- Но о чем же был спор?
      - Мистер Гарольд спросил, сколько от Джульфы до Тебриза? Господин ответил: около трехсот километров. А я, чтобы язык мой отсох, не выдержал и вздумал поправить господина: не триста, а всего сто двадцать километров. Господин повторил, что он знает точно - триста. Я возразил опять, что сам читал в справочнике - сто двадцать. Тогда он и выставил меня из машины да еще обругал упрямым ослом.
      - Так и высадил, не глядя на ночь, посреди дороги?
      - Так и высадил! Вы же меня и подобрали там.
      - Ну ладно, допустим, господин Хикмат Исфагани - тегеранец и привык так обходиться с людьми. Но что же мистер Гарольд?..
      Софи Иранперест замотал головой.
      - Тоже сказал! Эти американцы смотрят на нас, как на дикарей. Они просто забавляются нами. Когда господин высаживал меня из машины, мистер Гарольд покатывался со смеху.
      - Да, зрелище было занятное!
      - И не говори! - сказал Софи Иранперест. - Хорошо бы покурить опиум! как бы про себя, тихо добавил он. - В такую ночь хочется отдаться мечтам.
      - Да, только с опиумом можно скоротать такую ночь, - подтвердил Гусейн Махбуси.
      - И зачем мы заночевали здесь? - произнес Софи Иранперест. - Разве нельзя было продолжать путь, а те приехали бы завтра?
      - Сертиб хочет, чтобы все вернулись в Тегеран одновременно. Чтобы рапорт был подан совместно во избежание разногласий.
      - А что, он симпатизирует ГамидуТамиди?
      - Еще как! А ведь тот лишь случайно спасся от виселицы. Гамиди придерживается тех же убеждений, что и покойный отец этого сертиба,
      - Если дело попало в министерство внутренних дел, то едва ли Гамиди на этот раз спасет свою шкуру. За собой он потянет и сертиба.
      - Для этого достаточно одного неосторожного слова сертиба. Этого слова и ждет его соперник серхенг.
      - Мне кажется, что достаточно передать серхенгу о том, что он тут сейчас говорил.
      - Да, эти слова лягут тяжким грузом на его голову. Я таки нашел его слабую струнку. Опять заведу с ним разговор и выужу у него еще кое-что. А ты должен мне помочь. Таково поручение серхенга Сефаи.
      Заметив вошедшего в чайную Явера Азими, Гусейн Махбуси сказал нарочито громко:
      - Выйдите на воздух, господин Софи! Голова у вас разболится... Выйдите на воздух!
      Софи Иранперест поднялся и, пошатываясь, вышел из чайной.
      - Откуда взялся этот болтун? - пожаловался Гусейн Махбуси. - Голова от него разболелась.
      - А кто он такой? - заинтересовался Явер Азими.
      - Это редактор газеты Хикмата Исфагани "Седа". Выезжая куда-нибудь, господин всегда берет его с собой, но по дороге нередко выбрасывает. Затем заставляет его рассказывать о своих дорожных приключениях. А этот, как шут, ублажает его всякими небылицами.
      Послышался скрип дверцы за занавеской, а затем голос сертиба:
      - Ну как? Машины все еще нет?
      - Нет, господин сертиб, - покорно ответил Гусейн Махбуси. - Спите спокойно, мы вас разбудим, как только она прибудет.
      - Уже третий час! Они давно должны были приехать. Уж не случилось ли с ними чего-нибудь?
      - Все может быть, господин сертиб. Путь-то далекий. Возможно, заночевали где-нибудь... Не покушаете ли плова, господин сертиб? Замечательный плов.
      Сертиб подошел к столу и неохотно съел несколько ложек плова
      - Вы заработались в Тебризе, сертиб - сказал заискивающе Гусейн Махбуси, - Дело оказалось запутанным и трудным.
      - Да, вы правы! Мне все еще трудно поверить, чтобы можно было так бессовестно оболгать человека!
      - В нашей стране все возможно, сертиб! Проклятая страна! Мало ли у нас людей, которые даже родную мать продадут за грош!
