"Каждый прием завершай ударом!" -- щелкнуло в мозгу Мезенцева, но приема-то как раз и не было, а удар уже прошел. И удар, кажется, нокаутирующий. Лежащий был похож на ребенка, загримированного под старика, но ребенка злого, мстительного, который, казалось, до сих пор еще не узнал, что в жизни можно не только злиться, но и улыбаться.
      Странный пистолет валялся у его ног рядом с отлетевшими изношенными тапками. Достав из кармана брюк платок, Мезенцев обернул им рукоять, прочел на черном корпусе надпись "Р.38" и только теперь признал в пистолете вальтер, офицерское оружие вермахта. В свое время в училище он неплохо разбирался в стрелковом оружии, но вальтер, если честно, в руках держал впервые. И тут же Мезенцев вспомнил, что именно эта, тридцать восьмая модель, выдавалась еще и офицерам гестапо. И от этого ненависть к старикашке стала еще сильнее. Он бережно, чтобы не стереть отпечатки его пальцев, поднял пистолет, еле-еле обжимая большим и указательными пальцами левой руки.
      Распахнутую дверь квартиры он заметил сразу, как только нанес удар кулаком по голове старикашки. Взгляд ждал нападения, ждал выстрела оттуда, но угол лестничной площадки, видневшийся через открытую дверь, оставался пуст и тих. Наверное, это было глупо и непрофессионально, но Мезенцев все же шагнул к двери. Площадка действительно пустовала, и только орущий где-то на нижних этажах магнитофон напоминал, что здесь все-таки живут люди. И тут же он вспомнил о девушке с уродливым лицом.
      Плотно прикрыв дверь, Мезенцев вернулся в зал. Старикашка все еще смотрел свой сон. Наверное, в том сне он все-таки попадал в страшного гостя, стреляющего с балкона, и оттого, что попадал, не хотел просыпаться.
      Медленно вдоль стены коридора Мезенцев продвинулся в глубь квартиры. Заглянул в маленькую комнату -- пусто. В ванной что-то стукнуло. Еле слышно, словно сквозь вату, но стукнуло.
      В морпехе учили: прежде чем войти в комнату, за которой возможен противник, резко открой дверь, вбрось туда гранату и захлопни эту же дверь. Укройся, а сразу после взрыва можешь заходить -- путь через комнату будет чист. В морпехе, казалось, знали, как наступать без потерь, хотя без потерь наступать, конечно же, нельзя. В морпехе учили многому, но только не тому, что делать, когда у тебя нет гранаты, а в комнату все же нужно войти.
      Мысленно представив парня в коричневой кожаной куртке, Мезенцев рванул на себя хлипкую белую дверцу и на месте предполагаемой куртки наткнулся на светло-зеленую кафельную плитку. Взгляд упал к ванной. Из нее пыталась выбраться и, скользя по белой эмали, никак не могла этого сделать девчонка со связанными за спиной руками. Ее рот зажимала бежевая лента скотча, и оттого лицо действительно казалось уродливым.
      Мезенцев настороженно оглянулся, послушал тишину в зале и только после этого, засунув "макаров" в кобуру и положив на черный кафельный пол уже дважды трофейный вальтер, медленно отодрал скотч.
      -- Ру-уки! -- жалобно простонала девчонка. На ее пухлой губке сочной капелькой проступила кровь. Видно, как ни осторожничал Мезенцев со скотчем, а он все-таки смог своей липучей хваткой отодрать кожицу.
      Опасной бритвой, лежащей на полочке, он перерезал веревки, помог Ирине выбраться из скользкой холодной ванны и почему-то подумал, что гробы и ванны так схожи. Своим холодом и длиной.
      -- Он хотел меня... этой бритвой, -- покосилась на нее Ирина. -- Но кто-то начал стрелять, и он убежал...
      -- Его сын? -- кивнул Мезенцев в сторону зала.
      -- Не пох-хоже... Наверно, внук, -- еле выговорила она.
      -- Конышева? -- так получалось, что с нею он мог говорить лишь вопросами.
      У девчонки было такое свеженькое, такое приятное лицо, что ему захотелось говорить с ней долго-долго, а дольше всего они бы могли это делать, если бы он без конца задавал ей вопросы.
