Серхенг сидел, склонившись над столом, и что-то читал. Он показался Фридуну не то усталым, не то расстроенным. Щеки его впали, под глазами темнели синяки, лицо, имевшее всегда цвет крепкого чая, поблекло.
      Уже целый час серхенг читал и перечитывал письмо, написанное Судабой под диктовку Курд Ахмеда; он читал его, останавливаясь на каждой строчке, изучая каждое слово. И, читая, старался прийти к какому-нибудь решению.
      Прочитав это письмо в первый раз, серхенг был взбешен. Но чем больше он перечитывал его, тем больше понимал необходимость считаться с его содержанием.
      Он не сомневался в том, что Фридун связан с большой группой бесстрашных и энергичных людей, способных на любой подвиг. Сопоставив этот факт с грозным для правящих кругов положением внутри страны, серхенг Сефаи решил освободить Фридуна.
      В будущем это могло сослужить ему неплохую службу. Реза-шах, по существу, был уже готов к отречению. А с его отречением падало последнее препятствие, сдерживавшее мощный поток освободительного народного движения. Поэтому-то сегодня и нельзя отказываться ни от одного шага, который может принести пользу в будущем.
      Именно это соображение заставило серхенга Сефаи приветствовать Фридуна как старого доброго знакомого:
      - Пожалуйте, пожалуйте, господин Фридун! Садитесь, прошу вас. Хочу вас порадовать.
      Фридун молча сел, теряясь в догадках.
      - Глубоко изучив и всесторонне рассмотрев дело, я пришел к выводу, что во имя правды и справедливости следует освободить вас из заключения, продолжал серхенг Сефаи все тем же доброжелательным тоном. - Да, да, во имя правды и справедливости! Ведь в нашем деле правда и справедливость должны стоять на первом месте, А человек должен жить ради добрых дел и получать удовлетворение от своих добрых поступков. Не так ли, господин Фридун?
      - Конечно! - только и мог выговорить в ответ Фридун, пораженный переменой, происшедшей в серхенге.
      Серхенг поднялся из-за стола, подошел к Фридуну и протянул ему руку.
      - Видите ли, господин Фридун, - сказал он почти заискивающе, - я давно уже убедился в том, что вы не виновны, и даже заготовил соответствующее решение. Но проведению этого, решения препятствовала деспотическая натура Реза-шаха, человека лишенного, к сожалению, совести и чести. Быть может, вы не верите тому, что я говорю? Но это истинная правда. Сегодня мне наконец удалось вырвать у начальства согласие, и я спешу поздравить вас: вы свободны!...
      И серхенг вручил ошеломленному Фридуну пропуск на право выхода из тюрьмы.
      - Я надеюсь, - продолжал серхенг с улыбкой, - что после этого мне удастся встретиться с вами в иных, более приятных условиях. Ведь мы, можно сказать, старые друзья. Не так ли?
      - Прощайте... старый друг! - сказал Фридун и, взяв пропуск, направился к выходу,
      Серхенг пошел проводить его. Вдруг Фридун, как бы вспомнив что-то, остановился и повернулся к нему.
      - Я хочу вас спросить, серхенг.
      - Сделайте милость.
      - Как-то в мою камеру был помещен один умалишенный. Как вам известно, он мой дядя. Это несчастный, забитый человек. Где он? Что с ним?
      Некоторое замешательство отразилось на лице серхенга.
      - Господин Фридун, - начал он уклончиво, - это был старый, больной человек. Мы, конечно, лечили его, но не могли вылечить. Спустя два дня после перевода из вашей камеры старик скончался.
      Не говоря более ни слова, Фридун вышел из кабинета. Он спешил поскорее вырваться из этого ада.
      Голубое небо, чистый воздух наполнили грудь Фридуна невыразимой радостью; кажется, он мог бы птицей взвиться в поднебесье: его распирало желание обнять покрытые пылью чинары и целовать каждый их лист.
      Есть ли на свете что-либо более желанное, более сладостное, чем воля?!
      Фридун и прежде любил мечтать, вглядываясь в далекие горизонты, в синее бездонное небо, но никогда земля и небо не вызывали в нем столь восторженной, столь светлой, как бы благоухающей радости.
