Люди исчезли. Остался голос, один только голос.
      — Я — бог. Вначале была пустота, и мне было скучно.
      Тогда я создал вселенную. Галактики вспыхивали и угасали, образуя каждый день новое неповторимое сочетание. Но однажды старое сочетание повторилось. И мне снова стало скучно. Тогда я создал жизнь. Протоплазма превратилась в человека, и человек расщепил атом, и ни один день не повторил предыдущего…
      Слова — из Первой книги Нового Священного писания. Но голос? Этот страшный металлический голос, от которого я почти теряю сознание. Это стоящее на амвоне квадратное человекоподобие, считывающее текст с экрана, на котором проецируется священная микропленка?
      — Кто это такой? — спрашиваю шепотом своего соседа. Он поворачивает ко мне бородатое, удивительно знакомое лицо. Как похож на Айрона Керна — поэта, не напечатавшего ни одной строчки, хотя сотни тысяч знали его стихи наизусть. Но Айрон ведь умер в прошлом веке, значит, не он.
      — Это? Младший священник. Разве вы не знаете, что Токийский Всемирный Собор Истинной Веры разрешил использовать для богослужения роботов?
      В моей памяти огромный провал, словно я десятки лет находился в небытии.
      — Плодитесь, пожирайте друг друга и не спрашивайте, как долго это может длиться, ибо я, Великий Экспериментатор, сам не ведаю этого, — шевелит робот свинцовыми губами.
      — Аминь! — повторяют верующие.
      Какая акустика! Высоко, высоко надо мной, сквозь прозрачную крышу виднеется черный силуэт вращающегося барабана.
      — Что это такое? — снова спрашиваю соседа.
      - “То, через что бог явится людям”. Книга четвертая, стих сто первый, — он подозрительно глядит на меня. — Вы случайно не из Зоны Психоизоляции?
      — Из лунников, — лгу я. — Только что вернулся оттуда после двадцати лет.
      — Бывший лунник? — сосед отшатнулся. — Вам уже дали отпущение грехов?
      — В чем?
      — Неужели вы даже этого не знаете? — ужаснулся он. — Даласский Вселенский Собор еще в девятнадцатом году объявил лунизм ересью. Именно тогда профессор Хилари, причисленный за это к лику святых, доказал, что идущие к нам из невероятных космических далей радиосигналы исходят от бога. Наш радиотелескоп, — он благоговейно показал наверх, — самый большой в мире. Если Великий Экспериментатор соблагоизволит явиться людям, это произойдет именно здесь. Что-то происходит со мной. Провал в памяти исчезает.
      Я в храме Радиотелескопического Откровения, сейчас XXI век, зовут меня Тридент Мортон. Храм огромен, затерянные в его колоссальном пространстве люди кажутся куклами для муравьиных малышей. Вместо потолка — звездное небо на высоте тридцатого этажа. Оно просвечивает сквозь синтетическое стекло — звуконепроницаемое, пуленепробиваемое, защищающее от радиации. Такие окна могут себе позволить только очень богатые люди.
      — Святой Хиппи, ты, чьими устами Великий Экспериментатор открылся людям, ты, возвестивший исстрадавшемуся человечеству великую тайну божественного эксперимента, да явится имя твое! — провозглашает Старший священник — не робот, а живой человек, хотя поверить в это с непривычки трудно. На высоте десятого этажа он парит над нами — заключенный в прозрачную коробку, просвеченный рентгеном скелет с узкой грудной клеткой и большим черепом. В прошлом веке священнослужителем мог быть любой шарлатан. Кроме богоугодных слов, с него ничего не спрашивали. Новая религия родилась в жестокое время, это религия скептиков, которые требуют доказательств. А разве существует лучшее доказательство истинной веры, чем вдвое укорачивающее жизнь постоянное облучение при богослужении?
      В монастыре Ордена Рентгенианцев я видел монахов, которые уже по нескольку лет не вылезают из рентгенной камеры. Монастырь стал местом всемирного паломничества. Там нет электричества, его заменяют вделанные в витрины светящиеся мощи умерших за полстолетия святых отцов.
