Зверь (№4) - Охотник за смертью

Наталья ИГНАТОВА

ОХОТНИК ЗА СМЕРТЬЮ

КНИГА ПЕРВАЯ

БОГ

– Когда мужчины любят друг друга, чем это обычно кончается?

– Обычно это кончается смертью…. Кто-то умирает первым, а кто-то вторым.

Трейсмор Гесс «Часы и письма».

ПРОЛОГ

Он был, ну просто ужас до чего стильный. Даже для иностранца, а тем более для белоруса. Маришка могла поклясться, что таких стильных парней не делают не только в Гродно, но даже и в Рио-де-Жанейро.

Длинные волосы, черные-черные, блестящие, – она всегда думала, что такие только в рекламе бывают. Кожа бледная, матовая – такую называют аристократичной, – как будто прозрачная. А еще глаза. Почти бесцветные, но жутко красивые. Смотришь – и пугаешься. То светло-голубым отсвечивают, то серым, как дым в небе осенью, а бывает, светятся бледной зеленью, – не человеческой, но и не кошачьей, – и как будто фосфоресцируют.

Вот такой парень. Высокий, худой и… почему-то просится на язык слово «изящный». Раньше Маришке казалось, что так выглядят только танцоры балета. Оказалось, что нет, не только.

И плащ у него настолько пижонский, что уже таковым и не кажется. Длинный, до щиколоток плащ из змеиной кожи. Да и хозяин его из всех пижонов самый стильный. Курит тонкие сигареты с травкой, – их специально для него где-то на заказ делают, – на пальцах перстни с бриллиантами, а в ухе серьга с неведомым камнем. И ногти красит. Черным лаком.

А на шее, на цепочке серебряной, серебряный же паук. С восемью бриллиантовыми глазками. Не человек, а ювелирная выставка. И паук как живой. Противный такой, в паутине, с лапами. А зовут его, – не паука, ясное дело, – Альгирдас. Так и хочется повторить, напевая каждый слог: А-альги-ирда-ас. Красиво. Орнольф его Хельгом зовет. Это по-датски – святой. Маришка поинтересовалась, если по-датски Хельг, отчего бы ему по-русски Олегом не зваться. Но Альгирдас только поморщился:

– Один уже есть. Достаточно.

ГЛАВА 1

Дигр [1], Жирный Пес, и его свора уже опять дразнили кого-то: из-за высокой живой изгороди, отделявшей сад от двора, доносились крики и смех. Противные крики. Орнольф, чей голос уже перестал ломаться, только презрительно поморщился, услышав, какого «петуха» дал кто-то, истошно вопя: «Белоглазый! Слепошарый!..»

– Белоглазый! – вторила стая.

Наставник Сэйд велел после занятий задать корм лошадям, и Орнольф думал двинуться в сторону конюшни, но ноги сами понесли в сад. Кого там задирает Жирный Пес? Кого-то из новеньких?

Точно! Песья стая окружила тощего черноволосого пацаненка и, уже перейдя от слов к делу, швыряла в него куски земли и камни. Ни один, правда, не попал, но это до времени. Псы растравят себя, и тогда мальчишке мало не покажется.

Тот почему-то не убегал. Хотя самым правильным для него сейчас было бы броситься в ближайшую брешь в окружении и улепетывать сломя голову. Может, потом он пожалуется наставникам, а может, найдет себе защитника из старших, – в любом случае, оставаться на месте было неразумно.

Орнольф вмешиваться не собирался. Новеньких всегда колотят, так заведено, и его били, и этот пацан, став старше…

Мальчишка не убегал и смотрел как-то странно… Вот чуть-чуть покачнулся, и ком земли пролетел мимо и взорвался, ударившись о ствол яблони…

«Боги мои! – ахнул про себя Орнольф, разглядев наконец тонкое, почти девичье лицо. – Да он же слепой!»

Гнев вырос в груди и взорвался, как огненный шар-каор. Жирный Пес превзошел подлостью всех подлых псов в мире! Издеваться над калекой, над слепцом, да еще здесь, в священном месте Ниэв Эйд ?!

