Кладбище балалаек

      А не говорю я всего того, что хочу сказать, не потому, что я боюсь Лелю. Или боюсь ее потерять. Я уже ничего не боюсь. С одной стороны, вообще ничего, а с
      другой - ничего, что может произойти со мной из-за Лели, ее присутствия или отсутствия в моей жизни. В моей жизни было уже и присутствие, и отсутствие Лели, и было неоднократно. До того неоднократно, что у меня развилось стойкое безразличие ко всему, хоть как-то ее касающегося и к ней относящегося. Как ни крути, а мы умудрились прожить с ней долго, очень долго, и почти все это "долго" - неординарно, а именно: в полном отсутствии любви, то есть не вообще любви, а взаимной любви. Взаимная любовь у нас была только в самом начале. Год-два. Что у нас было все остальные многие годы определению не подлежит и не поддается. Как это ни печально сознавать.
      Впрочем, иногда я теряю свою защитную безразличную форму, и Леля меня достает. Я всегда воспринимаю это как неожиданность. К счастью, потом все опять само собой устанавливается и уравновешивается, и возвращается на круги своя восвояси. Во мне уравновешивается, а Леля как раз этой уравновешенности мне и не прощает. Потому что равнодушие - это очень сильное чувство. Женщина прощает мужчине все - пьянство, измены, безделье, глупость. Не прощает только равнодушия.
      Я это знаю, мне говорил об этом друг моей молодости, а ныне главный городской нарколог и психоаналитик с богатым опытом Женя Боловин. А он врать не будет. Он вывел из запоя половину нашего мегаполиса и всякого на своем трудовом веку повидал. И он не устает повторять: "Равнодушие - это очень сильное чувство". А я добавлю - и хорошая глухая защита. У меня, например, никакой другой защиты нет. Равнодушие - моя единственная броня. Мой единственный более или менее надежный щит. Правда, равнодушие не может служить мечом, а щит без меча - это не оружие.
      И это я знаю. Но оружие мне и не нужно. Оружие нужно для войны, для нападения. Оружие для защиты - это грубая ложь, шитая белыми нитками, вранье для дураков редкостных и набитых. Оружия для защиты не бывает, как не бывает щитов для нападения. А для меня важно и имеет значение, что я, будучи безоружным, все-таки небеззащитен. Я все-таки защищен. В какой-то степени. Пусть незначительной. Но в значительной не защищен никто.
      Да, значит, скорее всего, потому, что какая-то защита у меня есть, я и не говорю ничего Леле, хоть давно созрел и готов сказать. Я боюсь своими словами разрушить свою же защиту. Поскольку слова уже пригодны для нападения и вполне могут сойти за оружие. А когда ты пускаешь оружие - любое оружие в ход, ты обязательно нападаешь, нападаешь и - открываешься. Это правило без исключения. Я не хочу открываться. Мне лучше уйти в глухую защиту и отойти. На заранее подготовленные позиции.
      Хотя никакие они не подготовленные и не позиции.
      Я, мелко трясясь в этой тесной, пропахшей бензином маршрутке, даже не знаю, что там у меня творится, в моей, выражаясь красиво, студии, а если проще, в моей малосемейной квартире всеобщей площадью двадцать один метр квадратный. Я некоторыми ухищрениями, против всех советских законов, сохранил ее когда-то за собой, не задумываясь, зачем это делаю. Или думая, мельком и подсознательно, что квартира не помешает и пригодится моим будущим детям. Но довольно скоро выяснилось, что квартира эта нужна еще мне самому и что, действуя на автопилоте подсознания, я действовал вполне разумно. И ухищрялся не напрасно.
