6

Формально флемтонский банкет считался мужским праздником. Приглашение на него получали только мужчины — они сидели за столом, произносили тосты и пели песни. Но женщины стряпали и подавали кушанья, задевали и поддразнивали пирующих, критиковали тосты и требовали повторения песни, если она пришлась им по душе. Словом, для женщин это тоже был праздник, и не меньше, чем для мужчин.

Откровенно говоря, мужчины держались, пожалуй, чересчур торжественно и важно. В сущности, среди всего этого сборища только один мужчина был, казалось, безмятежно счастлив и беззаботен — и конечно, не кто иной, как легендарный доктор Бринли, коронер, восьмидесяти пяти лет от роду, уже изрядно пьяный, всеми любимый и хорошо знающий это.

Кто-то сделал попытку помешать доктору Бринли сесть рядом с епископом. Епископ был известен как суровый трезвенник, он лишь недавно получил митру, и ему шел всего шестой десяток.

— Это место мистера Огастина, доктор, голубчик, перейдите-ка лучше сюда…

Но старик не шевельнулся и только с удивлением поглядел на говорившего.

— Что такое? Разве мальчик все-таки придет?

Ничего, конечно, не получилось: доктор прочел ответ на их лицах и преспокойно остался на своем месте.

Не прошло и минуты, как он ткнул епископа локтем в бок, одновременно уставив указательный палец в сидевшего напротив ольдермена, некоего Теллера, тщетно пытавшегося уместить свой массивный подбородок в непривычно высоком воротничке.

— Доводилось вам когда-нибудь держать кур, милок? — произнес доктор. — Прошу прощенья, я хотел сказать «милорд», уж вы не обессудьте, иной раз такое с языка сорвется, милок.

— Да, да, конечно, — сказал епископ. — То есть, я хотел сказать… Насчет кур — нет, разве когда был мальчишкой…

Не опуская своего протянутого перста и словно позабыв про него, доктор Бринли совсем повернулся к епископу, доверительно дыша ему в щеку винным перегаром и старостью:

— Ну, тогда вы небось не раз видели, как большая наседка усаживается на яйца в непомерно малом для нее гнезде?

Услыхав этот вопрос, епископ обратил к доктору свое продолговатое лицо с острыми чертами, придав ему вежливо-вопрошающее выражение, но доктор, по-видимому, считал, что выразил свою мысль достаточно ясно.

Ольдермен Теллер — он все слышал, но тоже не уловил намека — пальцем заправил упрямую складку подбородка в воротник и важно поглядел по сторонам, приоткрыв маленький розовый ротик.

— Браво! — оглушительно расхохотавшись, воскликнул доктор Бринли. — Ваше здоровье, ольдермен Теллер, дружище!

Они чокнулись, лицо ольдермена Теллера расплылось в довольной улыбке, простодушной, как улыбка ребенка.

— Пулярочек, доктор! Вам бы тоже надо завести пулярочек, как у меня. Впрочем, вы правы: они всегда норовят снестись, где не положено.

Но доктор уже не слушал. Он теперь повернулся в другую сторону и указывал на сидевшего во главе стола Управителя. Управитель, восседая на этом почетном месте, от застенчивости нервно перебирал в пальцах украшавшую его грудь золотую цепь — знак занимаемого им поста.

— Штраф пять фунтов за употребление не по назначению, Том! — внезапно закричал доктор. — И сомневаюсь, чтобы банкет мог наложить ради тебя вето на этот закон!

На сей раз губы епископа тронула чуть заметная усмешка.

— Полно, вам, док, — пробормотал Главный Управитель хотя и добродушно, но все же с оттенком досады. — Вы уже порядком захмелели. — И, повернувшись к старику, добавил удивленно и не без зависти: — Как это вы умудряетесь — мы ведь даже не пили еще за здоровье короля!