      Ему показалось странным, что в городе так много военных и больше обычного автомобилей. Чтобы уразуметь причину этого, он обратился с вопросом к первому прохожему.
      Тот с удивлением оглядел его и, в нескольких словах рассказав о последних событиях, спросил:
      - Откуда ты, братец?
      - Из крепости Гасри-Каджар.
      - Скоро, бог даст, она будет снесена! - уверенно сказал прохожий.
      Волнение Фридуна усилилось, когда он приблизился к дому Ризы Гахрамани. Время, прошедшее после той ночи, когда его бросили в темницу, показалось ему равным десятилетию.
      Фридун быстро взбежал по лестнице знакомого дома. Открыла ему старая хозяйка. Не веря глазам, она застыла на месте; но после минутного оцепенения бросилась к нему и стала целовать.
      - Слава богу! Слава богу! - бормотала она, вытирая слезы. - Вернулся живой! Дай бог, чтобы отворились двери всех тюрем, чтобы радость стала общим уделом!
      Расспросив хозяйку о ее житье-бытье, Фридун справился о Ризе Гахрамани. Женщина сказала, что дома он бывает редко - все занят.
      - Ни дня, ни ночи не разбирает, - махнула она рукой. - Говорит, шаха скоро прогонят и для всех будет свобода. Вот тогда народ будет избавлен от полицейских и жандармов. Немцы, какие были все сбежали. Из наших господ тоже многие уезжают туда, - она показала на юг. - Народ боится только одного как бы англичане опять не замутили все. Никак не дадут людям спокойно заняться своим делом.
      Затем добрая женщина согрела воды, дала Фридуну смену белья и костюм Ризы Гахрамани и Фридун поспешил к Курд Ахмеду.
      Он шел, с любопытством озираясь вокруг. И улицы и люди казались ему какими-то новыми, особенными. В движениях, в голосе, в глазах людей он угадывал предвестие чего-то важного, большого; казалось, все ожидали только призыва, сигнала к бою, чтобы пойти на приступ против гнета и деспотии.
      Эти наблюдения еще более воодушевили Фридуна. У него было одно желание - организовать, сплотить тысячи и миллионы обездоленных, но мужественных людей, готовых, как он, к смертельной схватке с шахской деспотией, с засильем империалистических держав.
      Курд Ахмед был в кабинете Хикмата Исфагани и информировал его о торговых делах, когда в дверях появился Фридун. Курд Ахмед с трудом скрыл от Хикмата Исфагани охватившую его радость.
      - Будьте любезны подождать немного, сударь! - обратился он к Фридуну, как к незнакомому посетителю.
      Но Хикмат Исфагани неожиданно сам поднялся навстречу Фридуну.
      - О, господин Фридун! Рад видеть тебя. Садись, садись! Оба мы сидели в тюрьме этого подлеца, сына собаки. Я приму тебя, компаньоном в мое дело. Мы должны быть друзьями и работать совместно. Ты - демократ, и я - демократ. Мы не должны более выпускать из рук знамя свободы. Присаживайся, друг!
      Фридун сел, но не мог скрыть презрительно-насмешливой улыбки.
      - Знаю, чему ты улыбаешься, - сказал Хикмат Исфагани. - Мы коммерсанты, и ничто не ускользает от нашего острого взгляда. Уж, верно, думаешь про меня, что и этот мерзавец суется в ряды демократов? Но, клянусь аллахом, что за все двадцать лет пехлевийской деспотии я был в душе демократом. В стране должна быть полная свобода. Мы должны свободно закупать товары в Америке, Англии, Франции, - тут он остановился на мгновение и продолжил: - и в Советской стране. Нет, что ни говори, но сладость свободы ни с чем не сравнить!
      - Но вот о земле вы ничего не говорите, господин Хикмат Исфагани, рассмеялся Фридун. - А ведь первое условие демократизма - это скорейшая передача помещичьей земли крестьянам.
      - Ну что же, - с полным хладнокровием ответил Хикмат Исфагани, рассмеялся Фридун. - А ведь первое условие де - и поставим вопрос о земле. Мы найдем законные способы разрешить и этот вопрос.
