И Фридун и все другие студенты поняли, что с этого дня Гурбан Маранди взят под наблюдение.
      Однажды вечером, встретив Гурбана Маранди случайно на проспекте Реза-шаха, Фридун посоветовал ему осторожнее и разборчивее выбирать тех, перед кем он так резко высказывает свои суждения.
      - Я как в аду. Задыхаюсь в этой среде, - признался Гурбан Маранди. - Я видел и перенес все тяготы жизни и ничего не боюсь. Пускай проживу десять дней вместо десяти лет, но зато честно.
      Фридун молча расстался с ним, решительно отвергнув мысль о вовлечении его в организацию. Но в глубине души он сокрушался об этом честном, но сдержанном юноше.
      Ничто в мире не вызывало удивления у мистера Томаса. На Востоке он только утвердился в своем отношении к жизни.
      И на самом деле, если бы можно было описать всю его деятельность за эти пятнадцать лет жизни на Востоке, то в этой записи не было бы нужды ни в восклицательном знаке, ни в вопросительном, все было правильно и закономерно, все шло по прямой линии.
      Но сегодня мистер Томас переживал незнакомое ему чувство изумления. Дымя трубкой и расхаживая по своему кабинету, он весь отдавался этому чувству. Правда, оно мало отражалось на его желтом, как ширазская земля, лице. А его тяжеловесная фигура, как всегда, казалась неприступной крепостью.
      Иногда он брал со стола листок и подносил к белесым глазам, почти лишенным ресниц. Перед ним была написанная Фридуном листовка.
      Начиналась она так:
      "Граждане! Слушайте! Слушайте голос правды! Не верьте реакционным газетам! Они только повторяют ложь и клевету Лондона! Они готовят человечеству новую кровопролитную войну и пытаются скрыть это от народа, переложить вину на отечество трудящихся всего мира, на Страну Советов. Мы, честные сыны иранского народа, считаем своим священным долгом открыть вам правду".
      Далее в листовке в понятных для каждого выражениях разъяснялась подоплека начавшейся в Европе войны, раскрывались подлинные ее причины. В этой части Фридун использовал некоторые факты, услышанные им в передачах из Москвы.
      Листовка заканчивалась следующим обращением:
      "Трудящиеся Ирана! Поднимайтесь, присоедините свой голос к голосу трудящихся всего мира!
      Провозгласим громко:
      Долой империалистов, разжигающих войну!
      Мы обращаемся к английским колонизаторам:
      Вон из нашей страны! Довольно вы грабили нас!
      Руки прочь от Ирана!"
      Мистеру Томасу было не по себе: он не сумел предотвратить появление этой листовки. Это значило, что его могли отозвать из этой щедрой для него страны. В это тяжкое для империи время могли не посчитаться ни с его стажем, ни с былыми заслугами.
      А стаж у него был достаточно велик; заслуги, как он полагал, тоже.
      Мистер Томас принадлежал к числу тех англичан, которые посвятили всю свою жизнь Востоку. Еще в молодости он изучил персидский и арабский языки и постиг религиозные основы ислама. Не довольствуясь этим, он по книгам и из личных наблюдений составил себе - как он полагал - ясное представление о жизни и быте мусульманских стран, об их нравах и обычаях, а также о характере и привычках народов, населяющих эти страны.
      Карьеру свою мистер Томас начал еще совсем молодым человеком в Индии, затем продолжал ее в Афганистане. Как раз с этим периодом его деятельности совпали восстания отдельных афганских племен, приведшие к низложению Амануллы-хана.
      Спустя несколько месяцев после этих событий мистер Томас был направлен в Иран, где и пребывал до последнего времени.
      Во всем Иране не было ни одного сколько-нибудь значительного пункта, который бы не был знаком мистеру Томасу. В Азербайджане, Курдистане, Мазандеране, Гиляне, Хорасане, в южных провинциях не было города, куда бы не ступала его нога. Всюду он имел знакомых и друзей из среды местных чиновников, помещиков и коммерсантов. Эти люди часто советовались с ним не только по вопросам коммерции и политики, но и о личных взаимоотношениях друг с другом. Мистер Томас был в курсе всех их дел, вплоть до того, кто с кем не ладит, кто с кем находится во вражде или дружбе, и часто мастерски использовал это.
