Изредка Фридун встречался со своими новыми знакомыми, но те каждый раз окидывали его невидящим взглядом и проходили мимо. Лишь одна из девушек, первая, с которой он познакомился, Судаба-ханум, при встрече улыбалась ясными глазами и заговаривала с ним.
      Узнав о том, что он недавно из Азербайджана, она стала проявлять к нему еще больший интерес. Составивший о ней мнение как об искренней и простой девушке, Фридун не мог понять, почему окружавшие ее молодые люди и девушки были заметно холодны и даже высокомерны с дочерью министра двора. И только впоследствии он узнал причину такого отношения аристократической молодежи к Судабе-ханум.
      Судаба родилась в Азербайджане, в бедной крестьянской семье. Много лет тому назад, когда ей было всего три месяца, министр двора взял в плен ее мать и сделал своей женой. В высших аристократических кругах Судабу и ее мать долгое время презрительно называли: "Военные трофеи"...
      В 1920 году кровный отец Судабы, азербайджанский крестьянин, участвуя в тебризском восстании Шейх-Мухаммеда Хиябани, захватил в плен ее будущего отчима Хакимульмулька, возглавлявшего тогда один из отрядов шахских войск, отрезал ему усы, символ мужества, и одно ухо. В таком виде он отпустил незадачливого вояку, на прощание сказав:
      - Ступай и скажи своим господам, чтобы они отстали от нас!
      Но когда восстание было подавлено, Хакимульмульк вздернул своего обидчика на виселицу, а прославленную красавицу - его жену привез вместе с дочерью-малюткой в столицу, хотя имел уже здесь двух жен и от каждой по нескольку детей.
      Не желая быть свидетелем постоянных ссор между женами, Хакимульмульк, следуя велениям пророка, выделил каждой из них по дому в разных концах города.
      Мать Судабы тоже вынуждена была поселиться в отведенном ей доме. Но в груди ее не угасла горячая ненависть к насильнику и убийце любимого мужа. Старый развратник официально объявил красавицу своей женой. Дочь ее росла, как подобает дочери министра двора, но всегда чувствовала пренебрежительное отношение к себе аристократического круга. Лишь впоследствии мать открыла Судабе тайну ее рождения. Девушка замкнулась в себе. Судаба уже давно ощущала себя чужой в среде раболепствующей, продажной знати и в удушливой атмосфере деспотического режима. В том обществе, где ей приходилось вращаться, она с искренним дружелюбием относилась лишь к Шамсии, та отвечала ей тем же.
      Вдруг толпа гостей пришла в движение. Головы почтительно склонились. Оркестр оборвал мелодию.
      - Шахпур идет! Пойдемте навстречу, - тихо сказала Фридуну Шамсия и поспешила к новому гостю.
      Наследный принц медленно шествовал в окружении свиты военных. Он держался очень прямо, вскинув голову, как бы стараясь казаться выше своего роста. Лицо его было невыразительно, холодно и ничего, кроме высокомерия, не отражало.
      Увидев угодливые улыбки, услышав благоговейный шепот, Фридун ощутил отвращение и скуку.
      - Неужели вам не интересно видеть Шахпура? - очевидно уловив выражение его лица, прошептала Судаба.
      - Ничего интересного Шахпур не представляет, - с полным равнодушием ответил Фридун. - Самый обыкновенный человек.
      Судаба испытующе, с некоторым удивлением посмотрела на Фридуна.
      - Люблю смелых людей! Вот сертиб так же, как и вы, стоит в стороне, сказала она и вместе со всеми поспешила навстречу принцу.
      Сертиб действительно стоял в стороне и спокойно наблюдал за церемониалом встречи.
      Принц шел очень медленно и порой на мгновенье останавливался, чтобы милостиво протянуть кому-нибудь руку или снисходительно спросить о здоровье.
      Поравнявшись с сертибом, Шахпур мельком взглянул на него. Тот, не меняя положения, слегка наклонил голову.
