Глава ХLII

Труден путь в евнухи, да не тем, что режут тебя по живому, а тем, что многие пройти тот путь желают, отчего не всем это удается! А как иначе из бедности выбиться? Как приобрести все, лишившись при том самого малого?..

Проще всего — так!

Вот и мечтают родители отдать детей своих в евнухи, дабы те, лишившись мужского отличия, взамен него обрели богатство и власть! Нет более желанной доли для бедняков, чем евнухом в гареме шахском стать, потому что иные пути все им заказаны по рождению их!

Был Джафар-Сефи седьмым ребенком в семье и звали его тогда Мирза. Всю жизнь, как помнил он себя, ни разу он досыта не ел! Утром лишь получал треть кукурузной лепешки да шел из дома и, целыми днями бродя по улицам, просил он, выставив грязную ладошку, подаяние или копался в выгребных ямах, разыскивая там что-нибудь съедобное. Коли находил — тут же совал в рот, пока другие такие же голодные попрошайки его не опередили, дабы злое урчание в утробе заглушить.

И должен был он, как и многие другие, от голода и болезней помереть, до десяти лет не дожив, если бы не решил отец отдать его в евнухи.

Как узнал о том маленький Мирза — обрадовался, ибо не ведал он, что это такое и что ему претерпеть придется, но слышал, что живут евнухи при дворце визирей и султанов в роскоши и едят каждый день досыта.

Отвели Мирзу к лекарю, что некогда при гареме шахском состоял. Посмотрел тот на мальчика да по голове его ласково рукой погладил, шелковистые волосы щупая.

— Красивый сынок у тебя. Ну как, верно, взять его?..

Обрадовался отец, хоть виду не показал.

— Согласен ли ты знаков мужского отличия лишить чадо свое?

— Да, — кивнул отец Мирзы.

— На что при том согласишься, а на что нет?

Не понял отец Мирзы, о чем его спрашивают. Да переспросил.

Витиевато ответил ему лекарь, как то на Востоке принято. Но хоть витиевато, да все равно понятно.

— Можно стебель один под самое основание подрезать, можно корешки лишь одни, а можно стебель вместе с корешками...

Коли стебля одного сын твой лишится, то ничего он не сможет, но, как вырастет, станет того желать, отчего будет претерпевать муки сладострастия, кои удовлетворить не способен будет.

Коли стебель оставить, но корешков его лишить, то всяк султан или визирь, или иной хозяин гарема подозревать его сможет в обмане и гнать из дворца своего.

Коли всего лишить, и корешки и стебель с ними удалив, то станет он евнухом, что зовутся «гладкими», ибо во всем будет подобен женщине, вместе с мужской силой лишившись на теле волос и твердости в чертах лица своего. Такой евнух во всяком гареме более других желанен, ибо безопасен для жен и наложниц.

— Тогда пусть будет так! — молвил отец.

— Теперь скажи, как дело сие сотворить — с кровью или без.

— А в чем разница? — вновь не понял отец Мирзы.

— Коли без крови, то можно, к примеру, мешок кожаный надеть да шнурком перетянуть и боле уж не снимать, дабы плоть от тепла и отсутствия воздуха, изнутри прея, загнивала, сама себя тем убив. Или тереть по-особому, дабы засохли у сына твоего корешки и не питали бы они соками живыми стебель, хоть с виду были бы они обычны.

Однако ж такие евнухи в меньшей цене, чем те, что с кровью новый вид свой обретают.

— Тогда пусть будет с кровью, — выбрал отец. Ибо болел за будущее сына своего!

Стоял при том Мирза, глазенками во все стороны крутил, отца своего слушал, да ничего не понимал. Одного лишь боялся, что коли отец его теперь не договорится, то придется ему завтра в ямах выгребных рыться да голодать.

Вновь погладил его лекарь по волосам шелковистым да молвил:

— Коли так — будь по твоему!.. Приведешь сына своего сразу, как молодой месяц на небо взойдет! И пусть он перед тем два дня ничего не ест да день не пьет.

И пусть все исполнится так, как угодно то будет Аллаху!..

И так все и исполнилось!..

Едва только сошел с небосклона месяц, перестал отец сына своего Мирзу кормить, а потом уж и пить не давал. И как объявился на небе новый тоненький серп, отвел его к лекарю.