      Я давно там не был, в своей так называемой квартире, хотя работаю рядом, в пределах прямой видимости. И холодильник там отключен. И пыли, наверное, столько, что ни войти, ни выйти и тем более не продохнуть, и моль ходит пешком по стенам и сидит парами на потолке и полу, беззастенчиво размножаясь. Но там тихо и никого нет, и стоит низкий диван-лежанка. Если лечь на него лицом вверх, будет виден потолок, серый все от той же многолетней пыли и потрескавшийся от времени, зато притягивающий взгляд и внимание. Потолок, если в него уставиться и долго
      смотреть, - завораживает и порождает отсутствие каких бы то ни было мыслей. Именно это отсутствие мне и нужно, именно оно сейчас необходимо. Только взбрызнуть жилплощадь какой-нибудь гадостью, "Антимолью" - там, на подоконнике, стоит, кажется, флакон - и можно как-нибудь жить. Переждать. Расслабиться.
      В этом моем малосемейном доме не только моя квартира в таком состоянии стоит пустая. В последние годы квартиры стали постепенно, но довольно быстро пустеть. А их жильцы куда-то исчезать. Это общее явление, касающееся всех домов прежней типовой постройки. Раньше, совсем еще недавно, квартир остро не хватало, и многие люди десятилетиями стояли в очереди на жилье, живя в стесненных и, как тогда говорили, нечеловеческих условиях. И до многих из этих многих очередь не доходила. А сейчас, значит, мало того, что квартиры первых этажей превратились в магазины, парикмахерские, аптеки и склады, так еще и на других этажах они пустуют, и никто в них не живет и не собирается жить даже временно. Наверно, и правда, население страны, вымирая и разбегаясь, сокращается существенно, и проблема жилья, тот самый вечный жилищный вопрос, решается самостоятельно, без каких-либо целенаправленных усилий со стороны строительных организаций.
      Я думаю об этом, глядя на черный Днепр, который не начал еще светлеть. И не начнет, пока не начнет светлеть небо над ним. Но думаю я параллельно и о другом. Я пытаюсь ответить на вопрос, на который ответить нельзя. Вернее, можно ответить как угодно. А можно не отвечать вовсе - забыть, и вся, так сказать, недолга. Вопрос такой: связан ли мой недавний сон с тем, что произошло наяву, или не связан? И вообще что он может означать, этот сон, или мои сны не означают ничего?
      Мне приснился котенок. Совсем маленький и еще грудной. Он душераздирающе, в истерике, мяукал, просто кричал, из последних сил, до хрипа. Так животные детеныши кричат только от голода - когда терпеть его уже невозможно, и от
      страха - когда теряют мать и не могут ее найти. А я наклонился и погладил его пальцем. Это было все, что я мог для него сделать. Еды у меня не было. И котенок, не прекращая кричать, пошел за мной на шатких пушистых лапах, и мы пришли на остановку трамвая, и он прыгнул изо всех сил следом за мной на ступеньку, долетел до нее, вцепился когтями, подтянулся и влез всеми четырьмя. Я попытался не пустить котенка, думая "вдруг у него есть хоть какой-нибудь хозяин, а он уедет в трамвае и никогда не сможет вернуться обратно". Поэтому я спустил котенка с площадки на землю, а он запрыгнул опять и опять влез на ступеньку, и проскочил мимо меня внутрь, в салон, и забился под пластиковое сиденье, и умолк. И я ехал в этом трамвае, на сиденье, под которым сидел котенок, и думал, что мне с ним делать, оставить - а значит, бросить здесь, в вагоне, отвезти его обратно или забрать с собой. Я думал и не мог ничего решить, а трамвай шел, и моя остановка все приближалась и приближалась.
      Какие-то параллели с действительностью в этом сне при большом желании просматривались. Конечно, не прямые, а слегка искривленные и почти притянутые за уши. Но что из этого следовало и как нужно толковать мой сон, и нужно ли его толковать, я не имел понятия. К тому же не мог для себя выяснить, почему именно этот сон мне запомнился. Обычно-то я сны забываю на корню. Просыпаюсь с ощущением, что мне что-то снилось, а что - забываю моментально, как только открываю глаза и ощущаю себя проснувшимся. Или, бывает, проснусь от ужаса. И понимаю, что ужас есть, причины ужаса нет. Она исчезла во сне - закончившемся и в один миг забытом. Оставив только ужас, лишенный причины, ужас как таковой - что еще ужаснее. Одно в этом ужасе хорошо: проходит быстро. Буквально три-четыре глубоких вдоха, и нет его.