Он был прав. Епископ принялся подсчитывать тосты, перечисленные на лежавшем перед ним листке бумаги: их было более двух десятков, и они шли вперемежку с песнями. Неужели доктор Бринли после такого начала сумеет все же продержаться до конца? Тост за короля… за благословенной памяти основателя… за павших на войне … Епископ прочел, что после тоста за павших доктор должен спеть «Клементину», а еще ниже в списке стояло, что снова тот же доктор Бринли должен предложить тост за его преосвященство епископа! В бытность свою миссионером в Африке епископ присутствовал на разных довольно необычных сборищах, но это сборище, по правде говоря… Он уже начинал сомневаться, следовало ли ему принимать приглашение.

— Рад, что вы пришли, — словно прочитав его мысли, сказал вдруг ни с того ни с сего доктор и потрепал епископа по плечу. — Правильно сделали, милок… милорд! — негромко поправился он и хмыкнул.

А банкет шел своим чередом. Пирующие быстро и почти в полном молчании поглощали приготовленную для них снедь, и только шутки доктора Бринли продолжали сыпаться одна за другой.

«Он у них тут вроде присяжного шута, как я погляжу, — размышлял епископ. — Однако в его-то возрасте!»

— Милорд, — сказал доктор Бринли, снова дохнув в лицо епископу запахом виски и гнилых зубов. — Не поможете ли вы по своей доброте бедному старику? — И придвинулся еще ближе к епископу, ожидая ответа и продолжая дышать ему в лицо.

— Конечно, если смогу…

— Тогда расскажите мне про какую-нибудь очень скверную проделку, совершенную вами в самом нежном возрасте.

От растерянности епископ едва не разинул рот, ибо внезапное воспоминание застало его врасплох. «Похоже, я нанес ему удар ниже пояса», — заметив эту растерянность, подумал доктор и снова хмыкнул.

— Нет, милок, этого не надо, — сказал он громко. — Ничего слишком постыдного… Просто что-нибудь, над чем можно немножко посмеяться, когда я предложу выпить за ваше здоровье.

— Ну что ж, дайте подумать, — сдержанно сказал епископ. Воспоминание о давно содеянном и неискупленном грехе потрясло его, а будучи по натуре человеком искренним, он даже не сделал попытки превратить все в шутку. — Но будет ли это так уж уместно — дать им повод «немножко посмеяться»?

— Да они только еще больше полюбят вас за это, — поспешил успокоить его старик доктор, снова, казалось, прочтя его мысли.

Впрочем, на том дело и кончилось. Кто-то поспешно протискался сквозь толпу хлопотавших вокруг стола женщин: коронера просят подойти к телефону. Звонят из полицейского участка в Пенрис-Кроссе, сказали ему, требуют доктора и не желают ничего слушать. Доктор Бринли вздохнул и встал из-за стола.

Телефон был в буфетной, но голос доктора отчетливо доносился в зал, перекрывая шум банкета:

— Как? Нет, завтра не могу, невозможно, в Нант-Эйфионе заседание охотничьей секции… Нет, в среду тоже не выйдет — собрание в Бридже… Ну вот что, я произведу дознание в четверг… Что? Скажите мне спасибо, дружище: я же даю вам время узнать, кто она такая… Не из местных? Вы в этом уверены?

Взрыв смеха, долетевший из кухни, заглушил последние слова доктора, однако все слышали, что за ними последовало:

— Мистер Огастин, говорите вы? Вот оно что! Значит, надо вызвать мистера Огастина.

Доктор Бринли, возвращаясь к своему месту за столом, казалось, даже не заметил воцарившейся в зале тишины. Он опустился на стул ворча. Но у него за спиной, застыв с его стаканом и бутылкой виски в руках, стояла миссис Дай Робертс, и глаза ее горели торжеством, как у напавшей на след гончей.

— Его будут вызывать? А что он такое натворил, сэр?

— Кто?

— Как кто? Да мистер Огастин!

Коронер обернулся и смерил ее холодным, оценивающим взглядом.

— А что же, твой Дай разве ничего не рассказал тебе?

— Он еще не вернулся домой. Даже банкет пропустил, я и ума не приложу…

Ах, вот как, Дай снова в бегах! Это на него похоже: что угодно, лишь бы не попасть в свидетели. Пуглив, как дикая коза… Обычно доктор Бринли сочувствовал Даю, когда тому приходилось исчезать из дому — как не сбежать от такой-то жены! Но сейчас, когда его показания будут крайне важны для следствия, это было очень некстати. «Так, значит, Дая нет», — пробормотал он про себя.

