Я споткнулся о что-то, упал, почувствовал под собой пушистый ковер, а рядом чье-то тело. Мужское или женское, трудно было разобрать в темноте. Какие-то не то вздохи, не то бессвязные фразы доносились из темноты, а в промежутках такой же бессвязный смех. Я подумал было — звуковые галлюцинации. Но лежавшее рядом со мной сонное тело исторгло такой же непостижимый вздох, и я с новой надеждой принялся изучать темноту. Не могла же, ей-богу, быть у моих новых современников такая детская непритязательность. Что-то сейчас должно случиться — над моей головой затанцуют радуги, или из стен выйдут крылатые боги, или хотя бы появится самый нормальный цирковой кудесник и предложит желающим разрубить их на десять частей, а потом снова воссоединить. Кто-то упал рядом со мной, и я увидел на фоне разреженной темноты тянувшуюся куда-то белую руку.
Я тоже потянулся, мои пальцы нащупали поверхность столика, какие-то длинные трубки, нечто вроде чаши, а в ней маленькие шарики.
— А для чего эти шарики? — спросил я.
— Как для чего? Чтобы видеть нереальность, — ответил женский голос. — Если ты новичок, больше двух не советую для первого раза.
Я проглотил рекомендуемую дозу и весь сжался в ожидании результата. Вдруг брызнет ослепительный свет, я увижу мою соседку, а затем сквозь одежду и кожу необычайное дерево с красными ветками артерий и синими ветками вен. Именно таким красочным деревом мне запомнилось строение кровеносной системы со страниц анатомического атласа. Я его, действительно, увидел, и в тот же миг понял, почему шарики показались такими знакомыми на вкус. Это был ЛСД — наркотик моих дней, к которому меня в Стамбуле пытался приучить Джон Крауфорд. Боже мой! Этого мне еще не хватало после фильма “Стена”! Я знал, что последует за кровеносным деревом. Оно все вырастало, ветви, извиваясь, обвили Эйфелеву башню, и когда на горизонте показалось огромное солнце невиданного блеска, из разодранных веток полился красный и синий дождь.
Цветными каплями он падал на Лувр, на Триумфальную арку, на мосты через Сену, на прилавки букинистов, на автомобили, на людей — и все немедленно превращалось в грязную вонючую жижу, а по ней, разбрызгивая ее антирадиационными сапогами, шли четверо американских разведчиков с гравителеонами, похожими на проглоченные мною шарики.
Меня стошнило. Кое-как я нашел двери, а в коридоре — туалет. Потом долго умывался, высыхал под инфракрасным фонтанчиком, но меня опять и опять прошибал пот, и, когда я заглядывал в вертящееся зеркало, то находил в нем вместо своих глаз оптические линзы гравителеонов.
Браслет показался мне спасением. Вспомнилось, что буквы “ПБ” обозначали, согласно справочнику, плавательный бассейн. А может быть — паровую баню?.. Все равно, чем смыть с себя красно-синий дождь — паром или водой, мылом или серной кислотой, лишь бы смыть!
Я перевел стрелку циферблата, и мой поводырь, словно заждавшись после долгого безделья, вихрем понесся по этажам, из лифта в лифт, от поворота к повороту, все ниже и ниже. Потом я оказался в совершенно пустом, должно быть, самом нижнем этаже. Стены, как и повсюду, где находились жилые помещения, были сплошными и абсолютно звуконепроницаемыми, словно за ними находились не люди, а воздух. Но как целительна, как блаженна была эта мертвая, по-настоящему мертвая тишина по сравнению с тем, что стереофоническим звуком в течение десяти часов неслось со стен кинозала!
Лишь те, кто находились в эпицентре взрыва, умирали молча. А остальные… Нет, лучше не вспоминать…
Мой электронный зайчик внезапно замер, потому что замер я. За звуконепроницаемой стеной раздался крик.