      Одним словом, мистер Томас был из тех англичан, которые воспитывались и выросли на многовековых традициях английской колониальной политики на Востоке и, усвоив эти традиции, обогащали и развивали их дальше.
      В самом Тегеране мистер Томас запросто посещал дома всех более или менее видных представителей политического и делового мира. Перед ним были открыты двери всех аристократических домов и даже шахского дворца. В высшем свете его называли просто и дружески - "наш Томас", ибо он не только прекрасно знал иранские нравы и обычаи, но и выдавал себя за искреннего их приверженца.
      Мистер Томас общался с видными сановниками и деятелями не только в официальном порядке. Он часто совершенно неожиданно появлялся в доме кого-нибудь из своих знакомых - высших иранских чиновников или крупных дельцов, просиживал там час, другой, непринужденно болтая о самых незначительных вещах, однако умея очень внимательно слушать своего собеседника. При этом он дымил трубкой, с которой почти не расставался.
      И вдруг иранцы преподнесли ему такой неожиданный сюрприз.
      Несмотря на всю свою уравновешенность, мистер Томас не мог усидеть дома и, захватив листовку, отправился к серхенгу Сефаи.
      Сефаи принял его на увитой виноградником веранде своего изящного особняка.
      - Что будете пить, мистер Томас, виски или чай? - любезно спросил он.
      Мистер Томас не ответил. Набивая трубку, он оглядел виноградные кисти, висевшие над его головой.
      - Вы замечательный хозяин, мистер Сефаи! - похвалил он серхенга.
      Лицо серхенга расплылось в широкой улыбке,
      - Благодарю за похвалу, мистер Томас. Но я слишком занят делами и не успеваю лично следить за хозяйством.
      Серхенг вышел на минуту, чтобы отдать распоряжение слугам. Когда он вернулся, мистер Томас сидел в глубоком кресле и, заложив ногу на ногу, дымил трубкой. Появился слуга с чаем, виски и различными восточными сладостями.
      Серхенг Сефаи налил виски.
      - Ваше здоровье, мистер Томас! - сказал он с выработанной им неизменно добродушной улыбкой и опорожнил рюмку.
      Едва коснувшись губами своей рюмки, мистер Томас поставил ее на столик. Затем он вытащил из кармана тщательно сложенный листок.
      - Видели? - коротко спросил он, развернув его и показав серхенгу.
      - Видел, мистер Томас, видел! В трудное время мы живем! В смутное время!
      - А вы делаете что-нибудь, чтобы обнаружить смутьянов?
      - Как же, как же!.. Только тем и занимаемся! - сказал серхенг и сокрушенно покачал головой. - Но что поделаешь? Ведь это совсем не легкое дело!
      Серхенг Сефаи рассказал мистеру Томасу о всех мерах, предпринятых для того, чтобы обнаружить преступников, о повальной мобилизации всех тайных агентов.
      - Все это, конечно, хорошо, - одобрил мистер Томас, - но раз не дает результатов - бессмысленно. Я ценю вашу дружбу и отдаю должное вашим талантам. Но надо изобрести такую меру, серхенг, чтобы она привела вас прямиком к цели. Создайте ложные группы с теми же лозунгами, возьмите на учет всех, кто вернулся из ссылки, и усильте за ними надзор. Наконец, русское посольство! Советские подданные!.. Ни на минуту не оставляйте их без специального надзора, а также всех, кто с ними общается.
      - Делаем, мистер Томас, все это мы делаем, - с отчаянием в голосе воскликнул серхенг Сефаи. - Ничего, однако, не выходит. И все же прошу вас не беспокоиться, мистер Томас! Как бы глубоко они ни зарылись, в конце концов мы их накроем.