      - Не метите ли вы, сертиб, в депутаты меджлиса? - сказал человек в военной форме, как тень следовавший за Шахпуром. - Вы сменили мундир на сюртук?
      Это был серхенг Сефаи, начальник политического отдела министерства внутренних дел. По укоренившейся привычке, сострив, он сам тут же громко расхохотался.
      Это был среднего роста человек, с глуповатым лицом, но хитрыми глазами. Голос его был гибок и вкрадчив, как и полагалось человеку его рода занятий.
      Сертиб не мог оставить без ответа открытый вызов и ответил невозмутимо:
      - Под сюртуком честь сохраняется подчас лучше, чем под мундиром, серхенг!
      Однако серхенг, даже не изменив благодушного выражения лица, пропустил слова сертиба мимо ушей.
      - В мирное время сертиб носит военный мундир, но когда в воздухе пахнет порохом, облачается в костюм дипломата! - с милостивой улыбкой заметил услышавший словесное состязание Шахпур.
      - Честный дипломат - все тот же боец за родину! - подчеркнув слово "честный", ответил сертиб принцу.
      - Господа, прошу к танцу! - вмешалась Шамсия, чтобы положить конец этому неприятному разговору. Затем она обратилась к принцу: - Прошу вас, ваше высочество!..
      И гости двинулись туда, где играл оркестр. Проходя мимо, Шамсия шепнула на ухо сертибу:
      - Умерьте свой пыл, сертиб!
      Фридун подошел к сертибу Селими и прочитал в его глазах все ту же нескрываемую заботу и печаль.
      - Простите, сертиб, но, должен признаться, ваше поведение, хотя и несколько резкое, доставило мне огромное удовольствие.
      - Я не умею поступать иначе: что у меня на сердце, то и на языке.
      - Но этот серхенг все же кажется добродушным человеком.
      - Не верьте, мой друг, - возразил сертиб, - даже в его смехе заключена смертельная отрава. От таких можно ожидать все, что угодно. Такие люди способны пригласить к себе в дом и угостить отравленным пловом, убить человека руками его же родного брата, придушить его в темнице, а потом справить торжественный траур. Это так типично для иранских правителей. Вспомните хотя бы их вероломство по отношению к маздакидам!
      Разговор коснулся Шахпура и Шамсии. Фридун заметил, как сердито сдвинулись брови сертиба.
      - Сердцами обоих молодых людей руководят низменные политические расчеты, - тихо сказал сертиб. - Господин Хикмат Исфагани с давних пор зарится на иранский престол. Если он сам и не сможет этого достигнуть, то во всяком случае будет добиваться того, чтобы будущий повелитель был игрушкой в его ловких руках. А в своей игре этот интриган не брезгует никакими средствами.
      - Может быть, в ваших отзывах об этом человеке есть некоторое пристрастие? - спросил Фридун.
      - Я понимаю, на что вы намекаете. Конечно, я был бы недостойным и подлым человеком, если бы забыл кровь моего отца. Но тем не менее мой отзыв об Исфагани совершенно беспристрастен и справедлив.
      - Насколько я знаю, в убийстве вашего отца повинен не один Хикмат Исфагани?
      - Смерть моего отца - результат кровавой политики, ввергнувшей Иран в пучину бедствий. К сожалению, трудно предсказать, как долго будут творить свое грязное дело окружающие шаха предатели, закупленные оптом и в розницу на английские и американские деньги! - едва слышно сказал сертиб.
      - Я хочу разлучить вас, - подойдя к собеседникам, с деланной улыбкой сказала Шамсия. - Сертиб, уделите и мне немного внимания.
      И взяв сертиба под руку, девушка увлекла его за собой. Сертиб неожиданно почувствовал, что ее надушенные, обнаженные руки дрожат.
      - Что с вами, Шамсия? - с улыбкой спросил он, заглядывая девушке в глаза.
