На третий день картина была готова. Мы все трое стояли перед ней потрясенные — каждый по-своему. Всю левую половину занимало темное стенное пространство, а на нем совершенно живые, словно приплясывающие, зазывающие, огромные световые буквы “СТЕНА”. И в каждой букве, почти не затеняя ее, оставаясь где-то в глубине, различные сцены термоядерного умирания. А направо, в полумраке, сидит полуосвещенный надписью Лайонелл — с вулканическим смехом под румяным пеплом лица. Полупотухшие черные глаза очень стары и почти совсем мертвы. В них пляшут блики, отсветы пылающих букв, световые пятнышки, в которых, как бы под микроскопом, видны фрагменты того же атомного Апокалипсиса.
      В юности, когда я еще не отвернулся от искусства, казавшегося мне впоследствии не очень нужным фронтисписом в книге человеческих страданий, я имел возможность посетить все лучшие мировые музеи. Полотно такой потрясающей силы я нигде не видел. В прошлом веке Тора могла стать одним из самых больших мастеров. Но такой картины она, по всей вероятности, не написала бы. Тогда не было ни светящихся стереоскопических красок, дающих возможность накладывать одно изображение на другое, ни такой темы — трагический пародокс целой эпохи, выраженный через одного человека — ее творца.
      — А что станет с полотнами? — спросил я, пытаясь прозаическим вопросом вырваться из-под магической власти этого произведения, заставлявшего восхищаться и одновременно страдать.
      — Отошлют Логосу! — Лайонелл ответил не сразу.
      По его пластической румяной маске текли самые натуральные слезы. — Если понравится, прикажет отложить в запасник. Если нет, краски смоют, пропустят через цветолиз и дадут другому анабиознику для той же цели, Логос ведь очень бережлив. Даже глобальное время и метрическую систему ввел ради меньшей нагрузки счетновычислительных систем. А до того, что где-нибудь в Новой Зеландии люди ложатся спать, когда на улице день, ему дела мало.
      — И ты пошла на это, Тора? — сказал я с отчаянием. — Создать такое произведение — и никто его не увидит! Не стоило ради этого… — я не досказалJ но здесь, где каждая минута приобретала неизмеримую цену, смысл был и так ясен.
      — А ради чего стоило бы, Гарри? — Тора мягким движением скользнула рукой по моему лицу. Сквозь меня прошла волна, невесомо и пронзительно.
      — Ну как тебе сказать… В прошлом веке, кажется, говорили — художник творит для народа, — неуверенно сказал я.
      — Если я творю для себя, значит — для народа. Бывают такие катастрофы, когда от целого континента над водой остается один-единственный пик. Представь себе, вся страна под океаном, снаружи только верхушка Пирамиды Мортона. Все равно это не океан, а Америка — то, что от нее осталось. Я — это народ… И неправда, что все пропадет навеки. Ты видел эту картину, Эдвард видел. То, что вы почувствовали, без всяких слов передастся другим. Если хоть один из вас мог бы вырваться отсюда, моя картина в конце концов висела бы в самом огромном музее мира — в человеческом сознании.
      Затем она отослала меня за едой. Мы все трое не ели с самого утра, и я уже давно пошел бы и принес, но невозможно было оторваться от рук Торы с цилиндриками, из которых вместе с каждой тоненькой струйкой красок вырывалось душераздирающее искусство.
      — Теперь уже не имеет смысла, — сказал я. — Пойдем в ресторан!
      — Нет, Гарри! — заупрямилась она. — Поедим втроем в комнате. Это будет очаровательно!
      Я вовсе не находил это очаровательным. Каждый час был нам дорог, сколько из них уже потрачено на портрет Лайонелла, а теперь, когда мы можем наконец вдвоем посидеть в ресторане, она остается с ним, а меня отсылает.
      Я все-таки пошел. Ближайший круглосуточный бар был закрыт на десятиминутную уборку. Глядя на забавных роботиков-пылесосов с почти детскими манипуляторами-щетками, я прислушивался к разговорам анабиозников, вместе со мной поджидавших открытия бара.
