, излагай яснее.
      — …этот человечек, всего лишь пешка, переформатирует сейчас библейскую историю. Несколько эпизодов. Грубо, конечно, работает, однако эффект есть. И ожидаем еще больший эффект через пару месяцев. Легенда простая, но учитывая менталитет, склонность народа к аффектациям, фобии на националистической почве… Словом, главная роль в ней отводится Вечному жиду, и мне думается, что соединить в одном лице этот персонаж и наш… э-э… артефакт…
      — Я понял тебя. Ведь можешь, когда хочешь. Потом напомни мне, чтобы я поощрил тебя за эту идею.
      Пухлый Казимир расцвел в сдержанной улыбке и снова согнул поясницу в поклоне.
      — Благодарю вас, мой господин. Я счастлив служить вам. Не сомневайтесь, проект «Пугало» будет завершен к сроку. Этот город содрогнется от тяжелой поступи Вечного жида…
      — Заткнись. Ты мне надоел. Разговор окончен. Вызовешь меня через неделю.
      — Да, мой господин, — ответил Казимир, преданно глядя вверх, на темно-серое пятно, висящее под потолком помещения. Пятно было размером с чемодан, только неровно-круглым и переливалось тусклыми багровыми сполохами. Иногда на нем выскакивал, словно прыщ, красно-белый глаз, злобно пялился на человека внизу и чуть погодя исчезал. Скрипучий голос шел изнутри пятна.
      Отдав последнее указание толстяку, голос пропал. Пятно стало быстро бледнеть, растворяясь в воздухе. Через несколько мгновений оно исчезло окончательно. После него в помещении остался сильный запах тухлых яиц. Казимир, отдуваясь, поднялся с коленей, достал из кармана носовой платок в красно-синюю клетку и вытер им сначала лоб, потом жирную шею под воротником пиджака. После этого отряхнул брюки на коленях, посмотрелся в зеркало на стене, заставил отражение принять озабоченно-деловой вид и вышел за дверь.

      Умением создавать вокруг себя внештатные ситуации Роман Полоскин страдал с детства. А также способностью легко попадать в уже готовые внештатные обстоятельства.
      Ибо был он лохом и раздолбаем, из тех молодых людей, которые пробуждают у женщин любого возраста материнский инстинкт, ошибочно принимаемый ими за жертвенную любовь. Кончается такая любовь, как известно, скандально. А именно — огульными обвинениями со стороны разуверившейся жертвы в том, что ее обманули, использовали и не оценили по достоинству женской самоотверженности. И, разумеется, лишили веры в мужскую половину человечества. Впрочем, Роману здесь некоторым образом везло — не все его любовные истории имели подобный исход. Иногда разрыв происходил мирно, что называется, цивилизованно.
      У мужчин молодые люди подобного сорта, напротив, не вызывают ничего кроме чувства собственного достоинства, легкой брезгливости и покровительственных замашек.
      Соответственно, у первых, Роман бешено котировался под этикеткой «милого лоха» и «симпапули», у вторых проходил в списках под маркой увальня, слабака и ничтожества.
      Раздолбайство свое Роман осознавал, терпел и тщился превозмочь, время от времени предпринимая для этого некие действия. Впрочем, действия носили случайный и быстропреходящий характер.
      Вообще же он не мог четко определить, считать ли ему свою жизнь удачной или, напротив, с самого начала не задавшейся. В делах практических и бытовых ему, безусловно, не везло. Для этого он не был приспособлен. В делах же иного порядка, в амурной сфере, везению не было отбоя. Молодой человек, столь удачный по части женского внимания, давно уже пустил этот процесс на самотек. Все происходило без малейших усилий с его стороны — в установлении отношений Роман чаще всего был стороной пассивной и безынициативной. Объяснялась эта несуразность характерным обстоятельством. Странно сказать, но любимец слабого пола был почти равнодушен к этому аспекту бытия и прелестям прелестниц. Вопросы пола интересовали его лишь постольку поскольку и никак не более — скорее даже менее. Роман был пресыщен и безразличен, как отобедавший удав…
      Недружелюбная встреча с иномаркой ознаменовалась для него приобретением лицевого украшения. Левый глаз заплыл и засверкал багрово-голубыми переливами. Украшение не было собственно иномаркиным даром — машина не дотянула до него нескольких сантиметров. Зато она разродилась Очень Серьезным Мужчиной с помертвелым в критической ситуации лицом. Роман не двигался, стоя столбом и зачарованно глядя на приближающуюся Кару. От удара кулаком он отлетел метра на два, приземлившись на тротуаре — где и полагалось обретаться безлошадным прохожим, отбросам уличного движения. Очистив проезжую часть, хозяин иномарки без слов загрузился в машину и был таков.
      На житейскую уличную сценку никто не обратил особого внимания. Но в редакции его фингал произвел переполох среди женского контингента. Ответственный редактор женских разделов Марина предложила применять в течение получаса контрастный душ. Бухгалтер Анна Михайловна, самая старшая редакционная дама, владеющая богатым жизненным опытом, объявила, что нужно приложить сырой кусок мяса. Ни того, ни другого в редакции не имелось, и тогда за дело взялась секретарша Вера. Она усадила жертву неформальной разборки в кресло и принялась делать холодные примочки. При этом на все лады склоняла грубых амбалов, тупую шоферню, калечащую младенцев, женщин и стариков. Под младенцем, очевидно, подразумевался Роман, гримасничающий под нежными руками лекарши.
      Сочувствиям Веры он почти не внимал. Склоненная над ним сестра милосердия в сочетании с креслом, в котором он полулежал, пробудила очень неприятное воспоминание. Это был давнишний сон. Очередной триллер начинался весьма глупо и бездарно: Роман, абсолютно голый, без намеков даже на простейший фиговый лист, ехал на работу. От стыда он готов был провалиться сквозь асфальт, но ни на улице, ни в трамвае, ни даже в редакции на его неглиже никто не смотрел. Мало ли в городе идиотов. В редакции он быстро прошмыгнул к своему месту и прикрыл срам рабочим столом. В тот же миг он оказался распятым на гинекологическом кресле. Услышал чужой смех и узрел склоненную над ним неясную фигуру. Некто в Сером с замотанной тряпками мордой внимательно изучал его, теребя в руках букетик полевых ромашек. Обрываемые лепестки, медленно кружась, словно в танце снежинок, усыпали лицо и грудь Романа. «Любит — не любит, бросит — поцелует», — шептала мумия вослед разлетающимся белым лодочкам. Все ромашки окончивали существование на приговоре «любит»…
      Вера закончила колдовать над его устрашительной травмой. Шеф отозвал ее, прикрыв лазарет. При виде распухшей физиономии подчиненного он только хмыкнул и велел не расслабляться.
      Роман трудился редактором развлекательного журнала «Затейник», заведовал литературной частью: писал для каждого номера криминально-мелодраматические истории и в меру оптимистические стихи, в которые время от времени врывался похоронный звон. Все достоинство стихов для самого их творца заключалось в этом похоронном звоне — именно в таком выражении представлялась ему неизбывная горечь мира. Впрочем, изредка в стихах присутствовал и пепел любви, как дань серебряному веку.
      Третьим завом кроме Романа и язвительной дамы Марины был спортсмен в отставке Валера, курировавший отделы туризма и активного отдыха. Всю церемонию лечения Валера хранил саркастическое молчание. В прошлом месяце он пришел в редакцию чуть не с сотрясением мозга после особенно активного уикенда, но не дождался ни грамма сочувствия. Напротив, загоняли по службе так, что к вечеру его выворачивало наизнанку. Стоило же этому юродивому подбить глаз — и пожалуйста. Отбою нет от сестер милосердия. А ведь все их усилия — впустую. Но какова несправедливость — бабы сохнут по нему тем сильнее, чем больше он их не замечает. Впрочем, Валере на баб сейчас тоже было наплевать — он недавно женился и еще не успел пресытиться семейными радостями. Его благоверная стоила всех баб на свете.
      Пока стоила.
      — Да есть ли такая баба на свете, которая стоила бы их всех? — риторически произнес Валера.
      — Нет, думаю, такой бабы нет, — ответил неблагодарный Роман, прижимая полурастаявший лед к глазу. — Все они друг друга стоят.
      — Вот и я говорю, — согласился Валера. — Ни у одной не хватает мозгов не втрескиваться в тебя по уши с полоборота.
      — Да нет, — поморщился Роман. — У некоторых это происходит с полного оборота.
      — Только не говори мне, что этот полный оборот происходит у тебя в постели. Тебе-то это даром не нужно, гарем заводить.
      Роман отложил в сторону мешок со льдом и с любопытством посмотрел на коллегу.
      — Давно тебя хотел спросить — откуда ты все знаешь? Все-то на свете тебе известно. Прям ходячая Британская энциклопедия. Аж страшно.
      — Ума палата, — флегматично ответил Валера. — А вот я давно хотел тебя, Рома, спросить — ну чего они все к тебе липнут? Словно мухи к дерьму. Страсть как любопытно узнать, чем ты их приманиваешь.
      Роман на дерьмо не обиделся. Он вообще не имел привычки обижаться на кого бы то ни было. Такое встречается, безусловно, редко, но все же встречается. Преимущественно у блаженных и у тех, кого не связывают уже с миром людей никакие узы. Роман пребывал где-то посередине между этими крайностями.
