Пирамида Мортона

КНИГА ВТОРАЯ
 
БИОМОРТОН

 

1

      Я приоткрыл глаза. Надо мной наклонился большой лиловый зрачок. Кроме зрачка, не было ничего. Ни глазного яблока, ни века, ни лица, ни головы, ни тела. Живой мрак пристально всматривался в меня своим единственным лиловым глазом.
      Так вот каким выглядит загробный мир! Зрачок переливался внутренним свечением. Может быть, Творец таким образом выражал свои эмоции? Но ничего, кроме пристального любопытства, я не заметил. И тогда я понял! Это вовсе не боженька из Библии, а Великий Экспериментатор, существование которого предсказал Джон Крауфорд.
      Ну что ж, для него вполне естественно — выловил из питательной среды одного из триллионов созданных в процессе эксперимента микробов, отделил душу от тела и теперь разглядывает ее под микроскопом.
      Так прошла целая вечность. Потом в этом изначальном мире что-то изменилось. Зрачок удалился. Сквозь мрак медленно пробивалось слабое мерцание. В течение долгого-долгого полузабытья постепенно усиливающееся мерцание, перед которым так же постепенно отступал мрак, было моим единственным ощущением. Что-то шевелилось в мозгу, но еще не отливалось в формы, мои восприятия были строго ограничены, и лишь впоследствии, пытаясь заполнить страшный пробел, услужливое воображение оживило его карикатурно зловещим образом Великого Экспериментатора.
      А пока я только существовал, едва ли сознавая, что странный зрачок — оптический рецептор наблюдающего за мною электронного мозга. Убедившись при его помощи, что я открыл глаза, мозг много часов назад включил освещение, очень слабое вначале, чтобы не повредить отвыкшую от света сетчатку.
      Несколько раз я опять проваливался во тьму, а когда окончательно вынырнул, было уже почти светло. Я увидел стенки открытой капсулы, высоко надо мной темнел свод пещеры, а совсем близко на длинном гибком стебле покачивался зрачок, уже не густо-фиолетовый, как в темноте, а бледно-сиреневый, совсем не страшный.
      Мне захотелось пить. Мучительно, как страннику, блуждавшему по пустыне многие годы в поисках оазиса, и все же совсем не так. Я знал, что мне чего-то хочется, но слово “пить” было для меня бесконечно далеким, абстрактным понятием, не связанным ни с освежающим вкусом влаги, ни с глотательными движениями. Зрачок опять удалился. Его место занял серворобот. Он выдвинулся из стенки, скрипя шарнирами, ко мне протянулся манипулятор с подносом, на котором стоял стакан с пенящейся жидкостью.
      Стакан, жидкость, пить — эти три слова разом выплыли из запасников моей памяти. Но я по-прежнему не знал, что такое — взять его в руки и поднести ко рту.
      У меня не было ни рук, ни рта, только глаза и расплывчатое туманное тело, которым сам еле пробудившийся мозг не был еще в состоянии управлять. Из шарниров серворобота выдвинулся другой манипулятор, эластичными клещами обхватил стакан и, осторожно нагибая, поднес к моим губам. И тогда безотказный механизм условных рефлексов взял верх над энтропией — я раскрыл рот. По нёбу потекла влага, я пил и с каждым глотком все яснее сознавал: жив! Из меня вырвался молчаливый крик, кричала каждая пробужденная к жизни клетка, с молниеносной быстротой они восстанавливали прерванные анабиозом коммуникации. Уже после пятого глотка я ощутил нечто вроде внутреннего сотрясения — сложнейшая машина, именуемая человеком, снова заработала.
      Мне захотелось есть, и на этот раз это не было отвлеченным понятием, а совершенно конкретным желанием вонзить во что-то зубы, жевать, глотать.
      Тотчас рука-поднос снова приблизилась, на этот раз с какой-то кашицей. Я представил себе, как шарнирная нянька кормит меня с ложечки. Этого было достаточно, чтобы собрать все свои силы. Повинуясь моим биотокам, стенка капсулы откинулась. Я выполз, пытался встать на четвереньки, упал.
