Сказки зимнего перекрестка - Былинка-жизнь

Оставалось надеяться, что ввиду наличия холуя чистить рыбу ее не заставят. В конце концов, они же собирались вернуться завтра к вечеру, проверить садки и вытянуть переметы. Как будто провели тут, в зарослях травы, весь нескончаемо долгий летний день.

5. Опушка, дальше которой нельзя

В сосновом лесу молиться, в березовом веселиться, в еловом — удавиться.

— Имодж! Давай, просыпайся!

С невероятным трудом Имоджин разлепила веки.

Ойхо нипочем не отцепится. И как только сам он просыпается в такую невозможную рань? Ощупью, стараясь не производить шума, она поднялась на колени на брошенной в углу кошме. Дверной проем серел предрассветной мутью, и было знобко. В тереме в это время года, разумеется, тоже не топили по утрам, но там было хоть одеяло. Край кошмы, в который Имоджин завернулась, чтобы накопить в себе хоть чуточку тепла, явно не справлялся с порученной ему задачей.

— Обувь возьми, — чуть слышно распорядился Ойхо.

Чуни ребята с вечера убрали под крышу, чтобы выпавшая за ночь роса не испортила им все дело. И теперь те стояли рядком в опасной близости от Фисса, храпящего посреди сложенных пожитков и лошадиной сбруи.

Имоджин с ее неслышным шагом проще других бесшумно их стащить. Со своей стороны, Ойхо уже рылся в мешке, добывая оттуда хлеб, лук и несколько потемневших прошлогодних яблок. Сам он особенно не скрывался: нет ничего предосудительного в том, что завтракать они собираются на реке, не сводя глаз с удочек и ожидая вожделенной поклевки. Другое дело — ребятам никак было не объяснить, зачем им там понадобились чуни. И лошади. Ойхо многократно вздохнул по поводу невозможности взять с собою лошадей.

Чуни, к отчаянию Имоджин, промокли немедленно, стоило ей переступить порог. Ким, время от времени передергивая плечами, уже ждал их у остатков плетня, Возбуждение, похоже, грело одного Ойхо. Туман висел такой, что его хотелось буквально раздвигать руками. Лягушки гремели слаженным монастырским хором, сопровождая их путь вокруг заросшего пруда то «Благовещеньем», то «Воздаянием».

Мальчишки знали, куда идти. Имоджин оставалось только послушно следовать за ними, перебирая ногами вдвое чаще, чем она делала бы, если бы шла одна по своим делам. Но она, впрочем, привыкла. Довольно долго — незнакомый путь всегда выглядит длиннее — они пробирались в тумане обратной тропой, выходящей на большак. Вершины деревьев, обступавших тропу, скрывались в тумане. Нижние ветви возникали над их головами неожиданно и проплывали медленно, как парящие в молоке твари. Туман усиливал звук, поэтому ступать приходилось особенно осторожно. И все равно хруст невзначай сломанного сучка разносился вокруг, как удар топора.

Зато по твердой насыпной ленте главной дороги шагать было одно удовольствие. Отмахиваемые версты летели незаметно, вставшее солнце испарило туман, дорога под ногами струилась жаром. Вокруг не было никого, кроме птиц. Жаворонки, взвиваясь над нивой так высоко, что переставали быть даже видны, обрушивали оттуда наземь колокола звука. Дорога, казалось, на каждом шагу пружинисто подбрасывала ходока вверх. И сейчас Имоджин полагала, что все стоило затеять только ради сейчас и ради того, чтобы оно длилось как можно дольше. Душа пела, крылья распускались. Остроумие близнецов превзошло само себя. День был солнечный и бесконечно длинный, как всегда в детстве, как само детство, каким оно выглядит в воспоминаниях.

Тем разительнее была перемена, когда королевский почтовый тракт, прямой как стрела, пронзавший на своем пути горы и взмывавший над реками, неожиданно свернул налево, а прямо от него ответвилась нехоженого вида просека, словно нарочно перекрытая двумя вперехлест наваленными деревьями. То есть, нарочно и перекрыта, сообразила Имоджин, перелезая через засеку следом за мальчишками. Это можно было бы списать на недавние разбойничьи страсти, однако деревья засеки выглядели так, словно свалили их давным-давно.

