Серебряный голос фанфар громко и торжественно запел в огромном помещении телестудии. Конечно, никаких трубачей здесь и в помине не было, но звук был таким звонким и чистым, что казалось — они все-таки где-то здесь, наверху, выше длинных решетчатых ферм с софитами под самым высоченным потолком, едва угадываемым в полутьме над рампами.
      Зрители, сидящие в несколько рядов на полукруглой ступенчатой трибуне, устроили самую настоящую овацию. Некоторые, уже совершенно не контролируя эмоции, даже вскочили со своих мест и бурно аплодировали стоя.
      Хорошо видимые в немного задымленном с помощью специального устройства воздухе лучи осветительных приборов, хаотически пометавшись в разные стороны, скрестились на победителе телевизионной игры «Шесть шестых» Николае Ребрикове и ведущем этой игры — шоумене Борисе Троекурове. Они стояли в самом центре красочной декорации, перед круглым постаментом, на котором громоздилась целая гора банковских упаковок тысячерублевых банкнот.
      Деньги охраняли четыре суровых автоматчика в камуфляже, бронежилетах и касках с забралами, надвинутых на самые глаза. Сурово посматривая в разные стороны, они иногда грозно и внушительно поводили дулами коротких автоматов. Но никто, казалось, их не замечал. Всеобщее внимание было приковано к победителю телевизионной игры и шоумену. Именно на них уставились объективы всех телекамер, в том числе та, что была укреплена на конце длиннющей суставчатой штанги телекрана.
      — Это фантастика!!! — пафосно прокричал прямо в камеру Троекуров. — У меня просто нет слов! Это должно было когда-то случиться, и вот сегодня наконец случилось! Дорогие телезрители, вы все видели сами! В нашей предельно жесткой игре Николай Ребриков смог выиграть главный приз — шестьдесят миллионов рублей! Нет, вы только представьте себе — вот этот самый человек, который находится сейчас прямо рядом со мной, только что на ваших глазах выиграл шестьдесят миллионов рублей! Николай, пожалуйста, скажите телезрителям несколько слов!
      — Ну… — промямлил Николай, — я очень рад. Я, конечно, надеялся, что выиграю, но… В общем, я очень рад…
      На фоне широко улыбающегося Троекурова, одетого в блестящий ярко-синий смокинг и белоснежную манишку, с лазоревым галстуком-бабочкой, Николай, в скромном сером костюме и полосатой рубашке, с галстуком неопределенно-бордового цвета, совершенно растерянный и, казалось, не понимающий, что происходит, выглядел совершенно затрапезно.
      Однако победу в телеигре одержал именно он! Да-да, именно он выиграл только что шестьдесят миллионов рублей!
      — Дорогие телезрители, давайте простим Николаю его растерянность! — так же пафосно продолжил Троекуров. — Ему сегодня пришлось очень нелегко! Вы сами видели — я делал все, чтобы помешать ему, но он с честью выдержал тяжелейшие испытания и смог ответить абсолютно на все, даже самые сложные, вопросы! Сейчас эти деньги погрузят в специальный автомобиль, и Николай сам отвезет их в банк и положит на свой счет. Теперь это его деньги! Коля! Это заслуженная победа! Я очень рад за вас! Давайте я вас обниму!
      Троекуров обнял и поцеловал Ребрикова.
      Откуда-то сбоку на съемочную площадку совершенно неожиданно выехал бронированный инкассаторский автомобиль. Теперь лучи осветительных приборов и объективы всех телекамер обратились на него и постамент с деньгами. Из автомобиля вылезли два человека в синей униформе банковских инкассаторов с пистолетными кобурами на поясах и под бдительным присмотром автоматчиков начали складывать деньги в специальные мешки и переносить их в автомобиль. Непрерывно поворачивающийся в воздухе телеэкран и два оператора с переносными камерами на плечах старались запечатлеть весь процесс как можно подробнее.
      Все, что происходило на съемочной площадке, во всех деталях было прекрасно видно на множестве мониторов огромного режиссерского пульта в аппаратной. Но те, кто там находился в этот момент, непонятно почему забыли про это. Затаив дыхание, они столпились у огромного смотрового окна, выходящего прямо в студию, и не спускали глаз с того, что происходит за стеклом.
      Впрочем, не все! Шеф-редактор телеигры «Шесть шестых» Жанна Аннинская не присоединилась к коллегам. Она сидела на вращающемся кресле около столика с компьютерными мониторами, тяжело дыша и низко опустив голову.
      — Выиграл все-таки! Надо же… — восхищенно проговорил наконец пожилой седой режиссер программы Виктор Александрович Гусев. — Я уж думал, что до пенсии этого так никогда и не увижу!
      — Вы что, полный идиот?! — истерически прокричала Жанна. — Вы чему радуетесь?!
      Оторвавшись от смотрового окна, все недоуменно посмотрели на шеф-редактора.
      Действительно, было чему удивляться. Всегда выдержанная, спокойная, элегантная и улыбающаяся Жанна Аннинская была сейчас совершенно не похожа сама на себя. Обычно аккуратная прическа растрепана, лицо бледное, на скулах ярко алеют пятна.
      — Жанна Витальевна, — обиженно начал Гусев, — да что это вы сегодня такая дерганая? Конечно, все устали, но все-таки нельзя же так…
      — Ах устали?! Ничего, скоро отдохнете! — не дав Гусеву закончить, так же истерически продолжила Жанна. — Все, все отдохнете! Вы что, не понимаете, что с нами со всеми теперь будет?! Я убью Бориса! Я его просто убью!!!
      Шеф-редактор игровой телепрограммы «Шесть шестых» оттолкнула тяжелое металлическое кресло с такой силой, что оно с грохотом перевернулось, и бросилась вон из аппаратной.
      Виктор Александрович оторопело посмотрел на захлопнувшуюся дверь и перевел вопросительный взгляд на старшего редактора программы Галю Вавилову.
      — Галя, да что это сегодня такое с Аннинской случилось? Абсолютно на себя не похожа!
      Галя, пожав плечами, скорчила недоуменную гримасу и молча развела руками.

      Очередной блок из шестнадцати передач телеигры «Шесть шестых» на предстоящие три месяца наконец-то был отснят полностью. Зрители, операторы, звукооператоры, осветители и вообще все, кто имел отношение к этим съемкам, покинули студию. Погасли большие осветительные приборы, расставленные на полу, и софиты на рампах под потолком.
      В скудно освещенной студии двое монтировщиков, одетых в замызганные голубые рабочие комбинезоны, протиснувшись в узкий боковой проход, зашли за задник, чтобы начать разборку декораций. Почти в полной темноте, плохо разбавляемой светом двух тусклых лампочек, висевших под высоченным потолком, один из них зажег довольно мощный ручной фонарь. Он чуть-чуть опоздал: тот, кто шел первым, уже успел больно удариться коленом о какой-то выступающий металлический уголок. Зашипев от боли, рабочий громко выругался:
      — Вот сволочи электрики, не могут побольше лампочек вкрутить… Ну какого… мы с тобой в такой темнотище можем сделать?!
      — Да они-то здесь при чем? — отозвался второй. — Не дают им лампочек. Да и лампочки сейчас барахло стали — перегорают через неделю, не напасешься их. Я с Женькой разговаривал — он просил, просил, а ему не дают. Говорят, денег нет!
      — Ага, денег у них нет, как же! Этому халявщику шестьдесят лимонов где-то наскребли, а на лампочки у них нет? Горбаться теперь здесь в темноте до утра. Одно разбери, другое поставь… Все неймется сволочам, гонят всякую туфту круглые сутки!
      — Да хрен с ними, — успокаивающе отозвался второй. — Не гуди, все равно не поможет. Ладно, до утра повкалываем ударно, зато потом, считай, полных три дня можно покайфовать. Бабки-то нам все ж таки за каждую сборку и разборку платят.
      — Бабки… — все так же донельзя раздраженно отозвался первый, осторожно, стараясь больше ни на что не наткнуться, пробираясь в глубину поддерживающих декорации конструкций. — Тоже мне, нашел бабки! Ты прикинь — нам с тобой лет двести вдвоем вкалывать надо, чтобы хоть половину таких бабок заработать, которые этот кент сегодня ни за что ни про что слупил! Ладно, черт с ними! Давай мы с тобой сначала центральную секцию разболтим и отодвинем — хоть посветлее будет… Ну-ка, посвети-ка мне сюда скорее!
      — А что у тебя там такое?
      — Да сам не пойму… Не видно тут ни хрена!
      Луч мощного фонаря прошелся по конструкциям, каким-то пыльным железным коробкам, привязанным к металлическим уголкам кабелям и остановился на заднике декорации около первого монтировщика.
      — Да не туда! Под ноги посвети…
      Луч переместился вниз, на грязный пол, выхватив из темноты тело в ярко-синем смокинге, лежащее ничком в закутке между треугольными опорами декорации. Вокруг головы лежащего расплылось темно-бурое пятно.
      — Фью!.. — присвистнул первый монтировщик. — Еж твою двадцать! Это ж Троекуров!..
      — Какого лешего его сюда занесло? — удивленно отозвался его напарник. — Слушай, Генка, похоже, там кровь. Расшибся он, что ли, в темноте? Давай хоть вытащим его оттуда.
      — Не лезь! — резко отозвался Генка. — Не наше с тобой это собачье дело, понял?! Если что, не отмоешься потом! У нас начальство с тобой есть? Есть! Вот пусть оно и разбирается! Пошли Фому позовем…
      Монтировщики на ощупь стали пробираться куда-то в глубь задника. В темноте гулко раздавались их голоса:
      — Фомин!..
      — Бугор, где ты там?.. Иди сюда…
      — Фома, ты где?
      В огромном холле Дома телевизионных игр на третьем этаже царила совершенно невообразимая суматоха. Посмотреть на победителя сенсационной игры сбежались почти все, кто находился в этот момент в здании, — редакторы, операторы, побросавшие свои камеры, звукооператоры, гримеры, осветители, статисты — словом, все, до кого уже дошел слух о том, что произошло на съемках программы «Шесть шестых». Мелькали фотовспышки дешевых «мыльниц», принесенных статистами из массовки, лелеявшими робкую надежду сняться с кем-нибудь из телевизионных звезд. Тут же щелкали профессиональными дорогими цифровыми камерами неведомо откуда взявшиеся корреспонденты.