      Когда я снова пришел в себя, меня поразила тишина.
      Погружаясь в анабиоз, я слышал ровное дыхание контрольной системы. Выходя из него, снова воспринимал ее еле слышные звуковые сигналы. Пока я спал, она бодрствовала, а теперь, решив, что ее дело сделано, автоматически выключилась. Я еще чувствовал крайнюю слабость, мысли были путаными, вставать не хотелось. Но контрольное устройство, очевидно, знало о моих физических возможностях куда больше меня самого.
      И как только среди хаоса воспоминаний, ассоциаций, полумыслей выявилась одна, главенствующая, меня подняло с пола. Странно, я совершенно запамятовал, когда погружался в анабиоз, но точно помнил, что было это в какое-то страшное время, когда человечество, ожидая со дня на день термоядерную катастрофу, изо дня в день надеялось, что ее удастся предотвратить…
      Я даже вспомнил, что думал, когда нажатием кнопки привел анабиозное устройство в действие. Вспомнил, но не так, как вспоминалось раньше. Сейчас во мне жили разрозненные картины и понятия. Чтобы воскресить их, надо было нырнуть глубоко-глубоко, пробиваться вместе с ними сквозь тысячефутовую мутную воду, а затем с мучительной болью выталкивать на поверхность. Что бы ни случилось, хуже быть не может — думал я тогда, Или войны не было, и тогда это означало, что люди стали разумнее. Или она была — тогда мои уцелевшие при Потопе полуодичавшие потомки начинают сейчас все сначала. А любое начало — лучше любого конца.
      Через секунду я буду знать. Всего лишь через секунду.
      И вдруг с невероятной силой вспомнилось: и какое небо, и как пахнет земля, и как меня зовут… Тридент Мортон — первый человек на Земле, которому удалось, в сущности, умереть и снова воскреснуть! Но куда большим чудом было другое. В той, давно минувшей и словно прожитой кем-то другим жизни люди существовали для меня лишь как фон моего собственного существования.
      Временами я их ненавидел, временами жалел, но никогда себя с ними не отождествлял. А теперь первой моей сознательной мыслью, ядерным взрывом, вырвавшим из глубин подсознания три основных понятия: “небо”, “земля”, “я” — было жгучее желание узнать, что стало с человечеством.
      Шатаясь, с трудом преодолевая каждый шаг, я дошел до датчика наружной радиации. Он показывал нечто невероятное — излучение, какое не осмеливались придумать даже самые мрачные фантасты. С человечеством было покончено.
      И только тогда я подумал о себе. Выйти наружу при такой радиации было смерти подобно. Навсегда заперт в своем подземном убежище! Запасов продовольствия и воды хватало на год, может быть, даже на более длительный срок. А потом великолепный выбор — медленная смерть от голода или чуть убыстренная от облучения. Я расхохотался. Бесподобный финал для первого воистину воскресшего человека! Хохот приглушенным эхом прокатился но пещере. Нет, тогда уж лучше погибнуть наверху, увидеть в последний раз небо — на этот раз действительно в последний.
      Я еще раз взглянул на датчик, а потом со мною началось форменное сумасшествие. Как всякий сумасшедший, я немедленно забыл, что еле держусь на ногах.
      И как только забыл, во мне проснулась чудовищная сила, словно я не пролежал без движения бог знает сколько лет, а все это время тренировался в прыжках, беге, преодолении препятствий. За неимением поблизости человека, я подбежал к теперь уже мертвому сервороботу, схватил одну из его рук-манипуляторов и долгодолго тряс:
      — Поздравляю, человече! — кричал я, упиваясь звуком своего голоса. — Поздравляю!
      То, что я принял за рентгены, было миллирентгенами.
      Никогда еще со времен экспериментального взрыва в Аламагордо уровень радиации не был таким низким!