Видно, рвота не выполоскала еще весь наркотик — галлюцинации продолжались. Хорошо, что я понимал это, иначе сошел бы с ума… А крик становился все громче, все страшнее. Стена неподалеку от меня раздвинулась, превратившись в дверь, и два металлических чудовища — не забавные четырехногие официанты на колесиках, а просто цилиндры с клещами на концах пружинистых щупалец — выволокли полуодетую женщину.
— Не хочу! Не хочу! — кричала она. — Дайте мне еще пожить! Хоть несколько дней!..
И тут я увидел еще и мужчину. Уцепившись за дверной косяк, он пытался вырвать ее из металлических лап.
Он тоже что-то кричал, но с человеческим криком его вой не имел ничего общего. Один из металлических столбов, медленно протянув щупальцы, отбросил его назад.
Падая, мужчина сорвал с женщины рубашку, она сразу же обмякла, и роботы поволокли ее, как труп, по коридору.
Я побежал за ними — не для того, чтобы отбить женщину, в галлюцинациях, это я знал по опыту, обреченных не спасти, единственное, чего я желал — спасти свой рассудок. Пробежать еще десять футов, ну, пусть двадцать, а потом увидеть, как цилиндры и обнаженная женщина между ними, растают в воздухе, со щемящим чувством неимоверного облегчения увидеть вместо них сплошную белую стену.
Это действительно случилось, но перед этим была еще одна, последняя галлюцинация. Столбы остановились, оба одновременно, издали похожее на ультразвук гудение, стена в одном месте раздвинулась, и, прежде чем весь фантасмагорический хоровод исчез за ней, я увидел в глубине помещения анабиозную капсулу.
А по коридору бежал полуодетый мужчина, и когда он добежал до места, где теперь уже опять была сплошная стена, он принялся биться лбом о стену, плакать и кричать:
— Я тоже!.. Я тоже!.. Пустите меня! — Может быть, он кричал и не то, но в галлюцинации только образы бывают пронзительно четкими, слова — никогда.
Я не обращал на него внимания, ведь это была галлюцинация, но сдвинуться с места я не был в состоянии.
Мужчина, словно опомнившись, поколдовал над своим циферблатом, шарик у его ног превратился в стрелу, стрела бросилась на стену, стена распахнулась: за ней больше не было ни роботов, ни женщины, лишь готовая принять новую жертву анабиозная капсула.
А рядом с капсулой — это было уже слишком даже для галлюцинации — стояла хорошенькая девушка в белом комбинезоне с золотыми буквами на груди “Биомортон”.
Стена бесшумно задвинулась. Галлюцинация кончилась. — Минут десять я отдыхал, лежа прямо на полу. Потом поднялся. Не знаю, для кого и для чего предназначался этот дом-город, где можно было бесплатно есть, пить, наслаждаться кино и наркотиками, но для меня, человека из далекого прошлого, это было самое неподходящее место. Я знал, что даже без помощи ЛСД мне после сегодняшних галлюцинаций не избежать их повторения.
Пусть в иных вариантах, пусть не таких страшных, пусть даже гротескных, но пока я нахожусь в этом здании с бесконечными коридорами и сплошными стенами, мне каждый день заново будут являться те же кошмары.
Надо уходить, пока не поздно.
Подниматься в свою комнату за справочником не хотелось. Я стал наугад искать выход. В конце концов ничего страшного. Извинюсь перед биомортоновской медсестрой, скажу, что дом отдыха чудесный, но не для моих шатких нервов, узнаю от нее, как добраться до ближайшего полицейского, и пусть государство или мои наследники, или кто-то там из заинтересованных лиц, делают со мной все, что угодно. Пусть запрут в тюрьму и запрячут под железной маской как побочного брата какого-то французского короля, но в этом доме я не останусь.
Ни часа!
На первом этаже я не нашел никаких дверей, на втором тоже. Люди попадались очень редко, я не решался к ним обращаться, а когда однажды все же спросил: “Вы не скажете, где выход?” — парень в фиолетово-желтом комбинезоне принялся хохотать до упаду. Решив, что он мертвецки пьян, я оставил его и покое. В конце концов, если существуют лабиринты, то должны существовать и способы выбраться из них без дорожного указателя на каждом перекрестке. Спустя час я опять не выдержал и спросил проходившую мимо женщину.