      - С самого начала хочу предупредить вас, сударь, что за подлинную демократию у нас еще будет с вами война, - заметил Фридун.
      - Милый друг, зачем нам война? Присмотримся к Америке, к Англии и постепенно будем вводить такую же демократию у себя.
      - Но имеется ведь и другая демократия! О ней вы не упомянули, господин Исфагани.
      - Знаю, знаю, о какой демократии ты говоришь. Советская демократия? Нет, мой дорогой, она у нас не пройдет. В нашей стране такая крайняя демократия невозможна. Нам больше всего подходит английская, американская демократия...
      - А разве не английская и американская демократии довели Иран до края пропасти? Сорок лет народ изнывает под тяжестью этой "демократии".
      - В будущем меджлисе обсудим и это, сударь. Пока всего хорошего! Дай бог вам здоровья.
      - До свидания! - усмехнувшись, ответил Фридун и вышел вслед за Курд Ахмедом.
      Пройдя два шага, Курд Ахмед остановил Фридуна.
      - Постой-ка! Дай поглядеть на тебя! Ведь ты вырвался из рук палачей. Спасся из-под ножа мясника! Как я счастлив! - И Курд Ахмед, не выдержав, бросился обнимать товарища.
      - Слышал? - спросил Фридун, кивнув в сторону кабинета Хикмата Исфагани. - Борьба еще впереди. Низложением Реза-шаха страна еще не получит действительной свободы.
      - Конечно! - ответил Курд Ахмед. - Настоящая борьба только начинается. Это будет трудная и жестокая борьба.
      Курд Ахмед подробно рассказал Фридуну о международном и внутреннем положении, о ходе военных действий, о работе организации и, наконец, о людях - Хавер, Араме, Ризе Гахрамани, Фериде и многих других.
      Затем разговор зашел об арестованных товарищах. Фридун рассказал обо всем, что видел и пережил в заключении.
      - Ничего, брат! - проговорил Курд Ахмед. - Наступают последние дни деспотии, они несут возмездие всем насильникам. Кровь павших товарищей не пропала даром: все ближе весна свободы!
      - Ты знаешь, друг, даже в мрачной темнице я жил надеждой на эту весну. Я знал, что вы работаете не покладая рук. Значит, ряды наши не расстроены. Эта мысль придавала мне силу и стойкость. Я не падал духом даже в самые страшные дни, когда ко мне втолкнули моего несчастного дядю, доведенного до сумасшествия.
      - Как? - радостно вскрикнул Курд Ахмед, останавливаясь. - Ты нашел дядю Мусу?
      - Нашел и тут же потерял, - с грустью проговорил Фридун и, рассказав о трагической судьбе старика Мусы, опустил голову.
      - Ну, за все твои мучения я приготовил тебе приятный сюрприз, - сказал Курд Ахмед, чтобы рассеять тяжелые мысли друга.
      Фридун поднял голову и вопросительно посмотрел на Курд Ахмеда.
      - Нет, не скажу, - проговорил Курд Ахмед. - Пойдем домой, сам увидишь.
      Войдя во двор Курд Ахмеда, Фридун у самых ворот столкнулся с Аязом. Мальчик при виде Фридуна на минуту остановился, пораженный, потом с радостным криком бросился к нему. Тот приподнял его на руках и прижал к груди.
      - Аяз, милый! - только и смог выговорить Фридун и стал осыпать лицо мальчика горячими поцелуями.
      - А я не стал уличным, хотя и остался на улице! - поспешил сообщить Фридуну мальчик как самую радостную весть, когда тот опустил его на землю.
      Лицо мальчика покрылось легким румянцем. Оно сияло и улыбалось. В его словах Фридун уловил глубокое значение и сказал серьезно:
      - Знаю, Аяз! Ты всегда был хорошим мальчиком и таким будешь впредь.
      Когда они вошли в комнату и уселись, Фридун засыпал Аяза бесконечными вопросами, но из взволнованного, несвязного рассказа мальчика он не смог узнать что-нибудь достоверное о судьбе тети Сарии и Гюльназ. Увидя помрачневшее лицо друга, Курд Ахмед рассказал ему все, что знал о Гюльназ от Хавер,
      - Хавер и Ферида обещали сегодня узнать адрес этой женщины, и завтра мы пойдем туда за Гюльназ, - закончил он.