      В центре с трудом сдерживаемой несколькими охранниками телестудии толпы стоял телерепортер с микрофоном и, с трудом перекрывая гул, пытался взять интервью у Ребрикова. Казалось, тот плохо понимал, что же все-таки произошло. Их снимал оператор с ручной камерой на плече, все время недовольно пытавшийся отпихнуть ногой особо рьяных фанатов, стремящихся пробиться к победителю как можно ближе.
      — На наш канал то и дело нападают различные средства массовой информации за телеигру «Шесть шестых», — возбужденно выкрикивал телерепортер в микрофон с логотипом канала «НРК». — Как только ни пытались доказать, что «Национальный российский канал» придумал такую телеигру, выиграть в которой невозможно! А мне вот знаете, что сейчас вспомнилось? Царь Петр Первый в честь одной замечательной российской победы над шведским флотом велел отчеканить медаль с надписью: «Небывалое бывает!» И вот он перед вами — победитель, человек, который смог сделать невозможное! Николай, скажите честно — это было очень трудно?
      — Не то слово! — пока все еще немного ошарашенно произнес победитель, даже не подозревающий о том, что на его щеке ярко алеет отпечаток губной помады. — Я никак не могу осознать, правда это или мне все приснилось?..
      — Правда-правда! Это не сон! Хотите, я вас ущипну?
      — Нет, спасибо, щипаться не надо, — испуганно отстранился Ребриков. — Я вам и так верю. Но все равно в голове такой сумбур…
      — Ничего удивительного! Я даже представить себе не могу, что творилось бы со мной, окажись я на вашем месте. Увы, на вашем месте я не окажусь никогда. Честно говоря, мне даже не очень понятно, как человек, поставленный в ваши условия, смог правильно ответить на такие сложные вопросы. Я этого точно никогда бы не смог! Пожалуйста, Николай, расскажите зрителям нашего канала немножко о себе. — Репортер хитро улыбнулся. — Думаю, что вам уже пора начинать привыкать к вниманию прессы, одним нашим интервью дело наверняка не ограничится…
      К старшему редактору Гале Вавиловой, тоже пытающейся посмотреть на победителя, с трудом протиснулся высокий лохматый бригадир монтировщиков декораций Фомин, одетый в чистую рабочую спецовку. Он что-то сказал ей на ухо, но довольно громко — все равно за общим гулом никто, кроме Гали, этих слов услышать не мог. Взволнованно-заинтересованное выражение на ее лице сменилось серьезно-удивленным. Не веря тому, что услышала, Галя переспросила Фомина, и он утвердительно кивнул. Галя, не обращая внимания на возмущенные протесты, вытащила из толпы режиссера Гусева и потянула его к лестнице, взволнованно жестикулируя и что-то объясняя на ходу.
      Молодой радиорепортер в длинной растянутой футболке и потертых джинсах, проводив их безразличным взглядом, продолжил свой репортаж в прямом эфире, возбужденно крича в сотовый телефон и одновременно пытаясь пробиться через толпу поближе к победителю:
      — Уважаемые радиослушатели, вы просто не можете представить себе, что творится сейчас в Доме телевизионных игр! По-моему, сюда сбежались абсолютно все, кто находился сегодня в этом здании. Я пытаюсь пробиться к победителю сенсационной игры. Это почти невозможно, но я это обязательно сделаю и непременно возьму у него интервью, которое и вы услышите в прямом эфире! Вам очень повезло — я находился совсем недалеко, и поэтому я смог увидеть все своими глазами. Впрочем, слушателям нашей радиостанции везет всегда! Не только я, но и все остальные наши корреспонденты всегда оказываются именно там, где происходит самое главное. Не покидайте наш эфир!

      Взбежав по лестнице на третий этаж, запыхавшаяся Галя постаралась принять безразличный вид, пробираясь сквозь сгрудившихся в холле зевак. Впрочем, толпа, продолжающая неистово рваться к победителю, на то, как она выглядит, не обратила ни малейшего внимания. Продравшись наконец сквозь массу возбужденных людей, Галя почти бегом добралась до двери, на которой висела табличка с надписью: «Программа „Шесть шестых“. Шеф-редактор программы Жанна Аннинская». Выше был прикреплен квадратный кусок картонки с наклеенным на нее красивым цветным логотипом программы. Галя подергала за дверную ручку, но дверь оказалась запертой изнутри.
      Ей больше ничего не оставалось, кроме как стучать в дверь и кричать:
      — Жанна! Жанка, открой!
      — Отстань от меня! — наконец глухо отозвался из-за двери раздраженный голос Жанны. — Ну не трогай ты меня сейчас, ладно?
      — Жанна, открой немедленно! — не сдавалась Галя.
      — Отстаньте вы от меня все! — по-прежнему раздраженно ответила Аннинская. — Дайте мне хоть немного побыть одной. У тебя совесть есть или нет?
      — Все у меня есть. Открывай, все равно одна не побудешь!
      — Ну что у вас там случилось? — обреченно вздохнула за дверью Жанна. — Разберись сама, а? Говори, что там еще?
      — Не могу же я через дверь кричать! Тут народу полно…
      — Или говори, или уходи! У меня голова раскалывается.
      Понизив голос, Галя произнесла достаточно громко, чтобы перекрыть гул толпы:
      — Жанна, Троекурова убили!
      Несколько человек повернулись к ней с недоумением. Щелкнул замок, и Жанна распахнула дверь.
      — Что-о?! Что ты сказала?!
      — Что слышала! Идем быстрее!
      На них смотрели с недоумением. Трое человек, видимо достаточно хорошо расслышавших Галины слова, начали перешептываться.
      Галя и Жанна стали пробираться к боковой лестнице, ведущей вниз к студиям. Слухи тем временем успели распространиться по части толпы. Один из журналистов, моментально сориентировавшись в возникшей ситуации, быстро зачехлил фотоаппарат и поспешил за ними.
      Молодой радиорепортер, краем уха слышавший их разговор, возбужденно произнес в сотовый телефон:
      — Минуточку… Уважаемые радиослушатели! Кажется, в Доме телевизионных игр произошло событие, значительно более серьезное, чем сенсационный выигрыш шестидесяти миллионов рублей. Я только что услышал такое!.. Но вы знаете: наша радиостанция никогда не передает в эфир непроверенную информацию. Я немедленно займусь проверкой, и если это правда, вы самыми первыми в стране узнаете о произошедшем! Оставайтесь с нами! Игорь! Прошу не прерывать пока наши передачи, стоящие в программе, но как только я позвоню еще раз — немедленно выводите меня в прямой эфир! — Он убрал телефон и быстро направился к лестнице. За ним заторопились и другие, в том числе два журналиста с фотоаппаратами.
      В центре быстро редеющей толпы пока еще ни о чем не подозревающие репортер и оператор продолжали брать интервью у Николая Ребрикова.
      — Николай, скажите, пожалуйста, вы женаты?
      — Ну… Мне как-то не очень хочется сейчас говорить на эту тему. Понимаете… В общем, я разведен.
      — И что в этом такого особенного? Такое случается со многими людьми. Зато теперь… Вас ведь увидят миллионы наших телезрительниц… — Тут телерепортер хитро подмигнул Николаю и произнес в камеру: — В том числе молодых и симпатичных. Вы еще не задумывались о таких последствиях своего выигрыша? — Этот вопрос был уже обращен к Николаю.
      — Пока нет, — улыбнулся уже почти расслабившийся Ребриков. — Наверное, стоит подумать.
      — Знаете, — репортер скорчил многозначительную физиономию, — хочу вас предупредить: будьте осторожнее! Могут ведь найтись охотницы не за вами, а за вашими миллионами. Впрочем, если вы смогли их выиграть, значит, вы человек не только умный, но рассудительный и хладнокровный. Давайте теперь…
      Подскочивший сотрудник телестудии дернул репортера за рукав.
      — Вы что делаете?! — раздраженно рявкнул тот. — Вы что, не видите, что я беру интервью?!
      Но сотрудник не смутился, а быстро зашептал ему что-то на ухо.
      — Где?! — возбужденно и быстро переспросил репортер.
      — Внизу. В игровой студии.
      — За мной! Бегом! — скомандовал тот оператору, кинув ему микрофон.
      Опытный оператор, не задавая лишних вопросов, подхватил микрофон на лету и, на ходу скручивая кабель, опрометью, несмотря на тяжелую камеру на плече, бросился вниз по лестнице. Неожиданно оставшийся в одиночестве Ребриков стоял, недоуменно озираясь, посередине быстро пустеющего холла.

* * *

      Толпа переместилась совсем недалеко — всего лишь на два этажа вниз. Охочие до всяческих кровавых зрелищ люди умудрились просочиться сквозь узкие проходы и забили все свободное пространство между задником декорации и стеной телестудии. Вот теперь там было светло! В студии зажгли все софиты на подвесных рампах под потолком, а за декорацию затащили еще несколько небольших переносных осветительных приборов на треногах. Вся эта лавина света обрушилась прямо на труп Бориса Троекурова, лежавшего ничком в небольшой луже крови между двумя треугольными опорами декорации.
      Несколько охранников и технических работников Дома телевизионных игр тщетно пытались оттеснить от тела зевак.
      — …Пока еще неизвестно, что произошло… — хмуро говорил в микрофон репортер. — Ясно только одно — ведущий телеигры «Шесть шестых», известный шоумен Борис Троекуров мертв. Непонятно, зачем он зашел за декорацию и что произошло с ним потом. Возможно, это несчастный случай: вы сами видите — здесь несложно споткнуться и удариться головой. Вызваны милиция и «скорая помощь», хотя и так понятно, что врачам тут делать совершенно нечего. Мне сейчас трудно говорить, я хорошо знал Бориса… Но моя работа требует делать то, что я сейчас делаю. Как только нам удастся выяснить хоть какие-то новые сведения о произошедшем, мы немедленно проинформируем зрителей канала «НРК».
      Оператор плавно перевел камеру на тело Троекурова и, работая рычажком трансфокатора, постарался показать крупным планом голову убитого с лужей крови вокруг нее.
