Палач в роли гуманиста

Некоторое время назад мне попалась книга «Роковые решения». Это воспоминания группы германских генералов о второй мировой войне.

В наши дни, когда солдаты бундесвера высаживаются для учений в Англии и во Франции, когда делаются попытки создать объединенные ядерные силы НАТО, определенным кругам на Западе чрезвычайно важно изгладить из памяти народов преступления гитлеровского вермахта и его военачальников.

Этой цели и служат опусы, подобные «Роковым решениям».

Особенно много говорится в них о том, что если вермахт и допустил кое-какие нарушения военной этики на Востоке, то уже на Западе-то, мол, война велась со всей галантностью рыцарских времен. Однако факты, предъявленные нюрнбергскими обвинителями Кейтелю и Иодлю, начисто опровергают такого рода утверждения. Вот один из них.

Гитлеровский концлагерь Саган. Среди заключенных группа пленных английских летчиков. Условия в лагере ужасные. Каждый день смерть, смерть, смерть. Летчики отваживаются на побег. Решено прорыть тоннели с территории лагеря за ограду, минуя сторожевые посты. В течение короткого времени прорыто 99 тоннелей. Это был титанический труд, который удалось завершить к марту 1944 года. Бежало 80 английских летчиков.

Об исчезновении военнопленных командование лагеря сообщило в Берлин. Имперская уголовная полиция объявила всеобщую тревогу. Розыск проводился во всех уголках Германии и завершился тем, что бежавшие английские офицеры, за исключением трех, были задержаны. Большинство их схвачено в Силезии. Некоторые сумели достичь Киля и Страсбурга. В кандалах, под сильной охраной англичан доставили в Герлицкую тюрьму.

Кейтель срочно созвал совещание. Он готовился принять самые крутые меры, настолько крутые, что некоторые из его подчиненных, опасаясь будущей ответственности, выразили сомнение, стоит ли им впутываться в столь опасную историю. Кейтель настаивал:

— Господа, все эти побеги должны прекратиться. Мы должны показать пример. Мы примем самые строгие меры. Я могу лишь сказать вам, что лица, совершившие побег, будут расстреляны. Вероятно, большинство из них уже мертво.

Присутствовавший на совещании генерал фон Гревенитц выступил с возражением:

— Но это невозможно. Побег не является позорным поступком. Это специально предусмотрено Женевской конвенцией.

Кейтель не нуждался в подобных разъяснениях. Он и сам хорошо знал, что международное право рассматривает военный плен лишь как предохранительную меру, имеющую своей целью воспрепятствовать дальнейшему участию плененного в боях, не допускает применения к нему уголовного наказания за побег. Напротив, во всем мире любая попытка военнопленного вернуться в ряды своей армии всегда рассматривалась как исполнение высокого патриотического долга. Однако возражение Гревенитца вывело Кейтеля из себя.

— Они будут расстреляны! — кричал начальник штаба ОКВ. — И вы опубликуете объявления об этом в тех лагерях, где содержатся военнопленные, поставив их в известность, что такая акция была предпринята в качестве устрашающего примера для других военнопленных, которые захотели бы совершить побег.

А когда Кейтелю еще раз осторожно напомнили о Женевской конвенции, он совсем потерял самообладание и произнес те самые слова, которые затем преследовали его в течение всего Нюрнбергского процесса:

— Мне наплевать! Мы обсуждали этот вопрос в присутствии фюрера, и приказ не может быть изменен.

Кейтель пытался предстать перед своими подчиненными по-прежнему уверенным во всех своих действиях и, безусловно, лояльным слугой фюрера. Но в действительности в 1944 году уже и его начал точить червь сомнения, и гитлеровский фельдмаршал решил на всякий случай поменьше оставлять следов своей преступной деятельности. Свидетельством тому служит такой эпизод. Генерал Вестгоф, прежде чем вывешивать в лагерях объявление о расстреле любого военнопленного, намеревающегося бежать, попытался заручиться письменной резолюцией начальника штаба ОКВ. Однако Кейтель к концу войны стал более осторожен, чтобы не сказать труслив. На докладной Вестгофа он написал: «Я не сказал определенно „расстрел“, я сказал передать полиции или гестапо».

Поразительное лицемерие! Как будто Кейтель не знал, что и без того давно уже действует так называемый «Приказ-пуля» («Кугельбефель»). Согласно этому приказу задержанные при попытке к бегству военнопленные подлежат передаче гестапо, которое в свою очередь имеет предписание об их расстреле. Правда, «Кугельбефель» касался лишь советских военнопленных. Новым же своим распоряжением Кейтель распространял эту меру и на военнопленных западных стран.

