Фридуна терзали беспокойство и тревога: что делается сейчас за стенами его темницы?
      Снаружи доносились шаги жандарма, который медленно прохаживался перед дверью, мурлыча какую-то монотонную песню.
      Фридун застучал кулаком в дверь.
      Жандарм не ответил, но шагать перестал. Видимо, он прислушивался.
      Фридун постучал вторично.
      - Чего тебе? - послышался снаружи сиплый бас.
      - Послушай, милый! Скажи-ка, который час?
      - И без часов обойдешься!
      - Ну все-таки?
      - Говорить с заключенным запрещено.
      - За каждое слово плачу по туману! Скажи, который час?
      - Выкладывай деньги, скажу!
      - При себе нет... Заплачу после...
      - После оставь себе, авось пригодится.
      - Согласись на этот раз в кредит!
      - Замолчи, парень! Без языка останешься!.. - И дверь хлева задрожала от удара прикладом.
      Фридун сел на выступ, служивший для кормежки скота.
      "Согласились ли крестьяне на одну пятую?" - мелькнуло у него в голове.
      И он снова вспомнил дядю Мусу, его ребят, черноглазую Гюльназ. Из всех событий дня неразрешимой загадкой для него оставалось поведение дяди Мусы: "Почему он не решился поклясться на коране?"
      Мычание коров подсказало ему, что стадо вернулось в село, - значит, настал вечер. Через некоторое время; завыли собаки. Может быть, уже взошла лупа, и небо залито молочным светом. Фридуну показалось, что он ощутил свежесть ночного воздуха.
      "Как сладко поспал бы я на соломе!" - подумалось ему. И он снова начал стучать в дверь.
      Еще при первой попытке договориться с жандармом он понял, с каким человеком имеет дело.
      Когда шаги приблизились, Фридун приложил губы к щели и сказал негромко:
      - Выпусти меня... Отблагодарю...
      - Дорого обойдется! - послышалось в ответ.
      - Сколько?
      - Тысяча туманов.
      - Согласен.
      - Наличными.
      Фридун задумался. У него ничего не было.
      - Открой дверь. Выйду, тогда дам, что захочешь.
      - За пустые обещания я не кинусь в огонь.
      - Это не пустые обещания. Верное слово.
      Жандарм молчал, видимо соображая.
      - Нет, и за десять тысяч открыть не могу! - наконец ответил он.
      Фридун сразу понял намек жандарма.
      - Ладно, подкинь мне какую-нибудь кирку, я сам пробью себе выход.
      В это время в стороне послышались чьи-то шаги. Жандарм отошел от двери и крикнул:
      - Кто идет?
      - Это я, дяденька! Ужин принес... Тебе и Фридуну.
      По голосу Фридун узнал Аяза, и сердце его радостно забилось.
      Жандарм взял узелок из рук мальчика, развязал и, сев на камень, приступил к еде.
      - Дяденька, оставь и Фридуну немного! - робко попросил Аяз. Подойдя к жандарму, он взял две лепешки и отошел к хлеву.
      Жандарм молчал. Аяз прижался лицом к двери и зашептал:
      - Дядя Фридун, это я... Отец говорит, как быть?
      Фридун не нашелся, что ответить. Тут подошел к мальчику жандарм.
      - Чего тут спрашивать? - сказал он. - Дело ясное. Пусть пришлет выкуп... сто туманов. И дело будет сделано. Притащи еще кирку... Понял? Сто туманов и кирку!
      - Понял. Скажу.
      Аяз завернул опорожненную жандармом миску в скатерку, поблагодарил "дяденьку" и убежал.
      Вернулся Аяз поздно ночью. Увидя в его руке что-то завернутое в платок, жандарм шагнул к нему и сказал сурово:
      - Дай сюда!
      Но тут из-за плетня послышался угрожающий кашель старика Мусы. Жандарм остановился. Осмелевший Аяз прошмыгнул мимо него к двери хлева. Завернутое в платок золото он кое-как просунул в дверную щель.
      - Отец говорит, что это очень дорогие вещи... А это кирка...
