В списке вызванных подкомиссией на допрос числились фамилии нескольких видных ученых Национального центра космических исследований. Авторы статьи утверждали, что их подкуп и установленное на спутнике хитроумное техническое устройство обошлись Телемортону в несколько миллионов. Самым сокрушительным ударом по Телемортону, многозначительно обещала редакция, будут завтрашние показания Джорджа К. Васермута — бывшего мужа и убийцы Торы Валеско.
      Газета еще более распалила мое бешеное желание посетить перед разговором с Мефистофелем и Лайонеллом магазин спортивных принадлежностей. Удержало сомнение, на чем лучше остановиться — боксерских перчатках или увесистых гирях. Но покупка все равно оказалась бы напрасной. До следующего утра оба они так ловко прятались от меня, что исколесив в напрасных поисках сотни миль по закоулкам Нью-Йорка, заработав мозоль на пальце бесчисленным набиранием телефонных номеров, я часам к двум ночи валился с ног от смертельной усталости. Где уж там до решительного словесного боя, если я не был даже в состоянии прекословить официанту какого-то захудалого ресторанчика.
      На том основании, что я достаточно пьян, он чуть ли не силой впихнул меня в автомашину.
      — Завтра утром вы еще будете благодарить меня, господин Мортон! — услышал я на прощание его энергичный и в то же время раболепный голос.
      К утру я успел основательно забыть о нем. Я проснулся с навеянной алкоголем обманчивой убежденностью, будто прямо с аэродрома отправился спать.
      Протянув руку, чтобы заткнуть рот распроклятому будильнику, я ощутил ноющую мозоль на указательном пальце и сразу отрезвел. Будильник мог мне только пригрезиться. Большинство людей обходилось без них, полностью полагаясь на наш телевизор. Собственно говоря, новое усовершенствование предназначалось для сигнализирования особо интересных передач в ночное время.
      Если человек не включил глушитель, каждый сенсационный кадр автоматически поднимал его с постели. Но это же, соединенное с часовым механизмом ультразвуковое устройство, можно было завести на любой час.
      То, что я принял спьяну за будильник, был телефон.
      — Доброе утро, Трид! — Мефистофель тихо засмеялся. — Если твой пыл поубавился, можешь приезжать, мы с Лайонеллом в телецентре.
      У телемортоновской девушки в коротких, чуть ниже колен, штанишках, был траурный вид. Я не понял, почему. Она отправила меня движущимся коридором, и когда он сначала приклеил меня к стене, а потом вынес обратно, я вспомнил — нечто подобное уже однажды, почти год назад, приключилось со мной. Но на этот раз я прихватил револьвер уже не для того, чтобы припугнуть Тору. Забыв про принятые технические меры безопасности, которые все равно не спасли ее, я, уходя из дома, в последний момент сунул в карман оружие.
      В кого я буду стрелять и буду ли вообще стрелять, мне не было ясно, но я хотел на всякий случай иметь в своем распоряжении этот последний аргумент.
      Сдавая револьвер и получая взамен номерок, я наконец узнал девушку. Это она в тот вечер встречала нас с Торой. Тогда понятно, почему так печальны большие полудетские глаза под длинными нейлоновыми ресницами. Я чуть не растрогался — неужели сотрудники Телемортона еще способны на человеческое сочувствие?
      Но, поднявшись на административный этаж и пройдя по бесконечно длинному коридору, я заметил то же траурное выражение на всех встречных лицах.
      — Эта война… — начал я, едва переступая порог.
      Лайонелл сидел, развалившись в кресле; Мефистофель с протянутыми руками пошел мне навстречу.
      — …должна быть немедленно прекращена! — хотел я закончить, но мои слова потонули в неожиданно заполнившем помещение неистовом реве толпы. Рев исходил из стены, целиком занятой экраном. От него оконные рамы дрожали, закачалась огромная люстра, подпрыгивали пепельницы. Я заткнул уши.
      — Заглуши звук, Лайонелл! — проорал Мефистофель.
      Ни разу за все годы нашего общения я не слышал, чтобы он повышал голос. И этот его крик со старческим дребезжанием, почти неуловимым, когда он разговаривал, и яростный рев несметного людского полчища (они находились за кадром, причина их ярости была непоянтна, и сама ярость от этого еще более бессмысленной) — все это смахивало на сумасшедший дом.