      — Аминь! — провозглашает священник, простирая над нами кости. И сразу же слева и справа возникает человеческая фигура, флуоресцентный, стереоскопический портрет величиной в десятиэтажный дом. Каждая морщинка под глубоко запавшими глазами выглядит, как ущелье, каждая складка кожи на обритой наголо огромной голове — как тектонический сдвиг земной коры.
      Нечеловеческое лицо.
      Святой Хиппи, пророк и основатель новой религии.
      Собственно говоря, его звали Джон Крауфорд, но мы зовем его Хиппи, так же, как христиане Иисуса Назареянина — Христом и Спасителем. Хиппи умер в прошлом веке в Стамбуле. Неверующие медики того времени объявили причиной смерти наркотическое отравление, а его божественные откровения — галлюцинациями.
      Появление Святого Хиппи уже достаточно наэлектризовало толпу. Скелет в прозрачной коробке снова простирает кости-руки.
      — Великий Экспериментатор, явись нам воочию, чтобы предотвратить нашу гибель, — исступленно кричит он.
      — Воочию! Воочию! — кричат тысячи людей и впиваются глазами в стену. Стена исчезает. На ее месте смутно мерцающий гигантский экран. Снизу верхний край почти не виден. Вспоминаю, какое сегодня число.
      Ну, конечно, 25 января. В апокрифической Пятой книге “Хиппия Детермина” предсказано, что именно в этот день бог явится людям.
      — Воочию! Воочию! — крик переходит в истерию, в рыдания, в нечленораздельные вопли.
      Вдруг все затихает. Какой-то звук. Скорее тихий шелест. Ноги сгибаются сами собой, колени стукаются о синтетический пол.
      — Радиотелескоп! Глядите! — шепчет бородатый сосед.
      Свинцовая тяжесть пригибает голову, но собираю всю свою волю и рывком поднимаю подбородок. Мерцание экрана как бы пронизывает крышу, а на ней барабан радиотелескопа, он вертится все быстрее и быстрее. Звук исходит от экрана. Вдавливающая в пол сила ослабевает. Тысячи людей, не вставая с колен, впиваются в экран.
      — Чудо! — одинокий старческий голос на долю секунды опережает события.
      По экрану бегут огненные кольца, стрелы, линии, образуя суживающийся клин, концы которого смыкаются в невообразимой дали. Пронзительные краски, фиолетовые, багровые, зеленые — словно при извержении вулкана.
      Я как будто раздваиваюсь. Бог! — кричит во мне трепетный ужас. А память, как бы существуя сама по себе, нашептывает: что-то подобное я уже видел. Она подсказывает мне даже название. “Космическая Одиссея” — картина Стенли Кубрика. Но этого не может быть.
      Фильм был создан в прошлом веке, последняя копия сгорела во время бомбежки Нью-Йорка ракетоносителями Негритянской Армии Освобождения.
      Что-то произошло. Парившая над головами прозрачная коробка со священником падает. Скелет Старшего священника вмиг обрастает пиджаком, брюками, туфлями. По-прежнему просвечиваемый рентгеном череп в страшном крике ощерил зубы. Все это с грохотом рушится на верующих. Кровавая мешанина. Крики искалеченных людей тонут в огромном голосе толпы:
      — Чудо! Чудо! Бог! Великий Экспериментатор!
      Символы все еще бегут по экрану, бегут с неземной скоростью, я начинаю их понимать. Это со мной говорит бог: нет ничего страшнее косвенного греха. Мои грехи!
      Сколько их. Самоубийства, растоптанные жизни, разрушенное счастье, нищета, отчаяние сотен тысяч — и все это ради сказочного богатства династии Мортонов. Люди глядят уже не на экран, а на меня. Я наг и беззащитен, как на Страшном Суде. Стрелы и кольца вылетают с экрана, пронизывают огромность помещения, оовивают меня огненными петлями. Холодное пламя. Оно не жжет, только указует:
      — Вот он, Великий Грешник!
