Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Семёнов

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Икрамов Камил / Семёнов - Чтение (стр. 1)
Автор: Икрамов Камил
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Икрамов Камил Акмалевич
Семёнов

      Камил Акмалевич ИКРАМОВ
      СЕМЁНОВ
      Две приключенческие повести "Скворечник, в котором не жили
      скворцы" и "Семенов" рассказывают о тяжелых годах Великой
      Отечественной войны, о том, как юные патриоты помогали своим дедам и
      отцам защищать Родину от фашистов.
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      Тонкий, звонкий, прозрачный
      Райтоп
      Нашествие
      Погребальная контора "Милости просим"
      Новый порядок
      Подозрения
      Метаморфозы, или превращения
      Заложники
      Врачебная этика
      "Эх, юшечка с сельдерюшечкой..."
      В ночь на седьмое
      "Не помню..."
      Эпилог
      ТОНКИЙ, ЗВОНКИЙ, ПРОЗРАЧНЫЙ
      Его заметили сразу. На нем были крепкие кожаные ботинки, толстые суконные брюки, черная гимнастерка, широкий ремень с белой бляхой и буквами "РУ", фуражка с лакированным козырьком.
      - Как с выставки, - сказал кто-то.
      А кто-то еще догадался:
      - Так, наверно, и сняли с выставки.
      Вскоре мы смогли убедиться в верности такого предположения. В нашем красном уголке были витрины с изделиями лучших учащихся из довоенных выпусков: шестерни и шестеренки, валы и валики, штангенциркули, микрометры - продукция фрезеровщиков, токарей и слесарей-инструментальщиков. Там же, на самом видном месте, под стеклом, распяленная на гвоздях, висела законная форма РУ. Такую форму ученикам ремесленных училищ выдавали до войны.
      Так вот теперь эта витрина была пуста.
      Мы все ходили в чем попало, а со склада нам выдавали только бывшие в употреблении спецовки, телогрейки и ватные брюки. Новичку мы не завидовали, хотя заинтересовались им. Высказывались предположения, что он родственник кого-то из работников училища. Дело в том, что по возрасту да и по росту ему еще рано было к нам. Видимо, сделали исключение. И форму с витрины сняли из-за этого, да еще потому, конечно, что она была очень маленького размера и вряд ли подошла бы кому-нибудь другому.
      Выглядел новенький плохо. Худой, бледный и какой-то настороженный. Сам он ни с кем не заговаривал, на вопросы отвечал односложно.
      Про таких говорят: тонкий, звонкий, прозрачный, шейка лапшевная, а ножки макаронные.
      Фамилия у него была самая обычная, не запоминающаяся - Семенов. По фамилии его вначале никто не звал.
      - Эй, ты, с выставки, принеси концы!
      Или:
      - Звонкий, сбегай за эмульсией!
      Он каждого из нас слушался.
      Его почти не обижали, вернее, он никогда не обижался. Однажды помощник мастера Вано Григорян перепутал его простую фамилию:
      - Эй, Степанов! Сбегай в кузнечный, узнай насчет поковок.
      Новенький как ни в чем не бывало перестал подметать и побежал в кузнечный цех. Дотошный Вано потом заметил свою ошибку и спросил:
      - Зачем же ты меня не поправил? Ты ведь Семенов, а не Степанов.
      - Вы не беспокойтесь, пожалуйста, - ответил новенький. - Семенов, Степанов, Иванов, Сидоров, Николаев - какая разница! Я ведь своей настоящей фамилии все равно не знаю. Не помню.
      - Это как же так? - удивился Григорян. - Беспризорник, что ли?
      - В прошлом году я, наверное, помнил свою фамилию, а в этом не помню.
      "Как это может быть? В прошлом году, наверное, помнил..." - удивились мы, а Вано спросил еще:
      - Но ведь зовут тебя Алексей?
      Новенький, запинаясь, сказал:
      - Наверно. Так записано в документах.