Потом была безобразная драка… Орнольф был страшен в ярости, но один против семерых не выстоял бы и Беовульф . Когда переносица хрустнула под кулаком Жирного Пса, в глазах потемнело, и, захлебнувшись кровью, Орнольф попятился к ближайшему дереву. А слепой мальчишка оказался между ним и псами, вывернулся из-за спины, хотя Орнольф и велел ему убираться. Никуда он не убрался, а развернулся легко и красиво, будто танцевал, упал на колено, и острый локоть въехал между ног Жирному Псу. Новичок вскочил на ноги, его маленький кулак встретился с песьим прыщеватым подбородком. И словно продолжая движение танца, – такое Орнольф видел раньше только в исполнении наставника Сина, – мальчишка качнулся вперед и, выгнувшись «ласточкой», вбил пятку в лицо другого пса, превратив его нос в кровавый свиной пятачок.

Слепой?..

Зрячий?!.

Нет, все-таки слепой. Орнольф понял это потом, когда они вдвоем – он, выплевывая кровь, и рядом верткий как змея пацан, – обратили противника в бегство.

– Дигр, – проворчал Орнольф, ощупывая нос, – подлая скотина!

Новенький резко повернулся к нему всем телом, и Орнольф увидел его глаза. И понял, почему дразнился Жирный Пес, и поневоле вздрогнул, хотя мало чего боялся. Неподвижные черные зрачки, казалось, застыли в пустоте, в бесцветном прозрачном стекле, где невозможно отличить радужку от белка.

Лучше бы у парня были бельма.

А он даже не видел, как исказилось лицо Орнольфа, смотрел прямо перед собой, не мигая:

– Кто ты?

Теперь Орнольф десять раз подумал бы, прежде чем ответить. Он помедлил. И слепец правильно истолковал эту паузу. Пожал плечами, отступая на пару шагов:

– У тебя голос, как у одного из них… Но ты мне помог, незнакомец. Если будет что-то нужно, найди Альгирдаса, Паука Гвинн Брэйрэ. Я с радостью окажу ответную услугу.

Новеньких привозили в Ниэв Эйд, когда им исполнялось десять зим. Значит, и этому было десять, просто выглядел он младше, мельче, – с калеками так бывает. Орнольфу было четырнадцать, и он уже ходил в походы вместе с отцом, а этим летом взял себе наложницу в Хуналанде. Но у него все еще не было имени в Гвинн Брэйрэ, и не будет, пока он не закончит учиться. Если вообще закончит. Немногие оставались в Ниэв Эйд до конца обучения: чтобы стать воином-чародеем, одновременно и жрецом и конунгом, нужно было особое расположение богов.

А десятилетний слепец назвался Пауком Гвинн Брэйрэ и говорил как взрослый, серьезно, но без всякой торжественности. Он уходил, и, глядя ему в спину, Орнольф снова гадал: слеп новичок? Или… или – что? Странная походка, неспешная, скользящая… осторожная.

Да, он не видит.

Но как же тогда?..

Орнольф сорвался с места и побежал вдогонку за Пауком.

Услышав его шаги, мальчишка обернулся. И снова Орнольф вздрогнул, увидев застывшие глаза. Но, прогоняя холодок то ли страха, то ли брезгливости, громко сказал:

– Меня называют Орнольф, сын Гуннара, – и протянул руку, как принято было в Ниэв Эйд.

Точки зрачков в стеклянной пустоте не шевельнулись, но слепец уверенно ответил на рукопожатие. Тонкая теплая ладошка с твердыми мозолями.

– Я рад нашей встрече, Орнольф Гуннарсон, – сказал новичок серьезно и добавил совсем другим голосом: – Мне показалось сначала, что ты испугался. Меня почему-то многие боятся. Почти все.

– Даны никого не боятся, – гордо ответил Орнольф. – Слушай, а почему ты их сразу бить не начал?

* * *

Глаза Альгирдаса далеко не всегда были такими жуткими. Они становились прозрачными, когда парень сосредотачивался на чем-то очень для себя сложном, как тогда, в саду, в незнакомом месте, полном деревьев и кустов, на которые так легко наткнуться и выдать свою ущербность.

