Серебряный голос фанфар громко и торжественно запел в огромном помещении телестудии. Конечно, никаких трубачей здесь и в помине не было, но звук был таким звонким и чистым, что казалось — они все-таки где-то здесь, наверху, выше длинных решетчатых ферм с софитами под самым высоченным потолком, едва угадываемым в полутьме над рампами.
      Зрители, сидящие в несколько рядов на полукруглой ступенчатой трибуне, устроили самую настоящую овацию. Некоторые, уже совершенно не контролируя эмоции, даже вскочили со своих мест и бурно аплодировали стоя.
      Хорошо видимые в немного задымленном с помощью специального устройства воздухе лучи осветительных приборов, хаотически пометавшись в разные стороны, скрестились на победителе телевизионной игры «Шесть шестых» Николае Ребрикове и ведущем этой игры — шоумене Борисе Троекурове. Они стояли в самом центре красочной декорации, перед круглым постаментом, на котором громоздилась целая гора банковских упаковок тысячерублевых банкнот.
      Деньги охраняли четыре суровых автоматчика в камуфляже, бронежилетах и касках с забралами, надвинутых на самые глаза. Сурово посматривая в разные стороны, они иногда грозно и внушительно поводили дулами коротких автоматов. Но никто, казалось, их не замечал. Всеобщее внимание было приковано к победителю телевизионной игры и шоумену. Именно на них уставились объективы всех телекамер, в том числе та, что была укреплена на конце длиннющей суставчатой штанги телекрана.
      — Это фантастика!!! — пафосно прокричал прямо в камеру Троекуров. — У меня просто нет слов! Это должно было когда-то случиться, и вот сегодня наконец случилось! Дорогие телезрители, вы все видели сами! В нашей предельно жесткой игре Николай Ребриков смог выиграть главный приз — шестьдесят миллионов рублей! Нет, вы только представьте себе — вот этот самый человек, который находится сейчас прямо рядом со мной, только что на ваших глазах выиграл шестьдесят миллионов рублей! Николай, пожалуйста, скажите телезрителям несколько слов!
      — Ну… — промямлил Николай, — я очень рад. Я, конечно, надеялся, что выиграю, но… В общем, я очень рад…
      На фоне широко улыбающегося Троекурова, одетого в блестящий ярко-синий смокинг и белоснежную манишку, с лазоревым галстуком-бабочкой, Николай, в скромном сером костюме и полосатой рубашке, с галстуком неопределенно-бордового цвета, совершенно растерянный и, казалось, не понимающий, что происходит, выглядел совершенно затрапезно.
      Однако победу в телеигре одержал именно он! Да-да, именно он выиграл только что шестьдесят миллионов рублей!
      — Дорогие телезрители, давайте простим Николаю его растерянность! — так же пафосно продолжил Троекуров. — Ему сегодня пришлось очень нелегко! Вы сами видели — я делал все, чтобы помешать ему, но он с честью выдержал тяжелейшие испытания и смог ответить абсолютно на все, даже самые сложные, вопросы! Сейчас эти деньги погрузят в специальный автомобиль, и Николай сам отвезет их в банк и положит на свой счет. Теперь это его деньги! Коля! Это заслуженная победа! Я очень рад за вас! Давайте я вас обниму!
      Троекуров обнял и поцеловал Ребрикова.
      Откуда-то сбоку на съемочную площадку совершенно неожиданно выехал бронированный инкассаторский автомобиль. Теперь лучи осветительных приборов и объективы всех телекамер обратились на него и постамент с деньгами. Из автомобиля вылезли два человека в синей униформе банковских инкассаторов с пистолетными кобурами на поясах и под бдительным присмотром автоматчиков начали складывать деньги в специальные мешки и переносить их в автомобиль. Непрерывно поворачивающийся в воздухе телеэкран и два оператора с переносными камерами на плечах старались запечатлеть весь процесс как можно подробнее.
