- Мама дома?
      - Да, Леонид Сергеевич, проходите, пожалуйста.
      Однако Щербаков не торопился входить.
      - А кто еще?
      - Только мама и Эльвира, Леонид Сергеевич.
      Щербаков аккуратно потоптался на влажной тряпке у входа и вошел в дом. Едва Семенов собрался пойти следом, как вышла мать и села на крыльце рядом с сыном.
      - Зачем он пришел? - спросил Семенов.
      - Говорит, важное дело к Эльвире.
      - Секретное?
      - А кто его знает, может, секретное, а может, личное, - сказала мать.
      - Какие же у Эльвиры могут быть от тебя секреты? - спросил сын. Он твердо верил в то, что у них троих не может быть ничего тайного друг от друга.
      - Да и нет никаких секретов, - не очень естественно удивилась мать, с чего ты взял?
      - Ты же сама сказала...
      - Нет, сынок, это я так просто... Нужно двум людям поговорить. Леонид Сергеевич еще когда заходил, да не застал ее.
      Потом Эльвира позвала маму, а мама - Толю.
      - Я вот зачем зашел, - объяснял Леонид Сергеевич. - Некоторые люди в связи с приходом фашистов ударились в панику, не знают, как теперь жить. Молодежь беспокоится. - Он посмотрел на Эльвиру. - Это касается тех, кого в армию не взяли, кто не успел или не сумел эвакуироваться. Так вот, я хожу и всех добрых знакомых успокаиваю - чтоб без паники. Эльвиру я, кажется, успокоил. Теперь вам хочу сказать, Наталья Сергеевна, вы тоже не очень паникуйте. Мы ведь на своей земле живем, не на чужой. Это фашисты на чужой земле оказались, пусть они и волнуются. Раз нам пришлось тут жить, надо, выходит, жить точно.
      Как это "жить точно", Щербаков не объяснил. Мать внимательно смотрела на Леонида Сергеевича. Он говорил спокойно, без улыбки. Улыбнулся, когда посмотрел на Толю.
      - А ты, дорогой товарищ Семенов, должен запомнить на все это время такое положение. Для нашей Родины в данный момент очень важно, чтобы ты любил и берег мать и сестру. Любил и берег.
      Семенов ждал, что скажет Леонид Сергеевич дальше, но тот, видимо, кончил свою мысль. Однако, уловив его взгляд, он добавил:
      - Я не шучу, Семенов. Для каждой страны очень важно, чтобы дети любили своих родителей. Особенно важно это теперь. Представить страшно, что было бы со страной, в которой дети перестали бы любить родителей. Такая страна погибнет, да и не нужна такая страна.
      Потом Леонид Сергеевич говорил о том, что у Натальи Сергеевны профессия гуманная и, если доктор Катасонов позовет, надо продолжать работать.
      Мать спросила, что будет делать при немцах сам Леонид Сергеевич, на что последовал ответ, который удивил Наталью Сергеевну и Толю и, непонятно почему, рассмешил Эльвиру.
      - Думаю открыть свечной заводик, как отец Федор, или погребальную контору "Милости просим".
      Вскоре Леонид Сергеевич ушел, оставив на розетке варенье, к которому не притронулся, и недопитую чашку чая.
      - Про какого это отца Федора он говорил? - спросила Наталья Сергеевна у дочери.
      - Книга такая есть, - ответила та. - Он ее очень любит. "Двенадцать стульев". Это оттуда - и насчет свечного заводика, и насчет погребальной конторы.
      - Про нэп книжка? - догадалась мать.
      - Про нэп, - подтвердила дочка.
      Намерения Леонида Сергеевича не могли не вызывать удивления.
      Несмотря на скромную должность, которую он занимал, Щербаков в школе был человеком заметным и уважаемым. Говорили, что он бывший командир Красной Армии, что начинал воевать еще в гражданскую, чуть ли не в дивизии самого Василия Ивановича Чапаева, потом служил на одной из южных границ, воевал с басмачами в горах Средней Азии и там нашел себе жену - Галину Исмаиловну, которая до него была женой какого-то басмаческого атамана. Вот что знали о Леониде Сергеевиче школьники.