      — Интересно, что сейчас происходит по ту сторону Стены? — сказал один из них, лет восемнадцати с виду.
      — Ничего! Даже звери должны были вымереть при таком мегарадиенте. Вот к тому времени, когда мы с тобой выкапсулуемся, он будет равен нулю, — ответил девичий голос, — Логос подсчитал, он никогда не ошибается.
      — А все же было бы интересно посмотреть! — настаивал первый голос. — Вдруг где-нибудь в… — он долго искал в памяти нужное слово — …в Гималаях сохранились люди, и даже какая-нибудь телестанция показывает, как они там живуг в своих звериных шкурах.
      — И что толку? Все равно ничего бы не увидел. Гравистены не пропускают никакие волны, имеющие скорость меньше световой… А насчет зверей я даже довольна. Рассказывают, в Европе водились страшные хищники — тигропарды, или как их там называют…
      Я дождался момента, когда на световом меню вспыхнула надпись “Можете заказывать”! И, выбрав что попало, чтобы не терять времени, с бутылками в карманах комбинезона и сложенньши пирамидкой тарелками, двинулся в обратный путь. Меня провожали удивленные взгляды — зачем этот чудак тащит еду в свою комнату?
      Это ведь так неудобно, а значит, неразумно!
      А мы с Торой радовались, как дети, этому импровизированному обеду. Лайонелл уже ушел, никто не портил мне аппетита. Ножи и ложки я захватил, но вилки забыл, мы ели больше руками, и мне живо вспомнились дикарские пиры в моем анабиозном убежище. Тогда это была колоссальная радость жизни, придававшая такой сказочный вкус каждому проглоченному куску. Но сейчас было куда сказочнее.
      Я хотел отнести тарелки, но Тора сказала, что успеется, и на целых три часа мы ушли в другое измерение. Это было невыносимо — каждый раз стремительное пробивание крыши и вхождение в небо, а потом пробуждение и прекрасное лицо Торы с закрытыми глазами, и смертельная усталость, и новый полет… В своем прежнем веке я не знал, что такое любовь, но и те, которые считали, что знают, не знали ничего. Ибо то, что было у меня с Торой, могло быть только у нас двоих. У меня, воскресшего после полувекового небытия, и у нее, уходившей в это небытие.
      — Давай веселиться! — сказала она, допивая вино прямо из горлышка. — Пойдем в ресторан-кабаре! Эдварда тоже позовем, он так занятно рассказывает о биокуклах…
      И опять, как тогда, когда она тревожилась, придет ли Лайонелл или нет, во мне закипал гнев с примесью непонятной тяжелой горечи. То, когда я предлагаю ей идти в ресторан, она хочет остаться дома! То, когда есть возможность оставаться, хочет обратного! И дело не только в женских капризах — ей непременно был нужен Лайонелл. Я собирался сказать то, что мужчина моего времени говорил в подобном случае женщине, но было уже поздно. Она успела нажать кнопку телеона, и Лайонелл моментально вырос на экране, словно только дожидался вызова.
      Но когда он пришел, ей почему-то расхотелось идти в ресторан.
      — Гарри, я ведь еще ни разу не была у тебя! — сказала она с ангельской улыбкой. — Пригласи меня к себе.
      — Одну? — спросил я хмуро.
      — Ну, разумеется, обоих! Не могу же я бросить Эдварда на произвол судьбы, после того как сама его пригласила.
      Я собирался сказать, что моя комната не дом свиданий, но потом вспомнил, где нахожусь. Пусть она приходит вместе с Лайонеллом, с мальчиком, который интересовался, что происходит по ту сторону Стены с кем угодно. Все равно она будет рядом, значит, со мной. Все равно это будет лишний час, вырванный у судьбы.
      — Пойдемте! — сказал я уже мягче.
      — Нет, так я не хочу! В книге, которую ты принес мне, рассказывается, что в XX веке мужчина, ожидая любимую женщину, украшал комнату цветами, а она специально наряжалась для него… Я хочу, чтобы это был праздник!
