Пока я был в Индии, он ни разу не связался со мной по международному видеону. Я помнил его еще прямым, властным, несогбенным в каждом движении и слове. А теперь, глядя на старческую спину, подумал — ненадолго он переживет меня. Его по-прежнему великолепная голова отбрасывала на экран огромную тень, эта тень казалась мне посмертной гипсовой маской, сквозь нее цветными пятнами проступала гоночная трасса. А на ней: два вставших при столкновении на дыбы автомобиля, через них перелетает третий, врезается в четвертый, взрываются моторы, чад горящего бензина густой пеленой скрывает все четыре машины. И двойной ликующий вопль — режиссер умело показал одновременно и публику в зрительном зале, и публику на трибунах. Ликование все нарастало, а аварийная команда, уцепившись длинными крюками за накаленные докрасна обломки, уже стаскивала их с дороги.
— Нет! — я остановил Мефистофеля.
— Ваше дело, — Джеймс пожал плечами. — Не устраивает — Болдуин Мортон останется жив, а вместо него умирает Тридент Мортон.
Вошел секретарь и что-то шепнул Мефистофелю на ухо.
— Хорошо! — Он быстро заполнил чек.
— Нет! — сказал я, медленно придвигаясь к нему. — Я сам!
— Сами? — Джеймс засмеялся. — Не советую. Для такой операции у вас слишком тонкая кишка. Попадетесь, как пить дать! Это — профессия! Дилетантам лучше держаться подальше.
— Глупости, Трид! — Мефистофель безуспешно пытался казаться спокойным. — Вот чек! — Его дрожащая рука-как будто искала кого-то.
— Десять тысяч?! Вы издеваетесь! — Джеймс, заглянув в чек, сердито пустил ему в лицо дым.
— Не вам! — Мефистофель наконец заметил стоявшего рядом секретаря: — Берите, Сэмуэл. Перешлите вертолетом!
Словно нащупывая в темноте опору, он протянул руку.
Секретарь подхватил чек. Рука повисла в воздухе.
Откровенно немощная старая рука со слабо пульсирующими голубыми венами под бесцветной морщинистой кожей.
А на экране я видел другие руки. Руки в асбестовых перчатках. Руки, державшие на весу труп с еще тлеющими на обугленном теле лохмотьями. И когда они с размаху перебросили его через борт грузовика, перед моими глазами предстдла арена времен Нерона — с нее точно так же стаскивали крюками мертвых львов, точно так же навалом грузили на колесницу поверженных гладиаторов.
— Верной “Дьявол”, самый вероятный претендент на лавры победителя и пять тысяч долларов, выбыл из состязания! — сообщил телеоператор. — Но зрители нашего театра единодушно присудили ему приз за самый эффектный трюк. Я рад сообщить присутствующей здесь вдове (на экране крупным планом слезы, они смазывают грим с лица безудержно рыдающей женщины), что чек на десять тысяч будет ей вручен после окончания гонок.
— Ты твердо решил? — Мефистофель привстал мне навстречу. Пройдя полрасстояния, он покачнулся, ухватился за Джеймса, минуту простоял недвижимо, потом резко оттолкнулся от него: — Извините, Джеймс, но наша сделка не состоится.
— Как это так — не состоится? Что ж вы мне морочили голову! А моя затраченная на организацию энергия? А два часа машинного времени по высшей расценке? Вы не понимаете? Ну, тогда, я вам объясню! — Джеймс швырнул недокуренную сигару в пепельницу.
Вспыхнуло пламя, заклубился дым, Джеймс, закашляв, перешел с крика на яростный хрип:
— Мы абонируем в электронно-вычислительном центре Колумбийского университета сто двадцать минут в неделю! Девяносто шесть из них машина потратила на вашу операцию! Высчитывала, когда Болдуин Мортон выходит из дому, когда приходит в правление Объединенного Пантеона, у кого бывает в гостях, в каких ресторанах обедает, а потом посоветовала, когда и в каком месте его лучше всего прихлопнуть… Это просто свинство, Эрквуд!