      Взрослые знали немногим больше. Говорили, что из-за любви к Галине Исмаиловне он теперь беспартийный и штатский. Говорили, что он не должен был на ней жениться, ибо она в свое время была чуждый элемент. Леониду Сергеевичу предложили вновь вступить в партию, в знак того, что все забыто, но он сказал, что заново вступать не хочет, а будет добиваться, чтобы ему вернули тот партбилет, который в присутствии самого Василия Ивановича вручил ему Дмитрий Андреевич Фурманов.
      Семенов хорошо знал Галину Исмаиловну, потому что три года подряд ходил в детсад, где она работала. Галина Исмаиловна была очень худенькая, маленькая, с тонким смуглым лицом и толстыми черными косами, которые делали ее похожей на школьницу. Галина Исмаиловна знала о своем муже то, чего не знал никто, кроме врачей. У него были тяжелые припадки - результат давней контузии, - и случались они обычно тогда, когда он сильно волновался, вспоминая старое. Таких припадков у него было всего восемь или девять, причем четыре в совершенно одинаковой ситуации: он, старый чапаевец, четырежды пытался посмотреть фильм о своем комдиве, и все четыре раза его выносили из кинотеатра без памяти. Всякий раз он терял сознание во время сцены психической атаки. Леонид Сергеевич стыдился своей слабости и после первого случая поехал смотреть "Чапаева" в соседнем рабочем поселке, потом ездил в Псков... Врачи знали о самих припадках, но о том, что старый чапаевец так и не смог досмотреть этот фильм, Галина Исмаиловна не рассказывала никому.
      В первый день, в первый час войны Леонид Сергеевич подал заявление в военкомат с просьбой призвать его в армию и одновременно - другое заявление, в горком о приеме в партию. Его пригласили в горком, когда он уже потерял надежду на ответ. Это было в тот самый час, когда фашистские самолеты бомбили станцию Колыч.
      Незнакомый человек, которому секретарь райкома уступил свой письменный стол, сказал Щербакову:
      - Я знаком с вашим делом и читал ваше заявление. Думаю, что вопрос решится положительно. Со своей стороны обещаю похлопотать о восстановлении всего стажа. Вы довольны?
      - Так точно, - по-военному ответил Леонид Сергеевич и встал. Разрешите узнать, как со вторым моим заявлением, относительно фронта?
      - Присядьте, - сказал незнакомец. - Относительно второго заявления я и хотел побеседовать с вами подробно.
      Леонид Сергеевич внимательно слушал и вглядывался в лицо собеседника. Это было очень простое и очень усталое лицо, как у многих в эти дни в прифронтовой полосе. На незнакомце был мятый пиджак и косоворотка. На низком подоконнике лежала шинель без петлиц.
      - От имени командования должен сказать, что ваша кандидатура нас заинтересовала. Мы еще не можем принять относительно вас окончательного решения. Об этом мы вас известим.
      - Когда?!
      - Немного погодя.
      - Каким образом? - спросил Щербаков. - Ведь со дня на день...
      - Мы постараемся найти способ.
      Эти слова не понравились Щербакову. Что значит "постараемся найти способ"?
      - А если этот способ не найдется? - прямо спросил он. - Я, товарищ...
      - ...Дьяченко, - подсказал незнакомец. - Я думал, вас предупредили, с кем вы будете говорить.
      - Нет, меня не предупредили, товарищ Дьяченко. И я не претендую на особое доверие. Я его еще заслужу. Еще встретимся, я думаю, на равных. Я верю в это.
      Карп Андреевич Дьяченко понимал трагедию этого человека. Ему не доверяли, а он был достоин доверия. Дьяченко знал это, но решал не один он.
      - Надеюсь, - скупо сказал Дьяченко, - надеюсь, что я не ошибусь в вас. Давайте договоримся так. Я дам вам несколько советов, не от имени командования, а пока от себя лично. Этот разговор ни к чему нас обоих не обязывает, явок и связей мы друг другу не даем. Хорошо?