      А котенка я после пробуждения не забыл. И не только котенка. Я не забыл подробности сна. Например, мне было точно известно, что котенок этот не Тишка и не похож на Тишку, и я во сне помнил, что Тишки, сорвавшегося с девятого этажа, давно уже нет в живых. Проснувшись, я даже не сразу определил - все это мне приснилось или случилось на самом деле. Я даже осмотрелся. Поискал котенка глазами. И опять вспомнил, как я снял его с площадки на землю и как он снова упрямо залез в трамвай. А вот взял я его с собой или, оставив в вагоне, ушел, этого в моем сне не было. Сон оборвался раньше. Как и положено по законам жанра - на самом интересном месте, посреди сюжета. Наверно, это взял - не взял не имело определяющего значения. Наверно, сон мне снился не для того. Но вообще никто не знает, для чего снятся сны. И почему одни люди смотрят их каждую ночь, а другие лишены этого удовольствия и не представляют, что это такое. У меня есть знакомые - муж и жена. Так мужу ни разу в жизни ничего не снилось, зато жена такие сны видит! Когда она ложится спать, муж говорит: "Лерка легла кино смотреть".
      А почему сны снятся такие, а не другие, почему то запоминаются, то забываются? Об этом не у кого спросить. Сон разума, он и есть сон разума, и рождает этот сон, как известно, чудовищ. Особенно когда в сон погружается не один отдельный человек, а вся страна, нависающая над тобой. Россия во сне ничем не лучше России в огне.
      Почему мне пришла на ум Россия, конечно, не очень понятно. Поскольку я-то живу на Украине и меня это место жительства так или иначе устраивает и удовлетворяет. Во всяком случае - пока. Видимо, дело в языке, в том, что я говорю, думаю, пишу, брежу по-русски, и самые идиотские сны - слава Богу, я их запоминаю редко - мне снятся на русском языке. Поэтому понятно воздействие на мои мозги самой всевозможной русскости, поэтому и написалось само собой слово "Россия", невзирая на то, что окружает меня другая (к сожалению, недостаточно другая) страна.
      Нет, вообще-то довольно долго можно жить, не обращая внимания на то, что творится вокруг, в стране и за ее пределами. Жить своей приватной жизнью, получая от нее все - как горести, так и радости в комплекте - и ни с кем не делясь. Но постепенно окружающая среда сгущается, тяжелеет, в ней накапливается что-то такое, неясное, но очень реальное - и все это начинает на тебя со всех сторон давить. И ты чувствуешь на себе давление воздуха, людей, зданий и сооружений. Чувствуешь и понимаешь, что избавиться от него, его избежать, невозможно, понимаешь, что законы физики непоколебимы и вечны. И ты начинаешь как-то приспосабливаться, приноравливаться к этому неизбежному давлению, начинаешь под ним обустраивать свою жизнь, чувствуя телом и сознавая умом, что давление увеличивается и не сегодня завтра может раздавить все, тобою и другими построенное, и оно - построенное - рухнет и завалится, и ты останешься ни с чем под обломками, в импровизированной нерукотворной могиле. Другие, само собой, тоже там останутся, но кому легче от того, что могила не твоя личная, а братская? Да, братская, хотя попадают в братские могилы никакие не братья, а иногда и натуральные враги, но, попав в братскую могилу, они автоматически становятся братьями навек. Не зря же братские могилы бывают, а вражеских не бывает.