      Меня хватают беспощадные руки, я стараюсь вырваться, мой бородатый сосед пытается помочь, его отталкивают. Я бессилен, меня куда-то волокут — дряблый, набитый костями мешок. Холодно, страшно холодно. Ледяная вода. Иголки вонзаются в кожу.
      — Будь ты проклят, Великий Экспериментатор! — кричу я, теряя сознание.

      — Вам лучше, эфенди? — спрашивает голос с восточным акцентом.
      Открываю глаза. Лежу голый на деревянных нарах, два ухмыляющихся турка дружно обрабатывают меня душем Шарко.
      — Сволочи! — я выплевываю ледяную воду.
      — Вы сами так приказали, эфенди, точно в полседьмого!
      Ко мне возвращается память.
      — Виски! — приказываю я.
      Услужливо поданный стакан. В любом уголке земного шара меня обслуживают с одинаковой быстротой. Может быть, поэтому так отвратительно быть Тридентом Мортоном. Может быть, поэтому Айрону удалось с такой легкостью приобщить меня к этому миру отверженных.
      — Гадость! — вместе с последним глотком виски я выплевываю вкус страшных религиозных галлюцинаций.
      Мерзкая штука — этот безобидный ЛСД. Никогда больше в жизни! Так я тебе и поверил, Трид! От большой мерзости, что называется жизнью, есть только одно спасение — меньшая мерзость, зато в разнообразном ассортименте.
      — Виски? Плохой виски? У нас всегда самый отборный. — От притворного возмущения держащая шланг рука дрожит. Шланг меняет направление. Иголки вонзаются мне в глаза.
      Хозяин шербетной. Грузный тип с обвислым животом и цепкими глазами, привыкшими выискивать пороки и расценивать их по рыночной стоимости. В былое время он был бы главным поставщиком султанского гарема.
      Сейчас он сам султан, владелец грязной задней комнаты, о которой чинные посетители шербетной предпочитают помалкивать. Здесь собираются изгои со всего света, отрыгнувшие цивилизацию дезертиры. Филиал Хиппистана, где, лежа вповалку на обветшавших циновках, мечтают, философствуют, проклинают двадцатый век, а потом переходят в другое измерение. ЛСД — дешевле опиума, гашиша, даже марихуаны. Самые дешевые ворота в рай.
      — Отборный виски! — тупо повторяет хозяин.
      — Идиот! — говорю я, уже без злобы. Собственно говоря, он ни в чем не виноват. Каждый крутится в своем колесе, как умеет. А большое колесо жизни тоже крутится, и ничего оно не умеет, так что даже непонятно, к чему это непрестанное движение. Может быть, прав Джон Крауфорд — такая сплошная бессмыслица имеет смысл только в том случае, если это чей-то эксперимент.
      Он как раз говорил об этом, когда у меня начались галлюцинации.
      Человек двадцать, мы лежали, растянувшись на полу, и пили. Двухлитровая бутыль переходила из рук в руки, стакан был только один, к тому же Бруна постоянно стряхивала в него пепел. Большая медная пепельница стояла посреди комнаты, но ей было лень дотянуться.
      Нам тоже. Циновка, на которой мы лежали, была вся прожжена сигаретами.
      Айрон Керн не пил. Он упивался своей поэмой. Слова клокотали в горле, рыжая, давно не чесаная борода поднималась и опускалась. Фантасмагория хаотических видений, связанных между собой только тоненькой ниточкой таланта. А талант был необыкновенный. Там попадались такие места, что даже мне, уже давно отвергшему литературу, ибо''она врет, когда скрывает правду, и врет, когда тщится ее сказать, стало не по себе.
      Айрон дезертировал из американской армии перед отправкой во Вьетнам. Я сказал ему, что убить такой талант действительно преступление и что я согласен издать его стихи на свои деньги. У Айрона не напечатано ни строчки, хотя со своим безумием он в этом безумном мире мог бы быть прославленным и даже неплохо оплачиваемым автором.