      - Вам хорошо улыбаться!.. А у меня болит сердце! Не хотите ли потанцевать со мной?
      Под звуки вальса сертиб легко закружил Шамсию, догадавшись, что девушка намеревается кого-то подразнить, вызвать чью-то ревность.
      Сделав круг, сертиб огляделся. Недалеко от них танцевала с Шахпуром Судаба, но, даже склоняя головку к плечу принца, девушка была печальна. В свою очередь сертиб поймал на себе взгляд Шахпура и прочитал в нем откровенную неприязнь.
      - Этой вашей услуги я никогда не забуду, - прошептала ему на ухо Шамсия, довольная тем, что сумела уколоть высокого гостя.
      Сертибу стало жаль девушку; как могла она опуститься так низко! Так измельчать!..
      В десять часов вечера, когда на темном небе ярко блестели южные звезды, Фридун собрался уходить. Шамсия предложила ему свою машину, но сертиб, казавшийся еще более хмурым, чем в начале вечера, сказал, что он подвезет Фридуна.
      В машине сертиб долго молчал. По-видимому, это званый вечер его не развлек, а только утомил.
      - Ну, как вам все это понравилось? - спросил он наконец, когда они выехали на Тегеранское шоссе.
      - Из всех людей высшего света, которых я сегодня наблюдал, на человека похожа только дочь министра двора; Судаба проста и естественна.
      - Да, вы не ошиблись, - подтвердил сертиб. - Эта девушка совершенно иного склада. - И он вкратце рассказал историю жизни Судабы. Аристократическая среда не признает ее. С юных лет Судаба выслушивает колкости и насмешки. Наверно, это помогло ей стать вдумчивой и глубокой.
      Фридун вспомнил вдруг Наташу из повести Горького. Бросила же она своих богатых родителей и примкнула к революционерам! Что же связывало Судабу с этими пустыми, мелкими людьми?
      Он высказал это сертибу.
      - Ничего не поделаешь! - пожал плечами тот. - Жить дервишем, замкнуться в себе, притаиться в своем углу не хватает сил. Вот и сносишь всякую боль. И только про себя думаешь: когда же общество станет милой, близкой, родной семьей для каждого человека на земле?
      Фридуну даже стало жаль сертиба, который, как видно, не знал о существовании искренних, честных людей - людей с возвышенными стремлениями и благородными порывами.
      - Люди, о которых вы мечтаете, господин сертиб, имеются, но не там, где вы их ищете; они в так называемых низах. Это чистые сердцем, благородные душой люди.
      - Может быть, вы и правы, - задумчиво ответил сертиб. - Там в низах, люди, конечно, правдивее и чище. Но они невежественны и грубы...
      - Они вооружатся знанием, сертиб, и в мире станет светлее.
      - Возможно, вы правы, мой друг! - улыбаясь, сказал сертиб. - Мир станет светлее и лучше. За это стоит бороться, стоит страдать и рисковать. Не надо бояться правды! Вот поэтому - признаюсь вам - я и решил написать лично его величеству о всех моих соображениях. Ему одному по силам очистить нашу жизнь от всей гнили. И я решил взять на себя эту смелость открыть шаху глаза на действительное положение вещей.
      Фридун понял, насколько крепко сидят в этом человеке несбыточные надежды. И все же он не счел нужным таить от него свои мысли.
      - Я боюсь, что вас постигнет горькое разочарование, господин сертиб, сказал он мягко. - Повторяю - честные люди и истинные патриоты находятся далеко не там, где вы ищете. Вы найдете их в трудовом народе.
      Сертиб ничего не ответил. Он глубоко задумался.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Во время обеденного перерыва Риза Гахрамани побежал в лавочку за хлебом, а когда вернулся, увидел среди рабочих начальника депо, который держал перед ними речь. Очевидно, случилось что-то необычайное, - начальник редко появлялся в депо.