      И еще одно ты понимаешь. Что чем дольше страна будет спать, тем лучше. И для нее лучше, и для тебя, и для всех. Так хоть давление накапливается постепенно и медленно, и чудовищ в своем сне страна рождает сонных, в зевоте, и не слишком свирепых. А вот если она вспрянет ото сна - что будет тогда? Опять знак вопроса. Лучше и не думать. С возрастом их, этих горбатых знаков, возникает все больше, и ты движешься от обилия восклицательных знаков к обилию вопросительных. Причем время заменяет их - восклицательные на вопросительные, - ему мало того, что вопросительных знаков становится все больше, ему нужно еще, чтобы восклицательных становилось все меньше. А меньше вроде и некуда, чисто арифметически. Или это только вроде? Опять знак вопроса...
      Интересно, у этих людей, едущих со мной в маршрутке и досыпающих сидя то, что недоспали лежа, у них тоже полно этих знаков? А может, их тоже выставили? И они тоже едут в какие-нибудь свои убежища или к своим знакомым мужчинам и женщинам, у которых можно пожить и переждать. Не важно, что переждать. Все. Что бы ни пришлось.
      Да, наверно, хорошо иметь такую близкую доступную женщину со своим доступным жилищем. Я давно думаю о том, что для меня это было бы не просто хорошо, а очень хорошо и желательно. Но стоит мне познакомиться с женщиной, которая мне нравится и годится, как начинаются какие-нибудь неприятности. От смешных до не очень. Назавтра после одного такого многообещающего знакомства, когда я подумал: "Вот кто мне нужен для полного счастья, вот с кем я смогу избавиться от Лели и нейтрализовать ее пагубное влияние", - на носу у меня вздулся фиолетовый, непомерных размеров прыщ, вернее, фурункул. Он вздулся на самом кончике моего носа. А так как носом меня Бог и природа не обидели, то вид я имел - прохожие дети указывали на мой нос пальцами и спрашивали у мам, зачем дяде на лице такая загогулина - чтобы мы его боялись и хорошо себя вели? Не то что к женщине при наличии такого гипертрофированного носа, на улицу под покровом ночи выйти не тянуло.
      И прыщ - это можно считать курьезом, шуткой все той же самой природы. Прыщ все-таки рассосался и исчез с лица, оставив по себе лишь небольшое фиолетовое затвердение и эти воспоминания. Случались неприятности и посерьезнее. И если бы они случались со мной и ни с кем больше, так можно было бы как-то с ними мириться и переживать их своими силами, но они случались и с моими близкими. Когда у человека есть близкие, это, конечно, неплохо. Если с ними ничего не случается.
      Так вот, в один из нелучших наших с Лелей периодов я не выдержал жизни наедине с собой и завел себе любовницу. И моя мама тут же сломала себе шейку бедра. Как потом выяснилось, произошло это с ней именно в то время, когда мы были в постели. И это еще не самое страшное, что случилось с моими близкими в период моих попыток обойтись в жизни без Лели и начать жить как-нибудь поспокойнее и более предсказуемо, что ли. Мама пролежала несколько месяцев, но все-таки выздоровела, нога у нее, вопреки ожиданиям врачей и их предсказаниям, срослась, и она ходит теперь, как ходила всегда, будто и не было у нее того тяжелого перелома и тех месяцев. Самое страшное случилось не с мамой. Мама только сообщила мне о случившемся. О чем я всегда вспоминаю с тоской. И всегда неожиданно. И как только я это вспоминаю, у меня исчезает желание не то что жить по-другому, у меня вообще все желания притупляются, остается только биологическое ощущение жизни, а больше никаких ощущений не остается. И здесь тот случай, когда я, говоря громко и пафосно (но искренне), многое отдал бы за то, чтобы произошедшее со мной впервые не произошло вообще никогда. Здесь я согласился бы, чтоб первого раза не было. И не нужна мне такая острота чувств и такие впечатления, провалиться бы им.