      Потом кто-то придумал игру. Зла в ней было, пожалуй, не очень много, зато ума еще меньше. Семенова стали окликать разными фамилиями и разными именами. Он откликался на любое имя и на любую фамилию, всегда как-то безошибочно угадывая, что обращаются именно к нему.
      В нашем училище, находившемся на территории знаменитого московского завода, учили тогда только первые два месяца, потом сразу ставили к верстаку или к станку. Надо было давать продукцию фронту.
      Мы были токари. В сыром полуподвале в шесть рядов стояли допотопные токарные станки. Под низким потолком, громыхая в разбитых подшипниках, крутились валы трансмиссий, шлепали по шкивам приводные ремни, сшитые в десяти местах. Мы точили донышки для реактивных снарядов, для гвардейских минометов, устрашающих врага "катюш". Официально никто нам этого не говорил, это был секрет, который знали все.
      Поковки возили из соседнего кузнечного цеха. Мы проходили их резцами по два шаблона поверху и подрезали, оставляя в центре небольшой штырек. На последующих операциях этот штырек срезали совсем.
      Семенова определили к нам в группу, но станок не доверили, а был он вначале на подхвате - подметал, смазывал, шорнику помогал.
      Однажды мы пошли с ним вдвоем за поковками. В кузнечном было сумрачно. Казалось, что освещают его только раскаленные добела болванки, из которых здесь ковали заготовки для наших "донышек". Длинными щипцами кузнец выхватывает болванку из нагревательной печи и кидает ее под огромный паровой молот; пять - семь ударов - и дело сделано: заготовка летит в сторону, на землю, остывать. Остывали они удивительно быстро.
      Ни огнедышащая нагревательная печь, ни горячие паропроводы, ни раскаленные болванки не могли согреть этот цех, похожий на ангар. Дуло там со всех сторон: из-под ворот, из разбитых окон, из вентиляционных устройств, которые были явно лишними. Несмотря на холод и сквозняки, мы любили ходить сюда. Было интересно смотреть на раскаленный металл, на слитную работу кузнеца и молота; любили мы, надев асбестовые рукавицы, кидать в вагонетку тяжелые и еще горячие заготовки. Кроме того, кузнечный цех был едва ли не единственным местом в Москве, где мы среди зимы могли напиться газированной воды. В любом количестве и бесплатно!
      В кузнечном бесплатная газировка без сиропа полагалась по правилам охраны труда и техники безопасности. Впрочем, сами кузнецы ее не пили. Газировку хорошо пить на сытый желудок после жирного обеда, а у голодного человека она вызывает вовсе лишний аппетит, который мешает работать. Так рассуждали взрослые, и газированную воду, предназначенную кузнецам, пили мы, ученики ремесленного училища.
      Нагрузив вагонетку, мы с Семеновым вспотели. Я снял рукавицы и сказал:
      - Тяпнем по стаканчику?
      Мы подошли к коляске с газированной водой.
      Эта коляска всегда напоминала мирное время, лето, жару и множество ос, тощих, желто-полосатых, как тигры. Они неведомо откуда появлялись в городе и слетались к колбам с химического цвета сиропом. Вкусная была вода с сиропом, хорошее было время.
      Я покрутил ручку сатуратора, налил стакан и протянул его Семенову. Стакан был один, и, пока Семенов пил, я смотрел на него.
      - Говорят, ты на фронте был? - спросил я.
      Семенов допил воду, сполоснул стакан, наполнил его водой для меня и сказал:
      - Нет. В тылу.
      - В фашистском?
      Я налил себе второй стакан газировки и только тогда услышал ответ:
      - У меня память плохая, ты меня лучше не спрашивай.
      - И фашистов видел?
      - Да, - неуверенно пробормотал он. - Видел.
      Непохоже, чтобы он врал. Видимо, скрывал что-то. Не хотел говорить.
      - А правда, что ты к нам из госпиталя попал? - настаивал я.
      - Нет, - ответил Семенов, - не из госпиталя. Я из больницы к вам попал.
      - Из какой?
      - Из детской.