      Сертиб не мог определить, искренне сказаны эти слова или преследуют какую-нибудь провокационную цель.
      Он до сих пор не сумел раскусить Гусейна Махбуси, который порой казался ему простодушным и наивно болтливым, как ребенок. Кроме того, сертиб не принадлежал к числу тех, кто по первому впечатлению определяет человека. Самым мучительным для него было подумать дурно о человеке, который мог оказаться хорошим. Резкие слова, которые вырвались у него недавно по адресу Гусейна Махбуси, казались ему теперь неуместными. Ему было от них тяжело и неловко.
      - Ты тоже отдохни немного, парень, - проговорил он мягко. - И я посплю. - И он снова ушел за занавеску.
      "У-у, бестия!.. Стреляный воробей!.. - подумал Гусейн Махбуси. Нарочно ушел, чтобы не выдать своих мыслей и намерений".
      Для Гусейна Махбуси, человека без всяких убеждений и принципов, сертиб Селими был не более как жертва.
      Включая Махбуси в состав комиссии, которая направлялась на расследование одного дела в Тебриз, серхенг специально поручил ему не спускать глаз с сертиба, примечать каждый его шаг, запоминать каждое слово.
      Гусейн Махбуси прекрасно понимал цели серхенга и успел собрать достаточно богатый материал, но уход сертиба Селими все же раздосадовал его. Махбуси был жадный, неутомимый доносчик.
      Несмотря на перенесенные в пути лишения и страшную усталость, Фридун спал неспокойно, часто просыпался и снова засыпал. Даже после того как все улеглись и наступила полная тишина, Фридун находился как бы в полусне. Не спал лишь один хозяин чайной. По поручению сертиба он все прислушивался, не едет ли машина, и часто выходил посмотреть на дорогу. Услышав наконец далекий шум мотора, он поспешно вышел и вскоре вернулся с четырьмя новыми гостями.
      Фридун открыл глаза и приподнялся, но, ничего не разобрав в полутьме, снова лег и притворился спящим.
      - Позови сертиба! - приказал один из вновь прибывших. Но сертиб уже сам вышел на голоса.
      - Как вы опоздали, сударь! - сказал он и, не дожидаясь объяснений, спросил: - Передохнете здесь или поедем дальше?
      - Лучше ехать сейчас, по холодку! - ответил прибывший и вышел из чайной.
      Сертиб поднял своих спутников. Больше всего хлопот причинял Софи Иранперест, которого пришлось стащить с лавки за ноги.
      Немного спустя автомобильные фары, точно две пары огненных глаз, осветили дорогу на Тегеран.
      Машины помчались на юг и исчезли во мраке пустыни. Только лучи, порой прорезавшие тьму на поворотах и тут же гаснувшие, показывали их стремительное движение.
      Лишь после этого Фридун крепко заснул.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Проспект Стамбула, одна из центральных улиц Тегерана, кишел народом. На тротуарах, возле магазинов, толпились мелкие торговцы, громко зазывая покупателей. По мощеной камнем мостовой беспрерывно сновали взад и вперед фаэтоны, легковые и грузовые автомобили.
      Жалобные голоса нищих, выкрики продавцов воды, газетчиков, коробейников оглушали прохожих:
      - Подайте на хлеб!
      - Кому холодной воды!
      - Американские чулки! Высший сорт!
      - Последние известия!.. Новая речь Геббельса!
      Был час наиболее оживленной торговли.
      Хикмат Исфагани шел с удивительной для его жирного тела легкостью, казалось, не слыша всех этих выкриков. Он шел, беспрерывно отирая носовым платком пот со лба, с подбородка, на затылке. Одет он был в костюм из тонкой чесучи. На голове у него была панама, которая делала его похожим скорее на европейского туриста, чем на иранского помещика и коммерсанта.
      При виде этой важной особы люди, не знавшие его, испуганно сторонились, давая ему дорогу. Отвечая на приветствия изредка встречавшихся ему знакомых, он слегка приподымал панаму и той же надменно-равнодушной и медленной походкой шел дальше.
