7. Две дороги

Рукавами рубахи Ким пожертвовал, разорвав их на полосы, чтобы примотать к пострадавшей ноге шину из веток. Крепко спеленутая, она чувствовала себя несравненно лучше, хотя и казалась Имоджин совершенно неживой. Если бы еще ему приходилось нести только ее, а не эту ногу, бывшую, наверное, тяжелее всей Имоджин.

Пятнадцатилетний принц с недавних пор был как-то удивлен собственными руками и ногами, которые вдруг начали стремительно удлиняться, изменяя привычные ему детские пропорции тела. Но Имоджин он казался сейчас самым большим и сильным из людей. Клаус, его отец — тот уже проходил по разряду богов. Одна из его рук у нее под коленями, вторая — под мышками. А сама Имоджин так крепко цеплялась за Кимову шею, что, кажется, стала сама немножко Кимом. Не уронил бы!

Отчетливо ощущалось, как ему тяжело. Дыхание, касавшееся ее виска, вскоре стало неровным, а сердце колотилось вдвое чаще, чем следовало: Имоджин слышала его стук сквозь тонкий слой льна. Рубаха насквозь промокла, и вдобавок Кима свирепо жрали комары, которых он с занятыми руками не в состоянии был хлопать на вспотевшем лбу и обнаженных руках. Да и ступал он уже не слишком твердо. «Камень, — предупреждала его Имоджин. — Яма. Ветка».

Подсказки ее звучали все реже, а после — когда перед ними на фоне бледно-бирюзового неба нарисовалась мрачная стена Чертова леса — и тише, пока не смолкли совсем.

— Ким, — сказала девочка. — Этот лес… Ты уверен, что нам туда?

Ким остановился и опустил ее на траву как мог бережнее. У их ног ручей перемывал пестрые камешки.

Черные ветви, отягощенные темной влажной листвой, склонялись к воде, такой прозрачной, что ее было скорее слышно, чем видно. Не будь Имоджин привязана к этой тяжелой как якорь ноге, она б еще и радовалась.

Рухнув на брюхо, Ким сунул голову в поток, а когда поднялся, с ушей у него капала вода.

— Имодж, — сказал он, глядя, как она пьет из ладошек и оттирает — о, женщина! — грязь с запачканных щек. — Места безопаснее, чем этот лес, для нас нет.

Расслабляя мелко дрожащие мышцы, как учил Циклоп после перегрузок, он повалился рядом навзничь, прикрыв ладонью глаза от заходящего, но все еще яркого солнца. Некоторое время меж ними не было сказано ни слова. Зафиксировав неподвижную ногу как точку, вокруг которой вращается все, Имоджин свернулась клубком, пристроив голову спутнику на грудь, а сама угнездилась у него под мышкой. Ким легонько приобнял ее за плечи. Помимо ощущения, что он единственный стоит (ну ладно, сейчас, допустим, лежит!) между нею и ее страхами, так было просто теплее.

— Для тебя — возможно, — произнесла она хмуро. — За тебя ж уплачено.

Непроизвольным движением Ким проверил на поясе нож и только после этого помотал головой.

— Выслушай, — сказал он как можно более убедительно, сокрушаясь в глубине души, что он — не Олойхор. — Лес защитит нас от любого, кто сунется следом. Страхом, а понадобится — и чем-нибудь получше. Кратчайшая дорога к жилым местам тоже идет через лес. Признаться, мне и самому будет спокойнее, как только я сдам тебя с рук на руки костоправу. До полной темноты, — он вздохнул, как сообразила Имоджин, прикидывая собственные силы, — я вынесу тебя на дорогу. Это будет даже быстрее, чем обернется Ойхо… даже если он ни за что не зацепится по дороге. А до полной темноты там только страшно.

— Откуда ты знаешь? Ты же только клиент!

Ким промолчал, заставив ее преисполниться подозрениями.

— Ким, — спросила она, — а ты сдюжишь?

Он сделал неопределенный жест.

— Думаю. — Он посмотрел ей в глаза. Его собственные глаза были серыми и очень честными на вид, а на бровях повисли капельки. — Лес даст мне сил.

— За мой счет?

— А у тебя есть чем поделиться?

— Ну… скольким-то, наверно, да… я думаю.

Имоджин неожиданно стало стыдно. Как не было бы, когда бы напротив сидел Олойхор. Наверное, потому, что Ойхо ее не понес. Ойхо бы что-нибудь придумал.