Отвел да оставил.

И хоть было Мирзе немножко боязно, но радовался он, что скоро будет у него сытая жизнь и что попробует он сладкий шербет, что на устах тает, о котором слышал лишь и который евнухи каждый день едят!..

Отвели тут Мирзу в баню, где долго мыли и скребли, а отмыв дочиста, посадили в горячую перечную ванну и держали там долго, тело его маленькое распаривая. А как вытащили, обтерли и стали бинтовать лентами нижнюю часть живота и бедра, стягивая их так, что Мирза стал плакать. Хоть было то лишь начало!..

Забинтовали его да, на руки подняв, на лежанку возложили, растянув на ней во весь рост. И два слуги, с боков подойдя, взяли его за кисти и щиколотки, к лежанке их прижали.

Зашел тут лекарь да, оглядев его, в рот ему дощечку сунул, наказав строго:

— Сожми ее зубами и держи крепко! Да смотри у меня, не кричи, как больно станет, а терпи!

И, отойдя, взял в руки большой нож серповидный, вроде тех, какими траву режут. Увидел Мирза нож да испугался, хоть еще не понимал, зачем он и что с ним теперь делать станут.

Кивнул лекарь слугам своим.

Те Мирзу к столу притиснули, так что косточки его захрустели. А как притиснули, лекарь над ним склонился, да, примерившись, ухватил пальцами плоть его, и, потянув ее в сторону, взмахнул тем страшным, что боле на серп похож, ножом, и одним махом провел по коже и мясу, отсекая их. Отсек, да то, что в руках держал, на блюдо медное бросил.

Страшная боль ожгла Мирзу, будто маслом кипящим на живот ему плеснули! И хоть брызнули у него из глаз слезы, увидел он, как из него кровь алая побежала. И попробовал было закричать, но в рот его дощечка вставлена была, которую он, челюсти сцепив, ломать и прокусывать зубами стал, да так, что кровь из десен выступила! И мычал лишь...

И уж дале не видя ничего, забился весь, будто в падучей, выгнулся дугой, желая вырваться, да не мог, ибо крепко его держали слуги, к лежанке прижимая. Да все не отпускали!..

Ведь это еще был не конец мукам его!

Отошел лекарь к очагу, где хворост жарко горел, взял щипцы железные, что подле лежали, сунул их в угли да, поворошив пепел, ухватил в огне железку, что от жара вся желтым светилась. Вынул ее и, от себя отводя, чтоб не обжечься, обратно к лежанке пошел. Да встал пред Мирзой и, примерившись и перехвативши поудобней, железку ту, жаром пышущую, в рану его ткнул да придавил сверху, к мясу прижимая.

Зашипела, забулькала пузырями закипевшая кровь, что до того обильно текла, да плавиться начала. Запахло мясом горелым. И уж сколь худо Мирзе ране было, что казалось, хуже быть не может, но тут будто всего его головней горящей насквозь просверлили!

Замычал он, вскидываясь тельцем своим тщедушным, да тут же обмяк, сознание утратив!

А иные в тот момент и вовсе от боли помирали.

Пошипела кровь, да недолго. Отбросил лекарь железо, коим рану прижигал, да, склонившись ниже, стал копаться в плоти горелой пальцами, дырку ковыряя, а как расковырял, сунул туда полированный металлический стержень, что навроде пробки был, да сунув, глубоко его в тело протолкнул. И после того лишь стал заматывать рану бинтами.

А как замотал, приказал Мирзе на лицо водой холодной из кувшина брызнуть, отчего тот в себя пришел. А придя в себя, кричать от боли и плакать стал, губы свои в кровь кусая!

Но никто его не пожалел! Да со стола сняв и на ноги поставив, велели немедля бежать! А как он заупрямился, стали по щекам больно стегать, погоняя! Пошел он, страхом боль пересиливая, хоть ноги его не держали. И при каждом шаге будто кто ему живот кинжалом резал, как злодеям на площади, к смерти приговоренным!

Час он так ходил, кровью и слезами на землю капая!

Да сверх того еще час!

Лишь после ему позволили лечь. И хоть просил он, жаждой мучаясь, пить — воды ему так и не поднесли. И три дня еще после ни есть ни пить не давали, положив на полу в маленькой комнате!