      — Это не я их приманиваю. Это судьба, — с излишним самодовольством в голосе ответил Роман и пропел популярный музыкальный мотивчик, мечтательно обводя взглядом потолок: — Э-эх, не везет мне в жизни — повезет в любви!
      — Ни и рожа у тебя, Казанова! — грубо заземлил его Валера. — Страх глядеть.
      В комнату зашла Марина. Они ютились там вчетвером — три зава-редактора и отсекр Джек. Последнего не было весь день. Только сейчас Роман заметил его отсутствие.
      — Ну чего пристал к бедному мальчику! — вступилась за пострадавшего Марина. — Ему и так несладко. Контакт с чуждой для творческой души реальностью — это тебе не хаханьки. Ром, точно обошлось без психотравмы? А то, может…
      — Не надо, — мученически ответил Роман.
      — Сладкая ягодка Мариша! — вкрадчиво начал Валера. — Вот скажи мне, разъясни дураку — откуда в замужней женщине, да с ребенком, столько ехидства? Тебя твой мужик…э-э…вполне удовлетворяет? Нет, кроме шуток, может, я могу чем помочь?
      — Все вы, мужики, одинаковые, — стушевалась вдруг Марина, зарывшись в бумаги на столе.
      — Ну не скажи-и, — протянул, возражая, Валера. — Вот я, к примеру…
      — А тебя, к примеру, Андрей Митрофаныч вызывает, — остановила саморекламу Марина и пояснила: — Одинаковые в том смысле, что голова там, откуда ноги растут.
      — Вот за что я тебя, Мариш, люблю, — сказал Валера, вставая из-за стола, — так это за полную и непосредственную ясность в речах и мыслях. С тобой никакие комплексы неполноценности не страшны.
      — Иди, иди, остряк, — отмахнулась Марина.
      Роман лениво чертил на листе бумаги в клеточку фигуру кроссворда. Но мысли были заняты другим.
      — Марин, Джек сегодня не появлялся?
      — Нет.
      — И не звонил?
      — Тоже нет. Он сегодня всем нужен. Все как с цепи сорвались — срочно подавай всем Джека. Это не редакция, а дурдом. — Марина была слегка раздражена.
      Роман ощутил легкую встревоженность. Ни на чем, в общем-то, не основанную — Джек, как и все, появлялся в редакции не каждый день. Но ведь и кошмары с его убийством снились не каждую ночь.
      Чтобы не изводиться напрасными ожиданиями, Роман погрузился в составление кроссворда. После того как он обнаружил в себе великие способности к сотворению этих забав, шеф возложил на него и эту обязанность. Особенно Роман любил придумывать тематические кроссворды. Большая, между прочим, редкость. Хороший тематический кроссворд — это аристократ среди кроссвордов-плебеев, составленных абы как, из подножного мусора. Над готовой сеткой на листке тетради в клеточку стояло название «Вечные ценности». На другом листе столбиком располагались сами вечные ценности, они же общечеловеческие, они же простые истины. Числом не более десятка. На десятой позиции Роман запнулся — искомые истины разбежались кто куда.
      Через полчаса, намучившись и свалив всю вину на отсутствующего Джека, Роман обратился за помощью к коллегам. Народу по разным делам службы набралось в комнате достаточно. Здесь были и Валера, и Марина, и верстальщик Вася, и секретарша Вера, и наборщица Валя, и корректор Миша. Перекрыв голосом общий гвалт, Роман попросил всю братию накидать ему в короб общечеловеческих ценностей.
      — Вера, — тут же откликнулась Валентина. Она посещала баптистскую церковь и в глубине души была очень набожной девушкой, несмотря на лохматые джинсы и серьгу в вечно голом пупке.
      — Любовь, — многозначительно выдохнула Вера.
      — Надежда, — пробасил Миша, беспутный племянник шефа.
      — Ага, и тихая слава, — добавил Вася.
      — Какая еще тихая слава? — изумился Роман.
      — Стыдно, Роман Вячеславич, не знать классика. А еще стихи пишешь. Пушкин — это наше все! Любви, надежды, тихой славы недолго нежил нас обман, — процитировал Вася. — Сечешь фишку, Роман Вячеславич? Наш любимый Александр Сергеич хотел сказать, что эти ваши простейшие ценности — фуфло мыльное. Один обман и сплошные юные забавы, которые при серьезном подходе к делу исчезают как сон, как утренний туман. Въезжаешь в концепцию, товарищ народный поэт?
      — Товарищ Вася, уймись! — на спасение Романа грудью ринулась уязвленная Марина. — Вечные ценности — народное достояние. Народ без них жить не может. И ты не погань святое своим гнусным скепсисом.
      — Да, Вась, — поддержал Марину Валера, — ты это того… не того. Период подросткового нигилизма в новейшей истории отечества знаешь когда завершился? Больше века назад. Сейчас больше в моде созидательные концепции.
      — Че, правда? — округлил глаза Вася.
      — Василий, не юродствуй, — попросила Марина. — Смотри лучше, что ты мне принес… Где у тебя четвертая полоса? А здесь… нет, вот здесь — куда ты подевал тест на семейное счастье?
      Вася был обезврежен служебными делами и наполнение короба общечеловеческих ценностей продолжилось. Однако после двадцать первой позиции поток непреходящих истин оскудел, и в дело пошла шустрая фантазия работников культуры. Появились пункты вроде прогресса, демократии, толерантности и политкорректности, глобализации, рынка, конкуренции, интернета, пива, секса, самовыражения, платежеспособности, чревоугодничества, феминизма и разных нетрадиционных ориентаций. А напоследок все тот же Вася выдал две самые главные вечные истины: власть и бабки. В смысле, деньги. Оба эти пункта вызвали горячий спор, закончившийся ничем. Голоса разделились пополам, и Роман колебался, оставить ли предложенные пункты в списке. Решиться помог опять же Вася, настырный, неугомонный и неотвязный как потревоженный осиный рой. Когда редакторская избавилась от лишнего народа, он подсел поближе к Роману и по секрету спросил:
      — А знаешь, какая самая главная у человеков ценность?
      — Какая? — доверчиво спросил Роман, не ожидая подвоха.
      — Посильная тяга к поиску ответов на вопросы. Вот это впрямь — вечно и непреходяще. Меняются только вопросы. Тяга остается. На этой тяге ты и сидишь, Роман Вячеславич. Бабки забиваешь на бессознательных народных порывах и душевных стремлениях, — голос Васи был тих и вкрадчив. — Переколупываешь вечные вопросы в кроссвордные. И гуманизм тут как тут — на страже человеколюбия. Чтоб ботве недолго мучиться вопросами, ты ей ответы подсовываешь в следующем номере. Блеск! А то еще призами поощряешь, холостые мозгообороты увеличиваешь. А хочешь знать, чем ты привораживаешь этих дурачков?
      — Чем? — Роман загипнотизированно глядел на Васю, как толстый, сытый кролик на голодного удава.
      — Пустотой, — Вася нагнулся к самому уху жертвы, понизив голос почти до шепота. — Пустоты не выносят человеческие нервишки — вот и приходится ее заполнять. Чтоб глаза не мозолила. Знаешь, в чем сила пустоты?
      — В чем?
      — В агрессивности, Рома. И ты эту агрессивность плодишь не по дням, а по часам. — Вася не упрекал, нет, он был почти ласков и нежен, словно весенний ветерок. — Спускаешь ее с цепи, будто свору злобных псов, на нашу славную, любимую публику. Как считаешь, хорошо это? Можешь не отвечать, но советую подумать над этим. До свиданья, деточка, засиделся я тут у тебя. — Вася поднялся, хлопнул Романа по плечу и медленно, вальяжно покинул комнату.
      А Роман, поразмышляв и воровато оглянувшись, быстро вычеркнул две последние позиции из перечня вечных ценностей. Но не из чувства мести — до этого он бы не унизился. Нет, просто он догадался, что эти два пункта были подкинуты ему Васей с глумливыми целями.
      Мужиком Вася был простым, любил ясность и откровенность и не любил недосказанностей. Поэтому всегда рубил с плеча, не заботясь о дипломатии и последствиях.
      Романа циничный и трезвомыслящий Вася невзлюбил. Презирал и даже не скрывал этого. За что конкретно, Вася не считал нужным прояснять. Тратить слова на очевидные вещи — зачем? А очевидными для Васи были очень многие вещи, поэтому в его отношениях с окружающими явственно проглядывал откровенный интеллектуальный снобизм. Вот разве что поучить уму-разуму недотепистых лохов. Но заниматься выяснением отношений с ними?!
      Роман грустно смотрел на опустевший стул рядом с собой. Груз Васиного презрения тяжестью давил на плечи, отзывался где-то внутри тоскливой грустью.
      — Хай! — раздалось в дверях. Все три редакторские головы повернулись в одном направлении. — Слава трудящимся. Меня кто-нибудь спрашивал, искал, домогался?
      Это был Джек, наконец-то материализовавшийся в родных стенах. Как всегда внезапный, подобно стихийному нашествию. У Романа отлегло от сердца.
      — Тебя домогались буквально все, Джеки. Готовься быть изнасилованным десяток раз кряду, — предупредила Марина.
      — В извращенной форме? — уточнил Джек.