      Подъемник исправно поднял меня вместе с вертолетом. В нескольких футах от люка он остановился. Минут пять пришлось мне ждать, пока специальное устройство рассасывало накопившийся над люком песок. Пять минут? — Пять лет! Великое нетерпение кипело во мне, переливаясь через край, и, когда люк, наконец, открылся, я взлетел так стремительно, что чуть не ударился о сгенку шахты.
      Ветер, солнце, пустыня. Великая пустыня! Когда я уходил, она казалась мне огромной песчаной могилой.
      Теперь пустыня была для меня олицетворением жизни.
      Переползали с места на место сыпучие пески, по ним ползли ящерицы, за ними охотился коршун, все было в постоянном движении, все было нужно и разумно, незаменимо в вечном балансе природы. Я кружил над своим запрятанным в землю убежищем и, глядя на желтые песчинки, стремившиеся поскорее засыпать автоматически закрывшийся люк, удивлялся, насколько они похожи на живое существо.
      И когда не осталось уже ни малейшего следа моего пребывания, я развернул вертолет и полетел к людям.
      Солнце садилось на горизонте, пустыня сменилась лесистыми горами, я даже радовался, что кругом такое безлюдье. Мне пока не хотелось ни с кем разговаривать, мне было совершенно достаточно шелеста деревьев, шума горной речки, пения птиц. Когда-то я был равнодушен и к природе, и к музыке, кроме разве джаза, и то потому, что он своими ритмами бил по притупленным нервам. Сейчас любой звук был частью бесконечной мелодии, я остро воспринимал малейший запах, краски имели множество оттенков, даже скользящая по скалам тень вертолета казалась цветной. Природа входила в меня через зрение, слух, обоняние, изменяла саму структуру моего организма. Я понимал, что это, в сущности, только конечный этап. Не я рождался заново, а за долгие годы небытия умерло мое прежнее естество.
      Где-то, в каком-то шкафчике вертолета лежала карта.
      Но мне даже в голову не пришло воспользоваться ею. Я летел наугад, зная, что, куда ни полечу, всюду будут люди. Я потерял ориентировку, опять очутился над пустыней, а когда перевалил через горы, было уже совсем темно. Я нажал кнопку — прозрачный пластмассовый колпак откинулся, звезды были сейчас совсем близко. Я поднялся еще выше, включил автопилот на прямой курс и, откинувшись вместе с креслом, задрав голову, без конца глядел, как надо мной бесконечным роем пролетали светлячки Вселенной.
      — Вы не узнаете меня? — кричал я. — Это я, бывший Тридент Мортон!
      Внезапно звезды поблекли. Их затмило электричество. Пока что я видел только огни, здания заслонял высокий лес. Деревья укутывала темнота, но они подавали громкие позывные. В прежней жизни притупленное моторным смрадом обоняние осталось бы глухим. А сейчас я по одному лишь запаху безошибочно определил: кедры.
      Выключив автопилот, я перенял управление. Кедры качнулись в сторону, в нескольких минутах лета возник удивительный город. Насквозь пронизанные светом легкие здания, множество празднично одетых, неторопливо гуляющих, безбоязненно пересекающих улицу людей. Ни светофоров, ни столпотворения бешено мчащихся автомашин, ни зловонных транспортных пробок. Не дымились фабричные трубы, не поднималось к небу облако смога, воздух был настолько прозрачен и чист, что, подлетая к городу, я видел дальний конец центральной улицы.
      Город будущего! — подумал я с замирающим сердцем и тут же громко рассмеялся. В этом будущем я уже находился, для меня оно было настоящим.
      Я был уже совсем близко. Здания расступились, сейчас я пролечу между ними, приземлюсь возле неонового фонтана и обниму первого попавшегося — ну хотя бы ту девушку, что подставляет смеющееся лицо пестрым световым брызгам.
      Я уже видел ее совсем ясно, лицо приближалось, выросло до невероятных размеров, вертолет на полной скорости врезался в экран, я услышал предсмертный вой мотора, подо мной провалился пол кабины, я падал в темноту, мимо пронеслось исковерканное алюминиевое крыло, надо мной по-прежнему сиял праздничный город.