И был он там не один, а с другими двумя такими же, как он, мальчиками, что подле него на подстилке лежали. И все они беспрерывно плакали и кричали от боли, жажды и страха, но никто к ним не подходил.

И скоро один из мальчиков, тот, что слева лежал, стал кричать тише, да, впадая в забытье, лишь бормотал что-то и скулил, будто собака, а после вовсе умолк, весь вытянувшись.

Слуги пришли, на него глянули да, подняв, понесли. А как несли — руки и ноги его вниз висели и болтались.

И понял Мирза, что умер он.

Хоть сам он и другой мальчик — выжили. Но это ничего еще не значило!

Как минуло три дня и три ночи, дали им воды, но не вдоволь, а лишь несколько глотков.

А напоив, стали снимать с них повязки, отчего вновь кричали они от боли, когда с подживших ран сдирали прилипшую к телу ткань!

Сняв же повязки, стали их раны смотреть и щупать, дабы сыскать вставленные в них металлические стерженьки и, найдя их, ухватили и выдернули, подобно пробкам из кувшинов. Да стали глядеть, что дальше будет.

У Мирзы из раны кровь потекла, да тут же вместе с ней моча, что в пузыре его скопилась. Чему обрадовались все, Аллаха возблагодарив, что открыл тот протоки.

А у другого мальчика, как ему пробку из раны вынули, лишь кровь закапала и ничего боле! И хоть не понял он, что случилось, и оттого не испугался — да был обречен. Скоро, как пузырь его наполняться стал, а моча выхода не находила, стало его раздувать, подобно мехам, и живот резать, да сильно так, что он целыми днями криком кричал. А как наполнился пузырь сверх всякой меры, так лопнул, и моча и кровь в брюхо излились, и случилось внутреннее гниение, от коего мальчик, в жар впав, скоро умер.

Трое их было, но один лишь Мирза жив остался!

Скоро зажили раны его, и пошел он на поправку, да, в еде себе не отказывая, начал поправляться быстро — стал у него расти живот и откладываться складками жир на груди и на бедрах, и лицо стало круглым и нежным. И когда у сверстников его уж появились на лице и теле волосы, а голоса огрубели, его кожа оставалась чистой и гладкой, и говорил он нежно и певуче, подобно девочке, так как гортань его осталась такой же маленькой, как в детстве была.

Так стал он евнухом. И вместо прежнего своего имени Мирза получил новое — Джафар-Сефи. И был допущен в гарем султана Хаджи-бей-Сали, где прислуживал женам его и наложницам, учась у них грамоте, языкам иноземным и иным наукам. Ибо честолюбив был, желая получить больше, чем имел.

Когда султанаХаджи-бей-Сали, заподозрив в измене, обезглавили, Джафар-Сефи попал в гарем шаха. Здесь, будучи самым младшим по званию, он выполнял самые неблагодарные работы, всячески стараясь услужить любимым наложницам шаха и главному евнуху. А как тот, не достигнув сорока лет, умер, занял его место.

Мечтал он когда-то лишь досыта наесться — а стал богат. А как стал богат — возжелал большего, так как узнал силу свою! Кто женами и наложницами шахскими управляет, тот способен устами их внушить господину своему что только ни пожелает — может оговорить кого угодно или возвысить его над другими.

Однако не в одни гаремы вхожи евнухи, но и в покои властителей, кои, не опасаясь их, как визирей своих, доверяют им многие тайны. Ибо считается, что евнух верен господину своему, будучи не подвержен любовному обольщению, его нельзя обвинить в связях на стороне или незаконном отцовстве и тем заставить служить против властителя, и нельзя запугать угрозами лишить жизни его жену или детей. Но даже не это главное, а то, что евнух никогда не будет бороться за трон, так как не сможет основать династию, передав корону наследникам, которых у него не может быть!

Потому почитаются на всем Востоке евнухи лучшими советчиками, к мнению которых прислушиваются не только султаны и визири, но шахи даже! И коли султан, визирь или шах глуп, то может евнух его вместо него решать дела государственные и править страной, сам притом оставаясь в тени!

Понял это Джафар-Сефи и сам силе своей подивился!

Был он от рождения как все, все, что другие, имея и ничего с того не получив! Но малого лишившись, приобрел взамен все, что только желал! И сверх того — о чем не помышлял даже!..

И что еще приобретет!..

