Нет! Нет! Но я боюсь не голода, а бесчестий. Разорись я, и мои противники - Бадр, Никпур, Манук Мартин и другие - растопчут мою честь, ославят мое доброе имя, сотрут с лица земли...
      Что делать? Как быть? Посоветуйте мне!..
      Курд Ахмед открыл было рот, чтобы сказать, что он ничего не понял из его речи, но Хикмат Исфагани продолжал:
      - Дело в следующем, друзья мои! Только что господин фон Вальтер сообщил мне по секрету, что эти сукины дети - Бадр, Никпур и Манук Мартин - тайком сговорились с германскими и английскими торговыми представительствами скупать на рынке все виды импортных товаров: сахар, мануфактуру и прочее. Затем они назначат на все это цену, какая им вздумается. Одновременно они намереваются выбросить на рынок отечественные товары, предназначенные на вывоз, - шерсть, кожу, жиры, меха. Это сразу же обесценит их. Теперь вы понимаете, какая это бесчестная игра? Хотят без ножа народ зарезать.
      - Этого нельзя допустить! - с жаром сказал Курд Ахмед, который ясно представил себе, в какую пучину бедствий ввергнет эта операция сотни тысяч крестьян, мелких торговцев, ремесленников и городскую бедноту. - Сейчас как раз у крестьян сезон продажи шерсти, кожи, мехов, и, конечно, если выбросить эти товары на рынок, цены на них неудержимо покатятся вниз, и тогда крестьянину не окупить и десятой доли своего труда. С другой стороны, скупка импортных товаров поведет к непомерному росту цен на них, и эта спекуляция особенно ударит по простому народу - прежде всего по крестьянству. Помещик, конечно, выколотит из крестьян все свои потери.
      Хикмат Исфагани слушал Курд Ахмеда с закрытыми глазами, покуривая кальян.
      - Все это так, братец! - со вздохом проговорил он. - У этих людей поистине нет ни совести, ни чести... Но что же нам делать?
      - Тут долго думать не приходится! - взволнованно ответил Курд Ахмед. Разве мы обязаны поддерживать торговые операции только с немцами и англичанами? Разве нет у нас более мощного покупателя и продавца? значительно добавил он.
      Хикмат Исфагани понял намек. Всплеснув руками, он быстро прошелся по комнате.
      - Конечно, так! - заговорил он. - Вы имеете в виду нашего северного соседа? Какое мне дело до большевизма и социализма? Я же не идеи буду покупать у него! Я буду сбывать ему свой изюм, шерсть, кожу, а получать у него сахар, ситец, машины. Всему миру известно, что русский ситец, русский сахар ни с каким другим в сравнение не идут. Но нет! Наши господа хорошие не желают этого, не можем мы, говорят, торговать с большевиками!
      Эти слова Хикмата Исфагани, намекавшие на срыв иранским правительством в 1938 году советско-иранского торгового договора, заставили Курд Ахмеда насторожиться.
      - Но как же вы думаете поступить, сударь? - спросил он, окинув фигуру Хикмата Исфагани недоверчивым взглядом.
      Хикмат Исфагани сел в кресло и снова взялся за кальян.
      - Не знаю, милый мой, не знаю! - проговорил он, закрыв глаза. Посоветуйте, как быть? - И тут же добавил, не ожидая ответа: - Самое верное дело: бить врага его же оружием. Надо задержать на складе весь импортный товар, который вы отгрузили из Басры, и скупить весь подобный импортный товар у мелких и средних купцов. А запасы кожи, шерсти, мехов, жира выбросить на рынок.
