Какое-то время ему казалось, что он продолжает видеть. Либо все, что находилось здесь, каким-то образом выделяло на свою поверхность слой фосфоресцирующего состава, либо, что было более вероятно, на его сетчатке остался слабый зрительный след. Постепенно он угас, и некоторое, достаточно продолжительное время Рэндалл находился в полной тьме.
      Лучшего момента сойти с ума ему, пожалуй, в жизни бы не представилось. Однако совершенно интуитивно он отвел в своей психике дальний темный уголок, куда, как часть себя, поместил этот свой персональный ледяной ад. Страха не было. Что есть страх, как не напряженное ожидание чего-то ужасного, готового случиться с минуты на минуту? Оно случилось, и бояться, по существу, стало нечего. Чего еще тут можно было бояться! Страшно думать, что ты можешь наткнуться на труп. А когда ты уже на него наткнулся, не все ли равно? Да, пожалуй, слишком холодно было бояться. Замерз бы он, пожалуй, прежде, чем спятил.
      Он не мог не думать об окружавших его останках, как не смог бы не думать о белой обезьяне. Поэтому он стал о них Думать.
      — Я никогда, — произнес он вслух, — не стану бояться тех, кто уже умер. И баста.
      Он не хотел садиться на лед, ходить, а тем паче бегать вслепую было бы в высшей мере неблагоразумно. Он мог сломать или вывихнуть что-нибудь такое, что еще могло ему понадобиться. Поэтому он топтался на месте, сперва более энергично, потом — менее, и хлопал себя по бокам и плечам. Хорошо, что он был одет в бархат, а не в кожу. Кожа давно бы встала коробом, и обжигало бы само ее прикосновение.
      Ему показалось, что тела имели различную степень разложения. Где-то он заметил чистые голые кости. Наверное самые старые. Сколько же… сколько нужно веков, чтобы плоть начисто истлела практически при температуре замерзшей воды?
      Как они сюда попадали? Сколько лет этой традиции? Вряд ли все они очутились здесь в результате собственного любопытства и дури. У Рэндалла было не слишком много времени их разглядывать, но все же ему показалось, что некоторые были меньше. Жертвы загадочных политических исчезновений? Почему нет? Заталкивая тело в дыру, стражник, один из бравых, ретивых усачей, возможно, и знать не знал, что там с ним происходит. Бросали ли их сюда живыми? Вполне вероятно. Если это происходило зимой, жертва падала на лед и некоторое время агонизировала. В летнее время скорее всего камнем шла ко дну. Потом всплывала, подчиняясь неизменным законам природы, насыщавшим разлагающуюся плоть легкими газами. Потом кости, бывшие тяжелее воды, либо опускались на дно, либо вмерзали в подходящую льдину дрейфовали вместе с ней.
      Бросали ли им сюда пищу, если хотели некоторое время поддержать жизнь? И это могло быть. Наверное, весь антураж должен сильно действовать на психику, и если хотели кого-то сломать…
      …то для этого достаточно других средств. Здешнее местечко весьма смахивало на последнюю инстанцию.
      Доставали ли отсюда кого-нибудь?
      Иначе непременно сохранились бы страшные сказки и он бы знал. В детстве он был большим любителем страшных сказок, но едва ли теперь ему удастся сохранить это хобби.
      Страшная тайна предыдущих царствований дома.
      Тьма давила так, словно обладала собственным физическим весом.
      Рэндалл, охлопывая себя, рискнул сделать несколько шагов в ту и другую стороны. Теперь он при всем желании не мог возобновить свои попытки выбраться тем же путем. В темноте ему нипочем не найти отверстие, находящееся выше его роста.
      Если за многие столетия тайна не выплыла наружу, значит, никто отсюда не выбирался. Если никто не нашел отсюда выхода, это со всей очевидностью значило, что и он угодил сюда… насовсем.
      Как не хотелось делать такой подарок Гаю Брогау!