— Ну скажите же, доктор, голубчик! — заискивающе упрашивала миссис Робертс.

Но доктор лишь устремил негодующий взор на свой недолитый стакан.

— Как ты наливаешь виски, женщина!

— Да вот только хотела откупорить еще бутылку, — торопливо произнесла миссис Робертс. — Значит, мистер Огастин, говорите вы…

— Так ступай, принеси бутылку и откупорь ее, — неумолимо сказал доктор.

7

Доктор Бринли был счастлив. Комната начинала тихонько покачиваться, совсем тихонько — точно колыбелька, и в этом покачивании пока еще не было ничего неприятного.

Притом его радовало, что старые обычаи не забыты. Флемтонские банкеты вели свою родословную со времен нормандского завоевания, так же как и должность Главного Управителя, так же как и крошечный средневековый гарнизон фламандских наемников, положивший начало городку (и по сей день ни одна живая душа во Флемтоне не говорила на валлийском языке в отличие от всего окрестного населения). Да, все-таки не зря тащился он сюда на своем пони от самого Кросса. Разве нет? Славно, славно побыть среди этих славных ребят! Да и среди дам и барышень тоже — они все любят его. Любят его шутки… В этом-то все и дело: ему хорошо здесь с ними, они все обожают его, и потому он для них — самый главный…

Он обвел глазами комнату. Пора придумать новую шутку, не то они забудут про него и примутся болтать друг с другом. Какую-нибудь добрую шутку… Да ладно, уж какую ни на есть…

Отупевший от понукания мозг вдруг стал неповоротлив, как заупрямившийся осел.

Может, еще стаканчик? Уф! Возблагодарим господа за этот его добрый дар — за славное виски! Да, выпивка… выпивка и охота — только тут и чувствуешь по-настоящему, что «мы» все едины, что ты неотъемлем от других.

Да, виски и охота, но охота — это в прошлом, а теперь ты стар, теперь ты годен лишь на то, чтобы потрястись в таратайке на охотничий сбор и обратно…

Ну вот, теперь пошло — теперь это уже не колыбелька, теперь уже вскачь, верхом — гоп-ля, гоп-ля…

— Гоп! Ну, давай! — внезапно крикнул он громко.

Комната куда-то уплыла, и он был один, далеко: гончие в гоне, под ним Черная Бесс (или это Франт?), она впереди всех на поле, ведет за собой охоту. Гоп! Конечно, это Черная Бесс, как красиво меняет она аллюр на краю обрыва — вниз, так что дух захватывает, и каким-то чудом — вверх и вперед. Испугался небось? Ну да, еще бы! Переломаешь ребра, шею свернешь… ну и черт с ним!

Эта дыра в изгороди… похоже, тут будет полегче … да, пожалуй, но… Черт бы ее побрал, идет туда, где всего выше! Гоп!.. Пронесло, слава тебе господи!

— Джентльмены, здоровье короля!

Доктор Бринли вскочил на ноги раньше всех, с жаром крикнул: «Благослови его бог!» — и осушил свой стакан. Он славный малый, Георг Пятый! Но этот его парнишка (принц) когда-нибудь свернет себе шею, если ему позволят так сказать.

Да, охота — это вещь… Но, разумеется, ни один доктор не может охотиться три дня в неделю, если он хочет лечить больных и иметь практику! Так к черту практику! Даже если они будут стоять перед ним на коленях…

«В этом ли истинная причина или ты просто был никудышным доктором? Что такое? Ну да, разве ты сам отказался от своих пациентов? А может, это твои пациенты отказались от тебя?»

По носу медленно поползла слеза, и он сердито ее смахнул.

«Доктор — пьяница, пьет горькую?» Ну и что, разве они не сделали его коронером? Разве это не знак уважения к нему? «А может, они просто охотнее доверяют тебе мертвых, чем живых…»

— Джентльмены! За павших в бою!

