1. Ках-Имажинель

Наверное, они заночевали где-то в дороге, на постоялом дворе, специально, чтобы не создавать хозяевам неудобств и суматохи, неизменно сопровождающих ночные приемы гостей. Вперед пустили гонца, чтобы их не ждали, но все равно мало кто, мучаясь ожиданием, спокойно спал в эту ночь.

Весна. И утро — все в каплях росы, предвещающей полуденный жар. Зеленое, солнечно-желтое, полновесное майское утро, оглашенное скрипом тележных осей и гвалтом дворовых собак. Вся дворцовая прислуга, все мамки и няньки, все горничные и кухарки, а также все добры молодцы на государевой службе к неудовольствию королевы нашли себе повод торчать сейчас во дворе, с любопытством глазея на приезжих.

Караван втянулся на двор, огражденный кольями тына. Кто не поместился внутри, остановился вдоль улицы, привлекая внимание идущих мимо праздных зевак.

Приезжие купцы, коим, по сути, выпал случай невообразимый, смирно стояли возле своих возков, надеясь, что домочадцы Клауса не обойдут вниманием их заморские редкости.

Напрасно. Несмотря на очевидный переизбыток диковин, никто в их сторону даже не глянул. На горбу первого возка, на постеленном поверх тюков пестром коврике сидела, вытянув вперед ноги, маленькая девочка.

Видно, это ради ее спокойствия и крепкого ночного сна путешественники отвергли возможность проделать путь от последнего постоялого двора до королевского крыльца ночью. Головенка ее, украшенная «взрослой» вышитой повязкой невесты и серебряными височными кольцами, возносилась выше всех.

Клаус вышел навстречу, и люди перед ним расступились. Высокий мужчина у повозки снял девочку на вытянутых руках и опустил наземь рядом с собой. Ручонка ее осталась в его ладони. Девочка была одета в платье цвета зеленого яблока, не до середины икры, как положено в ее возрасте, а нелепо длинное, с подолом до саМых носков зашнурованных ботинок, и с вышитой каймой по подолу. Еще на ней была вязаная безрукавка, подпоясанная кожаным ремешком. Задрав голову, девочка увидела в окне терема красивую женщину. Та смотрела на нее сверху, но, обнаружив, что замечена, развернулась и исчезла из виду в глубине покоя. Девочку это озадачило, но ненадолго. Кругом было полным-полно вещей более значительных, на которые глупые взрослые не обращали внимания. Например, вот эти двое больших мальчишек за плечом мужчины, явно главного здесь, следовавшие за ним, как два хвоста — за собакой. Нет, ни у одной собаки не бывает двух хвостов. Скорее, как два уха. Одно черное, другое — рыжее.

Она не стала им улыбаться, потому что и они смотрели на нее недоверчиво. По скудному опыту она уже знала, что такие большие мальчишки могут быть опасны. Они отбирают кукол и отрывают им головы. Еще они могут походя толкнуть тебя в грязь, и правды не доищешься.

Самой влетит за испачканные одежки. Едва ли эти станут с ней играть.

Она настоятельно подергала за руку стоявшего рядом с нею. Тот послушно обернулся к ней, присел на корточки — все ожидающе смолкли — и зашептала ему на ухо. Понимающе кивнув, мужчина выпрямился, потянулся к возку и снял с его верхушки тряпичную куклу.

Свободной рукой девочка прижала ее к груди. Теперь без огласки не отымут.

— Я — Клаус, — сказал король, проходя к прибывшим и протягивая для приветствия руку.

— Мерлин, — ответил человек, встречая королевское рукопожатие. — Ох, ваше величество, простите…

— Родственнику можно, — усмехнулся Клаус, удерживая того за плечи от попытки преклонить колено. — Вы — отец?

— Да… сир. Ках-Имажинель моя старшая дочь. Я должен был убедиться…

— Ках-Имож… Имадж… — Клаус оставил бесплодные попытки правильно произнести полное имя будущей невестки. — Ваша дочь будет самым ценным сокровищем моего двора. Не беспокойтесь.

— Можете ли вы дать это слово и от имени ваших сыновей?

Клаус мельком оглянулся на скептические выражения рожиц мускулистых загорелых мальчишек у своего локтя.