      Но кирка никак не проходила в щель между досками. Тогда мальчик опустился на колени и стал ощупывать землю. Найдя под дверью небольшую ямку, он расширил ее и просунул туда ручку кирки. Фридун ухватился за нее и втащил кирку к себе.
      - Ну, спасибо, Аяз. Беги скорей домой!
      Аяз ушел.
      Жандарм подошел к двери.
      - Ну, давай сюда, что у тебя там есть!
      Фридун звякнул золотыми украшениями.
      - Получишь это, когда я отсюда выйду, - сказал он.
      При звоне золота у жандарма заблестели глаза.
      - Ладно. Если кто подойдет, я закричу: "Кто идет?" Тогда ты перестанешь копать... - И жандарм отошел к другому концу двора.
      Фридун засучил рукава и стал прощупывать заднюю стену хлева. Найдя наиболее слабое место, он начал бить по нему киркой. Старая глинобитная стена легко поддавалась.
      Когда Фридун вылез из хлева в пробитое отверстие, он положил платок с фамильными украшениями тети Сарии жандарму в ладонь. Но жандарм остановил его.
      - Забирай с собой и кирку! - сказал он и поспешил во двор сторожить запертую дверь опустевшего хлева.
      Взяв кирку, Фридун пошел прочь. Но чуть отойдя от хлева, он услышал детский голос:
      - Дядя Фридун!
      Фрндун, увидел Аяза и горячо поцеловал его.
      - Ты здесь, Аяз? А что у тебя под мышкой?
      - Это платье для тебя. Отец дал. Велел переодеться и уходить из деревин.
      Фридун прошел за развалившуюся стену и быстро переоделся. Кирку он спрятал тут же и, показав Аязу, сказал:
      - Заберете, когда все успокоится.
      Они стояли лицом к лицу. Фридун стал прощаться.
      - Ты ступай по этой улице, - сказал он Аязу, - а я по другой! Прощай!
      Мальчик по-взрослому крепко пожал ему руку и исчез за поворотом.
      Поравнявшись с землянкой дяди Мусы, Фридун невольно задержал шаг. Ему хотелось войти, попрощаться с Мусой, узнать обо всем. Но Фридун вспомнил, что дядя Муса скорей всего спит на гумне, да и будить малышей не хотелось.
      И все же ноги не повиновались Фридуну. Он чувствовал, что не может уйти, не сказав последнего "прости" Гюльназ, тете Сарии. Как знать, увидит ли он их еще?
      Фридун вскарабкался на полуразрушенную глинобитную стену и заглянул во двор. Семья спала на небольшом возвышении под открытым небом. Забыв об ужасах минувшего дня, мирно спали ребятишки. Сария то и дело вздрагивала и стонала. Гюльназ лежала между матерью и младшими ребятами.
      Фридуну показалось, что девушка не спит, и он тихо позвал:
      - Гюльназ!..
      Девушка тотчас приподнялась и села. На ней была грубая миткалевая сорочка.
      Когда Фридун спрыгнул во двор, Гюльназ была уже возле стены и в порыве радости прижалась к его груди.
      - Кто там? - послышался испуганный голос проснувшейся тети Сарии.
      Фридун отстранил Гюльназ и подошел к возвышению.
      - Я ухожу, тетя Сария, - сказал он. - Пришел попрощаться. Спасибо вам. Я причинил вам беспокойство. Если виноват в чем, простите!..
      - Слава аллаху, значит, ты свободен! Только что я видела тебя во сне. Не дай бог, такой тяжелый сон был, - проговорила Сария, пытаясь накинуть на голову косынку. - А кроме доброго мы ничего от тебя не видели. Иди, дитя мое, да сохранит тебя аллах от всяких бед. И нас не забывай!
      Фридун наклонился и по очереди расцеловал ребятишек, спавших голышом. Потом он попрощался с Сарией и повернулся к Гюльназ.
      - До свидания, Гюльназ! - с волнением сказал он и протянул ей руку.
      Гюльназ пошла проводить его до дверей. У выхода Фридун остановился и еще раз взглянул на девушку. Та хотела что-то сказать, но не могла. По щекам ее катились слезы.