      - Бросьте на это самых опытных агентов. Где Махбуси?
      - Я вызвал его к себе на ночь.
      Промочив горло, мистер Томас продолжал:
      - Обращаю ваше внимание на то, что почти вся листовка направлена против представляемой мною страны. Нечего скрывать, некоторым господам это по душе.
      - Что вы, мистер Томас! Разве я недостаточно предан вам?
      - Не о вас речь! - прервал его мистер Томас. - Я верю, что вы не забываете добра.
      - И не забуду до самой смерти, останусь вам верным другом.
      Когда мистер Томас покинул дом серхенга Сефаи, надвигались уже сумерки.
      Мистер Томас велел шоферу ехать к Хикмату Исфагани.
      Университетская жизнь все чаще порождала в душе Фридуна не удовлетворение и радость, а грусть и досаду. Он болел душой за тех студентов, которые подвергались оскорблениям из-за дурного костюма, которые изгонялись из университета за то, что не имели возможности внести очередной взнос за учение.
      Несмотря на это, Фридун регулярно посещал занятия. Возвращаясь домой, он тотчас же под впечатлением виденного и пережитого садился дописывать статью для новой брошюры.
      Часто он засиживался за полночь, до полного изнеможения. В такие дни Риза Гахрамани не только не заговаривал с ним, но даже ходил на цыпочках.
      Наконец вступление к брошюре "Работы, хлеба и свободы!" было окончено; вторую главу написал Керимхан Азади. Она была озаглавлена: "Иранские рабочие и их жизнь". Третья, написанная Курд Ахмедом, касалась положения крестьянства. "Что я видел?" - назвал ее автор.
      Последний раз перечитав свою главу и сделав некоторые исправления, Фридун ознакомился с главами Керимхана Азади и Курд Ахмеда. Они понравились ему, оставалось внести лишь незначительные стилистические поправки.
      Закончив работу, Фридун встал и прошелся по комнате, довольно потирая руки.
      Гахрамани поднял глаза на его сиявшее лицо и, улыбаясь, сказал:
      - Знаешь, Фридун, в эту минуту твое лицо так красиво, что будь здесь Шамсия-ханум, она бы не задумываясь бросила мечты о своем Шахпуре.
      - Нет, друг мой! Эта девушка не для меня. Я все больше и больше склоняюсь к твоему мнению. Нам трудно ужиться с такими, как Шамсия-ханум. У этой девушки неплохое сердце, но среда и неправильное воспитание забили ее красивую голову мусором; да и плечи Шамсии-ханум слишком слабы, чтобы выдержать тяжесть уготованной нам жизни.
      - Напрасно ты смотришь на свое будущее так мрачно, - пошутил Гахрамани. - Ты будешь образованным адвокатом. А что может быть прибыльнее этого? Будь ты инженером, строителем или железнодорожником, тебе могла угрожать безработица. А адвокат?! Какие широкие горизонты! Сановник, помещик, купец, богач, даже жандарм - все обращаются к нему за советом. Преступлений сколько угодно. Суды работают день и ночь, темницы полны... Спускай с крестьянина семь шкур, сдирай, сколько можешь!.. Да, братец, у тебя самые блестящие перспективы.
      - Я очень рад, что ты так весело настроен, мой дорогой. К сожалению, мне надо спешить. Отвечу тебе вечером.
      - Когда выходит брошюра? - спросил Гахрамани серьезно. - Рабочие ждут. Я уже наметил и людей для распространения.
      - Скоро, скоро она бомбой взорвется в Тегеране. А теперь до скорого свидания!
      Фридун взял рукопись и направился к Керимхану Азади, у которого было много друзей среди типографских рабочих и который вызвался организовать печатание брошюры.
      Керимхану Азади еще не было и тридцати лет, а голова его уже была седа. Он прошел тяжелый жизненный путь. Трудности и лишения выковали в нем стальную волю и стойкость.
