Наступит день

      Страшна и беспомощна месть маленького человечка, с трудом пробившего себе путь к власти. Серхенг Сефаи относился к разряду таких людей.
      О, он не упустит удобного случая! Наконец-то наступил момент, когда он сможет поставить господина Хикмата Исфагани, этого норовистого верблюда, на колени.
      И от Хикмата Исфагани серхенг отправился прямо к везиру Хакимульмульку, чтобы через него довести до сведения шаха о причастности Хикмата Исфагани к делу мятежников и таким образом добиться своих далеко идущих целей.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      В глубокой тишине выслушали они смертный приговор. После этого их отвели в камеры смертников, объявив, что жить им остается двадцать четыре часа.
      Двадцать четыре часа!
      Многое могло произойти за эти двадцать четыре часа.
      И они все еще не теряли надежды на освобождение. Но с каждой секундой все явственнее и явственнее возникала перед их взорами виселица.
      Керимхан знал, что нет ничего более мучительного для человека, чем отсчитывать минуты в ожидании казни. Немало видел он узников, которые сходили с ума, не выдержав этого испытания.
      Он вспомнил об одном смертнике, с которым встретился во время южной ссылки. Это был крестьянин населения Намин, убивший помещичьего сборщика податей. Перед казнью он сказал:
      - Я умираю, но передайте наминцам, чтобы не давали этому собачьему сыну - помещику - ни одного шая! - и сам набросил себе петлю на шею.
      Это воспоминание питало в нем мысль, что человеку, отдающему жизнь во имя справедливости, чуждо сожаление. Жизнь без цели и без идеи казалась ему ничтожной, бессмысленной, ничем не отличающейся от жизни животного.
      Раздумывая над тяжелыми днями своей жизни, прошедшей в борьбе за светлые идеалы, он приходил ко все более глубокому убеждению, что можно было действовать с еще большей страстностью, любить еще более могучей любовью.
      "Мы сгорели подобно свече, а могли пламенеть солнцем!" - думалось ему.
      Даже его чувство к Хавер и те долгие месяцы и бессонные ночи, когда он жил одной мечтой о ней, представлялись ему слабыми, тусклыми, неполными. Сейчас ему казалось, что сердце его было способно на еще более горячую любовь, на еще более сильную привязанность.
      Затем он принимался оправдывать себя:
      "В плохое время мы жили! Все наши силы растрачивались на борьбу с нуждой и гнетом. Мы отдавали себя на то, чтобы разрушать темницы, которые зловещим призраком омрачали нашу жизнь. Пусть не порицают нас новые поколения, которые будут жить свободной, светлой жизнью. Они насладятся и прелестью свободы, и возвышенной любовью, и красотой природы. А мы не имели возможности досыта налюбоваться даже голубым небом, мерцающим звездами, но зато завоевали им это право...
      От таких мыслей на душе Керимхана становилось спокойнее.
      "Всего себя отдал я борьбе за то, чтобы люди были счастливы, и делал это не ради славы, не ради карьеры и денег, - продолжал размышлять Керимхан. - Может быть, будущие поколения найдут, что я недостаточно умело боролся, но они никогда не бросят мне упреки в нечистых замыслах, в эгоистических побуждениях. Они не смогут не почувствовать всей чистоты моих помыслов. И они почувствуют это, потому что высокие идеи не подвержены разрушающему воздействию времени..."
      Эти мысли даже в тюрьме избавляли его от мук одиночества и заставляли забыть о толстых каменных стенах. Он чувствовал себя все время словно в кругу товарищей, искренних, мужественных, честных рабочих людей. И это придавало ему силы, укрепляло его волю.
      От этих светлых мыслей Керимхана оторвали, сообщив, что вечером ему будет предоставлено свидание с семьей. Это сообщение заставило так затрепетать его сердце, как оно никогда, быть может, не трепетало. Он увидится с Хавер! Это будет последнее их свидание.
      Несчастная Хавер! Как перенесет она эту последнюю встречу? Он старался представить себе, что будет говорить Хавер, как будет вести себя во время свидания. Не прочтет ли он в глазах Хавер упрека, не напомнит ли ему жена, что давно почувствовала в Махбуси дурного человека и не напрасно уговаривала держаться от него подальше.