В душной, битком набитой комнате глухо прозвучал звук горна. Еще раз все замерли, став навытяжку. Большинству было что вспомнить (война четырнадцатого года — это же форменная бойня!), но и остальные, казалось, погрузились в воспоминания.

Епископ коротко и торжественно произнес свою речь. Говоря, он старался не сводить глаз с боевого знамени на противоположной стене, но его взгляд невольно притягивало к себе лицо молодого человека, стоявшего под знаменем. Грудь молодого человека украшали ленточки орденов, а все лицо, кроме рта и подбородка, было скрыто за черной, без отверстий для глаз маской… И внезапно в комнате стало трудно дышать от едкого запаха пива.

«За павших в бою…» Когда был провозглашен этот скорбный тост, рука доктора Бринли, поднимавшая стакан, задрожала и сердце его снова заныло, как встарь, при мысли о том, что сам он тогда по молодости лет не мог участвовать в войне. Ибо есть ли на свете узы, равные тем, что нерасторжимо связуют людей, когда-то героически воевавших бок о бок, даже если с тех пор протекли годы и годы? «Я был при Альме, я был при Инкермане…» О, если бы он мог сказать сегодня: «Я ходил в атаки с легкой кавалерией…» Но они не приняли его в свои ряды, потому что, увы, в 1853 году ему едва сравнялось пятнадцать лет.

Павшие в бою… Разделить с ними их вечный, непробудный сон… Или хотя в эту торжественную минуту поднятых вверх поминальных бокалов знать, что и он тоже был причастен к навеки незабываемому. А теперь он так или иначе все равно скоро умрет, и умрет одиноким…

Ибо доктор Бринли понимал — настолько-то он все же был доктор, чтобы знать: он скоро сляжет, может, протянет еще несколько месяцев и все. Какое-то время незаменимая Блодуин — пухленькая, беленькая, улыбающаяся Блодуин — будет за ним ухаживать. Но недолго. Блодуин — первоклассная медицинская сестра, однако лишь до тех пор, пока она считает, что ее пациент может выжить. Для тех же, чьи дни сочтены, — нет. С этими она возиться не станет. Эту пятидесятилетнюю деревенскую женщину, словно бабочку на огонек, влекло к любому одру болезни, и тем не менее она ни разу в жизни не видела еще ни одного покойника!

Да, да, в какой-то миг Блодуин, не сказав ни слова, исчезнет, и ее сестра Айруин появится вместо нее. Потому что Айруин отменная сиделка для тех, «чьи дни сочтены». Ни одна добрая женщина в Кроссе не закрыла глаза стольким мертвецам. И когда Блодуин исчезала и на ее месте появлялась Айруин, больной понимал, что его час пробил.

Ну, а пока что? А пока что доктор осушил еще один стакан.

Теперь ему казалось, что он вознесся на вершину какого-то пика. Быть может, подумалось ему, это близость смерти вознесла его сюда. И каким далеким показалось ему с этой вершины все, что его окружало, эта толпа, которую он обхаживал всю свою жизнь! Это жующее… болтающее, надеющееся… и еще молодое… сборище.

С вершины этого пика (от всего выпитого виски вершину покачивало слегка, как от ветра) он, подобно монарху, обозревал свои владения и видел сердца всех тех, расположения кого он всю жизнь добивался. Но за последнее время в душе его, казалось, совершалась исподволь какая-то перемена, и теперь он вдруг понял, что их сердца ему больше не нужны.

Внезапно его стремительно вознесло еще выше — на такую высоту, с которой все эти люди стали похожи на крошечных, жестикулирующих насекомых. А вершина пика теперь уже раскачивалась бешено, из стороны в сторону, словно под порывами урагана, и ему приходилось делать отчаянные усилия, чтобы удержаться на ней.

Только бы его не вывернуло наизнанку от этой качки.

Епископ, украдкой наблюдавший за доктором, заметил, как посерело у него лицо, как дрожат губы и отвисла челюсть. «Этот человек недолго протянет», — подумалось ему. И тут же он заметил пустой, остановившийся взгляд, и ему вспомнились другие глаза, в которые он глядел не раз, и хотя те глаза были моложе, но их взгляд так же был обращен внутрь себя, в бездонную пустоту. «И к тому же он очень, очень пьян», — сказал себе епископ.