— Мне сейчас не до вас! — Мефистофель показал ему на дверь. — Трид, это безумие! — Он словно заклинал меня.
— Тогда по крайней мере возместите нам расходы! — зашипел Джеймс.
Лихорадочно заполнив чек, Мефистофель бросил его на стол:
— На! А теперь убирайся!
Джеймс, на ходу засовывая чек в бумажник, еще бормотал проклятия, а Мефистофель уже говорил, говорил быстро, шепотом, еще быстрее, словно боясь упустить хотя бы секунду.
— Тред! Сначала выслушай меня! Ты не имеешь права причинить мне такую боль. Твоя Тора — она все равно должна была погибнуть. Не отрицаю, для старта нам нужна была сенсация. Но мы никого не собирались убивать, хотя это так просто. Сам видел! Росчерк на чеке, несколько нулей после любой цифры — и все. Шесть нулей за Болдуина Мортона, три, от силы четыре, за Тору Валеско… Но ты ее любил, и это решило ее судьбу. Я велел собрать сведения о прошлом Торы, узнал, что у нее муж, она развелась из-за тебя. У нее сын от него. Это она тоже от тебя скрыла. Мои люди следили за Васермутом, видели, как он покупал винтовку. Он непременно убил бы вас обоих — в церкви при бракосочетании или во время свадебного путешествия. Телохранители не спасли бы тебя, при каждом подходящем случае ты старался от них избавиться. Все равно, кто будет в тебя стрелять — другой или ты сам, я никогда этого, никогда не допущу… Как с Болдуином, существовал только один выход. Полюбив тебя, Тора при любых обстоятельствах должна была умереть, но, умирая одна, она тем самым спасала тебя… Я делец, Трид, торгую смертями чужих людей, но не смертью близкого тебе человека.
Он не лгал. Он никогда не лгал. Но правдой было и то, что Васермут попал в театр с его ведома, что снайперская винтовка была заранее принесена, что три выстрела, стоивших полмиллиона, за одну ночь сделали Телемортон самым могущественным и страшным из всех духовных ядов, которыми когда-либо отравляли мир.
— Спасибо! — сказал я с улыбкой.
— За что? За горькую правду? Раньше или позже я так или иначе…
— Спасибо от имени телезрителей! За то, что, спасая меня, вы не забыли о них. Вы всегда умели сочетать полезное с приятным… Даю вам еще одну неплохую возможность. Позвоните режиссеру и оператору, пусть они спустятся к выходу № 1. Там в камере хранения мой револьвер. Чтобы отблагодарить вас за все, я готов принять самую эффектную позу. Даже отрепетировать ее заранее.
— Не надо, Трид! Не надо. То, что мы сделали с Торой, может быть, действительно, страшная подлость, но я частично искупил ее.
— Чем? Трупами в Индии? И… — я посмотрел на него и осекся. Как стар он был в эту минуту — дряхлый старик, беспощадно принесший в жертву своему неумолимому богу не только Тору, не только тысячи безымянных, но и самого себя!
— Я не хотел говорить тебе об этом, Трид… Чтобы не потревожить свежую рану. Тора похоронена на Пантеоне Бессмертных, в одной из десяти могил, что окружают храм с прахом твоего отца. Скоро и я буду лежать рядом с ней. А когда придет твое время, ты будешь третьим. Никому, даже президенту Соединенных Штатов, ни за какие деньги не достанется такая почесть! Но Тора заслужила… Вот, посмотрит — Он вынул из письменного стола фотографию.
Кругом розы, буйно растущие розы — необычайной красоты, они разметались, словно пламенные волосы, а посреди — усыпанная алыми лепестками белая плита каррарского мрамора с надписью:
ТОРА ВАЛЕСКО
Звезда Телемортона
Убита при исполнении служебных обязанностей
— Может быть, это нужно вам, но не ей, — я отстранил фотографию. — Мир в Индии — единственный памятник, который я прошу для Торы… И для себя, — добавил я неслышно. — Вы обещаете?