      И Керимхан начал подыскивать наиболее убедительные слова утешения. Но как ни напрягал он свои мысли, не мог сосредоточиться ни на чем - так нетерпеливо билось его сердце в ожидании минуты, когда он увидит перед собой Хавер и Азада. Наконец эта минута настала.
      Стемнело, когда его вывели из камеры смертников и провели в небольшую, пахнущую сыростью комнату для свиданий.
      По дороге он перевязал выбитый глаз грязным носовым платком, чтобы скрыть это увечье от Хавер. Прощаясь с ней навеки, он не хотел увеличивать ее скорбь, умножать ее горе.
      Он сидел в комнате для свиданий, устремив взор на входную дверь. Ему казалось, что, увидев Хавер и мальчика, он не сможет удержать слез. И он собрал все силы, чтобы перебороть эту минутную слабость.
      Хавер вошла, ведя за руку маленького Азада. Одно мгновение они молча разглядывали друг друга. Но в глазах жены Керимхан увидел не упрек, а искры вечной, негаснущей любви.
      Они порывисто обнялись, и это объятие показалось ему бесконечным счастьем.
      Потом он поднял на руки сына, усадил его на колени и стал ласкать и целовать его кудри, лицо, руки.
      Хавер смотрела на Керимхана, и какой-то страх мешал ей спросить о повязке на глазу.
      - Не болен ли ты, Керимхан? - спросила она наконец робко. И тут же, как бы устыдившись своего вопроса, развязала узелок и достала из него смену нижнего белья и чистую верхнюю сорочку: - Возьми. Переоденешься. Сколько раз я приносила тебе. Не пропускали, И передач не принимали.
      Несмотря на все усилия, ее голос звучал глухо, говорила она отрывисто.
      Керимхан молча взял узелок и не решился сказать Хавер, что все это ему больше не понадобится.
      Он хотел спросить, как она живет, но, представив себе страшную картину нужды, в свою очередь заколебался.
      - Ты о нас не думай, - сказала Хавер, как бы почувствовав его внутреннее волнение. - Слава аллаху, кусок хлеба есть. Я работаю и в этом году думаю отдать Азада в школу.
      Мальчик, который, прижавшись, сидел на коленях у отца и неотрывно наблюдал за стражником, вдруг соскочил с его колен и стал тянуть Керимхана к выходу.
      - Уйдем отсюда, папа! Пойдем домой! Здесь плохо!
      Керимхан не сразу нашелся, что ответить, и неожиданно ему представилось за толстыми стенами и решетчатыми окнами тюрьмы свободное и прекрасное будущее.
      - Я приду к тебе, сынок, - сказал он. - Приду. Если не сегодня, то завтра непременно приду и принесу тебе светлый день.
      Им напомнили, что пора прощаться. На их лицах отразилось тоскливое недоумение. Как быстро прошло время!
      Не желая более мучить Хавер, Керимхан поднялся первым.
      - Ничего, моя Хавер! - сказал он спокойно. - Эта темная ночь пройдет. Вы увидите светлые дни, вас обласкает живительный ветер свободы. Помните, что тогда и я вместе с вами буду приветствовать этот радостный день...
      - Выходите, ханум! - строго сказал тюремщик, открывая дверь перед Хавер.
      Керимхан хотел передать Азада жене, но мальчик обвил ручонками шею отца и стал еще отчаяннее просить его:
      - Папа, уйдем! Уйдем отсюда!
      Тюремщик хотел оторвать мальчика от узника, но Керимхан твердо отстранил его рукой.
      - Не беспокойтесь. Я сам.
      Он еще раз поцеловал Азада, приласкал и, тихонько разняв обвившиеся вокруг его шеи ручки, сказал:
      - Иди, сынок, иди! Мама ждет тебя! И будущее тебя ждет!..