Это были добрые могучие деревья, и Имоджин заинтересовало — почему никто из близживущих крестьян не подогнал сюда ночью телегу, не распилил их тайком и не пристроил в хозяйстве. Правление Клауса считалось благополучным, однако человеческое стремление наложить лапу на плохо лежащее от экономических реалий зависит причудливым и исключительно опосредованным образом. Имоджин мерещилось, что прежде эта поросшая блеклой травой просека была дорогой, ей чудились даже колеи, затянутые дерном. Удивительно, что разбойники устроили свое логово по ту сторону, где заведомо не ездит никто. Однако чем дальше отходили ребята по неезженой тропе, чем чутче прислушивалась девочка к окружающей ее тишине, тем все вокруг выглядело неестественней и… страньше. Несмотря на весь нестерпимый полуденный зной.

Внезапно она остановилась как вкопанная, и братья поневоле вынуждены были сделать то же самое.

— Что-то здесь не так! — заявила Имоджин.

Принцы переглянулись и против обыкновения не сказали ни слова. Имоджин встревожилась. Огляделась. Тишина стояла оглушительная, словно голову тряпками завязали. Солнце резало глаза до боли, дышать было почти нечем. Дорога тянулась в гору, рассекая собою массив дымчато-зеленого леса сколько видел глаз, то есть — до макушки пригорка, за которым скатывалась вниз. Впечатление было такое, словно эта щель проходит через весь мир до самого края и что до самого его края тянется молчаливая дремучая чащоба.

Именно что молчаливая. Напряженно вскинув голову на тонкой шее, Имоджин вслушивалась в полдень и не могла уловить ни единого звука. Даже принцы, кажется, перестали дышать. Ни единого птичьего щебета.

Более того — молчали кузнечики, без которых, кажется, совершенно немыслима летняя тишина. Ни одна божья коровка не ползла по своей травинке, и ни одна мошка не вилась в воздухе. И тягостное чувство было такое, словно откуда-то издали наползала гроза.

Оставив мальчишек стоять замерев, Имоджин кинулась к лесной стене. Мрак смыкался уже в нескольких шагах от опушки. Под ногами стлался густой, как тканый тряпичный половик, черничник… без единой ягоды, хотя было самое время. Грибов тоже нет. Даже вызывающе-красных мухоморов. Правда, Имоджин споткнулась о поганку, тянувшую вверх свою ядовитую голубую шляпку, но поганки не в счет. Это мертвые грибы.

Тишина была настолько полной, что забивала глотку, словно кляп. Находиться в этом лесу было… невыносимо. Тут даже… паутины не было! Кое-как Имоджин выбрела на освещенную солнцем дорогу. И сама она, и два ее спутника, самые крутые до края земли — но только, чур, после Циклопа Бийика! — показались ей исчезающее маленькими.

— Что это за место? — осипшим голосом спросила девочка. — Куда вы меня притащили?

Сейчас, ей казалось, она вправе требовать ответа. Да и мальчишки, как ни странно, не возражали. Ее бледное перекошенное лицо и растрепанные волосы произвели впечатление даже на них, как бы ни хотелось им выглядеть закаленными жизнью циниками.

— Давайте, — сказал Ойхо, — перекусим. Заодно и переговорим.

И первым сел в траву.

Когда несколько часов назад они бодро шагали по дороге, вьющейся между полей, насыпной и плотно утоптанной, как будто взгорбком своим приподнятой над плоской землей, подталкивающей колеса — катиться, а ноги — шагать, свежий ветер овевал их разгоряченные лица и щиколотки. Сейчас же, прикасаясь к сухой горячей обувной коже, ступня сама себе казалась распухшей, распаренной губкой, освежеванным куском мяса. Опустив голову, Имоджин решительно разулась.