      Молодой радиорепортер, пробравшийся в первые ряды толпы, снова вел свой собственный репортаж по сотовому телефону с места события в прямом эфире:
      — К сожалению, все это правда. Тело убитого телеведущего Бориса Троекурова было обнаружено в укромном уголке студии, где совсем недавно закончилась съемка сенсационной игры, победитель которой выиграл больше двух миллионов долларов. Я не хотел бы сейчас повторять слухи, но слишком многие из присутствующих здесь прямо связывают два этих события между собой. Похоже, что работникам канала «НРК» хотелось бы выдать случившееся за несчастный случай, но я собственными глазами видел тело Троекурова. В него стреляли, и это видно совершенно отчетливо. Я остаюсь на связи с радиостанцией и буду постоянно передавать все поступающие новости прямо в эфир. Оставайтесь с нами!

      — Как думаешь, Егор, — спросил, неудобно повернувшись к коллеге молодой задиристый старший лейтенант Миша Ечкин, — это его свои телевизионщики грохнули или какой залетный варяг?
      — У тебя носовой платок есть? Или свой одолжить? — непонятно отозвался с заднего сиденья капитан Немигайло, безразлично глазеющий в боковое окно на запруженный машинами Проспект Мира.
      — Зачем мне твой платок? — писклявым от неожиданности голосом спросил Ечкин.
      — А пот утирать, — невозмутимо объяснил Немигайло. — Не употел еще, перед паровозом-то бегаючи? Сколько еще раз тебе повторять — нельзя делать никаких выводов и строить предположения, пока собственными глазами не увидел место преступления и со свидетелями не поговорил! И результаты экспертизы тоже надо на руках иметь. Ну откуда тебе известно, что его убили? А ты… Варягов он, видишь ли, нашел! А почему не греков? Да что там мелочиться? Может, это вообще марсиане на летающей тарелке прилетели и из космического бластера его пришили? Нет уж, друг дорогой, ты будь любезен: на коленках вокруг трупа поползай, все вещественные доказательства найди, все следы зафиксируй, всех свидетелей опроси и только тогда выдвигай свои версии.
      — Так ведь звонили, сказали, что застрелили.
      — Да мало ли кто что по телефону скажет! А если тебе позвонят и сообщат, что я Джек Потрошитель, ты что, тут же начнешь спецоперацию проводить по моему задержанию? Или все-таки подумаешь сначала?
      Не считая нужным добавить к сказанному что-либо еще, Немигайло снова уставился безразличным взглядом в окно автомобиля.
      Оперуполномоченный МУРа по особо важным делам подполковник Колапушин, тоже сидевший на заднем сиденье, одобрительно хмыкнул. Слишком уж молодой старший лейтенант торопился с выводами. Его еще учить и учить правильной оперативной работе.
      Строго говоря, МУР уже довольно давно называется не МУР, а УУР — Управление уголовного розыска ГУВД Москвы, но муровцы на это очень обижаются. Они категорически не согласны с переименованием своего знаменитого подразделения и продолжают говорить «Мы из МУРа» или «Мы с Петровки».
      Хотя был уже поздний вечер — можно даже сказать, ночь, — августовская жара, стоявшая в Москве уже вторую неделю, почти не спала. Однако все находившиеся в машине были не в футболках или каких-нибудь рубашках-гольф, а в пиджаках.
      А что прикажете делать? Цеплять на футболку штатный «макаров» в наплечной кобуре? Служба есть служба — приходится терпеть.
      Немолодой сержант, водитель «Волги», чертыхавшийся все время, пока машина не миновала Рижскую эстакаду, после Крестовского путепровода немного затих, а проехав светофор у Маломосковской улицы, и вовсе повеселел — проспект стал уже почти свободным.
      — Постойте, — недоуменно обратился к нему Колапушин, когда серая служебная «Волга» ГУВД, оставив слева темно-серое мрачное здание фабрики «Гознак», выскочила на ярко освещенную эстакаду у метро «ВДНХ», — нам же надо было под эстакаду и налево по Королева… Как же мы так теперь в Останкино-то попадем?
      — А нам вовсе и не в Останкино, товарищ подполковник, — отозвался водитель. — Эти игрушки совсем в другом месте снимают. Теперь этих студий по всей Москве развелось столько… Да вы не беспокойтесь, я знаю, здесь недалеко. Я туда полковника Галкина возил — у него там жена в каком-то шоу снималась.
      — Точно, — подхватил неугомонный Ечкин. — Я по карте в Интернете смотрел. Сейчас выставку проедем и там по Бориса Галушкина, направо, а после ВГИКовских общежитий — налево по переулку.
      — Вот еще, по Галушкина тащиться! Делать нечего! — не согласился водитель. — Там тебе и светофор, и трамвай, и автобусы, и машин полно — все отсюда на Преображенку и в Сокольники по ней шуруют. Замучаешься перегазовывать! Лучше мимо «братской могилы» и по Касаткина — там всегда свободно. А сразу после больницы — налево, и приедем тютелька в тютельку!
      — Мимо какой еще «братской могилы»? — удивился толстый капитан Немигайло, занимавший больше половины заднего сиденья «Волги». — Где ты там кладбище-то нашел?
      — При чем здесь кладбище? — хмыкнул сержант, притормаживая у светофора. — Это дом так прозвали — вон он, впереди, справа за сквером, видите? Его еще при Хрущеве строили. Тогда только пятиэтажки и лепили, а этот размахнули на цельных двадцать пять! Да и первого этажа вовсе нет, а вместо него, сами видите, одни только бетонные подпорки и подъезды. Тонкий, высоченный… Это сейчас никто не удивляется, а тогда все были уверены, что он обязательно рухнет, вот и прозвали его братской могилой, — заключил сержант, трогая на зеленый сигнал светофора.
      Что-что, а Москву сержант — водитель «Волги» знал досконально. Действительно, улица Касаткина была совершенно свободной. Не прошло и минуты, как машина свернула влево и, плавно спустившись по горке, подъехала к железным, сдвигающимся вбок воротам. Водитель коротко просигналил.
      — Вы к кому? — хмуро спросил охранник в синей форменной одежде, не спеша вышедший из стеклянной будки, находящейся слева от ворот. — Пропуск на вас выписан?
      — Давай, открывай! — задиристо проговорил Ечкин, перевешиваясь через водителя к открытому боковому окну. — Раньше надо было бдительность проявлять, когда у вас тут людей убивали! Развелось вас сейчас таких, с дубинками! Не делаете ничего — только пузо ниже колен отращиваете. С Петровки мы, в ваших делах приехали разбираться! Тоже мне, охранник! Что ты здесь в будке засел? Почему у тебя убийцы спокойно по территории шастают?!
      — А я здесь при чем? — возмутился охранник. — Мой пост здесь! Кто в списках записан, того и пропускаю. По паспорту, конечно. А вас и в списках нет, и формы на вас тоже нет. Откуда мне знать, кто вы такие? Вот прокурор приехал — так он в форме.
      — Подожди, Миша… — проговорил Колапушин, опуская стекло со своей стороны. — Вот вам мое удостоверение. — Он протянул охраннику раскрытый документ. — Я оперуполномоченный по особо важным делам Управления уголовного розыска подполковник Колапушин. А в форме оперативники никогда и не ходят — только на награждение или очередное звание получать. Нельзя нам на улице в форме светиться, понимаете? Вам все должны удостоверения предъявлять? Тогда учтите, видите, сзади оперативный микроавтобус подъехал: там тоже наши — еще один оперативник и эксперты.
      — Да ладно, товарищ подполковник, все ясно. Вы сейчас давайте вниз и налево. Как лихтваген проедете, ну, трейлер такой с генераторами, справа сразу будет белая дверь. Я сейчас позвоню по местному, выйдут, встретят вас.
      Охранник вернулся в свою стеклянную будку. Створка ворот со скрипом медленно поползла в сторону.

      Оперативники работали в обычном режиме, без суеты, точно следуя всем писаным и неписаным регламентам и инструкциям. Казалось, только сам руководитель опергруппы подполковник Колапушин ничего не делает, но это впечатление было очень обманчивым.
      Арсений Петрович прикидывал план срочных оперативных мероприятий: кто и чем должен будет сегодня заниматься и в какой последовательности.
      Размышляя над этим, он по привычке внимательно разглядывал все вокруг, стараясь запомнить любые, даже самые мелкие детали. Эта его привычка не раз помогала при распутывании сложных дел, а их на его долю пришлось более чем достаточно.
      По странному стечению обстоятельств ему и его бригаде опять досталось дело, связанное с миром искусств. Колапушин и Немигайло в свое время расследовали убийство владельца крупной звукозаписывающей фирмы, заслуженного артиста, старого коллекционера картин. Коллеги — кто в шутку, а кто и не совсем — прозвали Колапушина «искусствоведом в штатском». Прямо скажем, прозвище ему не очень нравилось.
      А теперь вот еще и телевидение! Колапушин досадливо поморщился, заранее представляя себе очередную порцию шуточек в свой адрес. Но что поделаешь? Работа есть работа.
      Еще до того, как все они, протиснувшись через узкий проход, оказались в довольно тесном пространстве между стеной и задником декорации, Колапушин, никогда до этого не бывавший в телестудии, внимательно осмотрелся.
      Как и любой другой телезритель, видящий передачу только на экране телевизора, он даже и не подозревал, что декорация занимает совсем небольшую часть студии. В ярком свете софитов красиво блестели стенки из цветного пластика, в нишах которых стояли хитрые вращающиеся во все стороны световые приборы с множеством лучей. Фальшпол из прочного прозрачного пластика с подсветкой снизу, шторы из яркой ткани, собранные в красивые складки, составляли все то, что видно на экране телевизора. Но все это до определенной высоты. Дальше проглядывались голые, темные, обшарпанные стены, а под невидимым потолком — решетчатые металлические рампы со множеством осветительных приборов.
      Пол той части студии, что не была занята декорацией, оказался черным, чуть ли не асфальтовым, и по нему змеилась масса кабелей, так что приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Кабели тянулись к огромным осветительным приборам. Вне блестящей декорации стояли и четыре больших стационарных телекамеры на крестообразных подставках с колесиками. Объектив одной из них был направлен на четырехъярусную трибуну для зрителей с простыми деревянными скамейками, скрытыми за барьерами из цветного пластика.