      Риза Гахрамани смешался с толпой и стал прислушиваться.
      - Большевики хотят разрушить весь мир, - отчеканил начальник депо. Как будто мало у них своих земель! Они еще зарятся на Польшу, Бельгию... Они метят и на нашу родину - Иран... Из-за этого наши друзья, англичане и французы, не хотят заключать с ними договор о союзе.
      Начальник депо долго распространялся о московских переговорах, которые Англия и Франция вели с Советами летом 1939 года, объясняя провал этих переговоров непримиримостью Страны Советов, - эта страна якобы ни с кем не желает жить в мире.
      - Но с помощью аллаха и заботами его величества, повелителя мира, шахиншаха Ирана Реза-шаха мы избавимся от этих врагов, иншаллах, аминь! закончил начальник депо. И добавил: - Есть у кого-нибудь вопросы?
      - Все ясно, господин начальник, - заговорил старый рабочий и шагнул вперед. - Но когда же будет у нас прибавка к жалованью? Ей-богу, господин, на хлеб не хватает, голодаем, А насчет того, чтобы одеться, - сам видишь, в чем ходим.
      При этих словах старик приподнял руки и оглядел свое промасленное рубище.
      - Он правду говорит! - послышалось со всех сторон.
      - Сейчас речь не о том! - остановил их начальник. - Мы говорим совсем о другом...
      И он опять начал рассказывать о большевистской опасности, нависшей над всем мусульманским миром, и о непримиримости Советов. Затем, уже не задавая вопросов, он поспешно удалился.
      После его ухода рабочие уселись в тени у стены и принялись за обед. Они сидели на голой земле, подвернув под себя ноги, и закусывали хлебом с луком.
      - Здорово ты поддел его! - сказал один из рабочих, обращаясь к старику. - Клянусь аллахом, ему легче было бы услышать тысячу проклятий своему родителю... Прямо хребет ему переломил.
      - А что, разве не правду я сказал? - простодушно отозвался старик. Разве это жизнь?
      - Собака, сын собаки! - возмущенно заговорил другой рабочий. - Я тут с голоду еле на ногах стою, а он вздумал проповеди читать... Тоже мулла нашелся.
      - Чемберлен думал натравить большевиков на немцев, а потом уйти в кусты. Тоже сволочь! Кого обмануть вздумал?
      - А это правда, что русские хотят отнять у нас землю?
      - Да ты что, в своем уме? На что им наша земля? Все это выдумки, чтобы запутать нас.
      - А как с верой? Говорят, будто за одно слово "аллах" большевики вырывают язык.
      - Ничего подобного. Люди рассказывают, что там кто хочет - верит, кто не хочет - не верит. Сами большевики не верят.
      - Жалко! Ах как жалко! Такое правительство, опора бедняка, защитник рабочего, а бога не признает!
      - А мне сдается, что как раз большевики и признают бога больше, чем кто-либо. Бедняков они кормят досыта? Кормят. Значит, божеское дело творят: и люди рады, и бог доволен. Недаром же говорит народ: "Голодный не верит в бога". Риза Гахрамани, пять лет проработавший здесь, хорошо знал каждого рабочего, его прошлое и настоящее, его нрав и привычки, нужды и желания. Сидя в тени, он молча прислушивался к речам товарищей и думал: "Какие это прекрасные люди, но как они нуждаются в нашей постоянной разъяснительной, агитационной работе!.."
      - Что хочешь говори, - услышал Риза голос старого рабочего, который спрашивал о прибавке, - но никто не может отрицать, что Советы за трудящийся народ. А наши господа, когда задумают что-нибудь дурное против народа, любят поговорить об аллахе. Опять, видно, готовят какую-нибудь пакость. Уж не снюхиваются ли с инглисами? В прошлую войну они так и сделали. Половина Ирана погибла тогда от голода.