      — Это кому как больше нравится. Но в основном — да.
      — Ого! — Джек восхищенно оглядывал физиономию Романа. — Тоже стал жертвой извращенных чувств? Прими соболезнования, старик.
      Ответственный секретарь «Затейника» был возбужден и оживленно передвигался по проходу между столами.
      — Внимание, господа, небольшая викторина. Что вы можете сказать о Вечном жиде?
      — А призы за эрудированность предусмотрены? — поинтересовался Валера.
      — Приз предусмотрен, — кивнул Джек. — Да еще какой приз. Не приз, а целый сюр-приз. Ну выкладывайте.
      — Ээ, Вечный жид, он же Агасфер — по легенде, скиталец, осужденный на муки вечной жизни и бродяжничество, фактически бомжевание, за то, что отказал Христу в отдыхе во время крестного пути на Голгофу. По некоторым сведениям даже поднял на Сына Божьего руку. Покой сможет обрести только в эсхатологической перспективе, когда Христос придет опять на землю для Страшного суда. Этого достаточно или продолжить? — Валера любил излагать факты коротко и ясно, но и покрасоваться перед слушателями информированностью никогда не упускал шанса.
      — Не надо, — ответил Джек, потирая руки. — Тем более, что всего вам о нем известно быть не может.
      — Чего всего-то? — оскорбился Валера.
      — Того, что знаю я. Так вот, сюрприз состоит в том, что он обнаружен. — Джек сделал торжественную паузу для осмысления коллегами сказанного.
      — Кто обнаружен? — коллеги явно не понимал, о чем речь.
      — Вечный жид!
      — О! Это что-то новенькое.
      — Вот и я о том же. Оказывается, он сейчас бродит где-то в наших краях и скоро заявится прямо сюда, в город.
      — Ага! А воцарение антихриста намечается на следующий понедельник. С народными гуляньями и звоном колоколов. — Марина обожала рисовать приятные перспективы.
      — А покаянный ритуал на центральной площади города намечается? — Роман потешался вместе со всеми.
      — Да нет, зачем ему каяться — вечную жизнь тогда отберут. А так — хоть и бомжом, зато весь мир повидал, — зубоскалил Валера. — Предлагаю переименовать Вечного жида в Вечного туриста. А то какая-то кликуха позорная.
      — А кто его обнаружил? И по каким приметам?
      — Да есть тут специалисты, — туманно ответил Джек. — Хлебом не корми — дай народ постращать.
      — Да нет, чего тут стращать, — отмахнулся Валера. — Веселуха же. Надо для «Затейника» заметку состряпать. «Явление Вечного жида народу». Из рубрики «Удивительное рядом».
      — Нет, — серьезно и с невыразимой печалью в голосе ответил Джек. — Мы не пойдем на поводу у низменных инстинктов. Мы — печатное оружие массового поражения. И на нас лежит ответственность за моральное здоровье наших читателей. Так что не будем усугублять и без того нездоровые общественные тенденции.
      — Ну ты сказанул! — присвистнул Валера. — Каки таки тенденции?
      Чуть дрогнувшим от чувства голосом Джек объявил:
      — По народной примете, явление Вечного жида случается аккурат перед концом света.
      — И много их уже было — концов света? — протянула изумленно Марина.
      — Много, не много, но если в ближайшее время Вечный жид не нейтрализуется сам по себе, не миновать нам очередного апокалипсиса. Так что готовьтесь, друзья мои.
      Освободившись от распиравшей его сенсации, Джек отправился в рабочее блуждание по редакции.
      Молчание редакторов, охватившее всех троих, было глубокомысленным и немного пришибленным…

      Следующие два дня Роман творил и по этой части переплюнул сам себя. Размах крыл творческой фантазии сделался таким необозримым, что он с лихвой перекрыл собственную недельную норму. Особенно удались рассказы — и среди них житейская история «На стреме». Эта небылица вызвала у самого автора непомерное удивление — уж очень диким, первобытным духом веяло от странной и грустной истории. Роман еще не знал, что этому мрачноватому рассказу суждено сыграть в его дальнейшей судьбе роковую роль.
      Суббота выдалась бурной: полдня он и Марго не вылезали из постели. После любовных единоборств Рита нежилась у него под боком, мечтая вслух и строя планы на жизнь. А ближе к вечеру засобиралась. По субботам она посещала общество «Русский альтернативный Ренессанс», где занимались спиритизмом. Но не всяким спиритизмом — общение с духами носило там строгий культурно-политический и общественный характер. Вызов духов для решения с их помощью личных проблем в обществе категорически запрещался. Расходование тонкой астральной энергии во время сеансов должно было преследовать лишь одну цель — Возрождение России.
      Духи были поставлены на службу отечеству. Всем им предлагалось ответить на вопросы, так или иначе связанные с проблемами возвращения к истокам. Рита с энтузиазмом и увлеченностью новообращенного адепта с головой погрузилась в работу общества. Она была членом одной из секций, или «столов» спиритического содружества. У Романа, скептически относившегося к ее увлечению, эти «столы» всякий раз ассоциировались с масонскими ложами и вызывали далеко не благоговейный трепет. Любимая успокаивала его, объясняя, что общество — не масонское, и вообще — женщины в масонство не допускаются, поэтому милый может быть за нее абсолютно спокоен.
      Марго регулярно ставила Романа в известность обо всем, что происходило на очередном сеансе и каковы дальнейшие планы. А планы были обширнейшими. Рита почти взахлеб делилась ими с любимым, требуя от того сосредоточенности, внимания и понимания. И то, и другое, и третье Роман умело симулировал, но все же более-менее был в курсе текущих спиритических событий. Общество разрабатывало грандиозные проекты — серийные вызовы духов известных, знаменитых и великих деятелей России ушедших эпох. Планировались контакты с полководцами — от Александра Невского до маршала Жукова; с царями и императорами; государственными мужами. В настоящее время уже шло активное сотрудничество с духами великих русских классиков (от Ломоносова до Льва Толстого) и деятелей российской культуры. Неудачным пока был признан только один проект: медиумы общества никак не могли наладить связи с духами церковных деятелей Святой Руси — патриархами, митрополитами, преподобными и иными святыми. Все они как один не шли на контакт и хранили молчание. Однако лидеры общества не теряли надежд заполучить и церковные голоса в свою поддержку.
      Вообще же духи были чрезвычайно капризными созданиями. Четко и прямо отвечать на поставленные вопросы либо не умели, либо не хотели. И это немало огорчало Марго, вкладывавшую в общее дело лучшую часть своей души. Например, дух великого Достоевского на вопрос «Как нам обустроить Россию?» разразился малопонятным посланием: «Господа, я думаю, что у меня болит печень. Нет больше пророков в заср…ном Отечестве. Слава Всемогущему». Пророков-то действительно нет. Но где же тут повод для славословий?
      — Хотя бы один захудалый пророк все же не помешал бы сейчас несчастной России? — спрашивала Рита у обалдевшего Романа. Ответ Достоевского развеселил и огорошил его одновременно.
      Немало получали участники сеансов и совсем уж непонятных эпистол от умудренных духов. Такие послания передавались в руки шифровальщиков, и уж те добывали из спиритической абракадабры какой-никакой смысл. Многие духи, кажется, совсем были лишены дара речи — во время сеансов лишь демонстрировали свое присутствие какими-либо действиями. Почему-то преимущественно хулиганского характера. Любили духи шалить и озорничать. Как-то раз выдрали у одного из участников сеанса большой клок волос. Зыбкая связь с духом тотчас же оборвалась из-за громких воплей несчастного. На другом сеансе, точнее, после его окончания всеми уважаемый член общества обнаружил исчезновение своего сотового телефона. Пропажа так и не отыскалась — очевидно, дух оказался большим любителем телефонных разговоров. Дух императора Петра II вообще повел себя неприлично — в темноте залез к одной барышне под юбку и расстегнул кофточку. Раскрасневшаяся жертва высокопоставленных домогательств ничего не могла объяснить толком, а потом и вовсе перестала посещать сеансы.
      Выслушав эту некрасивую историю, Роман расхохотался и долго не мог выдавить из себя возникший вопрос.
      — Чего вы от него хотели добиться? От пятнадцатилетнего юнца? У него одно на уме — бабы да игрушки, а не русский ренессанс.
      Рита обиделась, и Роману в тот вечер пришлось долго и дурашливо вымаливать у нее прощение.
      Бывали на сеансах и прямые непорядки. Ситуация выходила из-под контроля, и духи начинали бушевать. Огромных усилий стоило тогда их утихомирить и задобрить. В такие дни обессилевших медиумов приходилось долго откачивать. Рита до сих пор не могла без страха вспоминать сеанс вызова духа Ивана Грозного. Царь оправдал свое прозвище, перепугав спиритов насмерть и устроив вакханалию. Летали предметы, падала мебель, бились стекла, дрожал пол, что-то свистело и стучало в воздухе. После этого случая совет общества постановил вызывать духи деспотов силами нескольких опытных медиумов и со всеми предосторожностями. Нарушение техники безопасности грозило санкциями со стороны спиритического руководства.
