3

Сорокину отвели комнату с окном в сад. Спал он всю ночь по-молодому крепко — как лёг, так будто и полетел куда-то в пропасть. Разбудил его зычный голос Проси:

— Кыш, чтоб вы передохли! Ишь ты, яблок захотели! Хворобу вам, а не яблок!

Сорокин выглянул в окно. Прося стояла под берёзой, росшей в углу сада, махала, задрав голову, хворостиной и кричала на двух ворон, сидевших на самой верхушке и нагло поглядывавших вниз: чего это баба криком исходит?

— Кыш, чтоб вас припадок хватил!

Вороны улетели, когда увидели Сорокина.

Он достал из-под матраса свои брюки в полоску — они хорошо разгладились, и утюга не нужно, — надел их, обулся и в нижней рубашке вышел во двор. Из колодца достал полную бадейку воды, умылся. Брился, стоя перед большим, в бронзовой раме зеркалом. Обнаружил, что похудел ещё больше, чем был в Москве: и щеки запали, и шея стала тоньше, кадык так и выпирает. «Как с креста сняли», — пожалел он себя. Глазницы, казалось, увеличились и сделались глубже. Они, две бледные впадины, прикрытые очками, резко контрастировали с загорелым, почти коричневым лицом. Побрившись, ещё раз ополоснул лицо той же холодной колодезной водой.

Вышла из сада Прося, сказала:

— Батюшка в церкви, требу правит. Велел накормить вас, если захотите. Будете есть?

— Не откажусь.

— Так идите сюда. — И захромала в дощатую будочку — летнюю кухню. Там подала на стол чугунок с отварной картошкой, достала из кадочки кусок сала. Долго прицеливалась, сколько отрезать, и наконец отделила от куска тоненькую пластинку, немногим потолще лезвия ножа.

— Вот, ешьте, — положила пластинку на голую столешницу, — оно сытное. А простокваши не хотите?

— Выпил бы.

— Так нету. Мы с батюшкой позавтракали простоквашей.

Сорокин ел, а Прося, сложив руки на высокой груди, смотрела на него с любопытством и уважением: ей нравилась непереборливость гостя.

— А Катерина где? — спросил Сорокин.

— Лечить пошла Анаховниного мальца. Кровавка у него… ну, эта, дызинтерия.

— Катерина замужем?

— А то как же. Да мужа-то, прапорщика, германцы на войне забили. Сынок у неё есть, Пронька. В Гомеле. Такой разумненький, столько стишков на память знает. Как станет рассказывать…

Позавтракав, Сорокин посидел в саду на лавочке. Решил сходить в церковь, когда там кончится служба.

Прося кормила кур, скликала их громко, визгливо, и куры сломя голову мчались из сада и с улицы на её клич.

Послышались звуки гармошки и бубна. Сорокин вышел на улицу посмотреть, что там за гуляние. Шла небольшая ватажка парней и подростков. Впереди гармонист и ещё один, с бубном. А девчат было всего две, что немало удивило Сорокина, и обе в красных «делегатских» косынках. У гармониста на кепке — красный бантик. Гармонист и тот, с бубном, распевали частушки. Все частушки были про попов и про церковь, видно, сочинялись самими же исполнителями.

тонким голоском начинал гармонист, а бубнач басовито завершал.

Выглянула из калитки Прося, трижды плюнула в сторону шествия:

— Тьфу, тьфу, тьфу, антихристы, чтоб у вас языки поотсохли, чтоб вас припадок хватил, касамольцы проклятые!

Сорокин и сам уже понял, что это были сельские комсомольцы. Стало интересно понаблюдать за ними, и он двинулся следом.

Звонили колокола, сзывая на заутреню. Было воскресенье, и люди уже прошли в церковь, деревня опустела, по улице двигалась только эта шумная молодая ватага, и считалось это, конечно, антирелигиозной демонстрацией.

Кресты и купола церкви ярко горели на солнце, слышалось слаженное пение церковного хора.

Комсомольская группа подошла к церкви, гармошка и бубён умолкли. Одна из девушек, Анюта, как позднее узнал Сорокин, секретарь комсомольской ячейки, присланная из уезда, вышла вперёд и, обращаясь к участникам шествия, начала речь:

— Товарищи комсомольцы деревни Захаричи. Пролетариат, взяв власть в свои мозолистые руки, проводит в жизнь свои порядки. Но у нас есть враг. Это — религия. Поповщина забивает головы людям всякими богами, пеклом, раем. Буржуев и панов мы разогнали, теперь очередь за попами. Уездный исполком постановил закрыть захаричскую церковь, из церковных колоколов и крестов наши пролетарии-рабочие отольют плуги и винтовки. Сейчас сюда придут уполномоченные исполкома, чтобы исполнить постановление. Вы, товарищи комсомольцы, проголосовали за то, чтобы закрыть церковь. И давайте ещё раз проголосуем. Кто за это, поднять руки, — и сама подняла первой.