Ох, как не любил Альгирдас Паук выглядеть калекой…

И как меняли цвет его глаза, когда он знал, что никто не попрекнет слепотой, не начнет бормотать охранительные заговоры, защищаясь от того, чего не может понять. Все было в переливах красок под черными ресницами: изменчивая синева небес и море, разноцветное: серое, синее, зеленое, черное; темная хвоя лесных елей и светлый пепел погасшего костра, и глубокие оттенки янтаря в белой пене прибоя. Все цвета, какие видит взгляд в живом волшебном мире вокруг.

Только Альгирдас не видел.

А Орнольф стал называть его Хельгом, и ему, в общем, не было особого дела до того, какого там цвета глаза у Паука. Не девчонка все-таки, чтобы в глаза ему заглядывать. Хотя надо признать, что встречались Орнольфу и девушки покрепче, чем новый приятель. Но, конечно, ни одна девчонка в мире, – да и из мужчин немногие, – не умела так ловко драться. Правда, чтобы не отведать кулаков Хельга, достаточно было держаться от него подальше, шагах в десяти. Жирный Пес, похоже, откуда-то знал это, а может, почуял подлым своим нюхом, и не упускал случая с безопасного расстояния осыпать новичка градом камней и насмешек.

Дигр за прошедшие месяцы стал даже подлее, чем раньше. Орнольф никогда не жаловал Жирного Пса – не зря же наградил его оскорбительным прозвищем, прижившимся, как приживались любые ниды Орнольфа. Да, не любил, но Дигр, похоже, решил сам себя превзойти в подлости. Казалось, сам вид медленно скользящего в непроглядной тьме слепца приводит его в бешенство. И псиная свора все менее охотно поддерживала вожака в нападках на Хельга.

Теперь при появлении Орнольфа псы разбегались быстрее, чем раньше. Помнили, чем закончилась последняя драка. И очень скоро Орнольф привык присматривать за Хельгом, а Хельг – за ним. Настолько, насколько он вообще мог «присматривать».

Это не было запретной темой. Слепота Хельга не была запретной темой. Снисходительно-ласковое прозвище Эйни[2] – вот что было недопустимо. Орнольф, правда, сразу объяснил:

– Если бы ты нас только увидел. Я – Орел, а ты – всяко Синичка, птичка-невеличка. И даже не спорь.

Хельг все равно спорил. Сердился, мог и стукнуть сгоряча. Может, если бы он увидел Орнольфа или какого-нибудь пса из своры Дигра, он побоялся бы драться с ними. А так, стоило обидчикам оказаться в пределах досягаемости, и помощь Альгирдасу уже не требовалась. Орнольф сам побаивался его маленьких, твердых кулаков. К тому же Хельг понятия не имел о том, как похожи Орнольф и Дигр. Всей разницы, что Пес, он и есть Пес.

А еще нельзя было помогать. Даже если видишь, что вот-вот подвернется под ноги коварная ступенька, даже если колючая ветка над дорожкой грозит выхлестнуть незрячие глаза, даже тогда… никогда. Нельзя и все.

Зато если видишь, как кто-нибудь из Псов паясничает, передразнивая калеку, ему можно навешать таких «горячих», чтоб надолго зарекся дразниться.

– Почему – Паук?

– Потому что я плету паутину, – объяснил Эйни. – И вижу, как плетутся чары.

– Ты – что?!

– Вижу. Нет, не глазами.

* * *

Жена Старейшего Оржелиса, родила двойню. Близнецов – мальчика и девочку. Добрый знак – рождение близнецов, но для Старейшего он стал знаком зловещим. Мальчик родился слепым, и повивальные бабки шептались по углам, что лаумы, помогавшие роженице, разлетелись из дома, закрывая лица, напуганные увиденным. А в груди у молодой матери не было молока, и она заходилась слезами при одном взгляде на страшненького младенца, с глазами прозрачными, как вода, и неподвижными, как камень.