      Навстречу мне зашумели кедры, я скользил вниз, цеплялся за ветви, и когда, весь израненный, приземлился, город стоял у меня над головой.
      Внезапно он исчез, как мираж. Вместо него на том же месте возникли сияющие буквы в полнеба величиной: ТМ.
      Они продержались около минуты, потом их поглотила темнота. Теряя сознание, я услышал громоподобный голос:
      — Вы только что видели самый молодой город Соединенных Штатов — Новый Вашингтон, штат Малая Полинезия. Телемортон желает вам спокойной ночи!
      Меня разбудил тот же громоподобный голос:
      — Доброе утро! Сейчас шесть часов глобального времени. Телемортон передает сводку последних событий. Вчера государственный секретарь созвал в Пирамиде Мортона пресс-конференцию, посвященную тридцать третьей годовщине Стены…
      Я повернул отчаянно болевшую шею и посмотрел наверх, надеясь увидеть огромное, в полнеба, лицо диктора.
      Уже вчера я отлично понял на собственной шкуре, что колоссальный экран, не в пример телевизорам моего времени, изготовлен из сверхпрочного материала. Мой дюралюминиевый вертолет разбился о него, как яйцо о камень. Кругом лежали обломки самых различных размеров, от превратившегося в яичницу пульта управления до почти невредимого шкафчика, из которого вывалились навигационные карты. На них блестели капли росы, и когда косые лучи восходящего солнца ударили сквозь хвою, по плану Нью-Йорка рассыпались миниатюрные радуги. Но я не понимал, зачем в столь уединенном месте возводить вместо мотеля или хотя бы туристического ресторанчика такую информационную махину. Сейчас все стало на свои места. Мимо экрана шли вертолеты — смешные кузнечики, вчетверо меньше моего, а когда на нем появилось изображение какой-то диковинной пирамиды, затем нечто вроде гигантской телестудии, где проводилась пресс-конференция, некоторые из них неподвижно повисли в воздухе. Изображение снова исчезло. Над лесом, в желтовато-бурых горах, опять зияла черная дыра экрана, на котором уместилась бы целая площадь. Но на нем не было ничего, кроме двух исполинских сияющих букв: ТМ. Диктор продолжал говорить:
      — Государственный секретарь напомнил нашим сотрудникам, что Стена принесла человечеству мир и процветание…
      Я был потрясен. Стена? Что за Стена? Слишком много нового в этом непонятном мире! От старого остался один лишь Телемортон, но какой — беззубый, лишенный вкуса и цвета, голый информационный механизм. Я дивился вертолетной аудитории, но еще больше тому, как это они мирились с двумя буквами вместо прямой передачи события или хотя бы телепортрета смазливой дикторши. Позволь себе Телемортон подобное в мое время, болельщики наверняка закидали бы экран бомбами. Во мне боролись два противоречивых чувства. Я чувствовал себя как будто обворованным и в то же время понимал, что лучше показывать эти идиотские буквы, чем кровь и трупы.
      Я поднялся на ноги и ощупал себя. Руки и лицо были в крови, одежда изодрана, но в общем я был невредим и цел. Я подумал, где бы найти воду и умыться, и только тогда до моего сознания по-настоящему дошли услышанные только что слова.
      “Стена принесла человечеству мир и процветание…” “Глобальное время…” Это ведь означало, что не существует больше ни границ, ни раздоров, ни войн. Вместо сотни стран одна-единственная — земной шар, вместо десятков тысяч больших и маленьких народов — одинединственный. Человечество.
      — Государственный секретарь подчеркнул, что Стабильная Система навсегда избавила мир от таких понятий, как голод, нищета, трущобы. За одну лишь последнюю неделю правительство выстроило десять новых городов, в которых свыше чем миллиону были предоставлены бесплатные комфортабельные жилища.
      Я опять ни черта не понимал. Бесплатные квартиры — это прекрасно. Но в мое время государственным секретарем называли министра иностранных дел. Какое же отношение он имеет к жилищному строительству? А потом раз все государства объединились, зачем им министр иностранных дел? Разве что для сношений с другими планетами?