      Еще ребенком он лишился родителей. Ему было шесть лет, когда отец его, рабочий мыловаренного завода, угодил в котел, где варилось мыло. Ребенок остался на попечении матери. Одинокая, беспомощная женщина долго ходила по домам в поисках работы и в конце концов, обреченная на нищенство, так и умерла на улице.
      Керимхана взял к себе один из товарищей отца, рабочий того же мыловаренного завода.
      Достигнув десяти лет, Керимхан также стал работать на этом заводе. Способный, трудолюбивый, он уже в ранней юности стал квалифицированным рабочим. У товарищей отца он научился грамоте и много читал.
      Старые рабочие любили его, как родного сына, отдавали должное его уму и считались с ним. Они часто обращались к нему за советом и без стеснения, как близкому человеку, рассказывали о всех своих горестях.
      Это повлияло на формирование сознания юноши, натолкнуло на серьезные размышления об обществе и жизни; эти мысли, вначале самому ему казавшиеся странными, идущие вразрез с окружающей действительностью, привели его наконец к революционной борьбе. Постепенно он нашел единомышленников и включился в революционное движение.
      Ему было около двадцати двух лет, когда он женился на такой же, как и сам, бедной, но привлекательной и умной девушке по имени Хавер. Она также росла сиротой. С Хавер он чувствовал себя обладателем бесценного богатства и счастья.
      На второй год их совместной жизни Хавер родила мальчика, который внес в их тесную каморку свет и радость. Но вскоре налетевшая буря разметала их благополучие.
      Во время массовых арестов 1933 года был взят и Керимхан Азади. Продержав два месяца в тюрьме, власти выслали его на юг.
      Эта ссылка, продолжавшаяся шесть лет, и тревога за семью преждевременно состарили Керимхана, наложив на его лицо отпечаток непроходящей скорби.
      Думая о Хавер и маленьком сыне, он вспоминал свои детские годы, отца, мать, и нередко ему казалось, что его маленький Азад также останется на улице.
      Вернувшись из ссылки, он, к счастью, нашел Хавер и Азада живыми и здоровыми.
      После ареста мужа Хавер не растерялась и не пали духом. Оставшиеся на свободе товарищи Керимхана поддержали ее, а один из них - Арам Симонян взял ее к себе в дом помогать отцу. С этого дня Хавер ощутила твердую почву под ногами.
      По возвращении Керимхан снова соединился со своей семьей, с любимой женщиной, сохранившей ему верность. Он поступил работать на табачную фабрику.
      Ссылка не убила в нем воли к революционной борьбе, наоборот, еще больше утвердила его на этом пути.
      Идя домой из типографии, где должна была печататься брошюра, Керимхан, охваченный радостью за начатое ими большое дело, старался представить себе будущий успех брошюры.
      Вдруг кто-то схватил его за руку. Обернувшись, Керимхан воскликнул:
      - Ах, господин Махбуси! Какими судьбами?..
      Махбуси бросился ему на шею.
      - Слава аллаху, дорогой мой брат, что пришлось еще раз встретиться! Сколько лет, как мы расстались, но я всегда носил в сердце твой образ. Как часто я рассказывал о тебе другим заключенным! Но никогда не рассчитывал, что снова увижу тебя, что живым выскочу из того ада.
      Говоря это, Махбуси настолько растрогался, что не смог удержать слезы, а это в свою очередь растрогало Керимхана.
      - Когда ты приехал?
      - Пять дней, как я в этом проклятом городе. Ведь это все та же тюрьма!
      - А где ты живешь?
      - Где попало. Постоянного места пока не нашел. Но у меня есть родственники. У них и ночую.
      Керимхану стало жаль его. Подумав немного, он решил приютить старого друга в своей крохотной комнатке.
      - Пойдем ко мне, - предложил он. - Там ты кстати познакомишься и с моей семьей.
      - Не побеспокою ли?
      Керимхан взял старого знакомца под руку.
      - Какое беспокойство? Чем богаты... - ласково проговорил он.
      Продолжая разговаривать, они шли рядом.
      С Гусейном Махбуси Керимхан Азади познакомился в тюрьме шесть лет тому назад.