Оржелис не слушал бабок. И ни единым словом не попрекнул жену. Он отнес сына в святилище, отдал в жертву богу, который с равной охотой принимал кровь человеческую и звериную, но, конечно, как любой из богов, предпочитал кровь князей.

– Ишь ты, – только и хмыкнул случившийся там странник-вайдила, взглянув на младенца. – Счастье пришло в твой дом, Старейший! Отдай ребенка мне и проведи очистительные обряды.

– Кто ты такой? – спросил Оржелис, только что сам намеревавшийся отдать первенца на смерть, но ощетинившийся, подобно защищающему потомство зверю, как только понял, что с сыном действительно придется расстаться.

– Называй меня Альгис . – На пыльном лице блеснула и пропала улыбка. – А богу подари юного раба, черного коня и большую рыбу. Ты знаешь, о каком боге я говорю.

Отмеченным богами было место в Ниэв Эйд. Правда, никогда еще, с незапамятных времен – ни разу, в Ниэв Эйд не попадали калеки. Боги метят по-разному: странным цветом глаз, родимыми пятнами, луком и стрелами на животе. Или вот рождением близнецов… да мало ли у них, у богов, способов сказать: этот смертный может стать бессмертным? А слепота – не лучший подарок будущему бойцу и чародею.

Но на этом младенце стояла метка особенного божества. А слепота не помеха тому, чей бог сам завязал себе глаза, тому, чей бог таится в ночи, приходит во тьме, и тьма расстилается там, где ступает его конь. Пестрые краски мира – безделица в сравнении с палитрой бездны. Тому, кто будет видеть прошлое и грядущее, зачем настоящее? Только отвлекаться на суету быстротекущих дней.

Впрочем, назвавший себя Альгисом знал, что княжескому сыну не пристало быть прорицателем. Сын Старейшего должен быть воином и мудрецом, а не слепым провидцем. И Альгис не взялся бы разрешить возникшее противоречие.

Старший наставник Ниэв Эйд, носящий прозвище Син, явился к нему в тот же день, и вот его-то, древнего чародея, окруженного физически ощутимым ореолом трех сил, младенец увидел. А Син, глядя на колыбель невозмутимыми глазами-щелочками, поджал губы, когда понял, что крошечное существо, бессмысленно сучащее ручками и ножками, с каждым движением вытягивает из него, старого колдуна, его цуу – чародейскую мощь. Этакий паучок-кровососик. Малыш улыбался, пуская пузыри, и глаза его сделались темно-карими, почти черными, такими же, как у самого Сина, если бы позволил он кому-нибудь заглянуть в щели под тяжелыми веками…

– Какое имя получит мальчик? – спросил старший наставник.

Из-под корней священного дерева скользнула маленькая черная змейка. Две пары глаз разглядывали оставшийся в пыли узор. Два голоса медленно, словно читая по слогам, произнесли:

– Известие… награда…

– Альгирдас.

– Альгирдас, – кивнул бродяга, – почти тезка. Боги будут любить его, как думаешь? Ты ведь возьмешь его, Старший?

– Я возьму его.

– Мне сейчас начинать рассказывать во всех землях о награде, полученной Оржелисом от богов? Или подождать лет пятнадцать, пока награда подрастет?

– Оржелис уже нашел кормилицу для сына? – невозмутимо спросил наставник.

– Нет. Только для дочери.

– Что ж, скажи ему, мы с Альгирдасом вернемся через год.

Про Ниэв Эйд знали немногие. Но школа за гранью тварного мира была словно шило, которое не спрячешь в мешке, и даже не зная, почти все, кто служил богам, догадывались о ее существовании. Каждый год священные стены Ниэв Эйд покидали особенные люди, каждый год наставники школы забирали к себе новых учеников, и любой жрец, которому приносили отмеченного богами младенца, знал, что именно этот ребенок спустя двадцать лет может вернуться бессмертным.

Впрочем, забирали не всех. И большинство детей погибали пред ликами богов, потому что наставники не находили в них ничего необычного.