      — Государственный секретарь заявил, что, несмотря на полную автоматизацию — одну из самых примечательных черт Эры Стены, число работающих неуклонно растет. За последние три месяца две тысячи триста четырнадцать человек нашли себе увлекательную и приятную работу.
      Ну и мир! Я покачал головой. Вот отчего во вчерашнем телерепортаже из Нового Вашингтона меня удивило необычайное количество праздных людей. Я вспомнил слова одного философа моего времени. “Без пищя человек в крайнем случае может прожить две недели, без воды — одну неделю, без забот — ни одного дня! Лишите его забот — о хлебе насущном, об осуществлении эфемерной, бесконечно далекой мечты, на худой конец, даже о том, за кого голосовать на следующих выборах — и он покончит с собой!” Какая чепуха! Я вспомнил девушку, подставлявшую свои смеющиеся губы цветному неоновому фонтану. Видно, не так уж плохо получать бесплатные квартиры, жить в этих светлых, легких, насквозь застекленных домах, переходить улицу без боязни быть раздавленным изрыгающим дым и зловоние транспортным страшилищем, дышать в самом центре города неоскверненным воздухом и, самое главное, ходить под небом, с которого никогда, никогда не упадет радиоактивный дождь.
      Я стряхнул с себя прилипшую к пропитанной кровью одежде хвою, на всякий случай засунул в оборванный карман целехонькую карту штата Колорадо и пошел искать ручей. Кедровый лес с его живительной тенью кончился. Я вышел на открытое пространство — полупустыню с редким кустарником. Солнце уже палило вовсю.
      Как ни удивительно, я понятия не имел, какое сейчас время года, а тем более, в какой год я попал. Моя память по-прежнему представляла собой огромный зал со множеством наглухо запертых шкафов. Какая-нибудь случайная мысль или ассоциация сразу же отмыкала один из них. Все остальные остались на запсфе. У меня не было прошлого.
      Экран исчез за могучими кедрами. Я прошел уже около мили, но голос все еще следовал за мной. Я жадно прислушивался к новостям, почти ничего не понимая.
      Мир, в который я попал, был для меня крайне непонятным и сложным. И, должно быть, не так прост даже для тех, кто не знал иного.
      — Экстренное сообщение! — прогрохотал вдали голос диктора. — Не отходите от экранов! Вчера в находящемся под Гудзоном депозитном хранилище бывшего Первого Национального Банка в присутствии главного кибернетика Кредимортона, журналистов, конгрессменов и сенаторов состоялось торжественное вскрытие личного сейфа Тридента Мортона, самого легендарного человека прошлой эпохи и самого могущественного нынешней, будь он жив. Как теперь стало известно, Тридент Мортон перед своим загадочным исчезновением оставил указание вскрыть его депозит ровно через пятьдесят лет. Сейф содержал не ожидаемое завещание, а величайшую сенсацию двадцать первого века! Тридент Мортон был первым человеком, погрузившимся в анабиоз! Для своего полувекового сна он избрал уединенное место пустынного колорадского плато. В случае, если он сам не вернется к назначенному для вскрытия сейфа дню, Тридент Мортон просил потомков разыскать его и оживить.
      Была сразу же выслана экспедиция, в которой приняли участие виднейшие биокибернетики. Они пришли слишком поздно…
      Я совершенно забыл о сейфе, и о том, что обещал явиться в этот день самолично. Забыл, как и о многом другом. Было, конечно, жаль ученых мужей, которых я оставил с носом. И в то же время мне стало до ужаса смешно. Представляю себе, какое впечатление у них сложилось по разбросанным повсюду полупустым банкам, бутылкам с отбитыми горлышками, отломанной у серворобота руке-манияуляторе, которой я варварски открывал консервы. Должно быть, решили, что анабиозный сон, начисто стерев из памяти цивилизованные навыки, отбросил меня на тысячи лет назад, к моим пещерным предкам.
