Колапушина поразила перемена, произошедшая с Лукониным, во время этого короткого разговора — он улыбался, говорил громко, уверенно, искренне желая помочь неведомому Максиму. Даже лицо Луконина помолодело, и теперь было видно, что он одного возраста с Анфисой и Капсулевым, хотя, до этого разговора, выглядел лет на пятнадцать, а то и на двадцать, старше. Всё ещё улыбаясь, Луконин вопросительно посмотрел на Колапушина.
— Алексей Львович, я пришёл к вам в связи со смертью Евгения Балясина.
— Да я слышал — нехотя сказал Луконин. Он снова сгорбился и постарел на вид. — Только… какое отношение это имеет ко мне?
Глядя на угрюмого потухшего человека, погружённого в какие-то свои тяжёлые воспоминания, Колапушин сразу отчётливо понял, что Луконин не может иметь ни малейшего отношения к смерти Балясина. Однако слова именно этого человека, с печальным отсутствующим взглядом, тот почему-то вспомнил перед смертью. Вполне возможно, что это был бред умирающего, но те «странные вещи» на которые наткнулся Колапушин в фирме «Бал-саунд-рекордз», заставляли хвататься даже за такую слабую зацепку.
— Я понимаю, вам не очень хочется разговаривать на эту тему, но Балясин, умирая, вспомнил ваши слова.
— Мои? — удивление Луконина явно было совершенно неподдельным. — Если я что-то и говорил Балясину, то последний раз это могло быть лет восемь назад.
— Тем не менее, умирающий Балясин вспомнил какие-то ваши слова о Боге.
— О Боге? — Луконин недоумевающе взглянул на Колапушина и пожал плечами — Не считаю себя верующим. Это в их среде сейчас модно креститься, венчаться, кресты носить с бриллиантами.
— Вы разве не из одной среды? Такая была дружба.
— Много чего было… Они изменились, а я нет. Я теперь, кстати, единственный, кто занимается своим делом — акустикой концертных залов.
Луконина нужно было хоть как-то расшевелить. Колапушин по опыту знал, что человек с таким взглядом, обращённым в невесёлое прошлое, может и не вспомнить даже то, что знает. Сознание иногда воздвигает внутри себя своеобразный барьёр, во имя собственного спасения ограждая психику человека от мучительных воспоминаний. Но этот спасительный для Луконина барьер необходимо было каким-то образом обойти — не было другой возможности узнать, что же всё-таки он говорил когда-то Балясину о Боге. Возможно, имело смысл, поговорить о его работе — судя по разговору с неведомым собеседником, это была та часть жизни Луконина, где он жил интересно, плодотворно и полнокровно.
— Извините. Я вот тут нечаянно, услышал ваш разговор с э-э… контрафаготом…
— С Максимом? Он музыкант, играет в симфоническом оркестре.
— Да, да, Максим. И я как-то не понял — что в зале могут быть такие места, где зритель не слышит музыку?
— Или слишком хорошо её слышит. Есть такое явление, которое называется интерференция волн. Если отражённая волна не совпадает по фазе с прямой на сто восемьдесят градусов, то в зале могут возникнуть, так называемые, узлы — звук определённой высоты там пропадает. Бывает и другое — если фаза совпадает, то звук усиливается. Это от многих факторов зависит: от архитектуры, отделки. Вообще-то тот зал неплохой, но контрафагот… Си-бемоль субконтроктавы — это же длина волны больше двенадцати метров! Возможно ему во время исполнения этого произведения, надо сидеть в другом месте. Только вряд ли дирижёр согласится — как ему руководить оркестром, если музыканты не сидят на своих местах?
— Забавно. И этот узел что, можно рассчитать?
— Всё можно рассчитать. Правда эти расчеты не всегда простые. Слишком уж много факторов приходится учитывать, иногда совершенно невероятных. Вот скажите, вы Моцарта любите?
— Очень.
— А вы знаете, что вы слышите Моцарта совсем не так, как слышали его современники?
— Почему? — Изумился Колапушин. — Ноты же не могли измениться. Может быть, инструменты?