      — Эй! — сказал он. — Вы думаете, я такой же, как вы? Беспомощная жертва, из которой вытрясли дерьмо и бросили умирать? Никоим образом. Это мы вас сюда бросали.
      Наверное, они все-таки умирали от холода. У самого Рэндалла давно зуб на зуб не попадал, но неприятнее всего было чувство замерзших ног. Он перестал их чувствовать до середины ступни. Наверное, когда он потеряет сознание, то станет бредить об огне. Если он великий волшебник — хотелось быть именно великим, иначе неинтересно! — почему бы ему не рассечь трещиной эту проклятую каменную стену, не открыть себе путь к свободе и власти, к теплу и свету, просто не помечтать об этом, в конце концов?
      Силы, поддерживавшие движение в организме, иссякали. Он не мог нагреть теплом своего тела эту огромную ледяную каверну, а она тянула из него все больше. Помалу его притоптывания стали менее энергичны, и все тише под его подошвами скрипел иней. Но Рэндалл все еще до боли и нестерпимой рези напрягал глаза, пытаясь разглядеть проблеск света в одной из этих круглых дыр, в одном из этих желобов ледяной смерти, как назвал бы их кто-нибудь более впечатлительный. Ведь прошло достаточно времени, и его должны уже искать. Даже если никто наверху не знает про ад, по коридорам должны бегать солдаты с факелами. Его обострившееся в темноте зрение вполне способно различить даже самый слабый светящийся след.
      Может ли он со всей уверенностью утверждать, что Брогау про сие неизвестно? Вообще-то вполне в духе графа Хендрикье выяснить всю подноготную о новообретенной собственности. Как бы ни был он Рэндаллу неприятен, приходилось признать в нем отличного хозяина. Он мог знать и мог пользоваться знанием в собственных интересах. Если в его интересах было не обыскивать «некое место», он мог «забыть» приказать обыскать его.
      Это был не свет. Когда сил его уже не хватало, чтобы делать шаги, он всего лишь переминался с ноги на ногу, и издаваемый им скрип инея почти совсем угас. Что и позволило ему уловить слабый, напоминавший плеск, звук. Впрочем, почему напоминавший? Это и был плеск.
      На мгновение он все же дал волю фантазии. Он представил себе чудовище, вздымающееся из бездны, взламывающее спинным гребнем броню льда, потоки воды, рушащиеся с вырастающей над его головой под самый невидимей купол глыбы. Сцена потребления чудовищем жертвы в воображении окрасилась серебристо-голубоватым умиротворенным светом и была величавой и совершенно беззвучной.
      И все же он готов был поклясться, что отчетливо слышал удар о воду. Потом к нему добавился ржавый скрип. А потом он таки увидел свет, самый слабый из всех, какой способен различить глаз.
      И он пополз через чертову мешанину острых ледяных лезвий через хаотическое нагромождение вздыбленных льдин, иногда на коленях, иногда вообще ползком, в кромешной тьме, иной раз натыкаясь на то, что не могло быть не чем иным, как костями, и не обращая на них никакого внимания, может, даже не позволяя сознанию зацепиться за факт. Он завопил от восторга, когда его пальцы нащупали трещину в стене, заросшую изморозью как белым мхом и вполне достижимую для его роста. Уходившую, как он смог разобрать на ощупь, не вверх, а горизонтально вперед. Не теряя ни секунды, обдирая с плеч непрочный бархат, а с краев — мелкую изморозную пыль, он втиснулся в щель. Вряд ли он мог бы двигаться вперед, будь тяжелее фунтов хотя бы на десять.
      Потом он наткнулся на преграду. Сперва показалось, что щель перекрыта решеткой, и он чуть не умер на месте от отчаяния. Потом, когда пальцы обследовали помеху, сердцебиение слегка нормализовалось. Это был всего лишь скелет. Кто-то, как и он, рвался на волю, и застрял. Намертво. В буквальном смысле. Должно быть, пока этот голубчик напрочь не разложился, он закупоривал трещину так, что никто вовсе не мог ни услышать звука, ни увидеть света.