      Ничего больше мне узнать не удалось.
      Запомнился еще один случай. В клубе шел фильм про войну. Веселый повар Антоша Рыбкин - его играл Борис Чирков - на солнечной полянке варил кашу. Он варил кашу и пел задорные куплеты. А в это время к походной кухне тайными тропами подбирались фашисты. Они хотели застать нашего повара врасплох. Но не тут-то было! Антоша Рыбкин легко раскидал десятка три фашистов, действуя в основном кулаком и поварешкой. В конце фильма Антоша раздавал вкусную кашу бойцам и еще веселее пел свои лихие куплеты.
      Нам картина понравилась, и я спросил Семенова:
      - Правда, здорово он их?
      Семенов нахмурился.
      - Правда, здорово? - еще раз спросил я. - Молодец Чирков.
      - Не помню! - невпопад ответил он. - Отстань!
      Губы у него дрожали, глаза стали узкими и злыми.
      Я тоже разозлился.
      - Ты что, контуженный? С тобой как с человеком, а ты как собака...
      Мне захотелось дать ему по шее в воспитательных целях, но шея у него была тонкая и жалобно торчала из нитяного шарфа и широкого суконного ворота.
      Я перебежал на другую сторону улицы и догнал ребят.
      Все это происходило в первые месяцы. Постепенно Семенов подравнялся на нашем трехразовом питании, ему доверили неплохой еще станок "Цинциннати", и он точил на нем свою норму "донышек". Форменная одежда быстро поистерлась, засалилась; он получил спецовку с телогрейкой и вскоре ничем не выделялся среди нас.
      Вновь в центре внимания Семенов оказался только на следующий год в самый неподходящий момент, в канун Первомая, во время весеннего субботника по очистке заводского двора. Мы грузили на машины ржавую металлическую стружку, которой скопилось целые горы, и соревновались с группой слесарей. Каждый человек был на счету.
      С утра Семенов вышел вместе с нами, потом кто-то куда-то его позвал. Он отпросился у бригадира на десять минут и не вернулся вовсе.
      РАЙТОП
      Никогда прежде Семенов не думал, что войны начинаются так неинтересно. Не то чтобы он заранее представлял себе, как это будет, если начнется война, но когда она началась, не возникло у него того веселого, боевого настроения, которое, казалось, должно сопровождать подобное известие. Не хотелось Семенову ни петь, ни маршировать по улице.
      В тот первый день, вернее, в то утро он еще ничего не знал о начале войны. Была хорошая погода - солнечная с ветерком. В такую погоду белье сохнет быстро. Лишь бы ветер не усилился, тогда поднимется пыль и белье придется снять.
      Толе Семенову шел двенадцатый год. Он был худ и мускулист. Хотя лето только начиналось, он успел загореть, и его серые глаза казались синими.
      Сейчас он сидел на тяжелой дубовой колоде в углу двора, посматривая, как сушится белье, внимательно разглядывал свои босые ноги и думал.
      Он думал обо всем сразу и ни о чем в отдельности. В таких случаях с интересом спрашивают:
      - О чем задумался?
      А в ответ смущенно говорят:
      - Да так. Ни о чем.
      Между тем в это самое время в мозгу человека происходит глубокая и потому невидимая работа по сопоставлению вещей, на первый взгляд до смешного несопоставимых. Именно в это время мозг обретает новые возможности для ассоциаций, сравнений и выводов. Именно в эти минуты человек умнеет. Не бойтесь думать ни о чем.
      Семенов всего этого не знал, но замечал, что "мысли ни о чем" чаще всего приходят к нему здесь, на дубовой колоде в тени бывшей райтоповской конюшни. Конюшню эту когда-то начали было переделывать под гараж, да так и не закончили, потому что райтоп слили с гортопом. Двор стал зарастать травой. Дом, где помещалась контора Колычского районного топливного отдела, пустовал, а в бывшей конюшне жильцы сразу же оборудовали себе сарайчики. Всего во дворе жили три семьи - теперешние и бывшие служащие райтопа. Бывших служащих постепенно становилось больше, чем теперешних. Они уходили работать в другие учреждения, но жить оставались здесь.