— Я хочу, чтобы ты поняла, — хмуро произнес Ким, не глядя в ее сторону. — Во-первых, пройдем мы самой закраиной. Во-вторых… пока ты со мной, лес тебе не страшен. Потому что — на крайний случай — эта кровь годится в качестве платы. Доходит?

Имоджин кивнула.

— И значит, — продолжил он, — кто бы ни сунулся за нами в лес, если только одного страха удержать его недостаточно, ничего не сможет с тобою сделать.

— Да я умру, если только… красноглазый черт посмотрит на меня… сверкающим взором!

Ким прыснул.

— Чертов лес выжмет жизненные соки из любого, кто вздумает сверкать в нем взорами. А всех обитающих в нем красноглазых чертей я выдумал самолично.

— Но разве перед этим, — спросила Имоджин, не ловясь на шутку, — они не смогут сделать мне больно?

Ким еще помолчал. Между ними происходило нечто, заставляющее его воспринимать ее серьезно. Имоджин даже затаила дыхание.

— Смогут. Наверное. Но боль — она всего лишь боль. Одну только смерть не исправишь. Я понимаю, для такой птахи, как ты, это выглядит по-другому. И может быть, мне не удастся тебя убедить. Да и хорошо, если бы не пришлось. Однако даже если они возьмутся резать тебя на кусочки — слышишь? — они сдохнут раньше, а ты по. ним пройдешь.

Имоджин приподнялась на локте.

— Ким, — сказала она. — Надобно сделать так, чтобы ты не проливал кровь из-за меня. Ты можешь… умереть, и я останусь в этом жутком лесу одна без всякой помощи.

— Тогда твоя нога заживет.

Тут почему-то обоим наконец стало смешно от собственной велеречивости.

— Ну, — он поглядел на нее, весело прищурившись, — это если не будет другого выхода!

Ойхо, напротив, наслаждался возможностью не думать ни о чем, а только летел по золотому склону меж белыми березами вниз, как пущенная стрела. «Бух!» — обрушивался в кусты. «Хлесть!» — вырывался оттуда.

«Шлеп!» — прямиком по воде. Только ветер в ушах свистел. Хотя не было никакого ветра. Это всего лишь сам он с такой скоростью двигался вперед.

Возможно, поэтому он и допустил оплошность. Выкатился из зарослей в аккурат на двух приглушенно ссорящихся оборванцев. Вели они себя тихо, а сам он был ослеплен мельтешением света и тени. Успел заметить лишь, что оба уже хватались за ножи, но отскочили в стороны, огорошенные его появлением на сцене. Выглядели они не просто недобропорядочно, но… Ойхо, открыто гордившийся тем, что не страшится никого из ходящих по земле, в нерешительности отступил на шаг, словно поближе к спасительным зарослям. Морды были заросшие, посеченные старыми шрамами и исполосованные свежими царапинами. Лохмотья запятнаны бурым, а уж выражения лиц!.. Такие лица, по мнению мальчика, бывают у тех, кого долго и ожесточенно пугают и наконец допугивают до смерти.

— Эй! — Голос, окликнувший его, был под стать лицу. — Вертайся. Не то хуже будет.

«Ага! Щас! Вот только догоните!» — едва не брякнул Ойхо, но на самом деле он понял уже, кто они такие.

Благонамеренные поселяне в этих местах не бродят. Благонамеренные поселяне в эту пору заняты страдными хлопотами. Он мог сигануть в кусты, и поминай, как звали, потому что эти не знали покоя несколько ночей, дрались, были ранены, бежали, едва сглодав где-то под ветвями черствую корку и, судя по обезумевшему выражению лиц, получили свое от Чертова леса. Сейчас неожиданно стало важно, кто он сам есть такой. Каков его статус в глазах подданных, отца и, что существенно — в своих собственных. Крут ли он только за чужой счет?

Ойхо замер на месте, уже практически повернувшись к ним спиной. Потом медленно обернулся, позволяя обоим с опаской подойти ближе.

— Ты, парень, кто?

— Козу ищу! — неожиданно для самого себя соврал Ойхо, выгадывая время. — С обломанным рогом и черным пятном на глазу. Не видали, дяденьки?

«Дяденьки» переглянулись, недоверчивым хором переспросив:

— Здесь, что ли?

