Чары индивидуальны – так учил Орнольф. Это значит, что каждый чародей колдует по-своему. А еще это значит, что ковровые бомбометания – прерогатива бомбардировщиков, а не чародеев. Можно, конечно, бить по площадям. Но эффективность подобных заклятий невысока, а сил они требуют – ой-ой, сколько.

Поэтому Маришка так любила драться рядом с Пауком. В его руках убийственные чары, направленные в одного противника, умножались по числу нитей паутины. Как сейчас. Когда на них летела целая стая…

«Чужих»?!

– Алиенсы! – заорала Маришка, почти не чувствуя, как Альгирдас подхватывает ее не начатые заклятья, – ой, блин, Паук, это же алиенсы!

Он ее услышал, несмотря на рык чудовищ, оказавшихся как-то очень близко. Молча кивнул, как будто что-то понял. Шагнул вперед, еще ближе, почти вплотную к набегающим тварям, и… взвился в воздух. Буквально перелетел через чудищ. Они споткнулись, наверное, о паутину, и Маришка увидела, как Паук прокатился по земле там, внутри круга, среди лап, когтей и хвостов.

Он не стал подниматься, ударил ногами – одна из тварей грохнулась в пыль, кувыркнулся, как будто перелился, чиркнул когтями под челюстью упавшего противника.

Брызнуло зеленым.

А ноги, хвосты и когти… и Паук – все вместе они подняли такую пыль, что Маришка перестала различать происходящее. Все слилось в дикую мешанину, круговерть атак, водоворот ударов – это приходилось видеть не раз, и не два, и это всякий раз наводило ужас.

Маришка не знала, как он это делает.

Никто не знал, кроме Орнольфа, а Орнольф… он тоже не знал, он просто видел это гораздо чаще и узнавал гораздо быстрее, и у Орнольфа было для этого название.

Змеиная пляска. Он говорил, что это – змеиная пляска.

Смертельный танец, заставляющий врагов – любых: животных, людей, фейри – кидаться на Паука и только на Паука, оставляя без внимания всех остальных.

– Каор! – кричала Маришка, заставляя голос звучать так, как будто это пламя гудит на сильном ветру.

И снова:

– Каоррлей! [69] – только теперь подобно рокоту грома в потоках дождя, и огненные шары разматываются мотками ниток, цепочками молний протягиваясь от врага к врагу. Им наплевать. Этим, если они и правда те самые, из кино…

Зато теперь им будет не наплевать вот на это:

– Плаекх' ха-бао! [70]

Есть! Те твари, по чьим блестящим шкурам еще плясали синие змейки электрических разрядов, лопнули с отвратительным мокрым звуком.

И снова. Серия заклятий прошла один раз, пройдет и второй. А там нужно будет придумывать что-то еще…

– Каор…

– Ненавижу детей, – сказал Паук. Он, наверное, хотел сказать зло, а получилось жалобно. И Маришка поджала губы, чтобы не засмеяться.

Она и вправду не хотела смеяться над Пауком. К тому же это было небезопасно, когда он в таком состоянии. Он! Паук! В таком… о, Господи!

Она все-таки хмыкнула – это смешок получился такой, как сдавленный хмык.

– Кладка там! – сообщил Паук ледяным голосом, указывая пальцем куда-то на север. – Иди и убей всех!

«Заклинанием “плаекх'ха-бао”?» – так и подмывало спросить Маришку.

Она воздержалась. Позвала с собой Макса, и они пошли всех убивать. Благо, опыт есть. Должно получиться.

Но… боже ж мой!

Отойдя от машины – и от Альгирдаса – на расстояние, достаточное, чтобы говорить в полный голос, Маришка с Максом переглянулись и, задыхаясь от смеха, упали на землю.

Смеялись так, что слезы потекли. Даже животы заболели. Зато, когда отсмеялись, вроде, полегчало.

– Главное, не вспоминать, как он сейчас выглядит… – пискнула Маришка.

За что немедленно была сражена новым приступом смеха.

Заклинания сработали на трех алиенсах. Три из семи – неплохой результат. Они лопнули. Остальных прикончил Паук, а эти – лопнули. Вокруг Паука. Когда он сражался с самым большим чудищем.

Ох, господи боже… Нельзя сказать, чтобы из других схваток он выходил чистеньким. Но в этот раз… когда он с хрустом оторвал голову последней твари, а потом остановился и так недоуменно убрал с лица заляпанные липкой слизью пряди волос.