      В этот субботний вечер Роману очень не хотелось нарушать мирное постельное блаженство и отпускать от себя Риту. Он лениво следил за ней и перебирал в голове аргументы, которые могли бы ее остановить. Но большинство из них было уже давно перепробовано. Рита твердо стояла на суверенности своих общественных взглядов и устремлений. Она остро желала быть полезной родине в меру своих возможностей.
      — Рит, а Рит, — позвал Роман, — ты ведь учительница.
      — Ну да, — согласилась она.
      — Младших классов, — продолжал Роман неспешно. — Это ж знаешь, какая на тебе ответственность за юные души?
      — Знаю, знаю.
      — Ты должна сеять в них разумное, доброе, вечное.
      — Ну а дальше-то что? — Рита вытряхнула на постель содержимое сумочки и принялась перебирать.
      — Тебе этого мало? — Роман ронял слова медленно, словно с неохотой. — Учить и воспитывать малышню так, чтоб она выросла в любви к отечеству — такое поприще тебя не вполне устраивает? Пользы родине, по-моему, от этого больше выйдет, чем от ваших блудливых духов.
      — Не называй их так. Они могут услышать.
      — Что, оскорбятся? И повыдергают мне все волосы на макушке?
      — Перестань. Мне не нравятся такие разговоры.
      — Мне тоже, — вздохнул Роман. — Глупо как-то себя ощущаешь под присмотром привидений. Которых к тому же не существует.
      — Угу. Ага, — невнятно отозвалась Рита, подкрашивая губы.
      — Ну вот скажи. Какой из тебя выходит сеятель разумного и так далее, если у тебя на уме сплошные духи и призраки?
      — Нормальный сеятель. Получше некоторых. А если их нет, то кто тогда нам послания передает, по-твоему?. И вообще все это устраивает? Я тебе сейчас дам почитать… Это мне Зоя рассказала, она член «Стола красной руки», у них в четверг был сеанс. Они вызывали дух поэта Тютчева. И он им такое послание отбил! В стихах!
      Рита достала из сумочки сложенный клочок бумаги и бросила его Роману.
      — Читай. А я побежала. Не скучай без меня.
      Роман развернул послание поэта Тютчева и углубился в текстологический анализ стихов. Клочок содержал в себе пять строк:
 
Ума не много надо, чтобы понимать:
Россия — сфинкс, и тем она верней
Мозги кручинит — вашу мать! —
Что, может статься, нет и не было у ней
Ни тайны вещей, ни особенных статей.
 
      «Что ж это он отказывается от своих прошлых убеждений? — недоверчиво думал Роман. — И ругается как извозчик. Не похоже что-то на поэта Тютчева». Скомканная бумажка полетела в угол, а Роман громко и с вызовом спросил у незримо витающих в воздухе духов:
      — Тайна России в том, что у нее нет никаких тайн?
      Ответа, разумеется, он не дождался и, вскочив с постели, свирепо бросил в адрес все тех же духов:
      — А не пойти ли вам всем, паршивцам!
      «За державу обидно, вот что! — размышлял он, втискиваясь в мятые джинсы, вытащенные из-под кровати. — Прор-роки в своем отечестве!»
      Он погрозил невидимым пророкам кулаком и натянул майку. Оставаться долее одному в квартире, кишащей духами, Роман не желал. «Пойду, что ли, проведаю Старика». Громко и возмущенно хлопнувшая дверь дополнительно известила духов о том, что они таки Крепко Достали хозяина квартиры. Для самых непонятливых.
      …Существовало по крайней мере одно эффективное средство избыть собственное раздолбайство. Средство это предполагало наличие Учителя жизни. Учителя следовало опознать среди тысяч и миллионов других сограждан и прилепиться к нему душой и сердцем.
      В цветочном павильоне недалеко от дома работал человек, в котором Роман три месяца назад тонким творческим чутьем опознал Учителя. С тех пор он часто наведывался сюда и подолгу простаивал напротив, следя через стекло за жизнью внутри павильона. К Старику он не подходил и не заговаривал, лишь молча пытался вникнуть в таинственный Смысл его цветочного бытия. В том, что этот высокий Смысл непременно есть, Роман не сомневался. Старик, безусловно, принадлежал к касте Мудрых. На чем основывалось чутье Романа в этом вопросе, сказать можно было лишь приблизительно. Скорее всего, на него оказала влияние колоритная восточная внешность Старика. Бритая голова, желтоватый цвет лица, узкие, будто с хитрым прищуром глаза и щуплая бородка клинышком делали его похожим на буддийского монаха, невесть каким образом затесавшегося в российский цветочный бизнес. Восток, как известно, дело тонкое, поэтому «монах» без лишних слов был причислен Романом, когда-то немного увлекавшимся популярными книжками о восточной эзотерике, к лику Посвященных. И уважительно назван Стариком. Хотя лет цветочнику было никак не больше пятидесяти — мужчина в самом расцвете сил.
      Со временем Роман хотел добиться от Учителя знания потайных пружин искусства жизни. Ибо если жизнь — это искусство, то у нее должны быть свои секреты и доступные лишь избранным таинства. Иными словами, Мистический Смысл.
      Пока же он только присматривался к Старику, проверяя правильность выбора…
      Роман остановился напротив стеклянной палатки. За охапками разноцветья девушка-продавщица подрезала стебли огромных багряных роз. Старика в павильоне не было. Роман немного встревожился.
      Он решил зайти внутрь и выяснить. Девушка, весело оглядев его, объяснила, что прежний продавец здесь больше не работает. Роман покинул павильон, грустно глядя себе под ноги, и в этот момент с боков к нему подошли два человека, заломили руки за спину, поволокли куда-то.
      — Что вы делаете?! Эй!
      — Спокойно, — ответили ему, еще сильнее скрутив руки. Роман чуть не взвыл от резкой боли.
      Он услышал, как кто-то из них передал по хрипящей рации:
      — Третий, подгоняй карету.
      На запястьях щелкнули наручники. Сталь была теплой от долгого лежания в чьем-то кармане. Его все еще держали в полусогнутом положении — разглядеть никого он не мог, видел только две пары ног. Обладатели их тихо переговаривались. Смысл беседы и ее словесное оформление были таковы, что эти двое вполне могли оказаться как бандитами, так и ментами.
      Через несколько минут подъехал милицейский уазик. Романа наконец поставили прямо, и один из ментов обшарил его.
      — Пустой, — бросил он.
      Романа бесцеремонно запихнули внутрь, подтолкнув коленом под зад. Машина тронулась.
      — Послушайте, это какая-то ошибка. За что меня арестовали? — Роман попытался отстоять свои права.
      — Во-первых, не арестовали, а задержали, — ответил ему молодой парень. Те двое, что схватили его, остались у цветочной палатки. — А во-вторых, разберемся.
      Парень чему-то улыбался — наверное, своему первому в жизни настоящему задержанию. А чтобы придать себе серьезный вид, хмурил брови. Сочетание улыбчивости и нахмуренности делало его забавным, но Роману было не до веселья.
      Он перебирал в памяти события последних дней, недель и месяцев, но ничего криминального в своей биографии не находил. Чем он мог заинтересовать родную милицию? Его одолевали ужасные предположения, одно хуже другого.

      Ехали четверть часа. Круто свернув вправо, машина переползла через маленький выгнутый мостик. Роман безучастно смотрел в окно. Быстрая городская речка делала здесь резкий изгиб, набережная и невысокая ограда за ней, повторяя контур излучины, образовывали полукруг. Уазик въехал за ограду и затормозил. Собственно, это была не ограда, а простой деревянный забор, но его окраска озадачивала своей неуместностью — желтый, белый, зеленый, красный и черный цвета чередовались вертикальными полосами. Роман подумал, что это похоже на забор детского сада.
      — Вылезай, — парень ткнул его в плечо.
      Сказать это было проще, чем сделать — согнувшись в три погибели, в наручниках, скрепивших руки за спиной.
      — Терещенко, едрена вошь, зачем в лужу-то загнал? — недовольно закричал мент, вылезший из машины первым. — И так подошвы отклеиваются.
      — Дык, товарищ капитан…
      — Я уже три года товарищ капитан. Чтоб это в последний раз, слышь, Терещенко?
      — Так точно, товарищ капитан.
      Роман осторожно спустил ногу в лужу, она оказалась довольно глубокой. Ботинок тотчас промок. Романа повело в сторону, нога подогнулась и, не удержавшись, он шлепнулся в грязную жижу. Макнуться лицом в лужу помешал вовремя выставленный локоть.
      — Чтоб тебя!.. Терещенко! Иди помоги…
      Романа вытянули из грязи, поставили на ноги.
      — Что ж ты на ногах-то не стоишь? — спросил старший по званию и снял с него наручники. — Пошли, доходяга.
      Разминая затекшие руки, Роман оглядел себя. Вся правая нога и рука были измазаны грязью. «Водная инициация по полной программе», — равнодушно подумал он, поднимаясь по ступеням крыльца.
      В сочетании с расписным изгибающимся забором двухэтажное продолговатое здание действительно походило на детский сад. Только почти все окна забраны решетками.
      — Поймали? — спросил дежурный, зевая.
      — Ну! — ответил капитан. — По Мухоморову душу явился. А Мухомор у нас давно оприходован, — рассмеялся он, скривив физиономию.
      На кратком дознании, устроенном тут же, у Романа выяснили имя, место жительства и род занятий.
      Он опять попытался выяснить смысл происходящего.