      - Вернешься ли когда-нибудь? - проговорила она и, не дожидаясь ответа, прошептала: - Я буду ждать тебя! До самой могилы!..
      - Кто знает? - проговорил ой тихо и пожал ей руку.
      Его тянуло поцеловать эти влажные глаза, но, подавив свое желание, он выскочил на улицу и быстро зашагал к гумну.
      На углу он остановился, чтобы в последний раз взглянуть на дом, который стал для него родным. Залитая лунным светом, у ворот молча и скорбно стояла Гюльназ. И такой запомнилась она ему на всю жизнь.
      Когда он дошел до гумна, луна уже клонилась к закату. Но Муса не спал и, услышав шаги, испуганно окликнул:
      - Кто тут?
      Фридун негромко отозвался. Муса подбежал к нему и, обняв, зарыдал. Фридун пошел с ним к стогу, в тень.
      - Крестьяне согласились на условия хозяина? - спросил он, усадив Мусу.
      - Эх, милый мой, что может сделать бедный хлебороб? Как он посмеет возразить? Помещик господин и над ним и над его имуществом. Ты ведь видел, что они сделали со мной из-за одного слова! Еще слава богу, что из села не выгнали. Все в их власти.
      - Прости, дядя Муса, я хочу спросить тебя, неужели ты действительно нарушил метку? - спросил Фридун после раздумья.
      - Нет, сынок, я не из таких, чтобы пойти на обман. Все было подстроено заранее. Это дело рук приказчика Мамеда!
      - Так почему же ты не поклялся?
      Муса задумался.
      - Знаешь, сынок, - сказал он через минуту, - приложиться к корану не легко! От страха у меня сердце зашлось... Не выдержал я.
      Мысли, охватившие Фридуна несколько дней назад, снова обступили его.
      "Дышать нечем, жить невозможно! - пронеслось в голове. - Люди за Аразом на том берегу за двадцать лет прошли столетний, тысячелетний путь, а мы все те же, все те же! Предрассудки и невежество!"
      И Фридун вспомнил, как при Кучик-хане крестьяне отказались отобрать у помещиков землю только потому, что муллы объявили это грехом. Однако он тут же усомнился в правильности своих суждений.
      - Дядя Муса, - сказал Фридун, чтобы проверить свою догадку, - если вдруг объявят, что вся земля помещика - ваша, крестьянская, что вы сделаете тогда?
      Глаза Мусы сверкнули надеждой, в голосе послышалась радость.
      - Что сделаем, сынок? Поделим и будем благодарить аллаха.
      - А если муллы и такие, как Софи Иранперест, выйдут к вам с кораном в руках и скажут, что делить помещичью землю грешно? Тогда как?
      Муса замялся на минуту.
      - Нет, этого быть не может. Почему же грешно? Бог создал землю для народа! Если хочешь знать, грешно помещику держать столько земли в своих руках. Нет, я не откажусь от земли...
      Умру, но не отдам! - решительно заключил Муса.
      Фридун поднялся.
      - Ну, спасибо, дядя Муса! - с облегчением сказал он. - Ты пробудил во мне надежду. Спасибо.
      - Куда теперь думаешь податься? - спросил старик, озабоченный дальнейшей судьбой Фридуна.
      - Обо мне не беспокойся, - уклончиво ответил Фридун. - Уж я найду себе какое-нибудь безопасное местечко. Я дам знать о себе...
      Тут старик рассказал Фридуну о предложении Курд Ахмеда, переданном ему через Кюльсум.
      - Что бы это могло значить? - спросил Фридун.
      - Не знаю, сынок. Аллах его знает, что это за человек. Но народ говорит, что он не похож на прочих господ: ни у кого ничего не берет, добр, отзывчив...
      Когда Фридун, прощаясь, пожимал руку Мусе, тот остановил его.
      - Послушай, парень, а как же твоя доля урожая? Куда ее привезти тебе?
      - Ничего не надо, дядя Муса, не надо. Купи рубашонки ребятам.
      Фридун расцеловал Мусу и ушел с гумна. Он шел, прижимаясь к скирдам, в открытых местах пригибался к земле.