      Айрон послал меня к черту, принципиально, как он подчеркнул. Печататься он не собирается, потому что это так же бессмысленно, как все остальное. Что писать стихи, что производить башмаки или бомбы, что пить, что воевать — все одно. Дело вовсе не в его драгоценном таланте или драгоценной жизни, а в том, что он предпочитает эту шербетную на улице Османлие джунглям, москитам и грубым окрикам озверевшего кадрового сержанта. Печататься? Для чего? Для кого? Изредка Айрон разрешает записывать свои поэтические галлюцинации на магнитную ленту. Пусть наслаждаются, если люди так глупы!
      Мой отец тоже презирал людей. До последней минуты он был неизменно вежлив со всеми, с равными себе, с подчиненными, и только я, его сын, знал, какое убийственное презрение скрывается под ровной улыбкой. Он презирал их за то, что из них так легко вытягивать деньги, за то, что чем больше из них вытягиваешь, тем больше они тебя уважают. Мне кажется, в последние годы само накопление денег уже не доставляло ему никакого удовольствия. И только это холодное презрение, эта так легко добываемая возможность с любезной улыбкой шагать по сокрушенным состояниям примиряла отца с жизнью, где не оставалось места ни малейшему желанию.
      Айрон Керн презирал людей по иной причине. За то, что они были людьми. У меня было такое ощущение, что больше всего он презирает лучших — добрых, умных, мягких, тех, чьи способности и идеи по осчастливливанию человечества используются для его закабаления.
      Он презирал их всем своим видом, своей немытостью и нечесаностью, плевками откровенного абсурда, которыми были густо исхарканы блистательные дороги его поэтических открытий.
      — Хотите, ребята, одну аллегорию, — хриплым голосом предложила Бруна.
      — Библейскую? Не надо! Считай, что меня уже стошнило. Может, вам это неизвестно, но прежде чем стать хиппи, я был попом. Преподобный Джон Крауфорд! Во имя отца, сына, святого духа и ЛСД, никаких библий! Тем более, что я одной ногой уже нахожусь по ту сторону добра и зла. Если бы вы знали, какие они красивые! — Джон осторожно поднял свои жилистые руки и длинными пальцами бережно притронулся к бритой голове. В этом маленьком мире, отгородившемся от большого лозунгом “Долой парикмахеров”, голый череп Джона казался анахронизмом. Он был похож на буддийского монаха — впалые глаза, желтая кожа, тонкое аскетическое лицо.
      — Красивые? Кто? — спросила без особого любопытства пожилая женщина. Я не знал ее имени и не старался узнать. Очевидно ее, как и меня, допустили в этот мир за одно, пусть презираемое, но все же ценное качество. За ее деньги. Философия — философией, но надо ведь на что-то покупать ежедневную порцию иллюзорного рая.
      — Цветы, — вяло откликнулся Джон. — Они растут у меня прямо из головы. Как волосы медузы.
      — Дайте сказать Бруне, — из тумана раздался голос Айрона Керна. — Говори, герцогиня!
      Он, пожалуй, не знал, что скрывается за этой дурацкой кличкой. Тайный миллиардер князь Турн-и-Таксис был одним из немногих людей, которых мой отец по-настоящему, уважал. Лет десять назад я видел в Париже кадр светской кинохроники: Брунгильда Турн-и-Таксис со своей тетушкой — династической престолонаследницей португальской короны Эленой Браганца. Теперь это была Бруна — нечто бесформенное с глазами Святой Терезы и манерами проститутки. Когда она говорила, кожу продирал мороз. Вот и сейчас казалось, будто она механически считывает с папируса фразы непонятного, давным-давно мертвого языка:
      — Я бы начала новое летосчисление с капли, случайно попавшей на губы Гофмана. Швейцарский химик экспериментировал с алкалоидом спорыньи и совершенно не подозревал, что случайно откроет нам дверь в другое измерение. Пять тысяч таких ирреальных миров умещаются в глазной пипетке. Достаточно развести одну каплю в плавательном бассейне, отпить из него глоток — и мы уже заколдованы. Окружающие предметы то увеличиваются до размеров Гулливера, то превращаются в гномиков, мы сами раздуваемся до чудовищных размеров, то летаем, то становимся центром огромного пожара. И главное — полное освобождение от пространства, времени и действительности. Из Джона растут цветы, а из меня — аллегории.