      Все, что происходило на съемочной площадке, во всех деталях было прекрасно видно на множестве мониторов огромного режиссерского пульта в аппаратной. Но те, кто там находился в этот момент, непонятно почему забыли про это. Затаив дыхание, они столпились у огромного смотрового окна, выходящего прямо в студию, и не спускали глаз с того, что происходит за стеклом.
      Впрочем, не все! Шеф-редактор телеигры «Шесть шестых» Жанна Аннинская не присоединилась к коллегам. Она сидела на вращающемся кресле около столика с компьютерными мониторами, тяжело дыша и низко опустив голову.
      — Выиграл все-таки! Надо же… — восхищенно проговорил наконец пожилой седой режиссер программы Виктор Александрович Гусев. — Я уж думал, что до пенсии этого так никогда и не увижу!
      — Вы что, полный идиот?! — истерически прокричала Жанна. — Вы чему радуетесь?!
      Оторвавшись от смотрового окна, все недоуменно посмотрели на шеф-редактора.
      Действительно, было чему удивляться. Всегда выдержанная, спокойная, элегантная и улыбающаяся Жанна Аннинская была сейчас совершенно не похожа сама на себя. Обычно аккуратная прическа растрепана, лицо бледное, на скулах ярко алеют пятна.
      — Жанна Витальевна, — обиженно начал Гусев, — да что это вы сегодня такая дерганая? Конечно, все устали, но все-таки нельзя же так…
      — Ах устали?! Ничего, скоро отдохнете! — не дав Гусеву закончить, так же истерически продолжила Жанна. — Все, все отдохнете! Вы что, не понимаете, что с нами со всеми теперь будет?! Я убью Бориса! Я его просто убью!!!
      Шеф-редактор игровой телепрограммы «Шесть шестых» оттолкнула тяжелое металлическое кресло с такой силой, что оно с грохотом перевернулось, и бросилась вон из аппаратной.
      Виктор Александрович оторопело посмотрел на захлопнувшуюся дверь и перевел вопросительный взгляд на старшего редактора программы Галю Вавилову.
      — Галя, да что это сегодня такое с Аннинской случилось? Абсолютно на себя не похожа!
      Галя, пожав плечами, скорчила недоуменную гримасу и молча развела руками.

      Очередной блок из шестнадцати передач телеигры «Шесть шестых» на предстоящие три месяца наконец-то был отснят полностью. Зрители, операторы, звукооператоры, осветители и вообще все, кто имел отношение к этим съемкам, покинули студию. Погасли большие осветительные приборы, расставленные на полу, и софиты на рампах под потолком.
      В скудно освещенной студии двое монтировщиков, одетых в замызганные голубые рабочие комбинезоны, протиснувшись в узкий боковой проход, зашли за задник, чтобы начать разборку декораций. Почти в полной темноте, плохо разбавляемой светом двух тусклых лампочек, висевших под высоченным потолком, один из них зажег довольно мощный ручной фонарь. Он чуть-чуть опоздал: тот, кто шел первым, уже успел больно удариться коленом о какой-то выступающий металлический уголок. Зашипев от боли, рабочий громко выругался:
      — Вот сволочи электрики, не могут побольше лампочек вкрутить… Ну какого… мы с тобой в такой темнотище можем сделать?!
      — Да они-то здесь при чем? — отозвался второй. — Не дают им лампочек. Да и лампочки сейчас барахло стали — перегорают через неделю, не напасешься их. Я с Женькой разговаривал — он просил, просил, а ему не дают. Говорят, денег нет!
      — Ага, денег у них нет, как же! Этому халявщику шестьдесят лимонов где-то наскребли, а на лампочки у них нет? Горбаться теперь здесь в темноте до утра. Одно разбери, другое поставь… Все неймется сволочам, гонят всякую туфту круглые сутки!
      — Да хрен с ними, — успокаивающе отозвался второй. — Не гуди, все равно не поможет. Ладно, до утра повкалываем ударно, зато потом, считай, полных три дня можно покайфовать. Бабки-то нам все ж таки за каждую сборку и разборку платят.