      Курд Ахмед хотел было возразить, но Хикмат Исфагани остановил его:
      - Выслушайте до конца, сделайте одолжение! Я уже сказал, что совести своей ни за какие деньги не продам. Послушайте дальше. Когда эти господа барды и никпуры увидят, что мы тоже наводнили рынок отечественными товарами, они уже не оставят на своих складах ни одного золотника этих товаров и взамен будут лихорадочно закупать импортные. Вот тогда-то мы при поддержке нашего друга фон Вальтера приберем к рукам и выбросим на рынок импортных товаров в десять раз больше, чем запасено нашими конкурентами. Цены на импортные товары сразу упадут. И пусть покупает их бедный люд, крестьяне, неимущие, сколько их душе угодно. Далее мы закупим на рынке все наличные запасы сырья - кожи, шерсти, мехов и сдадим германскому торговому представительству, конечно, по прежнему курсу. Пусть крестьянин привозит на рынок всю свою продукцию, какая есть у него в хозяйстве. Так мы спасем от кризиса и крестьян и мелких торговцев, дадим им хорошенько заработать. Пусть знают тогда все, что есть люди, которые заботятся о народных нуждах!
      Курд Ахмед вышел, напряженно соображая, какой оборот примет план хозяина на практике.
      Хикмат Исфагани повернулся к Софи Иранпересту, который все это время сидел молча и только почтительно кивал головой.
      - Ну! Что пялишь глаза, сударь? Ты, конечно, видишь, что я по капле отдаю всю кровь за благополучие народа? Ступай и напиши в своей газете хоть десятую долю того, что ты сейчас здесь услышал и увидел!
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Сертиб Селими сидел в просторном кабинете с огромным, во всю стену, окном и просматривал последний номер газеты "Эттелаат". В газете были напечатаны позаимствованные из лондонской и парижской печати обширные материалы о московских переговорах. Писалось в них о составе делегаций английского и французского правительств, высказывались предположения о возможных результатах этих переговоров между тремя державами, причем подчеркивалась неизбежность безоговорочного принятия советским правительством предложений Англии и Франции. Центральным вопросом, который занимал всю печать, был вопрос о Польше: газеты утверждали, что Франция и Англия озабочены больше всего соблюдением государственных интересов Польши, защитой ее суверенитета и независимости.
      Сертиб Селими хорошо понимал, почему так много и так громко говорят о "национальной независимости" и "государственной безопасности" Польши представители крупнейшего в мире колониального государства, угнетающего сотни миллионов людей во многих частях света.
      Он встал и, швырнув газету на стоявший в углу столик, вышел на балкон.
      Сертиб Селими казался сегодня более обычного расстроенным и грустным. Он пришел к убеждению, что после тебризских расследований ему невозможно оставаться в министерстве внутренних дел.
      Вначале все члены комиссии, обсудив материалы о поведении Гамида Гамиди, пришли к единодушному решению - указать в своем акте действительные причины, побудившие этого во всех отношениях честного и искреннего человека выступить против политики правительства.
      И на самом деле произвол и беззаконие помещиков и землевладельцев перешли все границы допустимого. Города переполнены безработными и нищими. Положение народа невыносимо. А ведь все, чего добивался Гамид Гамиди, - это провести необходимые меры к облегчению тягостной для народа жизни.
      В этом духе сертиб Селими и собирался написать заключение комиссии, но в результате интриги серхенга Сефаи комиссия в полном составе была, неожиданно вызвана к министру внутренних дел.
      Выслушав сообщение комиссии, министр сказал:
      - Как бы его величество не подумал, что комиссия состоит из единомышленников Гамида Гамиди. Ступайте и еще раз подумайте над заключением! Правительство его величества не может ставить интересы крестьян выше интересов помещиков и крупных землевладельцев.
      И вот все члены комиссии, за исключением Явера Азими, словно потеряв рассудок, стали в один голос утверждать, что Гамиди не более как бунтовщик и предатель родины. Когда же сертиб Селими попытался возражать, ему было заявлено, что он может написать особое мнение, а комиссия в целом даст только такое заключение.
      Сертиб Селими оказался в безвыходном положении. Он был неспособен погубить честнейшего Гамиди. А написать особое мнение значило дать в руки серхенга новый материал, которым тот воспользуется при первом же удобном случае, чтобы окончательно его потопить.
      Как же быть?
      Сертиб Селими не находил ответа.