      — Если считать, что лекция об открытии ЛСД-25 — аллегория, то обязуюсь вспрыснуть себе ту дозу, которой Гофман впоследствии убил слона! Боже, какая скука! Если бы вы только знали, какими микроскопическими я вас вижу в эту минуту, — зевнул кто-то.
      — А случайная капля на губе — разве не аллегория? Представьте себе, Всевышний, экспериментируя, плюнул, плевок случайно упал на Землю, а из плевка, уже не случайно, возник его величество человек. — Бруна стряхнула пепел на циновку и вытянулась поудобнее…
      — Достаточно цинично, но недостаточно научнр, — чуть оживился Джон. Его цветы еще не выросли до таких размеров, чтобы мешать мыслить. — Процессы в микромире и макромире идентичны. Коль мы разводим вирусы, то где-то в глубинах необъятной вселенной вероятно существует некто, для которого человечество является подопытной бактерией, а наш шарик — питательной средой.
      Он начал развивать безумную, но не лишенную логики теорию, обратившуюся в моих религиозных галлюцинациях в Храм Радиотелескопического Откровения.
      …Душ Шарко продраивал меня насквозь, из меня по иголочке выскакивает последний бред, я отфыркиваюсь и мокрыми непослушными пальцами бью хозяина шербетной по лицу:
      — Хватит, сволочи! Вы на мне живого места не оставите!
      — Как угодно, эфенди, — хозяин, ухмыляясь, прикручивает краник шланга.
      — Еще виски?
      — Кока-колу со льдом! — приказываю я. Голова чуть проясняется, тело еще дряблое, но я знаю, что сумею заставить себя двигаться. — И одеваться!
      До одевания был массаж. Они не щадили меня. Временами я кричал, но поставленные ребром ладони продолжали беспощадно молотить беззащитную плоть. И она против моей воли оживала.
      Хозяин с подчеркнутой почтительностью, тихонько подталкивая мое безвольное тело, повел меня к выходу.
      Такое же почтение он испытывал бы к нагадившей в мечети свинье, будь у этой свиньи местный агент, которому можно потом предъявить счет на грабительскую сумму.
      В задней комнате почти все находились уже в том состоянии, когда мы с хозяином, лавировавшие между распростертыми телами, превращались в составную часть уже идущей полным ходом фантасмагории. Джон Крауфорд процедил что-то сквозь зубы — мол, хоть ты и Великий Экспериментатор, но наступать на ноги не обязательно. Айрон Керн, посмотрев на меня невидящими глазами, продолжал шептать стихи. Он-то вообще никогда не принимал настоящей дозы — лишь столько, чтобы оторваться от реальности и почувствовать вдохновение. Стихи были навязчивы своим прекрасным уродством и поэтому сразу запомнились.
 
телефоны обнимаются в траве город в ухо им смешки проклятья сплетни ссоры справки о цене ток любви мембранные объятья в ухо крик я в атомном огне город умирает миг зачатья
 
      На улице пахло гнилью, как во всем старом Стамбуле.
      Мраморный минарет мечети Нури Османлие выглядывал из-за грязных строений. Полицейский бдительно прохаживался взад-вперед, готовый своевременно предупредить хозяина шербетной о налете Особой бригады по борьбе с наркоманами.
      Машина уже ждала меня. В свое время отец посылал за мной следом, куда бы я ни поехал, два автомобиля — маленький спортивный и большой вместительный роллсройс. Даже после его смерти мне не удалось полностью освободиться от лимузинных цепей. В любом месте, где я сходил с самолета, парохода или поезда, меня ожидала машина, заранее взятая напрокат нашим местным агентом.