— Да, нет. И инструменты, практически, такие же. Изменилась мода.
— Какая мода? На исполнение?
— Обыкновенная человеческая мода. Во времена Моцарта носили платья с кринолинами, парики. В зале горели свечи, и это создавало совсем иные восходящие потоки воздуха. И пламя свечей, само, тоже резонирует. Вот всё это и приводило к совершенно иным условиям отражения и поглощения звука. Изменения не слишком существенные, но они есть… Это кстати Женя Балясин в своё время меня и Диму увлёк музыкой.
Всё! Барьер был сломан, или обойдён — не суть важно. Главное — Луконин сам заговорил о Балясине. Мало того — он назвал его Женей — это уже говорило о многом.
— Умел увлекать?
— На Анфису намекаете?
— Нет, нет! Я имел в виду…
— Да — нет, всё правильно. Я же в этой компании был самым скучным типом.
— Не может быть.
— Может. Вы не представляете себе какие это были яркие, талантливые ребята.
— Были?
— Были! Балясин прекрасный музыкант! Группа была интереснейшая, може помните — «Бормотуха» называлась? А девчонка эта, Бэла, голос-то был какой! Держали за будущую Эдит Пиаф. Димка Капсулев — выдающийся физик, выдающийся! Недаром его, сразу после института в «ящик» забрали, да в какой! А Анфиса…
— И она выдающаяся?..
— Очень толковая. Учёный первоклассный из неё бы вышел. Да, что говорить? Посмотрите: ещё в студенческих сборниках — а какие великолепные работы!
Луконин достал с книжной полки две брошюры в дешёвых серых бумажных переплётах.
— Вот — это Димина работа: «Способы демпфирования низкочастотных колебаний судовых гидротурбинных установок при помощи систем противовесов». Это Анфиса писала: «Особенности конструкции коробчатых ферм подвесных мостов». Ну, и моя тоже есть: «Акустические эффекты в раннеготических церковных сооружениях южной Франции». Темы-то какие были! И на что они всё это променяли?
Луконин, с надеждой, посмотрел на Колапушина, ожидая понимания, но тот затруднился с ответом. Увлечённость своим делом очень привлекательна, конечно, но… вряд ли Луконин, когда-нибудь, сможет накопить денег, чтобы воочию увидеть те самые соборы южной Франции, которыми он интересовался, ещё в студенчестве. Вспоминая офис, квартиры Балясиных и Капсулева, их мебель, машины — Колапушин затруднился с ответом.
Луконин смущённо улыбнулся, как бы извиняясь за несдержанность. Его взгляд потух, и снова начал становиться печальным и отсутствующим.
— Мне показалось, что вы поймёте. Мы тогда были, действительно, счастливы. Любили друг друга, занимались своим делом.
— Вы и сейчас любите?
— Да… Что мне ещё осталось?..
Окончательно расстроенный воспоминаниями Луконин, тяжело вздохнул. Его взгляд, опять, был устремлён, то ли мимо Колапушина, то ли сквозь, — главное не на него, а на что-то своё невидимое больше никому. Колапушин понял, что больше ничего он не узнает и разговор пора заканчивать.
— Простите, Алексей Львович, что потревожил вас. Значит про голос Бога вы ничего не знаете?
Луконин, погружённый в печальные воспоминания, отрицательно покачал головой. Что ж, если в словах Балясина и была какая-то ниточка, то она оборвалась или её кончик вообще нужно было искать не здесь. Вот только, где?
Колапушин, уже сделавший шаг к двери, неожиданно вспомнил, о лежащем в бумажнике проклятье.
— А вот в этом контексте ничего вам не вспоминается?
Луконин равнодушно развернул протянутую бумажку. Было понятно, что он начал читать её, только из вежливости. Но, постепенно, с каждой строчкой, интерес, к написанному, стал захватывать его всё сильнее:
— «Когда я умру, не голубкой…» Что это? «…Запоют Иерихонские трубы… И мёртвые рыбы всплывут… И бросятся за борт матросы, не зная причины…».