— Нет! — Он уже снова стал прежним Мефистофелем.
— Почему?
— Потому что не могу обещать того, что уже сделано.
Я не помню, что показывал экран во время нашего разговора. Может быть, записанное на видеопленку крушение монорельсового поезда под Токио, может быть, землетрясение в Чили, может быть, и то и другое… Мне почему-то казалось, что все еще продолжаются безумные гонки с препятствиями. И когда на меня взглянула забинтованная голова, я был уверен — это один из пострадавших гонщиков.
Больничная койка, на заднем плане — медсестра, строящая глазки кинооператорам, на переднем — обвешанные магнитофонами репортеры. Неужели жалкий трюкач, рисковавший жизнью ради-пяти тысяч, достоин такого внимания?
— Могу вам сообщить, что выдвинутые против Телемортона обвинения не подтвердились. Подкомиссия распущена, — с усилием прошептала забинтованная голова.
— Господии сенатор! Не сыграл ли при этом некоторую роль оказанный на вас физический нажим? — спросил с усмешкой один из журналистов.
— Ни в коем случае! Защита народных интересов побудила меня возглавить работу подкомиссии, она же…
Сенатора на полуслове прервал наш диктор:
— Сейчас новый руководитель Телемортона Лайонелл Марр зачитает обращение к правительству Соединенных Штатов!
Он возник на экране внезапно. Секунду молчал, словно давая возможность миллионам запечатлеть в памяти свое лицо. Все та же поношенная замшевая куртка, как и при первой нашей встрече. Длинные, совершенно прямые волосы цвета вороненой стали. Цыган? Пожалуй. Но только по огню, который, казалось, вот-вот вырвется из пронзительно черных зрачков. А по неподвижному, словно каменному лицу скорее индеец.
Лайонелл небрежно вытащил из кармана измятую бумажку, и ровным, почти лишенным интонации, голосом прочел:
— Поскольку правительство, не воспрепятствовав деятельности подкомиссии сената, показало полную неспособность политиков руководствоваться благом нации, Телемортон впредь рассматривает как платное объявление любое политическое выступление — от предвыборной речи кандидата в конгресс до послания президента народу. Чтобы оградить интересы наших зрителей от ожидаемого в связи с этим резкого увеличения уделенного коммерческой рекламе времени, плата за нее вчетверо повышается!
Он исчез так же внезапно, как появился. По экрану поплыла величественная река. Священный Ганг! Я узнал его прежде, чем увидел верующих, входящих в воду для религиозного омовения, немощных калек, которым сострадательные единоверцы приносили в ладонях глоток исцеляющей воды, бесчисленных паломников вдоль всего берега. Неужели мир? — не решался я поверить.
Но так торжественны были звуки песнопения, так полны неземной отрешенности темные лица, так безоблачно горячее небо Индии, что я в благодарном порыве даже стиснул Мефистофелю руку.
А потом я чуть не оторвал ее — с синего неба посыпались пулеметы и бронетранспортеры; они висели на стропах разноцветны парашютов. С борта пакистанского самолета я увидел прыгавших вниз, на паломников, парашютистов, и пока другие операторы показывали зенитчиков у орудий и поднятых по тревоге индийских танкистов, бронетранспортеры с десантниками и пулеметами уже врезались в толпу. Ошалело трещали пулеметы, выли раненые, причитали над трупами близкие, многотысячная толпа продолжала молиться.
Это дикое, бессмысленное избиение паломников даже с точки зрения избалованных телемортоновских зрителей являлось потрясающим эпизодом.
Вошедший в комнату Лайонелл довольным взглядом скользнул по экрану.
Меня душила невыносимая ярость. Все пустозвонные обещания, превращенные в новую пирамиду мертвецов, все эти пышные розы над истлевающим под каррарским мрамором мертвецом, над останками Торы, со смертью которой началось существование Телемортона — даже самый утонченный палач не способен придумать такую пытку.