      Всего я провел в своем подземном убежище, постепенно акклиматизируясь и обучаясь заново давно забытому, около семи дней, половину из них в полубессознательном состоянии. Сейчас мне смутно вспоминалось, как я, неподвижно лежа в капсуле, ощущал волны — это был ультразвуковой массаж. Как чувствовал еле ощутимые уколы — это контрольная система ежечасно брала анализы. Как пульсировали присоски, собирая данные о работе нервной системы, сердца, легких. Но все это заслонило чудо медленно, час за часом усиливающегося cветa.
      Потом, уже покинув кадсулу, я нашел аккуратную ленту кардиограмм, энцефалограмм, анализов, рентгеносиимзюв, приготовленных электронным мозгом, а также бесконечно длинную ленту, где результаты исследований излагались общепонятным языком. В конце стояли слова: “С вами все в порядке. Через секунду отключаюсь”.
      Я даже не заглянул в эту медицинскую тарабарщину.
      Кардиограммы, отпечатанные на толстой бумаге, нашли применение в качестве тарелок — и то лишь в редкие минуты возврата к светским привычкам. Я спешил жить, открывать бутылки штопором; казалось мне надрасной тратой времени, я пил нрямо из отбитых горлышек, ел, запуская пальцы в продырявленные, как попало, банки.
      Мильтон Анбис без конца твердил мне, что резкий прыжок из пещерного уединения в водоворот двадцать первого века может оказаться крайне рискованным для психики. Но не знай я, что автоматический люк, повинуясь поступившему из контрольного мозга указанию, раскроется не раньше, чем через неделю после моего пробуждения, я бы плюнул на все… Значит, обнаружили вместо нуждающегося в неотложной медицинской помощи полутрупа живехонького дикаря, который к тому же уже успел удрать от своих спасителей! Может быть, вертолетные телезрители как раз и были членами этой экспедиции?
      Все во мне смеялось, я чувствовал себя величайшим шутником всех времен, упоенный собой, я на какую-то секунду перестал слушать диктора. Потом далекий гром его голоса снова ударил в барабанные перепонки:
      — Экспедиция обнаружила, что недалеко от места нахождения подземной анабиозной установки проходил эпицентр землетрясения, которое в шестом году до Эры Стены полностью разрушило Большой каньон. При раскопках главный кибернетик Биомортона Уильям Унаверде сделал важное открытие. Под песком сохранился в целости биобарометр, непреложно доказывающий, что до момента катастрофы анабиоз протекал успешно. Символические останки Тридента Мортона будут на этой неделе захоронены в Пантеоне Бессмертных рядом с мемориальным храмом его отца. Поскольку богатейший человек нашей эпохи не оставил завещания, с сегодняшнего дня автоматически прекращает свою деятельность руководимый президентом Совет государственных опекунов. Пирамида Мортона переходит в руки его прямых и косвенных наследников во главе с детьми покойного президента — Тристаном Моргоном и Изольдой Мортои… Телемортон сердечно поздравляет их от имени семи миллиардов зрителей!

2

      Я забрался в кустарник алоэ. Думать с непривычки было уже и так нелегко, а под слепящим солнцем просто мучительно. Здесь, под колючими ветками с алыми, открывающимися навстречу солнцу цветами, была хоть какая-то тень. Я вспомнил чудаковатого Мильтона Анбиса, отдавшего всю свою жизнь осуществлению научной идеи. Каким наивным простаком он оказался! Не неделя, а месяцы требовались, чтобы без ущерба для рассудка перескочить из моего времени в загадочную “Эру Стены”.
      Телевизор я принципиально не взял с собой, у меня в пещере был только транзистор. Несколько раз я безуспешно пытался поймать хоть какую-нибудь станцию, но ничего, кроме атмосферных помех да еще нечленораздельных звуков, очевидно, прокручиваемых на большой скорости магнитных записей, не услышал. Теперь-то я знал причину — выхолощенный Телемортон заменил собой радио и, вполне возможно, все остальные средства информации. Я явился в этот мир совершенно неподготовленным. Сейчас мне не оставалось ничего другого, как терпеливо подбирать отмычки к многочисленным загадкам.