      — Бабки… — все так же донельзя раздраженно отозвался первый, осторожно, стараясь больше ни на что не наткнуться, пробираясь в глубину поддерживающих декорации конструкций. — Тоже мне, нашел бабки! Ты прикинь — нам с тобой лет двести вдвоем вкалывать надо, чтобы хоть половину таких бабок заработать, которые этот кент сегодня ни за что ни про что слупил! Ладно, черт с ними! Давай мы с тобой сначала центральную секцию разболтим и отодвинем — хоть посветлее будет… Ну-ка, посвети-ка мне сюда скорее!
      — А что у тебя там такое?
      — Да сам не пойму… Не видно тут ни хрена!
      Луч мощного фонаря прошелся по конструкциям, каким-то пыльным железным коробкам, привязанным к металлическим уголкам кабелям и остановился на заднике декорации около первого монтировщика.
      — Да не туда! Под ноги посвети…
      Луч переместился вниз, на грязный пол, выхватив из темноты тело в ярко-синем смокинге, лежащее ничком в закутке между треугольными опорами декорации. Вокруг головы лежащего расплылось темно-бурое пятно.
      — Фью!.. — присвистнул первый монтировщик. — Еж твою двадцать! Это ж Троекуров!..
      — Какого лешего его сюда занесло? — удивленно отозвался его напарник. — Слушай, Генка, похоже, там кровь. Расшибся он, что ли, в темноте? Давай хоть вытащим его оттуда.
      — Не лезь! — резко отозвался Генка. — Не наше с тобой это собачье дело, понял?! Если что, не отмоешься потом! У нас начальство с тобой есть? Есть! Вот пусть оно и разбирается! Пошли Фому позовем…
      Монтировщики на ощупь стали пробираться куда-то в глубь задника. В темноте гулко раздавались их голоса:
      — Фомин!..
      — Бугор, где ты там?.. Иди сюда…
      — Фома, ты где?
      В огромном холле Дома телевизионных игр на третьем этаже царила совершенно невообразимая суматоха. Посмотреть на победителя сенсационной игры сбежались почти все, кто находился в этот момент в здании, — редакторы, операторы, побросавшие свои камеры, звукооператоры, гримеры, осветители, статисты — словом, все, до кого уже дошел слух о том, что произошло на съемках программы «Шесть шестых». Мелькали фотовспышки дешевых «мыльниц», принесенных статистами из массовки, лелеявшими робкую надежду сняться с кем-нибудь из телевизионных звезд. Тут же щелкали профессиональными дорогими цифровыми камерами неведомо откуда взявшиеся корреспонденты.
      В центре с трудом сдерживаемой несколькими охранниками телестудии толпы стоял телерепортер с микрофоном и, с трудом перекрывая гул, пытался взять интервью у Ребрикова. Казалось, тот плохо понимал, что же все-таки произошло. Их снимал оператор с ручной камерой на плече, все время недовольно пытавшийся отпихнуть ногой особо рьяных фанатов, стремящихся пробиться к победителю как можно ближе.
      — На наш канал то и дело нападают различные средства массовой информации за телеигру «Шесть шестых», — возбужденно выкрикивал телерепортер в микрофон с логотипом канала «НРК». — Как только ни пытались доказать, что «Национальный российский канал» придумал такую телеигру, выиграть в которой невозможно! А мне вот знаете, что сейчас вспомнилось? Царь Петр Первый в честь одной замечательной российской победы над шведским флотом велел отчеканить медаль с надписью: «Небывалое бывает!» И вот он перед вами — победитель, человек, который смог сделать невозможное! Николай, скажите честно — это было очень трудно?
      — Не то слово! — пока все еще немного ошарашенно произнес победитель, даже не подозревающий о том, что на его щеке ярко алеет отпечаток губной помады. — Я никак не могу осознать, правда это или мне все приснилось?..
      — Правда-правда! Это не сон! Хотите, я вас ущипну?