      Вечером Риза Гахрамани подробно рассказал Фридуну о том, что было в депо и что говорили рабочие. Фридун знал, что повсюду в городе только и говорят, что о советско-германском договоре.
      Простой народ и передовые люди радовались заключению этого договора, считая его победой советской дипломатии. Многие при встрече даже поздравляли друг друга:
      - Слава богу, кажется, конец английским интригам! И с надеждой глядели в будущее.
      Однако официальные круги и реакционные слои населения смотрели на этот факт иначе. Все газеты были полны антисоветской ложью и клеветой, которые они черпали из передач лондонского и французского радио. Это вносило сумятицу в сознание широких масс, дезориентировало их.
      - А что, если мы выпустим специальную листовку? - предложил вдруг Риза Гахрамани. - Наш долг сказать народу правду.
      - Это идея! - радостно воскликнул Фридун. - Ты прав - с этим нельзя медлить. А ну, давай послушаем московское радио. Как раз время!
      - Еще пять минут, - сказал Риза Гахрамани, взглянув на часы. Послушаем Москву и примемся за листовку. На этот раз можно будет отпечатать в типографии и распространить повсюду.
      Они заперли на ключ дверь, закрыли окна, опустили занавески и подсели к радиоприемнику, приглушив его звук.
      Передача была посвящена советско-германскому договору и международному положению.
      Москва говорила спокойно и уверенно. В голосе диктора ощущалась сила правды.
      - Бери бумагу, скорее! - шепнул Риза Гахрамани.
      Затаив дыхание, они слушали речь, свободную от истерических выкриков, от дешевых восклицаний и туманных выражений, которыми изобиловали выступления иранских и западноевропейских политиков. Простыми и ясными словами возвещалась миру настоящая правда.
      Они слушали, иногда легонько подталкивая друг друга, радостно улыбаясь или многозначительно переглядываясь. Фридун торопливо записывал.
      Когда передача кончилась, они сели на диван и начали разбирать записанное. Фридун успел записать не только общее содержание передачи, но даже отдельные фразы.
      Особенно поправилось им то место передачи, где вскрывалась империалистическая сущность якобы "чисто идеологической борьбы", которую объявили Германии английские и французские правящие круги.
      - Почитай еще раз! - попросил Риза Гахрамани. - Это место надо целиком включить в листовку.
      Прежде чем приступить к составлению текста листовки, они решили повидаться с Керим ханом Азади и Курд Ахмедом и посоветоваться с ними. Но в последний момент, когда они уже собрались выходить, Риза Гахрамани остановил Фридуна и потащил его к столу.
      - Нельзя терять ни минуты! Садись за листовку, а я найду их и приведу сюда. - И он выскочил из комнаты.
      Фридун принялся за составление текста листовки.
      Оставив работу у братьев Сухейли, Фридун поступил на юридический факультет Тегеранского университета, в чем ему оказали большую помощь сертиб Селими и профессор Билури. За короткое время ему удалось завоевать уважение и любовь своих товарищей, студентов.
      Днем он бывал на лекциях в университете, по вечерам работал дома, после чего выходил на полчаса подышать свежим воздухом. Городские улицы заполняли в этот час разряженные богачи, среди которых на каждом шагу попадались нищие в грязных лохмотьях с протянутыми трясущимися руками.
      Еще в Тебризе Фридун был наслышан о тегеранских делах, да и читал кое-какую литературу" где говорилось о мрачных картинах столичной жизни. Находить такую литературу было очень трудно, приходилось доставать ее тайком, из-под полы: всякое произведение, содержавшее мало-мальскую критику даже частных сторон жизни не только Тегерана, но и вообще Ирана, находилось под строгим запретом. К числу запрещенных книг были отнесены и произведения Шейх-Мухаммеда, доктора Эрани и других прогрессивных деятелей.