      Свернув налево, к главной своей конторе, и поставив ногу на первую ступеньку небольшого крыльца, Исфагани привычным движением поднял к глазам левую руку с золотыми часами. Он самодовольно улыбнулся: часы показывали девять часов пятнадцать минут.
      В течение десяти последних лет он ежедневно поднимался по ступенькам точно в это самое время.
      Хикмат Исфагани прошел через узкий коридор в большую комнату, которая выходила широкими окнами на просторный, покрытый цветами двор. У входа его встретил служитель и распахнул перед ним двери.
      Войдя и сняв пиджак, Хикмат Исфагани сел за стол и, послав служителя за Курд Ахмедом, начал просматривать пачку свежих газет и журналов.
      Взгляд его остановился на иностранном отделе газеты "Эттелаат" от 25 июня 1939 года; пробежав глазами сообщения о напряженной политической обстановке, созданной немцами на границе Польши и вокруг Данцига, Хикмат Исфагани приступил к чтению речи Геббельса.
      В это время в комнату вошел Курд Ахмед.
      - Садитесь, сударь! - обратился к нему Хикмат Исфагани и указал место. - Послушайте требования Геббельса: "Франции и Англии не удастся отделаться от колониальных требований Германии... Германия не допустит вмешательства Англии в дела Центральной Европы, потому что последняя не входит в сферу английских интересов..."
      Хикмат Исфагани отложил газету и посмотрел на Курд Ахмеда.
      - Как вам кажется, сударь мой? Не пахнет ли тут кровью? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Да, в воздухе пахнет кровью. И нам надо держать ухо востро! Коммерсант, который сегодня не будет знать, что придержать на складах и что выпустить на рынок, завтра будет оглашать небо воплями...
      Курд Ахмед сообщил своему патрону об увеличении спроса на шерстяные ткани и предложил выпустить на рынок английских шерстяных товаров на двести тысяч туманов.
      - Ни в коем случае! - прервал его Хикмат Исфагани. - Этого нельзя делать. Наоборот, надо закупить на рынке весь наличный товар и запереть в складах. Война обесценивает не товары, а деньги. Надо придержать товар, забить им склады.
      Хикмат Исфагани позвал служителя.
      - Кальян! - приказал он ему и снова занялся газетами. Курд Ахмед пристально разглядывал этого человека, который выдвинулся еще при провозглашении первой иранской конституции и с тех пор непрерывно играл видную роль в политической жизни страны.
      Хикмата Исфагани несколько раз избирали депутатом меджлиса. Одно время он занимал даже кресло премьер-министра. Активный участник игры, которая велась вокруг иранского престола, он в прошлом принимал участие в изгнании Мамедли-шаха Каджара, в утверждении власти его сына Ахмед-шаха и последовавшем затем его низложении; ему принадлежало видное место в кругах, которые подчиняли иранскую политику интересам то Англии, то Америки, то Германии, а то и всех трех государств одновременно.
      Вместе с тем он завоевал репутацию сторонника "умеренной политики", "политического равновесия". Эти понятия имеют в представлении реакционных политических деятелей Ирана вполне определенный смысл. "Умеренная политика" и "политическое равновесие" в Иране понимаются как политика обеспечения домогательств конкурирующих в Иране иностранных государств. Эта политика, противоречащая интересам развития и роста самого Ирана, открывает огромные возможности обогащения, расширения торговли, увеличения прибылей многочисленным дельцам типа Хикмата Исфагани.
      Наряду с личными, чисто материальными выгодами эта политика завоевала Хикмату Исфагани прозвище "патриота", "друга Ирана", что помогало ему при осложнении политической ситуации и обострении внутренних противоречий. В такие моменты он выходил на арену уже не в качестве сторонника "умеренной политики" и крупного коммерсанта, а в качестве "иранофила", "друга Ирана". Он открывал "борьбу" против реакционных кругов, становился в "оппозицию", выступал в печати с левыми лозунгами и начинал заигрывать с прогрессивными силами. Иногда он шел даже на союз с этими силами, чем запугивал своих противников из своего же лагеря, заставляя их идти на уступки, и, с другой стороны, в подходящий момент с изумительным вероломством предавал своих прогрессивных союзников, призывая уничтожать их силою оружия.