Глава ХLIII

— ... И да пребудет с нами всемилостивый Аллах!..

Так молвил Джафар-Сефи!

И, услышав его, все возрадовались.

Но и испугались тоже!

Раньше они шептались только, злые козни строя, а ныне пришло им время действовать! Отчего смертный ужас всех сковал, ибо каждый каждого боялся и даже себя самого. Потому что каждый на другого донести мог, и тот, кто первым пред шахом повинится, того он помилует, а остальных казни предаст! И вновь сказал Джафар-Сефи:

— Чего боитесь вы? Или мертвый лев сильнее стаи живых шакалов?

Раньше больше рисковали мы!.. Был у нас враг опасный да могущественный, что мог всех нас в одночасье извести — да теперь не стало его! Убрали мы с пути главного защитника шахского, руками же шахскими! Ныне казначей и хранитель печати Аббас Абу-Али, глаз и языка лишенный, в яме земляной сидит, а с ним вместе жена шахская Зарина да русский посланник Яков Фирлефанцев. И всех их ныне казнь ожидает!

— Как же ты смог такое сотворить? — подивились гости.

Ответил им Джафар-Сефи:

— Прознал я, что любимая жена шаха Зарина худое против господина своего замыслила, решив бежать из гарема и из пределов Персии даже, да, подкупив стражу посулами щедрыми и подарками дорогими, имела встречу с посланником русским, у которого помощи и защиты попросила. И тот ей в том не отказал!

Но как узнал я про измену, то шаху о том доносить не стал! А напротив, помощь беглецам посулил, за что просил лишь одного — врага нашего общего, визиря Аббаса Абу-Али, казначеем и хранителем шахской печати сделать, сказав, будто бы он родственник мой. Согласились они, и Зарина, о плане моем не ведая, все в точности, о чем я ее просил, исполнила, за Аббаса Абу-Али пред шахом хлопоча.

И стал он халифом — но на час лишь!

Как готово все было, сказал я шаху о побеге и заговоре, назвав главными зачинщиками посла русского, князя Голицына и визиря Аббаса Абу-Али, что уговорами и угрозами склонили жену его любимую Зарину отравить его, дабы по закону Аббаса Абу-Али по смерти его стал первым в государстве да мог, всех детей шаха в одночасье казнив, себя правителем Персии тут же объявить.

Не поверил мне шах, ибо любил жену свою Зарину, но показал я ему записку, что под диктовку мою посланник русский рукой своей писал, а я Зарине передал. Но и тогда еще усомнился в словах моих шах! И сказал я ему — пусть все идет своим чередом, и коли ошибаюсь я — то пусть буду виновен и за вину головы лишен, а если нет, то скоро все откроется, ибо беглецы сами выдадут себя!

Послушался шах совета моего и так и сделал. И как жена его Зарина из пузырька подмененного в ухо ему «яд» влила, думая, что сонная трава это, да после с посланником русским сбежала, тут уж он все сомненья отбросил. И, злодеев схватив, в благодарность пожаловал мне с руки своей перстень!

И тут Джафар-Сефи поднял руку, вновь показывая перстень.

И все долго глядели на него, глаз не отрывая.

— Пусть так, — первым молвил визирь Джафар. — Но как быть, когда Зарина или посланник русский под пытками о том, что было, скажут и все откроется?

Усмехнулся главный евнух.

— Что бы ни сказали они теперь — шах им не поверит! И никому другому! Нынче ослеплен он яростью!

Хотел было посол русский, как про беглецов узнал, с шахом повстречаться, да тот ему отказал! Да велел передать, что ныне он поход на Русь замыслил, дабы предать ее огню и мечу.

Замолчали визири, коварством евнуха пораженные.

Да спросили:

— Как же дальше нам быть?

— Делать, что замыслили, покуда вера нам есть, — ответил Джафар-Сефи. — Сердце господина непостоянно, как ветер, дующий с гор, оттого поспевать нам надобно.

Ныне скажу я ему, что хранитель ключей и начальник стражи дворцовой в сговоре с Аббас Абу-Али были, допустив встречу Зарины с посланником русским, которая верно была!