      — Гражданин Полоскин, вы задержаны до выяснения соответствующих обстоятельств. Все остальное сможете узнать у следователя, — объявил ему дежурный. — Горшков! Где тебя черти носят?… Горшков!
      — Да здесь я, здесь, — из-за угла вынырнул заспанный детина в форме.
      — Отведи задержанного.
      — Ладно.
      — Да не ладно, а так точно.
      — Ну, так точно, — лениво ответил детина.
      Он вцепился Роману в плечо и подтолкнул вперед. Через три шага задержанный споткнулся о незамеченную ступеньку и рухнул на четвереньки, чуть не угодив лбом в стену.
      — Ты гляди! — раздался сзади удивленный голос капитана. — Вроде спиртом не разит, а второй раз уже с ног валится. Ну, нар-род!
      — Зенки-то разуй! — буркнул детина. — Я за твои навески отвечать не собираюсь.
      — Я разве жалуюсь? — растерянно спросил Роман.
      — Знамо дело, — хмыкнул детина. — Царапинку посодют, а потом вой на всю округу — пытают их, понимаешь, в органах.
      От одного торца здания к другому тянулся коридор с редкими дверями кабинетов. Пройдя вдоль стены, окрашенной в те же цвета, что и забор, задержанный и конвоир свернули на лестницу. На втором этаже был точно такой же коридор, но с облезлыми стенами. Только в левом крыле двери были металлическими. Детина повозился с замком, а затем тычком впихнул Романа внутрь. Дверь с лязгом захлопнулась.
      Если когда-то это здание и было дошкольным воспитательным учреждением, то очень специфического свойства. Конура, куда водворили недоумевающего гражданина Полоскина, имела идеально квадратные очертания и освещалась через малюсенькое окошко чуть ниже потолка, перечерченное толстыми прутьями решетки. Перепиливать решетку стоило лишь из чисто теоретических интересов — пролезть в окошко могла разве что такса.
      Роман с любопытством, замешанном на почти мистическом трепете интеллигента перед местами лишения свободы, оглядывал свое временное пристанище. На одной из стен располагался рисунок. Толстым грифелем либо углем какой-то бывший сиделец вывел причудливую восьмилепестковую фигуру. Внутри фигуры затейливо чередовались вставленные друг в друга круги, квадраты, вытянутые треугольники. Словно вспышками черных молний, эта геометрическая матрешка перерезалась уверенными вогнуто-выпуклыми линиями. Роман долго не мог отвести взгляда от сложной настенной композиции. Будь у него под рукой краски, он заполнил бы пустые пространства фигуры яркими цветами — белым, зеленым, желтым, красным и… Он запнулся на внезапной мысли. Те же цвета он видел на заборе и на стенах первого этажа. Глупость какая, подумал он. Ну откуда у рядового милицейского отделения эти смешные потуги на эзотеричность облика и содержания? С какого перепугу простая отечественная ментовка изображает из себя архитектурную мандалу — сходящиеся к центру уровни, соединенные ступеньками и расписанные в священные цвета буддизма?
      Роман оторвался от рисунка и опустился на единственный предмет мебели. Металлическая кровать с щуплым матрасом и подушкой, более всего похожей на блин. Кажется, это называется нары, сообразил Роман. Гражданин Полоскин, ранее не судимый, имел очень слабые представления об интерьере тюремных помещений. Однако что-то ему подсказывало, что нары должны стоять у стены, а не по центру тесной конуры.
      Это не влезало уже ни в какие ворота. Наваждение продолжалось. Роман скинул кроссовки, подтянул ноги и уселся в позе лотоса. Если следовать логике, которую ему подсовывает эта самозванная мандала, то сейчас он находится в священном ее центре, а нары — это «мозг мандалы», где он должен принять посвящение в высочайшую мудрость мира. Посвящаемый в момент инициации оказывается в сердцевине Вселенной, и на его голову изливаются все благодатные энергии Космоса. Значит, неспроста он сюда попал. И все это напрямую связано со Стариком. С Учителем. А значит, и Учение не заставит себя ждать. Впрочем, Роман догадывался, что ему уготовано. В «мозг мандалы» вступают затем, чтобы осознать себя божеством.
      Но почему на нарах?!
      Он посмотрел на матрас под собой.
      — Пресветлый, значит, престол, — произнес он в большой задумчивости. — Великое посвящение. И после этого я стану богом?
      Вопрос был обращен неизвестно к кому. В ответом — лишь призрачная тишина вечерних сумерек. За крошечным окном быстро темнело. Роман теперь едва различал тяжелую дверь, отгородившую его от мира, а четыре стены превратились в черные клубы затвердевшего дыма. И в этом кромешном мареве стали проступать очертания восьмилепесткового лотоса. Сейчас, в темноте, он хорошо видел то, чего не смог разглядеть раньше. Лепестки лотоса были окрашены в зеленый лучащийся цвет. Роман нисколько не удивился этому, будто ожидал заранее подобный эффект. Вслед за лепестками расцветилась и вся композиция, вдруг вспыхнув во тьме ярким красно-бело-желтым пламенем, в котором горели и не сгорали черные треугольнокрылые бабочки. Роман следил за их завораживающим огненным танцем. Ему самому нестерпимо захотелось стать черной бабочкой, влиться в их танцующую песню, почувствовать себя божественным пламенем — его телом и его сознанием.
      Но пока его сознание оставалось отделенным от сознания крылатого огненного божества. А когда на стене, поверх пламенеющей фигуры начали проступать буквы, Роман и вовсе отключился от заслоненного ими бога. Буквы, наливаясь чернотой, сложились в слова, слова составили фразы, обернувшиеся издевательским посланием.

       Убойная сила тайной доктрины.
       Не правда ли, милый?

      — Правда. Конечно, правда, — обескураженно прошептал Роман. В тот же миг он услышал голос духа огненного божества, но ничего понять было невозможно. Нечленораздельная речь духа больше всего напоминала ржавый скрип. Роман вслушивался в эти унылые звуки с изумленным вниманием. А затем почувствовал на плече тяжелую руку духа. Она трясла и дергала его, пытаясь заставить обернуться, но Роман знал, что делать этого ни в коем случае не следует. И все же обернулся…
      Сверху на него смотрела недовольная физиономия давешнего неотесанного детины.
      — Вставай, здесь тебе не курорт, — он грубо пихнул Романа в спину, чтобы скорее проснулся.
      Детина подпер стену задом, сложа руки на груди, и принялся наблюдать за ним с тупым простодушием строгого дядьки — денщика, вертухая и няньки в одном лице.
      Под этим внушительным присмотром Роману ничего не оставалось, как продемонстрировать армейскую готовность. После чего он был препровожден на первый этаж и передан в руки следователя.
      Кабинет оказался немногим больше камеры. Окно, зарешеченное и занавешенное полупрозрачными шторками, жизнерадостно поглощало утреннее солнечное сияние.
      — Оперуполномоченный Порфирьев, — сухо отрекомендовался мужчина в штатском.
      — Очень приятно, — ответил Роман. В незнакомых обстоятельствах учтивость оказывалась для него главным и единственным козырем. — Роман Полоскин.
      — Итак, гражданин Полоскин, — опер словно бы не заметил попыток задержанного завести вежливый разговор. Или же счел их уловкой. — Начнем по порядку. Как давно вы знакомы с Байдуллаевым Анваром Абишевичем по прозвищу Мухомор?
      — Я? — переспросил Роман. — Вообще не знаком. А кто это?
      — Хорошо, будем исходить из имеющихся фактов, — каменное лицо опера выражало твердую решимость выжать из подследственного все, что нужно, и даже больше.
      Он выдвинул ящик стола, что-то извлек оттуда и предъявил допрашиваемому, положив предмет на чистый лист бумаги.
      — Вам знакома эта вещь?
      Взглянув на массивный золотой перстень с огромным желтоватым камнем, Роман моментально узнал его и непроизвольно потянулся рукой. Осторожно взял двумя пальцами, повертел, благоговейно рассматривая. Этот перстень он много раз видел на пальце Старика-цветочника и считал его непременным атрибутом Мудрости Учителя, знаком посвящения в тайны. Подтверждением этому служил иероглиф, вырезанный на камне и замеченный только сейчас.
      — Что с ним? Его убили? — прошептал он, жалобно глядя на опера в ожидании самых дурных известий.
      — Кого? — тот налег на стол животом и тоже выжидательно смотрел на Романа.
      — Цветочника. Это его кольцо. Его убили?
      — Почему вы так решили?
      — Ну… я не знаю, — растерялся Роман. — А тогда откуда у вас его кольцо? — в этот вопрос он вложил все свои сомнения и подозрения.
      Однако оперу его тактика не понравилась. Разъяснив ситуацию традиционным «Вопросы здесь задаю я», он вернул разговор к началу:
      — Так, значит, вам все же знаком гражданин Байдуллаев, по кличке Мухомор, до недавнего времени торговавший цветами на Коломенской улице?
      — А… ну да… знаком. Только я не знал, что он Мухомор и что Бай… как вы сказали?
      — Байдуллаев Анвар Абишевич. Какого рода отношения связывали вас?
      — Отношения? — переспросил Роман. — Никакие. Не было у нас отношений. Я только собирался познакомиться с ним. А он вдруг пропал. Потом меня похитили… то есть арестовали.