      Леонид Сергеевич оценил оказанное ему доверие.
      - Хорошо, - сказал он. - Я понимаю.
      - Я не принадлежу к числу оптимистов, - говорил Дьяченко, - и не думаю, что нам удастся за одну зимнюю кампанию победить Гитлера. Гитлер не Наполеон, но и сейчас не восемьсот двенадцатый год. Нужно беречь силы для длительной борьбы в тылу врага. В длительной борьбе главное - подбор людей. Вот уж поистине - лучше меньше, да лучше.
      За окнами горкома был яркий день. Неподвижно стояли деревья, и в широком луче солнца, падающем между тяжелыми шторами, плясали пылинки. За наглухо закрытыми окнами слышались взрывы. Это второй раз за день фашисты бомбили станцию Колыч.
      - Теперь о вашем положении в городе... На самое первое время рекомендую оставаться вполне легальным. У вас очень удачное для фашистов политическое лицо: бывший командир, бывший член партии, человек, с их точки зрения, обиженный. Вы таким и будете... Хорошо бы открыть кустарную мастерскую. Есть у вас какая-нибудь производственная профессия?
      - Была когда-то, - не очень уверенно сказал Щербаков. - Работал я жестянщиком, медником, кровельщиком.
      - Прекрасно! - кивнул Дьяченко. - Станьте кустарем, повесьте вывеску. Они это любят.
      - Похоронное бюро "Безенчук и Нимфа"? - Щербаков позволил себе улыбнуться. - Или еще можно: "Погребальная контора "Милости просим". - Он почти наизусть знал оба романа Ильфа и Петрова и был убежден, что все помнят эти книги, как он.
      - Погребальная контора "Милости просим"? - переспросил Дьяченко. Нет, это слишком. Это может вызвать подозрение.
      - Это из романа "Двенадцать стульев", - подсказал Леонид Сергеевич.
      - Да, да, - сказал Дьяченко, - ну, конечно же. - И добавил на прощание: - Прекрасно, что у вас хватает юмора, чтобы вспоминать смешное. В тылу врага страшнее, чем на фронте. На фронте люди вместе, у всех одна цель, одна судьба. В тылу врага люди разные, цели разные и средства к достижению цели разные. В тылу подлости больше, чем на фронте.
      Два часа назад Леонид Сергеевич вошел в здание горкома через главный подъезд, а вышел он оттуда через сад. Это было понятно. В горком он входил как обычный гражданин, а выходил в качестве человека, которому отныне предстоит бороться в тылу врага. Пока это была только личная договоренность, пока это было не вполне официально, но в тот момент для Леонида Сергеевича это не имело никакого значения.
      НОВЫЙ ПОРЯДОК
      Фронт ушел на восток, и гул войны удалился вместе с надеждой на скорое возвращение своих. Немецкая пропаганда работала вовсю, сообщая о победах, победах, победах... У фашистов в этой пропаганде были козыри, и какие! За первые месяцы войны они захватили Литву, Латвию, Эстонию, Белоруссию, Молдавию, часть Украины. На сотни километров в глубь нашей территории проникли гитлеровские полчища.
      В Колыче фашисты неторопливо и обстоятельно разворачивали свои тыловые учреждения, подыскивали предателей для "местного самоуправления" и полиции. По чьей-то хитрой подсказке фашистская администрация решила особо выделить и окружить почетом старейшего в городе врача - хирурга Льва Ильича Катасонова. Оккупантам нравилось, что доктор Катасонов ни на день не прекращал работы и в первое утро оккупации явился в больницу ровно в восемь. Он очень рассердился, что отсутствуют многие из его сотрудников.
      Жители Колыча узнали об этом по радио, потому что фашисты позаботились в первые же дни наладить городскую радиосеть.