Говорила Анюта громко, сколько хватало голоса, и конечно же, речь её была обращена не столько к комсомольцам, как к тем из верующих, кто стоял в это время у входа в церковь.

А служба в церкви шла. Сорокин ждал и её конца, и прихода уполномоченных. Хотел посмотреть, как будут закрывать церковь, с чего начнут. Если поступят, как он уже видел в других местах: повесят свои замки, чтобы потом, со временем выбросить церковное имущество, снять кресты, то он сможет все осмотреть и позаботиться, чтобы самое ценное не было уничтожено. Посмотрел и на кресты, подумал с сожалением, что без крестов нарушится целостность архитектурного облика церкви.

Гармонист снова заиграл, бубён забухал. Анюта принялась размахивать руками — дирижировала. Затянула какую-то песню. Сперва пела одна, потом её поддержало ещё несколько человек. Она очень старалась и больше, как видно, ради уполномоченных, которые вот-вот должны были подойти.

«Только бы не стали закрывать церковь во время службы», — забеспокоился Сорокин. Боялся взрыва возмущения. Волнение и тревога охватили его. Чуял, что мирно, гладко такое закрытие не обойдётся.

в который уже раз начинала Анюта.

Анюта, как решил, приглядевшись, Сорокин, была и не из городских, и не из деревенских, росла где-то посерёдке — в местечке. Грамотенки у неё мало, но нахваталась верхов на разных митингах, сходках, должно быть, и песня эта оттуда. Курносая, с веснушками на лице, с сильными руками, привычная, конечно, к физическому труду, с блекло-серыми волосами, хвостики которых торчали из-под косынки, Анюта была из тех девчат, которых обычно парни обходят вниманием. Серенькая, неприметная девчонка-воробышек. А она, глупенькая, ещё и старалась, чтоб в ней было как можно меньше женственности, — подражала, возможно, какому-то своему начальнику.

Сорокин спросил у неё, что за песню они разучивают.

Анюта ответила охотно:

— Это товарищ Злотина сочинила.

— А кто она, эта товарищ Злотина?

— Не знаете? — удивилась Анюта и осуждающе нахмурилась. — Наш уездный комсомольский вожак. Она же и частушки про попов сочинила.

— Спасибо.

— Приврев, а не спасибо.

— Простите, не понял, — в самом деле не понял Сорокин.

— Спасибо — это «спаси бог». А с богами нам не по пути. Вот и заменили на «приврев» — привет революции. И в Москву написали, чтоб декретом провели новое приветствие.

— Вот оно что, — усмехнулся Сорокин. — Не слыхал.

Вскоре подошли к церкви Булыга, молодой хлопец в кожанке, смуглый, скуластый, с узкими глазами-треугольничками и низенький да ещё и сгорбленный мужчина в пенсне. У этого низенького был большой красивый портфель с блестящими медными пряжками, угольниками и замками — видимо, реквизированный у какого-то буржуя.

— Здрас-сте, товарищ Лагин, — поздоровалась с мужчиной Анюта и первая протянула руку лодочкой. — С комсомольцами и частью сознательной молодёжи противоцерковная работа проведена. Все они за постановление исполкома.

— Правильно, — похвалил её Лагин, и Сорокин понял, что это и есть главный уполномоченный, приехавший закрывать церковь.

Булыга был в своём неизменном бушлате, в тельняшке, кепку держал в руке. Лицо мрачно, нахмурено, густые брови то и дело сползали вниз, сходились на переносице, и тогда казалось, что он вот сейчас разразится криком, руганью.

— Служба идёт? — спросил Лагин. — Конца ждать не будем. В присутствии верующих и объявим декрет. Это и будет актом пропаганды против религии.

— Подождать конца надо, — сказал Булыга, глядя сверху вниз на Лагина. — Ты не знаешь нашу публику.

— Значит, товарищ председатель, плохо агитируете вашу публику. А её давно уже надо было настроить по-советски. Пошли!