      Неожиданно он увидел, что прямо на него движется чья-то тень.
      - Не бойтесь, Фридун, это я, - сказал человек.
      Фридун вышел из укрытия. Курд Ахмед подошел совсем близко и протянул ему руку.
      - Кто вы? - спросил Фридун с тревогой и удивлением. - Что вам от меня надо?
      - Я такой же враг этих жестоких порядков, как и вы, - ответил Курд Ахмед. - Я такой же честный человек, как и вы. А честные люди должны поддерживать друг друга. Куда вы намереваетесь идти?
      - В Тегеран.
      - Правильно! В Тебриз вам ни в коем случае нельзя возвращаться. Отправляйтесь прямо в Тегеран. Возможно, что я буду там раньше вас. Не останавливайтесь в гостинице. Постарайтесь снять комнатку где-нибудь на окраине. - Он пожал руку Фридуну и вложил ему в ладонь небольшой сверток. Это вам на расходы... В дороге пригодится, - и, назвав свой тегеранский адрес, добавил: - Запомните хорошенько. Будьте покойны, это не главная наша контора, а только один из многочисленных мелких складов. Я бываю там только раз в неделю, по воскресеньям, от восьми до двенадцати дня. Итак, до скорой встречи в Тегеране!..
      Фридун признательно пожал ему руку и пустился в путь.
      Он шагал по жнивью, по пажитям, мимо стогов сена, вдыхая щекотавшие в горле запахи трав, мяты, изредка вглядываясь в глубокое, бездонное небо. Свежий ночной ветерок с Савалана трепал его волосы.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      В небольшой чайной, расположенной на шоссе, идущем из Тегерана в Северный Иран, было необычайно оживленно.
      Хозяин чайной с засученными по локоть рукавами ощипывал во дворе только что зарезанных кур, подбрасывал поленья в дымящийся очаг и то и дело давал распоряжения своему помощнику - небольшому мальчугану:
      - Подбавь углей в самовар! Полей на руки! Над костром кипел большой закопченный котел, в котором варился лучший рис "садри". Вокруг распространялся аппетитный запах.
      Ущербная луна скупо освещала землю. Красные языки пламени, вырывавшиеся в щели между кое-как сложенными камнями, прорезали ночной мрак и терялись в бесконечной шири пустыни. Невдалеке от костра фосфорическим светом загорались то там, то тут огоньки и снова гасли во мраке. То были глаза шакалов, прибежавших па запах мяса. Шакалы оглашали воздух жалобным воем. И не было здесь никаких иных звуков, кроме этого жалобного завывания, время от времени нарушавшего гнетущее молчание пустыни.
      Но хозяин чайной не видел ни рассыпанных в темной выси ярких звезд, ни бескрайней пустыни, сливавшейся где-то вдали с небом, ни беспокойно горевших глаз шакалов. Он был занят одной мыслью: угодить гостям, которые внесли оживление в однообразную, отмеченную мертвенным покоем жизнь затерявшейся в глухой пустыне чайной.
      Обычно с наступлением сумерек жизнь здесь совершенно замирала. Прекращалось всякое движение. Редкие автомобили, мчавшиеся по шоссе, не останавливались. И хозяин чайной с первой звездой запирал свое заведение на засов и, завернувшись в потрепанное одеяло, укладывался спать. Засыпал он под вой шакалов, и его воображением завладевали страшные духи, в существовании которых он не сомневался. Только с утренней зарей, когда подходили первые караваны, он освобождался от власти полных кошмарами тревожных снов, ставил самовар, подметал дворик перед чайной и подавал чай прибывшим путникам.
      До самого вечера продолжалась эта привычная хлопотливая жизнь чайной. А после захода солнца здесь снова воцарялась глухая тишина.
      И каждый день одно и то же!
      Но сегодня выдался необыкновенный вечер. После захода солнца сюда на автомобиле приехало четверо господ и, предупредив, что заночуют, приказали приготовить вкусный ужин. Двое из прибывших были в военной форме, и старшего из них прибывшие называли "господин сертиб" - полковник.