Оторвав взгляд от листка, Луконин, на несколько секунд, уставился куда-то в книги на полках и, снова, вернулся к проклятью.
— Хм, интересно… «И Голосом Бога напомнят тебе обо мне…».
Луконин странно улыбнулся, видимо проникнув в тайный смысл этого странного заклинания. Колапушин затаил дыхание — Луконин что-то понял… понял!
— Ну да, и «Голос Бога» на месте. Я, действительно, когда-то рассказывал это Жене. А что это?
— Нечто вроде проклятья, или заклятья. Мне кажется, вы что-то поняли? Расскажите, пожалуйста, Алексей Львович — это может оказаться очень важным.
— Ну, о поэтических достоинствах я судить не берусь…
— Да, Бог с ними, с достоинствами. Мне смысл важен. Почему Балясин, перед смертью, вспомнил о голосе Бога? Что он мог услышать?
— Вы немного неправильно говорите: не голос Бога, а «Голос Бога». Конечно, на слух это… Понимаете, эти слова должны быть в кавычках. Это название одного… Знаете, конечно, поздно сейчас, но вдруг… я попробую позвонить.
К счастью, кто-то там куда звонил Луконин, ещё не ушёл. Быстро договорившись, что они зайдут ненадолго и что их пропустят, Луконин убежал за арку в другую половину комнаты, где у него стояли шкаф и тахта, чтобы переодеться. Колапушин, усталость которого, испарилась неведомо куда, с удовольствием слушал его весёлый, возбуждённый голос:
— Мы быстро — здесь недалеко. Жаль, что это не совсем то, но вы поймёте. Конечно, если бы мы с вами были в церкви военной академии в Вест-Пойнте, или в хотя бы в Риге, в Домском соборе… Но всё равно — вы уловите. Так, я уже готов. Давайте, только побыстрее — очень поздно уже. А по дороге я вам кое-что расскажу.
Выйдя из лифта на покрытую кафелем площадку и спустившись на ступеньку Колапушин вслед за Лукониным прошёл через высоченную дверь, и сразу очутился на огромной сцене. Справа, над дубовыми панелями, плохо различимые в полутьме, угадывались большие, блестящие металлические трубы, концы которых терялись где-то вверху. Небольшая лампочка, горевшая над пультом органа, не могла осветить их до самого конца.
— Добрый вечер Илья Вениаминович, — поздоровался Луконин с невысоким, худеньким старичком, что-то переключавшем на пульте. — огромное вам спасибо, что задержались ради нас. Мы совсем ненадолго.
— Ну, что вы, Алексей Львович? Всегда рад вам помочь. Пожалуйста, занимайтесь вашими делами сколько угодно.
Пока Луконин переговаривался со старичком, Колапушин подошёл к самому краю сцены. Конечно он не раз бывал в этом торжественном белом зале, но никогда не видел его отсюда, со сцены. Очень непривычно, при слабом свете дежурного освещения, смотрелись и длинные ряды кресел, с широким проходом посередине, и огромный балкон, и высокие двери с левой стороны зала в два света, и портреты великих композиторов в овальных рамах, сразу под высокими окнами, находящимися почти под потолком.
— Илья Вениаминович, вы не обижайтесь, но лучше бы вам выйти — услышал Колапушин за спиной — а то я собираюсь в субконтроктаве, при тридцатидвухфутовом удвоении и, возможно…
— Что вы, что вы?! Спасибо, что предупредили. Я буду у себя — работайте пожалуйста.
— Арсений Петрович, как, нервы у вас крепкие? — спросил Луконин, усаживаясь за пульт.
— Профессия обязывает.
— На здоровье не жалуетесь? Смотрите — здесь на сцене мощность очень большая.
Немного поколебавшись, Колапушин всё-таки утвердительно кивнул.
— Я всё-таки и спортом занимаюсь.
— Ну, тогда слушайте «Голос Бога».
Колапушин увидел, что Луконин поставил руки на клавиши одной из трёх клавиатур пульта, но оказалось, что у пульта внизу имеются, истёртые ногами многих поколений музыкантов, длинные деревянные педали. Ими тож воспользовался Луконин.