— Так в других местах уж повсюду смотрел. Мож ногу сломала, или в кустах…

Тот, что пониже, нервно хохотнул. Если бы у Ойхо были такие желтые кривые клыки, он бы поостерегся их показывать. И запах. Дохлятину они, что ли, жрали?

— Ну, коли до сих пор не отыскалась, считай, слопал ее, кто поудачливее тебя. Я бы, — последовал звонкий хлопок по пустому брюху, — не отказался. Мы козлятины давно не видали, а, Гисп? Да пока до вертела дойдет, и еще бы на что сгодилась.

Может, он надеялся исторгнуть у Гиспа нервный смешок, однако тот стоял молча, сверля Ойхо взглядом из-под тяжелых бровей. Под этим взглядом юноша сделал шаг назад. А когда Гисп соизволил наконец раскрыть пасть, то произнес:

— Зенки раскрой, болван. У него нож.

Ложь не прошла. Пусть Олойхор был одет в перепачканную льняную рубаху и обтрепанные снизу штаны, как всякий подросток его лет, чуточку выросший из своего снаряжения, а также в простые, уже достаточно разбитые чуни, недаром домашние твердили, что его не выдать за простеца даже голым. Он был принцем от макушки до кончиков ногтей на ногах. И уж конечно, на деревенском козовладeльце или подпаске не могло быть ни ремня с пряжкой, ни ножа в украшенных бляшками ножнах на нем. И теперь спор между дерганым болтуном и его молчаливым внимательным верховодом Гиспом — а что-то в его повадке заставило Ойхо заподозрить того, кто до недавнего времени отдавал приказы, — мог идти лишь о том, ценен ли знатный мальчик в качестве залога их безопасности или же опасен, как свидетель, видевший их живыми и способный описать.

Они пошли на него одновременно, чуть пригибаясь, на полусогнутых ногах, как голодные звери, готовые к прыжку, и Ойхо в последний момент уголком отстраненного сознания отметил отпечаток безумия, пятнавший их искаженные лица.

У них ведь тоже только ножи. Всего лишь. Ойхо сощурился и нога расставил покрепче, убедившись, что они пружинят. Он мог бы кинуться в бега, против них он был сущий олень.

Ему не хотелось. В ответ на недвусмысленную угрозу «пастушок» тоже вынул нож. Рано или поздно сыну его отца все равно придется разбираться с опасным отребьем. Почему не начать сейчас?

У него был свой собственный хват, при котором рукоятка ножа свободно лежала в раскрытой ладони, придерживаемая большим пальцем. Достаточно толчка, чтобы нож взмывал с ладони, как птица. И, что немаловажно, заметить момент толчка никто практически не мог.

Глаза Ойхо чуть распахнулись, а рот приоткрылся на резком выдохе, когда когти выпущенной им «птицы» впились в горло того, кто оказался к нему на полшага ближе. Не Гисп, другой. Разбойник остановился в траве, доходившей ему до бедер, попытался сделать еще шаг, запнулся и упал, хрипя и булькая, лицом вниз. Руки его скребли землю, но обрывали лишь траву. В конце концов, едва ли это было больше, чем он заслужил, и уж наверняка милосерднее, чем заключение в земляной яме, мучительное дознание и последующая публичная казнь.

Обезоруженный, Ойхо тем не менее обернулся к противнику, оставшемуся в живых. Кругом валялось достаточно палок, а палка в обученных руках — это почти копье. Ну, или копье — почти палка. В частности сейчас Ойхо вдаваться было некогда. Кроме того, при нем оставались руки и ноги, и молодецкая сила била в нем, ища выхода.

Однако тот, второй, не спешил нападать на неожиданно опасного мальчишку, а пятился слегка, не выпуская Ойхо из виду и в то же время вслепую шаря растопыренной пятерней по простертому в траве трупу. Сперва Ойхо предположил, будто тот спешит завладеть его брошенным ножом. Как будто это дало бы нападавшему фору, и сам бросил взгляд кругом, торопясь выбрать себе оружие для следующего эпизода.

Однако Гиспа интересовало не оружие. Его грязная исцарапанная лапа сомкнулась на неприметном кожаном кисете, висевшем у покойника на горле. Для чего ему, разумеется, пришлось перевернуть труп ногой. Гисп оборвал шнурок и сунул находку за пазуху, сверкнув на мальчишку быстрым взглядом из-под нависших бровей. Ойхо не сводил с него глаз, легко подавив позыв к тошноте, вызванный его первым в жизни убитым. Неженок тут не было. Расслабление сейчас было бы смерти подобно.