      — Нет, спасибо, щипаться не надо, — испуганно отстранился Ребриков. — Я вам и так верю. Но все равно в голове такой сумбур…
      — Ничего удивительного! Я даже представить себе не могу, что творилось бы со мной, окажись я на вашем месте. Увы, на вашем месте я не окажусь никогда. Честно говоря, мне даже не очень понятно, как человек, поставленный в ваши условия, смог правильно ответить на такие сложные вопросы. Я этого точно никогда бы не смог! Пожалуйста, Николай, расскажите зрителям нашего канала немножко о себе. — Репортер хитро улыбнулся. — Думаю, что вам уже пора начинать привыкать к вниманию прессы, одним нашим интервью дело наверняка не ограничится…
      К старшему редактору Гале Вавиловой, тоже пытающейся посмотреть на победителя, с трудом протиснулся высокий лохматый бригадир монтировщиков декораций Фомин, одетый в чистую рабочую спецовку. Он что-то сказал ей на ухо, но довольно громко — все равно за общим гулом никто, кроме Гали, этих слов услышать не мог. Взволнованно-заинтересованное выражение на ее лице сменилось серьезно-удивленным. Не веря тому, что услышала, Галя переспросила Фомина, и он утвердительно кивнул. Галя, не обращая внимания на возмущенные протесты, вытащила из толпы режиссера Гусева и потянула его к лестнице, взволнованно жестикулируя и что-то объясняя на ходу.
      Молодой радиорепортер в длинной растянутой футболке и потертых джинсах, проводив их безразличным взглядом, продолжил свой репортаж в прямом эфире, возбужденно крича в сотовый телефон и одновременно пытаясь пробиться через толпу поближе к победителю:
      — Уважаемые радиослушатели, вы просто не можете представить себе, что творится сейчас в Доме телевизионных игр! По-моему, сюда сбежались абсолютно все, кто находился сегодня в этом здании. Я пытаюсь пробиться к победителю сенсационной игры. Это почти невозможно, но я это обязательно сделаю и непременно возьму у него интервью, которое и вы услышите в прямом эфире! Вам очень повезло — я находился совсем недалеко, и поэтому я смог увидеть все своими глазами. Впрочем, слушателям нашей радиостанции везет всегда! Не только я, но и все остальные наши корреспонденты всегда оказываются именно там, где происходит самое главное. Не покидайте наш эфир!

      Взбежав по лестнице на третий этаж, запыхавшаяся Галя постаралась принять безразличный вид, пробираясь сквозь сгрудившихся в холле зевак. Впрочем, толпа, продолжающая неистово рваться к победителю, на то, как она выглядит, не обратила ни малейшего внимания. Продравшись наконец сквозь массу возбужденных людей, Галя почти бегом добралась до двери, на которой висела табличка с надписью: «Программа „Шесть шестых“. Шеф-редактор программы Жанна Аннинская». Выше был прикреплен квадратный кусок картонки с наклеенным на нее красивым цветным логотипом программы. Галя подергала за дверную ручку, но дверь оказалась запертой изнутри.
      Ей больше ничего не оставалось, кроме как стучать в дверь и кричать:
      — Жанна! Жанка, открой!
      — Отстань от меня! — наконец глухо отозвался из-за двери раздраженный голос Жанны. — Ну не трогай ты меня сейчас, ладно?
      — Жанна, открой немедленно! — не сдавалась Галя.
      — Отстаньте вы от меня все! — по-прежнему раздраженно ответила Аннинская. — Дайте мне хоть немного побыть одной. У тебя совесть есть или нет?
      — Все у меня есть. Открывай, все равно одна не побудешь!
      — Ну что у вас там случилось? — обреченно вздохнула за дверью Жанна. — Разберись сама, а? Говори, что там еще?
      — Не могу же я через дверь кричать! Тут народу полно…
      — Или говори, или уходи! У меня голова раскалывается.
      Понизив голос, Галя произнесла достаточно громко, чтобы перекрыть гул толпы:
      — Жанна, Троекурова убили!
      Несколько человек повернулись к ней с недоумением. Щелкнул замок, и Жанна распахнула дверь.