А пулеметная пальба удалялась. Вместе с ней удалялись берега, на экране остался один лишь священный Ганг, и по его желтоватой глинистой воде, по неторопливому течению — рекой в реке — бежал пенящийся поток багровой крови.
— Вы только что видели последний эпизод индийскопакистанской войны, — возвестил диктор. Размытое бордовое пятно залило весь экран. И сразу — белоснежные пики Гималаев, а совсем внизу — крошечные остроконечные крыши Катманду. Ворота старинного дворца, их охраняют три олицетворения бога мудрости Ханумана — обезьяна, закрывающая себе глаза, обезьяна, затыкающая себе уши, обезьяна, закрывающая себе рот.
В одном из залов этого дворца премьер-министр Индии пожимает руку президенту Пакистана.
11
Слава богу! — Я глубоко вздохнул. Сейчас уже ничто не помешает мне умереть.
— В камере хранения твоего револьвера больше нет, — сказал Лайонелл. — Извини, что не спросил разрешения… И вообще, застрелиться — не самый оригинальный способ. Пофантазируй! Может, найдешь что-то более подходящее для Великого Мортона, которому суждено изменить течение всемирной истории.
— Оставь нас одних, — сказал Мефистофель.
— С удовольствием. Тем более, что у меня совершенно нет времени спасать самоубийц. Хватит забот с этим трогательным индийским миром. Чем я теперь заполню пять часов ежесуточно?
Он ушел. А Мефистофель все еще медлил. Я уже тоже не торопился — раз полка камеры хранения пуста, можно немного задержаться на этой случайной станции, на безнадежной станции жизни, откуда отходит только один поезд — в никуда.
Но почему я решил, что он собирается раскрыть мне нечто важное, а не просто пользуется передышкой после изнурительной битвы за мое сиюминутное спасение?
— Вот, мой мальчик! Прочти, и ты поймешь, отчего не имеешь права умирать.
Уже несколько лет он носил все один и тот же пиджак.
Его карманы были схожи с ящиками письменного стола: первый — только для деловых бумаг, второй для курева и зажигалки, третий еще для чего-то. Один из них, застегнутый на змейку, он никогда не открывал, по крайней мере, при мне. Теперь он вытащил оттуда сложенный вчетверо, стертый на сгибах, пожелтевший от времени квадратный лист.
Разделенный на секторы круг, в нем знаки Зодиака, вверху — дата моего рождения. Я с усмешкой заглянул в гороскоп. Все-таки интересно узнать за день до своих похорон, что тебе напророчили на ближайшие сорок лет.
“Непостоянен, недоволен собой и миром, мечется от одной крайности к другой. Способен быстро увлекаться женщинами и так же быстро остывать. Обостренное чувство совести, толкающее на решительные действия, которым, в свою очередь, противодействует слабая воля. Обладает аналитическим умом, но из-за внутренней противоречивости не умеет им воспользоваться. Циничен, что, однако, не предохраняет от вспышек сентиментальности. Очень талантлив, но, не находя применения своим способностям, склонен считать себя бездарным. Постоянно играет с мыслью о самоубийстве, хотя боится сделать решительный шаг”.
Ну, что ж, этот отвратительный портрет малодушного бунтовщика, типичного представителя современной молодежи, весьма смахивал на меня. Но любой, рожденный под тем же знаком Зодиака, мог вычитать в астрологической рубрике воскресного приложения ту же, примерно, более или менее точную характеристику.
“Во время противостояния Юпитера и Сатурна характер резко меняется. Все лучшие качества, мобилизованные при помощи колоссальной энергии и целеустремленности, начинают оказывать давление на окружающих и расходящимися волнами врываются в саму структуру эпохи. Встретит на своем пути человека такого же недюжинного склада, рожденного под знаком Скорпиона в первую фазу новолуния. Если не оттолкнет из-за крайней противоположности характеров, станет исторической вехой на пути человечества к созданию нового, основанного на разумных началах, сообщества”.
Ну и загнул! Очутись этот горе астролог сейчас в моих руках, уж я бы показал ему “лучшие качества, мобилизованные при помощи огромной энергии и целеустремленности”. Надеюсь, после этого он не смог бы сесть целую неделю.