      Подали чай. Подавляя в себе волнение, Фридун снова заговорил об общих вопросах. Курд Ахмед рассказал о последних событиях в жизни организации.
      - Через час будет митинг, - добавил он, посмотрев на часы.
      - Пойдем?
      - Обязательно пойдем! - согласился Фридун.
      Вскоре они вышли из дому, Фридун хотел до митинга пройтись по городу. Солнце клонилось к закату.
      - Ты видел Судабу? - спросил Курд Ахмед, когда они вышли на проспект Лалезар.
      - Нет. Из тюрьмы зашел домой, а оттуда прямо к тебе.
      - В таком случае зайдем к ней, а оттуда вместе отправимся на митинг... Славная девушка и всей душой предана нашему делу. Она будет тебе очень рада. Пойдем!
      ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
      Смерть матери тяжко обрушилась на Гюльназ. В первые дни девушка впала в полное отчаяние. Казалось, в ней были уничтожены все чувства, поддерживавшие волю к борьбе_ и ее существом овладело сознание безнадежного одиночества; на всем обширном свете у нее не осталось ни одного близкого человека. Она была одна, совсем одна, и ей неоткуда было ждать поддержки. Ее удивляло, как это она не убила себя, не легла в могилу вместе с матерью, примирилась с жизнью в этом аду. Но для кого она будет жить дальше, ради чего, ради кого будет переносить новые муки? Фридун был казнен, бог весть где кончил жизнь отец!
      Однако все эти горькие мысли оказались не в силах до конца убить в ее молодом, здоровом организме жажду жизни, погасить неясные мечты. Надо было жить, жить, жить!.. Она никому не дала бы счастья своей смертью. Умереть было легко и возможно в любую минуту. И, наконец, разве уж в самом деле ей не для кого жить? А маленькая Алмас, которую они оставили по дороге в Тегеран в бедной крестьянской семье? А потерявшийся в тесных, кривых переулках большого города Аяз?
      Только бы знать, только бы увериться в том, что ее маленькая сестренка и брат живы! Гюльназ нашла бы в себе силы порвать связывавшие ее путы и выбраться из этой страшной темницы. Она отыскала бы Алмас и Аяза, она нашла бы счастье с ними в любой полуразвалившейся каморке, за сломанным столом, у слабо тлеющего очага.
      Нет, ради этого стоило жить, стоило мужественно переносить все обиды и удары судьбы. С завтрашнего же дня она пойдет бродить по улицам, искать Аяза, а найдя его, тотчас же отправится в деревню, где осталась Алмас. Она вернется с ними в родное село, откроет заколоченные двери своего дома и засветит в нем огонек. И духи предков, приходя по четвергам к родному пепелищу, благословят ее, односельчане будут уважать, говоря:
      - Молодчина Гюльназ, не дала погаснуть родному очагу!..
      В эти минуты, отдаваясь радужным мечтам, Гюльназ совершенно забывала и себя и весь окружающий мир, создавая в своем воображении светлые картины будущей вольной, спокойной, счастливой жизни в своем селе с братом и сестрой. Перед ее глазами оживали детские годы, незабываемые картины сельской жизни, ясные солнечные дни, темные звездные ночи, зелень трав и деревьев. В ушах ее звучали привычные голоса, пение петухов, лай собак, чириканье птичек, шум воды. Воспоминания уводили ее в далекое прошлое, она видела отца, мать, ощущала тепло их любви к ней - к своему первенцу; она видела братьев, сестру, наконец, Фридуна, ту незабвенную лунную ночь, когда они прощались у ворот, гумно, на котором некогда они молотили и веяли хлеб. Все это вливало в нее новые силы, звало к жизни, к деятельности.
      Вечером по окончании работы она садилась у порога и шептала тихо, точно разговаривая с кем-то:
      - Там уже наступают холода... По вечерам чувствуется дыханне Савалана... Желтеют и осыпаются деревья...