История с расстрелом английских летчиков вызвала большой резонанс в Нюрнберге. Волнение охватило и скамью подсудимых, особенно военную ее часть. Кейтель и Иодль, Геринг и Дениц, так много твердившие на процессе о благородных военных традициях, прекрасно поняли, какой удар нанесла их демагогии преступная расправа над беззащитными пленниками.

Английский обвинитель Робертс спрашивает Иодля:

— Согласитесь ли вы со мной (я не употребляю слишком сильного выражения), что расстрел этих летчиков являлся типичным убийством?

И Иодль, позабыв о чувстве солидарности со своим шефом, заявляет:

— Я вполне с вами согласен. Я считаю это явным убийством.

Кейтель бросает на Иодля взгляд, полный ненависти, хотя понимает, конечно, что другую квалификацию его поведению дать трудно.

А тут еще неожиданно вмешивается Геринг. Бывший кайзеровский ас никак не желал, чтобы его имя ассоциировалось с хладнокровным убийством пленных летчиков. Казалось бы, после всех тех тягчайших преступлений, которые совершены самим Герингом, какое значение может иметь убийство еще нескольких десятков человек? Но старый актер, вошедший в роль с первого же дня процесса, с большей легкостью готов принять обвинение в уничтожении миллионов русских, евреев, поляков, чехов, чем признаться в убийстве летчиков-англичан, своих «товарищей по оружию».

Давая показания о совещании у Гитлера, где решалась судьба этих несчастных, Кейтель проговорился, что в числе присутствовавших там находился Геринг. Бывшего аса это вовсе не устраивало. Во время перерыва он вцепился в Кейтеля, как стервятник. Потом рассказывали, что Герингу удалось «дожать» Кейтеля. Тот обещал выступить с опровержением и действительно выступил. Но сделал это с тупой прямолинейностью.

— После моего допроса, — заявил бывший фельдмаршал, — я имел возможность побеседовать с рейхсмаршалом Герингом. Он сказал: «Вы ведь должны помнить, что меня там (на совещании у Гитлера. — А. П.) не было». И я тогда вспомнил, что он прав.

Впрочем, не исключено, что Кейтель схитрил. Опровергая в такой форме свои прежние показания, он, возможно, хотел дать понять суду, что подвергся давлению со стороны Геринга.

А вот еще один пример кейтелевской «гуманности».

Идет допрос свидетеля Мориса Лампа. (До сих пор у меня перед глазами изможденное лицо и полный муки взгляд этого бывшего узника Маутхаузена. Когда он давал свои показания, в зале стояла настороженная тишина. Защита не решилась задавать вопросы.) Ламп рассказывает, как 6 сентября 1944 года в лагерь смерти прибыл транспорт с сорока семью английскими, американскими и голландскими офицерами. Это тоже были летчики, подбитые в бою, спустившиеся с парашютами и взятые в плен. Их поместили в бункер, лагерную тюрьму. Потом комендант лагеря объявил всем один приговор: смерть. Кто-то из американских офицеров попросил при этом, чтобы его казнили, как подобает казнить солдата. От коменданта лагеря последовал ответ:

— Вас забьют до смерти. Удары хлыстом, только удары...

Сорок семь полураздетых пленников босиком повели к каменоломне. Их казнь осталась в памяти у всех, кому удалось выйти из Маутхаузена. Это была картина Дантова ада.

Внизу у лестницы на плечи несчастных накладывали камни, которые они должны были нести наверх. При первом подъеме вес камней составлял от 25 до 35 килограммов. Подъем сопровождался ударами хлыстов... При втором, третьем, четвертом подъемах вес камней увеличивался и удары хлыста дополнялись ударами сапога, резиновых дубинок. В истязаемых бросали даже камни.

— Это длилось двое суток, — рассказывал Ламп. — Вечером, когда я шел в свою бригаду, дорога, ведущая в лагерь, была дорогой крови. Двадцать один труп лежал на ней. Двадцать шесть человек умерли на следующее утро.

«Операция Густав»

В течение судебного процесса, как уже знает читатель, многие подсудимые вступали между собой в ссоры, доходившие порой до взаимного разоблачения. Кейтель и Иодль в этом смысле составили, кажется, исключение. Только однажды было замечено, что Иодль, который неизменно обедал с Кейтелем за одним столом (его называли «стол командования»), демонстративно отказался сидеть рядом со своим бывшим шефом.