Ойхо не трогался с места, только поворачивался, сжимая и разжимая кулаки и приводя мышцы в готовность согласно боевой методике Циклопа Бийика, следя глазами за движениями острия ножа, направленного в его сторону. Страх… даже не пришел. Противник не нападал, рассматривая, видимо, неожиданно серьезного юнца как гадюку, которая нипочем сама не бросится, коли ее не трогать.

Человек этот, разумеется, был чрезвычайно опасен.

Вероятно, даже более, чем Ойхо считал опасным себя.

Опыт смертельных схваток без правил намного превышал в разбойнике все игровое мастерство тренированного принца. Но в то же время движения его свободной руки, обращенной к юноше грязной ладонью, как бы говорили, что он заинтересован только уйти. Что он намерен только защищаться. Оба стояли на напружиненных, чуть согнутых ногах, готовые в любой момент прыгнуть как вперед, так и назад. Потом разбойник тихо попятился, не отводя взгляда. Ойхо ждал, держа паузу взглядом. Тот выпрямился, несколько ускорив шаги, но все еще опасаясь повернуться спиной. Ойхо присел над трупом, торопясь овладеть своим ножом. Предварительно пришлось отереть его о грязные лохмотья.

Стоило макушке принца опуститься ниже метелок высокой травы, как бандит с видимым облегчением наконец развернулся в сторону своей дороги и дунул напролом сквозь кусты, во все лопатки, с треском, делавшим честь взрослому секачу. Подхватив оружие, Ойхо легкой тенью метнулся следом, маскируясь за его собственным шумом.

Когда королевское правосудие было осуществлено, Олойхор обыскал труп и, сунув нос в мешочек, остался удовлетворен. Он нашел там именно то, что ожидал и ради чего заварил все сегодняшнее приключение. Так даже лучше. Не осталось никакой неопределенности. Кисет с разбойничьей добычей перекочевал к нему за пазуху.

Прикапывать их Олойхор не стал. Не царское, во-первых, дело. Да и в общем, ему следовало поторопиться.

Хотя бы ради того, чтобы не позволить Киму распространяться на тему, кого за смертью посылать. Разбойники и так уже достаточно его задержали, не стоило отдавать им слишком много времени, отнятого у Имоджин. Впрочем, она должна понять, что разбойники были не тем делом, которое он мог отложить. Едва ли ей что-нибудь грозило.

Кисет с камешками доказывал его правоту брату, который слишком часто вслух сомневался в его, Олойхора, способностях. Чтобы доказать удаль отцу, Ойхо отделил головы разбойников и, завернув их в лохмотья одного из них, продолжил свой бег. Всего лишь дохлое мясо.

Настроение у него только улучшилось.

То ли день этот бирюзовый был невозможно длинным, ведь начался он задолго до рассвета, то ли в воспоминаниях детство всегда сливается в один невозможно длинный день, а может, Имоджин всего лишь укачало.

С навалившейся сонливостью девочка ничего поделать не могла. Ким дышал тяжело и неравномерно, и временами подбрасывал ее, чтобы перехватить поудобнее. Наверное, от тяжести у него немели руки. Разбуженная, Имоджин пыталась покрепче уцепиться за его шею, понимая, что ноша тяжелее вдвойне, когда сама норовит выскользнуть из рук. Казалось, она привязана за ногу к непреодолимым обстоятельствам. Удивляться тому, что ее спутник до сих пор не выронил ее и не упал сам, у Имоджин не осталось сил. В груди у Кима, похоже, работали кузнечные мехи. И, похоже, они барахлшш. Помочь ему она ничем не могла, а при таком раскладе ей не оставалось ничего, кроме как… глаза ее вновь сомкнулись, усталость снова завернула ее в пуховую перину.

— Имодж! — услыхала она сквозь тягостно свинцовую дремоту. Кричали, казалось, в самое ухо. Не желая покидать уютные объятия сна, девочка замотала головой, к своему удивлению обнаружив, что та болтается на тоненькой вялой ниточке. Оторвавшись от Кимова плеча, к которому была прислонена, голова никак не могла прекратить качаться.

Ее грубо встряхнули.

— Имодж! Не спи!

Почему, хотела спросить она. Но язык не поворачивался во рту. Однако Ким никак не желал оставить ее в покое. Она хотела стукнуть его кулаком, чтобы отвязался, но рука не поднялась. В буквальном смысле.