Она тоже рассмеялась, но не так, как парень, видимо, решила, что это предлог завязать знакомство.
— Выход? Там же, где вход! — сказала она кокетливо с двусмысленной улыбкой. — Ты сначала войди, а там посмотрим, выпущу ли я тебя!
— Дверь! — повторил я тупо. — Где дверь?
— Моя? Давай сначала договоримся: сегодня дверь служит входом, а выходом — только завтра утром. Я не любительница блиц-турниров.
Я отпустил неприличное словцо и, сопровождаемый ее звонким смехом, пустился бежать. С каждым новым этажом, с каждым новым поворотом я бежал все быстрее и быстрее. Меня преследовало беспочвенное, но в моем состоянии вполне объяснимое подозрение, что это санаторий, куда наряду с нормальными допускаются и помешанные.
Прошел еще час. Я уже спрашивал кого попало о выходе. Сейчас меня самого принимали за помешанного, потому что я буйствовал. Врывался в какие-то причудливые помещения, в оформленные под витрину комнаты любви, в роскошнейшие рестораны-дансинги с ослепительными танцовщицами на вертящейся сцене, в темные залы, где по нотолку пробегали изумительные световые сочетания, задыхаясь, промчался мимо огромного плавательного бассейна с тысячами бледно мерцающих в интенсивно синей воде мужских и женских тел, попал в парк с тропическими растениями под бесконечно высоким прозрачным потолком. Всюду были стены, полы, крыша и ни одного выхода.
Разум приказал мне остановиться. Я прислонился к стене и долго, очень долго внушал себе: “Очнись, Трид! Это ведь галлюцинация! Неужели ты совсем спятил? Ведь не бывает домов без дверей!”
Это немного помогло, но не надолго. Около минуты я мог ясно различить грань между реальностью и иллюзией, даже поставил стрелку на букву “К” и послушно пошел за своим провожатым. Уж он-то существовал, хотя бы потому, что в двадцатом веке такие технические чудеса не были доступны самому больному воображению. Стрела побежала вперед, я покорно пошел следом, оглядываясь, не попадется ли на пути световая надпись: “Выход”. Сейчас я ведь опять был почти нормальным и не мог пробежать мимо.
И тут я увидел Тору.
— Тора, — сказал я, — как ты тут очутилась?
— Как все! — она засмеялась своим неповторимым смехом, который сначала резко выстреливал в потолок, а, потом медленно падал, словно на парашюте, позванивая серебряными колокольчиками.
Я обнял ее, припав губами к молочно-белой шее.
Только сейчас я осознал, как истосковался по женщине.
Я чувствовал, что и ей это приятно, но тем не менее она со смехом освободилась:
— Здесь, в коридоре? Для этого существуют комнаты или “Зал любви”.
Я хотел сказать ей свое мнение об этом мерзком зале, но ее позвали. Целая стайка молодых ребят, и самый высокий из них, похожий на голливудского Роберта Тейлора моих дней, повелительно сказал:
— Пошли, Тора! Мы опоздаем на сеанс.
— До свидания! — она, убегая, махнула мне рукой. — Еще увидимся!
— Куда ты, Тора? — крикнул я, чуть не плача.
— В Телемортон!
Я видел, как она обернулась, чтобы еще раз помахать рукой.
— Не ходи, Тора! Тебя там убьют! — мой истерический крик прокатился по всему коридору.
— Что с ним? — уже совсем издали донесся ее сочувственный голос.
— Не обращай внимания, Тора! — это был высокий. — Он из зала галлюцинаций!
Я мгновенно отрезвел. Ну, конечно, опять галлюцинация — совсем как я ожидал. Худо мое дело, если мерещится даже Тора. Сейчас для меня единственное лекарство — спать. А завтра я сначала покажусь врачу, а потом уйду. Может быть, они мне даже дадут продукты в дорогу, ведь путевка останется неиспользованной.