Смуглый хлопец в кожанке молчал и посматривал то на Булыгу, то на Лагина, как бы силясь угадать, кто из них прав. «Видно, татарин, а то, может, от Батыя родословная тянется», — подумал о нем Сорокин.

— Пошли! — повторил Лагин и первым направился в церковь, размахивая портфелем.

За ним поспешили Анюта с комсомольцами, хлопец в кожанке. Булыга и Сорокин вошли последними.

Служба шла. Отец Ипполит, видно, заканчивал проповедь. Густо пахло ладаном и воском от свечей.

Лагин, хлопец в кожанке и несколько комсомольцев стояли в шапках. Булыга, как заметил Сорокин, снял кепку ещё в притворе.

— Итак, дорогие мои парафияне, — говорил отец Ипполит, — бог беспределен и непостижим, и лишь одно в нем постижимо — его беспредельность и непостижимость. А то, что мы говорим о боге утвердительно, показывает нам не естество его, а лишь некую сторону его естества, ибо он есть нечто из числа явлений, существующих в силу того, что он выше всего сущего, выше даже самого бытия…

Ипполит видел, как они вошли в церковь, и голос его задрожал, фразы набегали одна на другую, путались слова. Стали озираться верующие, зашикали на вошедших, чтобы сняли шапки. Тот-другой из комсомольцев обнажили головы. Снял шапку и хлопец в кожанке. Лагин упорствовал.

— Ирод, — подошла к нему древняя старушка, — ты в храме. Шапку сними.

Лагин отмахнулся от неё, быстро прошёл к амвону, крикнул:

— Внимание! Слушайте все. Службу объявляю закрытой. Есть постановление уездного исполкома о закрытии вашей церкви — этого рассадника опиума и передаче её со всем имуществом государству. — Он нагнулся, поставил на острое колено свой блестящий портфель, щёлкнул замками, достал бумагу. — Вот это постановление. И я предлагаю прочесть его с амвона вам, гражданин священник.

После короткой гнетущей тишины среди прихожан возник гул голосов. Поначалу голоса были тихие, осторожные — люди ещё не поверили услышанному. Потом гул стал нарастать. Передние угрожающе надвинулись на Лагина, и тот встревоженно принялся искать в толпе Булыгу и хлопца в кожанке. Булыга стоял мрачнее тучи, смотрел в пол.

Ипполит взял протянутую ему Лагиным бумагу, читал молча, держа её на отдалении, лицо его серело, наливалось бледностью. Прочтя, сказал Лагину:

— Огласить это с амвона я не могу. Здесь все написано в оскорбительных выражениях. Это кощунство.

Лагин выхватил бумагу у Ипполита.

— Это саботаж, гражданин священник. Вы отказываетесь исполнить приказ исполкома.

— С амвона читать не буду, — твёрдо повторил Ипполит. — Читайте сами. Церковь передаю в ваше распоряжение. Ключи можете получить хоть сейчас же.

Сорокин, а за ним и Булыга с хлопцем в кожанке пробрались сквозь толпу прихожан к Ипполиту и Лагину.

— Михаил Игнатьевич, и вы, Максим Осипович, — обратился к ним священник, — того, что от меня требуют, я не могу выполнить. Я хочу, чтобы меня поняли: читать это в присутствии верующих нельзя. Это грозит эксцессом. Максим Осипович, вот прочтите…

— За этот самый… за бунт вы и ответите, — осмелел Лагин.

Сорокин попросил у Лагина постановление. Лагин подозрительно посмотрел на него, но бумагу отдал.

Булыга наклонился к Лагину — тот был ему по грудь, — сказал вполголоса:

— Браток, давай сделаем все это после службы.

— В прятки играть не станем, мы откроем людям глаза, — посмотрел тот снизу вверх на Булыгу.

Из толпы прихожан послышался гневный бас:

— Дак это ж они хотят царкву снистожить!

Толпа загомонила, подалась ближе к алтарю. То ли нарочно, то ли по неосторожности пискнула, мяукнула гармошка. Булыга вскинул руку:

— Тихо, сельчане, тихо! Никаких скандалов и безобразий! — И скомандовал комсомольцам: — А ну, брысь из церкви!

Гармонист, прятавшийся за спинами комсомольцев — все же стыдно было перед деревенским людом, — первым шмыгнул к двери; за ним, опустив головы, выскользнули и остальные комсомольцы.

— Что делается, что делается, — тяжко вздохнул Ипполит, а на выдохе зашёлся частым кашлем.