      Ну что ж, позабудем пока о том, что тебя объявили мертвым и начнем с самого легкого… Биокибернетики, биобарометр, Биомортон… “Био”, насколько помнится, на греческом означает жизнь. Выходит, Биомортон чтото вроде медицинской скорой помощи. Спасать людям жизнь — хорошее дело, но почему в глобальном государстве этим должна заниматься частная фирма?
      Ну, а Кредимортон? Что-то вроде кредитного учреждения с кассирами-роботами, которым за нерасторопность мылит шею главный кибернетик?
      Следующей в вопроснике была “Стена”. Она представлялась мне настолько мистическим, недоступным моему дикарскому разуму, явлением, что я даже не пытался уразуметь его. Но одно мне было уже сейчас ясно — приведшая к всеобщему благоденствию Стена не защищала от лжи и обмана. Я понятия не имел, кто из Мортонов и за какие заслуги избирался президентом, в каких родственных связях я состою с его детьми Тристаном и Изольдой. Однако мотивы, побудившие их и остальных наследников объявить меня погибшим при землетрясении, были мне понятны. Принадлежавший моему времени Болдуин Мортон действовал примерно так же.
      К кому я мог апеллировать? Какие доказательства мог предъявить? Анабиозную установку? Она наверняка разбомблена — крупная ложь умеет обставить себя достоверными декорациями. Удостоверением личности я не запасся — в той, прежней жизни Тридента Мортона знали в лицо миллионы. А сейчас? Не исключено, что за эти полвека не остался в живых ни один человек, могущий удостоверить, что я не самозванец.
      Последняя мысль даже принесла мне облегчение. Отчаянная ситуация для только что воскресшего, но может быть, именно тот шанс, к которому я всегда стремился.
      Затеряться среди семи миллиардов, быть таким же человеком, как все, начать жизнь сначала — без всяких привилегий.
      Меня томила жажда. Выбравшись из тени, я побрел подальше от громоподобного голоса. Бог с ним, с фантастическим богатством! Со всякими телемортонами, кредимортонами, биомортонами! Найти ручей было сейчас куда важнее.
      Внезапно я остановился. Может быть, я все же несправедлив к ставшему настоящим будущему. Видно, не так уж оно плохо, если в состоянии обеспечить всех даровой пищей и кровом. Может быть, вовсе не в интересах каких-то наследников придумана легенда о моей гибели? Может быть, основанное на стабильности, на разумном балансе государство просто боится прежнего Тридента Мортона? Сумасброда, от которого можно ожидать чего угодно. Ведь недаром я сам когда-то боялся неограниченной власти. Сейчас, если верить диктору, я был бы самым могущественным человеком.
      Много ли надо такому, чтобы, даже не со зла, а просто не разобравшись толком в тончайшем слаженном механизме, уподобиться слону в фарфоровой лавке?
      Ручей я нашел. И вместе с ним первого попавшегося на моем пути потомка. Молодой парень в блестящем синтетическом комбинезоне деловито вытаскивал из диковинного прозрачного рюкзака разные яства, а на сковородке, ничем не отличавшейся от сковородок меего времени, уже аппетитно жарилась картошка, К моей жажде прибавился такой же невыносимый голод.
      Он поднял голову, оглянулся и, выронив пакетик в золотой обертке, отступил на несколько шагов. Исцарапанный, окровавленный, в изодранной одежде двадцатого века, я, должно быть, показался ему привидением.
      — Продайте мне продукты! — сказал я хрипло, боясь, что он примет меня за бездомного бродягу или того хуже.
      — Кто ты такой?
      Я пробормотал нечто невнятное, стараясь понять, почему он на меня так смотрит. Менее всего его удивил мой костюм — позже я узнал, что не так уж мало людей, стараясь хоть чем-нибудь выделиться, одеваются по моде прошлого века. Его зрачки расширились — видно, кроме моего истерзанного внешнего вида, не укладывавшегося в рамки эпохи, было во мне что-то чужеродное.