Стрела довела меня до моей комнаты. Войдя в нее, я сразу же почувствовал облегчение. Даже хватило сил, чтобы принять душ. Потом я лег спать и сразу же заснул. Напрасно я опасался мучительных сновидений. Их просто не было — никаких.
Я проснулся бодрым и свежим, а когда увидел у кровати свое милое светлое пятнышко, даже пожалел его.
Ведь сколько миль ему пришлось вчера гнаться за помешанным хозяином! Я протянул руку за справочником.
В таком упорядоченном и автоматизированном здании двери тоже должны иметь свой шифр. Только упавшему с Луны человеку могло прийти в голову искать самому, когда достаточно поставить стрелку циферблата на нужную букву. Посвистывая, я принялся штудировать справочник. Дверь я нашел в самом конце. Одну-единственную. Она обозначалась четырьмя буквами “ДВАБ”.
Дверь в анабиоз!
5
Сначала я напился, потом встретил какую-то женщину и пошел к ней. Может быть, это была та, с зелеными глазами, которая советовала не пропустить “Стену”, но скорее другая — соблазнительница с двусмысленной улыбкой. Я узнал от нее много полезного. Например, почему в коридорах так мало людей. Оказывается, в нормальных условиях люди живут чрезвычайно скученно.
Комнаты, конечно, очень удобны: с уходящими в стену двухъярусными кроватями, со столами и стульями, которые можно за ненадобностью отправлять обратно на потолок, с умывальной нишей, где один и тот же кран снабжает и водой, и струей инфракрасного горячего воздуха, и жидкостью для протирания пластмассовой мебели. Но в каждой комнате не меньше шести человек.
— Именно из-за этого я согласилась на анабиоз, — сказала она, потягиваясь на широкой кровати. — Проснуться через пятьдесят лет, перенестись из нашего муравейника прямиком в бескрайние необжитые просторы Азии или Европы, разумеется, тоже заманчиво… Но это когда — в далеком будущем! А целых три месяца в отдельной комнате, с отдельной ванной, с полнейшей свободой — какого мужчину хочешь, того и приводи — это реальность… Честно говоря, я почти не выхожу, разве только в кино или Зал любви… Мне и так слишком хорошо… Вот, например, сейчас — обнимаю тебя, а сама боюсь… Вдруг проснусь, и окажется, что все это сон… Никакого Биомортона, никаких биодомов, впереди сорок, пятьдесят, семьдесят лет без всяких изменений!
— Почему без изменений? — Помнится, я сказал нечто в этом роде. — Можно переехать в другой город, просто отправиться в путешествие…
— Ну и шутник ты! — она рассмеялась. — Это хорошо. Я не люблю чересчур серьезных мужчин… Ну, допустим, насчет одного жилища на всю жизнь я действительно преувеличиваю… Можно выйти замуж, а если седьмой или восьмой в комнате, со временем дают другую. Но уже на всю жизнь. Подрастут дети, переженятся — и все в тех же четыре стенах… Кроме своего города да тех, что изредка показывают по Телемортону, ничего не увидишь… Даже вспоминать не хочется. К счастью, это все уже в прошлом. Знаешь, сколько у меня еще дней осталось? Целых сорок два…
Я не помню ее лица, но помню блаженно раскинутые во всю ширину кровати руки.
Напрасно я ушел от нее. С ней было бы, наверное, лучше — она была так довольна, даже общественная система ей в общем нравилась. Почти нет разводов, совершенно нет самоубийств, людям живется значительно лучше, чем в прошлом веке.
Я ушел от нее, и снова напился, и долго брел по анабиозному городу, пытаясь понять, почему из него всетаки нет выхода. Случайно я натолкнулся на библиотеку, увидел книги в металлических переплетах, схватил одну из них, как спасательный круг, и сразу же заснул…
— А почему все-таки не выпускают из этого дома? — спросил я. На какую-то минуту мне показалось, что я все еще лежу рядом с той женщиной.