      Мы поднялись с Лайонеллом в парк, и я рвал цветы, он молча помогал мне, и когда мы с двумя огромными охапками вошли в мою комнату, некуда было их ставить. В обиходе XXI века не было таких ненужных предметов, как вазы. Я хотел связаться с Торой и попросить, чтобы она принесла с собою хотя бы пустые бутылки, но Лайонелл остановил меня.
      — Трид! — сказал он шутливо. — Тора ведь хотела, чтобы все было как в прошлом веке. Разве в прошлом веке ты бы попросил даму, которой собираешься дарить цветы, приходить с собственной вазой?
      Я рассмеялся, и мы просто разбросали магнолии и лотосы по полу и кровати, а розы воткнули в отверстие кондиционера. Я хотел еще сбегать в бар за вином, но Лайонелл меня опять остановил, сказав, что было бы неприлично уходить, когда в любой момент может появиться дама.
      Мы оба присели, и спустя несколько минут в зеркале телеона появилась Тора. Она была прекрасна, как никогда, с длинными гладко зачесанными волосами цвета меди и нежным лицом, озаренным от зрачков до губ незабываемой улыбкой.
      Но сначала я обратил внимание на необычное платье.
      Оно очень напоминало короткую тунику, которая была на Торе Валеско в тот вечер, когда ее застрелили. Но та была цвета алой крови, эта — сплошным соцветием разных красок.
      — Не удивляйся! — сказал Лайонелл. — Это придуманный мною праздничный наряд для торжественных случаев — карта Соединенных Штатов Свободного Мира.
      Я уже сам разглядел нанесенный светящимся составом узор. Глубокую синеву как бы разрезанного пополам Атлантического океана, различные оттенки коричневого, желтого и зеленого на обоих американских континентах, а над ними белый — Гренландию. Она одна напоминала прежние географические карты. Вся остальная суша была сплошь в черных крапинках неисчислимых городов.
      Тора немного постояла, как бы давая мне возможность полюбоваться ею, затем повернулась боком — я увидел Гавайские острова, и Полинезию, и Новую Зеландию, и такой же половинчатый Тихий океан, который сразу переходил в Атлантический. Вот все, что осталось от человечества.
      — Прощай, Тора! — сказал почему-то Лайонелл. Его голос дрожал.
      — Ты совсем выжил из ума! — обругал я его, — Да она ведь сейчас будет здесь.
      Тора улыбнулась и немного отошла от зеркала. И тут я увидел раскрытую дверь и светящуюся стрелу, которая находилась не как обычно — впереди, — а была обращена острием к раскрытой двери, — и все равно ничего не понял.
      — Прощай, Трид! — сказала она и, еще раз улыбнувшись, пошла к выходу.
      Я бросился к своим дверям, но они были заперты, и пока вспомнил, что сперва надо нажать кнопку, Лайонелл обрушился на меня. Я пытался подняться, но он снова свалил меня и тогда я вцепился ему в горло, а он хрипел и слабо отбивался, и сквозь этот старческий немощный крик до меня доносилось:
      — Все равно не успеешь, Трид!
      Я действительно не успевал, анабиозная дверь находилась на самом нижнем этаже, а я жил тридцатью этажами выше Торы. Я отпустил Лайонелла и, лежа на полу, еще раз увидел Тору — со спины. Потом дверь за ней закрылась.
      А я все лежал и лежал, как оглушенная динамитной шашкой, выброшенная на сушу рыба, и тупо думал о том, что надо подняться и перевести стрелку браслета на “ДВАБ” и проснуться вместе с Торой через пятьдесят лет. Но для этого надо было подняться, и пройти по бесконечно длинному коридору, и войти в лифт, и спуститься на лифте, и опять пройти по коридору, и опять стоять в лифте, и опять идти. А у меня совершенно не было сил.
      Лайонелл с трудом поднялся и присел, а я все лежал и глядел вверх на зеркало, в котором отражалась пустая комната.
