Я заметил, что и Адик вздрогнул, когда Тоска подошла к зубцам башни, бросилась вниз и ее тело разбилось о чернеющие внизу камни тюремной мостовой.
      Чего ты, - сказал Адик. - Это же театр, значит, все неправда.
      Мы вышли из кинотеатра, снова остановились у афиши.
      - Ян Кипура. Какое красивое имя.
      - Это кто? - спросил Адик.
      - Певец, который играл Каварадосси... А ее зовут Ива Конти... Солистка Миланской оперы.
      По дороге домой я сказал Адику, что окончательно решил съездить к матери. Он тоже захотел со мной поехать, но я сказал, что не стоит. Честно говоря, я очень боялся, что мама может сразу меня не узнать, еще подумает, что ее сын Адик, все-таки в последний раз она меня видела, когда мне было два года... Я-то ее узнал бы сразу, по фотографии, взрослые ведь не очень меняются... Но Адику я об этом ничего не сказал.
      Ящик с коконами тетя Мензер поставила на трельяж так, чтобы его золотисто-серебряное содержимое отражалось сразу в трех створках. Она всем говорила, что когда она смотрит на этот ящик, то чувствует, как у нее начинают успокаиваться нервы. Нервы ее окончательно не успокоились, потому что через некоторое время кончики коконов потемнели, а еще через несколько дней в них появились некрасивые мокрые дырки, из них, извиваясь всем телом, выбрались на волю какие-то существа неприятного бурого цвета. Через полчаса, обсохнув, они превратились в крупных пушистых белых бабочек. Никому бы в голову не пришло, глядя на них, что они могли поместиться в коконы и что они вообще когда-то были червями. Бабочки трепетно подрагивали крыльями, обсыпанными нежной пудрой, сперва потанцевали на ковре, вытканном червем-неудачником, а потом здесь же в ящике, летать они не умели, все разом, разделившись на пары, набросились друг на друга и намертво сцепились туловищами, беспрерывно при этом взмахивая крыльями. Тете Мензер это очень не понравилось, она покраснела, и лицо у нее было такое, как будто ее кто-то обманул или обругал. Она прикрыла ящик куском картона и убрала его с трельяжа, а нам с Адилем
      сказала, чтобы мы шли заниматься. Но мы все равно, когда ее не было на кухне, время от времени заглядывали под картон. Бабочки оставались соединенными еще сутки, а потом они вялой походкой разошлись кто куда. Пудра с крыльев облетела начисто, да и от крыльев остались сплошь обгрызанные по краям ветхие треугольнички.
      Вечером того же дня все бабочки до одной были мертвы, На шелковом дне ящика, после каждой из них осталась небольшая горка светлых семян-яичек. Дядя посоветовал запрятать их в какое-нибудь темное место, чтобы следующей весной червяки не вылупились раньше срока. Я смотрел на этих мертвых бабочек, на их дырявые гробы-коконы и никак не мог понять, о чем я в это время думаю, и почему-то вспомнил, как прошлым летом мы были в гостях у дядиных друзей в Пиршагах и я вечером пошел один погулять на берег моря. Я только успел дойти до берега, как сразу же стемнело. Я стоял на самом берегу черного ночного моря, ни луны не было видно, ми звезд, да и самого моря не было видно, такая вдруг темнота наступила. И в этой темноте был слышен только рокот волн. Мне тогда показалось, что нет вокруг и никогда больше не будет никого, кроме меня и этой страшной темноты. Я еще минуту постоял, а стоял я потому, что у меня не было сил сдвинуться с места, а потом я повернулся и бежал без передышки до самого дома. Я даже не вспомнил этот вечер, глядя на ящик со всем его содержимым, а испытывал то же самое, что тогда на берегу. Непонятный страх перед чем-то неведомым и ужасным.
      - Ты чего молчишь? - спросил дядя и внимательно посмотрел на меня.
      - А те, которые весной появятся, тоже превратятся в бабочек и тоже умрут? Тогда для чего же все это? - я понимал, что спрашиваю совсем не то, что собирался, но я не знал слов, какими надо спросить о том, что я чувствовал и хотел узнать на
      самом деле.