— Ты после в них ногу не впихнешь! — запротестовал Ойхо. — А без них будет медленнее.

— Но согласись, — сказал рыжий близнец, перехватив его взгляд, — что идея здравая.

И сделал то же самое. Ойхо только губы поджал. То, что тут происходило, выводило ситуацию за рамки предписанного им плана. И, вероятно, он уже жалел, что они взяли с собой девчонку. Куда веселее было бы после похваляться перед нею, когда в тереме погашены все основные огни, в ее спальне, назначенной штабом еще в те времена, когда Имоджин было семь.

— Здесь не следует задерживаться дотемна, — буркнул он. — На пути ни в ту, ни в другую сторону.

Еще час назад Имоджин буквально умирала с голоду.

Теперь ей и кусок не лез в горло, а запах лука заставлял внутренности скручиваться в спазматический клубок. С трудом ей удалось протолкнуть в желудок немного хлебного мякиша. Пятачок солнечной травы, на котором они сидели, казался слишком маленьким, а черные стены леса с обеих сторон — чересчур высоки, и девочке приходилось бороться с ощущением, что ребята уселись в аккурат на полосе меж двумя враждебными армиями. Неужели близнецы настолько слепы?

— Там, — спросил Ким, — и вправду есть что-то?

Повисла пауза, в течение которой Имоджин пыталась пропихнуть кусок сквозь судорожно сжавшееся горло и сообразить, как объяснить им, что дело как раз в том, что в лесу вовсе никого нет. Однако ко времени, когда ей это удалось, она уже не была в этом столь уверена. Вспомнилось ощущение пристального недоброго взгляда, пытаясь отследить источник которого она напрягала глаза до боли, но в результате обнаружила, что никто не таится ни в густых зарослях, ни под поваленным стволом, ни среди корней, откуда Имоджин уже почти ожидала увидеть пару зеленых или красных огоньков. Как будто в ответ на стремительные повороты ее головы в попытке разглядеть ускользавшее оно снова и снова перемещалось, прячась за ее плечом и обманчивым движением дразня боковое зрение. И ощущение этого незримого присутствия было тяжелее, чем прочее все.

— Да, — сказала она сухо.

Поднявшись на ноги, Имоджин с внезапным раздражением отряхнула крошки с подола. Попутно обнаружилось, что оборвались и вылезли нитки вышивки на узорчатой кайме. Хотя платье было старое — никакое другое она в здравом уме не надела бы ни в лес, ни на рыбалку! — поврежденная вышивка огорчила ее, потому что была плодом ее собственного напряженного труда под присмотром бдительной Агари. Преодолевая тяжелый жаркий воздух, еще более сгущенный тишиной, ребята вновь двинулись в путь.

— Почему тогда вовсе не извести этот лес, вместе со всем злом, в нем живущим? — неожиданно спросила Имоджин, семеня следом за братьями. И никто не спросил ее, почему она так твердо знает, что это — зло.

— Не все так просто, — ответил Ким, как только после непродолжительного молчания выяснилось, что говорить придется ему. В голосе его послышалось сожаление. — С незапамятных времен лес этот был другом королевской семьи. Какой-то договор тех времен, когда воды, земли и люди устанавливали промеж себя правила обоюдного соседства. Нечто вроде храма, просторного и светлого, куда приносят простые дары, где места хватит на всех и где не может приключиться ничего плохого.

Ойхо, размашисто шагавший впереди, фыркнул, не оборачиваясь.

— Мы об одном и том же месте говорим? — осведомилась Имоджин.

— Человек, заключивший с лесом договор, под его сенью не мог быть умерщвлен никаким образом, — продолжал Ким. — Ну разве что только сожжен вместе с лесом, вплоть до последней его травинки. Наша королевская семья была из таких. Помимо прочего — просто полезно. Видишь ли, Имодж, времена в королевстве не всегда были такими же мирными, как сегодня. Убежище для себя, семьи и присных от лихих людей.

Он сделал широкий жест, который, как ему казалось, сам по себе все объяснял.

