Правда, и обиделся он на нее до глубины души. И она, значит, осталась сама в этой квартире с детьми от первого брака - мальчиком Юрой десяти неполных лет и девочкой Светой - восьми, тоже неполных. А работала Саянова бухгалтером в кооперативе. И получала в месяц восемьсот рублей. И от мужа бывшего, Саянова А.И., за сотню рублей приходило ей стабильно. Так что в плане социального обеспечения они были достаточно защищены от жизни, если по сравнению с абсолютным большинством населения брать. Но и работы у Саяновой всегда много было, выше головы. И на работе много, и домой она часто и густо работу приносила, потому что не успевала все необходимое в рабочее время выполнять. В общем, трудилась она насыщенно, но в свое удовольствие (ей работа ее по душе приходилась), а дети в школу ходили, учиться. А вечером они придут после продленки, и она через часа два за ними с работы вернется, перекусить что-нибудь простое сготовит, поужинают, и дети до отхода ко сну своим чем-нибудь занимаются, детским, а она - своим. И дошло у Саяновой до того, что деньги те, которые она зарабатывала в кооперативе своем, потратить ей не удавалось. Потому что день до вечера на работе, вечером - домой, так как дети сами сидят. Денег куры не клюют, а холодильник пустой. И бардак в квартире кромешных размеров. Когда Дима с ними жил, он как-то незаметно успевал все купить и подметал когда-никогда, и пылесосил. А без него с этим у Саяновой труднее стало. Но она по воскресеньям выскочит, накупит всего, что попадется ей, и неделю как-нибудь они проживали, питаясь этими закупленными продуктами. А насчет уборки - так она предрассудками себя не обременяла, в смысле, не это в жизни для себя считала за главное. Такое вот, значит, положение было в общем виде, и еще по поводу Димы - они с Саяновой, когда расставались, так между собой договорились: раз все, значит - все. И тянуть нечего, и приходить ему не надо больше ни в гости, никак. И он давно уже к ним не приходил, живя собственной личной жизнью и не знал про их дела совсем ничего. И Саянов давно к ним не заходил. Ему не до заходов было, потому что период беременности у его сегодняшней жены очень тяжело протекал, и все семейные вопросы лежали целиком и полностью на его плечах. И вот при таком раскладе Саянову неожиданно забирают и возбуждают против нее уголовное дело, хотя, может, и не совсем неожиданно ее забрали, если подробно разобраться и сопоставить предшествующий ход событий. А казус там получился следующего содержания: кооператив-то их этот самый при одном промышленном гиганте был организован, их при этом гиганте штук семь или восемь числилось, всяких разных кооперативов. Вот. И пользовался он, значит, их кооператив, излишним оборудованием этого гиганта и тому подобным для своих производственных целей и нужд. А за это, конечно, генеральному директору платил тысячу каждый месяц. В смысле, наличными деньгами. А за аренду помещения и станков и за электроэнергию платил само собой, отдельно, согласно заключенному договору. И вот этот генеральный директор вызвал как-то раз председателя их кооператива и говорит без зазрения совести:
      - С этого дня, - говорит, - надо будет вам две тысячи платить, а иначе нет мне резона попустительствовать, чтоб вы уникальное импортное оборудование гробили и сырье на дерьмо переводили.
      А председатель говорит:
      - Мы так не договаривались.
      А генеральный директор говорит:
      - Ну так договоримся.
      А председатель:
      - Нет, не договоримся. И я, - говорит, - заявлю, что вы взятки с кооперативов вымогаете путем государственного рэкета.
      И с этими словами покинул кабинет и дверью саданул так, что секретарша подпрыгнула - не сдержался.