— Да не сплю я, — выговорила она непослушным языком.

— Разговаривай со мной! — велел Ким.

— О чем?

— Да о чем хочешь. Расскажи мне… к примеру, о Плоских Землях, откуда ты родом. Какие у вас истории в ходу, чем детей пугают. Да ты ж девчонка, ты должна уметь трепаться попусту. Хоть песни пой!

— Зачем?

— Ну… — Он привычно взбросил ее чуть повыше. — Предположительно, мне так будет легче. Отвлекусь.

Имоджин ненадолго задумалась, чем она может поразить воображение вдумчивого автора всех без исключения красноглазых чертей в королевстве. И следующие два часа, когда сперва темнело, а после — в серебряном свете восходящей луны, Ким услыхал о хороводах гигантских камней, поставленных торчком среди возвышенных пустошей, о земле, которая, как спинной гребень белого дракона, всплывающего из глубин, в погожий день видна с берега через пролив. О верстовых столбах, помеченных знаком двуострой секиры как символом забытого языческого бога. О стеклянных островах у дальнего берега той белой земли и о том, что они, оказывается, не стоят на месте, а дрейфуют, осененные каждый своей собственной радугой. Узреть их воочию может якобы только их уроженец или произошедший от его крови. И об отце, который, держа ее за руку, говорил, что у нее должен быть этот дар. О часах и днях, проведенных ею на берегу возле распяленных сетей, когда она изо всех сил напрягала глаза, пытаясь разглядеть в тумане скользящие острова. О Матери-Лошади, живущей в реке. Об Отце-Дереве, на ветвях которого созревают миры и судьбы.

Ким слушал и с придыханием задавал вопросы, досадливо отмахиваясь головой, когда в большинстве случаев Имоджин отвечала озадаченным «не знаю». Сам он почти не говорил, собирая в себе последние силы, зато ее речь лилась неостановимым потоком, со всеми подобающими детской речи порогами и излучинами.

И только когда они вдруг оказались на широком серебристо-белом большаке, заключенном в черные берега ночного молчания, вдали от деревень и пахотных нив, до Имоджин дошло, что Ким резанул напрямик через Чертов лес, оставив далеко в стороне и мельницу со сходящим с ума Фиссом, и многочисленные хутора вдоль королевского тракта. Ночной озноб окончательно разбудил Имоджин, особенно когда она сообразила, что до городища осталось всего ничего, не более получаса.

Прихрамывающий Ким — его обувь развалилась, и он стер себе пятки в кровь — ухмыльнулся ей, очевидно, из самых последних запредельных сил.

— Немного быстрее, — прохрипел он, — чем обернулись бы конники с Олойхором, верно?

Руки у него до самых плеч были в гусиной коже. Тем не менее выглядел он явно довольным.

Ворота королевского двора ожидали их настежь распахнутыми. Там суетились люди и метался факельный свет. Огня было столько, что казалось — горят бревенчатые постройки. Лошади звенели сбруей. Наклоняясь под перекладиной врат, въезжали и выезжали верховые. Словом, суета стояла почище той, когда все, способные держать оружие, ловили разбойников на горе Кнааль.

Ким переступил порог, и по мере того, как он шел через двор и как челядь замечала его присутствие, наступала тишина, которая как будто нахлестывала ему сзади на пятки. От дверей терема коротко взвизгнул бабий голос. Кто-то принял Имоджин у него с рук и уволок в терем под причитания мамок, но тяжесть почему-то никуда не делась. Чей-то повелительный жест дал отбой суматохе. Колени у Кима дрожали, и он часто моргал, почти ослепнув от факельного света. Глаза слезились, и он, стыдясь мокрых скул, поминутно утирал их кулаком.

Он не заметил отца, стоявшего на лестнице среди толпы, высыпавшей навстречу. Случайно или нет, но он оказался обращен лицом к распахнутым створкам конюшни, откуда как раз, пошатываясь и кусая губы, выходил его брат.

Олойхор внимательно посмотрел в лицо Киму, подошел, помахал ладонью у того перед глазами. Рыжий брат повел головой, но с опозданием.

— Красный коридор! — догадался черный брат. — Ты — в красном коридоре. И за каким лядом это понадобилось? Что ты выиграл? Час? Два? Кто-то послан вас искать. Теперь не найдет. Или ты думаешь, — он кивнул в сторону конюшни, — что это позволит тебе благополучно миновать Циклопа Бийика?