— Чего вы хотите? — в голосе слышался скрытый упрек. Я окончательно проснулся, поднял с пола упавшую книгу и посмотрел на женщину. Она совсем не походила на ту, от которой я ушел. Очки, старомодное платье, на обтянутых шерстяными чулками коленях тяжелый фолиант.
— Ничего не хочу! — пробормотал я. — Оставьте меня в покое!
— Это просто неразумно, — она была явно рада вступить с кем-нибудь в разговор. — Государство тратит огромные деньги на то, чтобы мы в течение трех месяцев получали любое удовольствие, доступное только самым богатым. Даже книги! Я тут прочла столько, сколько за всю жизнь не читала. — Решив, что держать огромный том на коленях все-таки неудобно, она бережно положила его на журнальный столик. — И вдруг вы или кто-нибудь другой, особенно из молодых, которые сами не знают, чего хотят, заявляют: “Я передумал”. Нет, я считаю, что все правильно. Пришел, пропустили тебя через внешний корпус, закрылась за тобой дверь, и — все! С прежней жизнью попрощался, никаких телеэкранов с последними известиями, никакой переписки с родными — для них ты уже в анабиозе. Разрешите доступ родственникам, и полдома убежит. “Не уходи, без тебя не могу жить, дорогой!” “Дорогая, я уже почти договорился, у тебя будет отличная работа, не где-нибудь, а в гравидоме, там и посмотришь все эти эротические фильмы, и вина там сколько угодно, и марихуаны…” Слезы, обмороки, истерия. “Выпустите меня!” А через месяц будут с плачем проситься обратно.
Странное существо — человек. Мне бы слушать и слушать. Не задавая ни единого вопроса, я бы узнал многое.
Чувствовалось, что ей, серьезной, немолодой женщине, не с кем поговорить. Но вместо того, чтобы остаться, я схватил книгу и пошел. Только до дверей. Едва я переступил порог, как книга полетела обратно.
— Они намагничены, — сказала очкастая. — Мне это тоже не нравится. С куда большей радостью читала бы у себя… Но что вы хотите? Огромная ценность, а наше государство хоть и богато, но не настолько, чтобы швырять на ветер тысячи… Вы знаете, когда вышла последняя книга? — она горестно покачала головой… — Нет, конечно, не знаете… Люди вашего поколения вообще ничего не знают… Я когда-то преподавала, а сейчас… вы же понятия не имеете, что означает это слово. Хотя… — она внимательно посмотрела на меня. — Вам сколько лет?
Я подсчитал в уме. Получалось — около 85. Только сейчас эта цифра дошла до моего сознания. Погибни я действительно во время землетрясения, моя жизнь кончилась бы на 45-м году. А сейчас передо мной раскрываются поистине грандиозные перспективы. Через 88 дней я опять лягу в анабиоз и проснусь уже стотридцатилетним… Но почему ждать так долго? Сквозь ДВАБ можно пройти в любое время. Не обязательно дожидаться истечения срока. А уж срок никак не пропустишь. Браслет перестанет действовать, стрела автоматически поведет тебя в одном-единственном направлении. А по истечении тридцати минут за тобой придут два цилиндра. Доставят тебя на место, уложат в капсулу, а когда закроется крышка, биомортоновская девушка в белом комбинезоне крикнет: “Гарри Филиппе, штат Мату-Гроссу, территориальная единица 1227!” Механический голос с потолка объявит номер твоей капсулы, сектор и горизонт. А другая биомортоновская девушка в белом, похожем на церковь в приемном покое уже назовет новое имя, и тот же механический голос укажет номер твоей бывшей комнаты.
— Простите, вы взяли книгу, которую я вчера начал читать!
Характерное лицо, волосы почти совсем седые, комбинезон неброской, темно-серой расцветки. Стариком он не был, но тоже не молодой — такие ископаемости, как книги, очевидно, не привлекали современную молодежь.