      С весны полоскать и сушить белье мать поручала сыну. У нее от холодной воды болели и опухали руки, а Эльвире было некогда: она училась в десятом классе и у нее были посредственные отметки по физике и немецкому. Сам же Семенов перешел в пятый на "хорошо" и "отлично".
      Ветер дул порывами, и Семенов посматривал на небо, как бы подбадривая солнце: ну давай, суши, суши - тучи могут налететь.
      В этом дворе Семенов жил со дня своего рождения, потому что его отец Вячеслав Баклашкин прежде работал счетоводом в райтопе, но, когда оставил семью, перешел в райпотребсоюз. Случилось это давно, и с тех пор Семеновы принадлежали к числу бывших служащих. Порой это сильно тревожило маму. Она не спала по ночам, думая о том, что будет, если их выселят.
      Слухи о предстоящих переселениях приносил во двор бывший технорук райтопа, а ныне технорук гортопа Александр Павлович Козлов. Он охотно рассказывал соседям о том, какие планы возникают у руководства насчет бывшей конторы, самого двора и жилых помещений. Обычно его слушали с неприязнью, потому что люди не любят тех, кто приносит тревожные вести. Это несправедливо вообще, и по отношению к Александру Павловичу было тоже несправедливо. Он ничего не выдумывал от себя, а планов использования пустой конторы райтопа действительно имелось множество.
      Больше всех во дворе не любила Козлова и его жену Антонину тетя Даша, которая была уборщицей в райтопе, а теперь перешла работать на почту. Вместе с мужем, дедом Серафимом, тетя Даша жила в пристройке рядом с конюшней. Муж был старше ее лет на двадцать и тоже когда-то служил в райтопе - был заготовителем, агентом по снабжению, комендантом, конюхом, сторожем. Любое дело, за которое дед брался, он непременно разваливал. Получалось так потому, что дед никогда не занимался тем, чем следовало по должности, зато всегда люто интересовался тем, что не имело к нему никакого отношения. Деду совсем недавно стукнуло семьдесят, и он стал надомником: брал работу в переплетной мастерской, в специальном станке склеивал и прошивал растрепанные канцелярские папки со словами "Дело начато - закончено" на разноцветных, но одинаково тусклых обложках. Эти папки всегда подолгу лежали на подоконнике дедовой комнаты, они выгорали на солнце, мокли под дождем. Дед редко прикасался к ним. Обычно он сидел у окна неподвижно, и тело его, так плавно расширяющееся книзу, будто самой природой было предназначено тому, кто ведет сидячую жизнь.
      - Семенов! - окликнул мальчика дед Серафим. - Чтой-то мать твоя вчера с двумя кошелками с базару шла? Неуж Баклашкин алименты прислал?
      Дед Серафим часто вмешивался в чужие дела, и Семенов не обиделся на него.
      - Баклашкин насчет алиментов всегда в срок, - ответил Семенов. - Он же у нас бухгалтер.
      Никогда в разговоре с посторонними сын не позволял себе осуждать отца. Самое большее - это слова про бухгалтерскую аккуратность, слова, которые он однажды услышал от матери.
      Семенов прекрасно помнил отца, потому что уже ходил в детский садик, когда все это случилось, и еще потому, что отец продолжал жить в их городе, а город был маленький.
      Местные краеведы спорили о происхождении названия города. Им удалось установить, что к знаменитому боярскому роду Колычовых их город прямого отношения не имеет. Колыч упоминался в летописях земли русской с XII века. Он часто страдал от войн и разбойных набегов, так как находился вблизи западных рубежей. К середине прошлого века Колыч постепенно превратился в один из тихих провинциальных городков тогдашней России и будто бы послужил фоном для одного из сатирических произведений писателя Салтыкова-Щедрина.