— О да! Разумеется. Ваша супруга… она красива? Насколько ваша дочь похожа на нее?

Выбор был, в сущности, уже сделан. Сам Клаус не видел матери Ках-Имажинель, но по рассказам эмиссаров она была краше всех под солнцем и луной. Что и подтвердил ее муж коротким кивком. Это было важно.

Как гадкий утенок, бывает, расцветет сказочной красавицей, так и прелестное дитя совсем не обязательно сохранит привлекательность, достигнув брачного возраста. Носик у Ках-Имажинель на лице сидел прямой и маленький, не курносый и не горбатый. Самый правильный носик. Широко посаженные глаза в частоколе черных ресниц: не то серые, не то — зеленые. Черты лица обещали стать тонкими, во всяком случае, никакой обычной детской припухлости или неопределенности в них не наблюдалось. И две темные косы до самых колен.

Белокожа, как все женщины Приморья, каковых доводилось видеть Клаусу. И очень спокойна, хотя не равнодушна, отнюдь. Вон как внимательно оглядывает утоптанный двор, с высоты ее роста кажущийся безбрежным.

Дитя, выросшее в любви. Из-за спины короля вышла Агарь и взяла девочку за руку.

— Все будет хорошо, — успокаивающе произнесла нянька.

— Она, поди-ка, еще в штанишки писается, — сказал рыжий принц. Клаус вздрогнул, по двору прошелестел сдавленный смешок.

— Ты бы поосторожнее, Ким, — ответил ему его черноволосый брат. — Вдруг она тебя выберет? Что, если она злопамятна?

Рыжий сложил пальцы «козой», отвращающей зло.

Во всем дворе не давилась смехом только невеста.

— Она же девчонка, — вполголоса продолжил чернявый. — Они не носят штанишек.

— Языки я бы на вашем месте попридержал, — сказал сыновьям король. — А не то и я мог бы вспомнить вслух кое-что о каждом из вас. Киммедь! Олойхор! Целы еще пеленки, в младенчестве изгаженные вашими высочествами. Это тот самый человек, которому вы из кожи вон будете доказывать, чего вы стоите, как мужчины.

— А если, — спросил неугомонный Олойхор, — она никого из нас не выберет? Что тогда?

— Тогда я буду разочарован, — ответил ему отец. — Неужели мои сыновья не способны покорить женское сердце?

— Ненавижу эту тварь, — сказала Лорелея, стоя у окна.

Это было ее обычное место, когда Клаус посещал ее покои. Поза, в которой она стояла, обхватив себя за локти и максимально от него отстранившись, чрезвычайно огорчала короля. Но, поскольку она огорчала его уже на протяжении восьми лет, можно сказать, именно сейчас он не слишком заострял внимание на своих огорчениях. Молодой мужчина, всего тридцати с небольшим лет, Клаус был подтянутым, энергичным, подвижным и очень быстрым умом. В точности таким, чтобы его слово было совершенно неоспоримо ни для его подданных, ни для двух мальчишек, играющих на дворе в подобающие их возрасту и положению игры. Всеобщее уважение и почтение он носил непринужденно, как повседневную одежду. Напряжение меж ним и женой в данном случае ничего не меняло.

— Она всего лишь ребенок, — возразил он, наблюдая за выражением лица супруги. — Маленький ребенок. Я не позволю превратить ее в затравленного зверька. Она — член моей семьи. И она, позволю себе заметить, станет королевой. Ты знаешь, с каким пиететом я отношусь к женщине, носящей этот титул. Она не должна чувствовать ничью нелюбовь. В особенности — твою.

— Всего лишь ребенок, — с сарказмом повторила королева. — Всего лишь ее слово будет значить всего лишь смерть для одного из моих… всего лишь сыновей!

— Лорелея, — сказал Клаус после продолжительной паузы. — Когда я говорил с тобою в первый раз, я был довольно молод. И я выбрал неподходящий момент. Я многого не знал, а многое представлял себе неправильно. В том числе — характер чувств, которые свяжут нас, всех четверых. Пятерых, — поправился он. — И я употребил неподходящие слова. Я считал тебя своим лучшим другом. Спешить делиться с тобой своими сомнениями и страхами… не стоило.

— Лучше уж так, — с горечью отозвалась королева, — чем наблюдать их с горящими глазами, гадая — этот? не этот?..