      — А для чего вы хотели с ним познакомиться? Кто вас к нему направил?
      — Никто, — Роман недоумевал.
      — Так, — опер откинулся на спинку кресла и постучал пальцами по столу. — Значит, вы утверждаете, что только собирались познакомиться с Мухомором, однако же кольцо его вам хорошо известно. Неувязочка получается, Роман Вячеславович. Что это вы меня за нос водите?
      — Я не вожу вас за нос, — Роман покосился на мясистый нос опера и, запинаясь, попросил: — Пожалуйста… вы мне скажите, в чем я виноват и… что случилось с… с Мухомором.
      Опер изучал его холодным, пронизывающим взглядом.
      — Вам, я полагаю, это должно быть лучше известно, — ответил он после долгой, продуманной паузы.
      — Мне? — Роман облизал пересохшие губы. — Нет. Мне ничего не известно. Совсем ничего. А вам? — он решился, наконец, открыто посмотреть в глаза оперу.
      — А вот нам кое-что известно, — непроизвольное нахальство задержанного вновь было оставлено без внимания. — И это что-то тянет лет эдак на пятнадцать строгого режима.
      Роман вытаращился, все еще ничего не понимая, но заранее ужасаясь.
      — Мухомор был звеном в отлаженной цепочке, по которой шли крупные партии наркотиков из Центральной Азии в Россию и Европу Так что непростой был гриб, этот Мухомор.
      — Наркотики? — известие потрясло Романа до глубины души. — Мухомор? Этого не может быть. Я не верю. Я вам не верю… Это ошибка, чудовищная ошибка… Он не мог… Я не мог так ошибиться. Нет. Глупости. Бред… А кольцо? — вдруг вспомнил он.
      — Кольцо служило паролем. Опознавательным знаком. И своеобразной регалией крупного наркодельца.
      — А цветы? — совсем уж безнадежно спросил Роман.
      — А что цветы? — пожал плечами опер. — Невинное хобби. Даже у мухоморов бывают маленькие страстишки. Ну, надеюсь, с вашими вопросами мы покончили? Можем переходить к моим? — в его голос каким-то образом, скорее всего контрабандой, проникли ироничные нотки.
      И Роман сдался, не выдержав кощунственности обрушенной на него реальности, больше похожей на бред, нежели на истину. Он вывалил перед опером все до последней капли, изложил альфу и омегу своего бытия и повинился во всех смертных грехах: отсутствии смысла жизни, одержимости литературой, раздолбайстве, тайной эротомании, мании величия, мистических галлюцинациях и, наконец, безрассудном приписывании наркодельцу космических масштабов мудрости и благородных черт Учителя.
      Он не скрывал ничего. Жаркая исповедь была со вниманием выслушана опером, ошалевшим от наплыва интимных откровений. Но сколь ни старался тот уловить хоть немного смысла в откровениях, большая часть их осталась для него непонятной. Другая — значительно меньшая — была осознана лишь приблизительно. Однако этого хватило бы, и с избытком, для скоротечного вывода: криминала в этом падшем ангеле-недоумке не наберется ни на одну, даже самую безобидную статью УК РФ.
      Выдохшись и выговорившись, Роман с облегченной совестью ждал приговора. Доверчиво и с надеждой смотрел он на опера. А тот медлил, стоя у окна, спиной к задержанному, и издавая негромкие, невнятные звуки, будто борясь с подступающими к горлу рыданиями. Спина и плечи мелко сотрясались, одна рука прикрывала лицо. «Что это с ним? — подивился Роман эффекту, произведенному его исповедью. — Плачет?»
      Впечатлительность опера глубоко тронула его. Минуты три в кабинете царило молчание, сопровождаемое тиканьем часов и судорожными всхлипами. Роман жался на стуле, не зная, что предпринять для восстановления равновесия. Из затруднения его вывел опер. Не глядя на задержанного и придав лицу еще более каменное, чем прежде, выражение, чтобы не расплескать внезапных эмоций, он вытянул из ящика стола бумажку, черкнул на ней и протянул Роману.
      — Вы свободны, — проговорил он деревянным голосом. — Ваш пропуск.
      Роман, огорошенный и обрадованный, схватил бумажку, вскочил, опрокинув стул. Быстро навел порядок, боком двинулся к выходу и уже у двери, взявшись за ручку, попытался выразить сочувствие:
      — Вы не расстраивайтесь… Рад было познакомиться.
      Он нырнул в дверь и перевел дух. «Пронесло!» А из кабинета полетели уже ничем не сдерживаемые заливистые звуки. Опер смеялся, всхлипывая и постанывая от неудержимого веселья. Роман пожал плечами и, преисполненный нелегко доставшегося ему счастья, отправился на свободу.
      «Да, — думал он, шагая по улице и вдыхая полной грудью вольный воздух. — Да, свобода — великая вещь. Только к ней и стоит стремиться в этой жизни. Не правда ли, милый?» — передразнил он тюремного духа, малюющего на стенах разные паскудности.
      Путь до дома был проделан в счастливом и легкомысленном полузабытье — в ритме складывающихся в строки и строфы слов, слогов и звуков.

      «Путь мужчины к славе лежит через женщину. Запомни это, сынок. Мужчина занимается делом, женщина умножает славу его дел. Он — голос, она — рупор. Когда-нибудь ты поймешь это. Сейчас просто запомни», — говорил когда-то отец.
      Слава приходит к мужчине через женщину. Но сколько женщин надобно поэту, чтобы обессмертить свое имя? Петрарке хватило одной Лауры. Пушкину — бог знает сколько. Роман шел дальше. Ни одному из великих поэтов мира еще не удавалось привлечь к себе внимание стольких женщин одновременно своими стихами. Они окружали его, лаская взорами, внимая его голосу, протягивая нетерпеливые руки. Их нагие тела звали, сводили с ума. Он читал им стихи, и это сладкозвучие завораживало кудесниц, навсегда делало их его пленницами, рабами любви. Они млели от распиравшего их желания, но мерный темп стихов пока еще сдерживал натиск. Роман властвовал над ними, пока звучал его голос. Едва он смолк, прелестницы ринулись в атаку, снедаемые вожделением. С каждой секундой их ласки становились требовательнее, каждая тянула его, не желая делиться с другими. Роман понял, что они разорвут его на клочки, задушат в этом клубке обнаженных, томящихся желанием тел.
      Любовь, стихи и смерть — слова-синонимы…
      Но морок внезапно пропал.
      Роман проснулся. Долго лежал на спине, закинув руки за голову. «К врачу, что ли, сходить? — уныло размышлял он, наблюдая, как утро раскрашивает предметы в естественные цвета. — Только какому — психиатру или сексопатологу? И что они могут прописать — смотреть порнуху и делать зарядку по утрам?»
      Эротические кошмары, регулярные, как запои алкоголика, и противоестественные, как завтрак каннибала, мучили Романа с тех пор, как он вышел из детского возраста. Поначалу он не придавал этому большого значения, но когда годы юношеской гиперсексуальности миновали, а кошмары остались и сделались еще изощреннее — вот тогда он призадумался. А призадумавшись, обеспокоился своим нравственным и психическим здоровьем. Все ли у него, в самом деле, в порядке? Нет ли какого изъяна в душевной организации? Но посоветоваться было не с кем — он умер бы со стыда на месте, если бы кто-нибудь прознал про его беду. Поэтому беда держалась в тайне строжайшей, под семью замками. Определения «тайный эротоман» Роман страшился, как черт ладана.
      А кошмары продолжали глумиться над ним, держать в трепетно-мучительном плену и перерастали в нечто большее, чем просто сны. Кошмары переползали в жизнь — они становились неотличимы от реальности. Роман начинал путать явь со сном и уже плохо понимал, где проходит грань между ними.
      О его маленьком тюремном приключении Рита так и не узнала. И не потому, что Роман не хотел ее расстраивать. Он попросту не мог решить, был ли это сон в майскую ночь или все случилось на самом деле. Реальными и доказательными были только пять строф, сложенных во славу свободы. Более ничего. Эпистола тюремного духа, посвящавшего его в боги, аргументом не являлась.
      Марго о кошмарах было известно, но их содержание Роман тщательно скрывал. Тайна продолжала витать под потолком его спальни…
      — Отчего ты сегодня такой печальный? — спросила Марго.
      — Я не печальный, я задумчивый.
      — Тогда скажи, о чем ты думаешь, — потребовала она.
      — Я думаю о том, что сны — это другая жизнь. Если, к примеру, сложить все сны одного человека за всю жизнь, слепить из них длинный-длинный свиток — получится, что он прожил не одну, а как минимум две жизни. А то и три, или пять одновременно.
      — Чепуха! — авторитетно возразила Рита. — Сны — всего лишь бдение мозга над дневными впечатлениями.
      — Никогда у меня не было таких впечатлений. Кто их в меня запихнул? И вообще — где тогда гарантия, что я сейчас не сплю и не вижу сон, в котором разговариваю с тобой? Если явь и сон — это одни и те же впечатления?
      — Гарантия, говоришь? — Рита обвила его руками и повалила вместе с собой на кровать. — Такая тебе подходит?
      — Безобразница, — проворчал Роман, охотно вовлекаясь в игру и распуская руки по заветным девичьим местам.