Мама дорогая! Какие у него были глаза!

Маришку тогда даже совесть слегка уколола. Во-первых, кровь у алиенсов все-таки очень едкая. А во-вторых, Альгирдас так на нее посмотрел. Чистюля-Паук. Весь с головы до ног в гадких, скользких ошметках. И волосы – их отмывать то еще удовольствие.

Фу-у…

Но до чего же это было смешно!

Кладку нашли в полукилометре от места побоища. Дошли туда без приключений, что дало Маришке лишний повод задуматься о том, насколько внимательно Паук приглядывает за ней. Он ведь знал, что никакой нечисти по дороге не встретится, иначе ни за что не отправил бы ее одну. Иногда, натыкаясь в самостоятельных вылазках на каких-нибудь тварей и разделываясь с ними без посторонней помощи, Маришка вместо торжества чувствовала лишь детскую досаду: ее пустили поиграться. Так, наверное, лиса или волчица приносят в нору подранков, чтобы детеныши учились охотиться.

Из чувства противоречия, а может, оттого, что Макс как-то очень уж понимающе на нее поглядывал, Маришка уверенно предложила:

– Айда вниз!

И, не дожидаясь, пока лейтенант Адасов покрутит пальцем у виска, полезла в широкую черную нору.

Ход был глубокий, но покатый – ясное дело, маленьким алиенсам, когда вылупятся, надо будет как-то вылезать наружу. Хотя, если вспомнить, как они прыгают, непонятно – на фига им вообще ходы. Дыры в потолке было бы достаточно.

– Ты, идиотка, – зашептал Макс уже внизу, – пойдем отсюда, быстро!

Подземная полость от стены до стены оказалась увешана кожистыми, полупрозрачными коконами. В них, наверное, и сидели маленькие алиенсы…

Ох… Маришка вдруг вспомнила, как это было в кино, дернулась к выходу и не успела. С чмокающим звуком лопнули десятки мембран. Со всех сторон на Маришку с Максом бросились зеленые, проворные головастики. Она крикнула: «сках!», одновременно выталкивая эмпата в подземный ход. Запоздала с заклинанием: сразу два головастика оказались под щитом, и выстрелы максового пистолета прогремели в подземелье так громко, что часть потолка обвалилась, засыпав чудовищ.

Щит чар не удержал пули. Слава богу! Слава богу! Слава богу… что сил ее не хватило на то, чтобы сотворить более мощное заклинание. Иначе Макс не сумел бы застрелить головастиков, уже провинтившихся насквозь через ее разгрузку.

Снайпер, блин…

Пока остальные эмбрионы, или кто они там, копошились под грудой земли, Маришка с Максом лезли на поверхность. Макс честил ее на все корки, что не мешало ему бежать по узкому, осыпающемуся под ногами ходу, как по дорожке стадиона. Маришка не отставала. Ей все время казалось, что заклинание вот-вот разрушится, и какая-нибудь тварь вцепится в… ну, в нежную часть тела.

Тугая петля захлестнулась вокруг ребер. Маришку рывком, как будто на буксире у грузовика, выдернуло на поверхность. Она по инерции пролетела еще несколько шагов, упала, больно ударилась локтем, однако смогла перекатиться и быстро вскочить на ноги. Рядом, морщась, потирал коленку Макс. А Паук, встав между ними и провалом пещеры, кромсал паутиной выпрыгивающих из темноты головастиков.

На ломтики. В клочки.

Он был так зол…

Весь мокрый – с волос текут струйки воды. Он даже плащ надеть не успел, а не застегнутая шелковая рубашка облепила тело, став почти прозрачной. Заглядевшись на него, Маришка с трудом вспомнила, что нужно делать. И чуть не замешкалась, призывая духов. Если бы не косой взгляд Альгирдаса, острый, как режущая нить паутины, она бы так на него и таращилась, открыв от восхищения рот.

Однако такие паучьи взгляды очень быстро возвращают к реальности. Маришка сплела заклятье – из земляного хода, так же, как в прошлый раз, дохнуло дымом и пламенем.

– Тайрибл! [71] – бросил, как ударил, Паук, не беспокоясь о том, что его не поймут.

Его поняли.

– Альгирдас… – начала было оправдываться Маришка.

– Брэлл мвирэ! [72] – резко оборвал Паук, тряхнув мокрыми волосами, на которые уже начал налипать всякий гадкий мусор. – Брэлл съяньшэ [73], – прошипел он, глянув на Макса.