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      К полудню, когда солнце стояло в зените, улицы Тегерана пустели, даже извозчиков не было видно. Лавки и магазины закрывались. Работали только чайные и кое-какие мелкие фруктовые лавки. Люди старались укрыться от невыносимого зноя. На улицах оставались лишь нищие, жавшиеся к стенам и искавшие спасения в их тени, да бездельники, которые шлялись по рынкам в надежде урвать от щедрых покупателей какой-нибудь пеш-кеш - подачку. Они подсказывали любителям, где можно купить отличные чулки или особенно жирную баранину, сопровождали неопытных покупателей, главным образом приезжих крестьян, посредничая между ними и продавцами, или брались донести тяжелую покупку. Среди этих бродяг было немало преступного элемента, готового ради одного тумана на любую низость. Беглым взглядом умели они определить характер человека, щедр он или скуп, зорок или ротозей. Они назойливо преследовали каждого, пытаясь вырвать хотя бы один-два крана. Когда торговля замирала, они проводили время в курильнях опиума или в публичных домах. Не брезговали они и мелкой кражей.
      В один из знойных августовских дней, когда южное солнце загнало людей в дома, на одной из грязных и пыльных улиц Тегерана сидела прямо на земле, в тени саманной стены кучка таких бездельников и резалась в карты, сопровождая игру грубой бранью.
      Среди них находился и Эрбаб Ханафи, который прокутил в притонах полученные от фон Вальтера деньги и теперь нетерпеливо ожидал получения новой суммы.
      Недалеко от них, на солнцепеке, уличный кулинар жарил на углях бараньи потроха.
      - Эй, кечал плешивый! Дай-ка мне порцию! - крикнул, не вставая с места, Эрбаб Ханафи.
      Кечал оставил покупателя, уже протянувшего руку с деньгами, и, положив на кусок лаваша ложку жаркого, завернул в трубочку и торопливо отнес картежнику.
      - Изволь, Эрбаб! Я готов всю сковороду подарить тебе, - сказал он, подавая жаркое.
      - Ах, если бы аллах послал порцию плова! - проговорил с вожделением игрок, проглотив последний кусок. - Такими вещами не набьешь брюхо.
      - А почему бы тебе не пойти к Гамарбану-ханум, Эрбаб? - спросил один из компании.
      - Пусть ее дом рухнет ей на голову. Эта ведьма крошки хлеба не даст даром. Там, где нет барыша, она и над одним шаем трясется.
      - Ты тоже не промах! Одно время ты хорошо подоил ее, Эрбаб.
      - То был особый случай. Ради Гюльназ эта ведьма и на меня тратилась... Но никогда еще она так не попадала впросак.
      - Неужели ей так и не удалось обработать Гюльназ?
      - Об этой девушке лучше и не говорить, ребята, - серьезным тоном сказал Эрбаб. - Даже такая опытная шлюха, как Гамарбану, не сумела совратить ее. Теперь Гюльназ работает судомойкой и уборщицей, но честь свою хранит по-прежнему.
      - Эх, ребята! - вздохнув, проговорил кто-то. - Иметь бы кровлю над головой да кусок хлеба, вот с кем бы наладить хорошую жизнь!..
      - Брось пустые разговоры! - воскликнул Эрбаб, махнув рукой. - Лучше скажи, где бы раздобыть денег на порцию плова?.. Постойте, ребята! воскликнул вдруг Эрбаб. - Кто это? - И он кивнул в сторону проходившей женщины, одетой во все черное.
      Чем-то сильно удрученная, со следами большого горя на лице, женщина рассеянно прошла мимо, не обратив внимания на компанию.
      - Так ведь это жена того... повешенного, - хлопнул себя по лбу Эрбаб.
      Хавер прошла с десяток шагов и остановилась у хлеботорговца, который дремал, прислонившись к прилавку.
      - Три понзы хлеба, дядя!
      Старый торговец приподнял голову и, окинув женщину сонным взглядом, лениво бросил гири на весы и поднялся за хлебом.
      Хавер достала из-за пазухи десять туманов и рассеянно положила их на прилавок.
      Эрбаб толкнул в бок невысокого парня.
      - Живо! Бог послал нам на обед!
      Трое игроков сорвались с места и незаметно взяли женщину в круг - один справа, другой слева, а третий, став за ее спиной, спросил лавочника:
      - Дядя, почем хлеб?