      Устремив взор в неведомую даль, она долго сидела молча и вновь начинала шептать:
      - Пройдет еще некоторое время, и по утрам на село будет опускаться туман, а вечерами дым из труб будет подниматься к небу и смешиваться с низко нависшими облаками. Сиротливо будут блеять овцы, мычать коровы. Вороны и совы будут садиться на кучи кизяка. Почему-то совы прилетают к нам в село только осенью... Мать всегда выходила к совам с дарами на подносе, когда они садились на кизяк в нашем дворе... Как теперь наш дом? Не очень ли развалился?..
      В эти минуты вместе с родным домом, семьей, с безмятежными днями минувшей жизни она вспоминала и злых людей, разрушивших их очаг, развеявших по ветру их маленькое счастье, - помещика, жандармов, приказчика Мамеда. И тогда девушка чувствовала, как снова вскипает в ней гнев и усиливается жажда мести.
      - Надо отомстить! Месть! Месть!
      Месть обидчикам превращалась для нее в цель жизни. Она не могла считать себя удовлетворенной, не отомстив злодеям, которые разбили жизнь всей ее семьи. Это они убили ее отца, мать, Фридуна, Нияза! Это они обрекли ее, Гюльназ, на мучительное прозябание в притоне Гамарбану.
      Но разве одна ее семья пострадала от этих насильников? Конечно, нет. Из всего, что она успела увидеть в жизни, она знала одно: нет числа их жертвам. На каждом шагу от склонов Савалана до улиц столицы она встречала сотни и тысячи таких же обездоленных и несчастных, как она. И могучий внутренний голос призывал ее отомстить не только за себя и за свою семью, а за всех обиженных. Но...
      Но что она может сделать против повелителей и господ, вроде Хикмата Исфагани, старшего жандарма Али, приказчика Мамеда, Гамарбану. Узнай они о занимавших ее мыслях, эти господа могли бы в один миг стереть ее с лица земли.
      В такие минуты Гюльназ вновь чувствовала себя ничтожной и слабой, окруженной непроницаемым мраком. Ночью мучили ее кошмары; ей снилось, что она завязла в болоте, в смрадном болоте без конца, без края. С огромными усилиями вытаскивает она ногу из липкой грязи, затем принимается вытаскивать другую, но густая грязь, точно клеем, облепила ее ноги до колен, сжимает их до боли, не дает шевельнуться; она делает все новые усилия, ей тяжело дышать, она задыхается; после долгих трудов ей снова удается вытащить ногу и шагнуть вперед, но болото вновь обступает ее. Так до утра бьется она, чтобы выбраться из трясины, и не может. И у нее возникает мысль: только смерть положит конец этим мучениям!
      А Алмас? А Аяз?
      Вероятно, Алмас давно нет в живых. Как могли выходить больную девочку два немощных старика, к тому же не имевших куска хлеба? Да и мать согласилась оставить ее у незнакомых людей только потому, что не надеялась на ее выздоровление. Хорошо помнит Гюльназ: мать положила девочку на колени старей крестьянки, как кладут покойника в могилу, и, отвернувшись, вытерла слезы. После того мать ни разу громко не произнесла ее имени. Да, они ушли из той деревни, заживо похоронив Алмас.
      Конечно, погиб и Аяз. Это чудовище, этот жестокий и жадный город, поглощающий даже взрослых, сильных, закаленных людей, ни за что не пощадил бы слабого, беспомощного ребенка.
      Теперь настала очередь Гюльназ. Ей надо было выбирать: либо умереть с честью, либо подняться на верхний этаж и присоединиться к барышням Гамарбану. Третьего не дано!
      А Гамарбану уже сделала выбор и приняла решение.
      Целый день с утра до ночи Гюльназ работала, не разгибая спины, по ночам ее мучали кошмары, и вся жизнь ее превращалась в сплошную муку. Работала она машинально, не задумываясь над тем, что делает. Все это вызывало недовольство Гамарбану. Как-то она разбила две дорогие вазы. Возмущенная Гамарбану бросилась на нее с кочергой, но, встретив застывший в отчаянной решимости взгляд девушки, не решилась ее ударить, отшвырнула кочергу в сторону и разразилась страшной бранью:
      - Смотри мне, поганая девка! Такое с тобой сделаю, что сама станешь искать смерти!.. - Она отошла от девушки па несколько шагов и, остановившись вполоборота, закричала, зловеще размахивая руками: - Мне надоело с тобой возиться! Скоро, скоро я расправлюсь с тобой!