      Я, конечно, опять говорю о Леле. О том, как она выставила меня в самый первый раз. И о том, что все отдал бы за то, чтобы этот первый раз пропустить, изъять из прошлого и, естественно, из настоящего. К тому, что меня можно взять и выставить, я тогда еще не привык и не был к этому подготовлен морально. Я просто не подозревал, что такое возможно. А Леля мне показала, что возможно, и очень легко. И я, оскорбленный и злой, ушел, думая, что в такой ситуации нужно уходить один раз, если ты мужчина, а не тряпка какая-нибудь. Естественно, в те годы я еще причислял себя к мужчинам, а не к тряпкам. Идти у меня было куда. И я туда пошел. То есть поехал. Только чтоб уединиться и побыть самому с собой вдали от Лели. Чтобы прийти в себя и в какое-нибудь равновесие. Чтобы не наговорить ей незабываемых гадостей. Чтобы не дать, в конце концов, по физиономии. Это было нормальное желание - желание побыть без никого. Я действительно хотел этого, а не чего-либо другого. Но она сама со мной заговорила. Прямо в троллейбусе. Хотя и не была похожа на женщин, пристающих к мужчинам в транспорте с целью извлечения выгоды. А вообще я не знаю, на кого она была похожа и на кого не была. Знаю, что посмотрела на меня продолжительно и сказала:
      - Что, жена бросила? Или выгнала?
      Я не собирался ей отвечать и тем не менее ответил:
      - Выгнала.
      Она не утешила меня никоим образом. Она сказала:
      - Значит, заработал и заслужил.
      И больше ничего не сказала. Пока мы не вышли из троллейбуса. Она, и когда вышли, не сказала, а пошла в другую сторону. Но потом передумала туда идти, вернулась, догнала меня и спросила:
      - У тебя деньги есть?
      И я сказал, что какие-то есть.
      - Ну, раз какие-то - зайдем в гастроном.
      В гастрономе мы купили бутылку красного портвейна. Тогда со спиртным было не особенно хорошо и вольготно, и в винном отделе был только этот портвейн, батареи одинаковых пыльных бутылок, одна к одной, на всех полках. А больше не было ничего. И еды мы тоже купили. Какой - не помню. Но что-то мы ели. Это мне почему-то запомнилось хорошо. То есть, вернее, я не помню, чтобы мы пили портвейн без закуски. Значит, закуска была.
      Ну, что произошло после портвейна, ясно. Какой была эта женщина любовницей - тоже помню не очень. Наверно, обыкновенной. Из всей гаммы и палитры возможных чувств, я испытывал к ней чувство благодарности. За то, что заговорила, за то, что не ушла, а пошла и провела со мной время. Все-таки без нее мне было бы гораздо хуже, и мое желание быть одному было ошибочным, ложным желанием.
      А утром приехала мама. Ей позвонила Леля и попросила, чтоб она привезла меня домой. Мама приехала очень рано. В половине шестого. И конечно, увидела, что я не один. Она сказала:
      - Сволочь ты.
      Я сказал:
      - Почему?
      А она сказала:
      - Собирайся.
      Я собрался. Моя случайная женщина тоже собралась. Быстро и незаметно. И ушла она - незаметно. Во всяком случае, я ее ухода не заметил.
      По дороге мама все мне рассказала. Вчера, поздно вечером, Леля оставила Светку дома и пошла выгулять Дика. Что было моей обязанностью, ежеутренней и ежевечерней. Но меня не было, и она пошла вместо меня. А Светку оставила сидеть в ночной квартире. Почему Леля не уложила ее спать, как обычно, в девять, мне непонятно до сих пор. И Леле непонятно. Видно, ускользнуло от нее время, и она потеряла с ним связь и чувство его потеряла. А спохватилась - Дик скулит, на улицу просится, и Светка не спит...
      Выгулять Дика во дворе на скорую руку Леле не удалось. Он потащил ее через набережную к Днепру. Там Дик любил гулять больше всего. И один подонок снес Дика...