– Так тебя вырастил Син? – Орнольф с Альгирдасом бросали камни в мишень – крутящуюся на шнурке медную тарелку. Та отзывалась на каждый удар коротким звяканьем, и Альгирдасу не составляло труда попадать в цель снова и снова. Даже у Орнольфа не получалось так здорово. Лишний повод задуматься о том, что зрение, порой, только мешает.

– Нет.

Три камешка один за другим ударили точно в центр – слепой мальчишка четко знал, когда тарелка повернута к нему плоскостью.

– Меня вырастили напополам, Син и мой отец. Так же, как тебя, как всех здесь. Я ведь буду Старейшим, конунгом по-вашему, и должен жить на своей земле.

Как всех здесь – это точно. До десяти лет каждый, кто приходил в Ниэв Эйд, обучался у своего наставника, только Орнольф не слышал, чтобы Син лично учил кого-то. Хотя он и не интересовался. Во всяком случае, это многое объясняло, например то, как здорово Эйни выучился драться.

Конечно, каждого из них учили по-своему. Орнольф, хоть он порвись, не сможет так скакать и кувыркаться. Не для него это – бегать по стенам и древесным стволам и почем зря лупить врага пяткой в нос. Зато Орнольф один раз стукнет рукой и проломит самый крепкий череп. Каждому свое. А вслепую их всех учили биться и стрелять на слух, на шорох, на звон комариных крылышек в темноте… У Хельга получалось лучше, ну так он привык. И все равно против Жирного Пса, против псиной стаи один маленький слепец не выстоял бы, хоть завяжи глаза им всем.

Всю жизнь в темноте. Всегда. Нет, даже думать о таком не хочется.

А жизнь делилась надвое. И одна ее часть была полна… красок. Альгирдас понятия не имел, какими бывают краски, просто других слов у него не находилось. Краски. Цвета. Видеть… Как еще объяснить то, что окружало его, пока он жил у наставника Сина? Разноцветные яркие нити, ленты, розетки, узоры и сполохи – ворожба. Слей воедино зрение, осязание и вкус, добавь слух, различающий тончайшие оттенки звучания красок, и тогда, может быть, станет понятно. Мир вокруг Сина был прекрасен и радостен, даже когда наставник наказывал, даже когда оставлял без еды, когда по многу раз заставлял проделывать одни и те же скучные каллиграфические упражнения. Он никогда не переставал ворожить, он жил этим. Волшба и чары были для наставника Сина привычны, как дыхание, и Альгирдас, перебирая рис, чтобы приготовить учителю ужин, выбрав момент, цеплял пальцами тонкие, почти невидимые ниточки… миг, и желтоватые, длинные зерна отделены от мусора и мышиного помета. С шорохом ссыпаются они в глиняную плошку, а мир вспыхивает новыми красками, – спохватившийся наставник пытается понять, как же он пропустил липкую ниточку паутины. И поневоле растягиваются губы в улыбке – это так красиво, когда Син сердится…

Другая часть жизни была черной.

И в первый раз было страшно, очень страшно. Альгирдас был еще слишком мал, чтобы понимать, куда исчезли привычные яркие краски. Были голоса, которые тускло светились: голос отца, голос сестры. И была темнота. Всегда.

Но об этом Альгирдас не рассказывал никому. Только Сину, к которому вернулся через год, и когда пришло время вновь уехать к отцу, взмолился не отправлять его в темноту. Он не мог понять, чем провинился. За что наставник наказывает так страшно и жестоко.

Дурак был. В три года дураком быть простительно, но не при мудром же учителе. В три года уже и соображать пора бы.

Син, спасибо ему, никогда не напоминал об этом.

А Орнольф спросил, – он не боялся спрашивать и в этом был похож на наставников, они тоже не стыдились чужой ущербности. Орнольф спросил, и Альгирдас рассказал ему неожиданно для себя, и даже Син, наверное, удивился бы, узнай он, что Паук приоткрыл для кого-то завесу над окружающей его тьмой. Но Орнольф, он вообще был странный, он зачем-то взялся защищать Альгирдаса от обидчиков, а еще он относился к нему, как… нет, слов было не подобрать… с Орнольфом можно было не стыдиться слепоты и не надо было притворяться таким же, как все. Притворяться все равно не получалось. Будь Альгирдас хоть в тысячу раз лучше других, в ворожбе или в бою, что-то в нем было не так. И это что-то заставляло тех, кто видел его, складывать рогулькой пальцы, шептать «чур меня», отходить подальше, как от больного или проклятого.