      В советское время на Колыч обратили внимание, сделали райцентром, построили швейную фабрику, стадион и отличный клуб промкооперации, который в области считался лучшим театральным зданием. Был в городе и музей, все экспонаты которого помещались в двух комнатах. В первой рассказывалось о Чарлзе Дарвине, происхождении видов, палеолите и неолите, там демонстрировались каменные топоры, ножи и наконечники копий. На стенах висели изображения различных обезьян, которые справа налево все более приближались к человеческому облику. Однако галерея эта завершения не получала, превращения обезьяны в человека не происходило, не хватало места, ибо во второй комнате музея была сосредоточена вся конкретная история города, причем одна стена осталась свободной и на ней разместили выставку антирелигиозных плакатов и брошюр.
      Некоторое время в клубе промкооперации работал межрайонный драматический театр, который перед самой войной целиком куда то уехал, но клуб продолжали называть театром, хотя чаще всего там крутили кинофильмы, устраивали танцы, и лишь иногда выступали заезжие артисты.
      Отец Толи Семенова Вячеслав Борисович Баклашкин ничем не выделялся среди остальных жителей города, и в этом была одна из причин многих его бед. Некоторые люди страдают оттого, что непохожи на других, выделяются из толпы; другие страдают потому, что им никак не удается выделиться. Каждому свое.
      Вячеслав Баклашкин был человек как человек - шатен, среднего роста. Одевался, как все служащие; в контору ходил в вельветовой толстовке, в выходные дни надевал шевиотовый костюм. На работе он слыл человеком исполнительным, немногословным и скучным. В его голосе всегда звучала обида, хотя никто его намеренно не обижал.
      Между тем обида была. Теперь-то уж все забыли, что в детстве Славик Баклашкин был знаменит в городе и области. С шести лет он играл на мандолине в оркестре народных инструментов, подавал большие надежды, которые почему-то все не оправдывались и не оправдывались. К двадцати пяти годам Вячеслав совершенно охладел к музыке и невзлюбил музыкантов.
      Может быть, к этому времени и начался у него разлад с Натальей Сергеевной, матерью Эльвиры и Толи. Небольшого роста, крепко сбитая, со щеками яркими и крепкими, как яблоки, Наталья Сергеевна казалась всем воплощением здоровья и радости. Они познакомились во время конкурса самодеятельности, где Наташа, тогда еще не медсестра, а санитарка городской больницы, пела частушки, которые сама сочиняла.
      Частушки касались всяких городских неполадок и курьезов. Она пела их негромко, серьезно, без улыбки, потому что стеснялась. Чем серьезнее она пела, тем смешнее получалось. Наташины частушки, переиначивая слова для своих надобностей, пели потом на улицах города и в ближайших деревнях.
      За талант полюбил ее Баклашкин, за талант постепенно начал ненавидеть. Она привыкла напевать за домашней работой, и его это раздражало. Она верила в него, а ему казалось, что она намекает на его бездарность. Он продал свою мандолину и сказал, что потерял. Она тайком скопила денег и купила ему новую с комплектом запасных струн и цветных медиаторов.
      В конце концов Баклашкин ушел к другой женщине, которая, как он объяснял, понимает его по-настоящему.
      Семенов старался реже вспоминать об отце, однако это ему почти не удавалось. Он думал о нем каждый день и даже по нескольку раз в день. Вот и теперь вопрос деда Серафима толкнул к самому больному из воспоминаний.
      Эльвира училась тогда в четвертом классе, а Толик ходил в детсад. Было 1 Мая, и они с сестрой гуляли по главной улице. Эльвира в белой блузке и красном галстуке гордо вела за руку своего младшего брата, а тот жмурился, глядя на сверкающего леденцового петушка, которого старался облизывать не слишком часто. Вокруг было много людей в белых рубашках, белых брюках и белых юбках. На домах висели флаги, играла музыка, люди улыбались друг другу и пели песни. Было весело, и когда Толя увидел на другой стороне улицы своего отца в компании веселых и нарядных мужчин и женщин, он радостно крикнул:
      - Папа! Эльвира, вон наш папа идет!