      Шофер выскочил, как заводная игрушка, распахнул дверцу, усадил меня, подложил под голову поролоновую подушечку, предупредительно открыл выдвижной ящичек с сигаретами и сигарами, показал, какую кнопку нажать, чтобы добраться до холодильника с напитками, — и мы поехали.
      Подушечку я швырнул на пол, курить мне не хотелось, пить еще меньше. Полулежа, я тупо глядел в загорелый затылок, заросший курчавыми черными волосами. В Стамбуле я провел три дня, причем почти безвыходно в задней комнате шербетной. Машиной пользовался до этого дважды. Это был третий раз. Завтра или послезавтра он отвезет меня на аэродром или вокзал, и никогда больше в жизни я не увижу этого человека. А он до конца своей жизни будет вспоминать, что вез Тридента Мортона.
      В отеле “Ориент”, где оставались мои вещи, но где я ни разу не ночевал, меня ожидала телеграмма.
      ЧЕТВЕРГ 20–30
      СЛИЯНИЕ МОРТОНА С УНИВЕРСАЛЬНЫМ ПАНТЕОНОМ В УОЛДОРФ-АСТОРИИ.
      ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО. ЗА ВАМИ ПОСЛАН ВАШ ЛИЧНЫЙ САМОЛЕТ. ВЫЛЕТ ИЗ СТАМБУЛА ЧЕТВЕРГ 9-00.
      Подпись под телеграммой гласила: “Ноа Эрквуд”.
      Ноа Эрквуд был, розовощеким стариком с прекрасной седой, композиторской шевелюрой. Если я про себя окрестил его “Мефистофелем”, то отнюдь не за внешность.
      Да и по сути ровно ничего мефистофельского в нем не было, кроме магической быстроты, с которой он сделал моего отца обладателем современной алхимической палочки. Он как бы мимоходом сунул ее в руку отца, и с тех пор все, к чему прикасалась палочка, мгновенно превращалось в железные дороги, нефтяные промыслы, земельные угодья, банки, игорные дома и множество фирм, производящих всякую всячину, начиная от карнавальных масок до вступительных речей президентов.
      Пока я был мальчиком, этот гений носил скромный титул главного советника отца. Но когда я подрос, на скрещении дорог, ведущих к добру и злу, к самоотречению и накоплению, к расслабленной апатии или жестокой схватке, передо мной предстал он — мудрый и в меру лукавый Мефистофель, чтобы повести меня к высотам, недоступным простым смертным. Как он бился надо мной, как трудился, вливая по капельке яд своего мировоззрения! Я пошел было за ним, а потом наступила отрезвляющая тошнота, и вот уже в течение десяти лет я бесссильной щепкой метался по волнам мирового потопа, где из водяной хляби то и дело торчали Арараты бесчисленных мортоновских предприятий. Туристическое бюро, отправляющее меня в путешествие, принадлежало мне (через подставную фирму). Самолет, переправлявший меня через океан, принадлежал мне (через подставную фирму). Отель, в котором я жил в чужой стране, частенько принадлежал тоже мне (через филиал подставной фирмы). Продукты, которые я ел, принадлежали мне (через дочернее предприятие фирмы). И вполне возможно, отвратительное виски, которым меня поил хозяин шербетной, тоже принадлежало мне. И вместе с тем мне не принадлежало ровным счетом ничего. Империя Мор: тонов юридически не имела ничего общего ни с производством товаров, ни с производством денег. Это была хитроумно сплетенная паутина “Хоулдинг компани” — фирм, занимавшихся исключительно надзором за процветанием других фирм.
      Я думаю, отцу, с его нечеловеческим презрением к деньгам, было бы скорее приятно узреть с того света, как я швыряю ворох тысячных банкнот на столпившихся под моим окном прохожих. Но Мефистофель и тут добился своего. Зная, что отец вот-вот умрет, он ловко подсунул мне какую-то блондинку, с которой отправил в увеселительную поездку, а сам вырвал у отца вместе с предсмертным вздохом поправку к завещанию. Согласно ей, я до сорокалетнего возраста мог распоряжаться лишь доходами с капитала, и то в ограниченном объеме. Другие бунтовщики становятся исправными колесиками уже к четвертому десятку. Но мой запал ненависти он, видимо, расценивал чуть выше.