      Откуда-то сверху свисала длинная черная суставчатая штанга телекрана, очень похожая на ногу какого-то фантастического гигантского кузнечика. На конце ее тоже была закреплена небольшая телекамера.
      На остальном пространстве студии возвышались решетчатые, сваренные из металлических уголков колонны, доходящие до самого потолка, еще какие-то непонятные металлические конструкции, складные столики, несколько стульев и простая, некрашеная, длинная деревянная скамейка у стены. В углу примостился кулер с большой голубой бутылью питьевой воды сверху.
      В общем, все это, вместе взятое, больше всего напоминало огромный, чисто подметенный цех какого-то завода, в который непонятно зачем притащили яркие пластмассовые штуковины.
      Почему-то слабо пахло дымом, но работник телестудии, провожавший опергруппу на место, не обратил на это никакого внимания, и Колапушин решил, что так и надо.
      С хмурым видом подошел сержант-кинолог со служебно-разыскной собакой на длинном поводке.
      — Ну что там у вас, сержант? — обернулся Колапушин к кинологу. — Хоть что-то можете здесь сделать?
      — Все бесполезно, товарищ подполковник. Тут столько людей уже потопталось, что Джой просто не знает, какой след ему брать. Вот если вы какую-нибудь вещь найдете, которая точно преступнику принадлежит, то мы обязательно его разыщем. Нам с ним нужно, чтобы было что понюхать. Вот тогда он в любой толпе хозяина этой штуки найдет. У него знаете какой нюх!
      — Ищем, сержант, ищем. — Колапушин обвел рукой ярко освещенное пространство задника декораций, по которому медленно бродили, заглядывая во все щели между пыльными штабелями декораций, следователь прокуратуры Мишаков, капитан Немигайло, старшие лейтенанты Ечкин и Пупкин, эксперт-криминалист Фролова и техник-криминалист Бойцов с фотоаппаратом. — Что найдем, все ваше с Джоем — нюхайте на здоровье. А пока посидите где-нибудь в сторонке.
      Сержант взял собаку на короткий поводок и пошел к узкому проходу мимо двух понятых из числа работников студии, скромно стоящих в стороне.
      Колапушин повернулся к трупу Троекурова, над которым колдовал судмедэксперт:
      — А у вас что, Алексей Сергеевич, чем порадуете?
      Немолодой судебно-медицинский эксперт, покряхтывая, с трудом распрямился и, сняв и бросив на пол резиновые перчатки, выключил лежащий в кармане диктофон, на который он всегда наговаривал то, что видел во время осмотра тела. Отлично помня наизусть форму протокола осмотра, он потом в спокойной обстановке просто переносил все записанное на пленке на чистый бланк.
      — Ну, Арсений Петрович, мои радости, знаете ли, понятие весьма относительное. Судя по степени окоченения тела, смерть наступила от двух до пяти часов назад. Тут ведь по-разному бывает. Точнее я, может быть, смогу сказать только после замера ректальной температуры и проверки состояния трупных пятен. Но для этого труп необходимо частично раздеть. Вы мне дадите кого-нибудь в помощь?
      — Ну конечно, Алексей Сергеевич, о чем разговор! А еще что-нибудь можете сейчас добавить?
      — Хоть и не положено до результатов вскрытия делать какие-либо выводы, Арсений Петрович, но я уверен, что смерть наступила в результате огнестрельных ранений. Их было два — в грудь и в голову. Оба с близкого расстояния — видны характерные пояски осаднения на коже от пуль, копоть и следы несгоревшего пороха на одежде. В голову стреляли вообще в упор — отчетливо просматривается штанц-марка. Отпечаток большого диаметра — возможно, оружие было с глушителем. На это, кстати, указывают и другие признаки.
      — Какие, например?
      — Скажем, то, что обе пули остались в теле. При выстреле из короткоствольного оружия с глушителем, к примеру, из пистолета, значительная часть дульной энергии теряется в самом глушителе и пуля навылет не проходит. Нет крестообразного разрыва покровных тканей головы, который обычно бывает при выстреле в упор. Ну что еще? Наверняка убийство. Вывернуть так руку, чтобы самому себе выстрелить в затылок, да еще из пистолета с глушителем, невозможно.
      — А калибр оружия?
      — Ну, Арсений Петрович, вы слишком много от меня хотите! Небольшой — все, что я могу сейчас сказать. Остальное только после вскрытия, завтра с утра. Тогда и пули получите. Да, вот еще что: похоже, после того, как он упал, была попытка изменить положение тела — следы крови под телом и на одежде смазаны. Не хочется сейчас строить предположения, но, возможно, у него что-то искали во внутреннем кармане смокинга. Он почему-то расстегнут.
      — Мокрушник работал… Чистодел! — убежденно пробасил подошедший Немигайло.
      — Ты хочешь сказать, что действовал профессиональный убийца? — поморщился Колапушин, очень не любивший жаргонных выражений.
      — Все четко! — отозвался ничуть не смущенный поправкой Немигайло. — Заказуха стопроцентная, Арсений Петрович! Контрольный в башку, ствол с глушаком… И ствол наверняка где-нибудь здесь отлеживается. Такие моментально после дела ствол сбрасывают, вот только искать его нам до-олго здесь придется. — Немигайло с тоской оглядел пространство задника, загроможденного высокими штабелями декораций, предназначенных для съемок других передач.
      — Долго не долго, но найти надо обязательно! — вмешался в разговор следователь Мишаков, единственный из всех присутствующих одетый в светло-синюю прокурорскую форму с погонами советника юстиции.
      — Ну найдем мы его, а толку-то чуть! — моментально ощетинился Немигайло. — Да этот стрелок отвалил уже давным-давно. Сами студии не охраняются, и с территории выйти проще простого. Профи всегда шустро сваливают, а за это время до Питера на самолете можно было добраться.
      — Давайте не будем спорить, капитан, — перешел на официальный тон Мишаков. — Вы не хуже меня знаете, что пистолет надо найти! Орудие преступления — очень важное вещественное доказательство.
      — Да мы вам эти вещественные доказательства мешками таскаем, и что толку? — продолжал горячиться Немигайло. — Знаете ведь отлично, что человек — преступник, а дело в суд не передаете. Хотите, я навскидку с десяток таких дел вам перечислю? На столе ведь у вас лежат!
      — А кто виноват? Доказательства, Егор Фомич, добывать надо законным путем, соблюдать процессуальный кодекс, представьте себе! Вы все слишком торопитесь, хотите побыстрее. Результат вам срочно нужен! И вот пожалуйста, результат: лежит у меня такое дело на столе, а в суд его передавать совершенно бессмысленно. Любой толковый адвокат обнаружит все ваши ошибки и развалит дело прямо на процессе, а преступник еще и посмеется над нами.
      — Слушайте, давайте заканчивать ваши бесконечные споры! — Колапушину надоел этот разговор, который он в различных вариациях выслушивал уже, наверное, раз в сотый. — Сколько можно об одном и том же толковать? У нас и без этого работы невпроворот.
      — Как скажете, Арсений Петрович, — покладисто согласился Мишаков. — Что вы наметили делать в первую очередь?
      — Поспрошаем сейчас у нашего криминалиста, какие у нее результаты, и пойдем свидетелей искать. Народу здесь была масса — кто-нибудь что-нибудь обязательно заметил. Ира, вы к нам можете подойти?
      Из прохода между штабелями декораций вышла эксперт Ирина Фролова. Глядя на эту модно одетую красивую молодую женщину, вряд ли можно было предположить, что она не жена нового русского, не дистрибьютор какой-нибудь компании по производству косметики или модной одежды, а эксперт-криминалист ГУВД, к тому же сдавшая кучу сложных экзаменов и имеющая допуск к производству восьми видов самых разнообразных экспертиз. Всем была хороша эксперт Ирина Фролова, вот только поныть очень любила, но и это не мешало ей добиваться прямо-таки замечательных результатов в своей работе.
      — Арсений Петрович, ну это же просто кошмар какой-то! — по привычке еще издали завела Ирина. — Здесь как Мамаева орда прошла! Ну как люди не могут понять, что нельзя сюда было даже подходить! Теперь все бесполезно. Я две гильзы нашла, свежие, только что отстрелянные — пороховой гарью пахнут. Так они обе лежат совсем не там, где должны были бы! Ногами их затолкали в разные места. Одна вообще растоптана.
      — Вы уж постарайтесь, Ирочка, сделайте все, что возможно, — мягко попросил Колапушин. — От какого оружия, кстати, гильзы?
      — Судя по внешнему виду, от пистолета ПСМ.
      — От ПСМ? — недоверчиво переспросил Колапушин, удивленно подняв брови.
      Его удивление было понятно. Он никогда не слышал, чтобы профессиональный убийца — а по всем признакам здесь орудовал именно он — использовал для работы пистолет такой марки. Хотя это и подтверждало слова судмедэксперта о маленьком калибре оружия. Однако размышлять над этой странностью пока было некогда. На очереди были другие, более срочные, дела.
      — Ну что, Виктор Николаевич, — обратился он к Мишакову, — будем ли мы исходить из того, что этот фантастический выигрыш и убийство ведущего передачи сразу после окончания записи как-то связаны между собой?
      — Лично для меня это почти несомненно, Арсений Петрович, — отозвался Мишаков. — Только сами знаете — наши с вами догадки к делу не пришьешь. Суд догадки к рассмотрению не принимает — доказательств требует.
      — Тогда мы для начала пойдем искать и опрашивать свидетелей. Как вы думаете, кто тут у них мог быть самым главным на съемках?
      — Насколько мне известно, на любой съемке, что в кино, что на телевидении, главным всегда является режиссер. — Мишаков порылся в кармане кителя и вытащил блокнот. — Вот, пожалуйста, — Гусев Виктор Александрович. Он сейчас находится в аппаратной. Это прямо здесь, справа в тамбуре дверь.