      Час спустя он мысленно заканчивал прерванный диалог. «Нет, никакая это не гарантия. Этого добра, да еще в энной степени экзотики, у меня полным-полна коробочка». Он кисло усмехнулся и взял губами прядку светлых Маргошиных волос.
      А проверить подлинность давешнего злоключения можно только одним способом. Навестить цветочный киоск и, не подходя близко, прояснить ситуацию. Если там торчит все та же девица вместо Старика — значит, не сон. Но оживив неприятные воспоминания о том, как ему ломали руки два здоровых бугая в штатском, Роман покрылся испариной. Может, все-таки не стоит?…
      Колебался он недолго.
      «Нет уж, хватит с меня стариков и старух. Сыт по горло. Благодарствуйте».
      Со старухой совсем недавно вышла неприятная оказия. Бабушка чуть не женила его на себе — но, слава богу, все обошлось. Он вел ее, белоснежно наряженную. Плотная, непрозрачная фата прикрывала лицо невесты. Гости кричали «Горько!». Роман не хотел — они настаивали. Невеста льнула к нему, напрашиваясь на поцелуй. Он взялся за фату и, чуть помедлив, откинул резким движением.
      На ее сморщенном личике играла беззубая улыбка, две седые прядки у висков вились упругими колечками, единственный глаз смотрел с нежностью и обожанием — второе око вытекло давным-давно, складки на тощей шее образовывали нечто вроде жабо, а дурманящее дыхание едва не сбило жениха с ног. Гости напирали, требуя соединить уста. Роман содрогался от тошноты, но не мог оторвать от нее глаз — не было сил противиться колдовству. Крепко зажмурившись, Роман коснулся губами запавшего рта… Пробуждение было кошмарным. Никогда еще он не испытывал такого мучительного стыда и неописуемого отвращения к себе. Острый спазм желудка катапультировал его из постели и погнал в уборную…
      Рита безмятежно посапывала, уткнувшись лицом в его плечо. Роман задумчиво перебирал в пальцах ее шелковистые волосы, совсем непохожие на сон.
      Марго была настоящей. И, кажется, он был рад этому — впервые в жизни.

      В первый день лета по дороге в редакцию мысли Романа были заняты трупами. Похоронный звон отмеривал ритм четырехстопного амфибрахия, слова сплетались в могильный венок, абсолютная горечь бытия увы, не серебряного — глиняного века припорошила улицы города. Трупное окоченение было повсюду, и не виделось от него спасения. Вот и еще один трупный артефакт. На тротуаре, прижавшись к решетчатой оградке, лежала дохлая кошка. В метре от нее переполненный мусорный ящик изящно изрыгивал из широкого зева под ноги прохожим трупы упаковок от мороженого и чипсов…
      В редакции он чуть не до смерти сходу напугал подвернувшуюся под руку бухгалтершу. Анна Михайловна симпатизировала Роману всей душой — широкой и по-женски всеобъемлющей. Общего дамского любимца эта душа вмещала в себя в качестве чисто платонической отрады. Порог сорокалетия давно был оставлен почтенной дамой позади, в туманных и непроглядных далях, муж скрылся из виду там же, не снабдив супругу детьми. Нерастраченный потенциал Анны Михайловны — и женский, и материнский — теперь изливался целиком на Романа.
      — Анна Михална, посмотрите на меня, пожалуйста, внимательно.
      — Плохо себя чувствуешь, Рома? — обеспокоилась та. — Не заболел ли?
      — Да я не о том. Вы мне скажите, я похож на труп?
      — Да что ты! — Анна Михайловна изменилась в лице и замахала руками. — Ты, Роман, брось эти шутки!
      — Ну а все-таки? — настаивал живой труп.
      — Совсем не похож! Да точно ли ты здоров?
      — Здоров, Анна Михална, здоров. — Роман был серьезен и печален.
      — У тебя что-то случилось, — определила Анна Михайловна. — С девушкой поссорился? Или в историю попал?
      — Не беспокойтесь, ничего такого со мной не случилось. Пустяки.
      Анна Михайловна озабоченно смотрела ему вслед.
      Вся редакторская компания была уже в сборе.
      Коллеги упражнялись в отвлеченном интеллектуальном словопрении. Валера заметно проигрывал.
      — …двое против одного, сдавайся.
      — Самурай не сдается. Самурай делает харакири непобежденным.
      — А не ты ли на днях разглагольствовал про баранью невосприимчивость к доводам разума? — съерничала Марина.
      — Не делай из божьего дара яичницу, — ответил Валера. — Свободный, гордый ум, понимаешь ли, тоже не всегда удается своротить с дороги. Но заметь — причины разные: умный доходит до своей упертости сам, путем размышлений, а баран уверен в своих так называемых убеждениях потому, что их в него впихнули вместе с рекламой.
      — Ты сноб, Валерка. На пару с Васей. Столковались вы с ним, что ли?
      — С умным человеком и поговорить любопытно, — процитировал Валера классика.
      — О! Легок на помине.
      — Кого не видел — здоровеньки булы, — сказал пожаловавший в гости Вася и строго посмотрел на Марину. — А знаешь, как у нас в деревне говорят? Легко в помине, тяжело в могиле.
      Вася был человеком из народа, пришедшим в город, чтобы приобщиться к духовной культуре человечества в местном университете. Факультет выбрал по неизвестным причинам психологический. Из деревни он пришел четыре года назад, а на жизнь зарабатывал верстальным трудом, обучившись этому на курсах. В деревне Васю дожидались жена и двое детей.
      — Страсти-то какие у вас там! — понарошку испугалась Марина. — А что это значит?
      — Это значит — не произноси имя ближнего твоего всуе.
      — Хорошо, — согласилась Марина. — Всуе я буду звать тебя не Васей, а Петей.
      — Договорились. Роман Вячеславич, я по твою душу. Подтягивать треба потуже ремень.
      — В каком смысле?
      — Сокращать надо твои объемы, — Вася разложил на столе страницы верстки. — Так, значит, здесь — примерно на триста знаков. Здесь — на четыре строки.
      — Нет, — Роман энергично замотал головой. — Сокращать не буду. Это все равно, что рубить кошке хвост. Здесь не сокращать надо, а увеличивать твое прокрустово ложе.
      — Это за счет чего же?
      — Во-первых, убрать врезку. И так уже крошечные рассказики, зачем еще пересказ содержания втискивать? Для даунов? А во-вторых, стихотворную рубрику нужно увеличивать, сколько раз говорил. Вот… это вот так, это сюда…
      — Ну, Роман Вячеславич, ты не прав. Сильно не прав.
      Решать вопрос отправились к шефу. Тот присудил победе Васе. А затем, косо стрельнув глазом по завлиту, пригласил его зайти попозже.
      — Да, кстати, коллега, — заговорил Вася в коридоре. — Книжка мне тут одна в руки попалась. Так вот, интересуюсь я — такой графоман соцреализма Вячеслав Полоскин случайно не приходится тебе кем-нибудь?
      — Приходится. Это мой отец, — покраснев, ответил Роман.
      Вася присвистнул.
      — А что, Роман Вячеславич, тоже, небось, кропаешь по ночам какой-нибудь романец? Амазонку в Булонском лесу насилуешь? А? Стопами почтенного родителя? Что, угадал? Ладно, не тушуйся. — Вася снисходительно потрепал его по плечу и пошел работать.
      Густой пунцовый окрас медленно сползал с лица Романа. Тень литературного родителя выдавала его с потрохами.
      Он действительно мечтал написать книгу. Когда-нибудь, когда наберет материал для романа. Потому что был уверен: поэтом можешь ты не быть, но написать роман обязан. Такая у него планида. А планида — это что? Это слово кроссворда, которое нужно угадать. Разгадаешь свое слово, свою простую, вечную истину — помрешь со спокойной душой, не угадаешь — считай, зря прожил жизнь.
      Роман словечко свое заветное знал. Или думал, что знал. Только ненадежным оно было, словечко это, скользким да зыбким. В земном бытии не укореняло, скорее наоборот — в облака тянуло, неземной славой манило. Потому и вгоняло его часто в краску — особенно если вытаскивалось наружу цепкими, безжалостными пальцами надменных личностей вроде Васи. Высокомерия и презрения словечко не любило и плохо его переваривало.
      В мрачном настроении Роман отправился кастрировать свои литературные опусы.

      — А позвал я тебя, дорогой мой, вот для чего, — шеф утомленно потирал переносицу, полузакрыв глаза. — Сейчас мы сыграем в одну игру. Называется «Угадайка». Я тебе называю первую часть пословицы, ты — заканчиваешь. Правила ясны?
      — Ясны, — ответил Роман, решив оставить все уточняющие вопросы на потом.
      — Вот и чудно. Семь раз отмерь…
      — …один отрежь.
      — Старый друг лучше…
      — …мертвых двух, — автоматически ляпнул Роман.
      — Э-э? В самом деле? — шеф распахнул глаза и пытливо посмотрел на шутника.
      — …новых двух, — быстро поправился Роман.
      — Ну ладно, — согласился с чем-то шеф и продолжил игру: — Не все то золото…
      — …что блестит.
      — Пожалуй, и хватит. В народной мудрости ты, я вижу, подкован, так что глупостей не наделаешь. На-ка вот, читай, письмо для тебя пришло. Не иначе, охотничий сезон открылся по отлову африканских зебр.