      Старый торговец, хорошо знавший их, огрызнулся:
      - Ступайте отсюда! Тут вам нечего делать!
      - Не хочешь - не надо, купим в другой лавке! - крикнули бродяги, и через секунду вся ватага скрылась.
      Старый торговец отвесил хлеб и положил его на прилавок перед Хавер.
      - Бери, дочка!
      Хавер посмотрела на хлеб и хотела расплатиться. Но денег не оказалось. Она снова полезла дрожащей рукой за пазуху. Денег не было. Слезы невольно выступили у нее на глазах.
      - Прости, дядя, - сдавленным голосом сказала она. - Забыла деньги. Пойду принесу сейчас...
      Она отошла от торговца, но ноги едва несли ее. Дома сидел голодный Азад. Продать можно было только траурное платье, в которое она была одета.
      Почти машинально она вышла на проспект Лалезар. Здесь было безлюдно. Хавер прошла мимо нищих, которые жались к стенам, спасаясь от обжигающего солнца, В канавке плескались ребята, очевидно, дети этих нищих. Хавер представилось, что и ее Азад находится среди этих бездомных детей, и сердце ее больно сжалось.
      "Нет, нет! Ради него надо вытерпеть все!.. Какими угодно средствами, но поставить его на ноги!"
      Навстречу шел какой-то господин.
      Поравнявшись с Хавер, прохожий остановился, посмотрел на нее и сказал с наглой улыбкой:
      - Пойдем, ханум! Два тумана!..
      Хавер показалось, что ее с размаху ударили по лицу.
      Она пустилась бежать как безумная. Так, не останавливаясь, без передышки она добежала до дома.
      Азад сидел и ждал ее у калитки.
      Этот ребенок характером напоминал своего отца. Как и Керимхан, он был неразговорчив, спокоен, терпелив; никогда не жаловался, не ныл. Он часто страдал от голода, но ни разу не попросил у матери хлеба. Поэтому Хавер, поймав взгляд сына, устремленный на ее пустые руки, не могла выдержать.
      - Лавка закрыта, цветок мой! Лавка закрыта! - осыпая сына поцелуями, сквозь слезы восклицала она.
      - Зачем ты плачешь, мама? По папе соскучилась? Я тоже соскучился, очень соскучился. Почему же он не едет? Каждый раз ты говоришь, что он вернется через два месяца. Разве не прошли эти два месяца? Напиши ему, чтобы он приехал. Когда он с нами, у нас бывает много хлеба. А помнишь, папа покупал мне персики? Напиши, чтобы он приехал!
      - Напишу, цветок мой, напишу. Погляди пока на его карточку. А скоро он и сам приедет.
      Хавер вытащила спрятанную в нише фотографию, на которой были сняты рядом Керимхан и Фридун.
      Конец ее тягостным переживаниям положил стук в калитку. На ее вопрос отозвался женский голос:
      - Открой, сестрица, открой! Не бойся!..
      - "Хоть бы какая-нибудь весточка от Фридуна!" - подумала Хавер с бьющимся сердцем и открыла калитку.
      Вошла тучная с толстыми губами женщина, а за ней худенькая девушка среднего роста с иссиня-черными волосами и большими, выразительными глазами. Взглянув на девушку, которая точно излучала свет, Хавер решила, что такая посетительница не может не порадовать дома, в который входит. На толстой женщине была какая-то пестрая одежда, напоминавшая халат; она была сильно накрашена. Девушка была одета в старое ситцевое поношенное платье, и Хавер приняла ее за служанку толстой барыни. Хотя девушке можно было дать не более девятнадцати-двадцати лет, глаза ее выражали грусть много пережившего, познавшего горе человека. Это была Гюльназ. Хавер пригласила посетительниц в комнату.
      - Пфу, какая обшарпанная, противная комната! - произнесла, войдя, толстая женщина.
      - В нашем доме было почти то же самое! - со вздохом отозвалась девушка, оглядев комнату. - Не было и тряпочки руки вытереть.
      Эти слова еще больше укрепили расположение Хавер к девушке.