Именно в эту секунду для меня связались воедино два как будто совершенно различных факта. Войн больше не существовало, а прокормить, обеспечить бесплатной комнатой и мало-мальскими развлечениями семь миллиардов — трудная проблема. Произошел давно предсказываемый некоторыми учеными моего времени демографический взрыв. Другие ученые считали их мрачными пророками, я тоже. Мне всегда казалось, что, если государство существует для людей, а не наоборот, тревожиться за будущее нечего. А сейчас я на собственной шкуре познавал единственный выход из положения — анабиоз.
Теперь было понятно, почему к огромной лжи о моей смерти примешалась маленькая ложь. Я вспомнил слова телемортоновского диктора: “Под песком сохранился в целости биобарометр, непреложно доказывающий, что до момента катастрофы анабиоз протекал успешно”.
Движение за уход в полувековое небытие только начиналось, люди, возможно, еще колебались. Использовать даже легенду о моей смерти для пропаганды — это сверхгениально!
— Простите, разве вам эта книга кажется смешной? — Мужчина с полуседыми волосами растерянно глядел на меня.
Выходит, я громко смеялся. И как-то машинально раскрыл при этом книгу.
— А что? — я впервые взглянул на обложку и вздрогнул: Ноа Эрквуд — “День между субботой и воскресеньем”. Написанный Мефистофелем в юности философский роман, за который я прощал ему многое.
Однажды утром герой, заглянув в календарь, обнаруживает лишний день. День, когда он может быть не таким, каким жизнь вынуждала его быть, а каким хотел — любящим и любимым, отзывчивым и благородным, прощающим и непреклонным… Двадцать часов он упивается этой возможностью. Три — тяготится. А в течение оставшегося часа никак не может дождаться минуты, когда сумеет надеть удобную, тесно облегающую смирительную рубашку привычки. Наутро приходит Судьба: “Продержись ты последний час, вся твоя будущая жизнь была бы, как этот день между субботой и воскресеньем”. Герой отвечает: “Будущая жизнь? Много ты знаешь! Ее бы вообще не было. Почему? Да потому, что у меня уже за полчаса до твоего прихода была заготовлена петля…” Сейчас, с полувекового расстояния, мне начинало казаться, что Мефистофель писал о себе.
Недаром он в молодости был и религиозным проповедником, и социалистическим оратором… Грустный роман!
Я опять рассмеялся. Забрести в пьяном виде в библиотеку и наугад схватить именно его книгу! Какая ирония!
— Сколько вам осталось до анабиоза? — мужчина сочувственно заглянул мне в глаза. — Бывает, у некоторых в последние дни начинается нечто, вроде опьянения: хохочут до слез и без всякой причины.
— Я только вчера пришел.
— Тогда непонятно… Мне лично, когда я читал книгу, хотелось скорее плакать, чем смеяться. Ноа Эрквуд был провидцем…
Мы познакомились. Его звали Виктором Тэллером.
— Давайте выпьем по этому поводу, — предложил я.
Меня мучило похмелье. Кроме того, вид намагниченных книг наводил на меня уныние. В свое время я сам не очень дорожил ими. Сейчас они стали величайшей ценностью для немногих, потому что для многих уже перестали быть ценностью.
Он согласился, хотя видно было, что ему жаль покидать библиотеку. Уходя, он запрятал роман за другие тома.
— Опять кто-нибудь вроде вас возьмет наугад, а я так и не дочитаю до конца. Нарочно не заглядывал в последнюю страницу. Но меня всю ночь мучил вопрос — выдержит ли герой все двадцать четыре часа?
Ресторан был тот самый, куда я ворвался вчера в поисках выхода. Виктор хотел забраться в угол, но я выбрал столик поближе к вертящейся сцене. Любая из танцовщиц в мое время могла бы стать “Мисс Америкой”.
Тут были и просто танцы, и танцы со стриптизом, и просто стриптиз. Но когда одежды одна за другой сбрасывались с классически прекрасного тела движением, которому позавидовала бы величайшая звезда классического балета, забывались все остальные мерзости XXI века.
