Кладбище балалаек

      Я долго не обращал внимания на Лелины эти модуляции. Я их не слышал, а когда слышал, они казались мне проявлением скрытой экспрессии, эмоций, присущих только Леле и никому больше не присущих. А когда отношения наши поустоялись и мы пообтерлись друг о друга, мне пришло в голову, что такими противными нотами в голосе у Лели обозначается истерика. И словесный ее понос, возникающий нечасто, но неожиданно и ничем не оправданно, тоже оттуда, от истерики. Истерики внутренней и не видной несведущему человеку. Только от невидимости истерика не перестает быть истерикой. Пусть выглядит она как угодно - разговором, злословием, монологом, откровением. У женской истерики много красок и видов. И я сейчас уже иногда думаю, что Леля, спокойная, как скифская баба, Леля - обыкновенная истеричка. И возможно, что меня выставляет она тоже в истерике. Сама находясь под ее воздействием и не имея возможности от этого воздействия увернуться - так, чтоб хотя бы самой от себя не пострадать. Я думаю, для нее тоже все эти дела бесследно не проходят. И, может быть, она, выйдя из своей истерики, как из запоя, жалеет, мол, зря я все это наговорила и наделала, но жалеет она задним числом и, значит, задним умом. Которым все крепки. И в тот момент, когда она так начинает думать, сделать уже ничего нельзя. Так как все уже сделано. Я думаю, потом, после и в результате истерики, она и о том, что меня выгоняет, - тоже жалеет. А не выгонять не может. Привычка.
      Как-то я сказал ей: "Иногда мне кажется, что ты меня ненавидишь. И не просто, а как-нибудь люто". На что она ответила: "И мне иногда кажется, что ты меня ненавидишь. И тоже люто". А когда двум людям кажется одно и то же, возможно, им это не совсем кажется. Или совсем не кажется. Эту догадку лучше не додумывать. Лучше оставить ее в подвешенном незавершенном виде и к ней не возвращаться. И не только к ней лучше не возвращаться.
      Но у меня не возвращаться не получается. Я всегда куда-нибудь возвращаюсь. Сейчас я тоже возвращаюсь. В свою старую квартиру, в квартиру на одного, туда, где я уже жил когда-то, и жил, кстати, вполне неплохо. Может быть, потому, что жил один, а может быть, потому, что был гораздо моложе, чем теперь. С другой стороны, когда я жил тут уже в зрелых летах, временно и вынужденно, мне тоже было неплохо - в моей микроскопической квартире и в этом старом, тридцатилетней давности, дворе. Видно, я успел со всем этим сродниться. И длительные мои периоды отсутствия никак на эту сродненность не действовали. Наверно, мое место было здесь, а не в другой квартире, в другом районе, городе и так далее. Наверно, не всегда человек выбирает место, иногда место выбирает человека. А человек этого не понимает, бегает и метит, и осваивает другие места, а они его отторгают и отшвыривают.
      Несмотря на раннее утро, в котельной у Ахмата горел свет. Не везде, а только наверху, на последнем этаже его четырехугольной кирпичной башни. В окне под вывеской "Прирезка стекла населению". Эта "Прирезка" находилась в нашем дворе именно в здании котельной. Здание построили, но в результате реформ превратить его в котельную не успели. Так оно и стояло без дела и пользы, это здание, пока его не прибрал к своим умелым рукам Ахмат. Он его то ли арендовал, то ли купил, то ли просто дал кому-то денег и открыл мастерскую по прирезке стекла, зеркал и т.д. Но это для прикрытия и отвода глаз. Чтоб крыша была правдоподобная и действующая. Не над головой крыша, а у дела реального и основного. Ахмат, он в этом здании всем подряд торговал оптом и в розницу, на чем можно было заработать большие или хотя бы ощутимые деньги. Обувью, одеждой, спиртными напитками солнечного Азербайджана, да и дурью всякой, по-моему, он не брезговал.
