Рукав черной куртки блестящим змеиным туловищем метнулся к нему навстречу и с хряском проломил переносицу. Милиционер беззвучно упал в лужу, и мутно-бурая вода возле его головы стала медленно окрашиваться в красные тона. Мужик хмуро обернулся на второго нападавшего, оттолкнув его одним взглядом, и зашлепал по двору между желто-синих, по-канареечному пестрых уазиков.
      -- Стой! -- бросил ему в спину от дверей маленький человечек в форме майора милиции с красной повязкой на левом рукаве. -- Застрелю, гад! -пугнул он его с расстояния в два десятка метров, но мужик даже не обернулся, словно затылком видел, что никакого пистолета в руках у майора нет.
      По идущему к нему навстречу через двор светловолосому парню в матерчатой коричневой куртке мужик небрежно махнул рукой. Таким жестом медведь отгоняет назойливых пчел. Наверное, и мужику встретившийся на пути парень показался не сильнее пчелы: на голову ниже, щуплее и к тому же в какой-то глупой кепчонке. Махнул мужик, почему-то решив, что отброшенная ударом жертва долетит-таки пять - семь метров до ближайшего уазика, и вдруг удивленно ощутил, что ладонь проткнула воздух.
      Быстрые пальцы парня, впившись в мягкую кожу рукава, рванули его в сторону, куда и наносился удар, как бы ускоряя его, коричневый ботинок хлестко подсек ноги мужика. Тот мешком завалился на бок, но парень так резко рванул его руку вверх, что черная туша, провернувшись в воздухе, плашмя упала на спину. Коричневый ботинок описал еще одну дугу, но в оголившийся от съехавших на грудь куртки, свитера и рубашки розовый бок все-таки не ударил.
      Парень остановил себя, хотя в голове толчками пульсировало навеки заученное: "Каждый прием завершай ударом! Каждый прием завершай ударом! Каждый прием завершай ударом!" -- Повернул руку мужика так, чтобы тот при любом движении ощутил боль в плече, и еще раз посмотрел на его бок. Попади он в него, как учили, сразу бы воткнул ребро в печень.
      Свободная рука мужика попыталась совершить то, что не удалось другой, но и у нее это не получилось. Сверху навалилось синее, хрипящее, матюгающееся, разъяренное. Розовый бок исчез под этой синевой, и парень сразу отпустил руку. Щелкнули где-то внизу наручники, тупо хлестнули два удара, что-то хрустнуло, охнуло, крякнуло, и только после этого милиционеры стали подниматься с черной туши. Неподвижной она так походила на гору застывшего асфальта, которую забыли дорожники.
      -- Тащите его в "аквариум"! -- крикнул со ступенек майор.
      -- Отставить! -- вырос за ним мужчина в сером свитере. -- Какой "аквариум"! Он там на хрен все разнесет вдребезги! В изолятор его! В бетон! -- На его округлом землистом лице залихватски топорщились казацкие усы, и все время дергалась левая бровь. Он словно бы хотел подмигнуть, но не знал, кому и зачем, и оттого его подергивание получалось каким-то половинчатым и незаконченным. -- Да поднимите же сержанта! А то еще захлебнется в луже!
      Но сержант и без посторонней помощи уже присел на корточки и медленно вставал с запрокинутой головой, тыльной стороной ладони упираясь в нос. Со стороны могло показаться, что он пытался приклеить отвалившийся нос на место, хотя на самом деле ничего у него не отваливалось, а просто сержант ненавидел все соленое, а кровь, хлеставшая по губам, оказалась соленой до горечи.
      -- Тащите его быстрее! -- подмигнув всем сразу, крикнул из-под навеса черноусый. -- А то оклемается, падла!
      Парень поднял из лужи намокшую, сразу ставшую тяжелой кепку, но на голову ее не надел, хотя дождь сеял все так же густо и щедро.
      -- П-поймаю -- п-прибью, -- булькнул кровавой пеной с губ мужик, которого четверо милиционеров под мышки с трудом протащили мимо парня.