      — Тогда делаем так… Я начну сверху, с режиссера то есть. Ты, Егор, снизу, — обратился он к Немигайло, — с рабочих, которые труп обнаружили, ну и вообще потолкуй с разными рядовыми работниками, которые могли быть в студии. Не знаю — осветители там или гримеры какие-нибудь. Сам по ходу дел разберешься. Вася, — повернулся он к Пупкину, — возьмись сбоку, с охраны, тщательно выясни, кто и как может пройти на территорию, кто составляет списки для выдачи пропусков. Постарайся где-нибудь разыскать ксерокс и сделать ксерокопии сегодняшних списков. Особое внимание удели порядку выхода посетителей и работников с территории студии. Требуется ли для этого предъявлять или сдавать пропуск? Вы как, Виктор Николаевич? С кем-нибудь из нас?
      — Нет, пока останусь здесь, — отозвался Мишаков. — Тут еще полно процессуальной волокиты. Те же гильзы, что Ира нашла, надо правильно сфотографировать, отметить на схеме, зафиксировать и изъять. Потом труп описать. Сами знаете — оружие следователя не пистолет, а авторучка. Кстати, о пистолете… А пистолет-то кто будет искать, Арсений Петрович?
      — А вот Миша, — указал Колапушин на Ечкина. — Он вам с Алексеем Сергеевичем поможет с трупом, а потом останется с рабочими. Они станут разбирать декорации, а он искать пистолет.
      — А почему я? — обиженно спросил издали Ечкин. — Что, я не могу охрану опросить?
      — А потому, друг дорогой, — наставительно произнес Немигайло, — что очень любишь ты скоропалительные выводы делать. Все правильно, Арсений Петрович, пусть остается со следователем и экспертами и узнает, почем фунт сыскного лиха. Может, что и поймет наконец.

      — Так сколько народу было в студии, когда вы пришли разбирать декорации?
      Немигайло и двое монтировщиков, те самые, которые наткнулись на убитого Троекурова, сидели за большим столом в самой обычной рабочей раздевалке на первом этаже. По большому столу, занимавшему центр тесной комнаты, были разбросаны костяшки домино. Яркий свет люминесцентных светильников под потолком горел здесь, наверное, постоянно — окон в комнатушке не было. А в остальном — бытовка как бытовка: выкрашенные в серый цвет железные шкафчики для одежды вдоль стен, старый письменный стол в углу, на нем дешевый китайский электрический чайник и несколько сомнительной чистоты стаканов. Вентиляция в комнате была плохая, и, судя по спертому воздуху, здесь пили не только чай, но и кое-что покрепче.
      Вокруг ободранного центрального стола стояли старые разнокалиберные деревянные стулья с продранными сиденьями. На спинках стульев небрежно висели мятые рабочие куртки, а на протертых сиденьях валялись грязные рабочие перчатки.
      — Ну так сколько же было народу, а, мужики? — повторил вопрос Немигайло, машинально вертя в толстых пальцах костяшку дубль-шесть.
      — Да считай, никого, — ответил монтировщик, тот самый, что наткнулся на убитого Троекурова. — Все наверх убежали, на этого глазеть.
      — На кого — на этого?
      — Да на миллионера этого новоиспеченного, — язвительно сказал рабочий. — Стало быть, не было, не было у нас миллионера — и вдруг нате, счастье великое — вылупился невесть откуда! Как птенчик в гнезде или ребеночек в… ну, сам знаешь где.
      — Я смотрю, ты этих игроков не слишком-то любишь?
      — А за что нам их любить? — вмешался второй монтировщик. — Пришел, понимаешь, поболтался тут четыре часа, и на тебе — шестьдесят лимонов! Генка, — показал он глазами на первого монтировщика, — правильно говорит — халявщики.
      — Да только они халявщики, что ли? — снова вступил в разговор первый. — А Троекуров? Болтал тут, понимаешь, всякую хренотень, над людьми измывался как хотел. А за это ему знаешь сколько платят? И жена у него молодая, и квартиру новую купил, и на иномарке рассекает. Крутят этими миллионами как хотят — вот за это его и пришили. Видать, не поделили чего.
      — А кто конкретно не поделил? — поинтересовался Немигайло. — И что не поделили с Троекуровым?
      — Да хрен их знает, этих артистов! Они с нами и не разговаривают никогда. Они же, блин, белые, а мы для них черные, как негры. — Монтировщика даже перекосило от злости к «белым». — Они, наверное, думают, что мы и говорить-то не умеем.
      — Значит, как я понимаю, Троекурова ты тоже не очень любил? — с подковыркой спросил Немигайло.
      — Вы к чему клоните? — моментально среагировал монтировщик. — Мы с Колькой в бытовке сидели, чай пили, пока Фома не пришел и не послал декорации разбирать. А как на артиста этого наткнулись, я тут же сказал, что его трогать не надо. Знаю я эти ваши штуки!
      Немигайло внимательно присмотрелся к рукам монтировщика. Из-под закатанных до локтей рукавов ковбойки выглядывали татуировки, явно выполненные не в модном салоне татуажа, а совершенно в ином месте, где тоже немало мастеров, готовых разрисовать кого угодно.
      — Вижу, ты человек опытный! Бывали ходочки-то, а?
      Вместо ответа монтировщик только зафыркал и зашипел от злости, как разъяренный кот.
      — Начальник, да не наезжай ты на Генку! — вступился за напарника второй монтировщик. — Мало ли что у кого по молодости бывает! Генка — мужик правильный, пашет за троих. И сидели мы здесь вместе, никуда не выходили.
      — Я и не наезжаю, не за что пока, — миролюбиво согласился Немигайло. — Давайте, мужики, с другой стороны зайдем. Вот Троекуров раньше часто заходил за декорации?
      — А чего ему там делать? — спросил быстро успокоившийся Генка. — Туда вообще, кроме нас, почти никто не заходит.
      — Объясни поточнее, что значит «почти»?
      — Ну, электрики там бывают, когда кабели для осветителей тянут. Вроде бы больше никто.
      — Нет, ты забыл, — напомнил его напарник. — Еще для этой игрушки компьютерщики свои кабели тянут и ящики какие-то ставят. А больше точно никто туда не лазает. Чего там в темноте и грязище делать-то?
      — Понятно. Ну, с вами еще следователь будет разговаривать, а у меня пока все. Спасибо, мужики.
      — Сухое «спасибо» горло дерет, — не преминул подколоть Немигайло Генка.
      — Ты извини, друг, но мне его вам промочить нечем. Сами уж как-нибудь…
      — Да как-нибудь найдем, чего теперь еще делать? Вы же нас держите, а другую декорацию все равно кровь из носу, а к утру поставить надо. Думаешь, из-за этого съемки перенесут? Как же, разбежались! Кровь только замоют — и понеслась! Тут, начальник, конвейер — не хуже, чем на «ЗИЛе».

      Колапушин даже и не представлял, сколько требуется сложной электроники и техники для телесъемок.
      Целая стена в аппаратной была занята несколькими рядами больших телеэкранов, которых здесь было не меньше полутора десятков. Перед ними — огромный пульт с сотнями разноцветных регуляторов, ручек, кнопок и тумблеров. Микрофоны, какие-то кабели и еще всякие штуки, названия которых Колапушин и не знал.
      На отдельном столике стояли два компьютерных монитора с клавиатурами перед ними. Что-то тихонечко гудело — возможно, вентиляторы, но видно их не было.
      — Вот, Арсений Петрович, пожалуйста, садитесь поближе к пульту, — радушно пригласил режиссер Гусев и подвинул большое вращающееся кресло поближе. — А я напротив пристроюсь. Тут нам никто не помешает разговаривать. Можете покурить, если курите.
      — Да как вам сказать? Курю иногда, но стараюсь делать это как можно реже. Две-три сигареты в день, не больше.
      — Завидую вам — я так не могу. Пробовал бросать, но не получается. Я и плюнул на эти попытки — зачем на старости лет себя зря мучить?
      Режиссер вынул из кармана джинсового жилета пачку «Парламента» и зажигалку, а порывшись в ящике под пультом, достал небольшую пепельницу, которую аккуратно пристроил на краешке стола.
      — А здесь разве можно курить? — удивленно поинтересовался Колапушин.
      — Категорически запрещено! — закуривая отозвался режиссер. — И не только здесь, а вообще во всем здании. Но мне, как режиссеру, делают некоторое послабление. Вытребовал, знаете ли, для себя персонально. Со скандалами, но вытребовал. Что я им, мальчишка? Не могу же я постоянно на улицу выскакивать — некогда мне! Да вы не стойте, садитесь.
      Колапушина немного покоробило такое явное пренебрежение правилами, но виду он не подал.
      — Скажите, Виктор Александрович, это ваше постоянное рабочее место? — спросил он, устраиваясь в удобном кресле. — Вы всегда здесь работаете?
      — Только во время съемок моих программ. Когда снимают другие передачи, здесь работают другие режиссеры. А так… Конечно, у меня есть свой кабинет, но это на другом конце Москвы. А я в этой студии снимаю еще одно ток-шоу, так что для меня и здесь почти дом родной.
      — А у редакторов вашей передачи тоже кабинеты в другом здании?
      — Нет, они постоянно находятся здесь, отбирают игроков для программы, составляют вопросы. В общем, все службы программы расположены в этом здании, тем более что некоторые из редакторов сразу на нескольких проектах работают — конечно, не одновременно.
      — Более или менее понятно. Скажите, а сколько дней длятся съемки?
      — Для этой программы обычно четыре. Сегодня был как раз последний.
      — А вы сегодня ничего необычного не заметили? Все было так же, как в остальные дни?
      — Дни съемок нельзя приравнивать к остальным. А сегодня к тому же последний день.
      — Вы не могли бы мне объяснить подробнее? Чем именно съемочные дни отличаются от всех остальных и в чем особенности именно последнего дня?
      — Съемка — это съемка, этим все сказано! Очень много работы и огромное напряжение. К этому ведь готовятся больше двух месяцев, а снять все надо только за четыре дня. Не должно быть ни малейшего сбоя графика ни с чьей стороны! Это относится абсолютно ко всем службам. Начинаем с утра, по четыре передачи каждый день. Иногда только к двум ночи домой попадаешь.
      — Простите, я что-то не понял? — недоуменно переспросил Колапушин. — Вы же говорите, что снимаете четыре передачи в день. Но ведь она идет по телевизору только час. Почему же вы тогда так поздно заканчиваете?