      Лайонелл, ленивой походкой подойдя к экрану, убрал звук. В кадре был длинный стол с целой грудой актовых папок и фотографий. Сидевшие за ним почтенного вида господа что-то беззвучно спрашивали, стоявший перед столом человек так же беззвучно отвечал.
      — Сенатская подкомиссия за два часа до своего роспуска! — иронически прокомментировал Лайонелл.
      — Помолчи! — сказал Мефистофель, пытаясь меня обнять. Я отстранил его, но ему все же удалось схватить мою руку. Не выпуская ее, он быстро заговорил: — Эта война… я понимаю твои сомнения, Трид! Но ты достаточно проклинал наше время, чтобы знать его законы. Как только талантливый добивается успеха, бездари начинают грязную войну. Ты думаешьгэту комедию затеяло правительство? — он брезгливо показал пальцем на экран, где сенаторы продолжали беззвучный перекрестный допрос свидетеля. — Нет, это наши полуиздыхающие конкуренты! Телевизионные компании! Их поддерживают кинопромышленники, ассоциации кинопрокатчиков, газетные синдикаты! В самолете — да, я все знаю, первый пилот сам доложил мне о своей оплошности — ты ознакомился с сорока страницами бешеной слюны. Такая только у собаки, у которой отняли лакомую кость…
      — Причем тут газета! — опешил я. Ощущение прохожего, ненароком попавшего в камеру для буйно помешанных, усиливалось. Я пришел обвинять, а вместо этого выслушиваю прокурорские речи Мефистофеля в адрес волчьих законов конкуренции.
      — Газеты? — Лайонелл засмеялся. — Людям некогда их читать. Тираж “Нью-Йорк Дейли Ньюс Тайме Геральд Трибюн” снизился из-за Телемортона наполовину.
      — Хватит охмурять меня чепухой! — Я не без усилий вырвался из-под власти словесного гипноза. — Наши передачи насквозь пропитаны кровью. Если вы не закроете эту живодерню, я…
      — Уже закрыли, Трид, — Лайонелл снова включил звук. — Посмотри! Этого ты ведь хотел?
      На экране заседание подкомиссии сменилось сценой театра. Господин Чири с раскрытым в судорожном зевке ртом просматривал программу Си-Би-Си. После короткого обзора мировых событий с механически вставленной панорамой городов, где они происходили, камера показала заседание все той же подкомиссии, но в другом ракурсе. Объектив подолгу останавливался на преисполненных благородного гнева сенаторских лицах, звукооператор умело выделял порочащие Телемортон места.
      Ворчливая госпожа Чири разразилась руганью и, пустив в ход кулаки, заставила одуревшего от непрерывного зевания сынка поискать что-нибудь поинтереснее. Увы, все станции транслировали пресловутое заседание.
      А когда Телемортон соизволил наконец перейти на собственную программу, картина ничуть не изменилась.
      Сенаторы спрашивали и обличали, свидетели утверждали или отрицали. Удивляла блестящая работа наших операторов: тайком заснятая шпаргалка, которую председатель прячет под столом, а над столом — его кулак, в патетическом жесте рассекающий воздух; тягучий перекрестный допрос, и уже другой сенатор тихонько храпит, спрятавшись от публики за раскрытой актовой папкой.
      Я отлично знал — обвинения весьма близки к истине, но даже мне временами начинало казаться — клевета, пустая болтовня, ничего более.
      Перебивками показывали зрительный зал телетеатра.
      Полупустой, с беспрерывным мельканием спешащих к выходу разгневанных посетителей. А на лицах тех, что оставались, — знакомое мне похоронное выражение.
      Опять заседание подкомиссии. И внезапно, как разрыв грозы после медлительной серой тучи, голос ведущего:
      — Телемортон вынужден показывать программу, от которой вы давно отвыкли. У нас за это время накопились видеопленки с потрясающими по своей драматичности эпизодами индийско-пакистанской войны, землетрясения в Чили, рухнувшей под Токио монорельсовой дороги, где погибло несколько сот человек, нападения гангстеров на филиал Первого национального банка в Канзас-Сити, перестрелки полиции с членами негритянской боевой организации в Лос-Анжелесе, во время которой была убита популярнейшая кинозвезда Бесси Девилл!.. Но поскольку сенатская подкомиссия считает нашу деятельность вредной, мы отказываемся от их показа. Если вы хотите возобновления наших обычных передач, добивайтесь этого сами! Отправляйтесь в Вашингтон! Протестуйте! Докажите, что вы граждане свободной страны и имеете право видеть на экране то, что вам хочется!..