— Что ты думаешь об этом, Трид? — чуть заискивающе спросил Мефистофель.
— Шарлатанство! Причем до того наглое, что переходит в житейскую философию. Считает всех людей болванами.
— Это в мой адрес? — Мефистофель улыбнулся и, сразу же расслабившись, закурил телемортоновскую сигарету. Первую с того момента, когда Васермута вызвали для дачи показаний. — А чем ты объяснишь, что этот шарлатан за несколько лет продал гороскопов на два с половиной миллиона?
— Той же человеческой глупостью. Умный прочтет и забудет. Дурак, узнав о предреченных ему талантах, настолько уверует, что убедит остальных дураков. А те в один голос: “Вот видите, звезды не врут!” — Неплохое объяснение, но к твоему гороскопу оно не применимо… Первая часть предсказания уже сбылась. Рожденный под знаком Скорпиона — Лайонелл! На, возьми себе! — Он вложил в мою ладонь гороскоп. — И когда опять полезут в голову сумасбродные мысли, вспомни о будущем.
— Если вы считаете, что он мне так необходим, положите вместе со мной в гроб! — Я отдал ему гороскоп и направился к выходу.
— Трид! — Мефистофель заступил мне дорогу. — Пока что я взывал к твоему разуму, но если и это не помогает… Ты, должно быть, забыл, — что, согласно завещанию, через четыре года и девять месяцев вступаешь в полное обладание капиталом. Можешь делать с ним все, что угодно! Клянусь, что не буду препятствовать.
Именно этого я страшился больше всего. Я, действительно, забыл, что опекунство Мефистофеля подходит к концу, забыл просто потому, что никогда не представлял себя наследником отца. Но я много и постоянно думал о том, что станется со мной, если все-таки доживу до этого часа. Немало перевидел я на своем веку людей, начинавших с благостных забот о сирых и обездоленных.
А когда к ним приходили деньги, они становились заурядными живодерами, нередко умудряясь оставаться при этом восторженными гуманистами. Недалекие люди считают миллиард волшебной бутылкой, из которой вызываешь сидящего в ней джина, а уж он сотворит для тебя все, что пожелаешь — великолепнейшие дворцы, прекраснейших женщин, преданных друзей. На деле получается иначе: из свободного человека ты становишься пленником своей волшебной бутылки, беспомощным джином, наглухо закупоренным железной пробкой дальнейшего стяжательства.
— Подумай, Трид! Ты получишь почти десять миллиардов! А лет через пять, если так продолжится, их будет уже двадцать. Представляешь ли ты себе, какая это власть? Достаточная, — чтобы все сокрушить и построить заново — по своему усмотрению.
Я впервые понял, каким он видит путь человечества к основанному на разумных началах обществу — этот бунтарь, потрясавший вместо оружия ключом от сейфа! Он ненавидел сегодняшний мир не меньше меня, но между нами было существенное различие: я поставил на нём крест, а он надеялся его изменить. Чтобы властвовали не политики и лжефилософы, не бездари и случайные удачники, а помноженная на безграничное богатство сила таланта. Его вселенная была вселенной расширяющихся галактик, поглощающих на своем пути старые нембщные светила, дающих толчок рождению новых, более смелых.
Он положил мне руку на плечо и, уже наполовину уверенный в победе, мягко сказал:
— Мир, построенный на доктрине Тридента Мортона — до этого стоило бы дожить! Он ае будет ни прекрасным, ни идеальным — никому не дано превратить человека В ангела. Но, по крайней мере, я уверен в одном — в твоем мире Болдуин Мортон будет работать по своим способностям — обыкновенным сторожем на обыкновенном кладбище.
Он не знал, что затронул во мне самый болезненный рычажок. Я часто нажимал его в своем воображении — и результатом были такие кошмары, какие не снились (Ни одному наркоману. Мечтаешь о власти, чтобы образумить людей, чтобы сделать жизнь хоть чуточку сносной, и кончаешь обратным. Власть — могила самых лучших начинаний, это я уразумел для себя давным-давно.