      Толстая барыня встала и, упершись руками в бока, прошлась по комнате.
      - Если захочешь, и у тебя будет все, что пожелаешь.
      - Откуда, ханум? - удивилась Хавер. - Я очень бедна и несчастна.
      - Раньше я была еще беднее и несчастнее, а теперь вот живу неплохо.
      - Видно, у вас была опора, были близкие люди. А у меня никого нет. На всем белом свете только и есть, что маленький сын.
      - Ведь ты хороша! Это и будет твоя опора в жизни! - с бесстыжей улыбкой проговорила накрашенная женщина.
      Хавер смущенно опустила голову. Гюльназ, сидевшая на подоконнике, тоже потупилась.
      - У нас уж судьба такая, - продолжала толстая барыня. - Это богатство даровал нам аллах. А когда лицо покроется морщинами, когда это, - барыня показала на свои щеки, - поблекнет, никто не захочет и смотреть на нас. Зарабатывай же красотой сейчас и откладывай, чтобы на старости лет не околеть, как собака, на улице.
      Хавер, не поднимая головы, слушала, глотая слезы.
      Вдруг она почувствовала прикосновение чьей-то руки.
      Азад, положив ей руку на плечо, шептал:
      - Мама, животик болит.
      Гюльназ подошла к Азаду.
      - Бедный мальчик, видно, голоден, - проговорила она с глубокой жалостью и поцеловала его. - Наш Аяз тоже был в таком возрасте... - И Гюльназ, притянув к себе мальчика, ласково обняла его.
      Мальчик выронил фотографическую карточку, которую все еще держал в руках. Хавер рассеянно подняла ее. Глаза ее встретились с задумчивыми глазами Керимхана.
      - Вот что, сестрица! - проговорила она решительно. - Я хоть и не знаю, кто вы, но от души жалею вас. Я останусь в этой лачужке, умру с голоду, но себя не продам.
      Лицо Гюльназ вдруг отразило сильное волнение. Она не сводила глаз с карточки в руке Хавер.
      - Можно посмотреть? - дрожащим голосом спросила она и, как бы испугавшись, что ей откажут, добавила: - Очень прошу!
      - Пожалуйста! - ничего не понимая, сказала Хавер и протянула ей карточку.
      Гюльназ даже зашаталась. Потом, задыхаясь, спросила, указывая на Фридуна:
      - Это ваш знакомый?
      - Он мне брат. Нет, больше, чем брат! - ответила Хавер и, вдруг вспомнив что-то, вскрикнула: - Девушка, ты не Гюльназ?
      - Да, Гюльназ.
      - Ах, если бы ты знала, как много говорил о тебе Фридун! Как много хорошего говорил!
      Спрятав лицо на груди Хавер, Гюльназ заплакала. Потом она сбивчиво рассказала о своей трагической жизни и закончила рассказ горячим призывом:
      - Не иди с нами, Хавер, не иди, сестра моя! Эту госпожу прислала к тебе Гамарбану-ханум. Она обещала каждой из нас по десять туманов, если удастся уговорить тебя. Не иди, умоляю тебя! Там ад, из которого нет выхода, нет спасения!.. Не иди!..
      - А ты оставайся со мной, - предложила Хавер, ласково гладя Гюльназ. Будем жить вместе. И вместе умрем, если придется...
      - Мне нет спасения! - покачивала головой Гюльназ. - Я ей задолжала сто туманов. Пока не заплачу, никуда не могу уйти.
      Толстая женщина, выйдя во двор, молча поглядывала через открытую дверь на то, что происходит в комнате. Наконец это ей надоело, и она крикнула Гюльназ:
      - Хватит, девушка! Наговорилась. Идем!
      Гюльназ, не обращая на нее внимания, снова привлекла к себе и расцеловала Азада. Потом она достала два тумана и протянула Хавер.
      - На, возьми! Купи ему хлеба!
      Хавер стала отказываться, но Гюльназ сунула деньги ей в ладонь.
      - Ты обидишь меня. Бери, прошу!