Что здесь, что дома – люди одинаковы, неважно, помечены они богами, или нет. Но вот отец никогда не относился к нему как к калеке.

Это Орнольф понимал: какой уж тут калека, когда ему пятеро здоровых парней – на один зуб. И, наверное, он понимал, – во всяком случае, думал, что понимает, – как это важно, когда отец учит тебя всему, что умеет сам. Учит без скидок на ущербность. Он мог представить такое. И мог грустно позавидовать. Конунг Гуннар Бородач не считал нужным тратить время на второго сына.

– С отцом я забываю, что слеп.

С отполированной меди вдруг разбежались яркие солнечные зайчики. Орнольф отвернулся, морща нос. В желтых как мед глазах Хельга сверкало солнце. Он даже не прищурился. И три камешка почти одновременно звякнули в мишень.

Все у него получалось лучше. Орнольфу казалось иногда, что зрение – это помеха.

…И все чаще ловить себя на мысли: «Ему проще, он слепой…»

А однажды брякнуть вслух. И успеть испугаться, что обидел, прежде, чем губы Хельга растянутся в дурашливой радостной ухмылке:

– Ага, рыжий, понял наконец-то!

На языке Ниэв Эйд «рыжий» звучало как «рув». На языке данов – «руд». На языке Паука – «русвас». Похожие слова. А Орнольф действительно был рыжим, ярким, огненным, – мать говорила, что зимой возле них с Дигром можно греться как возле очага. Только они с Жирным Псом даже за столом старались сидеть подальше друг от друга, так, чтобы не было никаких «вы», а были отдельно Орнольф и отдельно Хрольф [3]. Отец дал обоим волчьи имена, – наверное, хотел видеть обоих в своей стае-дружине волчатами, которые когда-нибудь вырастут в матерых волков. Но Орнольф не желал считаться со второй частью своего имени. Первой, орлиной, было вполне достаточно, чтобы быть как можно дальше от ненавистного близнеца. Да и то, какой он Хрольф, Дигр он… даже мать иногда качала головой:

– Ты, сынок, в отца удался, а он у нас тоже не худенький.

Дигр и держался поближе к отцу, что не мешало Орнольфу при любом удобном случае насмешничать над ним. За драки конунг Гуннар сыновей сурово наказывал, но Орнольф-то знал, что слова зачастую бьют побольнее кулаков.

Дигр подобно вору

Хватал все без разбору.

Огню с ним сравниться —

Только осрамиться!

Была б пища только —

Дигр съест хоть сколько!

Хоть и зовут волком,

Может лишь жрать – и только! [4]

Да эльфы с ним, с Дигром! А Эйни вряд ли представлял себе, что такое «рыжий», просто услышал где-то и теперь не упускал случая поддеть. Дразнился, как умел. Он вообще не силен был по части нид или хотя бы просто словесных боев, а языком колоть – это вам не паутину плести, это искусство, – и либо дано от богов, либо нет. Зато Эйни точно знал, когда лучше промолчать, и поэтому если говорил, то всегда метко. Паук, он чувствовал, насколько должна быть натянута нить, чтобы жертва не могла даже трепыхнуться.

Да, паутина бывает и такой. Не только в ворожбе, но и в разговоре, и… в бою.