      Потому что автомобили заняли свое место в нашей жизни. Мы их туда с удовольствием, как дураки, впустили. А они заняли место и в нашей смерти. В настоящей и придуманной. Чего от них никто поначалу не ожидал. Автомобилей стало полно не только на улицах, их полно в романах, рассказах, повестях - в текущей мировой литературе, в общем. Я давно это заметил, еще когда Дик был жив, и давно меня это нервировало. Потому что как ни откроешь книгу - хоть из их жизни, хоть из нашей, - герои и героини в автомобилях ездят, в них целуются и любят друг друга, рождаются в них, в них живут и обделывают всякого рода дела, в них и под ними гибнут. Дети, старики, женщины, преступники, все подряд гибнут. И я давно понимаю - это не потому, что у авторов напрочь отсутствует богатая фантазия и они не способны умертвить своих персонажей как-нибудь лихо, оригинально и привлекательно для читателя, а потому, что действительно бездна зазевавшегося и иного народу кончает свои дни и ночи под колесами. И происходят эти кончины постоянно и статистически неизбежно. И значит, ни от гибели этой машинизированной никуда не уйти, кому суждено, ни от ее описания. Хотя описывать тут фактически нечего...
      Дик стоял чуть впереди, натягивал поводок. Который и остался у Лели в руках, с вырванным карабинчиком ошейника.
      И пока водитель возвращался на место происшествия за зеркалом заднего вида, пока удивлялся, что он на кого-то наехал, пока Леля приходила в себя, пока возвращалась домой, прошло, конечно, какое-то время. Дверь в квартиру была не заперта. И даже приоткрыта. И Светки в квартире не было. И нет по сей день. Не заперла ли дверь Леля или ее кто-то открыл - установить не удалось. И Леля полночи слонялась по пустой квартире с поводком в руках, ничего не предпринимая.
      Поводок - это все, что у нее осталось в руках. Ну, и я остался. Но это ее не утешало, это для нее было все равно что ничего. А у меня тоже осталось ненамного больше. Вернее, Леля у меня осталась. Или она осталась не у меня, а отдельно от меня. Рядом, но отдельно.
      С тех пор я заводить любовниц побаиваюсь. Хотя меня и сейчас временами тянет к какой-нибудь тридцатилетней жучке, у которой из-под хвоста исходят во все стороны тучи флюидов. Но я, во избежание последствий и несчастий, себя останавливаю. Я смотрю на абсолютное большинство окружающих женщин и говорю себе:
      - Вот эти климактерические бабищи, вялые и оплывшие, лет на пять, если не больше, младше тебя. Понял, старый козел? Или не понял? Прочувствовал или не прочувствовал?
      В таком, значит, примерно духе. И мои самоуговоры помогают и действуют на меня правильно, и я остываю и теряю возникший было интерес, и останавливаюсь, ничего не достигнув.
      А другим - ничего и хоть бы что. Другие вполне могут себе позволить любовниц. Тем более если с умом.
      Вот, к примеру, один из моих прямых предков (теперь стало модно вспоминать предков к месту и не к месту) - дед со стороны отца. Он был человеком с умом, хотя и закончил свою жизнь в сумасшедшем доме. Дед имел две законных семьи. Параллельно. И параллельно в них жил. Конечно, он их и содержал более или менее достойным образом - двух жен и троих детей. Это было нелегко и не так просто в исторический период после великой революции, оказавшейся в глазах потомков бандитским переворотом. Зато дед всегда мог уйти из одной семьи и пойти в другую. Его всегда ждали. В обеих семьях. Особенно нетерпеливо ждали, когда он не приходил долго, и он не приходил иногда специально и обдуманно - чтобы соскучились и радовались его приходу, а не выговаривали за долгое отсутствие и не надували губы.