      А тут еще эта история с германским советником. В министерстве внутренних дел было восемь немецких советников, они вмешивались в повседневную работу отделов, проверяли каждого работника, от начальника отдельного района до высшего чина администрации, требовали назначения на ответственные посты бесчестных, продажных людей.
      Сертиб Селими был из числа тех работников министерства, которые открыто выступали против подобных действий немецких советников. Но те, ни с чем не считаясь, настойчиво проводили свою политику.
      Наконец, не выдержав их наглости, сертиб Селими без всякого стеснения выгнал из своего кабинета приставленного к нему германского советника Залкимда. За этот поступок он получил строгое предупреждение от министра.
      Последнее время создалось настолько напряженное положение, что сертиб Селими не мог пересилить себя и посещать министерство. Чувствуя себя не совсем здоровым, он решил не выходить из дому.
      Друзья и единомышленники сертиба из среды тегеранской интеллигенции и военных были хорошо осведомлены о неприятностях своего приятеля и не покинули его. Каждый вечер они приходили побеседовать с ним, обменяться мнениями, помочь советом.
      И сейчас, услышав стук в калитку, сертиб Селими крикнул своему старому садовнику, который возился возле увитой виноградом зеленой беседки:
      - Открой, старина! Это к нам.
      В калитку вошли двое - Явер Азими и пожилой господин в штатском. Сертиб Селями поспешил по широкой лестнице навстречу гостям.
      - Здравствуйте, здравствуйте, господин Хафиз Билури! - воскликнул он, протягивая обе руки смуглому пожилому господину с совершенно седыми, но еще густыми волосами и лицом, испещренным глубокими морщинами. - Здравствуй, мой дорогой! - повернулся сертиб Селими к Яверу Азими.
      Затем он почтительно пропустил Хафиза Билури по лестнице и, взяв Явера Азими за локоть, пошел вслед за ним.
      Они поднялись в гостиную. Сертиб Селими передвинул столик с нардами на середину комнаты.
      - Пока сражайтесь тут, а я велю подать чай! - сказал он, выходя.
      Хафиз Билури оглядел комнату. На передней стене висел в золоченой раме большой портрет Реза-шаха в профиль с сердито устремленным куда-то взглядом.
      Других картин в комнате не было.
      Перед портретом на пестром керманском коврике стоял изящный столик на золоченых ножках. На нем лежала вырезанная из слоновой кости человеческая рука, высоко держащая факел - символ света и разума. Украшенный рубинами и яхонтами, факел действительно искрился и как бы излучал пламя. В углу комнаты стоял большой стеклянный шкаф с книгами.
      Явер Азими расставил кости на столике и пригласил старого учителя. Но вошел сертиб Селими, и в знак уважения к старшему товарищу Явер Азими уступил ему место за столиком, а себе придвинул другой стол. Они любили нарды и всегда играли с большим увлечением, но на этот раз игра шла вяло. Сертиб Селими то и дело допускал ошибки.
      Увидя это, Билури закрыл доску и отодвинулся.
      - Скажите лучше, что вы решили насчет тебризской комиссии? - спросил он.
      Сертиб Селими окинул друзей рассеянным взглядом.
      - Все еще обдумываю!
      - А что, если вы вообще ничего не напишите? - спросил Билури, как бы подсказывая еще один возможный выход из положения.
      Не желая сразу отвергать совет старого учителя, сертиб достал коробку с сигарами и, предложив гостям, закурил сам.
      - Человек должен оставаться верным себе! - проговорил он наконец, выпуская дым. - Надо открыто изложить свою точку зрения. Будь что будет! Самое страшное, что может постигнуть меня, - это смерть. А я никогда не боялся ее.
      - Правильно, - поддержал его Явер, - мужество везде берет верх! Мы вдвоем напишем свое мнение и представим государю.
      - Не вдвоем, а я один, - решительно возразил сертиб Селими. - Ты еще молод, и тебе незачем рисковать...