Осень миновала, пришла зима. В вечно цветущих и плодоносящих садах Ниэв Эйд времена года различались только по календарям, каковых, правда, было великое множество, и все их требовалось знать назубок. К тому дню, когда в тварный мир пришел самайн , и наставники ненадолго отпустили их всех по домам, Эйни уже занял свое место в дружине Орнольфа. У Орнольфа была не свора и не стая – орлы не утки, стаями не летают – у Орнольфа была дружина. Дроттин . И там сначала удивлялись, потом посмеивались, а потом приняли новичка. Не только Эйни, еще трое первогодков прибились к ним. Тоже обычное дело: малышня сначала держится вместе, а потом, так или иначе, разбредается по разным компаниям. Выполняют мелкие поручения, прислуживают, находят среди старших защитников и покровителей и, рано или поздно, друзей. Не будь Эйни слепым, не окажись он сразу в стороне от всех и особенно от сверстников, может, водоворот сложной жизни в Ниэв Эйд вынес бы его вовсе и не к Орнольфу.

Правда, к Жирному Псу Альгирдас бы точно не пришел. Подлости ему не хватало, чтобы в свору попасть.

Так или иначе, в конце весны, перед ежегодными испытаниями, ни Орнольф, ни вся его дружина уже не представляли себя без Эйни… Ох, попробовал бы кто-нибудь, кроме Орнольфа назвать его синицей! Дрался Хельг, наверное, больше, чем все остальные вместе взятые, но зато, еще когда зима была в разгаре, все уже знали: он – Паук! И никак иначе. Ну, можно еще Альгирдас, разумеется. И как только не переиначивали это длинное трудное имя! Но Пауком звали все-таки чаще. На самых разных языках.

Все, кроме Дигра, конечно.

На испытаниях случилась неприятность: Син застукал Орнольфа с приятелями-одногодками на жульничестве в чтении рун. Но вместо того чтобы наказать, не отпустить домой, или еще чего похуже придумать, велел испытания повторить, спросил, где Паук, и ушел. Видимо, за Пауком. Очень уж многообещающе перехватил свой тяжелый посох посередке, это – Эйни рассказывал, – чтобы сразу с двух концов отоварить. Если от первого удара еще можно было увернуться, сохраняя почтительность и словно бы невзначай, то от второго уже никак. Вот еще одно преимущество слепоты: зрячему и в первый раз уворачиваться не пристало, разве что успеть повернуться к наставнику спиной и сделать вид, что не заметил ни его, ни посоха, а словно бы случайно в сторонку шагнул.

А жульничать на испытаниях нельзя, конечно. Но и наказывать за это одного только Эйни тоже нельзя. И Орнольф хотел вмешаться, да Син на него так оглянулся, что ноги к земле приросли, а язык – к нёбу.

Идея, конечно, была Хельга. Ему руны читать, что орехи щелкать, легче легкого. И не только руны. Любые волшебные знаки. А уж чертит он их так ловко, что Один обзавидовался бы. Вот Альгирдас и предложил протянуть паутинку от него – к приятелям. Они испытания проходят, а он подсказывает. Всего делов-то лица умные делать и глаза внимательные, чтобы наставники не заподозрили, будто ученики голос в голове слушают. Паутину не видно, паутину не слышно, паутина – не ворожба, ее не почуешь. Если бы Син не пришел, все бы получилось в лучшем виде.

Но Син пришел. А уж он-то все почует: что надо и что не надо.

Потом Орнольф узнал, что Паука посадили в карцер, хотя, вроде бы, сильно не ругали и даже почти не поколотили. Сам Орнольф прошел испытания, справился и с рунами, хоть и не с первого раза, и даже не со второго, а повидаться с Эйни так и не получилось. Домой рыжий дан отправился, ломая голову над тем, что же плохого сделал его слепой приятель, если наказали его так сурово. Так ни до чего и не додумался.

А когда они встретились снова в середине осени, повзрослевшие и сильно изменившиеся за четыре долгих месяца, Паук плел уже совсем другую паутину. Он по-прежнему оставался для Орнольфа Эйни, – синицей, маленькой легкой птахой, которую и не чувствуешь, когда она слетает тебе на ладонь, – но для всех остальных слепой светлоглазый новичок стал Пауком окончательно.