      В Лондоне, Париже, Берлине, Нью-Йорке и во всех более или менее крупных центрах Европы у него были свои агенты и свои покровители, с которыми он поддерживал постоянную связь. В самом Иране этот помещик и коммерсант слыл вторым богачом после Реза-шаха. В Тебризе, Реште и Мазандеране он имел ковроткацкие фабрики. Все это создавало ему исключительно выгодные позиции в политическом мире. Трудно было найти какое-либо звено в правительственном аппарате - будь то иранский парламент - меджлис или кабинет министров, которое было бы вне сферы его влияния. Даже такой деспот и самодур, как Реза-шах Пехлеви, вынужден был считаться с ним...
      Вошел служитель с ширазским кальяном и поставил его перед Хикматом Исфагани.
      - Ах, как хорошо! - с удовольствием проговорил Хикмат Исфагани, затянувшись охлажденным в воде дымом, и глубоко вздохнул.
      Потом он вернулся к прерванному разговору о политике.
      - Общее состояние представляется мне запутанным. Немцы требуют жизненного пространства, требуют колоний. Польша и прочие европейские государства, думая о завтрашнем дне, в ужасе дрожат перед неизвестностью. Англичане охвачены тревогой за сохранение своего господства и влияния. Большевики хотя и ведут себя спокойно, но одно их существование внушает страх... Нет, мир окутан туманом. Именно поэтому в нашей стране нужны спокойствие и порядок. Надо заткнуть рты всяким авантюристам и носителям вредных мыслей!
      Очевидно, эти размышления напомнили ему об Азербайджане и о случае в деревне.
      - Что вы сделали с тем большевиком, который поднял шум на гумне? спросил он Курд Ахмеда. - Помните, сударь мой? Как его звали?
      - Не помню! - проговорил Курд Ахмед, стараясь скрыть замешательство. Но можете быть спокойны, сударь! От старшего жандарма Али, которому я передал этого большевика, даже змея не уйдет живой из рук!
      - Все же вы сообщите серхенгу Сефаи. Этим жандармам, ни старшим, ни младшим, доверять нельзя. Стоит показать им уголок сотенки, как они родную мать продадут. Сообщите серхенгу!
      - Слушаюсь! - сказал Курд Ахмед и пошел к выходу, но Хикмат Исфагани, не вынимая мундштука кальяна изо рта, остановил его:
      - Подождите, сударь! У меня к вам дельце!
      Курд Ахмед нехотя вернулся на свое место.
      - Извольте!
      Хикмат Исфагани, вытянув ноги, удобно расположил в кресле жирное тело и еще глубже затянулся кальяном.
      - Дела у нас, сударь, немного осложнились, - начал он. - Получена телеграмма. Товары наши прибыли из Швеции и застряли в Басре. Нечего и говорить, что доверять иракским жуликам не приходится... Могут воспользоваться царящими повсюду неурядицами и присвоить чужое добро. Что вы скажете?
      Курд Ахмед сразу не мог понять, к чему клонит Хикмат Исфагани, и ответил сдержанно:
      - Если прикажете, можем послать туда человека.
      - Кого, вы думаете, можно послать в Басру? - спросил он.
      - Можно господина Саршира... Человек он расторопный.
      - Не надо... увлечется там опиумом и осрамит нас, - сказал Хикмат Исфагани и, вдруг оставив кальян, выпрямился в кресле. - А что, если этот труд возьмете на себя вы, сударь? Поезжайте хоть завтра! - И Хикмат Исфагани решительно поднялся. - Счастливый путь! - сказал он весело. - В случае каких-нибудь осложнений дайте депешу. Я просил мистера Томаса, и он приготовит соответствующее письмо. Я думаю, что затруднений не будет...
      Курд Ахмед вспомнил о Фридуне. В первую минуту он решил было оставить для него письмо, но раздумал. Потом хотел предупредить заведующего складом, но и это показалось ему неосторожным.
      Оставалось одно - ехать, предоставив все естественному ходу событий.