Имоджин шагала, уставившись неподвижно в точку бледно-голубого неба над головой, чтобы не видеть смыкающихся с боков черных стен.

— Тогда это должно быть доброе место, — упрямо сказала она. — А не злое.

— Ну так оно и было таким, пока один из владык не попытался урвать из договора больше, чем ему причиталось.

— То есть?

— Человеку, — веско выговорил Ким, — свойственно желать бессмертия. Ну вот и подался мужик в лес на старости лет. А это уже была игра в одни ворота. Имодж, ты же представляешь себе, что такое лес! Это неисчислимое множество жизней, произрастающих бок о бок в сотрудничестве и соперничестве. И вот вся эта общность любой ценой должна была выполнить условленное соглашение: поддержать чуждую ей жизнь, которая и не думала прерываться. Жизнь, Имодж, не возникает из ниоткуда. Жизнь потребляет другие жизни. Даже если ты всего лишь съедаешь яблоко. Яблоко умирает, а его жизнь становится твоей жизнью. Ты продолжаешься за счет него. Бессовестный бессмертный предок высасывал из леса его животворящую силу и опустошил его настолько, что обрек его на лютый голод. Каковой голод лес должен был за счет кого-то удовлетворять, хотя бы для продолжения собственного существования, но главным образом — для того, чтобы выполнять соглашение. С тех пор опасности подвергается всякая тварь, что рискнет пересечь опушку.

Тем не менее в голосе его звучало превосходство юноши, убежденного, что смерть — для других. Для взрослых. Для тех, кто позволяет приключиться с собой этакой неприятности.

Имоджин явственно вообразила себе худого луня с нечесаными космами, свисающими ниже подпоясывающего вервия, в лохмотьях, с безумным неподвижным взглядом, бесцельно слоняющегося среди высохших деревьев. Не нуждавшегося в пище и воде, но сожравшего и сойку, и белку. И кузнечиков. А почему, собственно, в лохмотьях? Быть может, условие включает в себя нетленность одеяний? Страсть к бессмертию, интуитивно воспринимала она, столь же предосудительна, как и другие проявления личной невоздержанности. Как, к примеру, страсть наедаться за ужином до отвала, вызывающая брезгливое отвращение. По крайней мере так всегда твердила ей Агарь.

— Что, он и поныне там бродит? — спросила девочка с боязливым недоверием.

К ее испугу, мальчишки и не подумали поднять ее на смех и не поспешили объяснить, что выдумали все это нарочно, как до сих пор предлагали ей тысячу версий на выбор, по одной на ночь, на тему: что случилось с лицом Циклопа Бийика. В противном случае, опасливо смекнула она, главную партию вел бы тут Олойхор. К тому же ужасы, измысленные ими, были обычно с зубами, когтями и глазами, сверкающими во тьме, оскаленные тыквы с огнем внутри, неожиданное прикосновение в темной комнате, тянущая руки белая фигура на лестнице. Несерьезные, словом, страшилки. Едва ли братья, даже сговорившись, способны были выдумать страшную сказку только из нестерпимого желания человека жить. Имоджин терпеть их не могла, когда они, как вот сейчас, оказывались вместе и по другую сторону баррикады. Впрочем, братья об этом не догадывались.

— Кончилось тем, что нашлись в роду какие-то крутые потомки, изловили дедушку, и поскольку в пределах леса все равно сделать ему ничего не могли, то просто вывезли его оттуда, и он благополучно рассыпался в прах, не оставив ничего, чтобы удобрить собою опоганенную им землю.

— Наверное, — вымолвила Имоджин, — его где-то и понять можно.

— Ага. — Ким отстал от брата и теперь примерял свои шаги к ее, что было облегчением. — Сам по себе он никому зла не делал. Никто не знает, сколько в действительности он прожил. С ним-то покончили, однако лес остался с неутоленным голодом, так и не восстановив свою полную силу. Однако уничтожить его… место зловещее, и выглядит премерзко, конечно, но, честно говоря, не могу представить, чтобы у кого-то из наших поднялась рука… учитывая, что договор остался… хмм… нерушим.