Возможно, если вести отсчет снизу вверх, старик доктор был уже на три четверти мертв, ибо там, где раньше бурлило столько чувств, сейчас все замерло. Но в не омертвевших еще, живущих повседневностью участках мозга что-то беспокойно шевелилось даже теперь — что-то мучило его и тут же от него ускользало, и он никак не мог уловить, что это было.

«Четверг!» — сложилось вдруг в мозгу слово.

Глаза его почему-то наполнились слезами! Значит, «четверг» — это что-то неладное. «Четверг! ЧЕТВЕРГ!» — вызванивало у него в голове, неумолчно, словно набат. Он отхлебнул еще виски, напрягая свою вышедшую из повиновения память.» А-а-а! вот оно что! Телефонный звонок, труп ребенка… Он должен дать заключение…

Взор пустых, остекленелых глаз внезапно затуманился, челюсти сжались, какое-то чувство оживило дряблое лицо. Доктор повернулся к епископу, вцепился левой рукой в его руку, словно ухватив поводья, горестно сморщился и выдохнул, давясь слезами:

— Милорд! Это же совсем крошечная девчушка!

Епископ, заинтригованный, повернулся к нему.

— Совсем малютка! — не унимался доктор Бринли. — А я все еще живу, и вы!

Но лицо епископа выражало лишь полное недоумение, и доктор вдруг с удивлением обнаружил, что его жалостливые слова слабо воздействуют даже на него самого. Тогда он попробовал снова; теперь, во всяком случае, его старческий голос дрожал достаточно драматично.

— Совсем крошечная девчушка, говорят, от силы лет шести. И нате же — умерла. Ну, вот вы, служитель господень, объясните мне, зачем это, почему?

Тут он икнул, расплакался уже навзрыд и опрокинул стакан с виски. Все головы сочувственно повернулись к нему.

— Полно, полно, доктор, — услышал он слова Главного Управителя. — Спойте-ка нам лучше «Клементину».

8

Полночь, мы снова в Ньютон-Ллантони…

Тучи наконец стали рассеиваться, выглянула луна, и единственное пятно света, вобравшее в себя благодаря расстоянию все огни пирующего Флемтона, потускнело.

В большой гостиной Ньютон-Ллантони ставни не закрывали доверху высоких полукруглых окон, и струившийся оттуда лунный свет узкими полосами прорезал мрак. Он осветил бесформенную глыбу упрятанной в чехол огромной люстры под потолком, отбросил узорные тени на покрытую чехлами мебель и на затянутые материей старые зеркала на стенах. Он заиграл на еще не потускневшей позолоте рамы большого, во весь рост, портрета мужчины над каминной полкой и на слове «Ипр», имени и дате, выгравированных на медной дощечке.

Он оживил нарисованные блики в глазах мертвого юноши в военной форме, изображенного на портрете.

Он высветил неясные очертания темной, маленькой, неподвижной фигурки на большой кушетке напротив камина, ее вытянутые вдоль тела ручки. Заиграл на белках глаз в узких щелках под полуопущенными веками.

Огастин в своей белой спальне в мансарде под самой крышей пробудился, когда свет луны упал ему на лицо.

Дом был погружен в молчание. Огастин знал, что во всех ста комнатах нет ни единой живой души, кроме него.

Внизу невесть почему хлопнула дверь. По затылку Огастина пробежали мурашки, и начатый было зевок невольно оборвался.

Он, так любивший одиночество, почувствовал вдруг неодолимую тягу к общению с живыми человеческими существами.

Сестра Мэри…

Ее дочка Полли, его маленькая, нежно любимая племянница…

В это мгновение полуяви-полусна ему показалось, что Полли забралась к нему в постель и спит здесь рядом — маленькая, теплая, чуть влажная от пота, плотно упершись коленками ему в грудь. Он пошевелился, и она исчезла, и он почувствовал холод и пустоту постели.