      На Баклашкине были белые парусиновые туфли, белые, хорошо отутюженные брюки и белая рубашка с отложным воротником. Он рассмеялся какой-то шутке, которой ни Эльвира, ни Толя не слышали. Им показалось, что отец обрадовался встрече с ними.
      - Папочка! - крикнула Эльвира. - Вот мы!
      Отец увидел своих детей, но не подал виду, что узнал их. Наоборот, он отвернулся и тут же изобразил, будто вдалеке увидел нечто очень интересное. Он сказал что-то своим попутчикам, и они направились к стадиону.
      - Наверно, он стесняется, что мы плохо одеты, - объяснила братишке рассудительная Эльвира.
      Никогда Толя не обращал внимания на свою одежду и на то, кто как одет, и сейчас не подумал о своих штопаных чулочках. Он понял одно: отец его стесняется.
      С того дня Толя начал бороться за свою личную независимость ото всего, что связано с отцом. Это по их с Эльвирой просьбе мать восстановила девичью фамилию, и в школе мальчик с первого дня стал Семеновым. Боясь, что люди вспомнят, чей он сын, на вопрос "Как тебя зовут?" он отвечал не "Толя", а "Семенов". Постепенно фамилия заменила ему имя, и взрослые во дворе признали его право на это. Одни называли его так с улыбкой, другие с ухмылкой.
      - Семенов! - опять окликнул Толю дед Серафим. - Не знаешь, чего это Козловы сегодня затеяли? Антонина на крыльцо выходила, так руки по локоть в муке. Меня, честно сказать, завидки берут...
      - Не знаю, дед Серафим, - ответил Семенов. - Воскресенье сегодня. Может, гостей ждут.
      К Александру Павловичу Козлову Толя относился лучше, чем другие люди в их дворе. Может, и ненамного лучше, но все же лучше. Дело в том, что из Толиных знакомых Александр Павлович был единственным, кто поддерживал отношения с Вячеславом Борисовичем и в разговорах не осуждал его.
      - В чужую душу не влезешь, - миролюбиво говорил Козлов. - Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Сердцу не прикажешь...
      Жена Козлова, Антонина, женщина крупная, быстрая на руку и на язык, в таких разговорах отмалчивалась, но было ясно, что своего мужа она так просто не отпустила бы туда, где лучше, и вовсе не согласилась бы, что сердцу не прикажешь.
      - Точно! Гостей ожидают, - подал голос дед Серафим. - Видать, важные будут гости. Сам хлопочет.
      Александр Павлович вышел к своему сарайчику и принялся колоть дрова. Это были аккуратные и чистенькие березовые полешки, которые легко разлетались надвое в тот самый момент, когда тяжелый колун прикасался к ним. Такие дрова и должны быть у технорука гортопа.
      Семенов вспомнил, что мать тоже собиралась напечь пирожков в честь того, что Эльвира окончила школу, однако потом они передумали. Все равно сегодня у Эльвиры выпускной вечер, и десятиклассники складывались заранее. Кстати, матери предложили в больнице внеочередное дежурство, которое оплачивалось в двойном размере.
      Александр Павлович колол дрова и, опуская колун, хакал. На нем была белая футболка с голубой буквой "Д" и белые трусы с голубым атласным галуном. Широкие плечи, крепкие ноги, спокойное, мужественное лицо и стрижка "под бокс" очень подходили к его спортивной одежде.
      - Герой! - глядя на него из своего окошка, сказал дед Серафим. Другой и не больно видкий, и детей ему не надо, а господь дает. Господь дает, а ён не дорожит.
      У деда Серафима с тетей Дашей теперь тоже не было детей. Две их дочки умерли от голода в гражданскую войну.
      - И почему так бывает!.. - продолжал рассуждать дед Серафим. - Другой и не больно видкий, и детей ему не надо, а господь дает. Господь дает, а ён не дорожит. Ни дочь ему не надо, ни сына.