      - Как для чего? - улыбаясь сказал дядя. - Они сделали свое дело - оставили потомство. Благодаря этому и людям польза, шелк получают таким способом.
      - Да я не о том, - мне очень хотелось уйти, но дядя остановил меня.
      - О чем?
      - Я не о пользе, - сказал я. - А зачем им это нужно? Вылупиться на один день из коконов, снести яички и тут же подохнуть? Какой им в этом смысл?
      - А у них не спрашивают, нужно им или нет, - сказал дядя.- Уж так природа устроена.
      - И люди так же? - спросил я. - Знают, что все равно умрут, рано или поздно, и все равно живут? Зачем? - Я сам почувствовал, что спрашиваю что-то не то, но других слов подобрать не мог. Как раз, когда я говорил это, на кухню вошла тетка, уставилась на меня, потом говорит:
      - Да ты сперва проживи по-человечески...
      - Погоди, погоди, - прервал ее дядя. - А ты молодец, нашел, с чем людей сравнивать! - Дядя улыбнулся, но я все равно почувствовал, что он обиделся за людей. С одной стороны, правильно, кому это понравится, что его с червями сравнивают, даже полезными для сельского хозяйства.
      - Я совсем не то хотел спросить, - сказал я, чтобы как-то перевести разговор. - Просто мне стало жалко червя, который не свил себе кокона. Он ведь все-таки здорово ящик разукрасил!
      - Ладно, - улыбнулся дядя. - Я. тоже против этого червя ничего не имею. Устраивает тебя это? Иди погуляй на свежий воздух, как-никак сегодня воскресенье.
      Когда я уходил, они молчали - дядя и тетка, я их хоть и не видел, но знал, что еще долго после моего ухода они смотрели друг на друга озабоченным взглядом, и тетка вздыхала при этом. Одно мне только непонятно, кого она при этом больше всего жалеет - меня за то, что я такой глупый и противный, или дядю и себя за то, что им приходится все это терпеть?
      Я поднялся на крышу, где меня уже ждал Адик, и мы начали запускать змея. Я с ним тоже поговорил об этих шелковичных: червях. Чувствую, что не надо, а удержаться не могу.
      - Все то же самое, - сказал Адик. - Для этого и существуют мужчины и женщины...
      Хорошо, что как раз в это время на крышу поднялся отец Адика. Я никогда в жизни больше не встречал взрослого, который любил бы запускать змеев. Мы никому не говорили, что змеев клеит нам он. Делал он их из специальной толстой непромокаемой бумаги. Нам с Адилем только и оставалось, что покрасить его и навесить хвост. Нам все завидовали, ни у кого, ни в школе, ни на улице, не было таких огромных змеев. Он мне говорит:
      - Ты чего нос повесил?
      - Что вы, - говорю, - у меня хорошее настроение.
      - Сейчас еще лучше будет, - он отобрал у Адика змея, разбежался с ним по крыше и подбросил его над головой против ветра.
      - Быстрее отматывай! - закричал он на меня, хотя я и без того изо всех сил сматывал с катушки шпагат. Змей поднимался все выше и выше, целых две катушки шпагата сожрал. Сперва он нырял, а потом перестал и застыл неподвижно. Мне показалось, что он долетел до бульвара и уже висит над морем, но отец Адика сказал, что это мне кажется, до моря двух катушек не хватит. Мы стояли на самом краю крыши, и весь город был под нами. Конец шпагата от змея держал я. Мне и на самом деле было очень весело, оттого что нам так удачно удалось запустить змея. Но я почему-то чувствовал, что и Адику, и его отцу, который стоял рядом с Адиком и придерживал его за плечо, все-таки гораздо веселее, чем мне.