Мощные аккорды, с тяжким гулом, заполнили пространство огромного зала. Колапушин, почувствовал, что как и днём огромная тяжёлая рука безжалостно сминает и выкручивает наизнанку его всего. Снова подступила чернота к глазам, тело затрясла противная дрожь. Ему показалось, что высокие стены дрожат в такт с телом; закружился качаясь потолок, а портреты композиторов поплыли вокруг него в странном нескончаемом хороводе. Покачнувшись, он нелепо попытался ухватиться рукой за воздух и не найдя в нём опоры бессильно осел на пол сцены.
Глава 15
Лидия Викторовна постучала в дверь тихонечко, словно мышка пошуршала, где-нибудь на антресолях или в кладовке, но Колапушин, почти не спавший всю ночь, услышал этот стук сразу.
— Да-да, Лидия Викторовна. — сказал он хриплым голосом, оторвав голову от сбитой, мокрой от пота, подушки и, прокашлявшись, добавил громче: — Входите пожалуйста.
— Арсений Петрович — с порога заговорила Лидия Викторовна. — Я ему объясняю, объясняю, что вы плохо себя чувствуете, только разве от него отвяжешься?
— От кого?
— Да от Егора, от вашего. Я же ему русским языком сказала, что вы больны, что специально звонок у своего телефона выключили, чтобы вас не трогали, а он всё равно названивает — третий раз уже. Ну как же так можно? Давайте, я скажу ему что вы спите.
— Нет, нет, не надо.
Колапушин проморгал опухшие глаза и потянулся к телефонной трубке. Лидия Викторовна, стоя в дверях, всем своим видом выразила явное неодобрение, но вмешиваться, не стала.
— Что там у тебя за пожар, Егор?
— Арсений Петрович, вы что — серьёзно, заболели?
— Да, вечером давление опять подскочило. — досадливо ответил Колапушин — Ничего страшного — скоро буду. Ну, что у тебя за срочность?
— Арсений Петрович! — захлёбываясь заговорил Немигайло — Это чума!.. Это такой кайф!.. Я подсел…
Дома у Немигайло, его жена Оксана удивлённо смотрела на Егора, судорожно прижимающего к груди несколько коробочек с компакт-дисками и возбуждённо орущего в трубку. Пожав плечами, она покрутила пальцем у виска и потащила упирающуюся любопытную Светку на кухню, где остывал завтрак.
— Куда ты подсел?
— На «техно» подсел и на «рейв» тоже! Поймал фишку, Арсений Петрович! Поймал!..
— Кого поймал? — изумлённо спросил Колапушин.
— Фишку! Фишку поймал и теперь рублю!
— Ты там только ничего не сломай, Егор! — на всякий случай предостерёг, так ничего и не понявший, Колапушин. — Слушай меня внимательно. Мы с тобой пока разделимся. Мне надо ещё в два… или нет — в три места. А ты сейчас поезжай на квартиру, где Шаманка жила. Поговори там. Нужно найти кассеты, или компакт-диски которые она записывала, самые последние… Нет, изъятие оформлять не обязательно — просто попроси на время. Потом собери мне в офисе Балясина всех наших фигурантов… погоди, сейчас прикину… к двум часам — раньше я не успею. И захвати Ваню Снегирёва и Филимонова.
— Что, задерживать будем кого-то? Вы поняли, в чём дело?
— Да, я всё понял. С Богом поговорил — и понял. Ну, всё! Не тяни времени — если там на квартире у Шаманки возникнут проблемы, подключай Лютикова — намекни ему только, что результаты скоро будут. Всё! Давай пооперативнее, а то не успеем.
Положив трубку, Колапушин посмотрел на соседку, всё ещё стоявшую в дверях и неодобрительно покачивавшую головой.
— Ну как же так можно, Арсений Петрович? Вы на себя в зеркало посмотрите! Вам надо врача вызвать, взять больничный, а вы…
— Ничего, ничего, Лидия Викторовна. Ну… надо, понимаете? Некому, кроме меня. Зато потом мне начальник обещал отгулы дать, вот и отдохну.