      Потом в комнату вошли цилиндры с шестью руками и унесли пустую посуду, и пустые бутылки, и постельное белье, и ее комбинезон, и мой подарор — книгу Ноа Эрквуда, которую мне, варварски отодрав металлический переплет, удалось выкрасть из библиотеки. А напоследок одну за другой унесли картины. Потом вошли смешные роботики-пылесосы чтобы навести чистоту и порядок, и они мне показались еще страшнее шестируких истуканов. Потом цилиндры пришли еще раз, застелили кровать и, что-то просигналив вертящимися антеннами, окончательно ушли.
      А спустя десять минут в комнату вошла женщина. Она не заметила, что телеон включен, и я видел, как она радовалась простору и комфорту, как с радостным криком забежала в ванную, как примеряла ширину кровати раскинутыми руками, точно как та, которая боялась, что все это окажется сном.
      Она разделась и долго плескалась в ванне. И вышла оттуда вся счастливая, сияющая, и только после этого заметила меня. Она ничуть не смутилась, лишь поморщила полудетское лицо и, как бы извиняясь, сказала:
      — Не теперь, дружок! Я столько мечтала об этом часе, когда останусь одна!
      И только сейчас, когда из зеркала иечезла бывшая комната Торы, а взамен, появилась моя, с рассыпанными по полу цветами, у меня, наконец, хватило сил подняться.
      — Куда? — спросил Лайонелл, видя, что я нажимаю дверную кнопку.
      — В анабиоз, к Торе!
      — Тора уже умерла! — сказал он глухо.
      Не помню точно, что было потом. Кажется, я подумал, что он просто шутит, и почти не слушал. До моего парализованного сознания с трудом доходили слова.
      — Америка готовилась к войне. Президентом был твой двоюродный брат Болдуин. Он еще ничего, не знал о Стене и, чтобы предотвратить возможное массовое дезертирство в анабиоз, приказал взорвать вторую экспериментальную установку Мильтона Анбиса. Я успел предупредить профессора, но он предпочел посибнуть вместе со своим изобретением. Биомортон создавался на основании будто бы разысканных мной в секретном архиве расчетов Анбиса. Служащие Биомортона не имеют к самому процессу анабиоза никакого отношения, Всем ведает бесконтрольная, кибернетическая система но заложенной мною биопрограмме. Убивать белых Логос не согласился бы — ведь, они белые. А моя программа такова — людей замораживают npи температуре минус 200 градусов, через несколько минут они умирают. То, что хранится, в капсулах, — мороженое белое мясо.
      Я сначала разбил вдребезги телеон, потом всю мебель, потом долго кричал и бился о сплошные стены, и рвал цветы, и топтал их, чтобы схватить его, поставить стрелку его циферблата на анабиозную дверь, силой потащить его туда, и видеть, как его замораживают. А потом дождаться следующей капсулы и мертвым последовать за мертвой Торой.
      Но я никак не мог поймать его, для этого я был слишком безумен, а когда безумие вышло из меня последним нечленораздельным визгом, его уже не было в комнате.
      Я выбежал в коридор и увидел его в противоположном конце, и гнался за ним через весь биодом. Он ни разу не воспользовался лифтам, чтобы уйти от меня, а только бежал и бежал, то исчезая за поворотом, то снова появляясь в яределах видимости. И когда я понял, что он делает это нарочно, мне не захотелось его убивать. Я уже совсем задыхался, и все плыло перед моими глазами, и мне пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.
      Он стоял в Нескольких шагах от меня, а потом бессильно сполз и остался лежать. Я с трудом дотащился до него и, наклонясь над ним, услышал сквозь хриплое клокотанье в горле:
      — Не бойся, Трид! Я не умру! Я не имею права умирать. Я единственный человек, который может сделать так, чтобы все пошло по-иному. Тебя должны признать Тридентом Мартеном, а без меня это невозможно.
      Я дотащил его до своей, комнаты и, порывшись в справочнике, вызвал специальным сигналом киберврача. Не знаю, как он был запрограммирован, но очевидно, разгромленная обстановка входила в его список болезненных симптомов. К тому времени когда Лайонелл пришел в себя, все обломки уже были убраны шестирукими цилиндрами и заменены новой с иголочки мебелью. Телеон тоже был новый. Он так и сверкал зеркальной поверхностью.