      И все у Ахмата было дешевле, чем у других продавцов и торговцев. И знали об этом все жители округи, все, кроме милиции и прочих силовых органов правопорядка. И не только знали, но и покупали, экономя на каждой покупке определенные суммы денег. Потому что, во-первых, у Ахмата поставки были налажены беспошлинные и выгодные, а во-вторых, он налогов практически не платил стране пребывания с торговой деятельности. С прирезки стекла только платил что-то. Но это такие мелочи, что их можно не считать. Страна пребывания, конечно, была этим недовольна и недоверие Ахмату высказывала открытое. И проверяла его с пристрастием. Пришли к нему как-то внезапно из налоговой то ли инспекции, то ли полиции уполномоченные люди, сели и весь день сидели внутри, записывали, сколько к нему народу ходит, чтоб прибыль его прикинуть и в уме подсчитать приблизительно.
      Ну, Ахмат мальчишку взглядом послал - есть у него пацан бездомный на побегушках в услужении, - чтоб тот на дальних подступах всех, кто не за стеклом идет, вспять поворачивал, и все. Тот еще двух своих дружков прихватил - они тоже в котельной вечно толклись и всех постоянных клиентов в лицо знали. И они, значит, на всех трех подходах день отстояли в качестве боевого охранения, никого лишнего и нежелательного мимо себя не пропустив. А Ахмат потом им по пятерке дал. Каждому в руки, по-честному. На этом проверка с пристрастием и кончилась. Видно, поняли в налоговых органах и убедились, что нет у Ахмата никакой прибыли, до такой степени нет, что, как он вообще существует, неясно.
      Что он, интересно, в такую рань делает на верхотуре? Или это у него со вчера жизнь еще не затихла? Жизнь у Ахмата - понятие круглосуточное и непрерывное. Он без отдыха живет, будучи взрослым мужчиной, полным сил. Плюс темперамент южный неукротимый, плюс дела. А кроме того, я думаю, Ахмат все-таки какой-нибудь бандит и гангстер, и он просто обязан вести ночной, а не иной образ жизни и пользоваться покровом ночи в своих преступных корыстных целях.
      Я прошел мимо псевдокотельной. Прошел и углубился во двор. В пространство, ограниченное как попало домами. Наша вечная уборщица Нинка уже вышла на работу. Но пока стояла на крыльце с метлой в руке, как с веслом, и потягивалась, зевая во весь свой немалый рот. Судя по всему и исходя из профессии, Нинка людей не любит. Или по крайней мере не должна любить искренне и от всей души. Потому что она видит их с самой худшей, грязной и гадкой стороны. В смысле, они - люди - везде гадят, а Нинка за ними изо дня в день бесконечно убирает, убирает и убирает.
      По большому счету Нинка не против того, что гадят - иначе ей и убирать было бы на работе нечего, - но если бы гадили немного меньше - в количественном смысле и отношении! Раз уж все устроено в мире так, а не как-нибудь иначе, и по-другому нельзя. Ну чтоб хоть в лифтах в процессе движения не гадили. Нинке же не трудно убрать. Потому что уборка, можно сказать, есть функция ее организма. Самая ее суть. Наверно, Нинка родилась уборщицей. Многие думают, что уборщицами не рождаются, а становятся. Некоторые становятся, а некоторые - рождаются.
      Нинка длинно и сладострастно потягивается. Выходит из ночного состояния в утреннее. В рабочее. А увидев меня и поближе ко мне присмотревшись, она произносит:
      - Здрасьте, - и делает неловкое движение метлой. Метла трется о цемент крыльца, издает шаркающий шипящий звук и поднимает первое аккуратное облачко пыли.
      Я вхожу в подъезд, поднимаюсь пешком по лестнице, поскольку к лифтам этого дома у меня устойчивое недоверие и такое же отвращение. А подниматься мне нелегко. В последний год мое собственное тело начало заметно тяжелеть, и таскать его за собой становится все труднее. Вообще совладать с собственным телом человек не может всю жизнь. В детстве он год или больше тратит на то, чтобы хоть как-нибудь, шатко и валко, научиться ходить. В юности собственное тело мучит его половыми притязаниями. В зрелости тело постоянно нужно кормить и лечить, и поддерживать в рабочей форме. И в старости оно снова становится неуправляемым, как в раннем детстве, а для некоторых превращается в такую обузу, что смерть им кажется освобождением, избавлением и наградой за жизнь. Хотя на самом деле все наоборот: не смерть - награда за жизнь, а жизнь - награда за смерть. Единственная награда, дающаяся незаслуженно, вперед, авансом.