— Знаю я вашего начальника! И двух дней не пройдёт, как уже названивать начнёт. Ну, я, если к телефону подойду, всё ему выскажу — нельзя же так с людьми. А уж Егор ваш пусть лучше мне на глаза и не показывается — я его так пропесочу, на всю жизнь запомнит! Я пойду, чайник на плиту поставлю, вы наверное есть хотите.
После душа Колапушин почувствовал себя значительно бодрее. На ходу приглаживая рукой ещё влажные волосы, он вышел на кухню, где его уже ждала налитая чашка не слишком крепкого чая.
— Я вам чайку налила, а то вы опять за кофе приметесь. И вот черноплодка протёртая на блюдечке — она от давления хорошо помогает.
Черноплодную рябину Колапушин не любил, из-за её терпкого привкуса, но съел несколько ложечек, чтобы не огорчать заботливую Лидию Викторовну. Заметив что её мучает какой-то вопрос, который она не решается высказать, Колапушин подумал немного и сообразил:
— Знаете, Лидия Викторовна, а вы, похоже, вчера правы были. С этой Шаманкой многие очень странные вещи связаны.
— А я что вам говорила — моментально воодушевилась старушка — это всё гены!
— Ну, гены там, или не гены — неопределённо сказал Колапушин — в общем, если я что-нибудь интересное узнаю, то вам расскажу. Конечно…
— Всё, всё, всё. — замахала руками Лидия Викторовна — Я же понимаю, где вы работаете. Вы только зонтик не забудьте — по телевизору говорили, что во второй половине дня дождь будет.
Уже стоя на пороге квартиры, Колапушин вспомнил одно вчерашнее высказывание Лютикова и, немного поколебавшись, всё же вернулся в комнату. Порывшись в ящике, он нашёл галстук-«бабочку» и сунул его в папку. Заодно он прихватил нераспечатанную коробку голландского трубочного табака и на этот раз ушёл уже окончательно, не забыв в соответствии с приметой посмотреться в зеркало.
Миловидная девушка, сидящая за офисным столом на фоне стены увешанной фотографиями известных артистов, вопросительно посмотрела на вошедшего Колапушина.
— Это я вам звонил. Арсений Колапушин, кинорежиссёр.
Девушка задумалась, на несколько секунд, очевидно пытаясь вспомнить имя. Неизвестно, что она вспомнила, но Колапушин, в элегантном летнем костюме, при «бабочке», распространяющий вокруг запах дорогого ароматного трубочного табака был настолько импозантен что, очаровательно улыбнувшись, девушка произнесла:
— Пожалуйста, присаживайтесь. Актёрское агентство «Анфиса» к вашим услугам. Все лучшие актёры отечественного кино и театра.
— Мне нужен актёр с очень специфическими данными.
— Только скажите с какими — мы вам обязательно подберём кого-нибудь подходящего. У нас роскошная картотека. Больше двух тысяч фотографий, огромное количество видеоматериала.
Девушка подвинула к себе стопку фотоальбомов, и заученным движением раскрыла один из них перед Колапушиным.
Углядев, кто именно выходит из квартиры где раньше жила Шаманка, Немигайло быстро поднёс палец к губам, давая понять Снегирёву, чтобы тот не вмешивался.
— Так, так! Господин Паршин, собственной персоной. Не слишком ли часто вы мне на дороге попадаетесь в последнее время? И с сумкой какой-то. Вовремя мы, Иван, с тобой успели — ещё чуть-чуть и унёс бы господин Паршин… кстати, что у нас в сумочке-то?
— Что? Что вы прицепились к моей сумке? — лихорадочно заговорил Паршин, невольно прижав сумку к себе. — Там только кассеты, обычные кассеты и компакт-диск, и всё!
— Компакты?! — глаза Немигайло выпучились, и в них зажёгся лихорадочный огонёк — какие компакты — «техно»?!
— Какое «техно»? При чём тут «техно»? Это записи Шаманки и больше ничего.