      Застыв на месте, Гюльназ проводила глазами Гамарбану, пока та не скрылась за дверью. Она хорошо поняла смысл ее угрозы, и у нее мгновенно созрело решение. Схватив посуду с керосином и коробок спичек, Гюльназ бросилась в свой подвал. Мысль работала четко и ясно. Поставив посуду с керосином на кирпичный пол, она оглядела серые мрачные стены своей каморки, словно прощаясь с ними. Потом она порывисто, всем телом приникла к холодной стене и в отчаянии стала тереться щекой о ее шершавую поверхность. Простояв так с минуту, она оторвалась от стены, прошлась по коморке из угла в угол, зацепилась за что-то ногой. Подняла и посмотрела. Это были старые лохмотья, снятые с мертвой матери. В бессилии она упала на колени, и, спрятав лицо в лохмотьях, громко зарыдала.
      Со двора до нее донеслись какие-то звуки. Ей показалось, что ее зовут. Вскочив с места, она быстро заперла дверь на крючок. Подняла посуду и опрокинула на себя керосин. С плеч ее потекла по телу холодная маслянистая жидкость. Вздрогнув, она отбросила посуду и принялась шарить спички. Долго шарила она, не находя их. Холод проникал в самое сердце. Она торопливо водила руками по полу и наконец наткнулась на коробок. Он лежал у ее продолговатой жесткой подушки.
      Еще минута, и ее тело обовьет горячее красное пламя и раз навсегда избавит от оскорблений, унижений, мук.
      Она чиркнула спичку. Вспыхнула искра, и тотчас же загорелось маленькое слабое пламя, осветившее всю каморку.
      И тут снова проснулась в ней непобедимая сила жизни. Ах, как хорошо жить! В каждом углу, в каждой щели даже этой мрачной холодной каморки скрывается подлинное счастье. Каждый кирпич в стене представлялся ей окном, за которым сверкает солнце. Под живительными его лучами зеленеют луга, цветут деревья, и яркий день зовет к жизни и к радости. Вот налились колосья на нивах... А вот и Фридун. Он помогает отцу - старику Мусе. Они молотят хлеб на току. Потом садятся под скирдой, пьют холодную разбавленную простоквашу и тихо беседуют.
      - Человек рожден, чтобы жить! - говорит Фридун. Гюльназ подходит к ним и протягивает руки, чтобы обнять Фридуна. Ничего, что отец и мать здесь и смотрят на нее. Она обнимает Фридуна при них. Что в этом стыдного?..
      Огонь начал обжигать пальцы Гюльназ, но в то же мгновение каморка погрузилась во мрак. Догоревшая спичка, обуглившись, упала на пол.
      Гюльназ вернулась к действительности, но залитое солнцем село, гумно, люди, сидящие под скирдой, продолжали еще мелькать перед ее глазами. Вот Фридун манит ее к себе. Аяз кличет ее, маленькая Алмас протягивает к ней обе руки: - Иди, сестричка! Идя ко мне!
      Гюльназ бессильно опустилась на постель. В разгоряченной голове ее зашевелилась ясная и простая мысль:
      "Нет, я не обагрю рук своей кровью. Это грех, большой грех! Если суждено умереть, пусть кровь моя прольется на их руки. Только не на мои!"
      Казалось, эту же мысль выражали стены, каждый кирпич. Отовсюду она слышала повелительный голос: "Разбей свои цепи, выйди на свет!.."
      Нет, это ей не мерещилось. Это не был бред. Она была в полном сознании. Казалось, будто она проснулась после долгого сна и только теперь впервые по-настоящему увидела мир, который до этой минуты рисовался ей в туманной пелене. Словно сбросив с себя какой-то тяжелый груз, она решительно поднялась. Зажгла небольшую лампу. Сняла с себя пропитанное и пропахшее керосином платье и бросила его в угол. Достав из-под подушки старое рваное белье, обтерла им тело и надела единственное чистое платье. Потом она поднесла к намоченному в керосине платью горящую спичку, и оно сразу вспыхнуло.