      - Да, осторожность необходима, молодые люди, - заметил Билури. - Что пользы, если народ лишится горстки своих достойных сынов, которые ему так нужны? Надо поступать обдуманно... Не поговорить ли вам еще раз с министром?
      - Это ничего не даст! - с нетерпением ответил сертиб.
      Он поднялся, подошел к портрету Реза-шаха и долго, внимательно смотрел на него.
      - Ведь он совсем один! Один! И ничего не знает обо всех этих безобразиях...
      - Не знает о них? - с сомнением спросил Явер Азими.
      - Конечно, - с горячей уверенностью сказал сертиб Селими. - Подумайте только, какая стена из низких людей стоит между ним и народом, - все эти продажные министры, придворные, сановники, чиновники, серхенги сефаи и хакимульмульки. Лицемеры и негодяи! Если бы можно было уничтожить эту стену и окружить повелителя подлинными патриотами, преданными народу и трону людьми!
      Выслушав друга, обычно спокойный и хладнокровный Билури резко встал, взял вырезанную из слоновой кости руку с факелом и, словно охваченный каким-то новым чувством, поднял ее высоко над головой, как бы желая осветить все вокруг.
      - Спасение в свете науки, культуры, в просвещении! - воскликнул он. Родина наша вступит на путь расцвета лишь тогда, когда все наши сограждане будут просвещенными; тогда и шах, и везир, и купец, и крестьянин, дружно взявшись за руки, станут жить одним стремлением - освободить страну от ига иноземцев!
      - А разве он не этого же хочет? - спросил Сел ими, кивнув в сторону портрета шаха. - Он хочет того же, что и вы, уважаемый друг. Не он ли уничтожил влияние духовенства и власть религии над умами? Он провел нам дороги, снял с наших женщин позорную чадру... Но ему мешают бессовестные люди, которым нет дела до счастья родины.
      - Ах, если бы это было так! - с тяжелым вздохом проговорил Хафиз Билури и с горечью посмотрел на сертиба Сели-ми, в словах которого ощущал горячую убежденность и непоколебимую веру. Ему было до боли жаль этого прямого и искреннего человека.
      Сертиб Селими был крайне удивлен, получив приглашение Хикмата Исфагани на чашку чая. Было ли это поощрением чувства сертиба к дочери Хикмата Исфагани Шамсии или тут скрывались какие-нибудь иные расчеты?
      Заинтересованный сертиб Селими отправился в загородный дом Хикмата Исфагани в Заргенде. Когда машина, проехав мимо пышных садов, отгороженных высокими заборами, остановилась у ворот дома Хикмата Исфагани, сертиб Селими увидел выходившего оттуда Курд Ахмеда, к которому относился с глубоким уважением.
      - Что вас не видно, сударь? - сказал он, дружески пожимая Курд Ахмеду руку. - Не мешало бы хоть изредка вспоминать друзей!
      - Очень признателен, сертиб! - сухо ответил Курд Ахмед, который отдавал должное благородному характеру сертиба, но избегал его как представителя высшей администрации. - Всегда готов к вашим услугам.
      Сертиб справился о гостях Хикмата Исфагани, но Курд Ахмед ничего не мог ответить, так как в комнатах не был.
      - Я зайду к вам на днях! - сказал сертиб Селими на прощание.
      Сделав несколько шагов по широкой аллее сада, сертиб Селими увидел Хикмата Исфагани в обществе маленького толстого человека с рыжими бровями и огромной лысиной. В одно мгновение любопытство исчезло, уступив место раздражению. Он сразу узнал фон Вальтера.
      Несмотря на настойчивые домогательства со стороны фон Вальтера, сертиб упорно уклонялся от встречи с ним и сейчас он хотел было повернуть обратно, но заметивший его Хикмат Исфагани быстро пошел к нему навстречу.
      - Добро пожаловать, господин сертиб! - с изысканной вежливостью приветствовал он. - Прошу познакомиться: это наш друг фон Вальтер.