Как выяснилось позже, демонстрация Иодля объяснялась разоблачениями в суде действий Кейтеля в связи с так называемым «делом Жиро». Под конец войны до Кейтеля дошли какие-то смутные слухи о том, что французский генерал Вейган, служивший правительству Виши, собирается покинуть Францию. Возможно, и впрямь этот предатель интересов Франции, немало послуживший Берлину и тому же Кейтелю, решил, что в обстановке приближающегося поражения Германии лучше сбежать. Однако никаких доказательств готовившегося побега еще не было. Кейтелю только померещилось, что Вейган может вдруг оказаться в Северной Африке и примкнуть к движению Сопротивления.

Высказав эти свои опасения Канарису и его заместителю генералу Лахузену, Кейтель дает указание устранить Вейгана.

А тут новая неприятность; из лагеря военнопленных в Кенигштейне неожиданно бежит шестидесятилетний Жиро. Кто бы мог подумать, что в таком возрасте генерал решится спуститься на веревке с сорокапятиметровой высоты!..

Во время допроса Лахузена обвинитель спрашивает, что скрывается за выражением «операция Густав»? И Лахузен отвечает:

— «Густав» был шифром, который употреблял начальник штаба ОКВ в качестве условного обозначения, когда разговор касался генерала Жиро... В сущности, этот приказ сводился к тому, что Жиро следует устранить таким же образом, как и Вейгана.

Обвинитель. Когда вы говорите «устранить», что вы под этим подразумеваете?

Лахузен. Я подразумеваю то же самое, что имелось в виду в отношении генерала Вейгана. То есть его нужно было убить...

На процессе вскрылось, какую изобретательность проявил Кейтель, разрабатывая план поимки и убийства Жиро. И это было чрезвычайно неприятно бывшему фельдмаршалу. Человек, не испытывавший никаких сомнений в том, что массовое уничтожение военнопленных вполне оправдано «условиями войны», почувствовал себя очень неловко, когда суд заинтересовался историей «устранения» Вейгана и Жиро. Как-никак Кейтеля обвиняли в убийстве (причем без всякого «приказа свыше») людей из той же профессиональной среды, что и он сам. Здесь уже не сошлешься на рыцарские традиции.

Вечером после допроса Лахузена в камеру Кейтеля зашел Джильберт и застал его в сильном расстройстве.

— Это «дело Жиро»... — бормочет Кейтель. — Конечно, я знал, что оно всплывет... Но что я могу по этому поводу сказать? Я не сомневался, что вся эта история вызовет и у вас, доктор, большие сомнения, как у благородного человека и офицера. Да, эта история очень затрагивает мою честь... Я могу спорить против обвинения в агрессии, могу сослаться на то, что в данном случае лишь исполнял свой долг, так сказать, исполнял приказ. Но эта история с убийством — не знаю, как я в нее попал...

А на следующий день Кейтель впервые столкнулся с открытым осуждением его действий соседями по скамье подсудимых: опустел «стол командования», за которым в течение многих месяцев вместе с Кейтелем сидели Геринг, Иодль, Редер, Дениц. Никому из них раньше и в голову не приходило подвергать остракизму друг друга, если вдруг в суде выяснялось, что один повинен в уничтожении нескольких миллионов людей в концлагерях (Геринг), другой — в потоплении пассажирских судов в море (Дениц), третий — в отдаче приказа о четвертовании пленных партизан (Иодль). Лишь после того как стала известна роль Кейтеля в убийстве французских генералов Жиро и Вейгана, все они отвернулись от него.

Джильберт осторожно завел об этом разговор с Иодлем.

— Есть вещи, которые несовместимы с честью офицера, — сказал Иодль.

— Как, например, убийство, — подсказал Джильберт.

Иодль некоторое время молчал, затем тихо ответил:

— Конечно, это несовместимо с честью офицера. Кейтель мне рассказывал, что Жиро находился под наблюдением... Но ни слова об убийстве. Знаете, такие вещи в военной истории случались, однако я бы никогда не подумал, что один из наших собственных генералов...

Не закончив фразы, Иодль опускает глаза.

— Я замечаю, — продолжает Джильберт, — что вы больше не сидите за «столом командования».

— Ах, вы это заметили доктор? — оживляется Иодль. — Да, это так. Но я не хочу бить лежачего, Особенно после того, как мы сели в одну лодку...