      Наталья Сергеевна выслушала сообщение о своем шефе и не удивилась, когда вскоре он прислал за ней больничного конюха. В тот день они вдвоем без ассистента сделали очень сложную операцию - ампутировали ногу девочке, которая подорвалась на мине в десяти километрах от Колыча. И опять фашистское радио сообщило о том, что господин Катасонов есть наивысший образец русского человека, верного своему долгу, что он честь и совесть русской нации и Германия высоко оценит его заслуги. Сообщалось также, что в знак уважения к господину Катасонову решено не выселять больницу, как предполагалось ранее, а для немецкого военного госпиталя использовать помещение детского санатория "Сосновый бор". Каждый в Колыче знал, что. детский санаторий "Сосновый бор" во много раз удобнее, чем городская больница, построенная в конце прошлого века.
      Аспидно-черные, глянцевые тарелки репродукторов городской радиосети, которые издавна висели в каждом колычском доме, оказались первыми изменниками, первыми предателями. Они говорили теперь по заданию оккупантов и от их имени. Они пели фашистские песни, кричали "Хайль Гитлер!" и вообще вели себя нагло. Действительно, кто бы потерпел постояльца, который в любое время суток по собственному желанию вдруг начинает чему-то учить хозяев, чего-то требовать, грозить, обижать, унижать и к тому же постоянно врать и хвастаться. Хорошо еще, что через громкоговорители оккупанты не могли подслушивать, что говорилось в домах, однако и без того черные тарелки были как соглядатаи: в их присутствии люди боялись говорить, что думали.
      Люди ненавидели их, но слушали. Они ругали радио, дикторов, композиторов, сочинявших песни для фашитов, певцов, которые пели эти песни, и, отойдя подальше от репродукторов, шепотом передавали друг другу слухи. В этих слухах были страх перед будущим, надежды на лучший исход, а иногда, впрочем, и довольно точные сведения о событиях важных и очень важных. Слухи часто вовсе не отражают реальной жизни, но всегда дают точное представление об умонастроениях людей.
      Когда-то к концу лета в Колыч съезжалось много молодежи - студенты, учащиеся техникумов и отпускники. Так было заведено. Приезжали проведать родителей, людей посмотреть, себя показать. С зари до зари было шумно тогда в этом уютном городке, в его парках, садах, на его зеленых улицах. Теперь после десяти вечера на улицах была слышна только чужая речь, чужой смех, чужие шаги. Изредка высоко в небе гудели самолеты, но трудно было понять, чьи они и куда летят, - то ли Москву они будут бомбить, то ли Берлин.
      Со дня своего тайного ночного возвращения в райтоповский двор Александр Павлович Козлов стал одним из самых внимательных и чутких слушателей городской радиосети. Он почти не спал по ночам, часто вскакивал с постели, прислушивался к шагам на улице.
      Александр Павлович боялся расстрела.
      - Таких, как я, они расстреливают запросто. Без суда и следствия. Я же ответственный работник городского масштаба. Таких сразу к стенке.
      - Ты же, Саша, беспартийный и не еврей, - пробовала утешать его Антонина. - А они только коммунистов и евреев.
      - Докажешь им! - взрывался Александр Павлович. - Радио слушай, а то гремишь пустыми ведрами да языком машешь без толку. Они расстреливают коммунистов, евреев, активистов, тех, кто нарушает приказы, кто... А я активист. Это все в городе знают.
      Антонина сначала верила мужу и боялась за него, потом начали убывать запасы еды, а голод, как говорится, не тетка. Антонина ходила на рынок, кое-что покупала, кое-что меняла, но долго так продолжаться не могло. Муж, которого сама природа определила в добытчики, безвольно сидел у черной бумажной тарелки, худел, желтел, и голос его становился все более слабым и жалобным.
      Настал день, когда Антонина сказала Александру Павловичу:
      - Хватит сиднем сидеть! Жрать-то уж нечего. Я объявление видела грузчики нужны на станцию. Может, возьмут тебя.