      А буквально через каких-нибудь два дня прибыли к ним в кооператив правоохранительные органы власти, произвели изъятие всей документации и всей наличности, сейф пустой опечатали и на расчетный счет в банке арест наложили. А еще неделю, значит, спустя председателя забрали. И Саянову как бухгалтера кооператива с ним заодно забрали. Сказали, что обнаружены у них серьезные преступления в области финансовой дисциплины, направленные на подрыв экономической модели чуть ли не во всем окружающем регионе. Саянова говорит, что у меня же дети в школе. Двое. Как же можно меня забирать? А органы говорят: "Дети к делу не относятся". И увезли их. А Юра со Светой из школы пришли после продленки, как всегда, ждали-ждали, а матери нету. Они поревели и спать без ужина и при электрическом свете легли, чтоб не так страшно самим ночью в квартире было. А утром опять в школу пошли.
      А Дима, он работал на этом же промышленном предприятии-гиганте, при котором кооператив был зарегистрирован. И Саянова раньше на нем работала. Ей и малосемейку от этого предприятия шесть лет назад выделили. А потом из-за отсутствия средств строительство жилья предприятие заморозило на неопределенный срок, и реальной перспективы на получение квартиры у Саяновой не осталось никакой. И она в кооператив перешла. А Дима так и остался на предприятии. И вот он пришел на работу, а там уже слухи всякие невообразимые гуляют во всю - что посадили и председателя, и бухгалтера, и всех виновных, и что хищения выявлены в особо крупных размерах. Дима послушал эти слухи и говорит:
      - Это кого ж посадили?
      А ему говорят:
      - Как кого? Саянову твою посадили, и председателя ихнего. И правильно, - говорят, - сделали, что посадили. Давно пора всех этих кооператоров начать сажать.
      Ну, Дима отработал рабочий день и пошел домой. В трамвай не сел, а пешком пошел. Чтобы проветриться. Идет мимо школы, смотрит, а Юра со Светой стоят. Под дверью.
      - Вы, - Дима спрашивает, - чего стоите тут, под дверью, и домой не идете?
      А они говорят:
      - Мы маму ждем, когда она с работы будет возвращаться.
      Постоял Дима с ними и говорит:
      - Ладно, пошли со мной. Не будет мамы.
      И повел их за руки. А Юра спрашивает:
      - А почему мамы не будет?
      А Дима говорит:
      - Да это, уехала она. Ну, послали ее. По работе.
      - А она скоро вернется? - Юра спрашивает.
      А Дима говорит:
      - Не знаю.
      Ну и пришли они домой - к ним то есть, к Юре и Свете. Дима на базар сгонял - у них базар под боком располагается - мяса взял, огурцов, в хлебный зашел, принес все это, мясо поджарил, вермишели нашел и сварил и накормил их, детей, значит, досыта. А после кормежки вышел на улицу и из автомата отцу с матерью позвонил, что ночевать пока приходить не сможет. Чтоб не ожидали они его и не переживали, потому что все у него вполне хорошо. И остался Дима с детьми Саяновой - чтоб им одним не быть. Хотел он, правда, и отцу их позвонить, поставить его в известность, какое создалось чрезвычайное положение вещей, но номер телефона не был ему известен, и Дима решил, что это не к спеху, решил, что Саянов по-любому каким-нибудь способом все узнает или просто к детям в гости придет, и Дима ему все расскажет, а пока, решил, пускай так будет, пока я и сам с ними поживу. А там, может, и не подтвердятся факты, и Галку оправдают и отпустят на свободу. Да, и еще он выяснил, где ее содержат, Галку, добился приема у тамошнего начальства и обратился с просьбой передать ей, что с детьми, мол, все устроилось. А они сначала помотали ему кишки по поводу того, кто он такой и что именно и конкретно его с арестованной Саяновой тесно связывает, но в конце концов передать про положение детей обещали. Записали все его данные и, если вы нам, сказали, понадобитесь в ходе дела и следствия, мы вас пригласим по повестке. Но они так его и не пригласили. Значит, не понадобился он им, а на суд Дима, конечно, и сам, без их приглашения, пришел. И на суде, как и надеялся он, сплетни насчет особо крупных хищений не подтвердились, и Галке поэтому суд определил только два года без конфискации. И председателю их тоже столько же дали и тоже без конфискации. Поровну, короче говоря, им дали. И пришлось Диме, значит, в отсутствии Саяновой жить с Юрой и Светой и их растить и содержать. Но, правда, и муж бывший Галкин, отец их родной, как узнал про Галку, сразу к Диме прибежал. И они поговорили. Он говорит, что я даже и не знаю, как быть и что делать, у меня ж ведь жена только-только родила, и ребенок слабый и больной, и саму ее еле спасли, думали, не выживет, и комната у нас тринадцать метров, и та не наша. А Дима говорит, что не надо ничего определенного делать, я с ними побуду. С детьми. И муж Галкин бывший очень за эти слова Диму благодарил и сказал, что дает твердое обещание к ним часто приходить и деньги в размере алиментов как минимум обязуется выплачивать, как и раньше, и в остальном тоже будет Диме в меру сил способствовать.