      Глава III
      Мы стояли на холодке у выхода и беседовали на разные, в основном жизнерадостные темы. Время от времени с удовольствием и приветливо раскланивались со знакомыми, а на их вопросы о цели нашего пребывания на территории аэропорта отвечали с достоинством, но чуть небрежно, без малейших внешних проявлений радости по поводу обычного для нашего коллектива события выезда на трехмесячные летние каникулы.
      Через час мы перестали беседовать и со знакомыми стали раскланиваться гораздо сдержанней, почти на самом нижнем пределе вежливости, этим мы добились резкого снижения числа вышеупомянутых вопросов.
      Теперь мы стояли молча у груды инструментов и чемоданов и с повышенным интересом наблюдали бьющую ключом жизнь аэропорта. Кроме нашей группы, в зале все находилось в движении.
      У нас оказалось достаточно времени для того, чтобы все рассмотреть подробно и многократно. Оживление и деловая суета наблюдались и у стойки номер три, где последние, вернее, самые последние пятьдесят минут шла регистрация билетов и багажа та рейс Баку - Симферополь, шла без всякого нашего участия но причине полного отсутствия билетов и даже паспортов, отобранных после репетиции программы три дня назад товарищем Тагиевым, тем самым товарищем, который обзвонил нас всех вчера вечером и с каждого взял слово, что он приедет вовремя, с точностью до минуты, за два часа до посадки.
      Он появился неожиданно из комнаты матери и ребенка и с недовольным видом подошел к нам.
      - Что вы здесь делаете? - свирепым голосом спросил он.
      - Играем в бильярд, партия три рубля и пиво маркеру за счет проигравшего, - немедленно отозвался Сеймур, и я испытал в этот момент уважение к его мужеству, сделав вид, что не заметил сеймуровского юмора, то есть притворился, что в этот раз не увидел огромного двузначного номера его сорта.,
      Даже несмотря на то, что появление товарища Тагиева оказало на мой чахнущий в сыром, подвале дух действие скоростного лифта с включенным вентилятором и кнопкой "мимо", мне в отличие от Сеймура было не до шуток. Только теперь я с полной мерой остроты ощутил, сколько надежд мною возлагалось на эти гастроли,
      - Объявления надо слушать! - сквозь зубы сказал товарищ Тагиев, и я всецело был на его стороне. Действительно, это же совсем нетрудно послушать очень важное для себя же объявление! - Пять раз передавали. Пошли! - Мы двинулись за ним - Я один, а вас много!..
      - Не очень, - успел вставить Сеймур, - вместе с солистом нас всего восемь человек.
      - А вы, как руководитель оркестра, могли бы собрать всех в депутатской комнате, - совсем уже сердито сказал товарищ Тагиев. - Я из-за вашего багажа задержался, пришлось пилота просить, чтобы он разрешил пронести в самолет ваши инструменты. -- Он неожиданно остановился, поднял палец. - Вот! В шестой раз передают!
      "Эстрадную группу "Фламинго" просят подняться на второй
      этаж, в комнату для депутатов. Повторяем..."
      Мы все молча переглянулись.
      И тогда свирепое выражение сползло с лица товарища Тагиева. Теперь оно выглядело смущенным и даже застенчивым, он потер лоб и виновато улыбнулся.
      - Извините, - сказал он, почему-то обращаясь ко мне. - Извините. Забыл сообщить вам, что вашему оркестру присвоено официальное название - группа "Фламинго". Совсем из головы вылетело. Вам нравится это название?
      На посадку мы и впрямь прошли через комнату для депутатов. Я был уверен, что нас повернут в дверях обратно, в этих делах наш оркестр обладал солидным опытом, но все обошлось. В большой прохладной комнате с пальмами и фонтаном стояли удобные мягкие кресла и столики с разложенными на них журналами и газетами. За одним из столов сидели и разговаривали несколько мужчин и женщин, они мельком глянули на нас и продолжили разговор. Товарищ Тагиев сказал нам, чтобы до его прихода мы никуда отсюда не отлучались. Сказал и исчез. Из окна напротив моего кресла виден наш самолет, пассажиры столпились у трапа, посадка еще не началась.