      Александр Павлович не возмутился, что ему, ответственному в недавнем прошлом работнику, предлагают идти на такую работу. Он обрадовался, что может пойти в обычные грузчики. Сила у него, слава богу, есть. Действительно, что это он возомнил себя ответственным! Подумаешь, ну и был техноруком гортопа, точнее, даже не техноруком, а исполняющим обязанности технорука! Подумаешь, ответственная работа! Ну, ездил по ближним лесопунктам, распределял пилы, топоры, телеги, ну, проверял еще качество дров. Разве он ответственный работник? Козлов понял, что это он сам себя считал ответственным работником, и люди почему-то верили ему. Очень утешало Александра Павловича и то, что он никогда не был в партии. То досадное обстоятельство, что он много раз пытался в нее вступить и всегда получал отказ, теперь в его глазах значения не имело. Наоборот! Оказывается, при большевиках он был в числе гонимых, непризнанных.
      Так постепенно, находясь в добровольном домашнем заточении и мучительно размышляя о своем будущем, Александр Павлович пришел к выводу, что на кусок хлеба он сможет заработать и при фашистах. Непривычная работа мысли истощила его физически, в результате чего лицо Козлова приобрело некоторые признаки интеллигентности. С этого дня он включил городскую трансляцию на полную мощность и слушал передачи без былого страха.
      Однажды вечером ему пришла в голову мысль, что он мог бы пойти на разгрузку не просто рабочим, а, к примеру, десятником. Он сказал об этом жене.
      - Еще бы, им руководители во как нужны! - отозвалась она. - Во как! Они ведь, чай, не дураки и понимают, что все зависит от кадров. Ты вокруг посмотри: все работают. Наташка как была медсестра, так и есть. Вон про нее и передача была, что, мол, рука об руку с потомственным русским дворянином доктором Катасоновым трудится его верная помощница, простая русская женщина...
      - Слышал я, слышал, - скривился Козлов, - но я же не медсестра.
      - Ты тоже неплохого происхождения, - отрезала Антонина, - у тебя, чай, комсомольцев в семье нет.
      - Это верно, - согласился Александр Павлович. - Я хоть не дворянин, а все же отец мой был урядником.
      Весь следующий день Александр Павлович Козлов провел в трудах. Он громыхал чем-то, что-то связывал, упаковывал, лазал по полкам и сундукам. Всю ночь светилась щелка в одном из его окон. Утром после бессонной ночи он сел поближе к свету, но так, чтобы с улицы его не было видно, и лезвием безопасной бритвы начал спарывать с трусов голубой галун, а с футболки букву "Д". Вдруг фашисты увидят эту букву и подумают, что Козлов состоял в обществе "Динамо", а общество "Динамо", как всем известно, объединяет для занятий спортом работников милиции и НКВД. Поди доказывай потом, что футболку и трусы он приобрел по знакомству в магазине "Спорт и фото".
      Часов в девять утра Александр Павлович Козлов, уложив в карманы пиджака необходимые документы, отправился в городскую управу. Он принял решение. К этому моменту у Александра Павловича уже созрело убеждение, что новой власти нужны не только грузчики и десятники. Нужны ей, конечно, и техноруки для организации снабжения города топливом. Недаром сказано у дедушки Крылова: "Оглянуться не успела, как зима катит в глаза". Так однажды, ссылаясь на великого русского баснописца, писала о недовыполнении плана заготовок дров райтоповская стенная газета. Именно со ссылки на басню и решил начать свой разговор с бургомистром Александр Павлович Козлов.
      ...Все дети любят своих родителей. Во всяком случае, все нормальные дети любят своих родителей. Семенов был нормальным ребенком и любил свою мать. Мало кто из близких представлял себе силу этой любви, а Наталья Сергеевна старалась не думать об этом, потому что тогда ей становилось страшно и за сына и за себя. Причину такой любви она видела в его феноменально ранней детской памяти. Она не понимала, что сама эта память была не чем иным, как проявлением любви.
      Семенову казалось, что он помнит себя лежащим в люльке, помнит мать с бутылочкой в руках и сестру Элю в голубом платьице. Это были смутные воспоминания, похожие на сон, а может быть, даже и просто сон, навеянный рассказами старших. Однако лет с двух мальчик помнил мать и бабушку Таню вполне отчетливо.