Имоджин изумленно на него оглянулась. Ойхо, шагавший несколько впереди, кивком подтвердил слова брата. Видно, уже некоторое время держал ушки на макушке.

— Только условия изменились, — резко сказал он, слегка повернув голову. — Теперь он не продает бессмертие по дешевке. Или ты клиент, или пища!

— Продает? — Имоджин наморщила лоб. — И в какую цену нынче бессмертие?

— По цене крови клиента, отданной в уплату добровольно.

— А-а!

Вот оно, выползло. Имоджин успокоилась, поймав наконец близнецов на выдумке. Как только появилась кровь, да еще королевская…

— Эй, а что это вы говорили, что вам тут, в лесу, все равно? То есть вы оба подходите, да? В смысле — быть принесенными в жертву? Бац, и я такая же! А как я узнаю, что это сработает?

— Как дойдет до дела, я думаю. Едва ли отец стал бы выдумывать обстоятельства, при которых мы можем пролить кровь, — сказал Ким. — Я, знаешь ли, привык верить ему на слово.

И все опять перестало быть разоблаченной шуткой.

— Вы хотите сказать — за вас заплачено? — тихо спросила она. — За обоих?

Ким кивнул.

— И это ведь не кровь из пальца, да? Такие вещи… дешево не стоят.

— Отец отдал свою, — неохотно, как ей показалось, произнес рыжий близнец. — Он чуть не умер тогда. Это единственный раз, когда клиент может умереть в лесу, потому что вроде когда он за кого-то платит, лес жрет от души! Отец считает, мы должны это знать на случай, когда придет черед проделывать то же самое.

— А… чем заплачено за него?

— Не знаю! — отозвался Ким с ноткой раздражения. — Может, кровью его отца. Он сказал, что хотел, не больше.

— Мы давно были бы на месте, кабы вы работали ногами хоть вполовину так хорошо, как языком! — сердито окликнул их Олойхор. — Можно подумать, нам сегодня кровь проливать!

— Далеко еще? — спросила измученная Имоджин.

— Нет! Чертов лес стоит до подножия горы Кнааль. Мы уже, считай, пришли.

И верно, Имоджин прежде не заметила, что трава здесь была слегка примята, как будто уже распрямлялась изпод конских копыт. Отчетливо прослеживались колеи, оставленные телегой, на которой вывозили раненых и трупы. Несколько раз на глаза попались подсохшие конские шарики. Мальчишки, которые, помимо прочего, проходили еще и следопытскую науку, выцепили взглядом и отметины, оставленные стрелами на коре, и ветви, сломанные так, как их никогда не сломает зверь или ветер.

Выходит, они вели ее правильно. Ржавые пятна на высокой, почти белой колосящейся траве не могли быть ничем иным, кроме как кровью. Позавчерашняя битва происходила здесь. Если верить тому, что пересказал им Ойхо, разбойники предпочли, чтобы их перебили или взяли в плен, чем быть загнанными под сень Чертова леса.

Да и просека тут кончалась. Стены леса стягивались меж собой перевязкой низкого кустарника, перед которым Имоджин слегка уперлась — слишком не хотелось оставлять за спиной солнечную просеку и погружаться в пугающий молчаливый полумрак. Однако, как оказалось, зря. Здесь, в одном шаге, в одном повороте от Чертова леса, косые лучи послеполуденного солнца проникали под ажурные кроны, сумрак казался позолоченным и влажным, в нем легко дышалось, а широкие листья ландышей под ногами выглядели до удивления живыми в сравнении с ковром мертвого, переплетенного черничника, памятного Имоджин по ее недавнему испугу. Этот лес был прозрачным, березовым, видимым далеко во все стороны. Опершись на ствол, девочка долго, со вкусом откашливалась от набившейся в горло пропыленной усталости и цементирующего страха, пока лицо не покраснело и пока она не смогла наконец вдохнуть полной грудью божественно сырой воздух. А после ее неодолимо потянуло к маслянистым шляпкам валуев, целыми гнездами глядящим из травы и редкостно хорошим в засолке, пока они еще достаточно малы и шляпки их изнутри не тронуты плесенью. Их золотистая цепочка, возникая в траве то там, то здесь, заманивала, убегая в сторону.