      - Следи за дорогой! - приказал хозяину чайной сертиб. - Если покажется автомобиль, тотчас же сообщи мне!
      К вящему удовольствию хозяина, спустя полчаса после приезда знатных гостей в чайную забрели три крестьянина. Они возвращались из Ардебиля и, не успев засветло добраться до своей деревни, завернули на ночевку.
      Выпив по стакану чая, они улеглись на циновке, постланной на полу, и вскоре захрапели... Этот храп вселял в сердце хозяина спокойствие и подбадривал его. Если бы даже прибывшие в автомобиле господа оказались злоумышленниками, эти простые крестьяне могли стать его защитниками и спасителями.
      И спокойно, с шумовкой в руке, хозяин то поправлял крышку на котле с пловом, то переворачивал жарившихся кур.
      Шакалы выли все громче и громче, и только страх удерживал их на почтительном расстоянии от соблазнительного очага.
      Сертиб с одним из своих спутников, молодым, стройным, румяным офицером, вышел из чайной на воздух.
      - Какая тихая ночь, Явер! - сказал он устало. - И прохладно. Теперь я понимаю, почему в прошлые времена караваны шли ночью, а отдыхали днем.
      - А не лучше ли было нам ехать дальше, сертиб? - спросил Явер Азими. Почему вы решили остановиться здесь?
      - Во-первых, нехорошо покидать товарищей в пути, - ответил сертиб. Мало ли что может случиться в дороге, вдруг машина испортится, или еще что-нибудь... А во-вторых, желательно, чтобы вся комиссия прибыла в Тегеран одновременно. Мы собрались бы еще раз у меня и пришли бы к единодушному решению. Это надо сделать раньше, чем отдельные члены комиссии повидаются с серхенгом, иначе получится разброд.
      - А Гамид Гамйди показался мне весьма порядочным и решительным человеком.
      - О, он - старый борец за конституцию и безукоризненно честный человек, иначе никогда не решился бы на такой шаг. Это не шутка - собрать подписи граждан и потребовать пересмотра закона о помещиках и крестьянах. Как по-вашему?
      - Цель похвальная, что и говорить, но форма, в которой это сделано, кажется мне несколько спорной, во всяком случае рискованной. Созывать людей из всей провинции, даже из Ардебиля и Урмии, устраивать по домам совещания и собрания - это нехорошо! Вообще говоря, подняли большую шумиху, а этим воспользовались всякие нежелательные элементы...
      - Ошибаетесь, друг мой, - горячо возразил сертиб Селими. - Вы начинаете рассуждать, как начальник жандармерии. Во всякой свободной стране такие методы выявления общественного мнения считаются вполне законными. В этом залог того, что наша страна будет, развиваться, двигаться вперед, расцветать...
      Долго говорил сертиб на эту тему, разъясняя своему молодому другу значение гражданских свобод в современном культурном государстве и доказывая подлинную законность действий Гймида Гамйди.
      - А тебризский губернатор и начальник жандармерии - не достойные люди и круглые невежды, - заключил сертиб. - Они понятия не имеют о гражданских свободах, о прогрессе, об общественном мнении.
      Сертиб Селими умолк. Некоторое время они прогуливались молча, прислушиваясь к вою шакалов.
      - Вы еще молоды, - сказал Селими, - и мой вам совет: во всех своих суждениях выше всего ставьте интересы родины и народа... Ну, пойдемте, запахло пловом!
      Селими взял Явера Азими под руку, и они вернулись в помещение.
      Внезапно вой шакалов оборвался. В темноте возник какой-то шорох.
      Хозяин чайной вгляделся в непроницаемый мрак. Кто-то шел к очагу.
      - Бисмиллах!.. - воскликнул хозяин в страхе, подумав о незримых духах и бесах.
      Шаги стали отчетливее.
      - Кто идет? - крикнул хозяин чайной.
      - Прохожий! - послышалось в ответ. - Увидел свет и по шел на него.
      К костру подошел Фридун, утомленный двухдневным тяжелым путешествием.
      Хозяин чайной оглядел его фигуру, освещенную светом костра: на ногах запыленные чарыхи, на голове - рваный пехлеви. Небритое, покрытое пылью лицо, простая одежда и речь не оставляли сомнения в том, что в чайную забрел обыкновенный селянин.