      Жесткие, сухие губы того в ответ даже не дернулись. Быстрым взглядом-вспышкой он охватил узколобую бритую голову мужика, его хмурое лицо со свернутым набок мясистым носом и с удивлением уловил, что никакой он не мужик, а парень лет двадцати пяти--тридцати, но парень из разряда людей, которые только из-за своего роста и габаритов сразу становятся мужиками, так и не побывав в шкуре парня.
      2
      -- А-а, так это про тебя звонили! -- сжав пощипываемый табачным дымом и оттого переставший подмигивать глаз, усач в сером свитере прочел предписание, накрыл его пачкой "Мальборо" и резким, хозяйским жестом указал на стул. -- Присаживайся, старлей!
      Парень провел ладонью по щеке, стирая дождевые капли, и сел на другой стул. Мокрая фуражка мешала рукам, и он положил ее на левое колено, тут же пожалев об этом, но все равно оставил ее на том же месте пропитывать холодной влагой брюки.
      -- Ты его каким приемом-то бортанул? -- откинувшись на хрустнувшую спинку кресла, пустил усач дым в потолок и, заметив, что пепел упал на грудь, смахнул его со свитера на пол.
      -- Он поскользнулся, -- посмотрел парень на видневшийся за полуоткрытой дверцей шкафа погон подполковника милиции, потом на книжную полку, где ровным строем стояли книги по восточным единоборствам, самбо, дзю-до и боксу, и зачем-то добавил: -- Сам поскользнулся.
      -- Я вообще-то не видел... Попозже выбежал, -- нахмурился усач. -- Но говорят, ты...
      -- Нет, он сам, товарищ подполковник, -- наконец-то назвал парень его по званию и одним этим напомнил усачу о том, что тот еще не сделал.
      -- Ладно. Давай познакомимся, -- привстав, протянул хозяин кабинета крупную кисть с кустиками жестких черных волос на тыльной стороне ладони и пальцев. -- Хребтовский Николай Иваныч. Сыщик -- по призванию. Начальник отделения милиции по необходимости.
      -- Мезенцев, -- сразу как-то и не попал он по ладони, а скользнул к запястью и, смутившись и наконец-то ощутив мощную хватку его рукопожатия, добавил: -- Владимир.
      До отчества он еще не дорос, но в запасе кое-что еще оставалось.
      -- Старший лейтенант морской пехоты, -- добавил он.
      -- Север? -- не отпуская его пальцы с грубыми мозолями на суставах, спросил Хребтовский.
      -- ЧэФэ, -- ответил, тоже не отпуская его щекотных пальцев, Мезенцев, и Хребтовский почему-то сразу прервал рукопожатие.
      -- А я на Севере служил, пограничником...
      Этим он попытался внутренне приблизить к себе нового подчиненного, который как-то сразу стал менее интересен после упоминания Черноморского флота, юга и всего вольготно-расслабленного, что с ним связано.
      -- А чего ж уволился? -- вернул Хребтовский под усы сигарету и ввалил щеки долгой затяжкой. Выпустил дым из ноздрей и добавил: -- Крым... Курорт все-таки...
      -- Так получилось, -- ушел от прямого ответа Мезенцев и пожалел, что пошел в милицию, хотя еще ничего не успел сделать.
      Здесь он ощущал себя совсем чужим. Зря он поддался на уговоры однокашника, работавшего в кадрах УВД Горняцка. Наверное, зря. Хотя до полноты ощущения ему не хватало запасных вариантов. Ну куда еще идти? На шахту? Так там зарплату по нескольку месяцев не выдают. На рынок? Торговать? Уже попробовал. Стоишь и медленно тупеешь. Когда понял, что вот-вот отупеет совсем, бросил свою "точку" на городской толкучке, где пеньком отсидел три пекловых месяца в окружении "фирменных" спортивных костюмов и еще более "фирменных" кроссовок из кожзаменителя. Вернуться в армию? Все-таки увольнялся он не совсем из Российской армии, а из бригады морской пехоты непонятно чьего Черноморского флота. Может быть, его и вернули бы через военкомат в "кадры". Но это было бы слишком просто и обыденно. А переход в милицию напоминал путешествие в дальнюю страну, где ждало гораздо больше открытий, чем в уже опробованной стране "Взвод".