Имоджин еще долго оглядывалась на них. И хотя шагать теперь пришлось в гору, на душе стало много легче. Хотя обуться все-таки стоило.

Даже слабый шорох ветра в длинных висячих ветвях берез напоминал о том, что кругом продолжается жизнь, и некоторое время Имоджин просто наслаждалась дорогой. Примерно до тех пор, пока не стало ясно, что гора Кнааль — вещь большая, а пещера — сравнительно маленькая. К тому же растительность здесь была хоть и ниже, чем в Чертовом лесу, и ажурнее, и пропускала сквозь себя свет целыми потоками и водопадами, но все вместе это многоцветное переплетение цветов, трав и трепещущих бликов представляло собой бесконечную, накинутую на склон тканую маскировочную сеть.

Ребята разошлись, прочесывая склон снизу вверх. Чем ближе к вершине, тем ниже и гуще становился желтый, выгоревший от жара кустарник, и скоро все три их головы оказались выше самых высоких ветвей. Ким методично шарил в кустах длинной палкой, Ойхо, оказавшийся так близко в пределах своей мечты, самолично нырял под каждый, достаточно густой, чтобы спрятать собою зев разбойничьей пещеры. Имоджин просто брела бесцельно, описывая широкие круги, обходя стороной непролазные колючки, взбираясь на груды рыжих от замшелости камней, с которых лучше видно окрест, и стараясь по мере сил не потерять братьев. Временами все трое для порядка перекликались кукушкой. У Имоджин кукушка была старательная, у Ойхо — дурашливая, у Кима — обленившаяся вконец.

6. Девчонки всегда подводят

Еще неоднократно в дальнейшей жизни внешне бесцельное блуждание приводило ее к цели, желанной для других. Закусив губу и задумчиво переплетая косу, Имоджин брела вкруг хаотически набросанных на склоне больших камней, стараясь подняться по возможности ближе к лысой вершине горы Кнааль. Растительность здесь, невзирая на цветущую середину лета, была серо-желтая, выгоревшая, или даже отмершая с прошлого сезона. Белая колосящаяся трава. Однако тут и там шныряли птицы, травинки сгибались и выпрямлялись, подчиняясь невидимым глазу закономерностям, по ним ползали мураши и жуки, похожие на яркие бусины, и наконец неумолчный грохот хора кузнечиков накрывал гору сплошным куполом лета.

Имоджин даже не сразу сообразила, что черная нора в земле, откуда тянуло холодной сыростью, и есть та самая вожделенная пещера сокровищ. Скорее она походила на берлогу дикого зверя. Тяжелое взлобье защищало вход от взгляда сверху, валуны, в беспорядке разбросанные по склону, позволяли прятаться стражам «гнезда», прикрывая собой рассредоточенных стрелков. Так сказали бы ей ребята, все еще рыскавшие по кустам внизу, на расстоянии окрика. Впрочем, при ее-то опыте общения с мальчишками, заметила и сама.

Место выглядело абсолютно нежилым. Ее мечты о длинных сундуках, накрытых парчой, с горками сверкающих камешков, просыпавшихся из-под крышек, закрытых неплотно — из-за переполнения и по небрежности! — померкли разом. А вместе с ними померк и романтически-зловещий образ разбойников как храбрецов, почти гигантов, осмелившихся противостоять самому Клаусу в лице махины Уложений, которую именно король своим словом приводил в движение и заставлял катиться в нужном ему направлении.

Пробормотав про себя волшебное: «Мне страшно!», Имоджин сделала опасливый шаг вперед и вниз. Потом еще.