      Главное, что он помнил бабушку Таню, которая умерла, когда внуку не было трех лет. К примеру, он помнил, что бабушка делала дома обойные гвозди для мебельной фабрики. Вот она сидит перед машинкой для делания гвоздей. На ней темное платье в мелкий цветочек, на голове белая марлечка. Машинка у бабушки забавная. Главное в ней - колесо, похожее на руль автомобиля. Справа от машинки коробочка с обычными гвоздиками, слева коробочка с половинками крохотных медных шариков. Полушарик и гвоздик бабушка вкладывала в машинку, вертела колесо, и получался новый гвоздик со шляпкой, похожей на солнышко: в середине сияющей медной шляпки кружочек, а от кружочка лучики расходятся. Иногда бабушка давала Семенову покрутить колесо.
      На кухне за плитой до сих пор лежит железная нога, на которой бабушка сама чинила для всей семьи обувку. Семенов знал, что в кладовке хранится маленький ржавый снаружи бачок, который внутри неожиданно ярко сияет полудой. Это мороженица. Бабушка все собиралась сделать внукам мороженое, да не успела, потому что умерла в тот год, когда с молоком было плохо, а сахару не достать.
      Временами Семенов вспоминал про бабушку что-то еще и иногда рассказывал матери. Она прижимала сына к себе, чтобы он не видел ее слез. Вчера мать достала из-за плиты ногу и принялась чинить сандалии сына. И теперь ему пришлось выбежать во двор, чтобы мать не увидела, как он плачет. Именно вчера сын вдруг заметил, что мать с каждым днем все больше становится похожей на бабушку, а Эльвира - на маму. Он и раньше, испытывая почему-то смутную больную тревогу, замечал это сходство, а теперь сердце его сжалось так, что стало трудно дышать.
      Сегодня утром, пользуясь отсутствием матери, он сам принялся за стирку, выполоскал и развесил белье на веревках. В общем-то, у них в семье был договор, что после экзаменов за десятый класс стирка и полоскание белья полностью перейдут в ведение Эльвиры; она сама дала ему честное комсомольское, что так будет. Но каждое утро она уходила по своим делам, хотела устроиться на работу. А про стирку не говорила ни слова.
      Наталья Сергеевна ввела в семье четкий распорядок: когда у них день стирки, когда банный день, когда мытье полов и так далее.
      Семенов решил сделать своим женщинам сюрприз. Он сидел возле бывшей конюшни на дубовой колоде и придирчиво рассматривал - хорошо ли отстиралось белое. Вдруг он вспомнил, как мать вчера чинила сандалии и как на голове у нее была не косынка, как прежде, а белая стираная марлечка. Вспомнив об этой марлечке, Семенов нахмурился, встал с колоды и, разбежавшись, сделал стойку на руках.
      - Толь! - окликнул его дед Серафим. - Толь! Семенов! Тебе ведь говорю!
      Семенов встал на ноги и посмотрел на деда. "Сейчас опять чепуху какую-нибудь будет молоть, - подумал он, - или начнет спрашивать, что в городе видел, что мать рассказывает".
      - Подь сюда, - говорил дед, - подь, дело скажу. Секрет...
      Семенов нехотя подошел.
      - Ты ночью спал?
      - Спал, - ответил Семенов.
      - И Эльвира спала?
      - Конечно.
      - И мать?
      Семенов кивнул, но с трудом сдержался, чтобы не сказать деду какую-нибудь дерзость.
      - Во-от! - сказал дед. - А я не спал.
      - Так вы же после обеда спите, - возразил Семенов, - и утром тоже бывает.
      - Не к тому я, - сказал дед, - не к тому. Я не жалуюсь. Просьба у меня к тебе, Семенов. Выполнишь?
      - Смотря какая... У меня белье сушится, скоро снимать надо, а то пересохнет.
      Семенов боялся, что дед пошлет его за махоркой или еще куда.
      - На забор тебе слазить не трудно? - просительно сказал дед.
      - Это пожалуйста, - обрадовался Семенов. - На какой?
      - На наш, конечно. Вон там, где мусорный ящик. Ты на ящик влезь, а потом на забор, а с забора погляди, что там внизу.
      - Дед Серафим, - покачал головой Семенов, - ты честно скажи, зачем мне на забор лезть. Ты ведь знаешь, что там овраг.