      А болтовня продолжалась, все больше зрителей (объектив почти ежесекундно показывал то одного, то другого) возмущенно покидали наш телевизионный театр.
      — Так что же я, по-вашему, должен делать — врать, что всего этого не было? — спросил я, обращаясь к Мефистофелю. Обращаться к Лайонеллу не имело смысла — с глуповато-довольным видом он катал бумажные шарики, небрежно прицеливался, а потом запускал какомунибудь сенатору или свидетелю в нос. Весь пол перед экраном был уже усеян вещественными доказательствами его англосаксонского юмора в цыганской интерпретации.
      — О чем ты говоришь, Трид? — бросив укоризненный взгляд на Лайонелла, мягко спросил Мефистофель.
      — О моем выступлении. Меня вызывают на 12 часов.
      — Ну и прекрасно! — отозвался Лайонелл. — К тому времени с ними будет покончено. Так что, если у тебя возникнет желание покаяться, придется обратиться к американскому народу. А как он примет твою исповедь, это ты сейчас поймешь.
      Он переговорил с кем-то по телефону, потом стрельнул бумажным шариком в Мефистофеля.
      — Собралось уже около полумиллиона. Маловато, но ждать нам тоже невыгодно, — нажав кнопку Интеркома, он коротко приказал: — Боб? Ты слышишь меня? Переключай на площадь!.. Автофургоны уже прибыли… А потом дай все подъездные пути, особенно магистральное шоссе. Итак, рецепт коктейля: по пять минут народной реакции на каждую минуту заседания.
      Он еще что-то сказал, но я уже не слышал, оглох. На этот раз никто не убирал звука, он был страшен — крик полумиллиона ополоумевших матерей, от которых оторвали любимое дитя. Я увидел площадь перед Капитолием и бледных полицейских, плотной стеной преграждавших вход в подъезд, за дверьми которого проходило заседание подкомиссии, а в одном из окон еще более бледное лицо сенатора — того самого, который совсем недавно, заглядывая в шпаргалку, патетически размахивал кулаком. Сотни тысяч теснились на площади, и стоило одному из них оступиться, как его немедленно растоптали бы в спрессованной единой фанатической волей чудовищной толпе, и никто, кроме растоптанного, даже не заметил бы этого. Все семьсот тысяч, а может быть, и больше, глаз были устремлены на экраны неправдоподобных размеров, установленные на колоссальных автоприцепах. Толпа видела все, что происходило за закрытыми окнами, за охраняемыми дверями, и с каждым сказанным против Телемортона словом усиливался неистовый рев:
      — Телемортон! Телемортон! Возобновить, передачи!
      А потом я увидел шоссе на подступах к Вашингтону, и висящее над ним сплошное облако выхлопных газов, и растянувшееся на бесконечные мили многотысячное стадо стальных мамонтов и окровавленных, избитых полицейских, отчаянно пытавшихся остановить его.
      Мне было восемнадцать лет, когда хоронили Джона Кеннеди. Официальный. Вашингтон проснулся утром потрясенный — на всем следовании траурного кортежа стояло вдвое больше людей, чем могли вместить улицы.
      Люди все прибывали, головные машины уже миновали пригород столицы, а хвост невиданной колонны еще только вытягивался из Балтиморы. В основном это были молодые американцы. Им, собственно говоря, не за что было любить Джона. Живой, он был таким же президентом, как все, разве чуть помоложе, с чуть большим желанием разобраться в кромешной путанице. Но та же Америка, что убила его, убивала и их. День за днем, незаметно и почти безболезненно.
      Я понял, что игра проиграна. И для сенаторов, и для меня, и для всех, кто, раскусив вовремя приманку, тщится вырвать ее в последний момент из жадно раскрытого рта обреченного. Ничего не изменится даже в том случае, если я, руководитель Телемортона, рассказал бы всю правду этому полумиллиону, что с каждой секундой, обрастая новыми тысячами, грозил перерасти в бушующий миллион. Не правда была нужна этим людям, а круглосуточные передачи, волшебное царство сопереживания, полное погружение в кипящий океан смертельной опасности и насилия, без которого они уже не могли больше жить.