      -- Да, -- тихо, уже все поняв, ответила Ирина.
      -- Бежала из колонии?
      Она промолчала, и Мезенцев ощутил, как что-то горячее прихлынуло к сердцу, толкнуло его снизу. Он посмотрел на подсыхающую капельку крови на ее нижней губке, и ему до боли в висках захотелось эту сочную алую губку поцеловать.
      -- Вы арестованы. Я -- старший лейтенант милиции Мезенцев, -автоматически произнес он, а на виски все давило и давило странное, чуть ли не впервые в жизни испытанное желание. -- Сейчас пойдем в отделение. Где твоя куртка? -- Нет, не мог он с ней говорить на "вы". Эти перепуганные серо-зеленые глаза, эта теплая, пахнущая цветочным мылом кожа лица, этот ровненький, как под линеечку проведенный, носик, эта подсохшая капелька на нижней губке мешали ему оставаться официально-холодным и строгим.
      -- Мне нельзя в отделение, -- неожиданно сказала она и села на бортик ванны. -- Никак нельзя.
      -- Как это -- нельзя? -- удивился он.
      -- Я не хочу в колонию... Меня осудили по ошибке. Я должна... должна найти того, кто... кто... кто... подставил меня...
      Слезы замутнили ее глаза.
      У Мезенцева перехватило горло. Он хотел сглотнуть и не мог, словно это именно ее слезы застряли у него в горле.
      -- Я искала его... Я найду... все равно найду его...
      -- Но я не могу тебя отпустить, -- все-таки смог он пробиться словами сквозь спазм. -- Я обязан сдать тебя в отделение. Ты бежала из колонии, а это очень серьезно.
      -- Ну, дайте мне еще хоть трое суток... Ну, двое, -- она смотрела снизу вверх таким умоляющим взглядом, будто просила Мезенцева, чтоб он ее не убивал. -- Я приду сама. Приду лично к вам, и вы... вы сдадите меня в отделение... Вот честное слово... Ну, можно... миленький?
      Миленьким его не называл еще никто в жизни. Даже мама, строгая и серьезная, может быть, по-мужски строгая учительница математики.
      -- Я не могу... Это нарушение устава, -- произнес он, казалось бы, строгим голосом и удивился. Он не знал, есть ли у милиции устав, и упоминание этого слова выглядело глупо и напыщенно.
      Ухо само повернулось к залу, втянуло в себя все звуки оттуда, но звуков не было, и кто-то другой, совсем не он, сказал за него:
      -- Ладно. У тебя есть трое суток, но потом...
      -- Я приду! Я обязательно приду! -- по-молитвенному сложила она руки у груди.
      Он и вправду был для нее сейчас Богом.
      Мезенцев отвернулся и стал разглядывать глубокие с уже запекшейся кровью порезы на тыльной стороне кисти. Конышева беззвучно, словно и не было уже ее здесь, а остался лишь прозрачный невесомый фантом, а она уже была где-то далеко, скользнула мимо Мезенцева. Фантом уплыл к своему хозяину-телу, и он тут же вспомнил о старикашке.
      В зале ничего не изменилось, будто здесь решили открыть экспозицию музея и в комнате уже ничего менять было нельзя. Сжав тощую с дряблой мнущейся кожей кисть старика, Мезенцев нащупал глубокий, живущий где-то далеко-далеко, чуть ли не внутри кости, пульс и чуть не обмер от ужаса. Кто-то вошел в прихожую и смотрел на него. Для того чтобы выхватить пистолет из-под мышки, Мезенцеву требовалось сделать два движения. Два очень долгих движения, секунды по две каждое. Тот, кто вошел, эти же секунды мог использовать на совсем иное. Он стоял и, наверное, презирал глупого милиционера. Это походило на проигрыш. И Мезенцев вдруг понял, что не нужно бросать руку под мышку.
      Он распрямился с корточек, уже мысленно представив, что ничего страшного в этом нем. Пули-то он все равно не услышит. А что будет потом... Повернулся и... чуть не заорал матом. В прихожей стоял не парень в коричневой кожаной куртке, а огромный мужик-сосед и смотрел на лежащего старикашку с таким видом, точно он всю жизнь мечтал увидеть его поверженным и бессознательным.