Киммель мотнул головой.

— Ей было нужно, — выговорил он, спотыкаясь на каждом слове, — чтобы ради нее что-то делалось. Это было самое лучшее. Хотя бы видимость.

Хромая на обе ноги, он покорно и бессмысленно проволокся в створки, гостеприимно распахнутые для него.

— Увы, — глубокомысленно произнес Олойхор ему в спину. — Сегодня нас не вознаградят за достойные деяния. Сегодня мы только пожнем плоды порыва, подвигнувшего нас на подвиги. Узри несправедливость мира! — Он сам не понял, икнул или хихикнул. — И пусть кнут Циклопа смягчится над тобой. Хотя, говоря по совести, едва ли было бы честно, чтобы тебе досталось меньше моего.

Будто в подтверждение его слов из глубины конюшни донесся резкий щелчок плетеного ремня.

8. Десятка Мечей

Клаусу пришлось смириться с тем, что эта ночь выдалась бессонной. Даже жар уже прогорел. Терем наконец затих, но королю сегодня требовался собеседник. Плечистым силуэтом король вырисовывался на фоне окна в покоях Лорелеи. Королева сидела в кресле, кутая плечи в шаль. Может, это сказалось общее волнение, а может, просто ночь выдалась знобкой.

— Итак, — сказала она королю, — осмелюсь предположить, Киму сегодня досталось меньше?

Клаус покачал головой.

— За то, что они сделали хорошего, им воздастся позже. Надеюсь, они поняли, что их выпороли за непослушание, ложь и то, что им вздумалось подвергнуть опасности Имоджин.

— Ты доволен, — безошибочно определила Лорелея. — Зачем тебе играть в бога? Твой Ким получил фору в сто очков.

— Во все, какие есть, — отозвался ее муж. — Но ей решать еще не завтра. У тебя есть надежда.

— Да, — согласилась королева. — Ойхо талантлив, ярок и блестящ. Со временем ему, как вожаку, не будет равных.

— А Ким — хороший честный парень.

— Выбор, — напомнила Лорелея, — делаешь не ты. Должна ли я напоминать мужчине, как ослепительна красота? Как победительна харизма? Ким рядом с Олойхором — бесцветный увалень.

Предупредительный сумрак маскировал улыбку на устах Клауса.

— Ким больше похож на меня.

— Этого достаточно для предубеждения?

— Имоджин, — сказал он мягко, — знает обоих лучше, чем даже я или ты. Ее выбор, каким бы он ни был, будет более обоснованным, чем твой или мой.

— А ты? — требовательно спросила Лорелея. — Как в этой истории поступил бы идеальный король и мужчина?

— Как я могу ответить? Меня ж не двое. Можешь быть уверена, я не оставил бы тебя одну.

Лорелея коротко хохотнула в своем углу, добившись, чтобы Клаус обернулся к ней за объяснениями.

— А что, если она оставит в дураках всех и сбежит с начальником стражи?

— Ну… тогда у нее, во-первых, должен быть чертовски странный вкус. А во-вторых, я не верю, чтобы Циклоп Бийик оказался столь безрассуден.

— Циклоп? — изумилась Лорелея.

— Пора его повысить. Мальчишки по-прежнему будут его уважать, но с сегодняшнего дня он не должен отдавать им приказы. Сегодняшняя порка — последняя. Они выросли, и с этого дня — неприкосновенны.

Королева чуть улыбнулась, уверенная в полной своей невидимости в темноте.

— И — да! — спасибо, что напомнила об Имоджин. Пора, знаешь ли, вывести ее из разряда «своего парня». Надобно, чтобы они ценили ее не за то, что она наравне с ними может залезть на дерево или сигануть через забор. Пришло время пробудить в них иной интерес. Ага, — сказал он удовлетворенно, услышав на дворе сдержанный шум и наклонясь над подоконником. — Вот и они!

Лорелея скользнула через комнату и встала за его плечом.

— Что? — спросила она. — Ты еще кого-то ожидаешь, неугомонный?

Клаус кивнул на волов и телегу, только что втянувшихся в подернутый туманом серый и тихий двор. Королева догадалась, что внимание супруга обращено не на возницу и не на скот — все совершенно рядовое.

В телеге среди узлов сидели три простоволосые молодые девушки, глазевшие на возвышающиеся над ними стены со смешанным чувством удовлетворения и страха.