      И вот он сидел и смотрел на своего нового начальника, а тот беспрерывно отвечал то на один звонок, то на другой, и чем дольше он говорил, тем сильнее и сильнее Мезенцев ощущал себя лишним и в этом кабинете, и в этом отделении, и в милиции вообще.
      -- У-уф, надоели! -- хряснул Хребтовский черной гантелей радиотелефона по столу. -- Всем все подай! Одним -- машину на полчаса ерунду какую-то из магазина довезти, другим -- охрану на презентацию. А ты видел моих шпиндиков? -- ткнул он толстым пальцем в сторону мутного, искрапленного дождем окна. -- У половины -- метр с кепкой. Мне бы в патрульно-постовую роту с десяток таких амбалов, как тот рэкетир, которого мы завалили во дворе, я бы округу вот тут держал, -- хрустнул он стиснутыми в кулак пальцами.
      Мезенцев проглотил это неожиданное "мы" и уже хотел спросить о своей будущей работе, но Хребтовского, кажется, понесло.
      -- Вот ты знаешь, что у "штатников" -- ну, в смысле, у американцев в полицию не берут, если рост меньше ста восьмидесяти, а вес не дотянул до восьми десятков кэгэ? Знаешь? -- наклонившись к столу, спрашивал Хребтовский. Вены на его короткой, бычьей шее напряглись и казались отвердевшими, но лицо все равно оставалось землистым. -- А у нас всех подряд берут... Вот у тебя какой рост? -- впился он припухшими глазами в Мезенцева.
      -- Метр семьдесят девять, -- четко ответил он, хотя в медкнижке после диспансеризации, последней морпеховской диспансеризации, значилось -- метр восемьдесят один.
      Хребтовский хмыкнул, но комментировать не стал. За глаза всегда ругать легче. А в глаза -- как стена какая перед тобой. Одну можно завалить, а другая и на тебя рухнет.
      -- В общем, так, -- уменьшил Хребтовский пачку на еще одну сигарету, заметив, что она вовсе опустела, скомкал ее одним резким движением и швырнул в урну, освободив от груза служебное предписание Мезенцева. -Пойдешь участковым. Должность -- капитанская. Будешь пахать без замечаний -- дорастешь до старшего участкового. Это уже, считай, майорская звезда на плече есть. А дальше...
      Вместо продолжения он встал, пронес живот над углом стола, прошел к дальней стене кабинета, половину которого занимала карта-схема района Горняцка, и антеннкой сжатого в руке радиотелефона провел по извилистому ряду квадратиков.
      -- У тебя на участке всякой твари -- по паре, -- не оборачиваясь, пояснял он. -- Есть частный сектор. Это улицы Проходчиков и Стахановцев. Есть район поприличнее -- пятиэтажки. Целых десять штук по улице Крепильщиков. На первых этажах в них -- магазины, кафе, химчистка, -- после слова "химчистка" почему-то помолчал, мрачно подумал о чем-то своем, может, о невозвращенной из химчистки рубашке. -- Вот, значит, так... Что еще? Ага, вот -- вторая половина участка. Это -- вся территория шахты "Пять наклонной" с постройками, шахтным двором, двумя терриконами, лесным складом и подъездными путями. Правда, шахта уже больше года как закрыта. Все пласты выработаны. Но управленческие штаты и кое-кто из работяг все еще сохраняются. Зачем, не знаю... А так, вообще-то, порушено там почти все на шахтном дворе. Короче -- сплошные руины.
      Мезенцев выслушал все это стоя. Въевшаяся в кровь дисциплина подняла его, когда старший по званию встал, и заставила стоять, не шелохнувшись.
      -- Есть участки получше, -- почесал Хребтовский бугристый затылок антеннкой радиотелефона. -- Есть похуже. Считай, что у тебя -- середняк. Во всяком случае, не вокзал, не вещевой рынок и не свалка. А по населению, -повернулся к Мезенцеву, -- по населению все в норме -- не больше трех тысяч голов. Две с лишком -- в "хрущобах", остальные -- в частном секторе. А ты сам-то где живешь?
      -- На Двеналке, -- ответил Мезенцев и сразу поправился: -- В смысле, в поселке "Двенадцатой-бис".
      -- Да-а, далековато на службу ехать... Особливо для участкового. Но ничего. Может, со временем где в пятиэтахе квартира освободится...