      Когда Курд Ахмед вышел, Хикмат Исфагани полной грудью втянул дым из кальяна и, с удовольствием прислушиваясь к бульканью воды, погрузился в размышления о международных отношениях и перспективах своей торговли. Мирное булькание воды действовало на него успокаивающе, по всему телу разливалась приятная истома. Он закрыл веки и начал дремать, но пискливый голос неожиданно прервал его дремотное состояние.
      - Разрешите войти? - раздалось у двери.
      Увидя в дверях долговязую фигуру Софи Иранпереста, Хикмат Исфагани громко расхохотался. Дремоту как рукой сняло.
      - Ты еще жив? - сказал он сквозь смех. - А ну, подойди, расскажи, как добрался, что было в дороге?
      Софи Иранперест с увлечением стал рассказывать заранее придуманные небылицы о необычайных приключениях в пути, о перенесенных невзгодах, закончив все уверением, что готов жизнь отдать за своего господина.
      - Поделом тебе! - прервал его излияния Хикмат Исфагани. - Теперь до гроба запомнишь расстояние между Джульфой и Тебризом. Запомнишь или нет?
      - До могилы не забуду!
      - Так сколько же километров?
      - Триста, сударь!
      - Повтори!
      - Триста!
      - Теперь ступай.
      - Слушаюсь! - сказал Софи Иранперест и вышел, довольный тем, что развлек своего господина. А Хикмат Исфагани, посасывая кальян, снова закрыл глаза.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Фридун знал, что теперь он вне закона и его удел - жить, постоянно чувствуя смертельную опасность, нависшую над головой.
      Порой ему казалось, что положение его было бы гораздо легче, если бы он не бежал, а предстал перед судом. Он мог бы тогда открыто рассказать судьям о бесчеловечности помещиков, нарисовать перед ними картину невыносимой жизни крестьян. Он смягчил бы сердца судей, пробудил бы в них жалость и сострадание к несчастной крестьянской доле.
      Но где нашел бы он правду и справедливость? Разве судьи прислушались бы к его голосу, когда все они плоть от плоти таких, как Хикмат Исфагани, приказчик Мамед и другие!
      Нет, нет! Кроме бегства из деревни, у него не было иного выхода. Лишь глупец и трус, не понимающий своих прав и обязанностей перед народом, может вручить свою судьбу в руки подлых законников или жандармов!
      Путь избран. Возврат к прошлому невозможен.
      В первое же воскресенье по прибытии в Тегеран Фридун отправился по адресу, полученному от Курд Ахмеда, в товарный склад Хикмата Исфагани. Тут было большое оживление. Люди сновали взад и вперед, получали товар, грузили его на автомобили, дроги, повозки. Но Курд Ахмеда на складе не было.
      Фридун долго топтался в конторе склада, пока служащий не обратился к нему:
      - Какой товар угоден господину?
      - Мне надо видеть господина Курд Ахмеда, - смущенно ответил Фридун.
      - По приказанию хозяина господин Курд Ахмед отбыл в Басру. Когда вернется, неизвестно.
      И вот Фридун. сидел теперь в Тегеране в одном из полуразрушенных домов окраины.
      Комната, в которой поселился Фридун, была кое-как приспособлена для жилья.
      Фридун разглядывал отсыревшие по углам стены и потолок. В нишах была расставлена всевозможная посуда и домашняя утварь: фаянсовые тарелки, глиняная лампа, заржавленная кружка. Внимание Фридуна привлекла разукрашенная фарфоровая чаша с портретом Насреддин-шаха в овале.
      В комнату вошла согбенная старушка и, увидев чашу в руках Фридуна, сказала дрогнувшим голосом:
      - Любуешься, сынок? Любуйся, любуйся! Целого мира стоит!.. Только осторожней, не разбей!
      Последние слова вырвались у нее помимо воли.
      - Не бойся, мать, не разобью! - ответил Фридун и осторожно водворил чашу на прежнее место.
      Женщина облегченно вздохнула.
      - Правда, сынок, все это суета сует, но все-таки иметь вещь приятно. Если душа дэва заключена в склянке, как говорится в сказках, то моя душа - в этой чаше. Стоит ей разбиться, как я тотчас же испущу дух.