Мефистофель почувствовал, что проиграл. И тогда он подкинул мне свой последний соблазн.
— Сдаюсь, Трид! Видно, твоему гороскопу не сбыться! А жаль! Никого в своей жизни я не любил, кроме тебя. Даже собственных сыновей. Один погиб в Арденнах, другой при испытании бомбы на Бикини. Будь они в состоянии говорить, наверно, сказали бы: “Гордись нами! Мы погибли за Америку!” Вот, какие у меня были сыновья! Наспех оструганные древки — к одному концу прикрепляют звезднополосатое знамя, а другим пользуются в качестве палки. А ты, Трид, ты иной, и потому не в силах выносить эту жизнь… Но ведь существует еще один путь — средний!
— Средний между жизнью и смертью! — Я захохотал. — Значит, вы верите не только в астрологию, но и в магию? Насколько помню, даже самый отчаянный мистик не решался утверждать, что существует промежуточное состояние!
— Существует! — Мефистофель загадочно улыбнулся. — Анабиоз!
Мне было двадцать лет, когда я прочел в газете о калифорнийском профессоре с неизлечимой раковой опухолью, велевшем себя заморозить — в надежде, что будущее поколение сумеет оживить его и заодно избавить от рака. Я тогда удивлялся его мужеству, но еще более тому — как это на фоне свойственного нашему времени безверия все еще не переводятся безнадежные оптимисты. С тех пор про анабиоз писали часто и много. Изобретали все новые капсулы для хранения мороженой человечены, которые доверчивые чудаки предпочитали обычным гробам. Были проведены многообещающие опыты с многолетним охлаждением внутренних органов, их удавалось оживлять и даже пересаживать. Но анабиоз в целом по-прежнему оставался мечтой. Самым острым умам человечества, занятым более актуальной проблемой массового истребления, было не до него.
— Удивлен, Трид?! Разве ты не заметил, что в течение ряда лет мы вкладывали немалые деньги в герметические капсулы новой системы?
— Ну что из этого? Моему приятелю принадлежит фирма вроде Объединенного Пантеона, с той разницей, что гарантируется уход в течение ста лет не за могилами, а за морозильными контейнерами. Но сам он купил себе место на мортоновском кладбище.
— Твой приятель просто жулик, — отмахнулся Мефистофель. — А нам попало в руки изобретение, которое способно перекроить всю человеческую психологию. Бегство из действительности — не в помешательство, не в смерть, а в новую жизнь!
— И многих вы таким способом уже переправили в двадцать первый век? — пошутил я.
— Ты будешь первым! — торжественно заявил Мефистофель.
Мы поехали в лабораторию на телемортоновском броневике. Вместе с нами ехали два оператора, было тесно от аппаратуры и кассет с видеопленкой. Один из них все время пытался рассказать мне, как чуть не погиб во время чилийского землетрясения. О собаке, которой предстояло вернуться к жизни после долгого небытия, никто не говорил. Они привыкли снимать смерти, чье-то воскрешение представлялось им скучнейшим делом, интересным лишь для самого воскресшего.
Сначала нам демонстрировали фильм. Ньюфаундленд с толстой добродушной мордой выпрашивает подачку, гонится по двору за кошкой, примостив голову на передних лапах, видит собачьи сны. Изобретатель, сморщенный старичок в огромных очках, сидел рядом со мной.
Он почему-то все время волновался, а я думал, как несправедливо устроен мир. От анабиоза ему никакой пользы, все равно таким же стариком родится заново, изобрел бы лучше чудо-средство от морщин. Потом в фильме показали, как собаку замораживают, как пломбируют капсулу, а затем и дверь лаборатории, за которой ей предстояло проспать десять лет. Свидетели этого исторического события (среди них я узнал Мефистофеля, Лайонелла, моего двоюродного брата) подписали акт и, в последний раз заглянув в защищенное толстым непробиваемым силиконом окошко лаборатории, прямо с экрана спустились в просмотровый зал. Так мне по крайней мере показалось, когда зажегся свет. Все свидетели сидели в первом ряду. Все, кроме Болдуина.