      От внезапно раздавшегося в дверях крика обе они вздрогнули и подняли головы: это была Гамарбану, которая незамеченной вошла в калитку.
      - Ах ты, сука этакая! - кричала она. - Я тебе о чем приказывала говорить? Вот увидишь, как я с тобой разделаюсь!
      Вытолкав Гюльназ на улицу, Гамарбану повернулась к Хавер.
      - А ты погоди!.. Я все равно не отстану от тебя. Что бы ты ни делала, рано или поздно попадешь ко мне!
      После этого случая Гамарбану вовсе перестала отпускать Гюльназ куда бы то ни было. Истязая и мучая девушку голодом, Гамарбану время от времени вновь принималась за уговоры. Она сулила ей нарядные платья, свободу, веселую беззаботную жизнь с одним только условием, чтобы та согласилась подняться наверх в салон и присоединиться к другим женщинам.
      Но каждый раз Гюльназ с негодованием произносила:
      - Нет!
      И с новой силой разгоралась между ними борьба, борьба не на жизнь, а на смерть.
      Гоар-ханум дала Сарии старый халат из серого миткаля и, посадив на веранде своего двухэтажного дома, высыпала перед ней кучу шерсти.
      - Будешь работать здесь, - сказала она.
      Сария рано утром уходила к Гоар-ханум, а вечером возвращалась на фабрику, где и спала в своей темной, сырой землянке. Нияз, которого почему-то невзлюбила хозяйка, весь день слонялся по фабричному двору.
      Поздно вечером Сария находила мальчика, остававшегося весь день без присмотра, грязным, голодным, заплаканным. Ребенок таял на глазах. Но мать помнила, как в первый день, когда она взяла Нияза с собой, хозяйка, увидев, что мальчик смотрит в окно веранды, раздраженно бросила:
      - Смотри, тетка, мальчишка может разбить стекло! - и тут же добавила повелительно: - Чтобы его здесь не было!
      И Нияз больше не появлялся в хозяйском доме.
      Сария прилагала все усилия, чтобы угодить хозяйке. Ведь все будущее ее сына зависело от того, насколько понравится Гоар ее работа. И она тщательно мыла шерсть и, разложив на солнце, заботливо сушила ее. Затем, не оставляя ни одного комка трепала, отчего шерсть становилась мягкой, как пух. И Гоар, придя вечером домой и проверив работу, говорила довольно:
      - Аккуратно работаешь, тетка!
      Ободренная похвалой, Сария стала еще усерднее. Она вынесла на двор и выбила ковры, подмела и почистила все углы в комнатах, которые были сильно запущены. Гоар даже поблагодарила Сарию:
      - Весь дом у меня, как зеркало, заблестел.
      Гоар вышла замуж поздно, когда ей было уже двадцать четыре года, и через пять лет овдовела. Муж ее, купец средней руки, все мечтал о ребенке, но Гоар не хотела иметь детей. После смерти мужа все его состояние, за неимением других наследников, досталось молодой вдове.
      Овдовевшая Гоар привлекала внимание многих мужчин - одних своей красивой внешностью, других своим состоянием, но все предложения о браке неизменно отвергала. Наконец она встретилась с владельцем кустарной шелкомотальной и шелкоткацкой фабрики, который пригласил ее к себе в помощницы. Оказывая ей всяческое внимание, исполняя ее малейшие капризы, владелец фабрики наконец добился сближения с ней. Однако Гоар наотрез отказалась вступить с ним в законный брак. Она хорошо представляла себе всю тяжесть жизни с мужем, который имеет, кроме нее, еще жену и нескольких детей. Узаконив брак, она потеряла бы самостоятельность, которую очень высоко ценила, и вдобавок рисковала лишиться расположения мужа, как только он стал бы господином не только ее самой, но и всего ее имущества. А теперь она была его госпожой.
      Сария не знала этих подробностей жизни своей хозяйки и не интересовалась ими. Она лишь добросовестно выполняла все ее поручения.
      Однажды, придя из конторы, Гоар сказала Сарии:
      - Иди скорей на фабрику! Что-то с мальчиком неладно. - И, разжалобившись, сунула ей пять туманов: - Возьми, пригодятся!