      -- Разрешите, Николай Иваныч? -- проскрипела под чьей-то робкой рукой входная дверь.
      -- Ну что там еще? -- вопросом на вопрос ответил Хребтовский.
      -- Притих, Николай Иваныч, -- хозяин тонкого голоска шагнул из-за шкафа в кабинет, и Мезенцев наконец-то увидел, что это майор милиции, дежурный по отделению.
      -- Откуда его к нам занесло? -- уже из кресла спросил Хребтовский.
      -- Из поселка "Двенадцатой-бис", -- стрельнув глазами по неизвестному парню, нехотя ответил майор.
      -- О-о! Твой земляк, Мезенцев! -- почему-то обрадовался Хребтовский. -- А ты его не знаешь? -- поняв, что ответа не будет, объяснил самому себе: -- У вас же поселок ого-го какой! Там одних участковых -- не меньше десяти человек будет. Да я так понял, что ты за эти семь лет не часто там и бывал.
      Мезенцев коротко кивнул. Он действительно уже многое и многих перезабыл, а те, что подросли из сопливых пацанов за четыре его года учебы и три года службы в морпехе, вообще казались только что переселившимися в поселок людьми.
      -- И что же он? -- не прекращал допрос Хребтовский. -- Да ты говори, не бойся. Это наш новый участковый.
      -- По вещевому рынку ходил. Дань собирал, -- осмелев, стал как-то выше и голосистее майор. -- Курточники пожаловались. Они ж и без того другим платят...
      -- Вот гаденыш! Своей кормушки им, что ли, мало?
      -- Наверно, аппетиты растут.
      -- А кто прислал, не говорит? -- спросил Хребтовский, уже по лицу майора поняв, что зря сотрясал воздух.
      -- Хорошо, Николай Иваныч, что вы его додумались сразу в изолятор, а не в "аквариум", -- польстил майор начальнику.
      -- "Аквариум" -- это загородка для административно задержанных, -пояснил Хребтовский Мезенцеву, хотя тому это было не так уж интересно. -Из прозрачного оргалита. Такой бугай запросто разнесет...
      -- Только это, Николай Иваныч... Ну-у, -- опять стрельнул глазами по Мезенцеву майор. -- В общем...
      -- Что там? -- нахмурил брови Хребтовский, но левая задорно дернулась и сбила всю хмуринку.
      -- Курточники ведь того... Отказываются писать заявление на него, -наконец-то выдавил из себя майор то, ради чего он, собственно, и приходил.
      -- И получается, что... -- начал Хребтовский.
      -- ... Отпускать его надо, -- закончил майор.
      -- А сопротивление сотрудникам милиции? -- удивленно посмотрел Хребтовский на майора.
      -- Виноват. Не подумал, -- как-то весь съежился тот. -- Разрешите составлять протокол?
      -- Давай, -- взмахом руки выгнал Хребтовский майора из кабинета, хмуро покачал головой, но жаловаться на подчиненных, которые отличались не только маленьким ростом, не стал.
      -- Та-ак. Что я тебе еще по участку не сказал? -- почесал он на этот раз антеннкой висок. -- А-а, вот: опорный пункт!.. Кабинет у тебя в опорном пункте. Вон в той пятиэтахе, -- издалека показал на карту-схему, хотя с точно таким же успехом мог бы вообще ничего не показывать. -- Зам по профилактике, то есть твой непосредственный начальник, в отпуске, но заявления и жалобы по твоему участку он оставил.
      Хребтовский привстал в кресле, быстрыми пальцами перебрал вавилонскую башню бумаг на углу стола, выудил из ее середины, чуть не свалив все зыбкое сооружение на пол, красную папку и протянул ее Мезенцеву.
      -- Ни одно заявление оставлять без ответа нельзя, -- пояснил он. -Это в газетах сейчас можно на письма шизиков и чайников не отвечать, а мы обязаны реагировать на все. Понял?
      Мезенцев развязал тесемки, заглянул вовнутрь папки, и ему еще сильнее расхотелось быть милиционером.