      — Почему почему ты не сказал раньше? — меня душило отчаянье.
      — Что Тора умрет? — Лайонелл все еще мог говорить лишь еле слышным хриплым шепотом. — Все же я ей сказал!
      — Ложь! — закричал я, вспоминая, как она улыбалась. И тут же вспомнил с похолодевшим сердцем — она назвала меня “Трид”.
      — Правда! Пока ты ходил за едой в бар! Она отослала тебя, чтобы просить моей помощи. Я должен был увести тебя. Тора хотела, чтобы ты до последней минуты ничего не подозревал… Вот какая она была! Индейские женщины тоже так умели умирать… И тогда я впервые в жизни понял, что я не только индеец… Я — человек, Трид, такой же, как Тора, как ты… Нельзя мстить людям за то, что они люди…
      — И ты ей все рассказал? — прошептал я. — Зачем? Зачем эта последняя бессмысленная жестокость? Было бы в тысячу раз лучше не говорить даже мне! Я бы спокойно умер, веря, что мы снова встретимся.
      — Я слишком долго лгал. Больше не могу! — Лайонелл говорил уже прежним ровным голосом. — И потом, это не было бессмысленно. Тора имела право знать. Это она просила меня не говорить тебе сразу, ты бы пошел вместе с ней. А она хотела, чтобы ты остался, и помнил все, и сделал так, чтобы другие не умирали.
      — Но ведь это невозможно! — сказал я тихо, уже понимая, почему Тора не захотела скрывать от меня свою смерть.
      — Возможно! — Лайонелл задумался. — Каждый месяц Телемортон показывает один из биодомов. И если наш будет следующим…
      — Что же ты молчал?!
      — До сегодняшнего дня у меня была лишь одна мысль — поскорее расплатиться по счету. Хуже другое. У меня почти никаких надежд дождаться телепередачи — через неделю кончается мой срок.
      Мы проговорили всю ночь. И всю ночь безумно хотелось не медлить, а сразу же повернуть стрелку циферблата на шифр “ДВАБ”. Но я знал — пока оставалась хоть малейшая надежда, я не имел права дезертировать в смерть, как полвека назад дезертировал в анабиоз.
      Мое место было здесь, в этой эпохе, страшнейшей из всех эпох, где палач сначала трудится, чтобы уничтожить человечество, а затем в самую последнюю минуту пытается его спасти. Это время было мне чужим, я попал в него случайно, до сегодняшнего дня мне не было никакого дела до этих чужих людей, провозгласивших Лайонелла Марра “Спасителем Человечества”. Но через смерть Торы я породнился с ними, и сейчас не оставалось больше ничего другого, как бежать из биодома и, дорвавшись до власти, ломать и крушить, жечь и растаптывать то, что посеяно моим временем.
      Всю ночь я думал об этом, и всю ночь Тора улыбалась в зеркале телеона самой счастливой улыбкой, какую только можно придумать для любимого человека, и всю ночь, до самого утра, смерть говорила со мной ее пронзительно-нежным голосом:
      — Прощай, Трид! Прощай, Трид! Прощай, Трид!

      Я ожидал Лайонелла в Зале светописи. Прошло уже больше месяца, но до сих пор ему каждый раз удавалось продлить свою жизнь. Кибернетическая анабиозная система не знала людей в лицо, люди были для нее номерами. Каждый при входе получал свой номер, на который откликался электронный браслет, заменяя удостоверение личности. В анабиозной камере браслет снимали, и соответствующий номер автоматически переходил из списка обитателей биодома в регистр капсульного хранилища. Любой человек мог поменяться с другим браслетами и таким образом продлить свой срок или наоборот. Но об этом никто не знал, кроме творца биопрограммы — Лайонелла Марра.
      Пока нам везло. Новоприбывшие, вдосталь насладившись одиночеством и комфортом, жадно набрасывались на недоступные в нормальной жизни удовольствия и очень быстро перенасыщались. На смену приходила ужасная пустота и вместе с ней разные мысли. У многих наступал момент, когда томительное ожидание конца представлялось мукой.