      - Знаю, - сказал дед. - Овраг мне ни к чему. А вот что с той стороны за стеной, это могёт быть интересно.
      - Бурьян там и лопухи, - сказал Семенов, удивляясь дедову упрямству.
      - А ну как еще что? - Дед многозначительно прищурился. - Ты слазь, Семенов. Я за бельем погляжу.
      В конце концов, что стоит влезть на мусорный ящик, оттуда на высокий забор и поглядеть вниз. Главное, не напороться на гвозди или на битое стекло.
      Когда Семенов влез на забор, он понял, что зря спорил с дедом. Примяв лопухи и бурьян, на склоне оврага валялось множество всяких интересных вещей. Прежде всего бросались в глаза штук тридцать совершенно новых книг в красных переплетах. Многие из них толстые с золотым тиснением, другие потоньше. Брошюр там было - не сосчитать.
      "Откуда же они здесь? - подумал Семенов и сразу догадался: - Вот уж не знал, что у них может быть такая уйма книг. А ведь никому не давали, да и сами не очень были похожи на тех, кто больно много читает".
      Словно в подтверждение того, что выброшенные вещи принадлежали именно Козлову, Толя увидел на склоне оврага настольный, крашенный под бронзу бюст Сергея Мироновича Кирова, а еще дальше, чуть не на самом дне оврага, деревянный ящик радиоприемника ЭЧС-2.
      Толя спрыгнул вниз и первым делом подошел к приемнику. Он перевернул его. Зазвенело стекло разбитых радиоламп. Без них, Семенов знал, приемник работать не может. Однако он взвалил его на плечи, как чемодан, и пошел по тропинке. Хорошо было Козлову выбрасывать все через забор, а вот Семенову теперь приходилось идти кругом, сначала по оврагу, потом по проулку, частью по улице.
      В сарае у Семеновых был лично Толе принадлежащий тайник. Это была траншея, которую выкопали, когда решили из конюшни сделать гараж. Траншея была глубокая, с цементными стенами и кирпичным полом.
      Когда Александр Павлович подошел к зданию, где еще недавно помещался горсовет и где он бывал неоднократно, у него ослабели колени. Возле подъезда стояло несколько автомобилей и расхаживал часовой с автоматом. Козлов робко подошел поближе. Он понял, что здесь расположилось не одно, а два учреждения - фашистская комендатура и городская управа.
      Часовой с автоматом уставился на Александра Павловича, и пути назад не было. Казалось, стоит повернуться, и автоматчик выстрелит в спину.
      Запинаясь, Александр Павлович стал объяснять часовому свои намерения. Он старался вставлять все немецкие слова, которые знал. На язык просилось специально припасенное Козловым обращение "геноссе" - товарищ, но Александр Павлович вдруг испугался произнести это слово в разговоре с представителем высшей расы: фашист ведь мог обидеться. Вспомнилось, что светлейший князь Меншиков из кинофильма "Петр I" обращался к государю "мин херц".
      - Мин херц, - сказал Козлов часовому, - мин волен зи арбайтед на ди гроссе Германию.
      Понял его автоматчик или нет, но указал рукой на подъезд, и Александр Павлович быстро поднялся по знакомым шести ступеням. У входа он еще раз оглянулся, слащаво улыбаясь автоматчику, и мелко просеменил в раскрытую дверь. Оказалось, что комендатура занимает второй этаж и часть первого, а городская управа разместилась в трех комнатах налево от вестибюля. В первой комнате Козлова встретила девица с синевато-белой физиономией и волосами цвета лимона. Не то крем с пудрой, не то какая-то другая мазь стягивала кожу ее лица, и когда она начинала шевелить губами, то двигались и нос девицы, и ее уши, и брови.
      - Вам кого?
      - Я хотел бы поговорить лично с самим господином бургомистром. - Эти слова Александр Павлович заучил еще дома. Лучше всего говорить с "самим", это он знал по опыту.
      - Господин главный бургомистр сейчас занят. Я ему доложу.
      - Благодарю вас, - сказал Козлов, - нам спешить некуда, мы еще с вами люди молодые.