      И так оно пошло и поехало. Дима с детьми жил, отец ихний их навещал по первой возможности и материально частично поддерживал. Хотя ему и самому в этом смысле невесело было. Ну и родители Димины в чем могли, также свою помощь оказывали. В плане купить чего-либо в очереди или с детьми посидеть, когда у Димы дела какие-нибудь неотложные возникали или подработать надо было ему на халтуре. И так бы Дима весь этот срок, определенный Саяновой по приговору суда, и провел незаметно для себя, если б через полгода его с детьми из квартиры не выселили. Сказали, через шесть месяцев те, которые осужденные по суду, постоянной прописки лишаются советским законом. И места жительства лишаются. А кроме ответственного квартиросъемщика Саяновой Галины Максимовны, как раз и являющейся осужденной, никто из совершеннолетних граждан на этой жилплощади прописки не имеет, а он сам, товарищ Рыбин, есть человек сугубо посторонний и занимает эту жилую площадь против всяких правил и постановлений и, возможно даже, в корыстных целях. Дима еще понять не мог, откуда им все стало известно, он же квартплату регулярно вносил, без задержек. А потом, позже, правда, выяснилось достоверно, что это кто-то из соседей нужное заявление сделал. А там уже, как говорят, дело техники - все само раскрутилось постепенно. Да оно бы и без этого заявления, наверно, в точности тем же самым закончилось. Из соответствующих органов, небось, все равно информация поступила бы куда положено своевременно. И тогда Дима, что смог из вещей, к отцу с матерью переправил - одежду, посуду, постель, игрушки и всякое такое, а мебель там, холодильник пришлось ему в срочном порядке продавать, так как некуда было это у родителей разместить, на их ограниченной площади. И Дима продал всю почти что обстановку разным людям, а деньги на имя Саяновой Галины Максимовны в сбербанк положил, на срочный вклад. Чтобы все честно. И перебрались они к родителям. К Диминым. И жили у них, пока Саянова свой срок отбывала. И ничего жили. Хоть и друг у друга на головах. Но все быстро с теснотой примирились, и дети даже примирились. Только одно им никак не нравилось - что в школу теперь надо было на трамвае ездить и вставать из-за этого рано, чтоб Дима их по пути на работу туда завез. А в другую школу Дима не стал детей переводить, ну, чтобы лишний раз с бумажками не связываться и не объяснять всем подряд, где находятся их мать и отец, и кем приходится им, детям, он сам, и почему это школу они вздумали менять посреди учебного года.
      И вот, значит, Дима потихоньку работал, дети учились на "хорошо" и на "отлично", и здоровье было у них более-менее. Для их возраста. Конечно, и Саянов Диме всяческое содействие оказывал - и в проблемах воспитания, и в денежном выражении, и морально, несмотря на то, что его сын, который у него в результате второго брака родился, постоянно болел по больницам, и жена после тех неудачных тяжелых родов тоже безвылазно болела.