Нет необходимости придавать серьезное значение этим словам Иодля. На каком основании он вдруг решил удивляться тому, что «один из генералов» вермахта мог быть замешан в грязной истории с Жиро? Как будто все прочие многочисленные провокации Кейтеля и самого Иодля против целых народов, в результате чего погибли миллионы людей, были в большей мере совместимы с пресловутой «офицерской честью».

Важнее другое: хотя Кейтель и Иодль «сели в одну лодку», положение их к моменту завершения судебного разбирательства было различно. Кейтель во многом признался, а признаваясь, тупо ссылался на приказ. Но и в тех случаях, когда он отрицал свою вину, поразительная наивность его аргументации лишь убеждала всех в виновности Кейтеля.

Иодль повел себя умнее. Он оказался изощреннее, изворотливее Кейтеля.

«Одиссей» XX века

Иодля защищал профессор международного права Экснер — один из немногих адвокатов в фиолетовой мантии. Мне казалось странным, что этот старый ученый, как любил именовать себя Экснер, избрал в качестве подзащитного начальника штаба оперативного руководства, по существу, руководителя личного штаба Гитлера.

Сам Экснер тоже, видимо, чувствует необходимость дать суду объяснения по этому поводу. Но какой горькой, чтобы не сказать чудовищной, иронией обернулись они в ходе процесса!

Свою защитительную речь Экснер начал довольно эффектно:

— Я познакомился с Иодлем двадцать лет тому назад в доме его дяди — философа Фридриха Иодля — в Вене. Там у нас состоялась беседа относительно воспитания кадровых офицеров. То, что мне тогда говорил молодой капитан, было так серьезно, чисто и так далеко от всего того, что называют милитаризмом, что я навсегда запомнил наш разговор. С того времени я не встречался с ним, до тех пор пока совершенно неожиданно этой осенью не получил приглашения защищать его здесь, на суде. Моей первой мыслью было: «Этому храброму солдату надо помочь». Но я колебался, так как не являюсь профессиональным защитником. Когда я, однако, увидел его в здании суда в первый раз, он мне сказал слова, которые рассеяли все мои колебания. Он сказал: «Будьте уверены, господин профессор, если бы я чувствовал хоть каплю вины, я бы не взял вас себе в защитники». Господа судьи, я думаю, так может говорить только джентльмен, но не преступник!..

«Джентльмен» Альфред Иодль в годы первой мировой войны служил в артиллерии, а потом стал генштабистом. Он слыл очень способным офицером генерального штаба и вскоре выдвинулся там на ключевые позиции. Занимая специально созданный для него пост начальника штаба оперативного руководства ОКВ, неутомимый генерал-полковник руководил разработкой всех операций вермахта.

Язвительный, острый на язык, достаточно образованный в своей сфере, чтобы не лезть за словом в карман, он избрал совсем иной метод защиты, чем Кейтель. Прежде всего решил, что обвинители не получат от него ни одного признания. Иодль был глубоко уверен в том, что Кейтель делает ошибку, признаваясь, хотя бы и с оговорками, в некоторых из своих преступлений.

Я уже говорил, что на весах нюрнбергского правосудия вина Иодля в принципе была не только не меньше, а в определенном смысле даже больше, чем вина Кейтеля. Умный враг всегда опаснее. В Иодле народы мира должны были видеть главного закоперщика военных авантюр гитлеровской Германии. Это в его мозгу рождались планы разбойничьих нападений на другие страны. Это он готовил агрессии против Австрии и Чехословакии, против Греции, Югославии. Это ему прежде всего народы СССР «обязаны» появлением на свет «плана Барбаросса».

И все-таки своими показаниями на процессе Иодль стремился создать впечатление, будто он всего лишь стратег, будто не имеет никакого отношения к тягчайшим преступлениям нацизма. Более того, он якобы, где только было возможно, стремился их прекратить.

Неплохо зная военную историю, он очень часто обращался к ней, чтобы доказать, что многие провокации (Иодль называет их военными хитростями), к которым прибегала военная верхушка нацистского рейха, уже были известны в прежние времена. Когда заходила речь о провокационных маневрах, организованных ОКВ против Австрии, Кейтель ссылался на приказ Гитлера, а Иодль — на историю.

— Мне кажется, — заявлял он, — что подобные маневры отнюдь не идут вразрез с нормами права. Вообще в игорном доме истории как в политике, так и в войне всегда пускают в ход крапленые карты.

Старый профессор, друг философа Фридриха Иодля, доктор Экснер поспешил поддержать своего подзащитного. Обращаясь к суду, адвокат просил верить ему, что «такие хитрости» обычны с тех пор, как греки построили своего троянского коня. Одиссей, автор этой идеи, потому и восхвалялся античными поэтами как «многоумный», а не был заклеймен ими как «преступник».