— Ага. — лихорадочный огонёк в глазах Егора погас, только Паршину легче от этого не стало. Теперь Немигайло, от которого не укрылось непроизвольное движение, с которым Паршин прижал к себе сумку, сверлил его откровенно подозревающим взглядом. — Ну, что же, гражданин Паршин, придётся вам с нами прокатиться.
— За что?! Что я такого сделал?!
— Нет, Ваня, ты прикинь — Немигайло повернулся к Снегирёву — сначала один гражданин наводит тень на плетень, и пытается направить нас по ложному следу. Потом мы с Арсением Петровичем узнаём, что гражданин этот всё врал, и никаким другом Балясину покойному он никогда не был. А в результате мы видим, что этот гражданин пытается похитить вещественные доказательства по делу об убийстве. Как ты, Ваня, считаешь — прокурору это понравится?
— Какому убийству?! — в панике заверещал Паршин, левая щека которого теперь задёргалась уже в самом настоящем нервном тике.
— А тому самому. О котором вы, гражданин Паршин, всем корреспондентам уши прожужжали. Запамятовали? Ну а теперь на кассеточках, да на дисках ещё и пальчики ваши имеются, так что — сами понимаете…
— Какие пальчики?! Какие вещественные доказательства?! — Паршин уже почти рыдал. — Я купил эти материалы у родственников — купил, доходит до вас?! Тираж сделать хотел, он бы сейчас хорошо пошёл.
— Ах, купили? И договорчик, я полагаю, у вас имеется? Ну, что молчите? Нет у вас договорчика? Значит, ещё мы имеем в наличии нарушение закона об авторском праве, и «чёрный нал». А ведь сейчас меньший срок не поглощается большим, как раньше было. Да-а, не завидую я вам гражданин Паршин. Вот, что, Ваня — садись-ка ты с этим гражданином в его машину и поезжай в… ну, ты знаешь куда. Мне ещё за Фартуковым придётся заехать. Только я сначала в эту квартиру зайду, проверю его показания.
— А он это… трепыхаться не будет?
Немигайло покосился на Паршина, больше всего напоминавшего сейчас кусок подплывшего, полурастаявшего студня и, одобрительно подмигнув Снегирёву, сурово приказал:
— Ну… если трепыхаться начнёт, то ты его наручниками к скобе! Давай, Иван, не тяни резину, а то не успеем.
Глава 16
— Я пригласил вас господа… просто, чтобы послушать музыку.
Все столпившиеся в кабинете, кроме Колапушина и стоящего возле двери Немигайло, знали покойного Балясина. Кабинет заново опечатанный вчера сыщиками, так и продолжал хранить следы ночного беспорядка — неубранный стол, смятый плакат Шаманки на полу, около аудиоцентра. Колапушин незаметно, но очень внимательно, наблюдал за отношением присутствующих к этому неожиданному предложению, и за тем как они реагируют друг на друга.
От него не укрылся брезгливый взгляд, брошенный Анфисой на оказавшегося рядом с ней Капсулева. Не скрывая своего нежелания находиться около него, она демонстративно отошла в сторону и оказалась недалеко от Луконина. Теперь уже тот, в свою очередь постарался оказаться подальше от Анфисы, правда, сделал это спокойно и незаметно. Паршин дёргался, с ужасом посматривая на Немигайло, в глазах Вити застыло явное недоумение. Фартуков уставился в пол, не поднимая глаз.
— Я не хочу. — хриплый голос Беллы заметно дрожал. Выглядела она ещё более измученной и бледной, чем вчера — было похоже, что она за эти сутки так и не сомкнула глаз.
— Отпустите её, она боится. — недовольно произнёс Капсулев.
— Можно я уйду? — в глазах Беллы стояли слёзы.
— Успокойтесь, Белла. Это не та песня, от которой погибли несчастные рыбки.
— «Техно»?! — Немигайло, к удивлению Колапушина, неожиданно подался вперёд со странным выражением на лице.
— И не «техно». Рассаживайтесь господа, рассаживайтесь. Места всем хватит.