      — Даже меньше часа она идет — там же еще реклама. Но это по ящику. А снимается все дольше, намного дольше. Потом, естественно, монтируется — вот и получается в результате час.
      — Монтируется? Вы что-то меняете уже после съемки?
      — Нет, зачем же! Да и невозможно ничего изменить — что сделано, то сделано. Просто материал снимают одновременно несколько операторов. При монтаже надо выбрать нужные планы, что-то несущественное и лишнее сократить, в хронометраж уложиться, «синхрон» поймать — точное совмещение звука с изображением. Камеры-то звук пишут, конечно, но он, как у нас говорят, грязный, много посторонних шумов, поэтому пишем отдельно, с радиомикрофонов, которые надеты на каждого игрока и ведущего, а потом совмещаем. И во время съемки много перерывов. Вылетел, скажем, один игрок — надо обязательно сделать перерыв.
      — Зачем?
      — Необходимо убрать монитор, за которым он стоял, передвинуть мониторы остальных игроков, немного переставить свет. Иногда ведущий сбивается — тогда его реплику приходится переписывать заново. Бывают и другие перерывы, по просьбам редакторов, но об этом вы лучше у них самих спрашивайте.
      — Значит, как я понял, работа в эти дни у вас очень напряженная?
      — Не то слово, Арсений Петрович! А еще этот рваный ритм постоянно… Так, знаете ли, все это выбивает из колеи. Нам недаром после съемок три дня отгулов дают, в себя только на третий день и приходишь.
      — А чем все-таки отличается именно последний день?
      — Последний — он и есть последний. Все уже измучились до предела и ждут не дождутся, когда он закончится! А сегодняшний — тем более.
      — Почему именно сегодняшний?
      — Понимаете, — ответил Гусев нехотя, — нас ведь вообще прикрыть могут. Вот отсняли материал, а пойдет ли он в эфир — совершенно неизвестно. Новый сезон начинается, что там будет теперь с сеткой вещания — известно только самому главному начальству. Аннинская, шеф-редактор, с утра уже взвинченная какая-то была. Может, что и знала. Правда, потом успокоилась. А в последней игре опять к концу так разошлась, что я даже обиделся.
      — А вот эта последняя игра чем-нибудь отличалась от остальных?
      — Ну если не считать, что игрок выиграл шестьдесят миллионов, то абсолютно ничем.
      — Вы не могли бы мне поподробнее рассказать? И не только о сегодняшней игре, но и вообще о проекте. Я, честно говоря, вашу передачу терпеть не могу. Какая-то она… неприятная. Если случайно на нее наткнусь — тут же переключаюсь на другой канал.
      — А зачем рассказывать? — Виктор Александрович широким жестом обвел рукой огромный режиссерский пульт и ряды экранов на стене. — Все пленки пока еще здесь. Можно отсмотреть любую, с какой угодно камеры. Вам что показать?
      — Если можно, самое начало. Я и правил-то вашей игры толком не знаю.
      — Пожалуйста…
      Гусев нажал какие-то кнопки на режиссерском пульте, перемотав пленку до нужного момента. На профессиональном видеомагнитофоне перемотка заняла совсем немного времени.
      На одном из экранов режиссерского пульта возникла та самая студия, которую Колапушин уже видел сегодня. Но на экране она выглядела совершенно не так! В ярком свете на фоне красочной блестящей декорации вокруг постамента с шестьюдесятью миллионами, которые охраняли четыре автоматчика, были равномерно по кругу расставлены шесть игровых пультов с мониторами. За пультами стояли шесть игроков — две женщины и четверо мужчин. На переднем плане был виден ведущий в блестящем ярко-синем смокинге.
      Борис Троекуров начал свой рассказ о правилах игры:
      — Итак, уважаемые телезрители и уважаемые игроки, мы с вами снова на нашей замечательной игре «Шесть шестых». Ее победитель может получить шестьдесят миллионов рублей! Это же больше двух миллионов долларов! Неплохие деньги, не правда ли? Некоторые голливудские кинозвезды получают десятки миллионов долларов за съемки в фильме, но это гонорар за весь фильм. Уверяю вас, никто из них, даже самые знаменитые, не получает два миллиона долларов за час, а в нашей игре это возможно! Правда, пока еще никому не удавалось выиграть наш главный приз, но один человек уже получил три миллиона! Итак, теперь я рассказываю о правилах нашей игры…
      Гусев, колдовавший в это время с кнопками на пульте, выключил показ.
      — Давайте я покажу вам материал, отснятый с другой камеры, — предложил он Колапушину. — Там Троекуров крупным планом идет, а на игроков все равно пока смотреть незачем.
      — Вам виднее. Скажите, а Троекуров говорил заученный текст?
      — Да как вам сказать… Определенная «рыба», конечно, есть. Это же правила игры — они должны быть озвучены абсолютно точно. В остальном допустима некоторая импровизация. А вот потом… Потом ему уже нужно было работать на сплошной импровизации, вы это увидите и сами поймете почему. Можно продолжать?
      — Конечно, Виктор Александрович!
      Гусев нажал кнопку воспроизведения.
 
      Уже на другом экране возникло крупным планом лицо Троекурова.
      — Правила нашей игры предельно просты, — начал он. — Шесть игроков на площадке и шесть туров вопросов. Шесть вопросов в каждом туре и шесть ответов на каждый вопрос, только один из которых является правильным. Игрок в течение одной минуты должен нажать кнопку, соответствующую правильному ответу. Нажал не на ту кнопку — вылетел из игры! На ту, но после того, как эта минута закончилась, — вылетел! Вообще не нажал — тоже вылетел! И так произойдет с пятью из шести игроков, находящихся сейчас на площадке, — они вылетят, и все набранные ими деньги сгорят. Выигранные деньги имеет право получить только тот, кто останется на площадке последним.
      Теперь о деньгах. В первом туре предлагается сто рублей за каждый правильный ответ, то есть шестьсот за все шесть вопросов. Смешные деньги, но и вопросы ведь тоже смешные — на них любой школьник ответит. Во втором туре можно получить уже шесть тысяч, но и вопросы там посложнее. И так далее… С каждым новым туром стоимость вопросов возрастает в десять раз, но и сами вопросы усложняются. И только игрок, оставшийся на площадке последним, имеет право отказаться отвечать на следующий вопрос и забрать всю набранную им к этому моменту сумму.
      Если этот игрок решил продолжать борьбу, но ответил неправильно, то он теряет часть своего выигрыша. Размер этой части зависит от номера тура: в третьем — три шестых, то есть половина. В четвертом — четыре шестых, а в шестом все шесть шестых, то есть все! И только сам игрок вправе решить, когда ему следует остановиться!
      Никто из присутствующих на площадке не знает правильных ответов на вопросы и не может подсказать игроку. Кроме того, учтите — я имею право мешать игрокам думать! Будьте уверены — этим правом я обязательно воспользуюсь! Чем меньше игроков будет оставаться на площадке, тем чаще я смогу подходить к каждому из них и тем сильнее буду ему мешать. Последнему, шестому, игроку придется не проще, чем Штирлицу в подвале у Мюллера! Может быть, даже и посложнее — Штирлиц мог думать сколько угодно, и ему никто в этом не мешал, а у нас все наоборот. Только очень эрудированный и очень хладнокровный человек сможет выиграть главный приз.
      Ну что же? И игроки, и телезрители теперь знают о наших жестких, но справедливых правилах. До начала первого тура игрок еще может добровольно покинуть площадку и лишить себя возможности выиграть шестьдесят миллионов. У нас есть запасные участники, которые рвутся занять место за игровым пультом. Никто не желает добровольно отказаться от игры? — Троекуров выждал несколько секунд. — Я завидую смелости и хладнокровию этих людей! Итак, мы начинаем! Первый тур!
      По съемочной площадке поплыл красивый звук гонга.

      Виктор Александрович нажал на кнопку, экран погас.
      — Ну вот, тут и наступил первый перерыв. А Борис в это время к нам зашел.
      — Почему так быстро? — удивился Колапушин. — Времени-то совсем немного прошло.
      — Это только вам кажется, что быстро. Текст довольно длинный, и к тому же когда речь идет о правилах игры, сбиваться категорически нельзя — иначе весь блок придется полностью переснимать. А это уже была четвертая, последняя за день съемка и четвертый день подряд. Борис вымотался до предела. К тому же свет пришлось переключать — сначала весь акцент делался на Троекурова, а потом вступили игроки и свет следовало перевести на них, понимаете?
      — Кажется, начинаю улавливать. А что происходило здесь, в аппаратной, во время этого перерыва, не расскажете?
      — Все в общем-то было как обычно…
      Виктор Александрович, сидя за режиссерским пультом, негромким голосом отдавал последние распоряжения в микрофон операторам и осветителям. Молодой программист Игорь Смехов, сидя за клавиатурой компьютера, набивал вопросы и ответы для предстоящего тура, а его начальник Изаксон внимательно следил, чтобы тот не сделал ошибки. Жанна и Галя оживленно переговаривались о чем-то своем, а молоденькая референтка редакции Леночка, для которой все это было пока еще в новинку, восхищенно следила за происходящим, стараясь никому не мешать.
      В широко распахнувшуюся дверь аппаратной стремительно влетел Троекуров.
      — Уф! Люди! Ну когда же это все наконец кончится? Кто-нибудь знает, а? Уже в горле все пересохло — сипеть начинаю! Лена, солнышко, — попросил он молоденькую референточку, — не в службу, а в дружбу — сооруди-ка ты мне стаканчик кофейку! Кофе полную ложку и два сахара. Ну что, — обратился он к Гусеву, — как я сыграл?
      — Борис Михайлович, это было супер! А что это вы вдруг про Штирлица выдали? — поинтересовался режиссер.
      — Так, в голову взбрело… А что, плохо? — Он обеспокоенно обратился к Жанне. — Может, перепишем?
      Жанна ободряюще улыбнулась:
      — Не стоит, Боречка, все отлично. Такие неожиданные импровизации даже украшают. Ты ее запомни на будущее.