Похоже, предполагалось, что после этих слов Маришка с Максом пойдут биться головой о камни. Ей действительно захотелось сделать что-то подобное, несмотря на то что языка Ниэв Эйд она не знала и о смысле сказанного могла только догадываться.

Паук уходил, не оглядываясь. Шел как всегда легко, ни облачка пыли не поднималось из-под высоких сапог, но почему-то создавалось впечатление, будто он вбивает в землю каждый шаг.

Очень злой Паук.

Слава богу, он успел хотя бы отмыться от взрослых алиенсов, то есть, от того, что осталось от взрослых алиенсов, после заклинания «плаекх'ха-бао», а то был бы сейчас еще злее. По десятибалльной шкале Чавдаровой-Адасова, эта злость тянула на шестерочку. А вот, например, восьмибалльная злость включала в себя ломание всего, что ломалось, и разбивание всего, что разбивалось. Все не ломающееся при этом подвергалось агрессивной обработке с целью сломать и, насколько успела понять Маришка, без помощи Орнольфа или нескольких убийств такая злость не проходила. Злость на пять баллов выглядела великолепно, была малоразрушительна и опасна, в основном, только для врагов. Злость до трех баллов включительно была нормальным состоянием Паука. А шесть баллов – это миленькая перспектива провести время, оставшееся до воссоединения с Орнольфом и Дюхой в обществе Паука безмолвствующего и угрюмого, как сыч.

Да, была еще злость на десять баллов!

И бесконечная выжженная пустыня вокруг – прямое следствие одного-единственного приступа такой злости.

– Я же говорил, – пробормотал Макс, пока они тащились следом за Альгирдасом, – не надо было туда лезть.

– Без тебя знаю.

– Как он без машины так быстро добрался?

– Как-как, – Маришка снова ощутила укол совести, – через Межу.

Оставшиеся десять минут Макс задумчиво молчал. Может, пытался без подсказки сообразить, как можно ходить через Межу, когда ее нет уже шесть с лишним месяцев?

Можно было, и Маришка даже знала, как это делается, только у нее не хватило бы сил на такой подвиг. Особенно, если спешить, как спешил Альгирдас. Орнольф, тот, пожалуй, мог, но ему эти полкилометра дались бы таким трудом, что по прибытии на место от чародея оказалось мало толку. А Паук… ну, он мастер. Гроссмейстер. Орнольф говорит, что Паук всегда, еще в детстве умел «уходить» почти моментально, как выключатель поворачивал. «Уходить», значит отпускать душу… это что-то вроде медитации, только иначе, в общем, нормальный человек так вообще не сможет, а специально обученным на это требуются часы, если не дни глубокого сосредоточения.

Требовались. Раньше. Когда душе было куда идти.

Сейчас, с одной стороны, стало удобнее. Куда бы ни устремилась душа, за ней неизменно последует тело. С другой же стороны, обремененная плотью, душа никуда устремиться и не может, хоть из кожи вон вылези. Из кожи вылезти как раз и не получается. Ни у кого, кроме Альгирдаса. Тот – ага вместе с телом, и – того. Куда захочет. Но одно дело уходить на тонкий план тонкой же составляющей, и совсем другое – идти туда во плоти. Результат, ну, никак не оправдывает затраченных усилий.

Сегодня оправдал… Правда, сейчас Паук, наверное, думает, что лучше бы Маришку с Максом там, в пещере, съели живьем, всем бы легче стало. Фиг вам – легче! Их бы не съели, а вселились, чтобы потом в их телах прийти к другим людям, и уже там вылупиться. Во всяком случае, в кино было как-то так.

Но ведь эти твари не из кино, правда? Не может быть такого, чтобы они были – те самые.

Собственно, «через Межу» – это были теперь просто слова. Сама Межа – Идир, грань между миром тварным и волшебным, – исчезла.

Конец света. Он случился. Правда, не тот, что был запланирован в «Откровении», только прелюдия к нему, но от этого нисколько не становилось легче.

А ведь это лето было лучшим в ее жизни. В этой жизни, в этой реальности, куда придумал ее Олег. В жизни другой, прежней, ее лучшим летом, лучшим годом был тот, когда они любили друг друга. Ну, а здесь – здесь вот так.