      -- Да. Чуть не забыл, -- достал Хребтовский еще один листик из сейфа. -- Пришла ориентировка на двух малолеток. Бежали из колонии. Обе родом из Горняцка. А вот эта, -- повернув лист на глянцевой плахе стола, показал он на правую из двух фотографий, -- проживала до отсидки на улице Стахановцев, дом тридцать три. Соответственно -- твой участок, как ты уже, наверное, понял...
      "Конышева Ирина", -- прочел Мезенцев.
      -- Стерва приличная, -- добавил Хребтовский, куснув ус. -- Я ее помню еще по следствию. Она магазин ограбила, а здесь истерики метала, ангелочком прикидывалась...
      Мезенцев внимательно изучил большеглазое красивое лицо девушки, поднял взгляд на Хребтовского, и тот почему-то сморгнул сразу обоими глазами.
      -- В общем, найдешь -- премия в кармане... А вторая... Вторая, как в том анекдоте, у тебя под боком жила -- на Двеналке. Может, встречал когда?
      Округлое лицо, узкая полоска лба, разнокалиберные глаза, пустой, холодный взгляд.
      -- Нет, ни разу не видел, -- ответил Мезенцев. -- Ей же, наверно, и десяти не было, когда я в училище поступил и отсюда уехал...
      -- А-а, ну ладно, -- выглянул в окно Хребтовский.
      Дождь все так же шел и шел, словно решил никогда не кончаться. Хребтовский не любил такую мерзкую кислую погоду, хотя вряд ли наверняка можно было сказать, что он хоть какую-то любил. Летом ему не нравилась жара, зимой -- почерневший горняцкий снег, весной -- непролазная грязь. Осень была близнецом весны, но почему-то вызывала наибольшую неприязнь. Наверное, лучше всего, если бы погоды не было вообще, но так уж получалось, что она была всегда, была ежедневно и оттого раздражала его ежедневно.
      -- Вот гадство. Льет и льет, -- попрекнул Хребтовский дождь. -Предписание отдай моей секретарше, -- протянул он бланк, терпеливо пролежавший на столе все время их беседы. -- Пусть поставит на все виды довольствия. Ну, а ты уж давай... сразу, как говорится, бери быка за рога, -- и проткнул воздух протянутой на прощанье кистью.
      Мезенцев опять попал по запястью, но Хребтовский не стал ждать второй попытки, а тоже подержался за его запястье, как делают люди с мокрыми руками.
      -- Только это... -- вспомнил Мезенцев. -- Обязанности... Мне бы инструкцию со своими обязанностями изучить...
      -- А-а, есть такая! -- вспомнил и Хребтовский.
      Опять сверху донизу переворошил он свою вавилонскую башню и из-под самого дна, из-под всей кипы вытащил, разодрав по краю, несколько листков, схваченных пластиковой скрепкой.
      -- На, прочтешь на досуге. А можешь и не читать, -- посоветовал Хребтовский. -- У тебя теперь обязанностей -- вот это все, -- показал на жилые дома за окном. -- От вывоза мусора до, извиняюсь, половой жизни подотчетного тебе населения.
      Мезенцев сунул листочки с обязанностями в красную папку, и ему показалось, что она стала в два раза толще.
      3
      Под выцветшей, шелушащейся вывеской "Химчистка" на ослепительно белом пластике еще более ослепительными ярко-красными буквами было написано "АОЗТ "Клубничка". Дверь то ли в "Химчистку", то ли в "Клубничку" оказалась закрыта, но справа от нее чернела кнопка, и Мезенцев нажал на нее и резко отдернул палец -- настолько грязной и сальной была она.
      Дверь помолчала и, когда Мезенцев уже собрался уходить, неожиданно распахнулась. Звук проехавшего сзади грузовика скрыл щелчок замка, и резкое движение двери даже слегка испугало его. Мышцы живота мгновенно напряглись, а правая рука вскинула к груди кулак. Мезенцев кашлянул, чтобы сбить неприятное ощущение, опустил кулак и только намеревался спросить о своем, но появившийся в двери плотный, стриженный под ежик качок в распахнутой коричневой кожаной куртке "три четверти" опередил его.