      - Я очень устал, мне бы переночевать... А с зарей отправляюсь дальше.
      Хозяин поручил его своему помощнику.
      - Отведи гостя в комнату, дай место, устрой! - сказал он подошедшему мальчику и повернулся к Фридуну. - Может быть, кушать хотите?
      - Охотно выпил бы, если можно, стакан чаю! - ответил Фридун после минутного колебания.
      Хозяин улыбнулся. Ему было ясно, что посетитель еще не догадывается о том, что попал в чайную.
      - Наше дело обслуживать таких, как вы, гостей. Можно и стакан, и два стакана, - предложил хозяин.
      Предоставив его мальчику, хозяин чайной разложил плов по тарелкам и отнес знатным господам.
      Фридун приободрился, узнав, что забрел на чайное заведение. Он отряхнул пыль с одежды и обуви и попросил умыться. Войдя в помещение, он огляделся.
      Это была длинная узкая комната. Налево от входа, в отгороженном перилами углу, весело кипел самовар, и на конфорке красовался ярко разрисованный чайник. В стороне стояли три столика, накрытые белыми скатертями. За одним из них сидела компания из четырех человек; они ели, пили и оживленно беседовали.
      Одного из них Фридун сразу узнал по голосу. Это был тог самый Софи Иранперест, который стращал дядю Мусу на гумне кораном.
      Фридун при тусклом свете подвешенной под потолком керосиновой лампы стал вглядываться в лица остальных, но они были ему незнакомы.
      Сидевшие за столиком в свою очередь внимательно оглядели Фридуна, но, признав в нем обыкновенного селянина, равнодушно отвернулись и занялись ужином.
      Лишь один из них, с холодным и вороватым взглядом колючих глаз, продолжал изредка посматривать на Фридуна. Приятели звали этого господина то Гусейном, то Махбуси.
      Фридуи, искавший тишины и одиночества, оглядел лежавших на циновках в другом конце чайной крестьян.
      Выпив принесенный мальчиком стакан крепкого чаю, Фридун снял рубашку и, положив ее под голову, растянулся на циновке рядом с крестьянами.
      В это время один из спавших издал громкий и протяжный храп.
      - Браво! - воскликнул Гусейн Махбуси. - Можно подумать, что у этого гаяра не нос, а целая труба.
      - Недаром сказано - тюрки ослы! - хихикнув, отозвался начавший уже пьянеть Софи Иранперест.
      - Черт бы побрал этот Азербайджан! - поддержал его Гусейн Махбуси. - Ни один человек тебя не понимает, и ты никого не понимаешь. Сущий ад!
      - Не говорите так, - возразил сертиб Селими. - Азербайжан - прекрасный край! Не будь азербайджанцев, половина Ирана погибла бы с голоду. Хлеб, мясо, масло мы получаем отсюда. Они дают нам и превосходные фрукты.
      Ему ответил пискливый голос тощего Иранпереста:
      - Набить в Азербайджане карманы, набраться жиру, а потом возвратиться в Тегеран и жить в свое удовольствие... Край, что и говорить, замечательный. Но... - Тут он расхохотался, вытер платком выступившие на глазах слезы и продолжал: - Но лучше всего, когда население его спит вот так, на рваной циновке: ведь это народ с горячей кровью. Стоит ему войти в силу, и он способен разнести все на своем пути. Ни на минуту нельзя здесь выпускать вожжи из рук!
      - Послушайте, господин! - послышался раздраженный голос сертиба. - Ни один достойный уважения человек не имеет права оскорблять хозяина дома, где он ест хлеб, и задевать его национальное достоинство.
      - Господин сертиб, - вмешался в разговор Гусейн Махбуси, в его тоне чувствовались одновременно и угодливость и недружелюбие. - У всех нас единое национальное достоинство: Иран, иранец!.. Подданным его величества не положено иметь какую-либо иную национальность.
      Сертиб вышел из себя.