      Наконец я добираюсь до своей лестничной площадки и своей двери. Останавливаюсь, успокаиваю дыхание. Сую ключ в замочную скважину.
      Ключ с трудом, спотыкаясь, входит в нее и заклинивает. И ни взад ни вперед, ни вправо ни влево.
      "Наверно, хотели ограбить пустую квартиру, - предполагаю я. - Да, видно, не открыли. Только замок сломали". Я начинаю дергать ключ, дверь и вообще все, что можно дергать. И слышу:
      - Кто там?
      - Я, - говорю я, не понимая, кто это залез в мою квартиру и задает оттуда вопросы.
      Дверь отворяется. На пороге стоит мужчина с крепким взглядом, в очках и в чем-то явно домашнем. Во всяком случае - в носках и без обуви.
      - Вы ко мне? - спрашивает он.
      - Я к себе, - отвечаю я и вхожу.
      Он следует за мной, протискивается вперед, в комнату, и там садится.
      Рабочее вертящееся кресло заскрипело под ним, как старый диван, и в дальнейшем поскрипывало при каждом, самом неуловимом, движении мужчины.
      Я постоял, не узнавая своей квартиры. В комнате было чисто, как в аптеко-управлении. На моль - никакого намека. Это я сразу понял - что можно и не искать, что моль здесь выведена если не навсегда, то до лета точно.
      На письменном столе мягко шумел компьютер. Пахло парфюмерией, лаком, кофе и многим другим. Скрип и шум смешивались с запахами. Всходило солнце. Бледное и убитое.
      - Вы кто и что здесь делаете? - сказал я.
      - Я здесь живу, - сказал мужчина. - Вернее, я здесь работаю. А живу я тоже здесь. Но не всегда. Всегда я на проспекте Героев живу, с одной женщиной.
      - Но это моя квартира.
      - Почему ваша? Это моя квартира. Я ее купил. Для продуктивной работы и тишины. Могу все документы предъявить. У меня документы в порядке, все и всегда. И ремонт я тут произвел, практически капитальный. Моль вывел, пауков, тараканов.
      - Пауки - хранители жилища, - сказал я и все понял.
      Тем более понимать было особенно нечего. Кто-то, пока я здесь отсутствовал, живя с Лелей, продал мою квартиру. Заметил, что я не появляюсь по полгода, - и продал. И мне почему-то пришло в голову, что провернул это милое дело Ахмат. Конечно, нельзя подозревать человека, не имея веских оснований и доказательств. Но я и не подозреваю. Просто пришло это в голову.
      Мне ничего не оставалось. Кроме как уйти. Эта возможность, возможность уйти, остается всегда. Я ушел и понял, что к таким изменениям в жизни я все-таки не готов, несмотря на то что хотел изменений - хотел, понимая, что они назрели.
      И тем не менее из своей квартиры я ушел, сказав новому ее хозяину "извините". Не отнимать же было у него купленное жилье. Наверное, у него больше прав на него, он заплатил живые деньги, а мне квартира досталась бесплатно тогда, когда квартиры еще "давали". А если и отнимать? То как? Квартира - это же не игрушка детская, которую можно отнять, будучи сильнее или взрослее.