      С нескрываемой неприязнью сертиб Селими пожал руку немцу, который, ответив крепким рукопожатием, даже решился пошутить:
      - У восточных людей руки обычно бывают горячие, а у господина сертиба очень холодная рука.
      Хикмат Исфагани, которому молчание сертиба показалось слишком явным проявлением неуважения к фон Вальтеру, улыбаясь, заметил:
      - Зато сердце у господина сертиба горячее.
      Фон Вальтер добавил многозначительно:
      - Горячее сердце - хороший признак.
      Сертиб снова промолчал.
      Прогуливаясь по аллее между рядами высоких деревьев, Хикмат Исфагани заговорил о передачах берлинского радио на персидском языке.
      - Народ наш невежествен, многого не знает, во многом не разбирается. Он слышал только о том, что существуют какие-то нацисты, но ничего не знает об их высоких целях и стремлениях. Необходимо, чтобы берлинское радио чаще и дольше вещало для Ирана. Ведь простой народ, чего доброго, может подумать, что немцы то же самое, что англичане и американцы.
      - Я непременно сообщу о вашем пожелании господину Геббельсу, улыбнулся фон Вальтер. - А каково мнение господина сертиба по этому поводу? Вы слушаете наши передачи?
      Сертиб встретился с острым взглядом из-под густых рыжих бровей и не оставил без ответа непосредственно к нему обращенный вопрос.
      - Слушаю, но не регулярно.
      - Жаль, очень жаль! - вмешался Хикмат Исфагани. - Я лично не пропускаю ни одной передачи. Как только наступает время, так даже уши начинают чесаться! Ха-ха-ха!..
      - Это потому, что вы к ним привыкли! - улыбнулся сертиб. - Всякая привычка подобна опиуму. От нее трудно отделаться.
      Фон Вальтер, прислушивавшийся к каждому слову, не преминул про себя отметить, что сертиб сравнил немецкую пропаганду с опиумом. Но Хикмат Исфагани, обрадованный тем, что сертиб наконец-то заговорил, продолжал с улыбкой:
      - Вы совершенно правы, господин сертиб. Радио, пресса все равно что опиум. Пользуешься ими - наживаешь головную боль, а без них - скучаешь.
      - Это верно, но отчасти! - подхватил фон Вальтер, решив внести ясность в вопрос. - Конечно, на свете немало радиопередач и газет, действие которых сходно с опиумом. Но германское радио возвещает миру лишь истину, как в науке, так и в политике...
      - Как, например, преподносимая миру расовая теория! - спокойно вставил сертиб Селими.
      Хикмат Исфагани косо посмотрел на него, а фон Вальтер сделал вид, что не уловил иронии, заключенной в словах сертиба.
      Совершенно верно, господин сертиб, расовая теория, - подтвердил он, величайшее открытие немецкой научной мысли, указывающее путь к спасению человечества.
      - Ну конечно, конечно! - вмешался Хикмат Исфаганн, весьма смутно представлявший себе сущность расовой теории. - Расовая теория - великая проблема... Человечество вздохнет свободно только тогда, когда будут сняты все границы и откроются торговые пути...
      - Что такое история человечества? - прервал его фон Вальтер. - Борьба племен, наций, рас! Кровь, вечно кровь! Нам суждено раз и навсегда осушить эту кровь. Как вы думаете на этот счет, господин сертиб?
      В тоне фон Вальтера сертибу Селими почудился открытый вызов; оставить этот вызов без ответа он считал невозможным.
      - Кровопролитиям может положить конец лишь вечный и нерушимый мир между нациями и расами, но не взаимная вражда и ненависть, - сказал он спокойно и твердо.
      - При условии, если каждая нация знает свое место.
      - Конечно, - подтвердил сертиб Селими, вкладывая в свои слова нужное ему значение. - Каждая нация должна жить у себя дома в соответствии со своими вкусами и желаниями, и отнюдь не лезть в чужой дом и не диктовать там свою волю.
      Фон Вальтер, нервно затеребив волосы на висках, приготовился к решительному прыжку.