      Теперь он действовал хладнокровно. Если он плохо рассчитает, то кончит так же. Вполне возможно, что ему эта трещина сгодится. Все ж таки он был худощавым, да к тому же подростком.
      Он выдрался из трещины и залез туда снова, теперь уже вперед ногами. Нанес по скелету несколько хороших прицельных ударов изо всех сил, на удивление мобилизованных надеждой. Хотя действовать пришлось вслепую, что-то там многообещающе хрустнуло. Подалось. Он снова вылез и снова изменил позу, нырнув головой вперед. Хрупкая конструкция рассыпалась на отдельные кости, и ему не составило особого труда разобрать и повыбрасывать обломки обратно, на ледяное поле персонального ада. Как он ни торопился, здесь действовал аккуратно и методично. Не хотелось по своей вине оставить что-то такое, что помешает ему пролезть. Хотя бы фалангу пальца.
      После того, как он вылез с другой стороны, одежда его превратилась в лоскутья и сам он был весь в ссадинах и порезах. Однако откуда-то из самой глубины существа шел лихорадивший его жар, невероятное чудовищное возбуждение, горячечная страсть. Казалось, она способна греть, как живущее внутри солнышко. И он им пользовался, понимая где-то на периферии сознания, что так будет недолго, что удовольствий это кончится, и кончится внезапно. Сразу, Тогда он и пальцем пошевелить не сможет.
      Здесь, по другую сторону, было так же темно. Хоть глаза выколи. Он вспомнил, что слышал плеск воды, и первый шаг сделал осторожно. Но нет. Поверхность под ногой оказалась столь же ледяной и на удивление ровной. Ровной настолько, что Рэндалл побоялся делать следующий шаг. Если здесь бывал свет, если тут скрипело что-то, звуком напоминающее ржавую цепь, значит, это должно повториться. Он подождал немного, тем временем слегка восстановив силы. Он и так сделал то, что было не под силу ни одному из запертых там Он фыркнул со всегдашним мальчишеским презрением к тем, кто позволяет себя одолеть. Жертвы!
      Свет зажегся неожиданно и сверху. Его появлению предшествовал стук, по характеру деревянный, потом далеко вверху, можно сказать, в самом центре гигантского купола, такого как в соседнем помещении, высветилось квадратное отверстие. Рэндалл закричал, но то, что вырвалось из горла, походило на смесь писка и хрипа. В этом холоде он надорвал горло, а дотуда снизу было слишком высоко. На все его беснования и вопли сверху не последовало ни малейшего отклика. Мало ли какие звуки привыкли они там, наверху, слышать отсюда и объяснять их извращенным эхом.
      Зато оттуда спускалась бадья.
      Огромная деревянная лохань. При нормальном свете, наверное, было бы видно, как позеленела она от долгого употребления. Но сейчас он видел лишь силуэт, по краям обведенный золотым, самым прекрасным в мире светом.
      Рэндалл тряхнул головой и заставил себя сосредоточиться. Потом он позволит себе эмоции. А если «потом» не будет, то и эмоций не жаль. Бадья спускалась на толстой кованой цепи. Достаточной, чтобы выдержать вес нескольких десятков ведер. Наверняка ее выкручивают воротом, причем на вороте — не один человек. Все это его устраивало. Теперь оставалось только добраться до бадьи.
      А вот это было непросто. Усилием воли Рэндалл растянул секунды. Лучше побыть здесь еще… некоторое время, чем допустить роковую ошибку. Бадья шла вниз, раскачиваясь на железной цепи, а внизу под ней чернел бесформенный провал чудовищной полыньи, вид которой Рэндалла и ободрил и обескуражил одновременно.
      Ободрил тем, что полынья не была замерзшей. Тоненький кружевной ледок по краям был там, как и ожидалось, но сама сердцевина, самый ее центр свидетельствовали, что воду отсюда брали настолько часто, что при всем царящем здесь холоде она не замерзала никогда. По крайней мере в этом сезоне. И лед на этом подземном озере был гладким настолько, становилось очевидным: его не взламывало давлением изнутри. Выход талым водам, переполняющим емкость, давала, должно быть, та же полынья.