      — Что-о?! Что ты сказала?!
      — Что слышала! Идем быстрее!
      На них смотрели с недоумением. Трое человек, видимо достаточно хорошо расслышавших Галины слова, начали перешептываться.
      Галя и Жанна стали пробираться к боковой лестнице, ведущей вниз к студиям. Слухи тем временем успели распространиться по части толпы. Один из журналистов, моментально сориентировавшись в возникшей ситуации, быстро зачехлил фотоаппарат и поспешил за ними.
      Молодой радиорепортер, краем уха слышавший их разговор, возбужденно произнес в сотовый телефон:
      — Минуточку… Уважаемые радиослушатели! Кажется, в Доме телевизионных игр произошло событие, значительно более серьезное, чем сенсационный выигрыш шестидесяти миллионов рублей. Я только что услышал такое!.. Но вы знаете: наша радиостанция никогда не передает в эфир непроверенную информацию. Я немедленно займусь проверкой, и если это правда, вы самыми первыми в стране узнаете о произошедшем! Оставайтесь с нами! Игорь! Прошу не прерывать пока наши передачи, стоящие в программе, но как только я позвоню еще раз — немедленно выводите меня в прямой эфир! — Он убрал телефон и быстро направился к лестнице. За ним заторопились и другие, в том числе два журналиста с фотоаппаратами.
      В центре быстро редеющей толпы пока еще ни о чем не подозревающие репортер и оператор продолжали брать интервью у Николая Ребрикова.
      — Николай, скажите, пожалуйста, вы женаты?
      — Ну… Мне как-то не очень хочется сейчас говорить на эту тему. Понимаете… В общем, я разведен.
      — И что в этом такого особенного? Такое случается со многими людьми. Зато теперь… Вас ведь увидят миллионы наших телезрительниц… — Тут телерепортер хитро подмигнул Николаю и произнес в камеру: — В том числе молодых и симпатичных. Вы еще не задумывались о таких последствиях своего выигрыша? — Этот вопрос был уже обращен к Николаю.
      — Пока нет, — улыбнулся уже почти расслабившийся Ребриков. — Наверное, стоит подумать.
      — Знаете, — репортер скорчил многозначительную физиономию, — хочу вас предупредить: будьте осторожнее! Могут ведь найтись охотницы не за вами, а за вашими миллионами. Впрочем, если вы смогли их выиграть, значит, вы человек не только умный, но рассудительный и хладнокровный. Давайте теперь…
      Подскочивший сотрудник телестудии дернул репортера за рукав.
      — Вы что делаете?! — раздраженно рявкнул тот. — Вы что, не видите, что я беру интервью?!
      Но сотрудник не смутился, а быстро зашептал ему что-то на ухо.
      — Где?! — возбужденно и быстро переспросил репортер.
      — Внизу. В игровой студии.
      — За мной! Бегом! — скомандовал тот оператору, кинув ему микрофон.
      Опытный оператор, не задавая лишних вопросов, подхватил микрофон на лету и, на ходу скручивая кабель, опрометью, несмотря на тяжелую камеру на плече, бросился вниз по лестнице. Неожиданно оставшийся в одиночестве Ребриков стоял, недоуменно озираясь, посередине быстро пустеющего холла.

* * *

      Толпа переместилась совсем недалеко — всего лишь на два этажа вниз. Охочие до всяческих кровавых зрелищ люди умудрились просочиться сквозь узкие проходы и забили все свободное пространство между задником декорации и стеной телестудии. Вот теперь там было светло! В студии зажгли все софиты на подвесных рампах под потолком, а за декорацию затащили еще несколько небольших переносных осветительных приборов на треногах. Вся эта лавина света обрушилась прямо на труп Бориса Троекурова, лежавшего ничком в небольшой луже крови между двумя треугольными опорами декорации.
      Несколько охранников и технических работников Дома телевизионных игр тщетно пытались оттеснить от тела зевак.