      Тем не менее по рукам ходили старые издания, в которых подвергались порицанию средневековый застой и реакционный режим Ирана. Что же касается современного состояния страны и созданного Реза-шахом невыносимого гнета, то об этом складывались и распространялись по городам и селам устные рассказы, анекдоты, басни, притчи. И с этим голосом народа правительство не умело и не знало, как бороться.
      Из всего прочитанного и услышанного у Фридуна давно сложился в сознании образ Реза-шаха как кровожадного тирана и мрачного деспота.
      Все симпатии Реза-шаха были на стороне городских и сельских богатеев, которым создавались наиболее благоприятные условия деятельности. В деревнях крестьяне, в городах рабочие были поставлены в полную зависимость от произвола купцов, фабрикантов, помещиков.
      Старый крестьянин из Ардебиля часто говорил:
      - Его величество сдал нас помещику, как хозяин сдает строителю материал, и поручил: строгайте, тешите, гните!
      Но в высших официальных кругах и на страницах печати все больше говорилось и писалось о заслугах шаха перед Ираном, о проведенных им дорогах, о ввезенных им в страну машинах, о построенных по его указанию зданиях и дворцах. Конечно, главное место в этих рассказах отводилось столице и столичной жизни.
      Вот почему, прибыв в Тегеран, Фридун с особым вниманием почти с первого же дня стал присматриваться к внешнему облику этого города, изучать жизнь столицы во всех подробностях.
      Первое, что сразу бросилось ему в глаза, был резкий кричащий контраст между нищетой и богатством, голодом и избытком.
      Политическая и умственная жизнь города имела не менее глубокие противоречия. Сразу открыть их было, конечно, трудно, потому что люди боялись друг друга, не доверяли никому, подозревали всех. Однако круг, в который попал Фридун, давал ему возможность близко познакомиться и с этой стороной жизни.
      Особенно благоприятные условия представлялись для этого в университете.
      Фридун вступил в университет с огромным душевным подъемом. Его тянула сюда в первую очередь не мысль об обеспеченной жизни в будущем, а надежда получить знания и закалку, чтобы смелее и тверже идти по избранному пути, быть полезным народу, лучше исполнять свой долг перед ним.
      Вот почему, обсуждая с Курд Ахмедом, Ризой Гахрамани и Арамом Симоняном вопрос о выборе специальности, он без колебания остановился на юридическом факультете:
      - Мой жизненный путь определен: это путь борьбы. Поэтому я должен изучить прежде всего юридические науки.
      - По-твоему выходит, что я избрал путь, идущий против общественных интересов? - со смехом спросил Арам, который учился на медицинском факультете.
      - Нет, мой друг, - серьезно возразил Фридун. - Общество подвержено и физическим, и духовным болезням, оно нуждается во врачах обоего типа - и в тебе и во мне. И потом я убежден, что медицина для тебя не узкая специальность, а оружие в борьбе за наше общее дело.
      - В этом можешь не сомневаться.
      Университетская жизнь еще более углубляла и усиливала освободительные устремления Фридуна, хотя нельзя сказать, чтобы программы Тегеранского университета были построены на основе передовых научных идей или преподавателями являлись прогрессивно настроенные профессора. Наоборот, этот университет, учрежденный в 1917 году, на протяжении всего своего существования находился под неусыпным наблюдением полиции. Здесь годами занимались отрицанием общеизвестных исторических истин, противоречивших интересам деспотической власти, и беззастенчивой пропагандой наиболее реакционных теорий, игравших на руку феодальным кругам. Религиозные догмы старательно вколачивались в головы студентов как некая специальная "наука", хотя в стране и не было недостатка во всевозможных духовных школах и институтах, которые в свою очередь усиленно сеяли фанатизм, суеверие и предрассудки.
      Проведенная в университете в 1937 году реформа призвана была якобы содействовать "европеизации" этого высшего учебного заведения, но на самом деле привела к еще большему укреплению реакционных основ учебных программ, к еще большему преследованию сколько-нибудь прогрессивных течений в науке.