      Он поглядел на нее пристально, стараясь не думать о том, что в эти минуты бадья, как примерещившийся ему давеча левиафан, уплывает вверх, по дороге к спасению. Пунктирные струйки воды обрывались с нее вниз.
      Пришло время подумать о том, что его обескураживало. Полынья была слишком просторной, чтобы он мог дотянуться до цепи. Разве что с разбегу, да и то навряд ли. Он представил, как разбегается и прыгает, пытаясь поймать цепь, еле видимую на трепещущей грани света и тени. Малейший помах — и он тут же окажется в проруби… больше всего, честно, напоминавшей фамильную усыпальницу королей в династии.
      Второй раз лохань приплыла на удивление быстро. Королевский замок потреблял много воды. И вновь пристальное наблюдение подтвердило, насколько самообладание выгодно человеку в затруднительном положении. На этот раз Рэндалл обнаружил, что цепь существенно отклоняется в одну сторону. Это могло объясняться единственным образом, а именно: здесь проходило сильное течение. В общем-то неудивительно. Если эти полости могло затопить почти доверху, если талые воды ежегодно поступали сюда, взламывая ледяные поля, то следовало ожидать, что где-то непременно отыщется сброс воды. Судя по силе, с какой волокло туда бадью, узкий. Настоящая стремнина.
      Итак, с одной стороны до цепочки-выручалочки было ближе. Но все же недостаточно близко, чтобы быть уверенным. Однако ему кое-что уже приходило в голову.
      Рэндалл вернулся к той щели, через которую проник из первого зала во второй, и вторично повторил свой подвиг по протискиванию. Ему казалось, что с него живьем сдирают шкуру, и более того, заставляют делать это его самого.
      Теперь у него было все. Примостившись возле стенки, чтобы не угодить, не приведи господь, в полынью, он сел, положив ступню левой ноги на бедро правой, с помощью кинжала отодрал железную набойку и взрезал подошву. Работать пришлось на ощупь, и руки озябли, хоть он и грел их под мышками, и он изрядно ее измочалил, пока добился прямого разреза. У его сапожек были толстые подошвы. Впрочем, он и не собирался прорезать их насквозь.
      В разрез он вставил изогнутую реберную кость, так чтобы она слегка выдавалась над плоскостью подошвы. Потом вторую — параллельно. То же самое проделал с правой ногой и встал. Кости держали. Впрочем, не имело смысла думать о них, как о костях, коли уж ему угодно было превратить их в полозья коньков.
      Он прекрасно владел коньком. В конце концов, он же был принцем северной страны. То, что он сделал их двухполозными, зависело не от того, что он хотел более надежно держаться на ногах, а лишь от того, что он не слишком доверял крепости человеческих костей. Прыгать с конька в длину ему доводилось. Более того, он был мастером подобной забавы.
      Чтобы привыкнуть, Рэндалл немного подвигался вдоль стены. «Полоз» не ломался, не выскакивал из подошвы и не цеплял лед. У него был шанс, и когда люк колодца вновь распахнулся над его головой, мальчик был готов.
      Она так медленно шла вниз! Или же это он сам настолько нетерпелив? Вот она плюхнулась в ледяную воду… Он стоял, наклонившись, готовый к броску, сжимая и разжимая руки. Разогревая их. Если руки сорвутся, все остальное просто потеряет смысл. Если он сейчас окажется в ледяной воде, то сердце его разорвется прежде, чем он начнет тонуть.
      Бадья наклонилась, повинуясь весу грузила на одном из своих боков, и легла, зачерпнув воду. Чем больше, тем быстрее, и вот уже со слабым бульканьем совсем скрылась из виду. Рэндалл ждал. Он вполне представлял себе механизм действия слуг, крутивших ворот. Сейчас они расслабленно ждут, пока емкость наполнится. Потом напрягут мышцы и потянут груз наверх. Если он прыгнет рано, то его тяжесть вырвет ворот из их пальцев. Известно, чем это для него чревато.