      И два года для Димы быстро прошли, пролетели даже, можно сказать, и у Саяновой срок заключения завершился, и она освободилась из мест лишения свободы и сразу, конечно, первым делом, к Диме кинулась, потому что про судьбу своей квартиры и про другое все она была в курсе событий, ей Дима в письмах все тщательно описал. Ну, и приехала она к Диме, детей обнимает и целует и нацеловаться не может, и слезы у нее по лицу текут и на пол капают. А дети тоже, конечно, радуются встрече с ней. Все ж таки они по матери сильно скучали, особенно первые месяцы. Потом, правда, меньше скучали. Привыкли. А поначалу скучали сильно. И вот обнимается с ними Саянова, а Дима сидит на табуретке в стороне и на них смотрит. И родители его, отец с матерью, тоже эту картину молчаливо наблюдают. А потом Саянова поуспокоилась малость, глаза вытерла и к Диме, на табуретке сидящему, приблизилась. И говорит она Диме, что спасибо тебе, в общем, за них и забудь, говорит, все прошлое и давай жить по-новому и по-человечески. А Дима ей в ответ протягивает сберкнижку на ее имя и говорит, что не стоит благодарностей. Что касается детей. А что касается жить, то я этого не приветствую, так как не получится у меня все забыть.
      - А что же мне в таком случае делать? - Саянова у него спрашивает.
      - А это тебе видней, - Дима ей говорит.
      А Саянова говорит:
      - А можно, дети у тебя недолго поживут?
      А Дима говорит:
      - Это - пожалуйста. Можно.
      И Саянова развернулась и уехала в город своего детства Кривой Рог, откуда она была родом и где у нее и сейчас жил родной отец со своей женой, а с ее, значит, мачехой. Уехала, и отец, видно, принять ее к себе согласился, потому что через какой-то короткий период времени она к Диме за детьми вернулась и забрала их с собой и увезла в этот самый свой Кривой Рог, а они туда уезжать не хотели, а наоборот, хотели остаться. 1991
      НОМЕР
      Самолет улетал рано. То есть почти ночью. И такси Кротов вызвал по телефону на два тридцать плюс-минус пятнадцать минут. А с женой он так договорился заранее, что посадит их в это вызванное такси, а сам с ними в аэропорт не поедет. Номер такси запомнит, если что на всякий случай и все. И останется дома, так как завтра, хоть и суббота, а надо ему на работу. А на работе у него был законный выходной и вообще он оформил очередной отпуск с понедельника. И вот, значит, такси пришло в назначенный час, и жена с дочкой сели в него на заднее сидение, и Кротов вещи их в багажник захлопнул, и они уехали. А номер он, Кротов, вроде бы и запомнил, но цифры тут же у него перепутались и из головы выскочили. А жена ему перед тем, как в машину сесть, сказала, что когда-то ты меня не только что до аэропорта провожал, а и намного дальше. Это она напомнила и намекнула, как он в первый год их жизни купил себе тайно от нее билет на тот же самый самолет, что и ей и, когда она уже начала плакать на регистрации, Кротов положил на стойку этот свой билет и паспорт. И летел с ней до Львова, а потом тем же самолетом вернулся назад. Был такой у них в биографии дурацкий эпизод. А теперь, конечно, все у них по-другому и не так. И вообще никак. И они приняли, значит, решение, что она уедет к своим родителям в гости, и они поживут месяц врозь друг от друга и отдохнут и, может быть, соскучатся.
      И самолет вылетел, считай, вовремя и по расписанию. Вырулил на взлетную полосу, постоял на ней немного, а потом разогнался и задрал нос и стал лезть и карабкаться в гору, набирая свою положенную высоту полета. И Лина громко заплакала, потому что ей заложило уши, и она испугалась, не зная, что это означает. А Лариса сказала ей, что надо проглотить слюну, и Лина плакать перестала и взяла у Ларисы карамель "Мятную", и положила ее в рот, и стала сосать.