— Я предлагаю тебе рассматривать Имоджин как пробный камень, относительно которого претенденты проявят свои качества. Хорошие или плохие. Как предмет соперничества.

— А искушения одной короной было недостаточно?

— Корона сама собой. Но иногда… иногда нужна еще и женщина, чтобы определить, кто способен на скотство, а кто — на рыцарство.

— Во всяком случае, — сказала королева, глядя вниз, на двор, — их ты уже втянул в эту игру. Соперничество. Во всем. В игре, в гимнастике, в науках, на мечах. Чьи собаки быстрее, чей змей поднимется выше. Эти жуткие забавы вроде забраться по отвесной стене терема с помощью всего лишь двух кинжалов! Этот… этот страшный человек!

— Ты про Циклопа Бийика? — Клаус подошел и встал рядом с нею у окна. — Да, ему не повезло с лицом. Но ничего не поделаешь, он лучший мечник отсюда и до самого моря.

— Чудовище! — с чувством высказалась Лорелея. — Это его затея с верхолазанием!

— Для этого его и нанимали. Он должен тренировать мальчишек, гонять их так, чтоб света белого не видели. Мужчина должен время от времени подвергать себя полной нагрузке, чтобы не забыть, что он — мужчина. Чтобы не утратить права так называться.

— Один из них убьется, и… выбор произойдет сам собой. Ты доверил выбор ей. Почему ты не доверил его мне?

— Лорелея, — неожиданно сказал король, — ты все время говоришь, что у тебя два сына. И звучит это достойно и благородно. Но ты же Киммеля в упор не видишь!

Его жена опустила глаза.

— Это потому, — сказала она, глядя в пол, — что ты его отличаешь.

— Нет, — сказал Клаус. — Нет! Я абсолютно ровен с ними обоими. Каждый из них получает то, что необходимо наследнику. И девочку я поставил над ними обоими. Но я не могу не думать, что вместе с наследником знания, навыки, любовь и надежду получает чудовище.

Оба замолчали, слушая задыхающийся хохот Киммеля, кувырком летящего в пыль, и звенящий воинственный клич победившего в схватке Олойхора.

— От всей души надеюсь, что твоя протеже выберет Ойхо, — как бы сама себе проговорилась Лорелея.

— Так ты не отрицаешь, что сердце твое принадлежит одному из детей?

— Просто, мне кажется, Киммель не склонен воспринимать эти игры всерьез. Не настолько. Ему не будет так больно, если его обойдут.

2. Попытка детского психоанализа из окна высокой башни

Конечно, все могло сложиться и по-другому. Однако Киммель и Олойхор не вошли пока в возраст, когда отроки обсуждают правила игры, и уж тем более — сомневаются в их целесообразности. Правила есть правила.

Клаус был для сыновей именно тем, чем следует быть отцу мальчишек: беспрекословным авторитетом, светилом с аурой божественности. Если отец сказал, что отныне условия их жизни, воспринимаемой как игра, включают девочку, то так тому и быть. В конце концов, когда-то точно так же он привел к ним Циклопа Бийика, а тогда они и не думали возражать. Хотя, сказать по правде, от Циклопа им перепало уже столько запрещенных ударов, что впору было задуматься: насколько оно им надо.

И все же могло быть и по-другому. Если бы Ках-Имажинель, чье непроизносимое имя местные жители окончательно переделали в Имоджин, была другой. Плаксивой ябедой, к примеру, беззастенчиво пользующейся привилегиями, которые достались ей даром. Или если бы она оказалась обузой в их играх, ищущей их общества, и ожидала, что мальчишки, как вменено им в обязанности, станут приглашать ее в свои игры, превосходящие как ее разумение, так и скудные девчоночьи силенки. Не говоря ни слова и даже не зная слов, которые для того потребны, Имоджин дала понять обоим своим женихам, что она ни на кого не собирается глядеть, задрав голову, и что ее старая тряпичная кукла для нее дороже всех принцев, даже если брать тех пучком. Клаус зорко наблюдал за ней, пока не убедился, что она заняла отведенное ей место. И что теперь это место за ней закреплено.