      На второй день после ареста отворилась дверь камеры, тюремщики швырнули в нее кого-то и снова заперли дверь. Новый арестант стонал, жалуясь на боль во всем теле. Он изрыгал проклятия полиции, изувечившей его, проклинал правительство, законы, не щадил даже самого Реза-шаха.
      Не выдержав его стонов, Керимхан подсел к нему и стал успокаивать.
      Темная и сырая камера, общие страдания быстро сблизили их. Они подружились, как товарищи по несчастью.
      Спустя пятнадцать дней, Гусейна Махбуси увели из камеры Керимхана, а еще через две недели Керимхан узнал, что его сослали с первой партией осужденных на юг.
      Второй раз Керимхан встретился с ним через два года на юге. Тогда истекал срок ссылки Гусейна Махбуси, и он готовился к возвращению в Тегеран. Они встретились как старые друзья и провели вместе еще несколько дней.
      Отбыв срок ссылки, Махбуси уехал в Тегеран, и связь между ними оборвалась. Но через несколько лет Махбуси снова был сослан с партией новых осужденных на юг. Там состоялась третья его встреча с Керимханом, все еще отбывавшим свой срок.
      - Я снова попался, дорогой брат мой! - сказал он тогда с отчаяньем.
      Уезжая за истечением срока ссылки, Керимхан оставил Гусейна Махбуси: ему предстояло отбыть там еще целых пять лет.
      - Иди, братец! - сквозь слезы сказал он тогда Керимхану. - Но на свободе вспоминай иногда несчастного Махбуси, даже могила которого никому не будет известна...
      - Слава богу, что ты все же вышел живым из этого пекла! - радостно проговорил Керимхан. - Но как ты освободился? Тебя амнистировали?
      - Таких, как мы, не амнистируют. Я бежал.
      - Значит, ты проживаешь в городе нелегально? Надо быть очень осторожным. Попадешься еще раз, не избежишь веревки.
      - Эх, мне все надоело... Я больше не выдержу ссылки. Однажды умереть и покончить все расчеты - куда легче. Буду бороться до последнего вздоха, А ты что поделываешь?
      Керимхан рассказал ему о своей жизни, о работе, о политическом положении в Тегеране, о невыносимо тяжелой жизни рабочих и крестьян.
      Они дошли уже до дома Керимхана, и разговор прервался. Керимхан постучал в дверь. На стук вышла Хавер.
      - Где ты был так долго? - дрожащим от радости голосом проговорила она. - Почему так опоздал?
      Как дорога, как знакома была Керимхану эта дрожь в голосе Хавер, дрожь, в которой выражались одновременно и радость и тревога.
      - Я с товарищем, Хавер, - поспешил ответить Керимхан.
      Они молча прошли в убогую маленькую комнату.
      - Чай есть? - спросил Керимхан.
      - Сейчас принесу, - ответила Хавер и, подняв глаза на гостя, с которым только что познакомилась, тотчас же отвела их в сторону. Глаза гостя пристальные и настороженные - сразу же ей не понравились.
      Керимхан стоял у тахты и смотрел на спавшего Азада.
      - Он долго ждал тебя, - повернулась к нему Хавер, - но было поздно, и я уложила его спать.
      - И хорошо сделала, - ответил Керимхан и, нагнувшись, осторожно поцеловал мальчика.
      Любящими глазами смотрела Хавер на мужа и сына. Повернувшись, чтобы идти, она снова столкнулась с острым взглядом гостя. "Спаси господи! Какие у него нехорошие глаза!" - подумала она.
      Выйдя во двор, Хавер передала свое впечатление Керимхану.
      - Это сумрачное выражение глаз - результат вечных страданий, моя Хавер.
      - Нет, в них не скорбь, а что-то другое... Ведь больше тебя никто не страдал, но глаза твои излучают свет и любовь.
      - Этот свет моим глазам даешь ты своей любовью, моя родная.
      Ни слова больше не говоря, Хавер стала приготовлять чай и ужин.