      - Вы, господин сертиб, умный человек, любите свою нацию и хотите мира. Вот мы и предлагаем вам свою дружбу и мир.
      Уловив наконец, подлинное значение затеянного спора, Хикмат Исфагани воскликнул:
      - Так будьте друзьями, будьте союзниками, господа! Что пользы от вражды? - И он попытался соединить руки фон Вальтера и сертиба.
      - Это верно! От дружбы с немцами вы ничего не потеряете, - проговорил фон Вальтер, протягивая руку сертибу Селими. - Эта дружба поднимет вас на такую высоту, что глаза людей всего Ирана с благодарностью будут устремлены на вас, сертиб.
      Оскорбленный этой выходкой политического авантюриста, осмелившегося навязывать ему позорную сделку, сертиб Селими с негодованием отвел руку.
      - Ваша рука пригодится кому-нибудь другому, господин фон Вальтер, сказал он, бледнея, - а я не привык торговать родиной.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      - Мамочка, я видела ситец с таким рисунком, что от одного вида можно с ума сойти! Еле сдержалась. А так хотелось купить себе на платье! восхищенно говорила только что вернувшаяся с базара Ферида, разгружаясь от своих покупок.
      Она осторожно поставила на пол веретено и гребень для расчески шерсти, вытащила завернутые в бумагу и спрятанные на груди вязальные спицы и крючки.
      - Ничего, дочка, - щуря глаза, утешала ее старая женщина. Бог милостив, накопим денег, и ты купишь себе на платье еще не такой материи.
      - Где уж мне, мама, покупать себе на платье! - со вздохом проговорила Ферида. Затем она стала передавать услышанные на базаре новости. - Товары нынче вздорожали втрое против того, что было раньше. Поговаривают, что все будет еще дороже. - И, понизив голос, она зашептала на ухо свекрови: Говорят, будет война. Закроются все дороги. Неоткуда будет поступать товарам...
      - Что ты болтаешь, детка? - испуганно ответила свекровь. - Не дай бог! Бедняки помрут с голоду!
      - Такая, говорят, будет война, мама, что кровь поднимется до колен. Говорят, немцы требуют новых земель, а русские не дают. А эти проклятые англичане еще больше разжигают спор.
      - Об инглисах и не говори! - прервала ее старуха. - Раз они влезли в дело, то без войны не обойдется. В прошлую войну умерла свекровь, да будет ей легка земля! И поныне помню, как покойная все твердила, что войну затеяли инглисы. И такой был голод, такой голод, что народ человечину ел. Не дай бог и гяуру такого голода!
      Старуха отодвинула веретено и поднялась.
      - А что если, пока не стемнело, сходить к гадалке? - проговорила она. Может, зря людей стращают?
      Ферида удержала ее:
      - Давай лучше Фридуна спросим. Он грамотный, и, наверно, знает про эти дела.
      Она слегка приоткрыла дверь к Фридуну.
      - Можно, братец Фридун?
      Голос Фериды оторвал Фридуна от тяжелых дум.
      - Пожалуйста, Ферида, заходи!
      Войдя со свекровью, Ферида взволнованно передала обо всем, что слышала на базаре.
      - Как думаешь, братец Фридун? - тревожно спросила она.
      Фридун постарался доступно рассказать женщинам об отношениях между странами и о происках немецких и английских капиталистов.
      - Вы не бойтесь! Если и начнется война, она не будет похожа на прошлую войну. Тогда у бедного трудового народа не было защиты, не было опоры. А нынче он имеет такую опору, как Советы. Советское правительство делает все, чтобы избавить мир от войны. Но если она и будет, то Советы постараются, чтобы война закончилась в пользу бедняков.
      - Да возвысит аллах знамя советского правительства! - молитвенно подняв руки к небу, проговорила старая женщина. - Я сейчас вернусь, - сказала она невестке. - Схожу все-таки к гадалке. Так будет спокойнее.