      Сквозь низкие окна в комнату ворвались с улицы голоса. Это возвращались с работы ученики из сапожной мастерской. Солнце близилось к закату. Скоро должен был прийти Серхан, сын хозяйки, который возвращался по четвергам именно в это время.
      Старуха поправила подушки на тахте и, прищурив добрые глаза, снова повернулась к Фридуну.
      - Мечтала я, что будет у меня внук, я вручу ему чашу и тогда спокойно закрою глаза. А невестка не родит. Какие только заговоры и талисманы не пробовала! Ничего не помогает.
      - Будет у тебя внук, мать, будет. И Серхан твой и невестка еще молоды.
      - Но когда же? Я уж все глаза проглядела. Боюсь умереть, и тогда чаша...
      - Ты опять о чаше, мать?! - проговорил, входя в комнату, Серхан, крепкий бронзоволицый мужчина высокого роста, и протянул руку Фридуну. Салам! Тоска меня забирает, когда слышу разговоры матери о чаше, и обидно становится за людей. Каждый связал свою жизнь с какой-нибудь вещью: один с золотом, другой с лавкой, третий с поместьем... Человек отдал душу чашам, которые сам же своими руками сотворил. Сделался их рабом, невольником... Будь проклята такая жизнь!
      Часто видел Фридун своего квартирохозяина Серхана, паровозного машиниста, угрюмым, раздраженным. Он вносил с собою в дом какую-то гнетущую тоску, напряженность. Ласковое лицо матери тотчас же становилось серьезным и озабоченным, а жена Серхана Ферида невольно бледнела.
      В то же время Фридун ясно чувствовал разницу в характере страха этих двух женщин. В страхе матери наряду с глубокой любовью была и ласка и немая покорность. В отношениях Фериды к мужу чувствовалась скрытая враждебность и упорство.
      Вот и сегодня Серхан вернулся с работы мрачный; он сидел с Фридуном за столом и молча пил чай, который очень любил.
      Уже выпив пять стаканов, он ожидал, когда подадут ему следующий. Маленькая, по сравнению с мужем, Ферида, быстрая и расторопная в движениях, принесла шестой стакан чаю и поставила перед Серханом.
      - Отнеси это и вылей на могилу своих родителей! Я чаю хочу, а не мутной водички, - вскричал вне себя муж. И сильным движением оттолкнул от себя стакан..
      Стакан ударился об стену и разбился вдребезги, горячий чай обжег Серхану руку. Это еще больше рассердило его, и он ударил жену, наблюдавшую за ним ненавидящими глазами.
      - Убирайся вон!
      Ферида не тронулась с места.
      - Убирайся, говорят тебе! Убью!
      - Бей! - вскричала Ферида. - Бей, сколько хочешь!
      Серхан замахнулся, чтобы повторить удар, но Фридун вскочил и удержал его за руку.
      - Как не стыдно! - проговорил он глухо. - Ведь вы мужчина!
      На глазах Фериды показались слезы, но она не стонала; стояла прямо и гордо.
      Вошла мать Серхана и, увидя эту картину, всплеснула руками.
      - Что это, сын мой! - проговорила она, дрогнувшим голосом и повернулась к невестке: - Уйди, дочка! Уйди в ту комнату!
      Ферида молча вышла. Мать принялась убирать осколки разбитой посуды. Серхан выбежал, хлопнув дверью.
      - Он не виноват! - как бы извиняясь за сына, начала мать. - Работает, устает. Разве это у него работа? Хуже каторги! Не знает ни дня, ни ночи! Да еще всякий проходимец требует денег или подарков. Не дает - стращают, грозятся прогнать со службы, а даст - сам останется голодным, жена голой. Нет, он не виноват. Уж, видно, опять какая-нибудь неприятность, а он излил гнев на эту бедняжку...
      Фридун молча слушал, старуха продолжала:
      - Эх, сынок, жизнь женщины все одно, что жизнь собаки. Покойный отец его тоже обходился со мной не лучше. У меня, пожалуй, ни одного целого ребра не осталось. И этот такой же! Да и все бедняки такие! Про богатых не могу сказать, а у бедняков жены каждый день биты. Есть ли на свете хоть одна женщина, довольная своей жизнью?