      И вот прошлась туда и сюда вдоль кресел нечесаная, в прыщах, стюардесса и объявила, что самолет набрал свою высоту, и полет протекает нормально, и можно отстегнуть привязные ремни. И все отстегнулись и осмотрелись по сторонам. А в самолете было неубрано, бардак, можно сказать, был в самолете, так как валялся на полу какой-то сор и грязными и засаленными были чехлы сидений, и мутными иллюминаторы окон. И Лариса подумала, что дома она оставила раскардаш и не успела прибрать за собой после сборов в дорогу. Правда, она и не стремилась особо к этому, пускай, думала, остается, или пускай его бляди прибирают. А нет, так и в бардаке посношаются, не сдохнут. Ей сейчас, тут, отчего-то пришло на ум и показалось, что именно вот этим и будет Кротов заниматься в период ее отсутствия и больше ничем. Потому что недаром же он никак дотерпеть не мог и дождаться, пока уедет она. Наверно, прямо теперь уже и понавел полную квартиру всякой шелупени. А самолет вдруг ни с чего закачало и затрясло, и он провалился вниз сквозь тучи и взвыл всеми моторами и снова полез вверх. А Кротов смотрел на часы и думал, что вот наконец-то он совсем один и никого у него не осталось, только он сам. И он позвонил Лидке, но телефон Лидкин ему не ответил. Или она его отключила на ночь, или же где-то шлялась, тварь болотная. И Кротов знал, конечно, про нее, что она тварь, но ему-то что с того, он же не жить с ней собирался и не венчаться, а просто хотел поиметь ее по-человечески, без проблем и пережитков прошлого. Потому что Лидка была в этом деле специалист широкого профиля и пользовалась заслуженным успехом и давно на Кротова зарилась и положила на него свой глаз. Но телефон ее не отвечал ни в какую, и Кротов бродил без внимания по разоренной сборами жены квартире и тыкался в раскрытые двери шкафов и в выдвинутые ящики, и наступал на разбросанные дочкины игрушки, и они хрустели под его ногами. И когда в очередной какой-то раз Лидкин телефон не ответил, Кротов позвонил другу детства и юности Гере Мухину, и Гера ответил ему матом, то есть, какая это еще сука резвая звонит в такую несусветную рань.
      - Это я звоню, - успокоил Геру Мухина Кротов и спросил: - У тебя телки есть? А то моя уехала и хата свободная, и от скуки хоть вешайся.
      А Гера прикинул и сказал, что хата - это, конечно, хорошо и телок он, Гера, найдет сколько угодно и пригонит хоть целое стадо.
      А Кротов сказал:
      - Ну так гони.
      И Гера оделся и прошел на пальцах мимо матери, которая лежала на боку лицом к стене и спала. И она не проснулась ни от прозвучавшего звонка телефона, ни от движений по комнате, производимых уходящим Герой. И Гера вышел и тихо защелкнул входную дверь, и пошел на Красный рынок, и через десять примерно минут ходил между сонными рядами и смотрел ассортимент товара. А на рундуках сидели скучные телки всех мастей и разновидностей. Их за всю ночь никто не взял, и они курили план или тянули портвейн из горла и то ли дожидались покупателя, то ли уже и не ждали ничего, а сидели просто так, по инерции. И Гера походил по рынку, прицениваясь, остановился около одной, симпатичного и приемлемого вида и, потрогав ее руками, потянул за собой, и она спрыгнула с рундука.
      - Куда? - спросила у Геры телка.
      - Еще одну надо, - сказал Гера.
      - А вас сколько? - спросила телка.
      - Два человека, - сказал Гера.
      - Не надо, - сказала телка. - Я сама.
      И они пошли с Герой вниз по улице Карла Либкнехта, к Кротову.
      - Тебя как звать? - спросил Гера.
      - Телка, - сказала телка.
      - А меня Гера, - сказал Гера, - и она обняла его за талию и так держалась за него, опираясь, и ее бедро терлось о Герину штанину с шуршанием.
      А когда они пришли к Кротову, телка сказала:
      - Жрать.
      И Кротов вытащил из холодильника кастрюлю с супом и поставил перед ней, и отошел. А она запустила туда, в кастрюлю, пятерню и достала кость с лохмами мяса, и обглодала ее дочиста, а кость опять бросила в суп, и она утонула. Потом телка поднесла кастрюлю к лицу и напилась из нее через край, и вытерла рот рукой, и сказала:
      - Кирнуть.