      Семенов никак не отозвался на эти слова, хотя отлично понимал, кого дед имеет в виду. Толя сердито подумал про то, что дед Серафим совсем обленился, а тетя Даша сбилась с ног, работая на почте, еще уборщицей где-то и еще стирая чужое белье. Несколько месяцев назад тетя Даша отобрала у мужа штаны, чтобы тот не шлялся, где попало, а переплетал книги. Дед поскандалил неделю, потом смирился и тихо сидел дома в кальсонах. Впрочем, проку от его работы все равно не было.
      Видя, что разговор с мальчиком не получается, дед взял с подоконника кипу каких-то документов, которые ему предстояло переплести, поднял с полу банку с клеем и прислушался.
      Тихо было в районном городишке Колыч в то утро, когда на западе нашей страны уже несколько часов подряд рвались бомбы и снаряды, громыхали танки, истекали кровью первые тысячи солдат и мирных жителей. Самая кровопролитная в истории вторая мировая война шагнула на территорию СССР.
      - Обед скоро, - сказал дед Серафим. - Есть охота.
      Он заглянул в жестянку. Клей высох, его надо было залить водой и поставить на плиту, а деду Серафиму не хотелось вставать с места.
      Семенов сидел на дубовой колоде и смотрел, как Александр Павлович Козлов, набрав свежих березовых поленьев, скрылся за крашенной голубой краской дверью своей квартиры.
      Ветерок слегка раскачивал сохнущее белье. По улице протарахтел грузовик.
      Дед Серафим опять заговорил:
      - Гляди, как Козлов динамовскими трусами хвастает!
      И Семенов увидел Александра Павловича, в странном оцепенении замершего на своем крыльце. Минуту Козлов стоял молча, оглядывая двор, а потом крикнул:
      - Включите радио! Война!
      Семенов хотел побежать домой, к репродуктору, засуетился дед, потому что у них репродуктор был на кухне, но Козлов уже устанавливал на подоконник деревянный приемник ЭЧС-2.
      "Говорит Москва! Говорит Москва!.."
      Радио сообщало, что сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны фашистские войска атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие, и только после этого в пять тридцать утра посол Германии Шуленбург известил правительство СССР, что это война.
      Некрашеный деревянный приемник ЭЧС-2 работал хорошо, каждое слово звучало громко и внятно, но люди стояли возле квартиры Козлова и будто не понимали того, что слышат.
      "Победа будет за нами!" - сказало радио.
      Александр Павлович повторил эти слова для своей жены Антонины, для деда Серафима и для Семенова. Потом стали передавать торжественную музыку. Она была военной и мужественной.
      Семенов вспоминал об этом потом, а тогда прежде всего подумал, что надо сбегать в больницу и предупредить мать. Она боялась войны, не любила, когда про нее говорили и когда сын в нее играл. Однако Семенов быстро сообразил, что бежать в больницу не надо, там уже все знают - больные любят слушать радио.
      С сумкой почтальона на боку во двор вбежала тетя Даша. Увидев, что здесь про войну уже известно, она повернулась и пошла прочь.
      - Дарьюшка! - взмолился дед Серафим, до пояса высунувшись из окна. Отдай штаны! К людям хочу.
      Тетя Даша не обернулась.
      - Гитлер ты! - ругнулся дед Серафим и вылез во двор в одних подштанниках.
      Александр Павлович убрал с окна приемник и вскоре появился во дворе в своем обычном полувоенном костюме - сапоги, синие галифе и гимнастерка под широким командирским ремнем. Из-за какой-то болезни он никогда не служил в Красной Армии, но такую одежду в те предвоенные годы любили многие ответственные работники областного, районного и сельского масштаба. Александр Павлович Козлов считал себя ответственным работником.
      Он ушел со двора быстрой деловой походкой, и все поняли, что вернется он с новостями.
      Так и случилось. Вечером Александр Павлович рассказывал то, что узнал по секрету от одного очень видного товарища. Оказывается, в ответ на внезапный удар фашистов наши войска стремительным контрударом опрокинули врага и преследуют его, отступающего в панике на заранее подготовленные позиции. По словам Александра Павловича, получалось, что наша кавалерия уже форсировала Вислу и вошла в Варшаву, занятую фашистами еще в 1939 году, и стремительно движется к Берлину.