      А что он сошел с ума от своей жизни, так это неудивительно. Во-первых, это случилось в старости, когда ему перевалило за семьдесят, и с ума по физиологическим причинам сходят многие бывшие мужчины, а во-вторых, ему было от чего рехнуться и в более раннем, цветущем возрасте. И совсем не из-за наличия двух семей. У него хватало других веских оснований, так сказать, общественно-политического и социального свойства. Да просто суммы впечатлений, которые пришлось получить от жизни, хватало. Они не могли пройти даром, не оставив своего следа в виде шрама на психике. Дед имел полное право рехнуться. Все-таки он небезуспешно пережил погромы в начале века, Первую мировую войну, революцию, Гражданскую, НЭП, культ, Великую Отечественную и все, что сразу же за ней последовало. А когда это закончилось и прекратилось, он попал в психбольницу. Вернее, как попал? Подробностей я не знаю. О подробностях со мной никто никогда не говорил. Я могу только догадываться и строить собственные шаткие предположения. Что деда в больницу не забрали. Кто в советские пятидесятые, да еще в самом их начале, забирал в психушку стариков, выживших из ума? Кому они там были нужны? Значит, наверно, деда туда сдали родственники. Его и мои родственники. Конечно, их жилищные условия не слишком располагали к жизни бок о бок с сумасшедшим, все глубже погружающимся в старческий маразм и полный распад личности. Да и ему невозможно было создать условия безопасного существования. И, наверное, они сдали его в больницу по собственной инициативе и по здравому рассуждению. И он прожил там какое-то не очень значительное время - пользуясь, как говорили, всеобщей любовью спецмедперсонала - и там же (или оттуда же?) благополучно ушел из жизни, потеряв предварительно весь рассудок без остатка и, значит, смерти своей не заметив. Но свое время или свою эпоху он пережил. Он часто повторял, как присказку навязчивую: "Ничего, - повторял, - я вас, блядей, всех переживу". И выполнил свое обещание, пережил. Пребывая не где-нибудь на обочине, а в самом центре событий и не будучи ни одного дня ни пролетарием, ни ленинцем, ни хотя бы сочувствующим им, социально близким элементом.
      Ему в наследство от предков досталась старая переплетная мастерская в городе Екатеринославе. При всех царях она имела заказы, принося кое-какой доход, - и уже одно это психованные большевики считали непростительной крамолой и контрой.
      Дочь деда, мою тетку, батько Махно брал в заложницы, когда ей было пять лет, и требовал у деда контрибуцию, в смысле, выкуп. И вынудил деда выкуп заплатить. Дед отдал все, что у него было, все без остатка, все до последнего. И дочь свою вернул. А она сказала, что у батьки ей было хорошо и не страшно и что ее поили там теплым молоком из бутылки.
      Его сын Зорик, единокровный, так сказать, брат моего отца и моей тетки, погиб в Отечественную войну.
      У деда дважды отбирали мастерскую. Первый раз в результате победы над страной революции, второй раз во время принудительного свертывания НЭПа. Он бежал из города с женой и двумя детьми без вещей и имущества, если не считать имуществом трех одеял, захваченных впопыхах и оказавшихся потом очень кстати. Бежал, после того как родственник жены, дальний, но порядочный человек, служивший советской власти чекистом, пришел на ночь глядя и предупредил:
      - Мастерская - это только начало конца. А конец - в самом лучшем случае, в случае, если Бог окажет существенную помощь, и тебе повезет - это тюрьма.
      - За что? - заорал на родственника жены дед.
      - Ты есть в списках, - сказал родственник жены.
      - Я точно там есть? - спросил дед, не уточняя и не интересуясь, о каких списках речь.
      - Наум, ты меня обижаешь, - ответил родственник. - Сегодня под утро за тобой придут.
      И дед со всею своей семьей бежал. Сев той же ночью в какой-то длинный товарный поезд и имея очень небольшое количество еды на всех. Поезд шел порожняком с юга на север, ничего и никого не вез, никем не охранялся (видно, уже тогда социалистический идиотизм существовал), мало по тем временам и условиям стоял на станциях, что, с одной стороны, было хорошо еды на долгую дорогу им бы никак не хватило, а с другой - в щели вагона на ходу так дуло, что, если бы не одеяла, детей бы они точно не довезли.