      - Вы еще зелены, сударь! - резко отрезал он. - Я не советовал бы вам повторять, как попугаю, лживые политические лозунги. Имейте свои собственные суждения. Пусть они отвечают требованиям истины и вашей совести. Только тогда я буду вас слушать.
      Сертиб повернулся к хозяину чайной.
      - Посмотри-ка на дорогу! Не видно ли машины?
      Хозяин чайной вышел.
      - Господин сертиб, - начал Гусейн Махбуси, и в его голосе зазвучало раболепие, - но разве высказывания его величества не отвечают требованиям истины и совести? Как я слышал, его величество, царь царей, повелитель Ирана Реза-шах Пехлеви считает необходимым стереть имя Азербайджана с карты мира и уничтожить азербайджанский язык. Какое еще может быть иное решение этого вопроса?
      Вошел хозяин чайной и доложил:
      - Господин сертиб, машины не видно!
      Допив рюмку, сертиб отчеканил с еще большей резкостью:
      - Послушай, парень! Твои уста вместе со слащавой улыбкой источают яд, и это напоминает горький шербет. Ты и злишься и смеешься в одно и то же время. Будь мужчиной, говори, как мужчина, и, как мужчина, выслушай мнение другого.
      Гусейн Махбуси насторожился, и лицо его стало серьезно.
      - Я же не сказал ничего особенного, господин сертиб! Я только повторил слова его величества...
      - Не порочьте имени его величества! - обрезал его сертиб.
      - Я не сомневаюсь, что об этих безобразиях он и понятия не имеет. Все это творится низкими людьми, занимающими разные посты от самых высоких до самых незначительных.
      - А Азербайджан? Меня смутили ваши слова об Азербайджане...
      - Послушайте, сударь, - вмешался в разговор Явер Азими, - почему смущают вас столь ясные вещи, если нет у вас задних мыслей?
      Сертиб выпил еще рюмку коньяку и продолжал:
      - Я не азербайджанец. Я такой же перс, как и вы. Но я знаю хорошо, что низкие идеи, которые, как опий, отуманили сознание некоторых людей, рано или поздно приведут нас к несчастью. Азербайджан - жирный кусок. Азербайджан сладкий плод. Быть может, проглотить его нетрудно, но переварить не так-то легко. Нельзя обеспечить свободу и счастье Ирана путем подавления других наций. Это путь самоубийства. Что может быть безрассуднее мысли, что семи-восьмимиллионный народ может поглотить равные себе по численности народы: азербайджанский, курдский, армянский и прочие?
      Наступила тяжелая пауза. Сертиб медленно прохаживался по комнате. С глубокой симпатией оглядывал Фридун стройную фигуру этого человека.
      Наконец усталость стала брать верх. Фридун повернулся к стене и задремал.
      В чайную доносился отдаленный вой шакалов.
      - Но почему их нет до сих пор? - с досадой проговорил сертиб, обращаясь к Яверу Азими.
      Тот встал и молча вышел из чайной.
      Сертиб подошел к столу, налил еще рюмку коньяку, но не выпил: он приподнял голову Гусейна Махбуси, взяв его двумя пальцами за подбородок.
      - Вот что, сын мой! Если ты человек честный, подумай над тем, что я тебе сказал; если же шпион, то тебе повезло, как никогда. Напиши и подай! Получишь десять-пятнадцать туманов! Вот и заработок.
      Не дожидаясь ответа, сертиб позвал хозяина чайной:
      - Не найдется ли у тебя местечка - отдохнуть часок?
      - Пожалуйста сюда, господин сертиб! - почтительно ответил хозяин. Хорошая тахта и мягкая постель. - Он приподнял занавеску в конце чайной и отворил дверь, которая оказалась за занавеской: - Эту комнату я держу для таких дорогих гостей, как вы.
      - Как только прибудет машина, разбудите меня! - сказал сертиб своим спутникам и закрыл за собой дверь.
      Губы Гусейна Махбуси скривились в недоброй усмешке.
      - Пускай ждет, кого хочет! Но явится к нему сама смерть... в лице серхенга - подполковника...
      Софи Иранперест сощурил глаза и процедил сквозь зубы:
      - Не понравились мне речи этого сертиба. Из каких это он Селими? Кто он родом? - спросил он.