А после сам я и, как взойдет шах на ложе любовное, наложница его новая Лейла — будем просить господина нашего о великой милости, что заслужили мы — я верностью своей, а она красотой неземной и любовью. И коли не откажет он нам — то станешь ты, Турмаз, хранителем ключей, ты, Насим, — главным над всей стражей дворцовой, ты, Алишер, — начальником над всеми войсками персиянскими...

И тогда ты, Турмаз, отворив двери, призовешь Насима, а ты, Джафар, поставив в караулы людей верных, войдешь в покои шаха и прикажешь, чтобы они набросились на него разом и убили его.

И пусть все исполнится, как я сказал.

— А коли откажет шах? — спросили визири.

— Тогда положимся мы на милость Аллаха и наложницу шаха Лейлу, что была прежде дочерью хана Самур-Бека, шахом казненного. И в первую же ночь, как только призовет ее шах в опочивальню свою и возляжет с ней на ложе — утомит она его ласками страстными и, усыпив, лишит жизни, влив в рот яд, или заколет кинжалом, что спрячу я средь подушек.

— Но сможет ли она совладать с делом таким, не сробеет ли по женской слабости своей? — усомнились визири.

Ответил Джафар-Сефи:

— Не было в шахском гареме наложницы краше — подобно цветку лицо ее, стан гибче виноградной лозы, а звучание голоса подобно пению птиц, отчего шах приблизил ее к себе... Но в прекрасной оболочке сей свернулась клубком змея обиды, что жалит смертельным ядом своим! Всей душой Лейла ненавидит шаха, об одном лишь мечтая — за смерть отца и братьев отомстить, на что жизни своей не пожалеет! Потому я вы-брал! ее средь сотен наложниц да, выучив, как шаху понравиться, к нему привел.

Теперь довольно знака моего одного, чтобы она, к телу шаха допущенная, с ним покончила.

Не отвести того удара шаху, ибо будет он нанесен, откуда он не ждет!..

Задумались тут гости. И было о чем.

Трудна жизнь при дворе персиянском — сегодня ты первый визирь, шахом обласканный, а завтра, как в немилость попадешь, дом твой отнимут, детей твоих в рабство отдадут, а голову твою, на копье насадив, над воротами дворцовыми водрузят, на радость простолюдинам и воронью!

Сколь уж визирей и султанов на кол сели да в кипятке сварены были, по одному только подозрению на заговор!

А сколь настоящих заговоров плелось да в крови человечьей потоплено было, что потоками по покоям дворцовым, по улицам да по Персии всей лилась!

Боится шах измены, отчего каленым железом ее выжигает!

Тем только, может, и жив!

И покуда он жив, другие лишь гадать могут, что с ними завтра станется!..

И стали тут гости судить да рядить, что делать им. И были в желании своем шаха извести единодушны, ибо устали от царствования его!

Но говоря о смерти, не говорили они о том, кто на место шаха встанет, как будет тот убит. Но хоть не говорили, всякий в душе надеялся, что будет это он! И глядя на друзей своих, уж не верил им, а думал, как бы ему их извести, а вместе с ними детей их и внуков, и всех мальчиков до третьего колена, дабы стать единовластным властителем Персии.

И хоть был еще жив Надир Кули Хан и правил он Персией, но уж зрел во дворце его новый заговор, а с ним вместе семя будущего раздора и кровавой междоусобной войны, что унесет десятки тысяч жизней!

И что на это можно сказать?..

Одно лишь — да спасет Аллах Персию!

Глава ХLIV

— Фирфанцев!.. Есть такой?.. Выходь!..

Человеческая масса зашевелилась, выпуская Мишеля из своих жарких и смрадных объятий. Все жадно ловили ртами свежий, пахнувший из коридора воздух.

Мишель прошел к двери.

— Ну вот и отмучился, сердешный, — сказал кто-то ему вослед...

По коридору его сопровождали двое — один спереди, другой позади. Шли быстро, никого не встретив. Мишель начал было считать лестницы и переходы, да скоро сбился.

Когда шли вниз, он напрягался, потому как понимал, что коли поведут его сейчас в подвал, то, значит, к стенке.

Когда поднимались по лестницам наверх, взбадривался духом.

Наконец остановились.

— К стене! — приказал конвойный. — Руки за спину!

Мишель встал лицом к стенке, сложив руки за спиной.

Что-то переменилось. Те, прежние, конвойные ушли. На их место заступил какой-то чекист в кожанке.