      — …Пока еще неизвестно, что произошло… — хмуро говорил в микрофон репортер. — Ясно только одно — ведущий телеигры «Шесть шестых», известный шоумен Борис Троекуров мертв. Непонятно, зачем он зашел за декорацию и что произошло с ним потом. Возможно, это несчастный случай: вы сами видите — здесь несложно споткнуться и удариться головой. Вызваны милиция и «скорая помощь», хотя и так понятно, что врачам тут делать совершенно нечего. Мне сейчас трудно говорить, я хорошо знал Бориса… Но моя работа требует делать то, что я сейчас делаю. Как только нам удастся выяснить хоть какие-то новые сведения о произошедшем, мы немедленно проинформируем зрителей канала «НРК».
      Оператор плавно перевел камеру на тело Троекурова и, работая рычажком трансфокатора, постарался показать крупным планом голову убитого с лужей крови вокруг нее.
      Молодой радиорепортер, пробравшийся в первые ряды толпы, снова вел свой собственный репортаж по сотовому телефону с места события в прямом эфире:
      — К сожалению, все это правда. Тело убитого телеведущего Бориса Троекурова было обнаружено в укромном уголке студии, где совсем недавно закончилась съемка сенсационной игры, победитель которой выиграл больше двух миллионов долларов. Я не хотел бы сейчас повторять слухи, но слишком многие из присутствующих здесь прямо связывают два этих события между собой. Похоже, что работникам канала «НРК» хотелось бы выдать случившееся за несчастный случай, но я собственными глазами видел тело Троекурова. В него стреляли, и это видно совершенно отчетливо. Я остаюсь на связи с радиостанцией и буду постоянно передавать все поступающие новости прямо в эфир. Оставайтесь с нами!

      — Как думаешь, Егор, — спросил, неудобно повернувшись к коллеге молодой задиристый старший лейтенант Миша Ечкин, — это его свои телевизионщики грохнули или какой залетный варяг?
      — У тебя носовой платок есть? Или свой одолжить? — непонятно отозвался с заднего сиденья капитан Немигайло, безразлично глазеющий в боковое окно на запруженный машинами Проспект Мира.
      — Зачем мне твой платок? — писклявым от неожиданности голосом спросил Ечкин.
      — А пот утирать, — невозмутимо объяснил Немигайло. — Не употел еще, перед паровозом-то бегаючи? Сколько еще раз тебе повторять — нельзя делать никаких выводов и строить предположения, пока собственными глазами не увидел место преступления и со свидетелями не поговорил! И результаты экспертизы тоже надо на руках иметь. Ну откуда тебе известно, что его убили? А ты… Варягов он, видишь ли, нашел! А почему не греков? Да что там мелочиться? Может, это вообще марсиане на летающей тарелке прилетели и из космического бластера его пришили? Нет уж, друг дорогой, ты будь любезен: на коленках вокруг трупа поползай, все вещественные доказательства найди, все следы зафиксируй, всех свидетелей опроси и только тогда выдвигай свои версии.
      — Так ведь звонили, сказали, что застрелили.
      — Да мало ли кто что по телефону скажет! А если тебе позвонят и сообщат, что я Джек Потрошитель, ты что, тут же начнешь спецоперацию проводить по моему задержанию? Или все-таки подумаешь сначала?
      Не считая нужным добавить к сказанному что-либо еще, Немигайло снова уставился безразличным взглядом в окно автомобиля.
      Оперуполномоченный МУРа по особо важным делам подполковник Колапушин, тоже сидевший на заднем сиденье, одобрительно хмыкнул. Слишком уж молодой старший лейтенант торопился с выводами. Его еще учить и учить правильной оперативной работе.
      Строго говоря, МУР уже довольно давно называется не МУР, а УУР — Управление уголовного розыска ГУВД Москвы, но муровцы на это очень обижаются. Они категорически не согласны с переименованием своего знаменитого подразделения и продолжают говорить «Мы из МУРа» или «Мы с Петровки».
      Хотя был уже поздний вечер — можно даже сказать, ночь, — августовская жара, стоявшая в Москве уже вторую неделю, почти не спала. Однако все находившиеся в машине были не в футболках или каких-нибудь рубашках-гольф, а в пиджаках.