      -- Они это... сбегли, -- сбивчиво сказал он.
      -- Обе?! -- чуть ли не закричал Мезенцев.
      -- Ага! Та, другая, сказала, что ты их отпустил.
      Если б мог, Мезенцев набил бы ему морду. Но он не мог, потому что он все-таки -- милиционер, страж вроде бы порядка и потому, что пришлось бы бить слишком долго -- уж очень огромным и непробиваемым казался мужик.
      -- А наручники где?
      -- Ну, как эта, вторая... ну, это... пришла, я той, первой, ручку дверную, за которую они того... ну, сразу и отодрал... Она с ними и это... того... А ручка вот... целая, -- радостно показал ее мужик. -- По-новой привинтю -- и лады...
      -- Иди вызови милицейский патруль! -- с яростью крикнул ему прямо в лицо Мезенцев. -- Быстро!
      Ему никого не хотелось видеть. Даже патруль, без которого сейчас уже было не обойтись.
      15
      Березовые поленья дышали холодом и смолой. Тощая свечка внутри пустой литровой банки освещала, кажется, только эту банку. А того, что оставалось на горку поленьев, на заплесневелые дощатые стены сарая и на двух сидящих возле банки девчонок, хватало только на то, чтобы еле-еле их видеть.
      -- А у Нюськи в сарае было лучше, -- виновато сказала Ирина.
      -- У бабки в хазе еще лучше, -- огрызнулась Ольга. -- Если б ты дурой не была, уже б сегодня лежбище сменили. А теперь мы обе -- засвеченные...
      Она сдунула с запястья металлическую крошку, со стоном вздохнула и снова наполнила сарай повизгиванием пилки.
      -- Что за козлы эти наручники делают?! -- фыркнула она. -- Слушай, а как ты все-таки от того ментяры свалила?
      -- Он отпустил, -- Ирину покоробило от слова "ментяра". Тот светловолосый парень с какими-то странными, все время избегающими ее глазами совсем не подходил под него.
      -- И сколько он за это попросил?
      -- В смысле? -- не поняла Ирина.
      -- Ну, "зеленых" сколько? Штуку?
      -- Нет, он так отпустил.
      -- В натуре? -- Ольга даже пилить перестала. -- Ну и менты пошли! Его что: с Луны, что ли, прислали?
      -- Я не знаю.
      -- Слушай! -- чуть не подскочила Ольга. -- Не его ли я тогда по черепу кочергой шарахнула?! Ну, в переулке, ночью?!.
      -- Я не знаю, -- упрямо повторила Ирина. Ей стало страшно рядом с Ольгой, с такой взбалмошной, по-мужски резкой. Может, и вправду парнем ей нужно было родиться, а не девкой.
      -- Он меня по-честному отпустил... Даром, -- напомнила Ирина, но, скорее всего, себе лично напомнила. -- На трое суток... Потом нужно прийти в "опорку"...
      -- Хрен ему, а не "прийти"! Даже не вздумай! -- и до боли потянула на запястье кольцо наручников. -- Вот, сученыш, окольцевал, как птицу перелетную! Как же все хреново!
      Ей тоже не нравился холод в сарае, запах плесени и смолы, не нравились даже фуфайки, которые притащила бабка. В фуфайках было, конечно, теплее, чем без них, но они очень напоминали колонию. И только одно нравилось Ольге -- полумрак. Он скрывал ее лицо, и она могла не думать о том, как выглядит со стороны. Ничего не поделаешь -- женщина все время думает о том, как выглядит со стороны. Даже тогда, когда ей кажется, что она об этом не думает. Просто так положено ей по той роли, которая дана ей давным-давно.
      -- Вот ты знаешь, чем отличается зэк от вольного человека? -спросила Ольга.
      Ирина вежливо промолчала. После всех злоключений, после бега по ночным улицам города, когда уж и просто идти можно было, а они все бежали и бежали, словно хотели навсегда убежать от всего плохого, жуткого, мерзкого, что существует на земле, после часа сидения в этом холодном дровяном сарае Ирина все ждала, когда же Ольга начнет ее ругать всерьез. Ругать с матом, со всхлипываниями и с хищными наклонами головы к плечу, но та все молчала и молчала, вгрызаясь тупой ржавой пилкой в тугой сплав наручников.