— Я, — продолжал доктор Экснер, — не вижу в поведении Иодля также ничего аморального... В отношениях между государствами действуют другие моральные принципы, чем в воспитательных институтах для христианских девиц.

Единственное достоинство приведенных сентенций Иодля и его адвоката состоит, пожалуй, в том, что они вовсе не нуждаются в комментариях.

Иодля спросили о провокациях в отношении Чехословакии. И он с откровенным цинизмом назвал их просто «инцидентами», «соображениями генерального штаба», которым сам Иодль не придал бы никакого значения, если бы к ним прибегли, скажем, французы.

Что угодно, только не признавать своей вины. Я замечал, сидя в зале суда, как бывший начальник штаба оперативного руководства ОКБ кривился от злости, когда его шеф оказывался вынужденным делать те или иные признания. Иодль был уверен: признания не лучший способ защиты. Конечно, в руках обвинителей много документов за подписью Иодля. Но он всегда был хитрее, предусмотрительнее Кейтеля и редко делал на бумагах такие прямолинейные, не допускающие толкования резолюции, какие позволял себе фельдмаршал.

Иодлю предъявляют обвинение в том, что по приказу генерального штаба расстреливались взятые в плен партизаны. Обвинитель приводит выдержки из этого приказа. Там, в частности, говорится, что «всякое сопротивление будет пресекаться не путем судебного преследования виновных, а при помощи распространения такого террора, который единственно будет в состоянии искоренить всякое стремление к сопротивлению». Потом оглашается еще один приказ, подписанный Иодлем, где он требует «усиления мер по борьбе с бандами», то есть с партизанами. «Необходимо с этой целью, — предписывает Иодль, — использовать службу безопасности и тайную полевую жандармерию». Приказом декретируются «коллективные меры против всего сельского населения, в том числе поджоги населенных пунктов».

Если бы предъявили такой документ Кейтелю, он, видимо, промолчал бы или сослался на то, что действовал как подчиненный. Ответы Кейтеля в подобных случаях угадывались наперед. Они были стереотипны:

— Я подписал этот приказ, так как мне было дано соответствующее указание.

Или:

— Я это подписал, и я это признаю здесь.

Или, наконец:

— Я не могу вам сказать больше того, что я подписал этот приказ и что тем самым я взял на себя определенную долю ответственности.

Иодль ведет себя иначе. Он старается найти любой повод, чтобы затеять дискуссию, и притом обнаруживает порой неплохое знание международного права (очевидно, за время процесса его натаскал в этом отношении адвокат — профессор Экснер).

Огласив приказ о расправах над пленными партизанами, обвинитель обращается к Иодлю с вопросом:

— Это ужасный приказ, подсудимый, не правда ли?

— Нет, господин обвинитель, — отвечает Иодль, — это вовсе не ужасный приказ. Ведь нормами международного права предусмотрено, что население занятых областей должно выполнять предписания оккупационных властей, а всякий бунт, всякое сопротивление войскам, оккупировавшим эту страну, запрещается и носит название партизанской войны. Средства борьбы с этой партизанской войной не указаны в нормах международного права. Здесь в силе принцип: «Око за око, зуб за зуб». И это даже не немецкий принцип.

Как ни отвратительна, как ни цинична такая тирада Иодля, она свидетельствовала о том, что он в курсе не только международно-правовых норм, но и того, что называется доктриной международного права. Дело в том, что в буржуазной правовой науке длительное время шел спор: разрешает ли Гаагская конвенция партизанское движение на оккупированной территории? И как раз немецкая школа международного права, отражая агрессивные вожделения пруссачества, стояла на позиции непризнания законности партизанского движения. Вот Иодль и решил использовать этот спор, чтобы затеять дискуссию на процессе.

Однако и с хитроумным Иодлем случались курьезы. Только что он пытался обосновать расправы с захваченными партизанами, убеждал, что партизаны должны рассматриваться как бунтовщики, подлежащие расстрелу. Позиция чисто полицейская, но все-таки позиция. И вдруг — крутой поворот: обвинитель перешел к другим вопросам. Иодль изобличается в том, что он систематически визировал приказы, нарушающие международное право. Новые обвинения вытеснили из головы подсудимого прежнюю его аргументацию. Защищаясь, Иодль старается вспомнить примеры уважительного, с его стороны, отношения к законам и обычаям войны. Память у него хорошая. Недаром Кейтель во время допросов частенько говаривал:

— Не помню, спросите Иодля, у него память лучше...