      Андрей Митрофанович протянул Роману лист бумаги. Факс был отправлен на имя Саломеи Африкановой — автора рассказа «На стреме». Этот псевдоним Роман изобрел совсем недавно — окрестил так некую утонченную, великолепную во всех отношениях полосатую зебру, записную кокетку и экстравагантную мамзель. К именам у него вообще было очень трепетное отношение. К примеру, стихи он подписывал своим настоящим именем. Ну, почти настоящим. Уже давно он уверил себя в том, что простецкая фамилия Полоскин являлась плодом угарно-революционного безумия первых лет советской власти. Прадед наверняка носил более благородную и звучную фамилию, имевшую ярко выраженный литературно-поэтический оттенок — Полонский. А для прозы у Романа имелся целый ворох фальшивых имен, произведенных по ассоциации от «полосатой» фамилии — Кот Матроскин, Максим Чересполосица, Тельняшкин…
      Отправителем письма значился заместитель главного редактора журнала «Дирижабль» Бубликов С.В.

       «Уважаемый автор рассказа „На стреме“!
 
       Редакция вышеозначенного печатного органа имеет честь сделать Вам деловое предложение. Заинтересованные Вашим творчеством, мы предлагаем перспективное сотрудничество, которое, надеемся, будет взаимовыгодно. Наш журнал истории, цивилизации и культуры лишь недавно появился на рынке печатной продукции, но уже зарекомендовал себя как высококлассное специализированное издание широкого профиля. Мы нуждаемся в хороших авторах-профессионалах, которые способны повысить рейтинг журнала. И мы уверены, что вы являетесь подходящей для нас кандидатурой. Надеемся, что Вас заинтересует наше предложение. Если Вы согласны обсудить этот вопрос, ждем Вас в любой день кроме выходных по адресу…»

      — Прочел? Ситуация ясна? Сманивают тебя, Роман. Самым беззастенчивым образом, — шеф выудил откуда-то снизу большую бутылку минеральной воды и три стакана — в одном из них плавали полурастаявшие кусочки льда.
      — Еще неизвестно, пойду ли я туда, — втайне тщеславясь, ответил Роман.
      — Пойде-ошь, куда денешься. А не пойдешь, так я тебя сам туда доставлю — в целости и сохранности, годным к употреблению… А ты наливай себе, — шеф кивнул на бутылку, старательно выуживая из стакана лед при помощи авторучки. — Ты ж пойми. Я, сам знаешь, старый, матерый журналистский волк. Кой в чем толк понимаю. К тому же не в моих правилах губить на корню молодые… экхм… э-э… таланты. Но имей в виду: я тебя так просто не отпущу. Так что, не взыщи, придется тебе поднапрячься.
      — А как же народная мудрость? — поинтересовался Роман.
      — Конкретней?
      — За двумя зайцами погонишься… — вторую часть по правилам игры он оставил шефу.
      — А на кой тебе эти зайцы? — удивился Андрей Митрофанович, бесхитростно воззрившись на Романа. — Это ты брось. Все, что от тебя требуется — слушать, что старшие по годам и по должности советуют, и не прекословить. Остальное сам поймешь, не дурак. Разберешься в конъюнктуре. Потом еще благодарить меня будешь. Завтра же и пойдешь туда.
      В голосе шефа сквозила очевидная многозначительность. Но хорошо укрытый подтекст был неуловим для расшифровки. Роман молча вникал.
      — Есть такое слово — надо, — шеф опорожнил стакан, едва не высыпав на себя горстку брякающих льдинок. — И кстати. Разъясни-ка ты, душа моя, старику, чем твой рассказ так приглянулся оному «Дирижаблю». Вкратце — о чем там речь и в чем загвоздка?
      Вся редакция «Затейника» знала о характерной особенности шефа. Главный редактор никогда не читал материалов журнала — ни до, ни после выхода номеров. Ссылался на занятость, а также на то, что если он будет читать ту дребедень, которой полон «Затейник», то на всю оставшуюся жизнь сделается умственным инвалидом. Обо всем, что нужно знать главреду, шефу докладывал отсекр — этого вполне хватало для эффективного и беспорочного руководства журналом.
      — Да в общем никакой загвоздки там нет, — замявшись, начал Роман. — В основу сюжета я положил события рассказа Леонида Пантелеева, знаете, был такой детский писатель после революции. Рассказ назывался «Честное слово». Ребята играли в войну и оставили одного мальчишку под честное слово стоять на посту. Когда им надоело играть, разбежались по домам. А мальчик все стоял и стоял — честного слова с него никто не снимал. Стоял до ночи, пока прохожий военный не освободил его, расспросив в чем дело. Мораль рассказа очень прозрачная: дал слово — держись до последнего. Я несколько изменил концепцию — с учетом как раз конъюнктуры, о которой вы упомянули. Игра называется «Палачи и жертвы». «Палачи» — это хозяева, «жертвы» — их рабы и должны по правилам выполнять любые приказания своего хозяина. Сюжет прост — мальчика-раба оставили на стреме, пока его хозяин с другими «палачами» и рабами шуровал в чьей-то квартире на первом этаже. Час стоит, два стоит, четыре часа стоит. Тех уже давно и след простыл — вытащили через окно все, что нашли, и утекли. А раба на стреме забыли от приказа освободить. Ну и стоял он там, пока не попался на глаза местному авторитету в «Мерсе», проезжавшему мимо. Чем-то пацан ему приглянулся, хотел покатать его в машине — а тот упрямится. Ну, слово за слово, узнал авторитет, в чем дело, и властью большого человека освободил его от приказа. Понравился ему пацан, особенно верность хозяину. И взял авторитет его к себе, в свою структуру — шестерить пока, учиться уму-разуму, набираться знаний о жизни и настоящих ее хозяевах. Вот и весь рассказ, Андрей Митрофаныч.
      — Эк тебя угораздило! — подивился шеф. — Что это за игра-то такая?
      — Игра? Обычная игра. Ну-у, казаки-разбойники, дочки-матери, кошки-мышки… палачи и жертвы. Что тут странного?
      — А как в нее играют? — допытывался шеф.
      — Да так и играют, как я сказал.
      — Конкретнее.
      — Ну, ей-богу, Андрей Митрофаныч, на что вам эта игра? Ну, если хотите, я расскажу правила…
      — Хочу, — перебил его шеф. — Ты не тяни кота за хвост, выкладывай.
      — Хорошо. Цель игры — расширение касты палачей и касты рабов. Игра секретная — о ней не должны знать ни взрослые, ни те, кто в игре еще не участвует. Сначала палачи отыскивают кандидата и делают ему предложение, фактически ультиматум ставят: на выбор — либо рабство у палачей, с прикреплением к хозяину, либо смерть.
      — О?!
      — Ну да, — кивнул Роман. — Смерть означает обряд посвящения в палачи. Но новичку об этом пока не говорят, проверяют его на крепость. Если он выбирает рабство — становится рабом. Теперь он должен выполнять любую прихоть хозяина. За непослушание раба наказывают на Совете палачей. Одним словом, бьют. Если же выбирается смерть — новичок инициируется в палачи, проходя через ритуал смерти. Чтобы стать палачом, нужно умереть — только мертвый может быть хозяином жизни.
      — Что за ритуал?
      — Положение в гроб на какое-то время. Час или два. Со всеми атрибутами — крышкой, заколачиванием гвоздей, опущением в яму и даже закапыванием. Вышедший из могилы становится палачом со всеми правами игровой элиты. Но о том, что он выйдет оттуда, новичку не говорят. Он должен думать, что это действительно смерть, что он умрет. Некоторые не выдерживают — убегают или не хотят ложиться в гроб, или уже из ямы начинают орать и колотить в крышку. Такие пополняют группу рабов-жертв. У них нет никаких прав — они считаются предметами или товаром. Или игрушкой хозяина. Как тот захочет.
      — А если отказаться от выбора? От участия в игре?
      — Отступник становится изгоем, по положению — ниже раба. Он приговаривается к пожизненной смерти.
      — Как это? — оторопел шеф.
      — На него насылается «проклятье», скрепленное кровью палачей — по капле от каждого. Если палач умирает один раз, то отступник с этого момента и до конца жизни будет умирать много раз. Вся его жизнь будет сплошным умиранием, он будет гибнуть каждый день, каждое мгновение. Это растянутые во времени сумерки, судороги и агония. Точку в этой агонии поставит только настоящая смерть. Фактически это означает, что отступник перестает быть человеком. И для палачей, и для рабов он не существует. Его просто нет. Он невозможен в этом мире, где есть только хозяева и жертвы. Он — никто. И мир — не для него. Но таких мало. Мало, кто отказывается от выбора.
      — Ничего себе игрушки! И что… действительно такая игра есть? — шеф недоверчиво косил на Романа из-под ладони, прикрывавшей глаза. — Или это забава твоего воображения?
      — Да черт ее разберет, — нахмурился Роман. — Вроде бы впрямь есть — я ведь о ней знаю откуда-то. Не придумывал я ничего. А может, приснилась она мне. До этого рассказа я о ней ведать не ведал. Откуда взялась — честное слово, Андрей Митрофаныч, не знаю, хоть убейте меня!