      -- Так не знаешь? Фу-у! -- снова дунула она на запястье, хотя вряд ли за эти несколько торопливых движений на коже могли появиться хоть несколько металлических крошек. -- Так вот: вольный человек радуется восходу солнца, а зэк -- заходу, -- сказала она явно чужими словами.
      -- Давай поедим, -- и предложила, и попросила одновременно Ирина.
      -- Бери -- хавай, -- ногой подвинула Ольга по утрамбованному земляному полу тряпочный сверток. -- Там небось опять картошка. Я на нее уже смотреть не могу! В зоне и то рыбу давали, макароны...
      Плохо подчиняющимися пальцами Ирина развязала узел, поднесла алюминиевую кастрюльку к глазам. В ней действительно лежали отварные картофелины. Сухие и холодные как поленья.
      Но у голодного -- свой вкус. Даже такая картошка после первого же укуса показалась сочнее апельсина и приятнее осетрины.
      -- На, -- приподняв локоть, показала Ольга на карман фуфайки. -- Там соль... А чего ты без хлеба?
      -- Хлеба? -- Ирина посмотрела вовнутрь свертка и только тогда увидела нарезанные ломтями полбуханки ржаного.
      -- Надо было у Слона денег попросить, -- опять перестала пилить Ольга и шмыгнула носом. -- Да как-то не к месту было.
      -- Ты ходила к Слону? -- съежилась Ирина.
      -- Ходила, -- недовольно ответила Ольга. -- Скурвился он, гад! Не врала бабка... Как я его ненавижу!
      Было бы светло, заплакала бы, но темнота почему-то удерживала от этого. Может, потому, что слез бы все равно не видно было.
      Ирина перестала жевать. Она почувствовала, что Ольга знает что-то важное, а то, что она его до сих пор не сказала, означало, что нет ничего хорошего в этом важном.
      -- Видела б ты эту обезьяну! -- сплюнула Ольга под ноги. -- Ни кожи, ни рожи и попка с кулачок!
      Ирина представила, какой может быть попка с кулачок, и не поверила Ольге. Обида и злость говорили за нее.
      -- Слушай, а на кой хрен ты поперлась к одноглазому?! Мне Слон маненько рассказал, что за человек он. Дракон, а не человек, -- наконец-то начала ругать Ольга. -- Я тебя о чем просила?
      -- Оль, ну пойми: я не думала, что так получится... Если б он... ну, не был таким, он бы, может, сказал, кто его заставил... или попросил, чтоб он попросил того, седого, на суде, -- кажется, она начинала запутываться.
      -- И ты веришь, что он просто так, без ножа у горла, тебе бы правду сказал?.. Ну, предположим, что он чокнутый и все-таки рассказал, заложил сам себя, ну и что?.. Что дальше-то?
      -- Я бы знала, кто посадил меня... И... и... и доказала бы, что я невиновна...
      -- Дура ты, -- тихо, но уверенно подвела итог Ольга. -- Кому б ты доказала? Мне или себе? Им бы, -- она показала звякнувшие наручники, -- ты бы ничего не доказала. Они что же: должны признаться, что ошиблись? Менты всякие там, следователи, судебная шушера -- они, что ли, признаются, что тебя зря за "колючку" законопатили?.. А, может, им "зеленые" отвалили за то, чтоб тебя посадили?
      -- "Зеленые"? -- картошка выпала из Ириных рук на пол, в грязь, щепки и обломки коры.
      -- Ну, может, и не "зеленые", а рубли, -- поправилась Ольга. -- Но что заплатили, я точно знаю.
      -- Кто? -- еле сдержала себя, чтобы не вскочить, Ирина.
      -- Кто-кто!.. Дед в пальто и баба с пистолетом, -- и вдруг наклонилась чуть поближе и зашептала: -- Дай слово, что к этому хмырю сама не побежишь разбираться... А?
      -- Не побегу, -- таким же шепотом ответила Ирина.
      -- Пеклушин это, -- тихо произнесла Ольга и обернулась к стене сарая.