      - Это тот самый Селими, отца которого его величество придушил в темнице в первый же год восшествия на престол. Тогда этот был еще в Европе, учился.
      - Ага!.. Значит, это сын того самого Селими? Его папаша действительно был ярым русофилом!
      - Так и есть! Рассказывают, что покойный, даже совершая намаз, обращался лицом не на юг, к Мекке, а на север, к России.
      - Знаю, братец, знаю! Он был к тому же заклятым врагом нашего господина Хикмата Исфагани. Хорошо знаю!
      - Ваш-то господин, по правде говоря, и был причиной гибели отца сертиба. А теперь поговаривают о том, что свою дочь он собирается выдать за его сына, за этого самого сертиба...
      - Да нет же, вздор! Он никогда не выдаст Шамсию за такого нечестивца!
      - Пусть и не трудится! У нее имеется другой претендент - серхенг.
      Они замолчали.
      Гусейн Махбуси опорожнил еще бокал и громко вздохнул.
      - Не горюй, парень! - стал утешать его Софи Иранперест. - На то и сертиб, чтобы побраниться. Он имеет на то право. Забудь все!.. Пей до тех пор, пока ноги сами не запляшут!
      Софи Иранперест выпил бокал, съел ложку плова и снова налил себе коньяку.
      - Ты еще молод парень! - сказал он, вставая. - Ты быстро накаляешься и так же быстро остываешь, потому что не бывал в переделках. А мужи, долго жившие и много видевшие, оставили нам поучительные советы.
      Из чаши страданий нам испить пока не дано,
      Садитесь вместе, друзья, пить радостное мню!
      Ведь следом за жизнью - смерть, отбытие в мир иной,
      Тогда и глотка воды нам выпить не суждено...
      Опорожнив бокал, Софи Иранперест попытался что-то продекламировать, но дверь, прикрытая занавеской, внезапно отворилась.
      - Ради аллаха, дайте немного подремать! Прекратите эту болтовню! резко сказал сертиб и, прислонившись к косяку двери, с минуту смотрел на Софи Иранпереста.
      Потом он произнес, подчеркивая каждое слово, рубай Омара Хайяма:
      Есть в небесах над нами Первин - могучий бык.
      Второй таится в недрах неведомых земных.
      Раскрои глаза рассудка: меж этими быками
      Ты на земле увидишь табун ослов дурных.
      Сказал и захлопнул дверь.
      Софи Иранперест насупился и, сев за стол, налил и опорожнил еще бокал коньяку.
      - Строгий человек этот сертиб! - пробурчал он.
      - Чем крепче уксус, тем опаснее для посуды...
      Софи Иранперест принадлежал к числу тех людей, которым вино развязывает язык. Не рискуя декламировать стихи, он говорил теперь тихо, не отрывая глаз от двери, за которой скрылся сертиб.
      Казалось, слово не имело никакого смысла и никакой цены для этого человека; утверждая какую-нибудь мысль, он в следующей же фразе опровергал ее; то он оправдывал какое-нибудь явление, то через минуту начинал его порицать. Так он понимал свою обязанность журналиста. И все это он делал так естественно и с такой убежденностью, как будто отсутствие логики и путаницу мыслей считал высшим достоинством. Для него, очевидно, не существовало ни ясных принципов, ни твердых понятий. Всякое положение у него немедленно могло перейти в свою противоположность.
      Уставший от этой болтовни, Гусейн Махбуси прервал его то ли с целью переменить разговор, то ли чтобы развлечься:
      - Неужели господин Хикмат Исфагани высадил вас посреди дороги, а сам укатил?
      - Это жестокий человек! - воскликнул Софи Иранперест. - Велел шоферу остановить машину, а мне выходить вон. Я стал было упираться, тогда он взял меня за плечи и вытолкнул на дорогу.
      - А за что?
      - Сам виноват! Я, собачий сын, тысячу раз давал себе слово ни в чем не перечить господину. Если скажет - молоко черное, повторять за ним - черное, скажет - белое, значит - белое. Но тут черт дернул меня возразить ему.