      Спотыкаясь, Сария побежала к фабрике.
      Первая, кого увидела запыхавшаяся Сария в своей землянке, была Фируза. Женщина сидела на земляном полу. Положив голову ей на колени, лежал Нияз. Рядом на корточках сидела смуглая Фатьма. Она поднялась при виде Сарии и уступила ей место. Упав на колени возле сына, Сария только и могла выговорить пересохшими губами:
      - Что с тобой, дитя мое?
      Мальчик поднял тяжелые веки, взглянул на мать мутными глазами. Та хотела поднять мальчика и прижать к груди, но Фируза остановила ее.
      - Дай спокойно умереть ребенку! - сказала она и отвернулась.
      После смерти Нияза Сария продолжала ходить в дом к Гоар, стягала одеяла, но пальцы ее двигались не с прежним проворством быстро утомлялось зрение. А за последнее время появился у нее надрывный кашель, который не давал ей покоя. После каждого приступа она, бессильно опустив руки и закрыв глаза, в течение нескольких минут оставалась без движения. Иногда она забивалась в дальний угол двора и там, дав волю своему горю, тихо причитая, плакала.
      Когда одеяла были готовы, Гоар внимательно осмотрела их со всех сторон и в награду подарила старухе халат.
      Но недолго прожила у нее Сария. Однажды Гоар увидела в окно, как она после припадка кашля выплюнула кровь. "Чахотка!" - пронеслось у нее в голове, и она немедленно отослала Сарию на фабрику. По просьбе Гоар хозяин приставил Сарию к женщинам, которые варили коконы.
      Предприятие, на котором работала Сария, называлось фабрикой весьма условно. Это была обычная кустарная мастерская, каких много во всех иранских городах. Здесь примитивным способом варили коконы, мотали шелк, пряли, красили и ткали грубую шелковую материю, которая сбывалась в деревнях и среди неимущих слоев городского населения. За исключением цеховых мастеров, на фабрике сплошь были женщины. Труд их оплачивался значительно дешевле, чем мужской. Самовольно назначал им хозяин и продолжительность рабочего дня и размер заработной платы.
      Сария приступила к работе после обеденного перерыва. Мастер шелкомотального цеха привел ее к большим чанам для варки коконов, стоявшим под открытым небом.
      - Когда женщины кончат работу, ты будешь выливать воду из этих чанов и промывать их. Потом будешь таскать воду из водохранилища и наполнять чаны. Это надо делать до утра, чтобы, когда работницы придут на работу, у них в чанах была уже свежая вода. - Потом он показал на грязные лужи и сор возле чанов. - Этого не должно быть. Вон там метла. Ты должна все это вымести, почистить кругом. Ты же будешь носить, дрова, разводить огонь и кипятить воду в чанах.
      Сария принялась за работу тотчас же. Взяв ведро, тряпку и метлу, она подмела возле чанов, поправила поленья под ними. Но когда она вечером начала опорожнять чаны, сливая воду в канаву на краю двора, а затем спускаться по ступенькам к водохранилищу и таскать оттуда воду, то почувствовала, что у нее колени подгибаются, руки дрожат, не хватает дыхания.
      Поздно ночью, взмокшая от пота, она кончила работу и побрела в свою землянку. Никогда еще она так не уставала. Спала она неспокойно; даже во сне ее не оставлял страх проспать зарю и быть выгнанной с работы.
      Проснулась она еще затемно и, выйдя во двор, начала разжигать огонь под чанами. Вскоре со скрипом отворились ворота, и одна за другой стали собираться не успевшие отдохнуть вялые, сонные работницы. Первой пришла смуглянка Фатьма. Усевшись на лавку, она, беспрестанно зевая, начала разговаривать с Сарией:
      - На тяжелую работу тебя поставили. Но тебе кто-нибудь помогает?
      Услышав о том, что Сария работает одна, Фатьма выругалась:
      - Бессовестная тварь! До тебя эту уборку делали две женщины. А сколько он тебе платит?
      - Не знаю еще, детка, хозяин ничего не говорил.