      На юридическом факультете все преподаваемые предметы приводили к одному выводу, что деспотия Реза-шаха является наивысшим идеалом государственного устройства, что лишенные элементарных понятий о справедливости и человечности иранские законы представляют собой образец гуманности, что единственно прочной основой благополучия государства и счастья народа является монархия.
      Студент, допускавший хотя бы малейшее сомнение в незыблемости этих "истин" или недостаточно усердствовавший в подкреплении их доводами и доказательствами, тотчас же зачислялся в "опасные элементы" и брался под усиленный надзор.
      Особенно неблагонадежным считался юридический факультет, который прослыл рассадником "вредных" мыслей. На юридическом факультете волей-неволей приходилось знакомить студентов с экономическим положением, государственным строем и конституциями других стран. А это, естественно, приводило к нежелательным для власти выводам, способствовало зарождению среди студентов "опасных" идей, давало повод к теоретическим спорам между студентами если и не в самом университете, то за его стенами. Поэтому во время занятий на этом факультете строго пресекались всякие попытки доискиваться причин изучаемых явлений, а тем более не допускались никакие пререкания с лектором.
      Фридун, наблюдавший на своем факультете мрачную картину полного подавления личности, все же находил среди студентов немало свободомыслящих и смелых юношей. Это были большей частью мечтатели, жаждавшие "подлинной свободы личности", искавшие более широкого поля деятельности.
      Особенное внимание Фридуна привлекал своими резкими суждениями и смелым, независимым поведением Гурбан Маранди, - студент третьего курса экономического отделения юридического факультета.
      Знакомство их состоялось не совсем обычно.
      Однажды Фридун машинально расхаживал по обширному двору университета, с головой погрузившись в тоскливые воспоминания о родном, дорогом для него Азербайджане.
      Неожиданно к нему подошел молодой человек невысокого роста, но крепкого сложения и заговорил с ним по-дружески, как со старым знакомым. Протянув Фридуну руку, он добавил, не дожидаясь ответа:
      - Догадался, что ты азербайджанец, и не выдержал. Решил подойти и спросить, может быть, ты привез какие-нибудь новости с родины. Ты откуда?
      - Из Тебриза.
      - И прекрасно. А я из Мараги... Познакомимся!..
      Услышав его фамилию, Фридун удивился:
      - Почему же Маранди?
      - Дед мой переселился из Маранда, а я родился в Мараге, но нас прозвали марандцами. В Мараге бывал?
      - Нет.
      - Жаль! Замечательное место! Одни фруктовые сады чего стоят!
      С большим воодушевлением стал он рассказывать о марагинских садах, о прелести цветущих абрикосов и в заключение пожаловался, что за последние три года ему не удалось побывать на родине.
      - Не удивляйся, дорогой! - сказал он, заметив вопросительный взгляд Фридуна. - За эти годы мне с трудом удавалось сводить концы с концами, платить за комнату, учебу, питаться. Я никак не мог сколотить денег на поездку в родные места.
      Звонок, возвестивший о начале занятий, прервал их беседу.
      Следующая встреча состоялась через пять дней.
      По окончании занятий Гурбан Маранди подошел к Фрпдуну.и они целый час гуляли по городу.
      Из этой беседы Фридун выяснил, что у Гурбана в Мараге никого из родных нет, родители его давно умерли, а он прошел долгий трудовой путь от сапожного подмастерья до домашнего слуги. Лишь благодаря недюжинным способностям ему удалось в этих условиях окончить среднюю школу. С большим трудом добился он приема на юридический факультет.
      Тяжелая жизнь и общительный, добродушный характер юноши возбудили в Фридуне уважение и симпатию к нему.
      При третьей встрече Гурбан стал жаловаться на недостатки избранной им специальности.