      - Сами мы во всем виноваты, - раздался голос Фериды из другой комнаты. - Отдали себя в полную их власть!
      - Не говори так, детка! - с упреком в голосе ответила мать. После аллаха первый господин женщины - муж. Он может и убить ее, если захочет.
      - Нет, - упрямо продолжала из-за двери Ферида, - этого не должно быть. Вчера я опять разговаривала с этой приезжей из Баку. Она говорит, что в Баку, да и повсюду в России, никто не смеет даже словом обидеть женщину, не то чтобы поднять на нее руку. Ни отец, ни муж, никто!..
      - Ты поменьше слушай эту приезжую, детка! У русских одни законы, у нас другие.
      - Будь прокляты наши законы... Сбегу я отсюда!
      Старуха пошла в комнату, где находилась невестка, и прикрыла за собой дверь. Но Фридун долго слышал приглушенный спор двух женщин.
      Жизнь этой семьи возбудила в Фридуне много новых мыслей. Он чувствовал невольное и глубокое уважение к Фериде, восстающей против семейного гнета. Раздумывая над ее судьбой, Фридун видел, что появилось уже новое поколение, стремящееся к новой, достойной человека жизни.
      Наутро Серхан молча ушел из дому и вернулся только через четыре дня, усталый, разбитый и по-прежнему молчаливый. Вечер прошел без всяких происшествий.
      Ночью, когда все уже спали, Фридун - услышал вдруг голос Фериды из соседней комнаты.
      - Серхан! Серхан! - звала она мужа. - Ты слышишь меня?
      - Что тебе? Говори.
      - Я хочу спросить тебя, Серхан, кто я в этом доме?
      - Ты, видно, с ума сошла! - проговорил Серхан, и тахта под ним заскрипела.
      Однако Ферида продолжала спокойно, но упрямо:
      - Мы, Серхан, кладем головы на одну подушку, так почему же ты не хочешь делиться со мной своими заботами, горем? Ведь вижу я - тяжелая у тебя служба, а тут еще заботы о доме... Почему ты всегда молчишь, Серхан?
      - Спи лучше! - огрызнулся Серхан. - Твои плечи не для этого груза!
      - А ты пробовал?
      - Ладно, чего ты хочешь?
      - Я хочу сказать, что и я человек. Но ты, как придешь домой, всегда молчишь. Что гнетет тебя? Откройся мне! Если я и не буду тебе полезна, то хотя бы облегчишь душу, разделишь со мной заботу.
      Слышно было, как Серхан поднялся и сел на постели.
      - Ладно, скажу, только отстань. Начальник хочет женить сына. И мы должны выложить каждый по пятьдесят туманов, чтобы сделать подарок. Иначе грозятся прогнать с работы. Вот и поделим заботу, найди мне не все пятьдесят, а только половину - двадцать пять туманов!
      - Ну и что же? Что плохого в том, что ты открылся мне? - вздохнула Ферида. - По крайней мере теперь знаю, отчего у тебя мрак на душе.
      - Будто оттого, что ты знаешь, мне стало легче! - мрачно ответил муж и снова замолчал.
      А Ферида говорила еще долго, ласково утешала его и обещала придумать что-нибудь.
      Наутро, после ухода Серхана на службу, Фридун отнес к часовщику свои ручные часы.
      - Сколько дашь?
      Часовщик оглядел Фридуна и взял часы.
      - Сохранились неплохо, - сказал он, наконец осмотрев их. - Девяносто туманов.
      - Бери! - сказал Фридун. Хотя он и хорошо знал нравы иранских купцов, но вступать в торг ему было противно.
      Серхан вернулся снова через четыре дня и вечером, во время обычного совместного чаепития, когда Фридун искал повода заговорить с ним, неожиданно первый прервал молчание.
      - Прошу прощенья, господин Фридун, - начал он с некоторым смущением. Раскаянье грызет меня... Но в какой семье не бывает раздоров?