— Отличные куклы! — сказал Виктор, глядя вслед убегающему столику. На танцовщиц он не обращал никакого внимания.
— Куклы? — меня поразил его пренебрежительный тон. — В мое время… — опомнившись, я осекся.
— Ну да, отличные биокуклы! Я ведь больше десяти лет проработал на Телемортоне. Даже принимал участие в их усовершенствовании. Вы бы видели первые лабораторные образцы — улыбались, как третьеразрядные шлюхи. Пришлось изобретать особо эластичные лицевые мускулы. А те, которые сразу же после Стены использовались в фильмах, — те уже были настоящие. Мы им даже человеческие имена присваивали, чтобы отличить, а потом вставляли в титры… Все тогда думали — живые актеры, многие и теперь не знают… Ведь только в гравидомах и биодомах вы можете любоваться ими в натуре!
Столик почему-то замешкался. Пришлось ждать больше десяти минут.
— Это уже другой, — Виктор наметанным глазом осмотрел пластмассовую поверхность. — Слишком уж много названий вин вы надавали за раз… А ведь как мудро придумано — полуживых обслуживает полуживой персонал! Сколько трагедий удалось избежать таким образом!.. Представьте себе, вы влюбляетесь в танцовщицу, официантку или горничную, и она тоже, а через три месяца вас — в капсулу!
Я усмехнулся и заговорил о романе — ослепительные красавицы уже не будили во мне желания.
— Чертовски актуален! — он вздохнул. — После Стены государство было в положении человека с лишним днем, который мог превратиться в годы и века. Но остались богатые, остались нищие, правда, с недавнего времени они, благодаря анабиозу, имеют хотя бы надежду на будущее…
— Ну, если бы вы видели нищих моего… — я проглотил слово “времени” и заменил его осторожным “поколения”.
— Вот именно! Нищие духом. А разве иначе может быть? Синтетическая пища — настоящая только для богатых. Никаких путешествий — на это пособия не рассчитаны. И, главное, никаких перспектив!.. Но даже с этим можно было бы смириться, — Виктор залпом выпил стакан виски. — Тут все, конечно, натуральное — каждый анабиозник на три месяца превращается во владельца гравидома…
— А с чем нельзя смириться? — спросил я, вспоминая подземную лабораторию, где Мефистофель дал мне одним глазком заглянуть в грядущее. Так вот во что вылилось великое изобретение! Гравистена — для отгородившегося от остального мира государства, гравидома — для избранных.
— С ответственностью! В наше время мало кто думает, но если хорошенько подумать — ради чего погибла большая половина человечества? Нам говорят — ради безопасности и благополучия меньшей половины. Но я так не могу жить. Жена считает меня безумцем! А я все думаю — за мою жизнь кто-то по ту сторону Стены тридцать три года назад заплатил своей. А что, если его жизнь была значительно ценнее? Может, на мою долю пришелся гений, великий художник, мудрец? Или просто очень добрый человек… Это, пожалуй, даже ценнее, чем быть гением…
— И от этих мыслей ты бежишь в анабиоз? — Незаметно для себя я перешел на “ты”. Он тоже.
— Едва ли ты поймешь, — он покачал головой. — У тебя другие причины, как почти у всех… Четыре огромных континента, где можно будет начинать жизнь заново, это все же не сравнительно благоустроенная тюрьма за гравитонной решеткой… Но я и сейчас жил в прекрасной квартире, мог бы иметь все, что недоступно другим… Моя жена — кибернетик, так что сам понимаешь, — аристократия рабочего класса. На один миллион — полсотни работающих, уж на них государству не имеет смысла экономить… Жена не хотела меня пускать… Для нее это целая трагедия: она, кажется, не очень доверяет анабиозу.
— А ты? — спросил я, вспоминая собственные сомнения.
— Не знаю, — он задумался. — Может быть, именно потому и согласился… Знай я стопроцентно что оживу…
— Что тогда? — не понял я.