      В дверях появилась дежурная в синей форме и шапочке и направилась к нам. По пути остановилась перед футлярами и чемоданами, сложенными в кучу на полу. Молча поглядела, только головой покачала, подошла, спросила довольно-таки суровым тоном:
      - Вы группа "Фламинго"?
      Никто из нас сразу не ответил, и напрасно, потому что за соседним столом в этой паузе разговаривать перестали и хором уставились на нас. Мы посмотрели на Сеймура, ждем, чтобы он ответил, а он вдруг возьми до подмигни этой дежурной. Она ужасно удивилась, и не только она, даже все мы обалдели, в том числе и сам Сеймур.
      - Мы группа "Фламинго", - сказал Адик и встал. Она с трудом отвела взгляд от Сеймура. И потом, пока разговаривала с нами, нет-нет да глянет на него с ужасом, и каждый раз этот осел ей подмигивал. Он потом под эти подмигивания подводил всякие теоретические фундаменты, и ребята верили ему, все, кроме меня; я то сразу понял, что в первый раз он подмигнул ей с перепугу, потому что думал, что она пришла нас выгонять, а дальше продолжал мигать по инерции.
      - Я пришла вас проводить на самолет. Берите, пожалуйста,
      вещи и пошли.
      Мы прошли к трапу сквозь толпу пассажиров- и первыми
      вошли в самолет.
      В дверях нас встречал товарищ Тагиев. Он сказал, чтобы мы побыстрее сложили вещи в гардеробе, а потом познакомил нас с командиром корабля и штурманом. Не знаю, что он там о нас говорил, но разговаривали они с нами так, будто мы действительно представляем собой что-то очень ценное и значительное. Командир корабля, когда узнал, что мы впервые летим на Ил-18, пригласил позже, во время полета, зайти к нему в кабину. В ответ мы пригласили их всех на наше выступление, и они долго благодарили.
      Товарищ Тагиев раздал нам всем билеты, паспорта и дополнительно вручил каждому запечатанный конверт.
      Только после того, как мы заняли свои места, началась посадка. Я сразу же вскрыл конверт, в нем были деньги, новенькие бумажки и мелочь, всего сто двадцать рублей сорок копеек. В конверте Адика оказалось девяносто пять рублей. Как потом объяснил товарищ Тагиев, это был аванс в счет наших будущих заработков. Все происходило словно в прекрасном сне! И как часто бывает во сне, мне вдруг показалось, что скоро он кончится. Я не удержался, и, как только он сел, его место оказалось рядом с моим, я спросил у него, чем можно объяснить необычное внимание легкого состава к нашему оркестру. Он внимательно посмотрел на меня, у меня было ощущение, что он вначале собирался улыбнуться, но почти сразу раздумал и серьезным тоном сказал:
      - Ребята должны привыкнуть к мысли, что вы очень хорошие музыканты. А то, что вы до сих пор оставались в неизвестности, - это случайность. Скоро все встанет на свои места, увидите. Вы мне верите? - он переводил взгляд то на Адика, то на меня.
      В этот раз я не кивнул, потому что действительно не мог решить, шутит он или говорит серьезно.