      Слова старухи вызвали у Фридуна смешанное чувство горечи и сожаления. Он вздохнул и, выйдя за женщинами в другую комнату, заметил вдруг покупки Фериды.
      - Что это такое, Ферида?
      После того как Фридун внес в семью мир и согласие, выше него для Фериды никого не было. В ее глазах Фридун был умнее, чище и благороднее всех, кого она знала. Особенно окрепло в ней это чувство уважения к Фридуну, после того как он начал читать им вслух книгу Горького.
      Случилось это в прошлую пятницу. Серхан был свободен от работы. Вечером, после ужина, вся семья, как обычно, собралась вокруг самовара. Каждый говорил о своем. Мать рассказывала старинные истории, где обязательно участвовали дэвы и джины. Серхан по обыкновению возмущался существующими на дороге порядками и сетовал на условия работы, а Ферида передавала новости, услышанные от соседей.
      Наконец, воспользовавшись наступившей минутой молчания, Фридун предложил почитать им книгу. Все с радостью согласились, и Фридун раскрыл "Мать" Горького.
      Читал он спокойно, внятно, выразительно. Каждое слово приобретало в его устах особенный, глубокий смысл. Порой он останавливался, чтобы разъяснить какое-нибудь не совсем понятное слово или выразить свое отношение к прочитанному. Особенно врезалось в память Фериды то место в книге, где говорилось о Софье. Здесь Фридун прервал чтение и произнес восторженно:
      - Вот это женщина!
      Слова эти как бы выражали его взгляд на женщину. И в воображении Фериды постепенно вырисовывался, хотя и несколько туманный, но привлекательный женский образ, отвечающий всем требованиям такого человека, как Фридун. Основной чертой этой женщины, думалось Фериде, должна быть преданность какому-нибудь делу, серьезное отношение к труду. Ферида не могла себе представить, чтобы Фридуну нравилась беспечная, праздная женщина.
      Одна мысль потянула за собой другую, и перед Феридой возник неумолимый вопрос: "А что ты делаешь, чем занята?.." Эти суровые, трезвые мысли подсказали ей и решение.
      У Фериды была небольшая сумма денег. Она собрала их по копейке, экономя на домашних расходах, чтобы купить себе новое платье. И вот сегодня она пошла с этими деньгами на базар и купила веретено, гребень для расчески шерсти, спицы и крючки для вязанья.
      - Сколько времени может женщина сидеть без дела, братец Фридун? ответила она вопросом на вопрос. - Хватит мне слушать сплетни соседок и от нечего делать считать прохожих на улице. Буду чесать шерсть и прясть, потом вязать носки, перчатки, жакеты. И сама привыкну к работе, и Серхану хоть чем-нибудь помогу.
      Подавленная всем укладом жизни и теперь прорвавшаяся в этой женщине воля к самостоятельности обрадовала Фридуна. Ни нужда, ни гнет, ни побои не могли убить в Фериде это стремление - найти пусть небольшое, но собственное место в жизни.
      Сколько в Иране женщин, лишенных всех человеческих прав, но таящих в себе огромную творческую энергию! Сотни и сотни тысяч! Какие чудеса могли бы совершить они при иных условиях!
      - Молодчина, Ферида! - проговорил Фридун радостно. - Ты идешь верной дорогой.
      В тот же день после ужина Серхан сказал, что хочет поговорить с Фридуном наедине, и женщины вышли в другую комнату.
      - Что с тобой, Серхан? Ты чем-то расстроен? - озабоченно спросил Фридун, заметивший, что Серхан вернулся домой не в духе.
      - Ты знаешь, Фридун, - начал Серхан, - у персов есть поговорка: "Не знаю - и спокоен". Я ничего не знал и был спокоен, а от твоей книжечки совсем свихнулся. Лишь теперь у меня глаза открылись. Повсюду вижу насилие и произвол. Покой потерял. Ведь мало знать, что это плохо, надо еще это плохое заменить хорошим. Иначе какой же смысл видеть зло? Ведь того, кто видит змею и не убивает ее, проклинают. Так как же нам быть теперь?