      — Столица Соединенных Штатов еще не видела такого единодушного проявления народной воли, — объявил диктор. — По предварительным подсчетам, число демонстрантов превысило восемьсот тысяч. Каждую минуту на автобусах, поездах, самолетах и частных автомобилях в Вашингтон прибывают еще десять тысяч. Автомобильная колонна на главном въездном пути растянулась уже на пятьдесят миль. Правительство, мобилизовало национальную гвардию, но почти все гвардейцы отказались повиноваться приказу. Стотысячные демонстрации протеста проходят в Нью-Йорке, Чикаго, Питсбурге, Далласе, Сан-Франциско и многих других городах. Почти во всех столицах Свободного мира возмущенные толпы осаждают американские посольства.
      — Ну вот, Трид, — проговорил Мефистофель. — Оцени по достоинству! Я уже слишком стар для таких схваток, всю стратегию и тактику от неприличной ругани мамаши Чири до храпящего сенатора разрабатывал один он!
      — Этот храп обошелся нам недешево, — по-мальчишески озорно рассмеялся Лайонелл. — За пять минут храпа господин Уилсон потребовал эквивалент годового жалования. Но я неплохо сэкономил при помощи снотворного, которое официант сенатского буфета подсыпал ему перед самым заседанием.
      — Еще год назад я говорил: Лайонелл Марр, в отличие от Наполеона и прочей мелкоты, создающих империи кровью собственных солдат, создаст твою чужой кровью, — продолжал Мефистофель. — Но теперь…
      — Если не считать десятка погибших на боевом посту… — с иронией заметил Лайонелл. — К сожалению, Трид не одобряет даже самые малые потери…
      — Убивайте своих! Они знают, на что идут, когда присягают Телемортону на жизнь и на смерть! — хрипло сказал я. Вернее, крикнул. Площадь перед Капитолием и расходящиеся радиусом улицы вокруг нее показывались с вертолета, но сливающиеся в оглушительный шум нестройные крики даже на высоте двух тысяч футов звучали, как неистовство Ниагарского водопада, когда стоишь на самой середине мостика, а на тебя валится двадцатиэтажная водяная стена. — Но кто воскресит хотя бы те трупы, которые мне пришлось видеть в Индии?..
      — Никто! — сухо ответил Мефистофель. Несмотря на жесткую интонацию, он заметно волновался. Телемортоновская сигарета ходила ходуном в его тонких, с синими 88 старческими прожилками, пальцах. — Никто! Ты совершенно прав, Трид, но только по-своему. Телемортон с этой минуты уже принадлежит истории, а история никому не подсудна. Я многое сделал за свою жизнь, трудился с раннего утра до поздней ночи, но вот приходит Лайонелл и одним щелчком опрокидывает Вавилонскую башню государственного ханжества, о которую я вот уже полвека бьюсь лбом. Ты только что видел одну из величайших побед, и при этом не было пролито ни единой капельки крови!
      — Замолчите! — я услышал имя Васермута.
      — Прошу пригласить свидетеля Джорджа К. Васермута, бывшего мужа Торы Валеско! — объявил секретарь подкомиссии. Ему пришлось кричатыв микрофон — несмотря на закрытые окна и спущенные шторы ревущая площадь громким звуковым фоном присутствовала в зале заседания.
      Ввели Васермута, спаренного наручниками с сопровождающим его полицейским. Начало его выступления потонуло в глухом шуме… Председатель подкомиссии приказал снять с него оковы. Ухватившись обеими руками за ножку микрофона, Васермут наклонил его к самому рту. Лишь тогда мне удалось разобрать слова.
      — Сколько вам заплатили?
      — Полмиллиона.
      — Почему так много?
      — Сто тысяч — за убийство, двести тысяч — на адвокатов, остальная сумма депонировалась в банке на тот случай, если меня все же не оправдают.
      — Итак, за каждый год тюремного заключения вы получили бы от Телемортона примерно двадцать тысяч?
      — Да!