На каждодневных вечерних трапезах место Имоджин было между двумя мальчишками, которые обменивались смешками и шуточками поверх ее головы в смешной «взрослой» повязке невесты, а толстые руки слуг в закатанных по локоть рукавах, покрытые капельками кухонного жира, передавали над ними блюда с едой. В центре, между столами, составленными буквой "П", забавлял гостей королевский уродец Шнырь, человек, который «не должен бы столько есть». Клаусу говорили, что это болезнь. Во всяком случае, за лишний кусок Шнырь готов был на все, хотя при королевском дворе как будто бы никто не голодал. Имоджин поворачивала лицо то к одному своему кавалеру, то к другому, и в широко посаженных дымчатых глазах ее не проскальзывало и тени ущербности простолюдинки, избранной в подруги одному из королевских сыновей. Удовлетворенность без самолюбования.

Способность быть самой собой. Вполне королевское качество. Не совершая над собой никакого насилия, про себя Клаус называл ее дочкой. Ничего в ней не было скандального, слезливого, навязчивого — девчачьего в худшем смысле этого слова, того, что они, становясь девушками, научаются держать в узде. А коли не научаются — то никто не рассматривает их всерьез. К тому же — редкостное явление — Имоджин умела соизмерять силу своего голоса. Ведь не секрет, что именно громкие голоса и резкие выкрики, раздающиеся у вас под ухом, когда вы читаете, заняты или прилегли отдохнуть, порой дают вам повод делать заявления о вашей нелюбви к детям вообще. Даже если это ваши собственные дети. В этом плане Имоджин вообще не было слышно. Достоинство, ценимое всеми, кроме Лорелеи, которая видела в нем «ненормальность».

Когда Клаус смотрел на всех троих из окна высокого терема, он видел Имоджин сидящей на поленнице на закраине двора, подобрав колени к подбородку и натянув ими подол. В то время как мальчишки, летом загорелые, зимой — румяные, выпендривались перед ней что было сил, оставаясь покамест в заблуждении относительно главных достоинств мужчины, на истоптанном песке или на снегу демонстрируя ей «смертельные приемы», которым обучил их Циклоп Бийик. Который, к слову, неизменно возвышался тут же, в углу двора, и царил над всей компанией, как пастух над своим стадом. И сыновья его влипали, влипали, влипали! Жест, которым она выпрастывала из-под себя босую ножку и тянулась ею к земле, через десять лет будет весьма эротичным. Ничто не мешало ей встать и уйти, когда, по ее мнению, забава себя изживала.

И только сама Имоджин своим собственным умишком, гнездившимся в ее головенке, вычислила, когда она уже смело может перестать цепляться за куклу, представлявшую вчерашний день ее увлечений, и позволить мальчишкам веселить ее. Только после того, как они поняли: их двое, в то время как она — единственная. Теперь можно было с хохотом валяться в траве или в снегу, кататься с ледяных гор, виснуть на заборе между двух зубцов, требовать, чтобы ее обучили «той подсечке», получать снисходительные похвалы и прятать от взыскательной Агари нечаянные синяки. Умненькая маленькая девочка, в глубине души осознающая, что рассчитывать может только на себя. Клаус, в сущности, подозревал, что в Лорелее, помимо прочего, говорит, увы, зависть отжившей красавицы. Чего там, он бы и сам не прочь вновь оказаться ростом с траву и заглянуть в глаза кузнечикам.

Тем временем годы шли. К кулачным тренировкам и верхолазанию добавились мечи и копья, храпящие кони и скаковые дорожки с препятствиями, а втроем стало можно выходить за пределы двора, а после — и города, в поле и в леc, где Имоджин несла лукошко, а ее спутники — взрослые луки; или на реку с ее резким посвистом холодного ветра и быстрым бегом пуховых облаков над камышами, воткнутыми по пояс в зеркало вод, со стремительной сменой погоды, с внезапной грозой, пережидаемой под лопухами или в укромных шалашах, о которых взрослым знать не полагалось. В государстве Клауса было мирно. Дети в нем не боялись гулять одни, и уж тем более он не рисковал, отпуская Имоджин под охраной двух щенков с псарни Циклопа Бийика. Мир расширялся, становясь все увлекательнее. Ранняя мужественность изломала голоса королевских сыновей, как всегда поразив Клауса неожиданным их несходством: Киммелю достался приятный мягкий баритон, тогда как блестящего яркого Олойхора, вдохновителя всех сумасшедших выходок, природа наградила подобающим натуре Звонким тенором, не то серебряным, не то стальным.