— Идите за мной! — приказал он.

Вновь пошли — Мишель впереди, тот, чуть поотстав, сзади.

Зашли в какой-то кабинет. Навстречу им встал человек в гражданском платье. Подошел, оглядел критично Мишеля.

— Сейчас вы будете говорить с Председателем ВЧК.

Мишель растерянно огляделся.

Где говорить — здесь? В этой маленькой пустой комнате, где даже сесть негде, где только один стол, да еще платяной шкаф.

Или его куда-нибудь еще поведут? Да вроде нет...

— Подождите здесь.

И секретарь, быстро подойдя к шкафу и отворив дверцу, вдруг шагнул внутрь да пропал!

Вот так раз...

Что, разве Железный Феликс в шкафу обитает?

Минуты не прошло, как секретарь, высунувшись из шкафа, поманил Мишеля пальцем.

— Заходите!

Мишель хмыкнул да и шагнул в шкаф.

Только никакого шкафа не было — был вход, прикрытый придвинутым к самой стене шкафом! За дверцами — ничего, никаких внутренностей, ни полок, ни вешалок, ни даже задней стенки — лишь еще одна, куда прошел Мишель, дверь.

Та, другая, комната была просторной и светлой. В ней против окна стоял огромный стол, за которым сидел человек в зеленом френче.

— Проходите, — быстро кивнул он, на мгновенье оторвавшись от каких-то бумаг.

Дзержинский!..

Был вовсе не таким страшным, как о нем ходила молва, — без рогов и копыт, и не пах серой. Высокий, болезненно-худой, с бородкой клинышком, с опухшими от бессонницы глазами. Но как он взглянул на Мишеля, у того захолонуло внутри. Верно говорят, что довольно было Председателю ВЧК заявиться на допрос да глянуть на арестанта, как самые упорствующие контрреволюционеры начинали каяться в своих прегрешениях.

— Вы, кажется, служили в полиции? — спросил Дзержинский, испытующе глядя на Мишеля.

— Да, — ответил тот. — В уголовной. Дзержинский кивнул.

— Если я верно осведомлен, вы, будучи следователем сыскного отделения, и после тоже занимались поиском царских сокровищ? Это так?

— Не вполне, — ответил Мишель. — Я всего лишь расследовал дело о пропаже драгоценностей, принадлежащих дому Романовых...

— Да, советской власти теперь необходимо много золота, — невпопад сказал Дзержинский. Впрочем, зачем оно, не упомянул. — Нам нужно много золота, а оно контрабандными путями, через контрреволюционеров всех мастей, уголовный сброд и прочий несознательный элемент утекает за границу. Сотнями килограммов! Мы должны поставить заслон на пути контрабанды здесь, в Москве и Петрограде, потому что теперь, когда старая пограничная стража распущена, а новой пока еще нет, наши границы открыты...

Мишель слушал и ничего не понимал! О каком заслоне идет речь, когда в Москве почти открыто в двух шагах от Лубянки действуют скупки, в которые стекаются и через которые уходят на сторону драгоценности.

Ему бы смолчать, да только это было не в его правилах!

— Послушайте, если вам так необходимо золото, то почему ваши работники покрывают уголовников, кои на их глазах расхищают бесценные богатсва! — сказал, будто в ледяную воду шлепнулся, Мишель.

Дзержинский быстро взглянул на него. Насупился. На его скулах набухли желваки.

— Если вам что-то известно, если кто-нибудь из наших товарищей запятнал себя связями с уголовным миром, то укажите на них, и мы примем к ним самые строгие меры. Вплоть до исключительных!

И глаза Председателя ВЧК недобро сверкнули. Покрывать Мишель никого не собирался.

— Мне доподлинно известно, что на Хитровке, на Пятницкой, в Китай-городе и других местах тоже действуют ювелирные скупки, о которых осведомлены ваши чекисты...

Дзержинский смотрел на него напряженно, даже зло. Но вдруг хмыкнул раз, другой и, не сдерживаясь уже, громко расхохотался.

— Ах вы про это?.. Про Пятницкую... Да, верно, действуют... Я знаю... Скупают... И пусть себе скупают дальше.

Мишель совершенно растерялся. И Дзержинский, заметив это, не стал его томить, все тут же разъяснив.