      А что прикажете делать? Цеплять на футболку штатный «макаров» в наплечной кобуре? Служба есть служба — приходится терпеть.
      Немолодой сержант, водитель «Волги», чертыхавшийся все время, пока машина не миновала Рижскую эстакаду, после Крестовского путепровода немного затих, а проехав светофор у Маломосковской улицы, и вовсе повеселел — проспект стал уже почти свободным.
      — Постойте, — недоуменно обратился к нему Колапушин, когда серая служебная «Волга» ГУВД, оставив слева темно-серое мрачное здание фабрики «Гознак», выскочила на ярко освещенную эстакаду у метро «ВДНХ», — нам же надо было под эстакаду и налево по Королева… Как же мы так теперь в Останкино-то попадем?
      — А нам вовсе и не в Останкино, товарищ подполковник, — отозвался водитель. — Эти игрушки совсем в другом месте снимают. Теперь этих студий по всей Москве развелось столько… Да вы не беспокойтесь, я знаю, здесь недалеко. Я туда полковника Галкина возил — у него там жена в каком-то шоу снималась.
      — Точно, — подхватил неугомонный Ечкин. — Я по карте в Интернете смотрел. Сейчас выставку проедем и там по Бориса Галушкина, направо, а после ВГИКовских общежитий — налево по переулку.
      — Вот еще, по Галушкина тащиться! Делать нечего! — не согласился водитель. — Там тебе и светофор, и трамвай, и автобусы, и машин полно — все отсюда на Преображенку и в Сокольники по ней шуруют. Замучаешься перегазовывать! Лучше мимо «братской могилы» и по Касаткина — там всегда свободно. А сразу после больницы — налево, и приедем тютелька в тютельку!
      — Мимо какой еще «братской могилы»? — удивился толстый капитан Немигайло, занимавший больше половины заднего сиденья «Волги». — Где ты там кладбище-то нашел?
      — При чем здесь кладбище? — хмыкнул сержант, притормаживая у светофора. — Это дом так прозвали — вон он, впереди, справа за сквером, видите? Его еще при Хрущеве строили. Тогда только пятиэтажки и лепили, а этот размахнули на цельных двадцать пять! Да и первого этажа вовсе нет, а вместо него, сами видите, одни только бетонные подпорки и подъезды. Тонкий, высоченный… Это сейчас никто не удивляется, а тогда все были уверены, что он обязательно рухнет, вот и прозвали его братской могилой, — заключил сержант, трогая на зеленый сигнал светофора.
      Что-что, а Москву сержант — водитель «Волги» знал досконально. Действительно, улица Касаткина была совершенно свободной. Не прошло и минуты, как машина свернула влево и, плавно спустившись по горке, подъехала к железным, сдвигающимся вбок воротам. Водитель коротко просигналил.
      — Вы к кому? — хмуро спросил охранник в синей форменной одежде, не спеша вышедший из стеклянной будки, находящейся слева от ворот. — Пропуск на вас выписан?
      — Давай, открывай! — задиристо проговорил Ечкин, перевешиваясь через водителя к открытому боковому окну. — Раньше надо было бдительность проявлять, когда у вас тут людей убивали! Развелось вас сейчас таких, с дубинками! Не делаете ничего — только пузо ниже колен отращиваете. С Петровки мы, в ваших делах приехали разбираться! Тоже мне, охранник! Что ты здесь в будке засел? Почему у тебя убийцы спокойно по территории шастают?!
      — А я здесь при чем? — возмутился охранник. — Мой пост здесь! Кто в списках записан, того и пропускаю. По паспорту, конечно. А вас и в списках нет, и формы на вас тоже нет. Откуда мне знать, кто вы такие? Вот прокурор приехал — так он в форме.