Нет, правда. Нынешним летом Маришка с некоторым удивлением признала, что она существо приземленное и очень любит деньги. Странно, что пока у нее денег не было, не было и особой любви к ним, а вот как только они появились… деньги, о каких она даже и не мечтала никогда.

Вслед за признанием факта своей приземленности появились и другие мысли на ту же тему. Так, например, Маришка вспомнила, что Артур говорил, будто бы Альгирдас – это мечта, эйслинг[74]. И благородные фейри, немногие из них, с кем довелось познакомиться, они тоже говорили, что у мечты есть имя – Ду'анн алла. Не понять, то ли смеялись они над Альгирдасом, то ли всерьез… В общем, Маришка решила, что ничего они не знают – ни Артур, ни фейри, – жизни они не нюхали. Настоящая мечта – это деньги, а когда они есть, есть и все остальное.

И сразу поняла, что ни фига подобного. Все есть, да, кроме Паука. Ну, то есть не именно вот Альгирдаса Паука, потому что кто из людей его видел-то, а чего-то такого же недостижимого. Прекрасного и недоступного. Чего-то, к чему душа тянется, всю жизнь тянется, даже у тех, кто об этом не знает, но когда, вроде бы, уже дотянулась, оказывается, что нет, что Паук по-прежнему далеко, хоть и близко.

Привели ее размышления к парадоксальному выводу о том, что Орнольф – самый счастливый человек из людей и из фейри, потому что… потому что Паук ему принадлежит, хоть они и не любовники. Ну, технически – не любовники. И получалось так, что Орнольф – самый несчастный человек, потому что разве может быть счастливым тот, чьи мечты не просто сбылись, а… – как это сказать? – стали его собственностью? Тот, у кого есть все, о чем только можно мечтать, в том числе и сама по себе мечта, он же не может быть счастлив.

Ага. Только Орнольфу его сбывшаяся мечта доставляла порой столько проблем, что, пожалуй, ему еще было о чем мечтать. Это к вопросу о том, что злость от одного до трех баллов – естественное Паучье состояние.

Как бы там ни было, тогда, в мае-июне, несмотря на маячившие в перспективе сложности все из-за тех же денег, несмотря на все неясности с ее нынешним статусом в ИПЭ, несмотря даже на то что Альгирдас при первой возможности поспешил вернуться из тварного мира к себе, в Воратинклис, и Орнольф ушел вместе с ним – все равно Маришка чувствовала себя счастливой. В четвертый раз за этот год ее жизнь повернулась или перевернулась, в общем, началась как будто заново и по-другому.

Она тоже вернулась домой. Из сказки в реальность. Сказка была страшная, хоть и красивая… или красивая, хоть и страшная. Вернуться домой оказалось так странно. Мама с папой встречали в аэропорту – такие обычные, среди обычных людей, но свои, родные. И они так беспокоились. Это было бы забавно, их беспокойство, расспросы о том, как прошла командировка, сетования мамы на то, что их доченька, такая маленькая, одна прожила два месяца где-то на краю земли… конечно забавно, ведь если бы они только знали, как на самом деле провела Маришка эти месяцы! Но нет, смешно ей не было.

Было немножко грустно.

Было хорошо.

Орнольф сдал ее родителям с рук на руки. Как забирал в марте, так и вернул. В целости и сохранности, как он сам сказал. Орнольф разговаривал с отцом Маришки очень уважительно, а отец с ним – как бы покровительственно, с нескрываемой за нее, Маришку, гордостью. Мол, а чего же вы ожидали, молодой человек, от нашей дочки, кроме выдающихся успехов в области этнографии?

Потом мама сказала, что Орнольф очень молод для научного руководителя, и, наверное, он большой ученый. А папа подтвердил, что, да, конечно, наверняка. И они расспрашивали Маришку, а она отвечала. Иногда невпопад. Мама осторожно поинтересовалась, не красит ли Орнольф волосы. И когда услышала, что нет, с явным облегчением вздохнула. Только заметила, что никогда не видела такого яркого рыжего цвета, прямо почти красного. А папа заговорил о неандертальцах и кроманьонцах. Кто-то из них был рыжим, папа не помнил точно, кто, но рассуждал уверенно, и ни мама, ни Маришка его не перебивали.