Золотой полуденный свет, проникая в дыру, становился неожиданно призрачным, едва ли даже не голубым. Ногой Имоджин угодила в золу — очаг те, кто тут жил, устроили прямо у входа. Чтобы не задохнуться собственным дымом, брезгливо сообразила она. Смрадный запах подсказал, куда они бросали обглоданные кости.

Обострившееся в полумраке зрение обнаружило битые черепки с остатками варева, скрытыми мохнатой плесенью. Ручей, через который они перебрались на пути сюда, протекал далеко внизу, и похоже, мытьем посуды здесь себя утруждали редко.

Прокисшие груды тряпок поверх упругих можжевеловых веток служили, вероятнее всего, постелями. Брови Имоджин сдвинулись, а носик сморщился буквально безо всякой ее на то воли. Выросшая в высоком тереме, под присмотром бдительной Агари, девочка, которую готовили в королевы, твердо знала, что постели следует менять в две недели раз, причем летом — жарким и пыльным — чаще, а также к каждому празднику. Стираное же белье сушить на улице, на солнце или морозе, до белизны и хрусткости. Именно отношение хозяйки к спальному белью, усвоила она, определяет ее отношение к семье и налагаемым обязанностям.

Нет. Здесь не растили детей в гордости и непокорстве. Здесь выживали и, если повезет, удовлетворяли низменные потребности. Таков голод. Имоджин почувствовала облегчение, повернувшись к нему спиной.

Теперь ей предстояло разочаровать своих спутников.

Страшно ей уже не было. Осталось обессиливающее ощущение полного пшика, а о дороге домой и вовсе думать не хотелось. Ноги уже налились свинцом, и приходилось признать, что в дальних пеших пробежках принцам она не товарищ.

Пришлось нагнуться, чтобы выбраться из норы. Это даже с ее-то ростом! Нешто на четвереньках они выползали отсюда? Поза, при которой руки касаются земли, в ее понимании не вязалась ни с каким достоинством. Хотя опять же обстоятельства в жизни случаются разные. Просто от некоторых — храни господь!

На этой философской ноте у нее мигом выдуло из головы все и всяческие мысли. В чахлой белесой траве на выходе, истоптанной почти в пыль, блеснула, словно цепочка росинок на солнце, ниточка-змейка. Имоджин наклонилась, опасаясь, правда, протянуть руку. На солнце набежала тучка, блеск померк, сделав оброненное ожерелье практически невидимым. Имоджин поискала глазами палку или щепку, словно опасаясь дотронуться руками до мечты, которая могла от этого погаснуть. Все равно что умереть.

Не нашла. И какую-то долю секунды всерьез собиралась крикнуть мальчишек. Олойхора! Чтобы увидеть его глаза, блестящие от счастья, от удовлетворения, от того, что все на самом деле — не зря, что сокровища были взаправду — вот же оно, доказательство! Чтобы он сам поднял это с земли и посмотрел на хрусталинки против солнца.

Потом сообразила: ведь ничто не мешает ей самой, своими руками перебрать каждую бусинку в низке, самой насладиться их игрой на свету. Потому что на самом деле, если ей не хватит смелости протянуть руку и поднять игрушку с земли, то она и подавно не пикнет, когда Олойхор «в растерянности» опустит блестящую игрушку в свой карман. Как общую добычу.

Пусть смотрит. Но из ее рук!

К слову, если бы Ойхо вздумалось присвоить находку Кима, Имоджин скорее всего слова бы не сказала, да и сам рыжий бровью бы не повел.

Пальцы Имоджин сомкнулись на добыче, вполне удовлетворив ее чувство собственности. Но не жажду торжества. И вообще, она придумала кое-что получше, чем отыскивать мальчишек по кустам или тщетно кликать, умоляя подойти поскорее. Стиснув зубы и отбросив косы за спину, Имоджин полезла наверх по каменистой груде, в тени которой притаилась нора.