      В Симферополе в аэропорту нас встретил представитель филармонии - парнишка наших лет - и объявил, что турне мы начнем с Ялты. С товарищем Тагиевым - он назвал его по имени и отчеству, Давудом Балаевичем, - Валера разговаривал очень почтительно, впрочем, не только с ним, он вообще оказался вежливым и услужливым человеком. Потом выяснилось, что к нашей группе его прикрепили по просьбе товарища Тагиева, они хорошо знали друг друга по прежним гастрольным поездкам. Пока мы грузили в "Латвию" наше имущество, они на минуту отлучились, и товарищ Тагиев вернулся, значительно повеселев. Я еще в Баку понял, за тот месяц, что мы репетировали программу, каким способом он так быстро улучшает настроение. Правда, пьяным мы его ни разу не видели, только по блеску в глазах и легкому запаху можно было определить, что, по выражению Сеймура, "товарищ хорошо подготовился по линии вина и фруктов". Он эту подготовку как-то наблюдал в буфете филармонии, товарищ Тагиев подошел к стойке и поздоровался с буфетчицей, а та сразу налила ему стакан коньяка и положила на тарелку половинку соленого огурца. Тут он увидел Сеймура, почему-то не поздоровался, только глянул сердито в его сторону, и разом выпил весь стакан, а через несколько минут как ни в чем не бывало сидел в зале и слушал, как мы репетируем. На репетициях он всегда сидел молча и внимательно слушал. За все время сделал всего несколько замечаний, надо сказать, что все они были по делу. Ни к одному из музыкантов он с этими замечаниями и советами не обращался, в перерыве или после окончания репетиции поднимался на сцену, и подходил к Сеймуру, и начинал, да так, как будто перед ним не Сеймур стоит, нормальный лабух по кличке Глыба, а по крайней мере Эдди Рознер или Макс Грегер: "Маэстро, вам не показалось, что..." Сеймур первое время от "маэстро" вздрагивал и смотрел на него настороженным взглядом, не только ему, нам всем казалось, что товарищ Тагиев придумал хитрый способ подшучивания, но потом привык и на "маэстро" откликался без напряжения, хоть какие-то сомнения по поводу иронического подтекста у него оставались. Он и программу концертов попросил Сеймура составить, в целом он ее принял, только добавил две-три вещи. Сеймур попробовал было поспорить, но товарищ Тагиев посмотрел на него кротким взором и сказал, что он по всем пунктам возражений полностью с Сеймуром согласен, но поправки принять придется на том основании, что деятельность нашего оркестра будет проходить не в вакууме или башне из слоновой кости, а в окружающем нас обществе, а с его требованиями и запросами мы считаться обязаны.
      Мы поселились в гостинице "Ореанда" на самом берегу моря. Валера раздал нам ключи, и тут выяснилось, что в отдельных номерах будут жить три человека: товарищ Тагиев, Сеймур и я. А всех остальных селят по двое. Я подошел к Валере, тихо, так чтобы Адиль не слышал, попросил, чтобы нас поселили вместе Адика и меня. Валера приветливо улыбнулся и сказал, что тут и устраивать нечего, все и так в полном порядке, на двух человек в моем номере места хватит с избытком.
      Товарищ Тагиев объявил, что на размещение и обед нам дается, он глянул на часы, пятьдесят минут, после чего все должны собраться в его номере. Со дня первой встречи с товарищем Тагиевым я начал довольно-таки быстро привыкать к приятным неожиданностям, и, все-таки войдя в номер, мы в очередной раз с удовольствием испытали эту ощущение. Из всех окон обеих комнат виднелось безбрежное море с налипшими там-сям на его темно-синюю поверхность белыми треугольничками парусных яхт. На минуту показалось, что не существует ни набережной перед гостиницей, ни парапета над морем и что прохладная вода с веселым плеском ударяется под окнами о стены здания.
      Из-за этого шикарного вида-открытки я не сразу заметил, что в углу просторной, обставленной добротной мягкой мебелью гостиной стоит рояль. И не какой-нибудь используемый в декоративных целях лакированный ящик с дребезжащим и стонущим содержимым, а весьма приличный по звучанию старый "Циммерман". В этом я убедился немедленно, взяв несколько аккордов и не без лихости проиграв два-три пассажа. Я сидел и что-то наигрывал, а мысли мои тем временем, легко расставшись с роялем, занялись тем непривычным, что с самого утра ощущалось в поведении Адиля. Судя по шуму воды, доносившемуся из-за приоткрытой двери ванной, он принимал душ. При этом не напевая, не насвистывая и ни разу не заговорив со мной. Это раз! Десять минут назад он раскладывал в спальне вещи. Молча. В самолете почти сразу же я заснул, но теперь вспомнил, что и в аэропорту, и. в период моего кратковременного бодрствования вид у него был довольно-таки угрюмый.
      Это два и три!