      Как только Васермут заговорил, я подошел поближе к телевизору, чтобы лучше слышать. И вдруг я почувствовал, как подо мною поплыл пол. Но я знал точно — это вовсе не пол, а крохотная площадка десятифутового постамента, на котором Тора вознеслась над зрительным залом. Вместе с площадкой покачнулось пространство.
      Я увидел еще выше, у самого потолка, над последним рядом амфитеатра, над казавшимися отсюда крохотными головами зрителей — галерку, а над ней развалившегося в кресле Лайонелла. Мефистофель подал ему снайперскую винтовку, Лаонелл небрежно прицелился, я услышал сухой, прерывистый треск, меня сначала зашатало, а потом чудовищной силой сбросило с десятифутовой вышки.
      Я знал, что разобьюсь насмерть, но когда я упал — а падал я в действительности, — подо мной оказалось ловко придвинутое Лайонеллом мягкое поролоновое кресло.
      Как ни странно, самым первым, похожим на боль, ощущением, была не жгучая ненависть, а беспомощный гнев обманутого самим собой человека. Я снова слышал слова Джека: “Детский трюк! Как видишь, даже себя самого не удается обмануть. Может быть, ты человек такого же склада?” Где-то в подсознании уже давно затаилась истина, она прокрадывалась даже в блаженные грезы о райском саде — недаром таким мучительным было мое последнее пребывание в нем, когда развороченный ракетами индийский горизонт перевоплотился во сне в индийскую женщину с лицом и волосами Торы, ее убивали на моих глазах, убивали снова и снова, убивали с железно осмысленной беспощадностью. Но я был слаб, и в своих достоинствах и даже пороках я боялся признать правду правдой, потому что она была невыносима.
      А сейчас оставалось только одно — выполнить, наконец, давно задуманное, откладываемое по слабости, по трусости из года в год, а перед этим честно заплатить Торе за свое косвенное участие в кровавой рекламе Телемортона.
      Но еще я был жив, и пока существовал, существовал и Телемортон. Я мог думать о чем угодно, но продолжал глядеть на экран — болезнь была неизлечима.
      На площади перед Капитолием творилось нечто невообразимое. И, может быть, потому, что я, несмотря на свое омерзение и нежелание, все же являлся одним из толпы, ее реакция на выступление Васермута не удивила меня. Если Телемортон действительно пожертвовал ради зрителей своей звездой Торой Валеско, он был достоин в их глазах не меньшего обожествления, чем Нерон, ради удовольствия римской черни бросавший христиан на растерзание диким зверям. Охрипшие от криков, теснимые вновь прибывшими, подпавшие под воздействие слепой стихийной ярости, когда на смену рассудку одиночки приходит массовое безумие, люди ринулись на автофургоны с экранами. Васермута все еще допрашивали, но он больше молчал. Говорил председатель подкомиссии, и каждое его слово сопровождалось уже не ревом, а ураганным взрывом. Кто-то, не в силах добраться до него самого, разрядил свою ярость, запустив булыжником в его изображение. И вот уже сотни и тысячи громили экраны всем, что попадает под руку, а потом — пожалуй, в эту минуту их не остановил бы целый корпус национальной гвардии — первая людская волна, почти сидя на плечах неудержимо напиравших сзади, обрушилась на полицейских. Их мигом смяли, опрокинули. И не только физически. Следующий кадр уже показывал эту толпу на лестнице Капитолия, среди мужчин и женщин в штатском мелькали полицейские мундиры, и когда первая волна атакующего миллиона ворвалась в зал заседания, в полицейских мундирах сидели уже не исправные служаки, а те же телемортоневские зрители. Они не щадили никого, кроме наших операторов, резиновые дубинки со смаком крушили сенаторские головы, один из членов подкомиссии пронзительно выл, закрываясь обеими руками от ударов, под столом валялся сбитый со стула и все еще храпевший сенатор Уилсон, и среди этого оглушительного столпотворения звучал истерический голос Васермута.
      На волоске от линчевания, он, не выпуская микрофона, успел вскочить на стол, и теперь, отбиваясь ногами от тянувшихся к нему рук, стоя среди растерзанных актовых папок и фотографий, кричал страшным голосом уже почти вздернутого на виселицу преступника:
      — Это ложь! Ложь! Меня подкупили телевизионные компании. Мои показания недействительны! Я стрелял в Тору из-за ревности. Все остальное — ложь!
      Но я-то знал, что это не ложь.

10