      Он оттолкнулся, как только дрогнуло вверх первое звено. Четырьмя длинными шагами набрал скорость и взвился в воздух, одновременно втянув сквозь зубы порцию такого ошеломляюще холодного воздуха, что на некоторое время вообще позабыл о том, что надобно дышать.
      Он едва не перестарался. Его швырнуло на цепь и мотнув до вокруг нее, и пальцы чуть не сорвались, обожженные прикосновением к железу, и кожа тут же примерзла. Ему повезло. Ногами он встал на дужку ведра, но все равно едва держался, весь трясясь от напряжения, потому что костяные полозья коньков так и норовили соскользнуть, и он был вовсе не уверен, что сможет удержаться на одних руках.
      Наверное, его целую вечность вытягивали вверх, свет становился все ближе, и это походило на рождение или смерть, кто как говорит. Он уже почти ничего не чувствовал и не соображал. Когда он, почти примерзший к цепи, с покрытыми инеем волосами, появился над краем кухонного колодца, визг поварих и кухонных девушек, принявших его за колодезного ляда, чудо-юдо из разряда домовых и леших, и норовивших огреть метлой или ухватом, лишь скользнул по поверхности его обледеневшего сознания. Но все же он был жив. Правда, эти кухонные дурехи попытались столкнуть его обратно и закрыть тяжелую дощатую крышку, но не тут-то было. Онемевшими губами, почти без голоса он выговорил:
      — Я — Рэндалл Баккара!
      И только тогда выпустил из ободранных обмороженных ладоней железную цепь и предоставил им выражать верноподданнические чувства над своим бездыханным телом.

      Забинтованная рука перебирала листы плотного пергамента, желтые от времени и покрытые пятнами самого произвольного происхождения, скажем, масла, рыбы, соусов и свечного воска. Должно быть, прежние исследователи не гнушались изучать их за едой, а то и прихватывать с собой в иные места, куда и короли пешком ходят, дабы скоротать время, по-любому проводимое там в благой задумчивости. Судя по пластике движений, хозяин руки действительно пребывал в задумчивости.
      Рэндалл сидел, со всех сторон обложенный подушками, в своей излюбленной позе — с ногами в кресле, и время для него текло едва-едва. Однако сейчас, вопреки природному темпераменту, ему вовсе не затруднительно было с этим мириться. Горло было обернуто промасленным пергаментом и обвязано поверх шалью, прикосновения рук пятнали старинные тексты: его лечили от обморожения, смазывая пораженные места жиром. Мысли проскальзывали по поверхности сознания медленно-медленно, оставляя за собой чуть заметный след в памяти. За высоким узким окном в пустой белизне реяли Лунные лохмотья снежинок. Само небо, да и земля, оставаясь невидимыми, и он знал, что если бы даже подошел к окну, продышал глазок в замерзшем стекле и окинул взглядом видимый далеко внизу, за стенами замка город, то почти! не разглядел бы дома, ушедшие в сугробы и накрытые сверху объемными пушистыми шапками. Все поглотила белизна, его настроение странно соответствовало этому призрачному почти нереальному окружению. Все было не важно, все — потом. Но тем не менее он знал, что все — обязательно. Каким-то образом это знание действовало успокаивающе.
      Он вздохнул и вновь переложил листы, стараясь их не запачкать. Ему не хотелось оставлять на них следы угля, мела или грифельного карандаша: это было бы неразумно и могло бы выдать его планы. Которые, в свою очередь, тоже были эфемерны, приблизительны и, по правде говоря, плохо продуманы. Время пряло свою нить, и иногда Рэндалл думал, что ему и впрямь приснился страшный сон, что он ободрал ладони при падении с лошади или натер кровавые мозоли рукоятью меча, а горло сорвал, командуя мальчиками-сквайрами на катке. И вспоминал: ах нет, мать запретила ему эти забавы как неподобающие королю и опасные для его августейшей жизни. Теперешнее раздражение на нее было усталым. Никаким. Однако когда он, почти успокоенный, осмеливался заглянуть к себе в душу, то обнаруживал там свой персональный ледяной ад, никуда не девшийся и прочно занявший свое место. Не центральное, нет! То оставалось пустым в ожидании предстоящих свершений. Ад тихонько сидел в уголке, но тем невероятнее казалось от него избавиться. Рэндалл и не пытался. Вялый. Заторможенный. Бездеятельный. Позволяющий выполнять над собой самые причудливые лечебные процедуры, лишь бы его оставили в покое.