      После ужина, когда гость вышел из комнаты, Хавер сказала Керимхану.
      - Я не хотела говорить при госте. Приходил Фридун, Он очень хотел видеть тебя. Завтра будет тебя ждать у себя.
      Хавер задумалась и добавила:
      - Вот настоящий человек! И глаза, и голос, все, все у него полно доброты и искренности. А этот...
      - Ничего, Хавер, - ответил Керимхан. - Приютим его на ночь, а утром уйдет. Я его больше не буду приводить к нам. - И он еще раз поцеловал жену в глаза.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Реза-шах медленно поднимался по белым мраморным ступеням дворцовой лестницы; придворные застыли со сложенными на груди руками, военные вытянулись в струнку. Казалось, все эти люди, бледные от страха, превратились в изваяния.
      На лице шаха постоянно лежала тень недовольства. Резкие морщины бороздили его темное лицо. В мрачных глазах светилось властолюбие.
      Войдя в свой кабинет, шах опустился в кресло. После минутного молчания он приказал вызвать министра двора.
      Не прошло и пяти минут, как в кабинет вошел маленький, тощий и позеленевший от злоупотребления опиумом человечек. Он склонился перед шахом до самого пола. Это и был министр двора Хакимульмульк.
      С бьющимся от страха сердцем он ожидал приказаний своего властелина.
      Реза-шах окинул везира пытливым взглядом.
      - Поднимись! Подойди ближе!
      Хакимульмульк подскочил и шагнул вперед.
      - Докладывай о делах! - проговорил повелитель, глядя в сторону.
      Это предложение поставило министра в тупик. Он покраснел, и губы его задрожали, когда он хрипло выговорил:
      - Я не принес бумаг, ваше величество.
      - Так зачем же вы побеспокоились и пожаловали сюда, господин Хакимульмульк? - ехидно спросил шах, впившись в везира глазами. - Или вы думаете, что мы скучаем по вашей благословенной физиономии?... Шестьдесят лет ослом прожил и все еще не выработал своей походки!
      - Простите, ваше величество, виноват...
      - "Простите, простите..." - передразнил его шах. - Второе ухо отрежу, тогда будешь знать.
      Хакимульмульк, исподтишка наблюдавший за выражением лица шаха, заметил, как слегка дрогнули его губы в кривой улыбке. Реза-шах силился вспомнить двустишие, которое уже заставлял повторять своего везира по меньшей мере раз сто: "Осел... осел... осел..."
      Убедившись, что не может восстановить двустишие в памяти, шах крикнул:
      - Повтори же, как это сказано у поэта!..
      Хакимульмульк быстро произнес двустишие:
      Осел Иисуса побудет в Мекке
      Останется тем же ослом навеки.
      - Поэт посвятил эти слова ослам, подобным тебе, - сказал шах смеясь.
      - Его величество изволит говорить сущую истину, - кланяясь снова ответил везнр.
      - Ну, ступай за бумагами!
      Хакимульмульк побежал за своей папкой.
      Оставшись один, Реза-шах нервно прошелся по комнате.
      Подавленное настроение общества, глухое недовольство, отголоски которого доходили до шаха сквозь толстые дворцовые стены, наконец бунтарские листовки - все это показывало, что продолжают существовать и действовать силы, которые Реза шах считал давно и окончательно подавленными.
      Невежественные и тупые, по его мнению, народные массы он рассматривал как привыкшую к повиновению, слепую и бессмысленную силу: в руках настоящего правителя это лишь материал для свершения великих исторических дел. И вдруг оказалось, что эта слепая и бессмысленная сила не только проявляет себя, но и приводит в трепет "порядочных людей".
      Шаху всегда казалось, что созданный им аппарат умело подавляет всех его врагов. Его армия во главе с тысячами офицеров, полиция, жандармерия, органы юстиции, министерства служат этой цели. Помещики, купцы, промышленники также способствуют подавлению масс. Он, шах и повелитель, опирался во всех своих начинаниях на этих господ, которые в свою очередь видели в нем свою защиту. И над всем царит его воля - воля "сильного человека".