      Глядя на ровную поверхность зеленого дерна с проросшими сквозь него ромашками и одуванчиками, самому наблюдательному человеку не пришло бы в голову, что могила находится именно в этом уголке большого фруктового сада. Не догадался бы и я, если бы не хозяин сада, начавший устанавливать на моих глазах скромное надгробье с надписью - перечнем основных замечательных качеств экстерьера и нрава погребенной здесь собачки. Пообедать мы не успели, потому что, когда я окончил допрос, результаты которого не принесли мне никакой радости, наступило время идти к товарищу Тагиеву.
      - Наплюй, - посоветовал я. - Если хочешь знать мое мнение, она тебя не стоит. Да, да, да! - заорал я, заметив, что Адик хочет возразить. - Со стороны виднее. Наплюй и забудь! - Я произносил классическую формулу утешения с убежденностью в голосе и во взоре, но без малейшей веры в душе в ее целебные свойства.
      - Она мне сказала, что ей нравился и нравится только один человек. Это ты! - сообщил мне Адиль.
      - Видишь! Теперь ты убедился, что она за человек? Нарочно придумала, чтобы вызвать у тебя ревность.
      - Очень ей нужна моя ревность! - вяло усмехнулся Адик. - Это "правда. Она мне и о ночном телефонном разговоре рассказала. - Он с упреком посмотрел на меня, и мне совсем уж стало его жалко. - Почему ты от меня скрыл? Если бы я знал, что она звонила, может быть, мне не пришлось бы с ней вчера разговаривать.
      - Пошли, - сказал я, вытянул его за руку из кресла и повел к двери. - Я все равно скажу, хочешь - обижайся ни меня... Она дрянь. Тупая бессердечная дрянь. И вкус у нее паршивый, если она о таком человеке, как ты, не разобралась толком. - Только человек, близко знающий Адика, а таких людей, считая вместе со мной его родителей, было трое, мог представить себе; его теперешнее состояние, и во что оно может вылиться. До этого "кадра в желтом" ему давно никто не нравился. В последний раз, с ним это произошло два года назад на целине. В то лето мы только-только отслужили в армии и с нашего согласия нас, нескольких полковых музыкантов, перед отправкой домой откомандировали из Орска в совхоз "Северный", что в Домбаровке Актюбинском области. Мы дали там несколько концертов, выступали мы уже в штатском, и Адик заменил армейский кларнет на саксофон, репертуар у нас был довольно-таки ограниченный - "Бухенвальдский набат", "Хотят ли русские войны" и еще пять-шесть песен... Через неделю нас послали в соседний совхоз, где мы должны были дать последние два-три концерта для студентов и механизаторов. Мы приехали туда вечерам на. грузовике, новеньком ГАЗ-23 с двумя бензобаками и с мотором усиленной мощности. Вел эту замечательную машину Жора, бывший моряк Балтийского флота, наш друг, покровитель и шофер.
      Вполне возможно, что и через много-много лет я останусь при убеждении, что эти две теплые августовские недели до приезда в Баку были одними из самых приятных и беззаботных в моей жизни... Адиль? Так вот, как раз на территории этого совхоза, куда мы приехали в тот вечер, рядом с зернохранилищем, на танцплощадке, освещаемой фарами трех комбайнов и двух тракторов, Адику впервые за долгое время понравилась девушка. Я сразу это понял, как только увидел их вместе после концерта.
      В ожидании следующего танца Адиль вел беседу со своей дамой, миловидной и стройной, студенткой ленинградского медицинского, института. Причем в отличие от многих будущих врачей всех специальностей она была почти на два сантиметра ниже своего собеседника, что неизмеримо усиливало воздействие ее обаяния и женственности.
      В полной мере наслаждаясь жизнью, Адик станцевал еще один танец. В перерыве его отозвали в сторону. Внешне это сильно походило на сцену во дворе большого дома, во время которой серый в яблоках дог, занимающийся с самого щенячьего возраста до нынешнего периода возмужания и расцвета боксом, штангой и дзю-до, уговаривал кота по кличке Рыбка, впервые выпущенного во двор по случаю генеральной уборки, сходить потолковать за угол.