      И Кротов налил ей полстакана водки.
      - Еще, - сказала телка.
      И Кротов долил еще, и она выпила водку маленькими короткими глотками, и стала скидывать с себя все. И оказалась худой и прозрачной, и кожа у нее отдавала синевой, и по ней перебегали холодные мурашки, и телка ежилась и поводила плечами и мелкой грудью.
      - Чего стоите? - сказала она. - Или вас раздеть?
      - Нет, - сказал Кротов, и они с Герой стали раздеваться, и разделись, и она взялась за них по полной программе максимум. Сначала работала руками, потом впилась в Геру, а Кротова пристроила сзади, потом поменяла их местами и так далее, и тому подобное. И все это тянулось долго и монотонно, и за окном давно уже было утро нового дня. Потом и Гера, и Кротов умотались, и телка оставила их отходить, а сама пошла на кухню. И там она поела из супа гущи, вылавливая ее рукой со дна кастрюли, потом вернулась и подняла с пола куклу Катьку, старую и голую, и без одной руки. И она повертела ее и поразглядывала и вставила себе между ног так, что торчать осталась только Катькина голова, и стала ходить по комнате враскоряку и смеяться дурным и визгливым смешком, и пританцовывать по-папуасски перед зеркалом, и показывать Гере и Кротову длинный бледный язык. А в конце она легла на спину, прогнулась мостом и сказала:
      - Рожаю.
      И Кротов рванулся к телке и выдернул из нее Катьку. Катька была мокрая и скользкая, и он отбросил ее наотмашь.
      - Родила, - сказала телка, и Кротова стошнило. И он добежал до туалета, давясь и корчась, и упал перед унитазом на колени, и его вырвало и вывернуло что называется наизнанку. А Лариса с Линой вышли из самолета и поехали на вокзал, и там купили в кассе билеты до города Червонограда, красного то есть города, и поехали в этот Червоноград. И там их встретили мать и отец Ларисы. И они обнимались и радовались их приезду и встрече, и из дома сразу повезли на свою дачу. И Лина бегала по огороду и дергала зелень и ела, и ела с земли клубнику до отвала, и целовала котенка Тишку, и ей было весело. А Лариса сидела в домике с родителями и говорила, что хочет у них пожить месяц отпуска, потому что с Кротовым у них черт знает что происходит, а не совместная жизнь и относиться они друг к другу не могут без отвращения, и, может быть, отдохнут теперь один от другого и после этого все как-нибудь поправится и утрясется. А мать говорила, что, конечно, отдыхай, о чем разговор, а в жизни, говорила, еще и не такое бывает у людей и все живут и от этого не помирают. А отец говорил, что оставайся у нас насовсем, а Кротов сам за тобой прилетит и будет упрашивать и умолять вернуться - никуда не денется, а если не прилетит, так и ну его в задницу или еще куда подальше. И Лариса стала отдыхать и встречаться с одноклассниками, и ходить с матерью на толкучку, и покупать разные польские вещи себе и Лине, и ходить купаться и загорать на Буг. И она редко вспоминала Кротова, и Лина тоже его совсем не вспоминала. А Кротов сказал Гере, чтоб он больше не приводил таких диких и сдвинутых баб никогда, и Гера даже обиделся на Кротова за его неблагодарность и ушел домой, а мать его все спала, и он не стал ее будить, а лег и надел наушники, и включил музыку. А Кротов вытолкал телку за дверь и тоже лег и не мог уснуть, потому что был день. И он лежал на кровати и думал, что, наверно, не миновать ему восстанавливать и налаживать семейные отношения с Ларисой, хотя бы из-за дочки и, чтобы не жить самому, потому что с Ларисой, конечно, жить тошно и противно, ну а самому - это вообще не жизнь, а одно название. И тут ему позвонила Лидка и сказала, что вполне имеет возможность прийти с подругой, если его жаба отвалила, и пускай срочно кого-нибудь ищет и зовет для подруги. И Кротов снова позвонил Гере и его позвал. И Лидка пришла с подругой и притащила полную сумку жратвы и выпивки из своего кабака, где она работала официанткой в большом зале. И Гера пришел, хоть и был в обиде на Кротова, и рассказал, что его мать спит со вчерашнего вечера на боку. И они сели пить и есть и напились до полусмерти и до потери сознания. И Кротов полез по ошибке и с пьяных глаз не на Лидку, а, наоборот, на ее подругу, а Лидка вцепилась за это в его залитые глаза когтями, и по щекам Кротова потекла кровь. И он отстал от Лидкиной подруги, и Лидка повалила его на кровать и, можно сказать, стала насиловать, пачкаясь кровью с его лица. А Гера, он сидел в другой комнате в обществе подруги Лидки, пил и спрашивал у нее:
      - Ну разве может человек так долго спать на одном боку и не просыпаться со вчерашнего вечера, то есть целые сутки подряд?