      Реза-шах смутно чувствовал, что если он не сумеет до конца вытравить эту вновь дававшую себя знать неукротимую силу, то рано или поздно потеряет власть и влияние. Тогда те самые купцы, фабриканты, помещики, что сейчас благоговейно склоняются перед ним, первые восстанут против него: "Уйди! Нам нужен более сильный повелитель!"
      Но нет! Этого он никогда не допустит!
      Реза-шах был невежественный, полуграмотный человек, с юных лет влезший в солдатские сапоги и военный мундир, не прочитавший ни одной книги, кроме военного устава, написанного с единственной целью притуплять сознание солдат, не знавший ни одной науки, кроме военной муштры. Поэтому он был убежденным противником науки, искусства и литературы, - в них воспевались не насилие, не деспотическое подавление личности, а, наоборот, гуманистические идеи и любовь к человеку.
      Всякий, кто выражал более или менее свежую; глубокую логически обоснованную мысль или выдвигал что-нибудь новое, неизменно вызывал в нем раздражение.
      Любимыми изречениями шаха были: "Где нет силы, не может быть и правды", "Человек по природе подчиняется только силе".
      Вероломством, хитростью, лицемерием, а где надо кровью и террором, преодолев все встречавшиеся на пути к власти препятствия, он подчинил себе весь Иран. Когда же он достиг трона, в нем с особенной силой проявились все его наихудшие черты; властолюбие, жестокость, самодурство, грубость, лицемерие. Дорвавшись до власти, этот мелкий восточный деспот возомнил себя великим человеком, государственным мужем, мудрецом.
      Эта вера в свою исключительность толкала самодура на немедленное проведение в жизнь любых "начинаний" и затей, которые возникали в его затуманенной голове.
      Шах любил предаваться воспоминаниям о годах своего детства в Мазандеране, о своем вступлении при содействии дяди Насрулла-хаыа, опекавшего его семью, в казачий отряд царского генерала Ляхова... Быстрое продвижение по служебной лестнице...
      Неизбежно воспоминания приводили его к двадцатым годам.
      Заигрывание с народно-демократическими силами страны в сообщничестве с англо-американскими разведывательными органами, связь с Сеидом Зия и совершенный совместное ним дворцовый переворот - все это казалось Реза-шаху доказательством его величия и исключительности. Но сейчас даже эти мысли и воспоминания не успокаивали его...
      Возвращаясь к шаху с папкой, Хакимульмульк столкнулся в приемной с серхенгом Сефаи и министром финансов.
      - Как настроение его величества? Не очень гневен? - не скрывая своего страха, спросили они шепотом.
      Хакимульмульк уставился в их посеревшие от испуга лица и вместо ответа покачал головой.
      Войдя в кабинет, все трое склонились до земли, боясь поднять лица.
      - Похоронить бы вас всех! - заревел Реза-шах, вставая со своего места. - Ты что за директор такой выискался? - обратился он к министру.
      Министр финансов только еще ниже согнулся перед повелителем.
      - В чем я провинился, ваше величество? Я...
      Реза-шах не дал ему договорить.
      - Собачий ты сын! Кто тебе разрешил отпустить семь с половиной миллионов на постройку?
      - Я подписал ассигнование по приказу вашего величества, едва овладел собой министр.
      При этих словах Реза-шах изо всех сил ударил его по лицу.
      - Болван! Ты думаешь, я не знаю о твоих проделках? Мне нужна армия, нужно вооружение, а ты на что, тратишь средства?
      Министр финансов отступил назад. Но, тут же вспомнив о судьбе сердара Асада и Теймурташа, вспомнил о темнице, подавил вспыхнувшее было чувство протеста и смолчал.
      Повелительным жестом Реза-шах указал ему на дверь:
      - Вон!..
      Когда министр финансов вышел, шах резко повернулся к серхенгу Сефаи.
      - И ты стал на путь предательства? Неужели тебя свело с ума твое высокое положение?