Я нахмурил брови, Мефистофель, перехватив мой взгляд, отрицательно покачал головой:
— Можешь не волноваться, Трид. Лайонелл просто принял меры предосторожности. Твой двоюродный брат под домашним арестом.
— И он подчинился? — удивился я.
— Попробуй не подчиниться медицине! — довольно улыбнулся Лайонелл. — За сравнительно небольшие деньги наше величайшее светило по тропическим болезням констатировало, что его ездивший в Индию с небезызвестным тебе поручением доверенный слуга завез оттуда страшнейшую, почти неизлечимую инфекцию. Болдуин находится в карантине. И что самое важное, к нему никого не впускают. За его телефонными и видеонными разговорами следят, так что в течение трех месяцев ты в безопасности.
— Спасибо, Лайонелл. Но вряд ли я воспользуюсь этой отсрочкой.
Мы перебрасывались фразами через спины оттеснивших нас в противоположные углы репортеров. Их набилась целая туча. Для газет и остальных телекомпаний, не обладавших возможностями Телемортона, это была первейшая сенсация. Они долго снимали — сначала запломбированную панцирную дверь, потом окошко, потом через окошко темное помещение лаборатории со смутно виднеющейся в глубине капсулой. Я тоже заглянул. В это время кто-то схватил меня за руку:
— Она воскреснет! — это был изобретатель. — В том возрасте, когда другие мечтают изобрести универсальную шпаргалку, я уже думал об этом. Три университета, биология, электроника, физика сверхнизких температур, строение клетки, сорок лет исследований — вся моя… жизнь потрачена на осуществление этой мечты… По правде говоря, я страшно волнуюсь, но об этом не пишите. Пусть читатели думают, что я ни минуты не сомневался в успехе… Да, совсем забыл, — вы из какой газеты?
— Я Тридент Мортон.
— Очень приятно. А меня зовут Мильтон Анбис. Звучит почти как анабиоз. Удивительное совпадение, не правда ли? — Он протянул мне руку, но тут же отдернул: — Кажется, нас уже знакомили? Я даже вспоминаю кто! Господин Эрквуд! Так это вы Тридент Мортон? — Он уставился на меня сквозь огромные очки, снял их, снова оглядел слезящимися близорукими глазами, а потом даже ощупал дрожащими пальцами, словно не веря в мою телесность.
Уж не сумасшедший ли? — подумал я. Умертвил собаку, обставил склеп нелепыми аппаратами, а теперь уверяет себя и других, что, покажи ей только кошку, и она сразу пустится вдогонку.
— Так это вы? — Он все еще не отпускал меня. — Вы, Тридент Мортон? Первый человек, который ляжет в анабиоз! Это самый великий час в моей жизни!
Значит, Мефистофель уже предложил меня в качестве следующего подопытного кролика. Но пока что я предпочитал более прозаический способ побега. Если я и дал себя заманить сюда, то из чистого любопытства.
Не каждому удается за несколько дней до прощания с жизнью увидеть собаку, которую, после десяти лет счастливого отсутствия, снова обрекли на ту же собачью жизнь.
— Пора открывать дверь! — Лайонелл взглянул на часы. — У меня сегодня еще масса дел.
Мильтон Анбис засуетился. Щелкнули кусачки, свинцовые пломбы рассыпались по полу и тут же исчезли в карманах суеверных на современный лад репортеров, повидимому считавших, что пломба от анабиозированной собаки принесет не меньше счастья, чем подкова от неанабиозированной лошади.
— Господина Ноа Эрквуда к телефону! — раздался чей-то подобострастный голос.
Пока он разговаривал, операторы и газетчики шумной ватагой ввалились в лабораторию. Я не торопился, успею наглядеться на четвероногое чудо. Уж я-то знаю, какая мысль отразится на его добродушной собачьей морде, когда на него, полумертвого, набросится двуногая волчья стая. Бедняга отчаянно завоет, а газеты будут расписывать захлебывающийся радостный лай, которым ньюфаундленд приветствовал жизнь.