      Стало слышно, как сквозь щели между досками с легким присвистом сочится холодный северный ветер. Наружу он, казалось, не выходил, и Ольге почему-то стало легче, словно если бы он выходил, то унес бы ее слова за стены.
      -- А кто это? -- выдохнула вопрос Ирина.
      -- Ты к нему на заработки... в танцгруппу ходила наниматься? Ну, чтоб за "бугор" свалить, бабок нащелкать? -- опять повернулась к Ирине Ольга. -Ходила?
      -- Хо... ходила, -- начала припоминать Ирина.
      -- Вместе с какой-то Валентиной?
      -- Да.
      -- И что ты этой Валентине после просмотра у Пеклушина сказала?
      Темный сарай осветился вспышкой. Как тогда в черной-пречерной камере ДИЗО. И тоже тьма как была тьмой, так и осталась. А вспышка ослепила изнутри. И напомнила Ирине о том, о чем она могла лишь догадываться.
      -- Я не пошла на просмотр. Там нужно было раздеваться совсем... ну, это... догола, -- еле выдавила Ирина и густо покраснела. Тьма спасла ее.
      -- Ну, и чего тут такого?!. Я б разделась...
      -- А Валентина пошла. Они обещали такие большие... нет, даже огромные, очень огромные деньги после гастролей, -- сделала вид, что не слышала собеседницу, Ирина. -- И пока Валентина была за занавесом... таким черным... ну, голая, я вышла в другую комнату... Я хотела найти выход... А там... В общем, я услышала разговор двух мужчин. Одного я узнала по голосу. Это был хозяин фирмы. Фамилию я не запомнила...
      -- Пеклушин, -- помогла Ольга.
      -- Он в очках был. Симпатичный такой. И голос у него мягкий такой и одновременно очень уверенный, как будто он наперед все знает. Как у завуча у нас в школе...
      -- Как у пса комсомольского! -- прервала Ольга. -- Чмошником он был горкомовским! Там и голос поставил. Они ж больше ни хрена делать не могли, как только болтать...
      -- Они говорили о нас... О тех, кто пришел на просмотр в группу. Говорили так мерзко... Они... они торговались, сколько какая из нас стоит. Как про скот: у кого какой вес, размер... грудей и вообще... Такая похабщина, что повторить не... не могу, -- Ирина произнесла это и ей показалось, что на то, что она сейчас высказала, она потратила столько же сил, сколько на бег по ночному Горняцку. -- И я сразу поняла, что нет никаких танцгрупп, и нет никаких гастролей... Ну, может, гастроли-то и есть, но не те. И деньги -- еще неизвестно: будут они или нет. Они просто хотели вывезти нас в Турцию, отобрать документы и продать в рабство в публичные дома...
      -- А что, хорошая работенка! Я б согласилась! Лежишь под клиентом, а денежки щелкают...
      -- А тот, второй, не Пеклушин, -- сделала Ирина вид, что не услышала собеседницу, -- он ему сказал: "Ну, ты, Костя, молодец! Еще немного -- и мы весь город превратим в сучью зону".
      -- Серьезно? -- удивилась Ольга. -- Это ж у нас была сучья зона... В смысле, колония...
      -- Ну, он так сказал... Наверно, он другой смысл в это название вкладывал.
      -- Ну, и тянуло тебя за язык?! -- возмутилась Ольга. -- Промолчать, что ли, не могла?
      -- Да ведь я только Валентине... Уже потом, на второй день...
      -- Ну так вот она тебя и заложила Пеклушину. А тот, видать, струхнул, -- Ольга потянулась за картофелиной, окунула ее в соль, пожевала немного и выплюнула с лошадиным фырканьем. Жевать бумагу было, наверно, приятнее. -- У Пеклушина с комсомольских времен связи еще те. Организовал грабеж магазина, свидетелей соорудил -- все честь по чести. А следователю что надо? Да совсем немного: сотню "баксов" кинь на лапу и никаких профессиональных сомнений уже не будет. Сначала были, а потом -- пш-шик! -и пропали, испарились, -- развела Ольга руками, и снова противно звякнули наручники.
      -- Но зачем?! -- вскрикнула Ирина. -- Зачем?!