      В покое, в котором он так нуждался, чтобы след, оставляемый мыслями в сознании, проявился столь же ясно, как след первого конька на ледяной глади пруда. Линия его собственных интересов, вплетенная в множество иных следов на том же историческом полотне.
      — Доброго дня вам, сир.
      Он опустил пергаменты на пол возле кресла, приветствуя этим жестом вежливости вошедшего мэтра Эйбисса. Кивнул, не утруждая речью саднящее горло.
      — Могу я поинтересоваться, что вы читаете? Новый, почти безразличный кивок, и мэтр протянул иссохшую, как птичья лапа, длань к его свиткам.
      — Вы читаете… историю архитектуры? Как странно.
      По мнению Рэндалла, его интерес был вполне логически обоснован, однако с некоторых пор он научился придерживать слова и эмоции.
      — Раньше вы проявляли страсть в более прагматичных направлениях.
      Рэндалл пожал плечами. Скучный. Сонный. Больной. В ушах у него все еще стоял монотонный скрип ржавой цепи, сравнимый по значимости лишь с ангельским хором.
      — Сир, вы уверены, что хотели бы заниматься? Он не удержался от слабой улыбки. Мэтр Эйбисс был, наверное, единственным, кому пришло бы в голову задать подобный вопрос. Единственным, кого он любил, кто позволял ему убедиться в том, что он способен испытывать это чувство. Представьте, что вы ощупываете холодную стену озябшими пальцами и вдруг обнаруживаете на ней теплый кирпич. Легко ли вам покинуть его?
      — Хочу, — с трудом выговорил он. — География. Расскажите мне, мэтр Эйбисс, чем я владею. В масштабах государственных границ.
      Серый утренний свет скрадывал движения и странным образом поглощал звуки. Мэтр Эйбисс издавал их не больше, чем мышь. Встав на колени, он быстро, знающими дело руками, навел порядок в окружающем Рэндалла книжном развале, Рассортировал отдельные листки по темам и датам: малолетний король обладал заметной способностью стаскивать в свое обиталище все, сколько-нибудь привлекшее его внимание, и, как правило, восседал на груде букинистических сокровищ, не позволяя вырвать добычу из своих цепких рук даром что месяцами в нее не заглядывал. Попутно из огромного фолио в потрескавшейся коже и железном окладе бьщ извлечен рисунок плоской тверди земной.
      Страна и впрямь была похожа на плоское блюдо, на гладкую поверхность замерзшего пруда. Когда-то в незапамятные времена игравшие здесь силы раскололи ее, как чашку, трещины понемногу заполнились водой, и все вместе образовало неслыханной красоты озерный край, простиравшийся во все стороны, пока не упирался в окружающие твердь моря, в обледенелый край земли на севере и в сладостный благодатный Камбри на юге, где вспучивались зеленые холмы с плоскими вершинами, достаточными, чтобы строить на них города. Там, дальше, вставали бурые нагорья: карта была цветной, с изображениями корабликов, отмечавших порты, и морских путей, нанесенных пунктирными линиями. Некоторые рисунки выглядели более свежими, и когда Рэндалл вслух обратил на это внимание, учитель пояснил, что они обозначают более новые, как он выразился, экономические объекты. Более новые, чем сама карта. Проникшись уважением, Рэндалл заботливо разгладил смятые уголки.
      Нарисованные тончайшим пером, всюду по листу разбегались самые разные звери, характерные обитатели характерных мест. Рэндалл оценил богатство природной палитры, но «объекты» интересовали его больше, и они с мэтром некоторое время оживленно толковали об экономических основах могущества Баккара.