Подавая пример собравшимся, Колапушин сел на диван. Немигайло бухнулся рядом, заняв столько места, что разместиться на остатке ещё кому-нибудь было бы не так то просто. Витя недоумённо оглянулся, пытаясь сообразить, что же здесь не так:
— Тут было больше кресел.
— Верно. Часть мы вынесли. Помните, игра была такая детская — «Море волнуется»? Когда на двух игроков оставляют один стул? Вот и здесь, такая же ситуация — кто не успеет тот останется без места. Ну, дамы, смелее.
Витя пожал плечами и пристроился на краешке дивана, рядом с сыщиками. Фартуков опустился в кресло, стоящее рядом с диваном. В одно из двух кресел для посетителей, стоящих около огромного стола Балясина сел Капсулев, другое пока было свободным.
— Я останусь здесь. — сказала Бэлла, стоящая недалеко от двери.
— Садись, Бэлла, вот же свободно. — Капсулев показал на незанятое кресло, рядом с собой. Безнадежно вздохнув, Бэлла села.
Паршин, суетливо метавшийся всё это время по кабинету, похоже, ожидал очередного неминуемого подвоха:
— Чёрт… Куда же?… Можно к вам на колени? — обратился он с неожиданным вопросом к Бэлле.
— Чего вы там всё прыгаете!? — повысил на него голос Немигайло — Вот на хозяйское и садитесь.
— Нет! — Паршин в панике оглянулся на Немигайло, внушавшего ему откровенный ужас. — Там, знаете ли, человек помер. Я постою лучше…
Колапушин взглянул на Анфису, которая всё ещё стояла посередине кабинета, нерешительно глядя, на пустующее большое чёрное кресло Балясина.
— Анфиса Николаевна! Всё равно вам скоро придётся занять это кресло. Если, конечно, его не займёт Дмитрий Александрович.
— Это мы ещё посмотрим. — хладнокровно усмехнулась Анфиса — Я продам фирму.
— Э-э, может, договоримся? — моментально среагировал Паршин.
— Денег не хватит! — даже не взглянув на него, презрительно бросила Анфиса. Уверенной, изящной походкой она приблизилась к большому чёрному креслу и замерла на мгновение, перед тем, как сесть.
— Сядь лучше сюда. — вскочивший со своего места Капсулев быстро обогнул стол и сам сел в кресло Балясина. Анфиса, удостоив его мимолётным взглядом, заняла освободившееся место. Наблюдавшему за всеми этими перемещениями Колапушину показалось, что она облегчённо вздохнула. Впрочем, даже если это и было так, то было очень быстро и незаметно.
— Кажется все готовы. — констатировал Колапушин.
Неожиданно, в дверях показался Луконин, держащий в руках стул из приёмной. Никто даже не заметил, когда он вышел, а теперь он вернулся, и стоял у двери со стулом в руках.
— Если так уж необходимо сесть, я принёс стул.
Луконин поставил стул посередине кабинета и уселся на него, скрестив руки на груди. Колапушин поднял руку с пультом дистанционного управления, готовясь включить запись. При этом он не забывал наблюдать за всеми присутствующими. На лице Вити застыло выражение удивления. Капсулев, в непонятном напряжении, закрыл глаза. Фартуков, так и не сказавший за всё это время ни единого слова, продолжал смотреть в пол. На губах Анфисы играла лёгкая, презрительная усмешка. Паршин, избегая смотреть на Немигайло, судорожно переводил взгляд куда попало. Бледная Бэлла, готовая впасть в истерику, недоуменно озиралась.
Ещё чуть помедлив, Колапушин нажал кнопку.
Запись, сделанная в домашних условиях, совсем не была похожа на профессиональное исполнение. Шаманка пела, видимо, сама себе, подыгрывая на гитаре:
Когда я умру — не голубкой порхающей, белой,
А страшной старухой в окошко твоё загляну…
Капсулев, слегка расслабившись, открыл глаза. Паршин казался разочарованным, похоже, он ожидал услышать что-то другое.
— Что это?
— Как вы сами слышите, господин Паршин, это песня.