— Это не было бы искуплением, — сказал он очень тихо. А возможно, и не сказал.
В эту минуту оркестр биокукол, заглушая человеческие голоса, взорвался бешеным каскадом синкоп. Танцовщицы скинули с себя все до последнего, анабиозники бешено зааплодировали, а потом на потолке появилась светящаяся надпись:
Следующее биоревю в 22 часа
Вскоре после этого Виктор ушел обратно в библиотеку. На прощание он сказал мне номер своей комнаты.
Но я был уже настолько пьян, что цифра сразу же выскочила у меня из головы.
Я его больше никогда не встретил. Может быть, потому, что рай для полуживых был слишком велик, а может быть, ему уже вышел срок. Но мне уже тогда казалось, что он — один из немногих, которые уйдут, не использовав путевку до конца.
А я все пил и пил. Кажется, даже допился до такого состояния, что орал в мембрану столик то ли свое мнение об Эре Стены, то ли страшные ругательства. В сущности, это было одно и тоже. Тем более для моего четвероногого официанта, не знавшего ничего, кроме ста названий светового меню, на которые был настроен его звуковой рецептор. Он весь дрожал под шквалом крепких словечек, а потом, не выдержав, попросту удрал, как это сделал бы на его месте любой официант.
Но, возможно, все это мне только почудилось. Ведь недаром я уже не отличал живых людей от кукол. Потом я бессмысленно петлял по коридорам, временами останавливался и, прислонившись к стене, чтобы не упасть, пытался понять, куда делась моя комната. О том, чтобы повернуть стрелку на браслете, не могло быть и речи.
Даже световое пятно то раздваивалось, то совсем изчезало. Я уже приготовился заночевать на полу, когда опять увидел Тору. Она была далеко, на том конце, а рядом с ней похожий на Гарри Купера долговязый парень.
— Тора! — хотел я крикнуть, но язык не слушался.
Где-то вдали стена раздвинулась, она исчезла за ней, парень завернул за угол и тоже пропал.
Я добрался до конца коридора и принялся искать ее комнату. Мне показалось, что я нашел место, где она исчезла, и я долго стучал в стенку, уговаривая ее впустить меня.
Она не открыла.
Мне было уже на все наплевать, я поставил стрелку циферблата на “ДВАБ”, стена почему-то сразу раскрылась, мне навстречу выбежали цилиндры и уложили в готовую капсулу. Все-таки лучше, чем ночевать на полу! — подумал я и тут увидел склонившуюся надо мной Тору. Она была прекрасна, как никогда, ее пламенные волосы волнами падали на белый комбинезон с золотой надписью “Биомортон”.
— Тридент Мортон, штат Нью-Йорк, Пятое авеню! — объявила она запоминающему устройству.
— Дура! Такого нет в биосписках! — заорал с потолка металлический голос.
Цилиндры уже запустили свои щупальцы в капсулу, чтобы вытащить меня, но я отчаянно отбивался. Ведь я знал, что немедленно потеряю Тору, как только снова окажусь в огромном лабиринте коридоров, лифтов, увеселительных залов…
6
Я проснулся в своей комнате. Голова, в отличие от прежних пробуждений, совсем не болела, похмелье было скорее духовным и не мешало думать. Я уже решил про себя, что анабиозный дом, несмотря на его кибернетические ужасы, все-таки самое лучшее место для того прыжка из прошлого в настоящее, за который так тревожился Мильтон Анбис. Здесь я сразу получил концентрат всего, чем отличается эпоха — от удовольствий до отчаяния. Доза была почти убийственна для новичка, но первые, самые опасные дни уже позади. Если я собирался выжить в этом мире, то куда мудрее сразу окунуться в него.
Нигде не представлялась такая уникальная возможность узнать так много в такой короткий срок. Например, та же “Стена”. По Телемортону показывали одну серию в месяц, и то до последнего декалетия. С тех пор показ для обычных смертных был запрещен.