      Северо-Западная Марка, владение Хендрикье, охватывала побережье, как драгоценный черепаховый гребень — голову женщины. Сюда вновь, как прикованный, возвращался взгляд мальчишки. Зубцы шхер, проборожденных ледником, тянулись на мили в глубь скалистого берега. Многие из них узки и непроходимы, представляя собой настоящую ловушку для хоть сколько-нибудь груженого корабля, через другие шла вся морская торговля Запада. Какие, где, знали только графы Хендрикье да еще лица, наиболее к ним приближенные. Лоцманские карты были драгоценностью их собственной графской короны. Хендрикье искони богатели за счет морской торговли, таможенных сборов, торговых и портовых пошлин, не пренебрегая и тем, что штормом выбрасывало на скалы, поскольку на их голых камнях не вырастало даже тощей травы, чтобы прокормить скот. Род свой они возводили к северным пиратам, многие десятилетия терроризировавшим беззащитное побережье, пока один из предыдущих королей Баккара не нашел подходящий, как ему показалось, выход: предложил руку одной из дочерей самому сильному и самому наглому из вождей вольных дружин. В приданое он отдал тот самый беззащитный берег, который столь долго страдал в результате бурной деятельности жениха. Расположившись и осевши на прибрежных скалах и даже принявши по такому случаю веру новой земли, тот уж не позволял прочим волкам зариться на свое стадо, и проблема в самом деле была решена. История не сохранила мнения принцессы по этому вопросу, да Рэндалла оно не слишком и интересовало. Он высокомерно полагал, что девчонка, возрастом едва старше него, вряд ли нашла бы лучший способ записать в историю свое бледное имя.
      Так или иначе, теперь Хендрикье (Брогау было родовым именем того, первого пирата) заправляли всей морской торговлей, исключая разве что ту, которая циркулировала через южные ворота страны, контролировавшиеся Камбри. Стремление двух родов к обоюдной выгоде, выразившееся в браке наследников, Гайберна и Леоноры, в этом свете выглядело самой закономерной вещью, и Рэндалл искренне не верил в то, что Брогау «из-за какой-то там любви» способен лишить своих детей видов на Камбри. Только в том случае, если он намерен сцапать все целиком.
      Слабый стук в двери отвлек обоих от оживленного обсуждения. Рэндалл, вспомнив о своих болячках, депрессии, меланхолии и дурном характере, снова утонул в подушках, из которых торчали только его обтянутые черным колени. Мэтр Эйбисс с достоинством зависимого человека вежливо отошел к окну и прикинулся частью обстановки. Филокактусом, если быть совершенно точным.
      Насчет филокактусов следует сказать особо. Мать, королева Ханна, получив в руки какую-то номинальную власть, поспешила использовать ее на внутреннее переустройство каменной глыбищи древнего замка, благо в этом она понимала. Она настаивала на присутствии растений буквально в каждом помещении, и требование это было того свойства, когда проще отдаться, нежели отвязаться. Обязательным наружным плющом она уже не довольствовалась. С Рэндаллом они сошлись на кактусах. Во-первых, они выглядели забавно, ни один не походил на другой, а во-вторых, кактусы оказались единственным растением, к которому Рэндалл, по его собственным словам, способен был испытывать некоторое уважение, исключительно по той причине, что голыми руками его не возьмешь. Во всяком случае, пожилой священник с коротко остриженными, местами клочковатыми волосами, торчащими ушами и осанкой, оставлявшей желать много лучшего, соответственно растопырившись и стоя против света, вполне мог сойти за один из них.
      Впрочем, от Раиса можно было не скрываться. Обязательный стражник в синем отворил перед ним дверь и затворил ее с той стороны. Сам он не смог бы этого сделать, поскольку руки его были заняты подносом, нагруженным обедом для Величества. Рэндалл вытянул шею, оглядел подношение и заявил, что этого он есть не будет.