      Он хотел понравиться секретарше. Однако девица с сине-белым лицом никак не отреагировала на его слова. Она скрылась за дверью и, выйдя минут через десять, очень сухо пригласила Козлова пройти.
      Как ни перепуган и взволнован был Александр Павлович, он не мог не сообразить, что главный бургомистр вовсе не был занят делами, а выдерживал посетителя в приемной для поднятия собственного авторитета.
      За огромным столом с массивной чернильницей под поясным портретом Адольфа Гитлера в кресле с высокой прямой спинкой сидел бывший продавец магазина "Спорт и фото" Виталька Сазанский.
      Дома Александр Павлович много раз репетировал предстоящий разговор с бургомистром, он заготовил и жесты и даже выражение лица. Только это и помогло ему сейчас никак не выразить своего удивления, не хлопнуть Витальку по плечу.
      Витальке Сазанскому шел четвертый десяток. Он любил модно наряжаться, хотел, чтобы к нему обращались по имени-отчеству или со словом "товарищ". Однако в городе его звали только по имени. Дело в том, что росту в Сазанском было менее полутора метров и сам он был хиленький, с жиденькой прической на прямой пробор, с тоненькими усиками под тоненьким носом. Здесь под портретом фюрера с усиками Виталька выглядел бы очень комично, если бы не напряженность его мелкого лица, которое вдруг напомнило Александру Павловичу, что и прежде над Виталькой в глаза посмеиваться боялись.
      - Виталий... - начал Козлов и запнулся, потому что вдруг забыл отчество Сазанского. Знал и забыл. Вылетело. - Господин Сазанский...
      - Можете называть меня просто "господин бургомистр", - поправил его Виталька. - Так пока будет лучше... Я вас слушаю.
      Подчеркнутая официальность давно знакомого человека сильно обескуражила Александра Павловича. Он забыл, как хотел начать. А бургомистр откинулся на спинку кресла, и в лице его проступила злость карлика.
      - Я слушаю вас, - повторил Сазанский. - Говорите, говорите, я ведь не знаю, зачем вы пришли. Я, в сущности, мало вас знаю. Например, мне интересно, как это вы, член партии и ответственный работник, не удрали с другими и даже явились ко мне на прием.
      Не этого ожидал здесь Козлов, не это обещала ему черная тарелка трансляционной сети. "Неужели я обижал его? - промелькнула мысль. Кажется, в открытую не обижал. За ту футболку динамовскую и трусы дал пятерку сверху. Куда же больше? И другие так давали, уверен, что не больше. А может, и обидел когда. Кто ж знал, что так обернется".
      - Господин бургомистр, - собрав все свое мужество, сказал Александр Павлович, - вы ошибаетесь, я никогда не был членом партии, и комсомольцем не был, вы меня с кем-то путаете, господин бургомистр. И пост я занимал очень скромный, в сущности инспектор по качеству дров... Я пришел заявить, что хочу работать вместе с вами.
      - Разве вы не коммунист? - искренне удивился Сазанский. Уж на него-то в свое время Козлов сумел произвести впечатление. - Тогда другое дело, тогда я готов называть вас "господин Козлов". Садитесь, господин Козлов.
      Александр Павлович сел в глубокое кожаное кресло, а Сазанский вышел из-за стола и стал вышагивать вдоль длинной карты СССР.
      - Слушаю вас, господин Козлов, слушаю. Старайтесь только ничего от меня не утаивать, ибо я все про вас могу узнать мгновенно.
      Александр Павлович и не пытался ничего скрывать. Он честно изложил свои намерения вернуться к делу заготовки топлива, если это нужно для немецкой армии, для городской управы, а также для населения. Он хотел сказать про басню "Стрекоза и Муравей", но сдержался, испугавшись сравнить хозяев с муравьем или, что еще хуже, со стрекозой. Вместо этого он изложил свое сугубо отрицательное отношение к прежней власти и тот бесспорный факт, что его отец, урядник Павел Козлов, был убит взбунтовавшимися фабричными в Смоленской губернии в марте 1917 года.