      Серхенг молчал. Он знал, что на его голову посыплются все возможные оскорбления, и готов был проявить полную покорность. Впрочем, он давно привык к этому.
      - Чего молчишь, как скала? Говори! Послушаем! В Ардебиле крестьяне взбунтовались, а ты что предпринял? В городе открыто призывают население к восстанию, распространяют листовки, а ты что сделал? Думаешь, я о себе беспокоюсь? Ошибаешься! На худой конец поселюсь в какой-нибудь европейской столице и буду жить себе припеваючи. Я о вас пекусь, господа министры, серхенги, везиры! Ведь без меня здесь камня на камне не оставят!..
      Воспользовавшись наступившей паузой, серхенг Сефаи прибегнул к испытанному средству - лести.
      - Мы хорошо знаем, - начал он с подобострастной улыбкой на глуповато-благодушном лице, - что и наше счастье и счастье всего Ирана зависит от вашего величества и...
      - Все это ты отнеси на могилу твоего родителя, купца Сефаи, - с раздражением прервал его Реза-шах. - Ты отвечай мне на вопрос: что ты сделал с ардебильскими бунтовщиками и что творится в городе?
      Серхенг Сефаи, хорошо изучивший нрав кровавого повелителя, решил прибегнуть и на сей раз ко лжи. Опытный в этом искусстве, он придал своему голосу интонацию уверенности и твердости.
      - Ваше величество, в Ардебиле задержано тридцать человек. Производится следствие. С точностью установлено, что бежавший преступник не кто иной, как перешедший к нам с Кавказа большевик. Он и был зачинщиком бунта ардебильских крестьян. Мы его разыскиваем. А в Тегеране задержан человек, который признался на следствии, что листовку написал лично он...
      - Заставить арестованных мужиков под пыткой указать место скрывшегося! Конфисковать имущество поднявшего этот бунт крестьянина Мусы, а самого его выслать из Азербайджана!..
      - Слушаюсь! - проговорил серхенг, хотя и ничего не понял из сказанного Реза-шахом, и почтительно склонил голову.
      - "Слушаюсь, слушаюсь"! - передразнил Реза-шах серхенга. - А предатели развелись по всей стране. Хорошая, нечего сказать верность!
      - Ваше величество, мы истребляем предателей без пощады. Мы обнаружили, что Гамид Гамиди в Тебризе враждебно настроен против престола. Здесь мы держим сертиба Селими под надзором.
      При имени Селими Реза-шах насторожился
      - Собери всех везиров, видных купцов и помещиков, - повернулся он к Хакимульмульку, - пусть почитают поданную мне докладную записку этого Селими и задумаются, сохранят ли они шапки на голове без меня?
      - Слушаюсь, ваше величество!
      - Этот господин обвиняет все правительство, сверху донизу, во взяточничестве, казнокрадстве и измене родине, - сказал Реза-шах, обращаясь к серхенгу. - Предлагает учредить на местах органы самоуправления и дать им право контроля над правительственными учреждениями. Требует земельной реформы. Не хватает только этих... "колхозов"... Это открытое предательство!
      Почувствовав, что гнев шаха направлен теперь в другую сторону, Сефаи осмелел. Он охотно рассказал шаху о заговоре, который якобы готовил против его величества Гамид Гамиди в Тебризе, и об антигосударственных высказываниях и настроениях сертиба Селими.
      - Истребить надо их всех! Выкорчевать! - вскричал шах и спросил после минутной паузы: - Сертиба Селими уже выгнали из министерства внутренних дел?
      - Да, ваше величество! - торопливо ответил серхенг, к которому постепенно уже возвращался естественный цвет лица. - Воля вашего величества исполнена!
      Реза-шах поднял тяжелую руку: этим движением он давал серхенгу разрешение выйти. Сефаи, склонившись всем телом, вышел, пятясь назад. Хакимульмульк продолжал стоять недвижно. Пощечина, пришедшаяся на долю министра финансов, все еще звучала в его ушах.