      Семенову это сообщение понравилось, и он пошел домой, чтобы посмотреть, где на Эльвириной карте Варшава и далеко ли от нее до Берлина. Он измерил расстояние от нашей границы до Варшавы и от Варшавы до Берлина, потом посмотрел масштаб. Все получалось правильно, здорово и быстро.
      Семенов снял белье с веревки, сложил его на кухне и отправился в школу к Эльвире. Там было не до него. Выпускной вечер решили не отменять, а мальчики Эльвириного класса, оказывается, уже написали коллективное заявление с просьбой считать их добровольцами. Завхоз школы, он же по совместительству физрук, Леонид Сергеевич Щербаков, как бывший командир Красной Армии, объяснил, что в таких случаях коллективные заявления не пишут, потому что каждый должен говорить от своего собственного имени. Теперь ребята сидели за партами, где еще недавно писали контрольные работы, и на таких же отдельных листочках из тех же тетрадей каждый в отдельности излагал свою просьбу участвовать в борьбе с фашизмом.
      Семенов увидел, что среди двенадцати мальчишек выпускного класса сидит одна девушка. Это была его сестра Эльвира. Она тоже писала заявление.
      Александр Павлович Козлов пользовался, видимо, непроверенными слухами, когда в первый день войны утверждал, будто наши войска уже опрокинули противника и бьют его на его же территории. Нужны были долгие месяцы и годы кровопролитной борьбы и героических схваток за каждый метр земли, чтобы сбылось то, о чем мечтали многие в тот первый день. Что делать! Всем бы хотелось, чтобы война была не на нашей земле, чтобы не возле наших домов рвались бомбы и снаряды... Но до победы было еще долго, и не всем героям этой повести довелось ее увидеть.
      Радио и газеты тех первых дней войны сообщали о войне крайне сдержанно и даже скупо.
      Из сообщений Советского Информбюро
      ...В течение 24 июня противник продолжал развивать наступление
      на ШАУЛЯЙСКОМ, КАУНАССКОМ, ГРОДНЕНСКО-ВОЛКОВЫССКОМ, КОБРИНСКОМ,
      ВЛАДИМИРО-ВОЛЫНСКОМ и БРОДСКОМ направлениях, встречая упорное
      сопротивление войск Красной Армии...
      Наша авиация, успешно содействуя наземным войскам на поле боя,
      нанесла ряд сокрушительных ударов по аэродромам и важным военным
      объектам противника. В боях в воздухе нашей авиацией сбито 34
      самолета.
      В Финском заливе кораблями Военно-Морского Флота потоплена одна
      подводная лодка противника.
      ...В течение всего дня 4 июля шли ожесточенные бои на ДВИНСКОМ,
      БОРИСОВСКОМ, БОБРУЙСКОМ и ТЕРНОПОЛЬСКОМ направлениях. На остальных
      участках фронта наши войска, прочно удерживая занимаемые позиции,
      ведут бои с противником, пытающимся вклиниться в нашу территорию...
      Наша авиация в течение дня наносила удары по аэродромам
      противника и по его мотомеханизированным частям, задерживая их
      продвижение и нанося им большое поражение.
      По уточненным данным, за вчерашний день наша авиация сбила 62
      самолета противника.
      ...В течение 14 июля продолжались бои на СЕВЕРО-ЗАПАДНОМ,
      ЗАПАДНОМ и ЮГО-ЗАПАДНОМ направлениях.
      Наши войска противодействовали наступлению танковых и
      моторизованных частей противника и неоднократными контрударами
      наносили врагу тяжелые потери.
      ...В течение 24 июля развивались упорные бои на ПОРХОВСКОМ,
      СМОЛЕНСКОМ и ЖИТОМИРСКОМ направлениях.
      На остальных направлениях и участках фронта крупных боевых

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9