      -- А чтоб спокойнее было. Мало ли: а вдруг ты и вправду сходишь и кое-кому расскажешь про этого гуся... И потом учти, милая, после отсидки, даже если ты уже захочешь его заложить, тебе никто не поверит. У нас в стране так испокон веку принято: бывшим зэкам веры нету... Врубилась?
      -- А зачем в колонии... меня убить... зачем? -- не могла понять Ирина.
      Наверное, не могла потому, что не было у нее на плечах головы Пеклушина.
      -- Валентина ведь твоя в Турции поги-и-ибла, -- протянула Ольга. -Публичный дом сгорел, и она вместе с ним.
      -- Ва-а-аля, -- жалобно протянула Ирина. -- Какой ужас!
      -- Вот такие дела-а-а... -- представила Ольга, как действительно страшно гореть да еще и в чужом городе, хотя, наверное, и в своем не менее страшно. -- Турки, значит, по своей линии сообщили нашим. От Валентины, считай, ничего не осталось, потому решили условно похоронить прямо там, в Турции. А здесь начали щупать, как она туда попала. К Пеклушину пару раз приходили, допрос снимали. Он и разволновался. Все-таки из вашей группы, как я врубилась, одна ты в России осталась. От ментов он открутился, что, мол, такой не знал, а ты-то -- в курсе. Вот он и понял, что ты -- самый опасный для него человек. От тебя ж ниточка по его щупальцам потянется...
      -- Ва-а-аля, -- будто из какого-то глубокого сна произнесла Ирина.
      У нее и, когда узнала об измене, не возникло в душе ничего злого, яростного по отношению к подруге, а сейчас и вообще стало до того жалко, словно лежала Валентина сейчас на руках у нее, лежала обгоревшая, уже и человеком внешне быть переставшая и тихо стонала, умирая.
      -- А кто? -- сквозь какую-то дымку спросила Ирина.
      -- Что -- кто? -- не поняла Ольга.
      -- Кто меня должен был убить? Спица?
      -- Нет.
      -- Архинчеева?
      -- Нет.
      Дымка дрогнула и растаяла. Словно сильней подул сквозь щели ветер и вбил, сплющил ее в угол.
      -- А кто же? -- Ирина пыталась разглядеть Ольгино лицо, но ничего не видела, кроме размытого светлого пятна.
      -- А тебе это надо? -- недовольно спросила Ольга.
      -- Надо!
      -- Не из твоего отряда, не из третьего, -- ответила Ольга. -- Девка еще та -- лихачка. Слушай, а не все ли тебе равно, кто это?! Ты из зоны свалила, а она пусть решетку от злости грызет!
      -- Но как мог Пеклушин? -- все-таки не понимала кое-что Ирина. -- Как мог он -- и в зоне?..
      -- У него руки длинные. И все деньгами облеплены. Как волосами. Попросил одного авторитета, который ему задолжал. Ну, тот и накатал муляву в зону. "Так, мол, и так. Надо одну "шестерку" убрать. А то хороший человек из-за нее пострадать может". Усекла? А у нас с шестерками разговор всегда короткий.
      Где-то близко, наверное в соседнем дворе, завыла собака. Завыла низко, утробно, как сигнализация в колонии. А когда она затихла, Ирине показалось, что вой зацепился за что-то у нее внутри и все живет и живет там, разрывая на части душу.
      16
      Как же все-таки каждый день похож на отдельно прожитую жизнь! Просыпаешься как рождаешься, с утра предполагаешь что-то сделать, но не знаешь, получится ли, а когда получается, то замечаешь, что не совсем так, а может, и совсем не так, как задумывал, а потом приходит вечер, приходит усталость, а вместе с усталостью такой ерундой начинает казаться то вроде бы значимое, важное, что ты совершил днем, а потом резко, почти всегда неожиданно накатывает ночь, и с нею -- сон, черный как смерть, сон без сновидений, а если и есть сновидения, то это все равно скорее часть потустороннего, чем реального, случившегося с тобой при свете дня.