      — Подожди, Миша… — проговорил Колапушин, опуская стекло со своей стороны. — Вот вам мое удостоверение. — Он протянул охраннику раскрытый документ. — Я оперуполномоченный по особо важным делам Управления уголовного розыска подполковник Колапушин. А в форме оперативники никогда и не ходят — только на награждение или очередное звание получать. Нельзя нам на улице в форме светиться, понимаете? Вам все должны удостоверения предъявлять? Тогда учтите, видите, сзади оперативный микроавтобус подъехал: там тоже наши — еще один оперативник и эксперты.
      — Да ладно, товарищ подполковник, все ясно. Вы сейчас давайте вниз и налево. Как лихтваген проедете, ну, трейлер такой с генераторами, справа сразу будет белая дверь. Я сейчас позвоню по местному, выйдут, встретят вас.
      Охранник вернулся в свою стеклянную будку. Створка ворот со скрипом медленно поползла в сторону.

      Оперативники работали в обычном режиме, без суеты, точно следуя всем писаным и неписаным регламентам и инструкциям. Казалось, только сам руководитель опергруппы подполковник Колапушин ничего не делает, но это впечатление было очень обманчивым.
      Арсений Петрович прикидывал план срочных оперативных мероприятий: кто и чем должен будет сегодня заниматься и в какой последовательности.
      Размышляя над этим, он по привычке внимательно разглядывал все вокруг, стараясь запомнить любые, даже самые мелкие детали. Эта его привычка не раз помогала при распутывании сложных дел, а их на его долю пришлось более чем достаточно.
      По странному стечению обстоятельств ему и его бригаде опять досталось дело, связанное с миром искусств. Колапушин и Немигайло в свое время расследовали убийство владельца крупной звукозаписывающей фирмы, заслуженного артиста, старого коллекционера картин. Коллеги — кто в шутку, а кто и не совсем — прозвали Колапушина «искусствоведом в штатском». Прямо скажем, прозвище ему не очень нравилось.
      А теперь вот еще и телевидение! Колапушин досадливо поморщился, заранее представляя себе очередную порцию шуточек в свой адрес. Но что поделаешь? Работа есть работа.
      Еще до того, как все они, протиснувшись через узкий проход, оказались в довольно тесном пространстве между стеной и задником декорации, Колапушин, никогда до этого не бывавший в телестудии, внимательно осмотрелся.
      Как и любой другой телезритель, видящий передачу только на экране телевизора, он даже и не подозревал, что декорация занимает совсем небольшую часть студии. В ярком свете софитов красиво блестели стенки из цветного пластика, в нишах которых стояли хитрые вращающиеся во все стороны световые приборы с множеством лучей. Фальшпол из прочного прозрачного пластика с подсветкой снизу, шторы из яркой ткани, собранные в красивые складки, составляли все то, что видно на экране телевизора. Но все это до определенной высоты. Дальше проглядывались голые, темные, обшарпанные стены, а под невидимым потолком — решетчатые металлические рампы со множеством осветительных приборов.
      Пол той части студии, что не была занята декорацией, оказался черным, чуть ли не асфальтовым, и по нему змеилась масса кабелей, так что приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Кабели тянулись к огромным осветительным приборам. Вне блестящей декорации стояли и четыре больших стационарных телекамеры на крестообразных подставках с колесиками. Объектив одной из них был направлен на четырехъярусную трибуну для зрителей с простыми деревянными скамейками, скрытыми за барьерами из цветного пластика.
      Откуда-то сверху свисала длинная черная суставчатая штанга телекрана, очень похожая на ногу какого-то фантастического гигантского кузнечика. На конце ее тоже была закреплена небольшая телекамера.
      На остальном пространстве студии возвышались решетчатые, сваренные из металлических уголков колонны, доходящие до самого потолка, еще какие-то непонятные металлические конструкции, складные столики, несколько стульев и простая, некрашеная, длинная деревянная скамейка у стены. В углу примостился кулер с большой голубой бутылью питьевой воды сверху.
      В общем, все это, вместе взятое, больше всего напоминало огромный, чисто подметенный цех какого-то завода, в который непонятно зачем притащили яркие пластмассовые штуковины.