      - Откровенно говоря, я начинаю горько раскаиваться в выборе факультета. Какое право, опирающееся на принципы справедливости и правды, можно представить себе в обществе, где насквозь прогнили все моральные и нравственные устои? А там, где нет такого права, адвокат должен продать свою честь и совесть, оправдывая взятки и разбои, кровь и гнет. Лучше бы я избрал медицину!
      Стараясь рассеять его сомнения, Фридун стал доказывать обратное. И добавил, что лучше умереть славной смертью за правду и справедливость, чем жить пиявкой, питаться кровью народа.
      - Остерегайся, земляк! - сказал тот, выслушав Фридуна. - Страшное место наш университет! Помни, что самым опасным у нас считается мыслить. Берегись этого.
      - А у меня опасных мыслей нет.
      - Но ведь ты не из числа сытых счастливчиков. Разве твой отец коммерсант?
      Услышав о том, что Фридун такой же одинокий бедняк, как я он, Гурбан Маранди сказал:
      - Тогда я не верю, чтобы тебя не посещали "опасные" мысли... Ведь я придерживаюсь учения, согласно которому идеи, рождающиеся у человека, определяются его экономическим и общественным бытием... - Склонившись к нему, он продолжал почти шепотом: - Правда, это называется марксизмом и считается у нас самым еретическим учением. Лекторы просто дрожат от страха, излагая учение Маркса даже в самом куцем виде в соответствии с учебной программой. Излагают к тому же путано и неверно. Но мне оно кажется весьма убедительным. Как ты, земляк, смотришь на это?
      - Меня такие вопросы не интересуют, - опасаясь до конца раскрыть себя, уклончиво сказал Фридун и под тем предлогом, что ему надо идти готовиться к занятиям, отошел от Гурбана. Однако Гурбан Маранди, окликнув, догнал Фридуна..
      - Я говорил все это, считая тебя честным человеком, земляк! Помни это!
      В Гурбане Фридун угадал умного, искреннего человека, который, однако, неосторожен, легко увлекается и не всегда умеет владеть собой. Последующие события полностью подтвердили его мнение.
      Гурбан Маранди был всей душой против тирании Реза-шаха.
      Однажды, в начале зимы, студенты во время перерыва прогуливались по двору; был здесь и Фридун.
      Группа студентов стояла у высокого кипариса и оживленно разговаривала о чем-то, греясь на солнышке. Среди них Фридун увидел разгоряченного Гурбана Маранди и услышал его раздраженный голос. С горящими от возбуждения глазами Гурбан Маранди говорил стоявшему перед ним преждевременно ожиревшему, низкорослому юноше, который напоминал упитанного поросенка;
      - Пиши, сударь! Поди напиши, что Иран представляет собой сплошной рай! Что здесь нет бедных и голодных, что нет ни угнетенных, ни угнетателей. Пусть весь мир придет полюбоваться на нас.
      - Вы дурака не валяйте, сударь! - прервал его толстый студент. Значит, вы отрицаете, что наша нация благоденствует под скипетром его величества? В ваших жилах нет ни капли иранской крови, если вы способны говорить подобные вещи!
      - Если иранская кровь обязывает закрывать глаза на страдания забитого народа, должен сознаться, этой крови в моих жилах действительно нет.
      - Ладно, сударь! Значит, ее в вас нет, - угрожающе сказал низкорослый студент. - Посмотрим...
      В тот же день Гурбана Маранди вызвали к ректору университета.
      - Его величество Реза-шах является тенью аллаха, аллахом на земле. Благодаря его заботам мы заняты здесь изучением наук. Тебе надо преклоняться перед таким правителем, а не болтать всякий вздор! - начал поучать его ректор.
      - Господин ректор, - почтительно ответил Гурбан Маранди, - ничего плохого или вредного я не высказал... Не могу понять зачем и кто вас побеспокоил?
      - Ступай! Чтобы этого больше не было, иначе будешь раскаиваться! сказал ректор тоном, не допускающим возражений.