      - Иди-ка сюда, саксофон, - повторил собеседник и завлекательно поманил пальцем.
      - Не ходите, - она ухватила Адиля за рукав. - Это жуткий хулиган. Все время пристает, гадости говорит. Не ходите! Его здесь все боятся.
      - Я не саксофон, - терпеливым тоном попытался во второй раз рассеять это нелепое заблуждение Адик.
      - Верно, - неожиданно согласился собеседник. - Какой из тебя саксофон? Шмакодявка, вот ты кто! Карлик! Угадал?
      Доля справедливости в словах местного хулигана, пристающего к приезжим девушкам с неприличными предложениями, была - Адик и на самом деле весит ненамного больше взрослой кошки, но это обстоятельство, как незамедлительно довелось убедиться на практике его собеседнику, никаких существенных преимуществ не дает.
      ...Мы с Жорой подоспели тогда, когда Адик в ритме шатуна паровоза бился головой о ненавистное лицо, используя в качестве парового котла, передаточных механизмов и вспомогательных рычагов все части своего тела, и главным образом руки, мертвой хваткой вцепившиеся в борта вражеского пиджака. Когда вышеупомянутые оба борта и вместе с ними Адика удалось оторвать от пиджака и отнести за пределы ристалища - танцплощадки, выяснилось, что противник оказался мужественным человеком. Оказав себе первую медицинскую помощь в виде платка, прижатого к носу, он сделал заявление, суть которого сводилась к обещанию в ближайшее время совершить по отношению к Адику одно из тягчайших уголовных преступлений. Оратор был вынужден прервать выступление из-за помехи в виде Адика, за которым гналась толпа миротворцев. В свете фар можно было разглядеть, что в правой руке он держит полуметровую железку вызывающе антисанитарного вида. Позже я узнал, что это была чрезвычайно дефицитная деталь, отложенная для ремонта самоходного комбайна.
      Зрители все до одного замерли - бегун с факелом, поднятым над головой, подбегал к чаше в центре стадиона, еще одно мгновение, и заполыхал бы олимпийский огонь, но быстрее, чем успел иссякнуть этот самый последний миг, чаша хрюкнула и сорвалась с места.
      Всю ночь до рассвета мы с Жорой рыскали на машине по степи, прежде чем нам удалось найти Адиля. Первое, что он нам сказал: "Уедем отсюда сейчас же". И мы уехали. В то утро - в совхоз "Северный", а через несколько дней - в Баку. С ленинградкой он не попрощался - сказал, что ему стыдно...
      Я порадовался про себя своей предусмотрительности, благодаря которой мы с Адиком жили в одном номере, и решил с этой минуты не оставлять его в одиночестве. Номер, занимаемый товарищем Тагиевым, был очень похож на мой, если не считать отсутствия двух деталей - рояля и шикарного вида, - окна ;комнаты, в которой мы собрались, выходили на обычную городскую улицу.
      Валера включил радио, и я услышал свой голос. Передача началась с "Цветов добра". Потом вкрадчивый женский голос начал рассказывать о нашем оркестре. Я плохо понимал, о чем говорит диктор, потому что немного растерялся от неожиданности. Я в первый раз услышал себя по радио. Я даже не сразу сообразил, что передается запись, которую сделали в Баку перед самым отъездом. Передача продолжалась минут пятнадцать. Товарищ Тагиев слушал с недовольным видом и по окончании сказал, что запись сделана не очень качественно, плохо прослушиваются солирующие инструменты.
      Первый концерт мы дали в небольшом киноконцертном летнем зале. Несмотря на завлекательную передачу по радио и развешанные по всему городу красочные афиши с нашими фотографиями, народу пришло немного - от силы треть зала. Мы пришли за час до начала, если не считать сторожа, отперевшего входную дверь, первые полчаса мы были единственными обитателями всех помещений, включая репетиционные, сцену и зал. За минуту до начала концерта Давуд Балаевич в последний, десятый или пятнадцатый, раз поглядел в глазок, прошелся взглядом по нашим физиономиям и, не найдя на них ни малейшего признака радостного ожидания и праздника, уместных в связи с началом гастролей, пожевал губами, после чего обратился к нам с краткой речью.