Судя, должно быть, по обстоятельствам. Клаус любил Лорелею и по-людски мог понять ее привязанность к одному из мальчиков. Иной раз он не мог понять себя. В самом деле, как должен быть воспитан человек, подозревающий изначальное зло в собственном ребенке? Как будто ребенок — семя, несущее свою самость изначально, а не то, что многие годы вкладывала в него любовь близких.

«Это ваша проклятая кровь!» — сказала бы ему Лорелея.

Человек должен идти навстречу своему страху. Сближаясь с ним, можно увидеть, что черты его, проясняясь, не так уж непереносимы, как сперва казалось, что и у страха есть свои слабые и смешные стороны. За время пути можно собрать свои резервы, в том числе и те, о каких ты изначально не подозревал. Страх побеждают, не столько готовясь к сражению, сколько сражаясь с ним.

Так говорила себе Лорелея, решившись покинуть свою территорию и спускаясь во двор. У нее была репутация затворницы. На своем пути вниз она черпала силу в перильцах, иногда чуть касаясь их, иногда же налегая всем весом и только дивясь, как девчонки-отроковицы из свиты взлетают здесь чуть ли не сотню раз на дню.

Циклоп стоял во дворе, только что, очевидно, проводив взглядом питомцев, стремглав унесшихся к колодцу, чтобы, толкаясь и визжа, и скача по лужам, облиться там ледяной водой из деревянной бадьи, и теперь ожидал ее приближения. Было бы, согласитесь, невежливо делать вид, будто ты не заметил королеву. Хотя выражение лица у молодца было такое, словно он знал о том, что является воплощением ее ночных кошмаров. И что это знание его забавляет.

С лицом ему и правда не повезло. Точнее — не повезло ему встретиться с теми, кто сделал ему такое лицо.

Судя по всему, резали его нарочно: шрамы шли от линии волос вперед, словно кто-то нарезал ломтями именинный пирог. Заживая, они стянули кожу и изменили черты лица, придав ему исступленное и нечеловеческое выражение. Цикло и не пытался облагообразить себя.

Он не стриг волос и носил пепельную гриву с обильной проседью стянутой в небрежный узел. И одевался он не так, как пристало порядочному обитателю посада: в холст летом, в овчину — зимой. Одежда на нем была из кожи и придавала ему вид дикий, словно он только-только вышел из дремучего леса, и обтягивала чудовищные мослы. Лорелее он казался самой смертью в человеческом обличье, и он об этом знал. Странно было даже подумать, что по возрасту он едва на десять лет превосходит ее сыновей. Что он, в сущности, еще юноша.

— Мадам угодно искать меня? — спросил Циклоп Бийик.

R голосе его ей почудилась насмешка. В общем, он, очевидно, находил забавными большинство людей. В этом была, вероятно, его личная мера самозащиты, в какой всегда нуждаются чудовища.

— Кто из них лучше? — спросила она, глядя в сторону колодца, откуда все еще неслись оглушительные визги, сопровождавшие неизменную возню.

Странный вопрос для матери близнецов. Однако в том, что составляло ее жизнь, Лорелея с некоторых пор вообще не видела ничего нормального. Не был нормальным и сам Циклоп. Так почему бы и не задать ему этот вопрос? Хотя бы чисто статистически.

— Вы отдаете себе отчет, мадам, что мой ответ на этот вопрос подразумевает лишь того, кто из них лучше держит меч? Прочие материи не моего ума дело.

— Разумеется, — сказала королева, глядя на колодец, чтобы сохранить хотя бы минимум величия.

— Олойхор, — услышала она. — Он выигрывает семь схваток из десяти.

— Олойхор, он что — сильнее, ловчее, подвижнее? Совершеннее телом?

Циклоп покачал своей страшной головой.

— Киммель, возможно, немного сильнее. Однако у него нет этого… как его… стимула побеждать. Он никогда не вцепится зубами. Это для него все шуточки. Игра, не стоящая напряжения. Кто не дерется всерьез — не выигрывает. Беззлобный щенок — дешевка.