Где они сейчас — Полли и ее мать? Он смутно припомнил, что они должны быть где-то далеко — Мэри писала об этом что-то в своем последнем письме…

Подсознательно Огастин уже знал, что затворнический период его жизни подошел к концу, исчерпав себя: по правде говоря, ему просто не терпелось сейчас же, сию же минуту вывести из гаража свой «бентли» и покатить в Лондон — покатить тут же, ночью, с тем чтобы, возможно, никогда больше не возвращаться в Ньютон-Ллантони. Ну да — Лондон! Он все припомнил теперь: Мэри писала, что повезет туда Полли на два-три дня. Он может поспеть к ним прямо к завтраку.

Но в конце концов он все же решил подождать до утра. Как-никак ему надо пробыть здесь хотя бы до тех пор, пока не приедет санитарный автомобиль… вспомнил он.

И он продолжал лежать в полудремотном забытьи в этой с детства знакомой постели, чувствуя, как по влажному телу пробегает холодная дрожь.

В комнате что-то скрипнуло.

9

Огастин дождался утра, прежде чем отправиться в путь, но полоса дождей, опережая его, двигалась к востоку — через Кармартен и Брэкон. Еще в полночь оставив позади восточную окраину Уэльса, она задолго до рассвета достигла Лондона (где находилась в это время Полли). И там неустанно и обильно дождь лил весь день. В этот промозглый вторник в Лондоне с утра и до ночи чувствовалось приближение грозы, но ни одного раската грома так и не прогремело.

Напротив дома Полли, на противоположной стороне Итон-сквера стоял высокий особняк, которому Полли явно оказывала почтительное внимание, и проходя мимо, замедляла шаг. Особняк принадлежал леди Сильвии Дэвенант, но Полли называла его просто «Джейнин дом». «Эти зонтики похожи на бегущие куда-то грибы, — думала Сильвия Дэвенант, стоя в тот дождливый вторник у окна верхней гостиной своего дома и глядя вниз на улицу, — а крыши автомобилей — на скользких слизняков, в ужасной спешке прокладывающих себе дорогу среди грибов.

Удачный образ, — решила леди Сильвия. — Ведь эти создания — и грибы, и слизняки — всегда невольно ассоциируются с дождем: самые мысли о них пробуждают ощущение мокроты… Впрочем, нет, образ неудачный, потому что грибы, как известно, лишены способности двигаться, а слизняки, они… ну, просто скользкие, и все. А что же становится бегущим под дождем? Только краски, должно быть», — несколько неожиданно промелькнуло у нее в уме.

Сделав над собой усилие, она переключила внимание на стоявшую возле нее Джейни. Потому что это был «час маленькой Джейни» — час между вечерним чаем и сном, когда ей разрешалось побыть в гостиной с тетей Сильвией. Джейни прижалась носом к оконному стеклу и так замутила его своим дыханием, что оно стало почти непрозрачным.

— Деточка, — бодро сказала леди Сильвия, — как тебе кажется, на что похожи эти зонтики там, внизу?

— На зонтики, — не задумываясь ответила Джейни. — Тетя, а почему идет дождь?

— Деточка! — сказала леди Сильвия. — Ты же знаешь, что я не люблю, когда меня называют «тетя» — так обращаются к тем, кто уже стар. Разве ты не можешь называть меня просто «Сильвия»? Тебе не кажется, что это очень красивое имя?

— Но вы же и есть старая, — сказала Джейни. — Вот одна девочка у нас в парке — так она Сильвия… А я ее зову Сильвия-Слюнивия.

— Деточка, как можно!

Джейни чуть-чуть отодвинулась от запотевшего стекла, высунула язык и, лизнув стекло, проделала в нем аккуратный глазок.

— Вон! — воскликнула она, указывая на огонек, вспыхнувший в одном из верхних окон по ту сторону сквера над верхушками деревьев. — Это Полли-Ступай-в-Поле — ее укладывают в постель на два часа раньше меня! — И она принялась радостно распевать: — Полли-Полли-Ступай-в-Поле! Полли-Полли-Ступай-в-Поле!

Этот боевой клич едва ли мог долететь до противоположной стороны сквера, но барабанные перепонки тетушки Сильвии оказались в большой опасности — просто невероятно, как такое крошечное существо может производить столько шума!