      - Все идет по плану, - сказал Давуд Балаевич. - Вы мне поверьте! Возможно, на этом он закончил бы, если бы не Сеймур: Давуду Балаевичу показалось, что тот усмехнулся, - позже, в антракте, Сеймур утверждал, что это был нормальный грустный вздох. - Ничего смешного! - рассерженно сказал Давуд Балаевич. - Вы что думали, все сразу бросят дела и побегут на ваш концерт? Вас никто еще не знает. Вот если после пятого концерта в кассе останется хоть один билет, вот тогда я скажу: грош нам цена, и вам всем, и мне, старому дураку.
      Он отошел за кулисы и сел рядом со мной. Ребята стояли на сцене перед закрытым занавесом, каждый на своем месте. Сеймур, не поднимая головы, обеими руками медленно и с усилием нажимая на клавиши, брал беззвучные аккорды, с того места за кулисами, где я стоял, трудно было разглядеть точно, какие ноты он берет, но я был уверен, что догадался верно, он без единого звука играл моцартовский "Реквием". Ребята смотрели на него. Ждали. Даже Давуд Балаевич почему-то повернулся к роялю, хотя объявляющий стоял рядом с ним, и тоже молча посмотрел на Сеймура.
      Глыба поднял голову от клавиатуры, лицо у него было очень бледное, он с удивлением огляделся, как будто не сразу понял, как мы все здесь очутились, и спросил:
      - Начали?- никто не ответил. - Начали! - сказал Сеймур и, как всегда, энергично кивнул головой.
      Мы обедали в кафе на втором этаже "Ореанды". Ярко и вместе с тем нежарко светило солнце, ласково рокотало голубое море, гортанно кричали веселые белоснежные чайки, по гранитной набережной беззаботно прогуливалась нарядная толпа, а между столиками проворно сновали приветливые жизнерадостные официантки. Во главе единственного большого стола, созданного заведующей кафе, дважды побывавшей на нашем концерте, путем лишения суверенитета и слияния территории двух столиков, сидел Давуд Балаевич и вел с нами неторопливую изящную беседу на темы музыкального и кулинарного искусств. Все ели с аппетитом, сильно проголодавшись после растянувшейся на четыре часа утренней репетиции. И в это время пришел Валера. Он прошел мимо своего постоянного места за нашим столом и остановился перед Давудом Балаевичем. Тот прервал беседу и посмотрел на Валеру, потом вытер губы салфеткой и посмотрел на безмолвного Валеру еще раз и уже не сводил с него взгляда.
      - Аншлаг, - в наступившей за столом тишине негромко объявил Валера.
      - Золотко, - окликнул официантку Давуд Балаевич. - Золотко! - Его дрогнувший голос со второй попытки восстановил присущий ему тембр. Пожалуйста, коньяк. Стакан, конечно, - слегка раздраженно добавил он, потом занялся Валерой: - Мог бы сразу сказать! А то стал... Ну, что я говорил?!
      - Вы говорили о пятом концерте, а первый аншлаг на седьмом вывешен.
      - Дай бог мне всегда так сильно ошибаться, - сказал Валере Давуд Балаевич, бережно принимая из рук официантки стакан. - По такому случаю я обязан выпить, - ни к кому, собственно, не обращаясь, негромко пробормотал он, мне послышалась в его тоне легкая извиняющаяся интонация, я вспомнил при этом, что выпивающим вижу его впервые. - Ребята! - сказал он. - Я вас поздравляю. У нас сегодня хороший день. - Он не поморщившись выпил коньяк, пил медленно, от этого зрелища у меня мурашки по коже забегали, поставил пустой стакан и, не закусив, ровным голосам продолжил: - Все будет хорошо, все будет нормально, лишь бы... Всю жизнь неожиданностей боялся.