      В голосе его слышалась необыкновенная для него мягкость.
      - Я-то готов забыть все, что было, - прервал его Фридун, - но вам бы следовало попросить прощенья у Фериды.
      Серхан посмотрел на него удивленно.
      - Я знаю, что работа у вас тяжелая, жизнь трудная, но к чему делать ее еще более трудной? - спокойно продолжал Фридун. - Жена может внести в вашу жизнь хотя бы маленькую радость. Зачем же вам отказываться от этой радости! Мало ли у вас и без того горечи в жизни? Ну как? Обещаете?
      Искренность и сердечность, звучавшие в голосе и словах Фридуна, удержали Серхана от резкого ответа. Он выслушал его молча, в сильном смущении, и ничего не ответил.
      - Теперь у меня к вам еще одна просьба, - продолжал Фридун. - Возьмите эти деньги. Это плата за комнату, за два месяца вперед. Я знаю, они вам нужны теперь. Нет, не удивляйтесь... Простите меня, в тот вечер я, сам того не желая, невольно подслушал ваш разговор с Феридой. На другой же день я хотел вручить эти деньги вашей матери, но она наотрез отказалась их взять. У вас, Серхап, прекрасная семья. Вам достаточно изменить свое поведение дома, и, уверяю вас, тяготы жизни покажутся вам куда менее значительными.
      Казалось, эти ласковые слова неожиданно влили в сердце Серхана тепло, наполнили его грудь спокойной радостью и светом.
      - Такого я еще не слыхивал, - порывисто сказал Серхан, обнимая и целуя Фридуна. - Будем братьями!
      На другой день, проснувшись рано, Фридун вытащил из-под подушки спрятанную еще с вечера книгу и углубился в чтение.
      Эту книгу он нашел как-то среди старых, потрепанных книг у букиниста. В ней были собраны речи Шейх-Мухаммеда Хиябани, произнесенные им в Тебризе в 1920 году, когда он возглавлял демократическое движение. Это были смелые призывы к борьбе против гнета тегеранской деспотической власти. И все же, несмотря на то, что в книге много говорилось о свободе и прогрессе, в ней не было ответа на вопрос, как же надо добиться такой жизни и как строить ее.
      Фридун был настолько увлечен чтением, что не замечал времени. Но вот кто-то осторожно постучал в дверь, и появилась голова Серхана.
      - Входи, входи, Серхан! - позвал Фридун.
      - А я - то думаю, что это наш гость спит так долго? - проговорил Серхан, входя. - Оказывается, он тут книжки читает! Вставай, вставай, братец! Давай покушаем, а там опять читай, сколько угодно.
      Фридун опустил книжку, поглощенный навеянными ею мыслями.
      - Видно, интересная книжечка! - сказал Серхан, улыбнувшись. - Оденься, позавтракаем, а потом и мне расскажешь.
      Фридун быстро оделся и прошел на маленький дворик умыться. Тем временем мать Серхана и Ферида быстро убрали комнату Фридуна.
      Была пятница, свободный от работы день у Серхана.
      - Вот послушай, что тут написано, - сказал Фридун и, развернув книгу, стал читать: - "Поднимись, народ, распрями свою спину! Встряхнись, скинь с себя вековой сон невежества и апатии! Разбей цепи угнетения! Стань хозяином своей жизни и своего труда! Строй жизнь так, чтобы пробить потомкам путь к прогрессу и счастью!.."
      Серхан слушал с напряженным вниманием. Некоторых слов он не понимал, не все выражения были ему ясны, но он чувствовал в них что-то большое и светлое. Он повернулся к двери и позвал Фериду:
      - Ферида! Поди сюда! И ты послушай!
      Ферида вошла и села рядом с ним.
      Фридун читал, останавливаясь на отдельных местах книги, чтобы разъяснить их и кстати, высказать свои мысли, которые его так волновали.
      - "Маленькая сила, будучи хорошо организована, может на своем пути к правде и справедливости повести за собой большую силу. Это доказывает великий подвиг, совершенный большевиками в России в 1917 году под руководством Ленина..."