А потом, уже дома, она сказала, что их научная группа сделала очень важное открытие. Чисто случайное такое открытие. В общем, нашли что-то вроде клада, и им полагается двадцать пять процентов, и… да уж! Это сложно, оказывается, – обманывать родителей. Как-то… ну, неудобно. Однако Маришка выложила целую кучу бумажек и документов, подтверждающих, что да, она действительно имеет право на двадцать пять процентов от стоимости найденного клада, и в денежном эквиваленте это выражается солидной суммой, и деньги эти лежат на ее, Маришки, личном счете в банке. А как доказательство существования клада, присовокупила к документам еще и дареные шпильки.

Это все Орнольф.

То есть, это Паук. Они ведь много разговаривали, Паук и Маришка, чуть ли не каждую ночь трепались. Все больше о жизни. О реальной жизни, о которой Альгирдас ничего почти и не знал. Он все запомнил, оказывается, и был глубоко впечатлен «нечеловеческими» условиями, в которых Маришке приходится жить.

Господи, ну до чего же наивное существо Альгирдас Паук! Древний. Мудрый. До того смешной иногда… Ничего-то он не знает о людях.

Маришка, прощаясь, клятвенно пообещала ему, что теперь непременно будет жить в человеческих условиях. А раз обещала, надо делать.

Но мама, прежде всего тайком от самой Маришки, отправилась в УрИПЭ, дошла до самого Корнева и выяснила все насчет нежданно свалившихся денег. А Сергею Ивановичу ничего больше не оставалось, кроме как подтвердить версию Орнольфа. Куда бы он делся?

А потом, пока родители с удовольствием ходили по риэлторским конторам, пока они строили планы о том, как купят или построят домик за городом, пока занимались еще тысячей разных вещей, которыми, наверное, неизбежно приходится заниматься всем, на кого сваливаются вдруг деньги, Маришка без стеснения воспользовалась оформленными в феврале визами.

У нее был потрясный велик. Было свободное время. Были все необходимые документы, деньги и вагон волшебства в придачу.

Это было сумасшедшее лето!

Это было прекрасное лето!

Лучшее. И других таких, наверное, уже не будет.

Не будет.

Маришка сидела под пологом шатра из желто-бежевого шелка, смотрела на бежево-желтую пустыню, вспоминала лето и чувствовала, как все глубже и глубже погружается в густую, вязкую грусть.

У мамы с папой теперь был свой домик за городом, но совсем не такой, как они мечтали. Сейчас они жили в двухэтажном флигеле в саду Поместья, в полукилометре от громады Воратинклис. Там, конечно, было хорошо, безопасно и удобно, и очень красиво. Но что толку? Эту жизнь никак нельзя сравнивать с той, что была раньше. В обычном мире, среди обычных людей.

И мама все время приводила туда беженцев. Детишек каких-нибудь. Обычно детдомовских… прошлая жизнь, та, в которой Маришку убил милый детдомовский мальчик, ничему маму не научила, даже на бессознательном уровне – ничему.

Отец не возражал. Наоборот. Маришка несколько раз за эти полгода бывала в Поместье, и каждый раз родители заводили разговор о том, что лучше бы им перебраться в Воратинклис, а во флигеле можно было бы разместить детишек с воспитательницами. Вообще-то, там действительно могло поселиться человек тридцать, и понятно было, что мама с папой чувствуют себя, мягко говоря, неудобно, занимая вдвоем такой большой дом, в то время как множество беженцев с трудом размещаются в Воратинклис и в шатрах, расставленных в саду.

Только Альгирдас не желал ничего слышать об этом. Он говорил, что не понимает, почему родители Маришки должны жить вместе с другими смертными. Из каких таких соображений они не заслужили ничего лучше?

…Отдавая последние распоряжения рабам, разбивавшим лагерь, Паук несколько раз покосился на Маришку. Потом подошел и сел рядом, легко коснулся ее руки.

– Не грусти, Малышка. Я… напрасно ругал тебя. Но ты ведь грустишь не поэтому.

– Мне так жалко, – она судорожно вздохнула, чтобы не всхлипнуть, – так всех жалко, Альгирдас!

– Так и должно быть. Ты – женщина, женщины созданы для того, чтобы жалеть и любить.

– Женщины злые, Паук, ты даже не представляешь… женщины очень злые. Они… у нас… они даже сами умирали, только чтобы людей побольше убить. Взрывались. Дуры такие, если бы они знали, что будет – вот так… А мне так жа-алко…

Она все-таки разревелась, уткнувшись в плечо Альгирдасу. Как маленькая. А он молчал, только гладил ее по голове. И ничего не говорил.

Ни слова.