      — Я заплачу, — быстро сказал я, не давая ему возможности осмыслить эту чужеродность. Каковы бы ни были побуждения, заставившие наследников или государство придумать мою смерть, в моих собственных интересах не опровергать легенду. Я верил в разумность непонятного мне мира, но не слишком доверял его гуманности.
      — Чем? — усмехнулся он, высыпая содержимое пакетика в сковородку. Желание поиздеваться над ближним, к счастью для меня, на время заглушило все остальное.
      Я вытащил было из кармана пачку ассигнаций, но молниеносно спрятал. Деньги, по крайней мере наличные, принадлежали прошлому — это я понял по его взгляду. Но если существовало такое понятие, как богатство, то вместе с ним должен был сохраниться его непременный атрибут — чековые бланки. Рассуждал я в эту минуту, конечно, не так логично. Я был слишком возбужден и первой встречей с представителем XXI века, и боязнью выдать себя полной неосведомленностью, и бешеным желанием поскорее наброситься на содержимое сковородки. Но прежде я всласть напился, подставив обе ладони под прохладную чистую воду.
      — Вот сто долларов за все твои припасы, приятель! — Мокрыми еще пальцами я вытащил чековую книжку и авторучку.
      — Долларов? — прохрипел он, пятясь задом. Сковородка опрокинулась, картошка и мясные лепешки вывалились на песок.
      Не знаю, кто из нас больше испугался — он, вытаращенными глазами глядевший на мою чековую книжку, или я.
      — Чек на сто долларов? — дрожащим голосом повторил он. Фраза в его устах звучала как цитата из давно забытого учебника. — С какого ты света явился? Может, ты и есть тот Мортон, которого прикончило землетрясение?
      Я знал, что мне не выкрутиться. Даже не пытался.
      Набросился на картошку и мясные лепешки, пожирал их прямо с песком и, если придумывал объяснение, то лишь своей неприличной прожорливости.
      — За пятьдесят лет проголодаешься! — объявил я с полным ртом.
      Он не обращал на меня никакого внимания — прислушивался к далекому голосу теледиктора. Я уловил только последнюю фразу:
      — …налет на музей банковских операций в Колорадо-Сити, из которого похищены золотые слитки общим весом семь килограммов. Три участника ограбления задержаны, остальным удалось бежать в пустыню…
      — Так вот, кто ты такой! — Яростно растоптав остатки еды, парень схватил пустую сковородку. — Проклятый клановец! Всю жизнь ненавидел вашу шайку! Это из-за вас я отправляюсь в биодом! — он замахнулся сковородкой, намереваясь обрушить ее на мою голову.
      — Неправда! — крикнул я на всякий случай, недоумевая, кто такие клановцы.
      — Врешь, сукин сын!.. Ну, ладно, — он швырнул сковородку в ручей. — Попадись ты мне месяцем раньше, я бы задушил тебя голыми руками. А теперь это не имеет значения… — он уже говорил больше сам с собой. — В последний раз прошелся по вольному воздуху, в последний раз посмотрел на деревья и горы, в последний раз сам себе приготовил еду… Разве иначе ты застал бы меня в таком месте?.. А через час я уже буду в биодоме. Убирайся, пока не переломал тебе все ребра!
      Вероятно, я последовал бы его совету, но пройдя несколько шагов, услышал за собой яростный шепот:
      — Все равно далеко не уйдешь! Из ближайшего телеинформа я сообщу полиции.
      Быть принятым за какого-то клановца и выданным полиции — этого мне еще не хватало. Прежний Тридент Мортон потерял бы голову, очутись он в такой ситуации, но сейчас все во мне было иным — и физические силы, и умственные способности. Реагируя с быстротой, которая немало удивила меня самого, я на лету придумал довольно-таки правдоподобное объяснение. В мгновение ока я превратился в отбившегося от остальных, заблудившегося в пустыне члена спасательной экспедиции, а допотопные деньги и чековая книжка — в археологическую находку на месте засыпанной землетрясением анабиозной установки.