      Теперь из доступных мне помещений и жизненных пространств я располагал только рабочим помещением, местом службы, значит. Так называемым офисом. Наша газетка арендует его тут недалеко, у Шуберта. В смысле, у музучилища имени Шуберта, рядом с офисом горсадовского духового оркестра. Правда, сегодня мне туда по техническим причинам идти не надо и противопоказано для здоровья. Сегодня на нашем этаже санстанция комплексно травит всяких гадов. Всех гадов одним махом. Тараканов, мышей, муравьев, моль. Интересно, прибегал хозяин моей квартиры к услугам санстанции? Или не прибегал? Да, всех, кто шевелится, размножается и не приносит человеку пользы, травят сегодня у Шуберта. Человеков, к слову, тоже заодно травят. Походя относя их к гадам. И, наверно, заслуженно. Но я в этой трудной ситуации все равно туда пошел. Так - чтобы отвлечься и собраться с мыслями. Решил, что зайду к Гене Пыпычу, пребывающему на своем месте с раннего утра до пока не надоест. Его фотолаборатория находится двумя этажами выше. И там сегодня никого травить и умерщвлять не обещали. Хотя Гена ждет момента травли на своем этаже с ужасом и смятением. Он уверен, что никого травить и убивать нельзя. Раз уж ты не Господь Бог. Я как-то увидел моль, сидящую на Гениных штанах, и сказал тихо, чтоб ее не спугнуть:
      - Гена, - сказал, - убей моль.
      - За что? - спросил Гена и не шевельнулся.
      Вот какой это человек. Гуманный и порядочный одновременно. К тому же отец троих дочерей и муж их матери, а со дня на день станет еще и дедушкой, так как средняя дочь вышла на прошлой неделе замуж.
      Гена мне не сказать, что обрадовался. Он мне не огорчился. И попросил:
      - Давай пройдем отсюда вглубь. А то меня директриса три дня уже ищет и домогается. Хочет, чтобы я ее фотографировал. Забесплатно. Мне, сам знаешь, не жалко, но я ее не люблю. Всех, в общем, люблю, а ее - как-то не получается.
      Директрису действительно любить было трудно. Даже Гене. Она ходила в красном платье, с красными губами и говорила студентам командирским голосом: "Хамство надо воспитывать!" И через преподавателей требовала у них денег. То себе ко дню рождения, то на ремонт кабинета, то в фонд училища, то в директорский личный фонд. А арендную плату нам, Гене и вообще всем, она постоянно повышала.
      - У тебя что, настроение испорченное? - спросил Гена.
      - Вот именно, - сказал я. - Когда в сорок восемь лет понимаешь, что ты один, как дурак, - настроение почему-то портится. А тут еще кто-то мою квартиру толкнул.
      - Ну, это ж все временно? - сказал Гена.
      - Конечно, временно, - сказал я.
      Гена запер дверь лаборатории и отпер другую дверь, дверь, ведущую внутрь чего-то. Я этой двери никогда не видел. Не замечал, что в углу она есть. И вела эта дверь, как оказалось, в большую комнату без окон. Здесь были свалены в кучу народные музыкальные инструменты. Домры, мандолины, балалайки. Они лежали горой. Пыльные и растрескавшиеся. У некоторых не было грифов. У некоторых - только колков. Струн не было у всех. Зато пахло в комнате плесенью, и, конечно, моли кружилось над этой грудой искалеченного дерева - несметно. Наверно, она и дерево ест, гадость.
      - Кладбище балалаек, - сказал Гена Пыпыч. - Я его время от времени фотографирую.
      - Зачем? - спросил я.
      - А хорошие снимки получаются, - сказал Гена. - Сюрреалистические и свежие.
      - И что, моль кружащаяся тоже на них видна? Сука.
      - Моль? - сказал Гена и подумал. - Моль я как-то никогда не учитывал. Надо будет попробовать и ее сфотографировать.
      - Попробуй, - сказал я.
      Гена стал ходить вокруг балалаечной кучи, видимо, выбирать точку и ракурс, и что там еще выбирают фотографы. Он увлекся своим выбором и не заметил, что я вышел. Вышел и пошел. Я тоже этого не заметил. Я только поймал себя на том, что иду, и, судя по направлению, не просто иду, а иду обратно, то есть возвращаюсь. На автопилоте.
      На автопилоте я свернул к котельной. На автопилоте вошел.
      Ахмата нет. Зато в мастерской сидит Леля. Прямо за столом, одеялом накрытым. На этом одеяле стекло обычно режут. А она сидит, курит, всхлипывая, и о чем-то своем думает. Я увидел ее, говорю:
      - Что ты тут делаешь?
      А она говорит:
      - Реву.
      2003