      Я еще раз перечитал телеграмму и позвонил портье, чтобы справиться, какой сегодня день и час. Часы я уже давно не носил, в календари заглядывал так же редко, как в газеты.
      Оказалось, что сегодня как раз четверг, и времени достаточно, чтобы добраться до аэродрома. Правда, если бы мне пришлось собирать вещи, я бы не успел. Но мой единственный чемодан так и остался нераспакованным.
      Он сиротливо стоял посреди псевдовосточной роскоши первоклассного гостиничного номера, такой же чужой среди окружающего его мира, как и я.
      Я взял чемодан и, не оглядываясь, направился к дверям. Вот так, равнодушно и безлично, я сотни, тысячи раз покидал временные обиталища, из которых, вместо сентиментальных воспоминаний о прожитых часах и днях, выносил одно лишь чувство — горькое убеждение, что мне, Триденту Мортону, наследнику огромнейшей империи Мортонов, никогда не дано быть счастливым.
      По дороге к дверям мне пришлось пройти мимо оправленного в старинную бронзовую раму зеркала., которое отражало мой костюм — грязный, измятый, с: приклеившимися к липким местам окурками.
      Усмехаясь, я вышел в коридор и подозвал горничную.

      Империя Мортонов как таковая даже не имела собственного административного здания. Важные совещания проводились в конференц-залах отелей. Когда мне полагалось присутствовать, для меня резервировались трехкомнатные апартаменты, даже при двухчасовом заседании. Мефистофель никогда не тревожил меня понапрасну, только в тех случаях, когда живой Мортон-младший мог произвести еще большее впечатление, нежели платиновая урна с Мортоном-старшим.
      Иногда я пытался бунтовать, но то добавление к завещанию было построено по принципу капкана: Мефистофель имел возможность, ссылаясь на капиталовложения, ограничить мои доходы до минимума. А я, хоть и отвергал жизненные блага, обходиться без них еще не научился. К тому же Мефистофель умел вставлять скучнейшие заседания в привлекательную рамку. За час до начала мои апартаменты были битком набиты смазливыми девчонками, какими-то артистками и художниками, с которыми можно без особой скуки перемолвиться словечком, а в салоне я обязательно находил первоклассный любительский джаз. Мефистофель знал, что музыка, пожалуй, единственное, к чему я еще не остыл, его агенты рыскали в поисках хорошего саксофониста или исполнителя народного рока по всей стране.
      Так было и на сей раз.
      Я открыл дверь, меня встретили взрывы смеха, оглушительная музыка, какая-то девица подскочила ко мне с гостеприимно протянутой рюмкой. Но ее заслонил он.
      Благодушный, седой, улыбающийся.
      — Марихуана? — спросил он, слегка притронувшись тонкими аристократическими пальцами к моей впалой щеке.
      — ЛСД, — ответил я зло.
      — Зачем, Тридент? Береги себя для будущего! — Только после этого он обнял меня. Он действительно любил меня, любил так, как только может любить вдохновенный делатель тронов, подаривший отцу царство и желающий, чтобы сын распространил его на весь мир.
      Ноа Эрквуд был очень непростым человеком. Чародеем бизнеса он стал, видимо, лишь потому, что здесь ничто — ни меняющийся вкус публики, ни превратности политической славы — не ограничивали его размаха. В юности он был всем, чем угодно: художником, оратором, артистом разъездного мюзик-холла, проповедником. Както он показал мне написанный в те годы философский роман — дай бог сегодняшним маракам сочинить такую книжечку! Он даже понимал мой бунт против бесчеловечного, так ловка рядящегося в гуманизм общества.
      Но он все надеялся приобщить меня к собственной истине. А заключалась она в том, что этот мир невозможно переделать. Можно только, играя на его слабостях, создавать великолепную симфонию финансового и промышленного могущества.