      Гюльназ распахнула дверь, и свет от пламени горящего платья вырвался наружу и отогнал от порога ночную тьму. Кто-то поспешно сбежал по лестнице во двор и, увидя сквозь открытую дверь подвала Гюльназ у ярко горящего пламени, закричал неистово:
      - Пожар! Пожар! Гюльназ подожгла дом!..
      Люди сбежались вниз и столпились у входа в подвал. Каменным изваянием стояла Гюльназ у горящего платья и не сводила глаз с пламени.
      Гамарбану влетела в каморку и остановилась перед Гюльназ.
      - Ты что, девка, взбесилась? Вздумала дом поджечь?
      Гюлъназ молчала. И это окончательно вывело Гамарбану из терпения.
      - Ступай вон!.. Коли дрова! - вскричала она и, схватив девушку за плечи, потащила к выходу.
      Гюльназ резко повернулась к ней.
      - Сама наколешь! - крикнула она и толкнула ее с такой силой, что та пошатнулась и едва удержалась на ногах.
      У входа в подвал стояли женщины и с удивлением наблюдали эту сцену.
      Гюльназ выпрямилась и вскинула голову.
      - Я тебе не раба! И никогда ею не буду! - раздался ее звонкий голос.
      Ошарашенная этой неожиданной вспышкой, Гамарбану поспешила уйти. И, конечно, не гнев был причиной ее молчаливого ухода, хотя поведение Гюльназ доводило ее до бешенства.
      Неуступчивость девушки Гамарбану объясняла одним упрямством. Понятие чести, достоинства, морали были совершенно чужды ей, и она даже не представляла себе, что они могли вооружать человека непреоборимой силой сопротивления. Свой притон она считала образцом и неотъемлемой частью общества, в окружении которого она жила. Очень часто, когда от выпитого вина у посетителей туманились головы, Гамарбану не стеснялась говорить даже самым почетным гостям:
      - Мои ханум почище ваших жен! Эти делают открыто то, что те делают тайком.
      Перед Гамарбану было существо маленькое, бессильное, но гордое и исполненное достоинства. И чем больше непокорности проявляло это слабое существо, тем сильнее поднималось у хозяйки желание сломить ее гордость, растоптать ее достоинство. Но все чаще она чувствовала себя утомленной этой борьбой. Тогда она как-то смягчалась, вспоминая поговорку: "Чего не сломит сила, покорит слово", и круто меняла свое обращение с Гюльназ. Браня себя за излишнюю жестокость, она прибегала к ласкам и уговорам.
      И теперь, услышав из уст девушки грозное: "Я тебе не раба и никогда ею не буду!", Гамарбану отступила.
      Она не набросилась на Гюльназ и не стала рвать ей волосы, хотя это доставило бы ей огромное удовольствие. Не сделала она этого потому, что боялась, как бы девушка не ответила ей ударом на удар.
      Уже сидя наверху в своей комнате, Гамарбану, постепенно успокоившись, подумала:
      "Пожалуй, небезопасно в нынешнее смутное время держать Гюльназ в одним доме с моими ханум. Как бы она не сбила их с толку. Завтра все они могут восстать против меня, если увидят, что я оказалась бессильной против этой мужички!.."
      Эти сомнения Гамарбану имели под собой почву. И на самом деле, среди женщин, находившихся в заведении Гамарбану, было немало таких, которые начинали думать именно так и относились к Гюльназ со скрытым уважением.
      "Нет, нет! - твердо решила Гамарбану. - Ее нельзя здесь держать!"
      Решение пришло сразу: надо перевести Гюльназ в один из уединенных домиков-особняков, которые она держала для "особых" гостей. Там она могла по-иному расправиться с непокорной. Гамарбану решила произвести это переселение под большим секретом, чтобы никто из ее окружения об этом не знал.