Иодль вспомнил, что после расстрела британских летчиков он «твердо решил покончить с явными и демонстративными нарушениями международного права». С этой целью летом 1944 года был разработан документ под заглавием «Памятка о борьбе с бандами» (так именовались партизаны), где предписывалось рассматривать партизан как обычных солдат и предоставлять им при захвате режим военного плена.

— Я не представил этой «Памятки» ни фельдмаршалу Кейтелю, ни фюреру, — похвалялся Иодль, — так как эта «Памятка» противоречила всем приказам, которые были изданы до того времени.

Иодль мобилизует всю свою изворотливость, тужась доказать, что в нацистской Германии именно он, и только он, заботился о человеческих понятиях права:

— С первого мая тысяча девятьсот сорок четвертого года... управление Канариса было упразднено, а отдел разведки с группой референтов по вопросам международного права перешел в мое подчинение. Я принял тогда решение не допускать более нарушений международного права с нашей стороны. Начиная с этого дня до окончания войны я так и действовал. В этой инструкции (сиречь «Памятка о борьбе с бандами». — А. П.) я заявил о том, что все банды и их сообщников, даже тех, которые были в гражданской одежде, следует рассматривать как регулярные войска и как военнопленных.

Иодль очень надеялся, что в Нюрнберге этот документ принесет ему большие дивиденты. Как-никак «Памятка» действительно появилась на свет за его подписью. Но многим ли рисковал германский генштаб, издавая ее?

Общеизвестно, что наиболее мощным партизанское движение было на советских оккупированных территориях. К лету же 1944 года, как признал и сам Иодль, «русские партизанские районы находились уже перед фронтом». Другими словами, к тому времени советская территория была полностью освобождена от немецких захватчиков и партизанские отряды в подавляющем своем большинстве влились в регулярную армию. Реально (и это Иодль тоже признал) в «Памятке» речь шла «о бандах, существовавших в то время во Франции и Югославии». Но летом 1944 года во Франции под напором союзных войск вторжения германские дивизии только и делали, что отступали. Аналогичное положение вскоре сложилось и в Югославии, откуда агрессоры были изгнаны совместными усилиями Советской и югославской Народно-освободительной армий. Таким образом, изданная Иодлем «Памятка» уже не имела практического значения. В сущности, она ничего не отменяла и не изменяла, а потому и не могла сыграть никакой роли в положении Иодля на процессе. Вспомнив о ней, Иодль лишь еще раз продемонстрировал свою изворотливость и предусмотрительность. Даже в самых сложных условиях начальник штаба оперативного руководства ОКВ не забывал на всякий случай заметать следы. Вот этим он и отличался от более прямолинейного Кейтеля. Тому бы и в голову не пришла подобная затея.

Нам уже известен приказ Кейтеля от 12 мая 1941 года о поголовном расстреле пленных комиссаров и политработников Красной Армии. Политработники и комиссары были военнослужащими, ничем не отличающимися от других. Они, естественно, носили форму и в случае захвата подлежали режиму военного плена. Но Кейтелю, как он сам изволил выразиться, было «наплевать» на все это.

Иодль тоже не проявлял милосердия к этой категории советских военнослужащих. Он даже напомнил, что Германия имела свой опасный опыт деятельности комиссаров в период Баварской республики. Однако береженого бог бережет. Ссылаясь на то, что русские в отместку могут применить аналогичные меры по отношению к германским летчикам, Иодль предлагал тогда обойти требование Гитлера и воздержаться от издания такого приказа. Ему представлялось более целесообразным просто расстреливать комиссаров и объявлять это репрессалией, то есть ответными действиями за нарушение международного права, якобы совершенного русскими. Волки-то в любом случае оказываются сыты. А в архивах, между тем, сохранилась собственноручная резолюция Иодля, которую защита, конечно, пробовала трактовать как подтверждение его отрицательного отношения к приказу об уничтожении комиссаров.

Эти заранее подготовленные алиби и неплохая осведомленность в сфере международного права, безусловно, помогали Иодлю вести свою особую линию защиты.

Вряд ли кто в наше время решится оправдывать практику заложничества. Заложник — это человек, который ни в чем не повинен, но должен быть казнен либо за действия, которые совершены другими лицами, либо для того, чтобы своей смертью устрашить других, не склонившихся перед оккупантами. Зверская эта практика осуждена во всем цивилизованном мире.