Будь на ней штаны, вероятно, ей было бы проще. К тому же она не догадалась застегнуть колье у себя на шее — ей просто не пришло в голову, что безделку можно нацепить на себя, ведь она была еще недостаточно взрослой, и ей не хватало ни практичности, ни кокетства. Имоджин просто зажала ее в кулаке. Карманов у нее не было. И уже через минуту пути наверх она ободрала костяшки пальцев, рассадила коленку, а в кончиках пальцев под ногтями, которыми она цеплялась за почти незаметные трещины, поселилась пронзительная боль. И то ухватиться можно было только за стыки камней, затянутые желто-бурым лишайником возрастом в несколько сотен лет.

Но оно того стоило! Когда Имоджин выпрямилась на верхушке каменной пирамиды, подсвеченная солнцем со спины, и взмахнула над головой зажатым в замурзанном кулачке трофеем…

Вот именно тогда то ли нога ее угодила в незамеченную щель, то ли пополз под нею неустойчивый булыжник, сам по себе небольшой — но ее торжествующий возглас оборвался, сменившись писком испуга и боли. Потеряв равновесие, но все еще пытаясь его вернуть, Имоджин брякнулась сверху на подвернутую под себя лодыжку и явственно услышала сухой щелчок. Будто ветка треснула, не громче. Нитка переливчатых стекляшек выскользнула из пальцев, протекла по боку каменной пирамиды и канула в траву. Теперь уже, видимо, навечно.

Зато ее вскрик оказал немедленное действие. Едва ли братья оказались бы подле нее настолько быстро, если бы она всего лишь призывала их «посмотреть, что она нашла». Затравленными глазами Имоджин смотрела на мальчишек снизу вверх. Выражение на их похожих лицах никто не назвал бы восторженным. Мысль о том, что этой весной оба стремительно махнули вверх, проскочила, почувствовав себя неуместной. Ступня, с предосторожностями извлеченная из чуни, мелко, неостановимо тряслась и на ощупь казалась горячей.

— Ну и что теперь делать?

Кажется, это Ким спросил, потому что на Ойхо Имоджин огрызнуться бы не осмелилась.

— Ты у меня спрашиваешь?

Она как раз на Ойхо смотрела. Судя по сумрачному лицу, спина у него зачесалась заранее. Совершенно очевидно, что при раскрытии секрета финал у их приключения был один — порка на конюшне. Чувствуя себя единственной тому причиной, Имоджин сквозь землю готова была провалиться.

— Подняться можешь?

Опираясь на протянутые с двух сторон руки, Имоджин кое-как встала. Наступила на ногу, ойкнула и переносить на нее вес отказалась.

— Может, — неуверенно предположила она, — это только вывих? Или растяжение?

Было что-то неотвратимо ужасное в слове «сломала».

Мальчишки переглянулись.

— Да, — сказал Ойхо. — Этого уже не скроешь. Примем последствия достойно и по мере возможности попытаемся их смягчить.

— Для начала неплохо бы ее отсюда снять.

Два кожаных пояса и четыре руки мигом справились с этой задачей.

— Мы могли бы сделать носилки, — продолжил рыжий близнец, критически оглядывая чахлый кустарник.

Нетерпеливый жест остановил его,

— Ты что, — спросил Ойхо, — в самом деле этого хочешь? Есть идея получше. Один останется с нею здесь — обеспечить безопасность и чтоб не спятила со страху. Второй дует во все лопатки за помощью. Я, — он сделал паузу, — бегаю лучше тебя.

Ким, надо отдать ему должное, не стал оспаривать это утверждение. Не до того было.

— Солнце скоро сядет, — заметил он. — Тот, кто побежит, успеет сегодня добраться только до мельницы.

— Там Фисс с лошадьми.

— Фисс? Опомнись! Ты потащишь Фисса ночью через этот лес? Какая будет от него и от лошадей польза? Одна только трата времени.

Ойхо дернул ртом.

— Ну… не исключено, что я по дороге кого-нибудь встречу. В крайнем случае переночуете тут. У вас, — он кивнул на нору, — даже крыша есть.

Имоджин, привалившись спиной к камням и стиснув руками трясущуюся лодыжку, молча переводила взгляд с одного на другого.