      -- Приехали?! Ну и хорошо! А то шеф подумал: раз нет его, может, и не приедет, -- удивив Мезенцева неожиданной для такого здоровяка говорливостью, парень наконец-то догадался, что человек пришел не для того, чтобы слушать его речь на ступеньках, и шагнул назад, в тьму коридора. -Проходите. Шеф ждет. Вы всего на десять минут опоздали. Одну мы уже просмотрели. Сейчас -- вторая...
      Мезенцев прошел за этим ходячим шкафом по темному коридору, свернул в чуть более освещенный, но тоже мрачноватый коридор, потом -- в довольно большую, залитую светом комнату, вдоль стен которой на стульях безмолвно, словно на прием к зубному врачу, сидели девушки, а уже оттуда -- снова в ночь, в темноту.
      -- Садитесь сюда, -- дохнул в ухо здоровяк чесночным ядом. -- Сейчас вторую будем смотреть.
      Мезенцев опять собрался задать вопрос, но чесночный дух с левой стороны рассосался, ослаб, а сидящего справа человека он ощущал лишь по локтю и не знал, мужчина он или женщина, и оттого, что не знал, чувствовал себя еще неуютнее, чем перед закрытой дверью.
      В дальнем углу комнаты вспыхнул свет. Его желтые, сочные лучи били из потолка прямо в пол, вырывая из тьмы покрытый красным бархатом подиум и вырезая внизу, по этому бархату, ровный-преровный круг.
      -- Номер второй! -- откуда-то издали, скорее всего из тьмы, отрезанной от Мезенцева диском света, объявил чуть картавящий голос. -Людмила. Сто семьдесят пять. Семьдесят один. Девятнадцать. Сорок. Шестой.
      В круг света из тьмы шагнула обнаженная девушка. Даже туфель на ногах не было, и оттого она казалась совсем ребенком, глупым смешным ребенком, впервые попавшим в баню. Постояв немного лицом к тьме, она скривила лицо испуганной улыбкой, тряхнула длинными соломенными волосами по плечам, и тут же чей-то хриплый шепот из тьмы по ту сторону света развернул ее в профиль.
      Стоя ко всем сидящим рядом с Мезенцевым левым боком, она нехотя подняла руку, положив ладонь на затылок и показав крупную родинку на тщательно выбритой подмышке, и Мезенцев, чисто по-мужски не отрывая взгляда от полной, чуть-чуть провисающей груди девушки, вдруг понял, что "шестой" -- это, скорее всего, размер ее лифчика. А остальное? Ну, рост, вес, возраст -- это он догадался сразу. А "сорок"? Девушка тяжеловато привстала на цыпочки, и в голове у Мезенцева отщелкнулось: размер ноги.
      Тем временем розовые пятки описали дугу, и, когда расширившиеся глаза Мезенцева вновь вобрали в себя ее плотное, загорелое тело, девушка стояла уже спиной, и смешной белый треугольник спасенной от солнца кожи на ягодицах чуть покачивался в такт ее волнообразным движениям руками. Безмолвный танец оборвался так же неожиданно, как и начался. Девушка вновь повернулась к Мезенцеву, дурацким поклоном-книксеном поблагодарила его и, конечно же, всех сидящих рядом с ним за внимание, но поскольку локоть с правой стороны от Мезенцева отплыл в сторону, исчез, то он ощущал себя совершенно одиноким в зале, а когда упавшая на девушку тьма спрятала ее, Мезенцеву показалось, что он только что что-то украл и его вот-вот схватят за руку.
      Выход, если Мезенцев не совсем очумел от странного представления, помнился слева, вроде бы за шторой, которую отбрасывал угодливой рукой здоровяк в коричневой кожаной куртке. Стыд поднял его со стула, но в дальний угол опять упал желтый конус света, и все тот же картавящий голос остановил его.
      -- Номер третий! Лидия. Сто пятьдесят семь. Пятьдесят один. Восемнадцать. Тридцать четыре. Нулевой.
      Справа, в темноте, кто-то презрительно хмыкнул.
      В конус не просто шагнула, а прямо выпала худенькая девчонка. Обернувшись на того, кто в спину пнул ее вперед, она слепо посмотрела маленькими заплаканными глазенками во тьму перед собой. Позади от Мезенцева, чуть ли не прямо ему в затылок, кто-то громко, сочно чихнул. Девчонка взвизгнула и, согнувшись в три погибели, закрыла одной рукой крошечные сосочки на том месте, где еще не прорисовались груди, а второй -низ живота. Крутнувшись на подиуме, она нырнула назад, в спасительную тьму, и вызвала смешок в зале.