      Вот и Мезенцев вчера еще ходил в отстиранной матерью коричневой куртке, кепчонке, еще вчера птицей прыгал по балконам и рисковал попасть под пулю, а сегодня уже сидел на дежурстве в теплой, сухой до щекотного ощущения пыли в носу комнате в опорном пункте, сидел в новой с утра полученной на складе серо-стальной по цвету полевой форме и ощущал легкую неприязнь к самому себе. Он не знал, откуда она: то ли от того, что "упаковался" в милицейскую форму и уже одним этим как бы изменил своей прежней, морпеховской, то ли от того, что смалодушничал вчера и все-таки отпустил Конышеву, то ли от того, что дежурство оказывалось таким скучным и никчемным занятием.
      Никто на прием к нему не рвался, а телефонных звонков за час с лишком было всего два. Сначала пожаловались на крыс в продмаге, потом -- на невывоз мусорных баков со двора. По первому звонку он вызвал из санэпидстанции бабульку, которая заботливо посыпала углы складских помещений отравленным зерном. По второму -- "пробил" звонком "наверх", в мэрию, мусоросборник. И тут же подумал, глядя на машину, загружающую переполненные баки в свое чрево, что и первое, и второе вполне могли бы сделать и без него, участкового, но, видно, так уж мы устроены, что ищем на кого переложить груз вместо того, чтобы везти его самому.
      И теперь Мезенцев ожидал звонка о перегоревшей в подъезде лампочке или о не пришедшем рейсовом автобусе. Почему-то ни о пьяных драках, которых в поселке всегда хватало, ни о грабежах по домам и подвалам сегодня никто не докладывал. Может, оттого, что они стали слишком привычны, а, может, оттого, что толку от этих докладов в милицию не было никакого.
      Мезенцев уже в который раз с интересом осмотрел свою новенькую полевую форму: брюки, заправленные в краги-полусапожки, маленькие погончики с тремя крошечными алюминиевыми звездочками, висящий на гвозде бушлат с воротником из "чебурашки", то есть из искусственного меха, фуражку с кокардой, так похожей на армейскую авиационную, но только без звезды. Осмотрел кабинет, казавшийся серым и мрачным, и подумал, что нужно обязательно перекрасить сейф, полы и стены, повесить шторы, а на стены -схему участка и пару грозных графиков. Кабинет просил, умолял, чтобы им занялись. Оттого, что Мезенцев отдал все бутылки из шкафа и ящиков стола бомжу, сидящему на вечном приколе у продмага, комната все-таки лучше не стала.
      На столе, кроме телефона, ничего не было, если не считать пачки газет. Их оставил почитать Шкворец. Газет было так много, что Мезенцев даже зауважал умного Шкворца. Он бы сам столько перечитать не смог. Сегодня Шкворец заступал с трех, поэтому свежих газет не было. Только вчерашние, позавчерашние, а то и вообще с прошлого месяца.
      Мезенцев меньше всего хотел читать, но звонков все не было, и он развернул верхнюю из газет. Она была столичной, молодежной и, кажется, до невозможности тиражной. В глазах зарябило от мелких строчек объявлений: "Наши девочки обеспечат массаж на дому", "Если вам нравятся блондинки и вам скучно, позвоните нам", "Сауна, солярий, эрот. массаж", "Интим. услуги". Отложил в сторону, взял наугад следующий номер. Газета -- посолиднее, посерьезнее, помрачнее. "Проститутки из Украины пользуются большой популярностью на Западе". Заметка была небольшой, но, наверное, если Украину заменить на Россию, то это тоже оказалось бы недалеко от истины. Хотя бы потому, что ниже, подвалом, стоял материал о наших дурехах, выезжающих в Штаты по объявлениям служб знакомств и оказывающихся на правах рабынь. Заметка в третьей газете была уже интереснее. Оказывается, и из Штатов в Москву на заработки в крутые отели приезжают жрицы любви. Вроде обмена делегациями. Небось одна их дама -- на сотню наших, освежающих собою краснофонарные улицы Парижа, Гамбурга и прочих городов и городишек. "Набор в танцгруппу для выступления в ночных казино Зап. Евр. и др. стран". Ого, значит, не один Пеклушин этим промышляет! Значит, и в Москве? Нет, газета была почему-то санкт-петербургской. Мезенцев подивился, по какому принципу подбирал их Шкворец. Неужели по тому же, что уловил он?