      - Он тебе ничего и не скажет, - возмущенно покачала головой Фатьма. Он рад и вовсе не платить. Непременно договорись с ним. Меньше чем на двадцать туманов не соглашайся. Помни - ты за двоих работаешь!..
      Подошли еще работницы.
      - Видите, что делает этот кровопийца! - обращаясь к ним, сказала Фатьма. - Бедной старушке и жалованья не назначил. Правильно говорит Фируза - если рабочий человек за себя не постоит, его растопчут.
      В это время пришла и Фируза. Сария еще раньше заметила, что, несмотря на молодость, Фируза пользуется особым уважением среди женшин.
      - Как живешь, тетя? - ласково спросила она Сарию.
      - А как ей жить? - вмешалась Фатьма. - Работает за двоих и даже не знает, сколько платить будут.
      Сария помнила, как недружелюбно встретила ее эта смуглянка в первый день, но впоследствии убедилась, что человек она отзывчивый. С удивлением слушала Сария разговоры о заработной плате. Ей и в голову не приходило, что можно спорить с хозяином об оплате труда. Она была признательна ему уже за то, что он держит ее на работе и дает угол для ночлега.
      - Ничего, детка, - стала она успокаивать возмущенную Фатьму, - я надеюсь на его совесть, что-нибудь даст, и на том спасибо. Хорошо уж и то, что принял на работу, дай бог ему здоровья.
      - Не из доброты принял он тебя, - прервала ее Фатьма. - На какие деньги покупал бы он ожерелья своей Гоар-ханум, если бы не наши пот и кровь?
      - Не говори так, - накинулись на нее работницы, - не то дойдет до хозяина. Как тогда заговоришь?!
      - А что я такого говорю? Разве правда может быть нехорошей? Я хочу, чтобы и нас людьми считали.
      Почувствовав на себе испуганные взгляды женщин, Фатьма обернулась к Фирузе.
      - Разве не так, Фируза? Почему ты молчишь? Почему не объяснишь им так, как мне объясняла? Пускай и они поймут.
      Тогда Фируза коснулась вопроса, который был так неясен Сарии:
      - Кто у нас в Иране думает о нуждах рабочих? Никто. Каждый хозяин дает жалованья столько, сколько ему вздумается, а работать заставляет с утренней до вечерней зари. Так ведет он себя с мужчинами. А о нас, женщинах, и говорить нечего. Мы делаем ту же работу, что и мужчины, а получаем вдвое меньше.
      - Вот я о том и говорю. Только не умею так хорошо, как ты, нанизывать слова. А смысл тот же! - вставила Фатьма.
      - Нанизывать слова тут нечего. Главное, что во многом виноваты мы сами. Пока будем сидеть молчком, никто о нас не позаботится. Не зря говорится: ребенок не заплачет - молока не получит.
      С появлением цехового мастера разговор прекратился.
      - Эй, девушка, - обратился он к Фирузе. - Ты опять язык распускаешь? Клянусь аллахом, когда-нибудь тебя вышвырнут с фабрики! - Потом он обернулся к женщинам: - Становись на работу! Эти разговоры не дадут вам ни хлеба, ни одежды.
      Женщины молча разошлись по местам. Высыпав коконы в чаны с горячей водой, они принялись варить их. В зловонном пару начался тяжелый трудовой день
      Сария никогда не знала часов и не измеряла ими своей жизни. Она привыкла вставать и ложиться по солнцу и так же работать, причем каждое дело имело свое время: были такие обязанности, которые надо было выполнить до восхода солнца, другие - когда солнце поднималось на горизонте на два человеческих роста, третьи - в полдень, когда солнце стояло над самой головой.
      А здесь, на фабрике, она часто слышала разговоры о часах: восемь часов, двенадцать часов, семь часов. Много споров вокруг этих часов, происходило между хозяином и работницами, и не только вокруг часов, но даже вокруг минут.
      Сегодня одна из работниц опоздала на десять минут, и мастер цеха не допустил ее к работе. Женщина пошла к хозяину.
      - Барин, миленький, прости за нескромное слово, у меня грудной ребенок расхворался, из-за него я и опоздала. Прости, будь великодушен!..