      Чья-то нервная и властная рука нажала на выключатель, и ворвавшийся в комнату свет ослепил Мезенцева.
      -- Ну в чем дело, Михалыч?! -- бросил окрик к дальней стене, к подиуму кто-то справа, и Мезенцев невольно повернулся на голос.
      Глаз, привыкающий к свету, остановился на худощавом, интеллигентного вида мужчине. Ему вряд ли было более тридцати пяти, а густая черная шевелюра делала и того моложе. На холеном лице к месту смотрелись модные, в тонкой золотой оправе очки с чуть затемненными стеклами, а костюма такого качества, в котором он небрежно восседал в единственном на всю комнату кожаном кресле, Мезенцев не видел даже в Москве, где две недели весной обивал пороги, собирая документы на увольнение из армии.
      В зале, кроме них двоих, сидели еще трое: кавказец с трехдневной черно-седой щетиной на худом лице, толстяк, сморкающийся в платок и очень похожий на банкира, какими их рисуют в карикатурах -- с непомерным животом и отполированной лысиной, и -- чуть в стороне -- здоровяк в черной кожаной куртке "три четверти", который явно потел от нестерпимой жары, но все равно куртку не снимал, словно она уже навек приросла к его телу. Но это был не тот здоровяк, что привел Мезенцева, и от этого ему подумалось, что таких здоровяков полно в этой странной химчистке.
      -- Осечка, Константин Олегович. Осечка, -- высунулась из-за черной шторы над подиумом курчавая голова неопределенного возраста. Ее обладателю можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят -- как кому нравится. -- Она отказывается.
      -- Ну и хорошо! -- простуженным голосом просипел толстяк и опять сочно, с прибулькиваньем, высморкался. -- На кой хрен эта сопля нужна тебе, Костя? Ни рожи, ни кожи и попка -- с телефончик...
      -- Не скажи, не скажи, -- воздел глаза к потолку человек в кожаном кресле, поправил очки и в потолок же ответил: -- Есть любители и на такое, есть... Знаешь, в этом тоже есть своя изюминка, своя искорка. Я думаю, фотохудожник со мной согласится? -- хрустнув кожей кресла, повернулся очкарик к Мезенцеву. -- Вы, наверное, таких вот тоже снимали? Не противоречьте, по глазам же вижу, что снимали. Я в "Андрее" и "Махаоне" несколько ваших таких фотографий худых натур видел. Тонко. Очень тонко... Ничего не попишешь -- столица, уровень. А в нашей глухомани даже на паспорт толком отснять не могут...
      Очкарика подбросило в кресле. Он вскочил, прошелся к подиуму и обратно. Был он высок, строен, но в том, как себя держал, чувствовалась отработанность, поза. С такой видимой энергичностью раньше взлетал на трибуну комсомольский вожак, чтобы позвать слушателей туда, куда он сам ехать не собирается.
      -- А номер второй, Людочка,.. хороша... Ох, хороша! -- не сдержался толстяк.
      -- Пэрсик! -- поддержал его кавказец. -- Попка -- пэрсик!
      -- Тогда, может, со второй и начнем, Арнольд Исаевич? -- по-ленински указал ладонью на Мезенцева очкарик. -- Пять-шесть кадров. Любые позы. По вашему усмотрению и фантазии. Себя не сдерживайте. Аппаратура с вами или в гостиничном номере?
      Мезенцев медленно встал, по-военному, как китель, поправил куртку и врастяжку, глядя прямо в стекла очков, за которыми почти не угадывались глаза, спросил:
      -- Вы -- Пеклушин Константин Олегович?
      Черная куртка сделала шаг от стены. Скрипнул стул под толстяком. Что-то свое, очень похожее на "ара-ара" прошептал кавказец.
      -- Да... Я, -- уже о чем-то догадываясь, выдавил из себя очкарик.
      -- Я -- по вашим восемнадцати жалобам-заявлениям на соседей, -- и, почувствовав, что здесь нельзя терять инициативу, представился: -- Старший лейтенант милиции Мезенцев, ваш новый участковый... Кстати, а что здесь происходит?