— Верно — есть скупки на Пятницкой, в Китай-городе и кое-где еще. И то верно, что мы о них прекрасно осведомлены. Потому что это наши скупки! Да-да — наши! Мы создали их, дабы иметь возможность приобретать у мещан предметы антиквариата, имеющие художественную ценность.

«Их» скупки? То есть, значит, чекистские?.. Чекисты скупают у уголовников золото?..

— Согласитесь, если бы этого не сделали мы, то это сделал бы кто-то другой, — продолжил Дзержинский. — Свято место пусто не бывает. Вы, товарищ Фирфанцев, выследили нашу скупку. Да чуть ее не провалили! Ладно, наши товарищи не стали горячки пороть да в расход вас с досады не пустили!

Вот, значит, как?!

— Но ведь туда приходят уголовники, которые грабят мирных обывателей! — сказал Мишель.

— Да, они экспроприируют ценности у буржуазии, — согласился Дзержинский, — а мы реквизируем их у них, обращая в пользу государства. Кроме того, благодаря скупкам мы имеем возможность проникнуть в уголовный мир...

Да, верно — чего проще: не ловить фартовых в подземных катакомбах Хитровки, а сделать так, чтобы они приходили сами, да еще дружков-приятелей за собой приводили, а те — других! И так всех их, как ниточку из запутанного клубка, и повытянуть!..

Хитро придумано!..

— Как видите, я с вами вполне откровенен, — сказал Дзержинский.

Что Мишеля не радовало, а более всего и беспокоило. Так как свидетельствовало в пользу того, что коли с ним так откровенничают, то живым отсюда не выпустят...

— Теперь относительно вашего дела, — сказал Председатель ВЧК, поднимая исписанные листы. Мишелем исписанные.

— Вы оценили сокровища Романовых в миллиард...

— Не я, ювелиры, с коими мне пришлось общаться в ходе проводимого мной расследования, — внес поправку Мишель.

— Да, конечно, — кивнул Дзержинский, принимая оговорку. — Приведенная вами цифра показалась мне чрезмерной. Но... — поднял, заглянул в какой-то лист, где, верно, был список всех пропавших сокровищ, — ...специалисты уверили меня, что так оно и есть. Разговор действительно идет о миллиарде золотых рублей. Именно во столько оценено собрание драгоценностей дома Романовых.

И вновь испытующе поглядел на Мишеля. Но тот молчал.

— Должен признать, что вы более других сведущи в этом деле, и потому я бы хотел просить вас продолжить начатое вами расследование.

— Вы предлагаете мне работать в Чека? — не сдержался, улыбнулся Мишель. — Мне, бывшему полицейскому, служившему в сыскном отделении?!

— Нет, я не предлагаю вам работать в ВЧК, — ответил Дзержинский. — Вы будете служить, как и прежде, в экспортной комиссии при Горьком. Так будет удобней и вам, и нам, да и разговоров будет меньше. Служить вы будете там, но отчет держать перед коллегией ВЧК! Горького мы в наши с вами планы посвящать не станем. Так вас устроит?

Так Мишеля не устраивало. Одно дело — экспортная комиссия, пусть даже милиция, и совсем иное — Чека. Служить тем, кто его чуть было не расстрелял?..

Но кто бы его спросил!

— Что вам требуется для работы? — открыл блокнот Дзержинский.

— Мне бы людей, тех, что при мне прежде были, — сказал Мишель, в первую очередь желая вытащить из камеры Валериана Христофоровича и Пашу-матроса.

— Хорошо, подадите мне поименный список. Я распоряжусь. Что еще?

Боле ничего...

Дзержинский пододвинул Мишелю пустой листок и, макнув в чернильницу, протянул ручку.

— Прошу вас написать на мое имя расписку, что вы поставлены мною в известность о необходимости сохранения тайны нашего с вами разговора.

— А если я случайно проговорюсь? — спросил Мишель, беря ручку.

— Я надеюсь на вашу порядочность, потому что несу за вас персональную ответственность перед товарищами и партией... Впрочем, если вы по неосторожности либо злому умыслу сболтнете лишнее, то к вам применят самую суровую меру революционной законности, — все же предупредил Председатель ВЧК.

Отчего Мишель испытал не испуг, а лишь облегчение. Потому что раз грозят будущим расстрелом, значит, не станут расстреливать теперь!