      Голова сама обернулась к окнам. В их серо-унылом прямоугольнике красовалась до боли знакомая картина: вылинявшая, в ржавых потеках пятиэтажка, двойная вывеска над козырьком -- "Химчистка"-"Клубничка", мощный, мрачный джип под ними и унылое безлюдье улицы. Мезенцев уж хотел отвернуться, но черная дверь под вывеской распахнулась, какие-то люди скользнули в джип, и он уехал вправо, исчез из картины. Зато в ней появилась группка девчонок. Они вышли из той же двери и направились наискось через улицу явно к автобусной остановке.
      Рука рывком распахнула створку окна. Холод освежил лицо, словно по нему плеснули водой. Во дворе было сумрачно и серо, несмотря на полдень, и оттого двор казался дном колодца, глубокого-преглубокого и к тому же высохшего.
      -- Де-евушки! Де-евушки! Зайдите в опорный пункт! Да-да, зайдите! -Все-таки заставил он их обернуться на крик у самой остановки.
      Как назло пришел автобус -- маленький, грязный, чадящий, словно несколько фабрик вместе взятых, но все же автобус. Трое девчонок впрыгнули в него. Четверо остались и нехотя пошли на зов. Мезенцев посмотрел на черное облако выхлопа, оставленное отъезжающим автобусом, и подумал, что, может, и хорошо, что те трое уехали. Они явно были смелее остальных, раз не подчинились милиционеру, и разговора с ними точно бы не получилось.
      Девчонки внесли с улицы морозную свежесть, запах дешевых духов и еще что-то, от чего Мезенцев как-то даже растерялся.
      -- Это вы звали, товарищ милиционер? -- спросила невысокая девчушка в поношенном клетчатом пальто.
      Она до того походила лицом на Конышеву, что Мезенцев сказал совсем не то, что предполагал:
      -- Ваши паспорта? -- протянул он подрагивающую ладонь.
      -- А зачем? -- удивилась все та же девчонка.
      Остальные насупленно молчали, и у каждой из них было такое лицо, словно они уже заранее знали, что их здесь обидят.
      -- В магазине утром кошелек у женщины украли, -- придумал Мезенцев. -- Проверяем всех.
      -- А-а, утром! -- облегченно вздохнула девчонка. -- Мы час назад приехали, считай, в обед. -- И паспорт все-таки дала.
      Мезенцев развернул его. Нет, фамилия не совпадала. Наверное, желание увидеть в ней родственницу Конышевой было слишком сильно, чтобы он не поддался ему.
      -- Так вы не местная! -- увидел он штамп о прописке.
      -- Да, я из райцентра, -- с вызовом произнесла девчонка. -- Но он ничем от вашего большого Горняцка не отличается. Такие же дома и шахты...
      -- Одна шахта, -- поправила другая девчонка, похудее и повыше своей землячки.
      У двух других в паспортах стоял жирный-прежирный черный трезубец.
      -- Из Украины? -- удивился Мезенцев.
      -- А что тут такого? -- ответила с нажимом на "г" конопатая девчушка. -- Шахтеры наши к вам ездят на заробиткы, а нам что: нельзя?
      "Если б только шахтеры!" -- хотел сказать Мезенцев, но не сказал. Он еще по Крыму знал, что жизнь на Украине -- не сахар, и многие едут в Россию на заработки. Кем угодно: водителями автобусов, строителями, дорожниками, уборщицами, торговками ну и, конечно, как в Горняцке или другом городе с терриконами -- шахтерами.
      -- И что ж за работа такая? -- спросил Мезенцев, хотя и без веснушчатой знал ответ.
      -- За границу! Выступать! -- с вызовом ответил за нее двойник Конышевой.
      -- И сколько в месяц обещают заплатить?
      -- Коммерческая тайна! -- явно словами Пеклушина ответила та же девчонка, и Мезенцеву уже меньше показалось, что она похожа на Конышеву.
      -- Таки вэлыки грошы, шо за пивгода можна на всэ жыття заробыты! -подала голос четвертая из девчонок, чернобровая, высокая и, пожалуй, самая красивая из них.
      -- Но вам всем еще нет и восемнадцати, -- возразил, возвращая паспорта, Мезенцев. -- Вы еще несовершеннолетние.