      Этот вопрос тяготил Фридуна не меньше, чем Серхана. На все вопросы был один ответ: надо создать свою "духовную родину".
      - У тебя есть испытанные, верные товарищи? - спросил Фридун. - Ведь один в поле не воин.
      - Как не быть! - отозвался Серхан. - Что за человек без верных товарищей? У меня такие товарищи, что за них жизнь отдать не жалко.
      - Ну и прекрасно. В следующую пятницу приведи одного-двух сюда и познакомь меня с ними.
      Серхан задумался, перебирая в памяти, кого из товарищей привести к Фридуну.
      - А ведь эту беседу можно было вести и при Фериде! - заметил Фридун.
      - Женщине нельзя верить! - ответил Серхан шутливо.
      - Нет, мой друг, ты не прав! - серьезно возразил Фридун. - Выкинь это из головы. Женщины угнетены больше нашего, а работать могут не хуже нас. - И он рассказал Серхану о новом начинании Фериды. - Твоя жена заслуживает настоящего уважения.
      И действительно, решение жены возбудило в Серхане уважение. Из тяжелой обузы, какой была для него жена, она превращалась в ощутительную подмогу. Теперь, когда у него открылись глаза на мир, он видел, что в бесправном, рабском положении находятся и жены соседей и жены знакомых, родственников. Причем они, бедные, даже не представляют себе иной жизни, считают, что все это в порядке вещей.
      Да, его новый друг до конца убедил Серхана в необходимости коренной ломки скучной, тягостной, темной жизни. И только все еще крепко сидевшее в нем мужское самолюбие не позволяло Серхану в присутствии Фридуна попросить у Фериды прощения за прошлое.
      Хикмат Исфагани хорошо был осведомлен о всеобщем и резком недовольстве, вызванном ухудшением экономического положения в стране. Наиболее открыто это недовольство выражали крестьяне и неимущие слои городского населения. Но обмануть "темных", каком считал, людей казалось Хикмату Исфагани делом несложным.
      Серьезнее озабочивало его то, что недовольство охватывало даже зажиточных землевладельцев и средний торговый класс. Они ведь лучше разбирались, больше знали, стояли ближе к тому источнику, где мутили воду заправилы торговой политики. И это пугало Хикмата Исфагани больше всего. Они могли разоблачить дельцов, искусственно создавших кризис при поддержке английского и германского торговых представительств.
      А ведь в обществе утвердилась за ним слава "патриота", "демократа", "прогрессиста"!
      Надо вовремя совершить резкий поворот влево, отмежеваться, пока не поздно, от Никпура, Бадра, Манук Мартина, тем более, что все необходимые операции уже завершены, нужный товар заперт в складах, а подлежавший реализации реализован по ценам, которые вполне устраивали Исфагани.
      Да, одними статьями Софи Иранпереста в газете "Седа" трудно было обмануть широкие слои народа.
      Окутанный легкими облачками табачного дыма, прислушиваясь к успокоительному бульканью воды в кальяне, Хикмат Исфагани обдумывал детали предполагаемых мероприятий и, когда решение созрело, велел позвать Курд Ахмеда.
      Курд Ахмеда он знал давно, знал и то, что по складу характера, по натуре этот человек - прямая противоположность ему самому. Ему было хорошо известно, что Курд Ахмед - убежденный демократ, что он безукоризненно честен, прямолинеен и искренен. Используя в собственных интересах эти качества Курд Ахмеда, Исфагани поэтому смело доверял ему все свои дела.
      Были у Хикмата Исфагани и иные соображения. То, что у него служит такой человек, как Курд Ахмед, должно было еще больше утвердить во мнении общества его репутацию демократа, опирающегося на самых честных и благородных людей. Уже одного этого было достаточно, у Курд Ахмеда имелось много друзей в Азербайджане и Курдистане, среди которых он пользовался большим авторитетом. А это было очень важно для Хикмата Исфагани, который рассчитывал в нужный момент использовать личные связи своего поверенного.