      — Будущее, будущее! Да не люблю я, как попка, одно и то же талдычить. Лучше что-то новое придумать! — неожиданно заговорил злым, неприятным голосом Троекуров. — Почему в зале опять не работает кондиционер, Виктор Александрович? Съемка только началась, а я уже весь мокрый. Сколько раз я поднимал этот вопрос?! Мы же им за аренду такие бабосы платим!.. Свет через полчаса, звук… Ну почему у меня все время пропадает звук?!
      — Потому что в радиомикрофоне быстро садятся батарейки, — примирительно ответил Гусев.
      — А почему они быстро садятся именно у меня? Они что, новые купить не могут?! На батарейке, — он нервно схватил со стола батарейку «Крона» и потыкал в нее пальцем, — вот тут, на боку, срок годности указан. Просто при покупке нужно его проверить… Нет, никому даже и в голову не придет! И что это за идиотский порядок — перед каждой игрой полностью повторять правила? Ну сколько раз мне еще их отрабатывать?! Да их все зрители уже давно наизусть выучили!
      — Боречка, — миролюбиво попыталась успокоить его Жанна, — ну ты же не прав, согласись. Ты же сам прекрасно знаешь, что зрители никогда ничего не помнят. На нас и так в прессе наезды сплошные, а если ты чего-нибудь не скажешь — все, прицепятся моментально.
      — Борис Михайлович, да успокойтесь вы! — вступил режиссер. — Попейте кофейку лучше. Последняя съемка и… Целых пять дней отдыхать будем!
      Троекуров отхлебнул кофе из пластикового стаканчика, поданного Леночкой, и заговорил уже миролюбивее:
      — Кто будет, а кто и нет, не забывайте — у меня еще и институт, а я уже как выжатый лимон. Скоро на площадку?
      — Сейчас, сейчас… Свет только поставят — и начнем. Не дергайтесь!
 
      — А Троекуров всегда к вам заходил в перерывах? — поинтересовался Колапушин.
      — Когда как. Вообще-то у него, как и у любой телезвезды, есть собственная гримерная, где можно спокойно отдохнуть, и кофе ему там бы подали или сок, но Борис иногда и к нам заходил.
      — А сегодня это было не чаще, чем обычно? — задумчиво спросил Колапушин, почесав висок. — Он не нервничал сегодня, вы не заметили?
      — Пожалуй, почаще, — так же задумчиво ответил Гусев. — Но понимаете, к телезвездам вообще надо относиться по-особому — такая, знаете ли, профессия… У них же всех капризы постоянные. И я уже говорил вам, что положение у нашей передачи очень неопределенное. Борис тоже об этом знал и, естественно, нервничал: все-таки гонорар ведущего — это очень приличные деньги. Да и все, кто об этом знает, нервничают. Я вот тоже думаю: закроют передачу — на пенсию уйду. Не буду я больше ни за что новое браться, хватит!
      На пульте неожиданно закурлыкал телефон. Гусев снял трубку.
      — Аппаратная. Да, здесь, сейчас передам. — Он протянул трубку Колапушину: — Это вас.
      — Я слушаю, — произнес Колапушин.
      — Арсений Петрович, вы не можете ко мне подняться? — раздался в трубке голос Немигайло. — На третий этаж, в двадцать шестую комнату.
      — А что у тебя там случилось, Егор?
      — Да тут этот миллионер, Ребриков, совсем распсиховался. Требует себе вооруженную охрану. С нами вообще разговаривать не желает — только с самым главным начальником соглашается! С ним-то что нам делать?
      — Хорошо, сейчас поднимусь ненадолго. Только ты выйди из комнаты — сначала без него поговорим.
      — Хорошо, Арсений Петрович. Жду.
      — Вы извините меня, Виктор Александрович? — обратился он к Гусеву. — Я отойду ненадолго.
      — Конечно, конечно, идите, Арсений Петрович, я понимаю, что дел у вас сейчас невпроворот. Домой все равно ехать пока нельзя, так что я пока побуду здесь — найду себе занятие. Закроют нас там или не закроют, но работу делать все равно надо.
      Колапушин понимающе покивал и поднялся из кресла.

      Не переставая удивляться странной архитектуре этого непривычного телевизионного здания, перестроенного из бывшего огромного цеха стоящего рядом завода, Колапушин поднялся по тускло освещенной узкой боковой лестнице какого-то совершенно заводского вида, с рифлеными железными ступенями, на третий этаж и сразу увидел в противоположном углу пустынного холла одиноко стоящего Немигайло. Тот призывно замахал рукой. Колапушин пересек по диагонали ярко освещенный, несмотря на ночь, холл и, подойдя, нетерпеливо спросил:
      — Так что у тебя там с этим победителем, Егор?
      — Он, похоже, совсем свихнулся после этого своего выигрыша, Арсений Петрович. Вопит, что его тоже убьют, как Троекурова, какую-то пургу гонит, что шестьдесят миллионов у него в кармане. Требует, чтобы его отвезли домой, но только с вооруженной охраной.
      — А может, он просто нас боится? Он мог убить Троекурова, как считаешь?
      — Исключено полностью! — убежденно заявил Немигайло, отрицательно помотав головой. — Мы с Васькой тут с разными людьми беседовали — все одно и то же рассказывают. Его сразу после съемки из студии сюда наверх притащили какие-то документы оформлять. За то время, что он все эти бумажки заполнял, сюда куча народу набежала, и как только он из комнаты вышел, у него интервью стали брать. Он все время на глазах был.
      — Ну, так тогда у нас и нет никаких оснований его задерживать. И свидетель из него никакой, может ехать домой.
      — Так в том-то все и дело, что не едет. Такую бредятину несет! Похоже, крыша у него полностью съехала! Может, его в больницу отправить?
      — Да подожди ты с больницей… — отмахнулся Колапушин, взявшись за дверную ручку. — Попробуем сначала сами с ним разобраться. Пойдем?
      Ребриков, бледный, сидел за письменным столом в самом обычном, довольно скудно обставленном небольшом редакционном кабинете. Уже по одному его внешнему виду было заметно, что он очень напуган. Напротив него, стоя спиной к двери, Вася Пупкин копировал какие-то бумаги на небольшом настольном ксероксе. Услышав, что дверь открылась, он повернулся к Колапушину и дисциплинированно доложил:
      — Заканчиваю копировать списки посетителей, товарищ подполковник! Последние два листа остались.
      — Хорошо, хорошо, — махнул рукой Колапушин и, повернувшись к Ребрикову, произнес: — Здравствуйте, я подполковник Колапушин. Арсений Петрович. А вас как зовут?
      — Ребриков Николай Владимирович. Вы здесь самый главный?
      — Пока что да. А в чем дело?
      — Помогите мне, пожалуйста! — истерически взмолился Ребриков. — Они меня здесь убьют! Они Троекурова убили и меня убьют! Отвезите меня к другу, только с охраной! Если я поеду один, они меня обязательно убьют!
      — Подождите, подождите, давайте сначала разберемся! Во-первых, кто — они?
      — Я не знаю. Это кто-то с телеканала. Они уже Троекурова убили, а теперь моя очередь!
      — А за что, по-вашему, убили Троекурова?
      — За то, что я выиграл. Троекуров должен был мне помешать, а он не смог! Вот они Троекурову и отомстили.
      — Хорошо, предположим. А вас-то за что убивать?
      — Чтобы денег не платить!
      — То есть как это — не платить? Насколько я понял, вас должны были в специальной машине отвезти в банк. Что, кто-то отказывается это сделать?
      — Да что вы, какая машина? — Ребриков с изумлением посмотрел на Колапушина. — Это же все для телезрителей, понимаете?! Что я, первый раз на телевидении играю? Все эти деньги, спецназовцы, автоматы, машина бронированная, инкассаторы — сплошная бутафория! Кто бы разрешил вот так, посредине студии, настоящие шестьдесят миллионов выложить?! Да и не платят никогда такие деньги наличными. Все происходит совсем по-другому. И деньги у меня здесь! — Ребриков похлопал себя правой рукой по лацкану пиджака.
      — Ну вот, опять! — влез в разговор Немигайло. — Чего ты гонишь-то?! Какие у тебя деньги в кармане? Как бы они к тебе туда влезли?
      — Так я же и объясняю: не сами деньги, не сами! — почти завопил Ребриков. — Договор на эти деньги!
      — Стоп, стоп, стоп! — предостерегающе поднял руку Колапушин. — Подожди, Егор, дай спокойно разобраться. Объясните нам, пожалуйста, Николай Владимирович, что это за договор и зачем вы взяли его сегодня с собой.
      — Да не брал я его с собой! Договор подписывается с каждым игроком прямо в день игры. Понимаете — с каждым! Сегодня, здесь, они его со всеми подписали, и со мной тоже! А там сказано, что в случае выигрыша деньги после показа передачи по телевидению переведут на мою сберкнижку. И налог подоходный они сразу вычесть должны — это же все через бухгалтерию идет! Теперь понимаете, за что они меня убить хотят? Им договор этот нужен. — Он снова постучал себя по карману.
      — Теперь, кажется, начинаем понимать. Вы не можете показать мне этот договор?
      Ребриков залез во внутренний карман пиджака и, вытащив оттуда сложенные вчетверо два листа бумаги, с опаской протянул их Колапушину.
      Колапушин, продираясь сквозь, с его точки зрения, юридически безграмотные пункты об авторских правах, отказе в компенсации за проезд к месту съемки и прочее, добрался наконец до главного.
      — А ведь господин Ребриков был абсолютно прав, Егор, — укоризненно заметил он Немигайло. — Тебе просто нужно было его внимательнее слушать. В этом договоре прямо сказано, что после показа передачи по телевидению деньги будут перечислены на счет господина Ребрикова по истечении десяти дней. Все на месте: и банковские реквизиты, и подписи, и печать. С такой бумагой в кармане действительно ездить по Москве ему опасно, особенно теперь. Вы куда, Николай Владимирович, собираетесь? Домой?
      — Да что я, с ума сошел?! Я и в Москве-то оставаться боюсь. У друга пока поживу, в Серпухове. Только домой все равно надо заехать — взять кое-что. Я надеялся, конечно, что выиграю, но не ожидал, что столько. У меня же с собой нет ничего! — Ребриков уставился на Колапушина с надеждой: — Вы мне поможете?
      — Обязательно. Вот лейтенант вас проводит. — Колапушин кивнул на Пупкина. — Лейтенант, у вас есть с собой оружие?