— Отлично! — отойдя от телефона, Мефистофель мечтательно поднял не замеченную никем пломбу.
— На счастье? — спросил я с издевкой.
— На память о еще одной победе.
— Жизни над смертью? — я все еще злился на него за заботу о моем скорейшем усыплении. — Еще ничего не известно. Может быть, ваши денежки вложены в жалкий трупик? Хотя с телемортоновской точки зрения мертвый пес даже привлекательнее живого.
— Злишься, Трид? Это хорошо. Значит, опять вошел во вкус жизни. Жить и злиться — почти одно и то же. А праздную я первый побочный результат сегодняшней битвы. Ассоциация кинопрокатчиков только что подписала соглашение. Мы предоставляем им по полчаса старых видеопленок на каждый сеанс, за это получаем треть кассового сбора и решающий голос в выборе фильмов. Ты понимаешь, что это значит, Трид? Вся американская промышленность находится сейчас в зависимости от нас!
Когда мы протиснулись в лабораторию, я услышал возгласы:
— Врача! Скорее врача!
Репортеры, склонившись над чем-то, орудовали фотоаппаратами и кинокамерами. Видно, совсем очумели!
Вызвать ветеринара была бы куда разумнее. Бедная собачка! Подыхает, должно быть.
Нас пропустили. Вместо собаки я увидел лежащего на капсуле изобретателя. Кто-то, за неимением воды, брызгал ему в лицо бренди из карманной фляжки.
— Сердечный приступ. От волнения, — Лайонелл вопросителыш посмотрел на Мефистофеля. — Придется, по-видимому, отложить.
— Если вы позволите, я сделаю все за профессора, — предложил один из ассистентов Анбиса. Изобретатель с трудом открыл глаза.
— Нет, нет, я сам! Просто маленькая слабость. Десять лет ожидания — это хуже тюрьмы. Так и напишите в газетах!
— Как вы себя чувствуете, профессор? — резко оборвал его Лайонелл. — Если лучше, то давайте начинать.
— Сейчас, сейчас! — Милтон Анбис порывисто встал на ноги. Включая и переключая непонятные мне приборы, он обеими руками вцепился в рукоятки, чтобы не упасть. Заметив меня, зашептал слабеющим голосом: — Сердечные таблетки! Скорее! Они у меня в левом кармане! Суньте мне в рот! Спасибо, Мортон!
Я вышел. Было тяжело смотреть, как человек, рискуя свалиться замертво, последним нечеловеческим усилием рвет финишную ленту пятидесятилетнего марафона. Тяжело и полезно. Пожизненное мученичество ради мечты мало что изменяет: скептики остаются скептиками, циники — циниками. Но хотя бы во мне ему удалось зажечь слабую искорку надежды. Может быть, жизнь все-таки стоит того, чтобы еще раз попытаться? Уйти — легко, вернуться снова — невозможно. А анабиоз?
Я совсем забыл про собаку. Только когда из лаборатории донеслись возгласы безграничного удивления, понял — свершилось! Кто-то уже выбегал, чтобы прямо с машинки отправить в набор величайшую научную сенсацию двадцатого века. Лаборатория напоминала сумасшедший дом. Одни орали в транзисторные передатчики, другие тыкали микрофоны прямо в рот ассистентам, третьи запечатляли прислонившегося к капсуле изобретателя. Слезы счастья застилали ему очки, он ничего не видел, только хватался за сердце и плакал. А сама виновница торжества глядела на мир осоловелыми собачьими глазами.
— Она зашевелила хвостом! — восторженно закричал один из ассистентов.
— Рекс, Рекс, спасибо тебе! — забормотал профессор. Одной рукой он обнимал собаку, другой нашаривал в кармане таблетку. — Ты не предал меня! Ты сделал все, что смог. Десятки лет люди считали меня сумасшедшим. Встань, покажи им, что анабиоз возможен!