      Она вышла на веранду и окликнула слугу:
      - Скажи этой собачьей дочери, чтобы сейчас же собрала своя тряпки. Да вызови фаэтон. Я отвезу ее к ее родным. Пускай отправляется в свою деревню подметать навоз в хлеву. Из нее человека не сделаешь.
      Не прошло и получаса, как от дома Гамарбану отъехал напряженный в пару фаэтон, в котором сидели, отвернувшись друг от друга, Гамарбану и Гюлъназ.
      Девушка наивно полагала, что настал день ее избавления, на самом же деле она была в положении арестанта, которого переводят из общей камеры в карцер.
      Спустя два дня, вечером, когда удлинялись тени и в воздухе ощущалась прохлада, раздался стук у ворот заведения Гамарбану. Это был необычный стук: кто-то стучал молоточком по прибитому к воротам железу нетерпеливо и повелительно.
      - Кто это ломится в ворота? - сердито вскричала Гамарбану. Посмотрите-ка, кому там не терпится? - приказала она слуге.
      Когда отперли ворота, Гамарбану сразу узнала Хавер.
      - Добро пожаловать, милая ханум! Рада видеть тебя в моем доме. Сама пожаловала! Своими ножками! - В этих словах звучали одновременно и ирония и неподдельная радость.
      Гамарбану с раскрытыми объятиями пошла навстречу Хавер; и вдруг увидела входивших вслед за ней двух незнакомцев - мужчину и женщину. Она остановилась как вкопанная, и на ее лице отразилась тревога.
      - Где Гюльназ? - взволнованно спросила Хавер, шагнув к ней.
      Первая мысль, мгновенно промелькнувшая в голове Гамарбану, была притвориться, будто она никакой Гюльназ не знает и самую Хавер видит впервые, но тут же пройдоха отказалась от этой мысли.
      - Ну что ж, приехали за ней, и хорошо! - проговорила она, стараясь скрыть свою растерянность. - Пожалуйте в комнаты, выпейте чайку, за чаем и поговорим.
      - Нам некогда, ханум, - не удержалась Ферида. - Позовите Гюльназ, и мы уедем.
      - Не предугадать капризов судьбы! - сокрушенно выговорила Гамарбану. Тяжелая доля досталась бедной девушке. Через месяц после смерти матери растаяла и она, как свеча. Не выдержала потери.
      И она скороговоркой рассказала о том, как содержала у себя Гюльназ и ее мать, какие муки перенесла Сария, прежде чем попасть к ней, и как она окончила свое земное существование. Тут же стояли открывший ворота слуга и толстая ханум, ходившая когда-то к Хавер вместе с Гюльназ. Кивая головами, они подтверждали слова своей госпожи. Ханум даже достала платочек и стала вытирать катившиеся из глаз слезы. Глядя на нее, расплакалась и Гамарбану.
      Фридуну противно было смотреть на лицемерные слезы и на все поведение этих женщин. Ему душно было в их грязном притоне.
      - Не плачьте, ханум! - с глубокой ненавистью выкрикнул он.
      - Слезами ничего не добьетесь! Скоро-скоро вам придется отвечать за все ваши подлости.
      Фридун круто повернулся и вышел вместе с Хавер и Феридой. Опешившая Гамарбану проводила их недоумевающим взглядом и вдруг накинулась на оторопевшего слугу:
      - Чего торчишь!... Ступай запри ворота!...
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      С вступлением союзных войск в Иран фашиствующие и реакционные круги в Тегеране переживали наиболее напряженные минуты. Верные слуги деспотии, господа, стремившиеся сохранить свое имущество и положение в обществе, проявляли почти бешеную деятельность.
      Группа таких господ собралась в Заргенте, на даче Хикмата Исфагани. С первого взгляда они производили впечатление компании, которая сошлась для веселого препровождения времени. Вместе с тем на лицах гостей можно было заметить явные следы беспокойства.
      Все понимали, что пришел конец власти Реза-шаха и ни купечество и помещики Ирана, ни англо-американский империализм не в силах предотвратить гибели этой деспотии. Но, принося в жертву Реза-щаха, они совсем не собирались терять свое собственное господство и были озабочены лишь тем, как бы подчинить себе волю будущего иранского венценосца, сделать его послушным проводником выгодной им политики.