      Вася отложил отксерокопированную пачку бумаг и молча отвернул полу пиджака, демонстрируя рукоятку пистолета, торчащую из наплечной кобуры.
      — И у водителя нашей машины тоже есть оружие, — сказал Колапушин, возвращая Ребрикову его драгоценный договор. — Пойдемте, лейтенант, я распоряжусь насчет машины. Потом вернетесь и отвезете господина Ребрикова туда, куда он скажет.
      После того как дверь комнаты закрылась, Колапушин остановил Пупкина:
      — Вот что, Вася. Насчет машины ты и сам можешь распорядиться. Скажи Михалычу, что я приказал. Ты, главное, посмотри, как этот Ребриков живет, куда поедет и вообще… Присмотрись, одним словом, что он за человек.
      — А что, Арсений Петрович, вы его подозреваете? — удивленно спросил Пупкин, глядя на Колапушина немного наивными глазами.
      — Подозревать его в убийстве у нас никаких оснований нет. Но понимаешь, возможно, все дело крутится вокруг этого выигрыша. Троекурова ведь могли убить в любом месте и в любой день, но сделали это именно здесь и именно сегодня, среди кучи народа. Самое, пожалуй, неудобное для убийства место. Однако убили! Все, давай дуй за машиной! У нас тут дел еще полно. А на обратном пути заскочи в студию к судмедэксперту, Алексею Сергеевичу. Спроси у него какую-нибудь успокоительную таблетку для Ребрикова, а то он, бедолага, трясется весь.
 
      — Хороший парень, — одобрительно произнес Немигайло, глядя вслед помчавшемуся рысью по громыхавшей железной лестнице Пупкину. — Чуток тормозит, правда, но это лучше, чем все время торопиться, как Мишка. Жаль, с фамилией ему не повезло.
      — Ну почему не повезло, — не согласился Колапушин. — Фамилия как фамилия. Чем она хуже, чем Ручкин там или Ножкин? Разве могли его родители, когда его Васей называли, знать, что появится дурацкий анекдот и над человеком смеяться будут? Главное, парень он действительно хороший.
      — Что дальше-то делать будем, Арсений Петрович?
      — Все то же самое, Егор. Я в аппаратную вернусь — продолжу с режиссером. Там очень удобно разговаривать, можно все сразу посмотреть. А ты чем сейчас займешься?
      — Поспрашиваю еще кое-кого. Тут интересная картинка рисуется — компьютерщики говорят, что шеф-редактор Аннинская грозилась убить Троекурова.
      — Что-то у тебя тон какой-то унылый. Такой интересный факт, а ты до сих пор молчал.
      — Так не складывается, Арсений Петрович! Представляете — она достает где-то пистолет с глушителем, заманивает Троекурова в пустую студию, да еще за декорации, убивает его и благополучно уходит никем не замеченной. И при этом заранее, при свидетелях, заявляет, что собирается его убить. Да если она нормальная, то молчала бы об этом как рыба, а если сумасшедшая, то как это она так четко все провернула?
      — Верно, не складывается. Она где сейчас?
      — У себя в кабинете. Плачет, не выходит.
      — Пусть себе пока поплачет. Наберем побольше данных, тогда и пойдем с ней побеседуем. Говоришь, убить грозилась? Ну-ну… Интересно!

      — Куда поедем-то? — спросил у Пупкина водитель, включая зажигание.
      — Сейчас у Николая Владимировича спрошу, — отозвался Вася, устраиваясь с Ребриковым на заднем сиденье. — Николай Владимирович, вы где живете?
      — На Шатурской улице, в районе Рязанского проспекта. А потом в Серпухов надо. Я точно не помню, как там улица называется, но показать смогу, это совсем рядом с вокзалом.
      — Ну ничего себе! — вздохнул водитель. — Два раза через всю Москву пилить, а потом еще и в Серпухов. До утра ведь кататься будем. Хорошо хоть ночь, а то бы в пробках замучились.
      «Волга», развернувшись во дворе, поехала вверх к воротам. Охранник, уже привыкший к этому позднему столпотворению посторонних машин на своей территории, нажал кнопку привода, открывающего ворота, даже не выходя из своей стеклянной проходной.
      Вася, полуобернувшись к Ребрикову, посмотрел на него с восхищением. Наконец, решившись, он спросил:
      — Николай Владимирович, а вам играть было очень трудно?
      — Очень. Да не называйте вы меня по отчеству! Я как-то привык, что меня все называют просто Николай или Коля. А вас как зовут?
      — Василий. Можно просто Вася. А почему трудно играть? Вопросы очень сложные?
      — Вопросы, конечно, сложные. Я на два, честно говоря, точного ответа и не знал совсем. Но как-то попал — нажал нужные кнопки.
      — Это у вас, наверное, интуиция сработала. У нас вот капитан Немигайло тоже так. Вдруг возьмет да и ляпнет что-то. Сначала думаешь — ну и глупость сказанул! А потом оказывается, что он прямо в десятку попал. Просто другими словами выразил — сразу и не поймешь.
      — Нет, Василий, вот с интуицией у меня как раз слабовато. Тут скорее подсознание помогло. Наверное, читал где-нибудь. Мне ведь очень много читать приходится — работа у меня такая. Вот и всплыло в памяти в нужный момент.
      — А вы кем работаете?
      — Я редактор и переводчик. Могу с нескольких языков любые тексты переводить.
      — Вы в каком-нибудь издательстве?
      — Из издательства я давно ушел, — пренебрежительно махнул рукой Ребриков. — Ну их… Так, на вольных хлебах… Где что добуду, то и работаю. Когда густо, когда пусто, зато никто над душой не стоит. Главное — договор вовремя выполнить. А там как хочу: хочу — ночами работаю, а хочу — несколько дней вообще ничего не делаю.
      — Нам тоже приходится ночами работать. А в телевизионной игре вы в первый раз участвовали?
      — Нет, не в первый. Я вообще люблю в такие игры играть — и на радио, и по телевизору. Куда удается попасть, там и играю.
      — А выигрывали уже где-нибудь?
      — Да, не раз. На радиостанциях много всякой мелочи. А в телевизионных пару раз крупно повезло! — Ребриков усмехнулся. — Это, конечно, я тогда считал, что крупно. В «Кресле» — двадцать восемь тысяч. В «Слабом звене» — вообще пятьдесят четыре. И в «Своей игре» играл. Не выиграл, правда, но и не в минусе закончил. И на финальный вопрос тоже правильно ответил! Но все это довольно давно было — последнее время как-то не получалось попасть.
      — Выиграли в «Слабом звене»? — восхитился Пупкин. — Ну вы даете! Там же такая мегера вела — смотреть и то было страшно! У меня бы язык присох, попади я туда.
      Ребриков рассмеялся:
      — Кто мегера? Маша?! Да она очень милая девушка — мне с ней удалось немножко поговорить после игры. У нее просто работа такая была. Ну, роль как в кино. Артист, если преступника играет, что, он настоящий преступник? Что же вы его не ловите?
      — Все равно, наверное, сложно выиграть. Там же еще на вопросы отвечать надо.
      — Да вопросы там довольно простые были — так, на уровне среднего любителя кроссвордов, только очень быстро отвечать надо, а то выгонят. Зато если бы я там тогда не играл, то и сегодня вряд ли выиграл бы.
      — Почему?
      — Я там уяснил для себя простую вещь: в таких играх надо ни на что не обращать внимания. Быть таким… как танк. Ноль эмоций! При напролом — и ни на что не реагируй! Там ведь все рассчитано на то, что человек выйдет из себя, наговорит черт-те что и это увидят все зрители. Знаете, сколько у них приемчиков разных, чтобы игрока из себя вывести? И не грубит вроде никто — наоборот, все очень вежливые, а все равно полностью соображать перестаешь. Я ведь почему сегодня выиграл? Заставил себя не слушать Троекурова! Вообще-то я человек, конечно, слабовольный, скажу честно. А сегодня заставил себя собраться. Понимаете, заставил! Что бы он ни говорил, что бы ни нес — я его просто не слышал!
      — Вы молодец! — восхитился Вася. — Я видел эти передачи. Ну, эту вашу игру «Шесть шестых». Там Троекуров с людьми такие штуки вытворял! А вы еще говорите, что вы слабовольный…
      Время за разговорами с немного успокоившимся после проглоченной таблетки Ребриковым летело незаметно, водитель оперативной «Волги» был асом, поэтому Вася даже удивился, когда тот неожиданно сказал:
      — Ну, вот она, Шатурская. К какому дому подъехать?
      Ребриков снова занервничал и, в очередной раз обернувшись, тревожно посмотрел в заднее окно «Волги».
      — Через два дома остановите, пожалуйста. Вы со мной подниметесь? — умоляющим тоном обратился он к Пупкину. — Они ведь могли и следить за нами, и адрес мой знают — я же анкету заполнял.
      — Конечно, поднимусь, Николай, мы же вам обещали!
      Заразившийся беспокойством Ребрикова, Пупкин первым вошел в подъезд стандартной пятиэтажки, распахнув пиджак и держась за рукоятку «макарова». Но ничего не произошло. Никого за входной дверью не было. По едва освещенной лестнице они поднялись на четвертый этаж, где Ребриков, открыв обитую потертым коричневым дерматином дверь, пригласил Пупкина в свою однокомнатную квартиру, которая, скажем мягко, была грязновата и изрядно захламлена. В тесной передней, на вешалке, вперемешку висели кучей летние и зимние вещи. В комнате Васе бросились в глаза неубранная постель на диване и самодельные стеллажи по всем стенам с массой разнокалиберной литературы. Причем на фоне совершенно растрепанных книжек выделялись отдельные дорогие тома разных энциклопедий, словарей и справочников. Попадались даже разрозненные тома дореволюционных энциклопедий издательств «Гранат» и «Брокгауз и Ефрон».
      На большом обеденном столе стоял старенький компьютер, рядом с которым забавно смотрелась сиротливая тарелка с засохшими макаронами, обильно политыми кетчупом. Тут же стоял электрический утюг и было расстелено старенькое одеяло. Видимо, собираясь на игру, Ребриков приводил себя в относительный порядок. На спинках стульев висели потертые джинсы, рубашки, водолазки.