      А подруга не отвечала ему на этот вопрос, а говорила только одно и то же:
      - Слышь, мужик, ты сделай меня, а, ну что тебе стоит? - и садилась к Гере на колени, а Гера ее оттуда сгонял.
      И так или приблизительно так проводил все свое время Кротов с участием Геры и разных случайных женщин, и он не пускал Геру домой, чтоб не оставаться одному в квартире. А Гера говорил, что мне на работу надо и у меня мать там, дома, спит на боку, а Кротов говорил:
      - Да ладно тебе, лучше выпей.
      А Лариса все отдыхала и отдыхала у своих родителей в городе Червонограде и ездила с ними в поселок Рожище, где жил ее прадед и троюродный брат, и двоюродная сестра матери. И эта сестра имела большой дом и держала двух кабанов и кур, и кролей, и козу, а прадеду было девяносто два года и он каждый день рассказывал Ларисе, как воевал в гражданскую войну пулеметчиком за красных и как стрелял очередями по колоколам из "максимки", и как колокола звонили на всю ивановскую и распугивали птиц и старух. Говорил:
      - Залегли мы, это, в низине, а на пригорке так, на бугре, церковь огромных размеров, а комиссар и говорит мне как пулеметчику, а ну вдарь, говорит, ей по колоколам, чтоб шума побольше было и чтоб знали все, что мы уже тут. Ну я и вдарил без единого промаха.
      А больше прадед ничего не помнил из своей жизни, потому что у него был глубокий, рассеянный по всему телу, склероз и ни о чем он ни с кем не говорил, только об этом. А троюродный брат Ларисы был боксер и бабник, но еще сопляк против нее, и он пробовал к ней приставать и лезть в постель, а Лина увидела это и сказала.
      - Мама, а что вы делаете?
      И Лариса поперла своего этого троюродного брата в три шеи, хотя ей и было в душе приятно, что он за ней ухаживает.
      А потом они уехали из поселка Рожище и вернулись обратно. И весь месяц, какой был в распоряжении у Ларисы, подошел к своему окончанию, и она взяла билеты домой. А отец ее отговаривал и обещал устроить на хорошую работу, но она взяла билеты, потому что все равно, в любом случае, съездить домой ей было надо и необходимо. И она позвонила Кротову по междугородке и сказала, что прилетает завтра рейсом из Тамбова. И он спросил, почему это из Тамбова, а она сказала:
      - А откуда?
      А он сказал, что все понял и встретит ее у трапа самолета. И Кротов отпустил Геру и сказал, что он может идти к себе и на все четыре стороны, и Гера обрадовался и ушел. А Кротов приступил к генеральной уборке квартиры. Он вынес в мусоропровод все бутылки и банки и подмел, и разложил по своим местам. И когда он заканчивал уже убирать, ему позвонил Гера и сказал, что мать его все еще спит и, наверное, она во сне умерла. А Кротов ответил, что надо ее, значит, хоронить не откладывая на завтра. А завтра он купил букет живых цветов и поехал в аэропорт встречать Ларису и дочку. И самолет произвел посадку и приземлился, и стали из него выходить авиапассажиры, а Ларисы и Лины среди них Кротов не обнаружил. И Кротов подошел к стюардессе, которая шла следом за прилетевшими пассажирами и спросил у нее про Ларису. Сказал:
      - Тут с вами женщина летела красивая и девочка шести лет, - и описал внешность Ларисы.