      -- Как это что?! -- развел Пеклушин руками с таким видом, словно они здесь всего лишь смотрели новости по телевизору. -- Самый обычный рабочий момент -- отбор девочек в танцгруппу...
      -- А почему... ну, так? -- показал пальцем на подиум Мезенцев.
      -- Так принято! -- сделал потрясенное лицо Пеклушин и так долго смотрел с этим выражением на гостя, словно впервые увидел столь странного человека. -- Нам же очень важны физические параметры,.. физические данные претенденток! Рост, фигура, пластика, умение подать себя, -- сказал и осекся, немного пожевал воздух пухлыми красивыми губами и, поняв, что теряет напор, опять стал хорошо поставленным голосом говорить, как нравоучать: -- Сейчас это все разрешено. Ничего противозаконного в этом нет. Лицензию мы имеем. Работаем уже два года. И никаких нареканий со стороны властей, -- показал почему-то на толстяка, а тот в ответ опять высморкался. -- Наши танцгруппы гастролируют по всему миру: в Европе, Турции, Канаде. Отзывы -- только отличные... Значит, заявления, говорите, -- вспомнил слова Мезенцева и тут же обернулся к подиуму. -Михалыч, объяви девочкам технический перерыв. Минут на тридцать. Не более, -- и, повернувшись уже к Мезенцеву, с напускной учтивостью поинтересовался: -- Не более?
      -- Не более, -- попугаем повторил Мезенцев. Ни Уголовного кодекса, ни иных юридических бумаг он не знал, и от этого ощущал себя ребенком, которого обманули. Впрочем, возможно, что в этом стриптизе и не было ничего противозаконного, раз уже и по телевидению, и в газетах не могли обойтись без голых девиц.
      -- Прошу, -- еще более угодливо показал Пеклушин на тяжелую коричневую портьеру, за которой явно скрывалась дверь, впустившая тогда, во тьме, Мезенцева.
      -- До свидания, -- попрощался с остающимися в комнате Мезенцев.
      Толстяк в ответ высморкался с громкостью моржа, вынырнувшего из воды. А кавказец опять произнес что-то похожее на "ара-ара".
      Уже знакомым путем Мезенцев прошел в комнату, где сидели девчонки, и теперь, после того, что он уже увидел, они казались ему глупее, некрасивее и -- почему-то -- несчастнее. Они все так же молчали, и только тогда Мезенцев понял, что в их глазах он -- один из тех, с кем он только что попрощался, и тут же решил, что нужно не стесняться милицейской формы и надеть ее уже завтра.
      Под эти оглушившие его мысли он не услышал, как Пеклушин прошипел в лицо стоящему за дверью охраннику в коричневой кожаной куртке:
      -- Ты кого привел, с-сука?! Уволю на хрен!.. Вызывай джип!
      Кулак охранника, похожий на средней величины арбуз, вскинул рацию к посиневшим губам, и те быстро-быстро что-то зашептали.
      4
      Они проехали на джипе не больше сотни метров, как вдруг Пеклушин предложил выйти.
      -- Ну, вот я и в Хопре! В смысле, дома, -- попытался растянуть он холодное лицо улыбкой, но она только исказила его, потому что улыбался Пеклушин как-то странно -- будто вот-вот собирался заплакать.
      -- Так мы бы пешком... -- удивился Мезенцев.
      -- Нет, нет, нет, -- вылезая из джипа, запротестовал Пеклушин. -- Для таких гостей!.. А потом, знаете, привычка: уже не могу без машины...
      По загаженной лестнице они поднялись на третий этаж, и по пути Мезенцев с интересом прочел густо усеявшие стены подъезда надписи "Heavy Metall", "Rock", "Rap", "Fuck you", "Спартак" -- чемпион" и даже "Пеклушин -- гаденыш". О происхождении последней спрашивать было неловко.
      Бронированная дверь после щелчков, похожих на клацания ружейного затвора, открылась, и Пеклушин предложил посетить его "временное (как он сказал) лежбище".
      Он явно манерничал. Французская мебель и японская электроника в зале явно не соответствовали слову "лежбище".