      Но разыскать таких среди десяти тысяч было нелегко, тем более, что после перелома почти все они опять запирались в свои комнаты, а окончательное решение принимали внезапно. Срок последнего вымененного Лайонеллом браслета кончался сегодня через несколько часов, и я очень тревожился. Я ему ничем не мог помочь в поисках — после смерти Торы я не был в состоянии даже видеть людей, а тем более разговаривать и убеждать.
      Лишь здесь, в совершенно темном зале, я переносил их присутствие. Положение откидных кресел было почти горизонтальным. От этого терялось ощущение верха и низа — проплывающие по огромному потолку цветовые сочетания казались беспространственными проекциями собственных чувств и мыслей. В отличие от картин Торы электронная светопись не была искусством, но я все чаще понимал, почему она стала так необходима людям.
      Иногда я минут пять подряд видел только пусть красивые, но бессмысленные узоры. И вдруг за цветным облаком цветной тенью появлялось что-то от Торы — рука, или волосы, или очертания губ, а изредка даже все лицо. Видение было мгновенным, световые линии безостановочно двигались, изменялись, благодаря этому воображение подсказывало не часть застывшего портрета, а согретую теплом и нежностью живую Тору. Это было щемящее чувство узнавания — она стояла как бы за занавесом, из-за которого выглядывал лишь фрагмент комбинезона или туники, но я ощущал ее присутствие и был счастлив.
      Временами я закрывал глаза, как она в те дни. Боялась, что я вычитаю в них тщательно скрываемый неумолимый счет — осталось еще 30 часов, еще 20, еще 10, только 3… И все же отказалась, когда Лайонелл предложил ей обменяться браслетами. Она была нужна только мне и себе, а он — единственный человек, которому поверили бы, что я — Тридент Мортон — семи миллиардам.
      — Трид! — внезапно окликнул меня в темноте его голос. Бесшумная походка — вот единственное, что сохранилось от прежнего Лайонелла Марра.
      — Достал? — спросил я, затаив дыхание. Он молча уселся рядом со мной, и я понял — на этот раз не удалось.
      — Что же делать? — вымолвил я с отчаянием. Мы говорили шепотом, никто не обращал на нас внимания — почти все посетители рассказывали соседям, какие картины видят. — Ведь у тебя осталось только несколько часов.
      — Не волнуйся, Трид! Я нашел выход. Если нет живых, желающих обменять браслет, придется обмениваться с трупами. И тебе, и мне. Пока к нам не прибудут телеоператоры.
      — Нет! — ужаснулся я. — Нет! Достаточно убийств! Не ради этого умерла Тора.
      — Но именно ради этого отказалась прожить предложенную мною лишнюю неделю! — Лайонелл стиснул мою руку. — Ты не имеешь права забывать об этом, Трид! Не имеешь!
      Я смотрел на потолок, но уже ничего не видел — ни Торы, ни замысловатых световых сочетаний. Было просто беспорядочное скопление геометрических фигур, они метались в поисках выхода, наталкивались друг на друга, снова разбегались, и весь их безысходный, отчаянный хаос в точности отражал мои мысли. Я знал, Лайонелл прав — что значит жизнь нескольких людей по сравнению с возможностью предотвратить медленное умирание всего человечества. Тора во имя этого добровольно отказалась от семи дней — семи лет, семи веков блаженства. А я страшусь укоротить жизиь дюжины совершенно чужих мне людей, которых спустя неделю или две все равно ожидает тот же конец. Я казался себе полным ханжеских предубеждений моральным трусом. И все же вечная дилемма, имеет ли кто-либо право жертвовать меньшинством ради большинства, так и осталась без ответа. Хорошо Логосу с его электронным разумом — он-то решил ее для себя настолько основательно, что превратил в официальную религию Стабильной Системы. Еще я думал об иронии судьбы: после пирамиды трупов — несколько жалких одиночных убийств, которые Лайонелл вынужден совершить в самых гуманных целях.