      И привез их этот пустой и довольно скорый поезд без всяких пересадок, правда, и без удобств, в столицу Советского Союза и Советской России, город Москву. Туда, куда дед и собирался в конце концов любыми путями добраться.
      - Москва велика и многолюдна, - говорил дед жене, - и затеряться тут будет проще простого.
      Он даже не стал менять фамилию и тратить последние деньги на новые безопасные документы. Он надеялся на вселенский бардак (примерно то же самое, что хаос), с первого большевистского дня царивший в стране, а значит, и в ее столице. Надеялся, имея на то все основания. Потому что бардак все крепчал и крепчал, принимая угрожающие размеры и становясь все более концентрированным. И действительно, в Москве никто деда не тронул, и он вполне прилично устроился там на постоянное жительство, и снова в конце концов стал, пусть не хозяином - хозяев к тому времени уже отменили и обезвредили, - но директором переплетной мастерской. Там же, в Москве, чуть ли не сразу по приезде, дед завел себе вторую семью и родил младшего, последнего, сына Зорика. Которого потом убили в сорок пятом году, как только взяли на войну, и он не успел ни пожить по-человечески, ни повоевать. Ничего, короче говоря, не успел, только зря родился. А до этого обе семьи деда, то есть его общие дети и общие жены, общались и чуть ли не дружили. Дед по этому поводу говорил, что его семьи дружат женами.
      У отца тоже было две семьи, правда, не параллельно, а последовательно. И очень жалко, что я в этом смысле не в деда. Или не в отца. И ехать мне сейчас не к кому, хотя и есть куда. Конечно, это уже немало. Уже хорошо. Мне, сколько я себя помню, всегда было хорошо. Так как всегда было куда ехать. Но насколько было бы лучше, если б вместо "куда" у меня было "к кому". Любовница, еще одна жена - какая разница? От перемены названий суть, как известно, никогда не меняется. На то она и суть. Чтоб не меняться по любому отсутствующему поводу.
      Конечно, не мне судить, но, видно, что-то недодумано Всевышним насчет прелюбодеяния. Погорячился Он, поспешил с ограничениями и определениями, однозначно трактуемыми. Имеющий с кем прелюбодействовать, имеет тыл. Имеет те самые, вышеупомянутые, заранее подготовленные позиции. И я понимаю и не против того, что тылом должна быть не любовница, а семья - ячейка общества. Но мало ли что должно быть? Должно быть одно, бывает другое. И часто это другое отличается от того, что должно, до полного (ну, или частичного) наоборот. Так что зря Господь Бог утруждался определять, где и какой должен быть у человека тыл. Хватило бы того, что тыл быть должен. А семья это или вторая семья, или женщина легкого поведения и нрава, к которой можно прийти и у нее остаться на ночь или на день, или
      навсегда, - безразлично. И почему нужно было это запрещать и считать смертным грехом, тем более что и сам Бог создавал одно, а создал другое? И опять знак вопроса, и кому этот вопрос адресован - себе, Ему или это так вопрос, вопрос ради самого вопроса и больше ни ради чего?
      Есть у меня одно предположение на этот счет. Не знаю, близко оно к истине или от нее далеко. Я думаю, тут вполне возможно, что Бог - так как Он сам есть
      любовь - сначала не собирался запрещать прелюбодеяние при наличии любви, а хотел запретить только прелюбодеяние ради прелюбодеяния, то есть блуд и блядство в чистом виде. А потом подумал, что запрети нам прелюбодействовать так, а иначе разреши - мы обязательно этим воспользуемся без зазрения совести по своему разумению и будем потом на Страшном суде клясться, что любили всех своих сто шесть любовниц плюс жену, как самих себя, то есть безумно. И обязательно это докажем хоть Богу, хоть черту, хоть всему составу Страшного суда, включая прокурора и его товарища. Со справками и свидетельствами в руках докажем. Напирая на то, что чего с нас взять, раз любили мы безумно, другими словами, без ума.