      А стюардесса говорит:
      - Ну и что?
      А Кротов спрашивает:
      - Так, а где они?
      А стюардесса говорит:
      - А они раньше вышли.
      - Как это раньше? - Кротов спрашивает. - У вас что, посадка была промежуточная?
      - Не было у нас посадки, - говорит стюардесса.
      А Кротов говорит:
      - А как же они вышли?
      А стюардессе, видно, надоели его вопросы, и она сказала со злостью:
      - Ну как, как? Вышли и все. Неужели не ясно?
      И Кротов сказал:
      - Ясно, - и вспомнил номер такси, на котором уезжали жена и дочка в отпуск месяц тому назад, и номер этот был совсем простой и легко запоминающийся - 44-11. 1992
      КОНЕЦ ГОДА
      Под конец 1991, уходящего в Лету истории года, денег в сберкассах не выдавали, считай, никому. И зарплаты тоже многим простым трудящимся не выплачивали. Главное дело, все президенты всей страны поголовно считали, что надо дать людям возможность зарабатывать сколько влезет, а они говорили, что, конечно, кто ж против президентов спорит и возражает, но денег-то нет ввиду отсутствия и нехватки наличных купюр в госбанках. Как же мы их выплатим? Если их нет. А произошло это отсутствие купюр из-за того, что продавать в магазинах госторговли для обеспечения естественного круговорота денежных знаков можно было одних только продавцов, а больше нечего. А с базара и с рынка или, допустим, из коммерческих торговых точек серьезные деньги в банки возврат не совершали, а крутились и оборачивались где-то помимо, то есть в кулуарах и за кулисами теневого сектора экономики и параллельных мафиозных структур. А станок, который эти купюры печатает, говорили, подвергся моральному износу и вышел из строя действующих. Короче, тут во всем ощутимо сказалась несостоятельность марксизма-ленинизма как единственно верного учения и дал о себе знать крах и развал социалистической империи зла на независимые части света и отдельные государства. И вот подавляющему большинству рядовых граждан, отброшенных далеко за черту бедности и нищеты, совсем почти нечего стало употреблять повседневно в пищу и купить пожрать возможность у них отпала и атрофировалась начисто. А у всех же в основном семьи на руках и дети, и жены. А зарплаты, не выплачивают никакой, сволочи. И сберкассы в выдаче вкладчикам вкладов отказывают антиконституционно, и все это происходит на общем фоне небывалой суперинфляции и неудержимого роста розничных закупочных цен на товары первой необходимости и услуги повышенного спроса. И счастье тому, если у кого было накоплено в течение прошлых лет активной жизни много излишней верхней и нижней одежды и обуви и запасы пищевых продуктов имелись по домам, заготовленные на случай зимы или других стихийных бедствий - крупы в смысле, мука блинная и простая, макаронные изделия, а также прочий широкий ассортимент, вплоть до консервов из рыб в томате, в масле и в собственном их соку. А у кого не было ничего этого заранее предусмотрено, тем совсем можно было смело пропадать ни за грош собачий и пропадом и идти на панель и на паперть или, может даже, в подземный переход с баяном. Потому что голод, он никому не тетка. Но Привалов к этой вышеназванной категории беспечного населения не принадлежал ни сном ни духом. У него, в его жилье, им лично и при участии его первой жены Лидии были в свое время заложены на антресоли, в кладовые, под кровати, на балконы и во все три холодильника "Днепр-2" всякого рода неприкосновенные запасы пищи и всем нужным для обеспечения и поддержания жизненно важных центров, они обладали и с голодухи или от, допустим, дистрофического истощения помирать и пухнуть покуда не собирались и не рассчитывали, а собирались они честно работать и жить пока живется, а там - хоть трава не расти.