Существует три вида силы: цуу – сила чар, оусэи – сила жизни и тэриен – сила телесная. Они есть в любом человеке, но без обучения люди способны использовать только тэриен. Обученный чародей может использовать тэриен и цуу. И только Паук перестал различать одно, другое и третье, с равной легкостью пользуясь цуу, тэриен и оусэи, причем не только собственными.

Для Орнольфа этого оказалось вполне достаточно, чтобы всерьез задуматься: кто же такой воспитанник наставника Сина – чудо или чудовище?

…Дома лазали по скалам за птичьими яйцами, по самым крутым склонам, как можно выше – на одних пальцах и чтобы без всякой ворожбы. Тяжеловат был Дигр для такой забавы, но старался не отставать. А когда оказались они на вершине вдвоем, ухмыляясь, спросил у Орнольфа:

– Любишь красивых мальчиков? Ну и как тебе твой малыш, лучше Хапты, а, братец?

Прошлогоднюю хуналандскую добычу Орнольфа так и называли здесь – Хапта, пленница.

Орнольф сначала не понял. То есть совсем не понял, и Жирному Псу надо было бы воспользоваться этим, сбежать пока есть время. Ну, или потом, несколькими мгновениями позже, когда Орнольф повторил про себя и осознал смысл вопроса и оцепенел, даже моргнуть не мог. Слова родились раньше, чем ожило тело. «Несрезанный колос полей Эгира», «скользкая рыба вереска», «пожиратель волчьих лакомств» – Дигр в свою очередь обалдело зашлепал губами.

– Убирайся к закатным водам! – пожелал ему Орнольф напоследок, ударом кулака отправляя брата вниз со скалы и искренне, от всей души надеясь, что тот сломает шею, упав на камни внизу.

Но Дигр переломал только руки и ноги.

Он должен был убиться. По всем законам мироустройства, по всем законам справедливости обязан был разбиться насмерть… А ему повезло, неслыханно, как везет раз в жизни и то не всем.

Ну а потом вмешался Диан Кехт, Бань-цяо , как называл его Син, добрый бог Аушаутс , – сколько еще имен у него, божественного врачевателя? – никогда не оставляющий без внимания учеников Ниэв Эйд. И уже к исходу лета Жирный Пес был здоров.

Орнольфу же отец задал такую трепку, что пришлось вмешаться матери, чтобы разъяренный Гуннар не убил сына.

Хапта потом плакала над Орнольфом, осторожными пальчиками нанося на раны прохладную мазь. Орнольф хотел объяснить ей, что лечить его не надо, что он исцелится сам, он умеет, но вместо этого заснул, убаюканный ее голосом и лаской.

Дигр сошел с ума. Может ли сойти с ума тот, кто учится в Ниэв Эйд? Наверное, да. Дигр же сошел.

Надо ли говорить, что этим летом они не ходили с отцом в Хуналанд?

Лучше бы их отдали на воспитание кому-нибудь из ярлов отца, как троих младших братьев. Да, так было бы лучше. А еще хорошо было бы всегда оставаться в Ниэв Эйд. Только как тогда ходить в походы? Викинг не может все время сидеть на берегу, потому что какой же он тогда викинг? А вот уехать жить к любому из ярлов Гуннара Орнольф готов был когда угодно. Он любил отца, он ревновал его к Дигру, но что же делать, если так сложилось, если из двоих сыновей только одного признает конунг сыном?

Четыре зимы назад наставник Сэйд, тот, что когда-то забрал Орнольфа из-под священного дуба, говорил, что Гуннар одинаково любит обоих старших сыновей. Что Орнольф слишком мал, чтобы судить верно, слишком мал, чтобы понимать. Что так часто бывает – близнецы ревнуют друг к другу отца и мать. Что это проходит…

Теперь Орнольф уже не пошел бы к Сэйду за советом. Потому что… ну, о чем спрашивать пусть даже и мудрого наставника? Почему мой брат, так похожий на меня, стал хуже врага? Почему мать, голосом холодным как замерзающая вода, сказала отцу, что попросит помощи рун, и Гуннару не поздоровится, если он еще хоть пальцем тронет ее сына? Как будто Дигр не был ей сыном… Как будто Орнольф не был сыном Гуннара.