— Это песня? — недоумевающе переспросила Белла.
— Да, песня. Не заклинание и не проклятье, а просто песня.
Шаманка в динамиках, запнувшись на полуслове, рассмеялась и забренчала по струнам, пытаясь исправить мелодию. Дождавшись конца песни, Колапушин выключил аудиоцентр.
— Последняя песня, Бэлла. Написана вероятно в день смерти, или около того. Её текст и был на той самой бумажке, которую нашёл Балясин. А господин Паршин разыскал эту кассету на квартире Шаманки и любезно предоставил нам. Так что, это всего только песня.
— А-а… зачем она её спрятала?
— Действительно… — задумчиво повторил Колапушин. — Зачем она её спрятала? Тем более, что хотя это и не заклинание, но и не совсем простая песня. Почти в каждой строке есть намёк на одно известное физическое явление. Вот господин Луконин мне вчера кое-что объяснил. Так, Алексей Львович?
— Да, здесь идёт речь об инфразвуке. Звуковых колебаниях на частоте ниже двадцати герц. Их не слышно.
— Так, так. Значит, очень низкий звук, которого не слышно? При чём же здесь Иерихонские трубы?
— Ну — улыбнулся Луконин — думаю, что это красивая легенда, не более. Но там, очевидно, разрушение стен вызвано явлением резонанса, а это тоже может быть следствием влияния инфразвука. Во всяком случае ясно то, что об этом знали уже тогда, когда писалась Библия.
— И стакан со стола тоже может упасть от резонанса?
— Естественно. Столы же точно по по уровню не выставляют. Так что, если стол дрожал в резонанс с чем-то, то стакан просто скользил по наклонной плоскости — вот и всё. Это что — от резонанса случалось и мосты рушились. Это явление может быть очень опасным, хотя и пользы от него тоже немало. Скажем: практически все музыкальные инструменты основаны именно на явлении резонанса. Не будь его, мы бы уже за несколько метров их не слышали.
— А рыбки в аквариуме?
— Да, не выдерживают. Инфразвук ведь достаточно широко распространён в природе и мощные источники инфразвука обычно представляют большую опасность. Он возникает во время землетрясений, извержений вулканов, тайфунов, цунами и других грозных явлений. Поэтому в любом живом существе заложен инстинктивный страх перед инфразвуком; животные его очень боятся и стремятся любым способом уйти от него подальше. А некоторые частоты способны вызывать панику и среди людей. Известен случай со шхуной «Мария Селеста», обнаруженной без команды в океане. На корабле сохранились все шлюпки, не было следов нападения или шторма, но вся команда неожиданно и бесследно исчезла. Наиболее вероятная версия внезапного бегства команды с корабля — воздействие мощного инфразвука, источник которого мог быть очень далеко. В море существуют акустические каналы, по которым колебания могли достигнуть шхуны и команда в слепой панике бросилась за борт. Похожий случай был в Париже, лет сто назад. В театре построили огромную органную трубу, чтобы создавать таинственное впечатление времени, в ходе спектакля. Когда её включили, то в окрестностях театра завыли все собаки, а перепугавшиеся зрители, не рассуждая, бросились вон из зала.
— Кстати, Алексей Львович, раз уж речь зашла об органных трубах, объясните, что такое «Голос Бога»?
— Вы же не сказали мне, что у вас давление повышенное. Разве можно — второй раз за день… — виновато начал Луконин.
— Ничего, ничего. Вы продолжайте.
— Определённые регистры в органах имеют свои имена: «Молитва Девы», например, «Голос ангелов» ну и другие. В некоторых церковных органах регистр, который может воспроизводить звуки от До до Соль субконтроктавы носит название «Голос Бога». Это очень грозный регистр — скажем, в Риге, в Домском соборе, есть место, в котором просто нельзя находиться во время исполнения некоторых произведений, где звучат эти трубы — можно потерять сознание.
— А вы как считаете, Геннадий Алексеевич — обратился Колапушин к Фартукову, который давно поднял голову и внимательно слушал Луконина — как этот неслышный для человека звук влияет на организм.