      — А у меня для тебя сегодня сюрприз. — Он обнял меня за плечи и повел к расположившейся на длинном низком диване компании, среди которой выделялась огненно-рыжая поразительной красоты девушка.
      Я когда-то действительно был неравнодушен и к таким лицам, и к таким волосам, но все это было в прошлом, сейчас женщины существовали для меня только изредка, и то лишь как отрезвляющий антракт между двумя рюмками, и я подумал, что, пожалуй, старость не миновала даже Мефистофеля. В былые годы он никогда не допустил бы такой нечуткости к моим настроениям.
      Но он подвел меня вовсе не к ней, а к молодому человеку с длинными ниспадающими на замшевый воротник иссиня-черными волосами и тоже черными, чуть раскосыми глазами.
      — Это Лайонелл Марр, — сказал он с внезапно просветлевшими глазами. — Вот гений, не то, что я. Если вам удастся сработаться, весь земной шар через полвека изменит свое лицо!
      О, как он был прав тогда! Я узнал об этом только че рез полвека. Тогда я еще ничего не знал, даже к какой нации принадлежал этот молодой гений, так независимо подавший мне руку, словно Тридентом Мортоном был он, а я безвестным левантийским евреем.
      Я, действительно, сначала думал, что он еврей из Леванта, очень уж американизированно звучали и имя, и фамилия. Но тут та самая рыжекудрая вскочила с дивана.
      — Надоели вы мне! Со своими глобальными масштабами и угрозами переделать мир! Видели мы таких. Сначала наобещают рай на земле, а сами даже приличного ада не могут устроить. Лай, лучше сыграй что-нибудь такое…
      Лайонелл Марр тряхнул головой и направился к роялю. Оркестр только что исступленно сыграл среднюю часть песни, певец только что подхватил дикую мелодию, пианист словно прирос к клавишам. И вдруг они увидели приближающегося Лайонелла. Все разом смолкло, пи, анист соскочил с табуретки.
      Я впервые почувствовал — этот двадцатилетний юноша рожден, чтобы властвовать. А когда он заиграл, понял — никакой он не поляк, и не еврей. Лишь цыгану дано так чувствовать музыку.
      Потом мы уединились в ванной комнате, другого места для разговоров без свидетелей не оказалось, и Мефистофель рассказал мне, каким образом нашел Лайонелла. Я узнал, что при всех крупных университетах моим отцом (идея, разумеется, принадлежала Мефистофелю) были учреждены стипендии для особо одаренных студентов. В отличие от большинства тратящих деньги на научные фонды, колледжи и стипендии ради увековечивания своего имени, отец и тут предпочитал прятаться за фирменными щитами своих бесчисленных анонимных предприятий. Существовало еще одно отличие — отметки и прилежание не играли никакой роли, ценились лишь новые идеи.
      — Лайонелл был первокурсником, когда мы встретились, — Мефистофель похлопал его по плечу. У него вообще были весьма фамильярные манеры, но только по отношению к людям, которых он ценил. Всех остальных он держал под железной пятой. — Тогда он высказал мнение, что на рынке, обеспечивающем потребности малолеток, вследствие чрезмерной конкуренции скоро должен наступить застой. Выход — делать бизнес на престарелых, о специфических нуждах которых до сих пор никто не заботился. Мы скупили по всей стране, главным образом в неосвоенных районах, где земля дешевая, десятки тысяч акров. Там, где климат это позволяет, мы строили “рай” для стариков — свой домик, полное обслуживание, никаких шумных школ, никаких детей и собак.
      — Видите ли, Трид, — молодой гений наглел с каждой минутой, — эгоизм зашел у нас уже так далеко, что дети — главная радость всех старых людей во все эпохи — превратились в раздражающую помеху. Чтобы понять эту тенденцию, надо быть сверхэгоистом, я именно таков. И еще есть одна мечта у каждого американца, которому удалось при жизни скопить немного деньжат, — чтобы его после смерти боготворили не только дети, но и правнуки. Я предложил господину Эрквуду в тех местах, где невыгодно строить рай для живых, создавать рай для умерших.