Сорокин читал постановление. Оно было написано и безграмотно, и, действительно, в таких выражениях, что не только в церкви — на обычном сходе неловко было бы прочесть. Оскорблялось и все духовенство, и все без разбора верующие. Огласи его в церкви — беды не миновать.

— Ну что? — спросил Булыга у Сорокина, когда тот закончил чтение.

Сорокин протянул бумагу Булыге:

— Это… это… Да вы сами почитайте.

Лагин хотел было взять постановление.

— Я прочитаю! — выкрикнул он злобно, срываясь на визгливый фальцет.

Сорокин спрятал бумагу за спину.

— Не позволю, — сказал, сдерживая дрожь в голосе. — И попрошу для продолжения разговора выйти из церкви. — Он первым направился к двери.

— Кто вы такой? — снова сорвался на визг Лагин. — Я уполномоченный из уезда.

— А я уполномоченный из Москвы, — ответил Сорокин, когда они все четверо вышли из церкви.

— Позвольте ваш мандат! — Лагин, обеими руками прижимая к груди портфель, ни дать ни взять боевой щит перед атакой, встал на пути Сорокина дерзко и воинственно.

Сорокин только взглянул на него с высоты своего роста, и была в этом взгляде плохо скрытая насмешка.

Тогда хлопец в кожанке, не произнёсший до этого ни единого слова, по-военному козырнул Сорокину и представился:

— Сотрудник губернской чека Сапежка. Предъявите документы.

Сорокин достал из кармана френча мандат и протянул чекисту. Тот читал недолго, монгольские глазки-треугольнички радостно засветились, излучая удивление и мальчишеский восторг. Потом Сапежка козырнул и передал мандат не Лагину, протянувшему за ним руку, а Булыге. Тот начал читать вслух, почти по слогам:

— «Выдан настоящий уполномоченному наркомата просвещения РСФСР… производить осмотры и брать на учёт… Советским учреждениям надлежит всячески содействовать товарищу Сорокину…» — Булыга так же, как и Сапежка, козырнул Сорокину, спросил удивлённо:

— Неужто из Кремля? Ну, браток, извини. Что ж ты вчера ничего не сказал. — Он дал и Лагину прочесть мандат, не выпуская его, однако, из рук. Сказал тому: — Ну, вник, кто у нас? Не тебе чета, хоть и нет у него такого портфеля.

Булыга подозвал Анюту и её комсомольцев.

— Вот что, милая невестушка, — погрозил ей пальцем, — чтоб это было в последний раз. Ишь ты её, с гармошкой в церковь привела. Сама додумалась или подучили?

Анюта растерянно молчала, поглядывала на Лагина в расчёте, видно, на его заступничество.

— Вечером проведём сходку, — говорил Анюте Булыга. — Так ты со своими хлопцами пробегись по селу, оповести. Вникла? А ты, Тимох, — повернулся он к бубначу, — давай-ка сюда. — Кучерявый хлопчина в расстёгнутой рубашке — под пролетария — подскочил к председателю, вытянулся. — Тебе, Тимох, особое задание. Слетаешь на выселки и там разбубнишь про сходку. Начнём, как коров с поля пригонят. Ну, ещё в колокол ударим. Вник? Все, точка. Приврев! — протянул Анюте руку на прощание.

Лагин, присмиревший, подавленно молчал. Переживал свою неудачу — не удалось закрыть церковь. Первая неудача. До этого он закрыл уже две церкви и синагогу. Правда, синагога не то, что православный собор, — половина обычного дома. Он, казалось, стал ещё меньше ростом. Портфель спрятал за спину.

— Скажите, кто сочинитель этого вашего документа? — спросил у Лагина Сорокин. — Не сами вы?

— Постановление это одинаковое для всех церквей, которые решено закрыть, — уклонился тот от прямого ответа.

— Очень опасный документ, — сказал Сапежка. — Я доложу в губернию и о нем, и о том, что вы провоцируете людей на бунт. — Сапежка посмотрел в глаза Сорокину — ждал одобрения.

Тот утвердительно кивнул.

— Товарищ Сорокин, — стал просить Лагин, — напишите мне на постановлении, что вы запретили закрывать церковь.

— А я не запрещал. Закрывайте, только не таким образом. Надо, чтобы люди сами поняли: церковь — зло, им она не нужна. А о ваших методах борьбы с религией я тоже напишу в губком и в Совнарком.

— Правильно, — завилял Лагин. — Думаете, я по своей охоте это делаю? Ничего подобного. Вы так не думайте. Я выполняю поручение. — Он записал фамилии Сапежки, Сорокина, номер и дату выдачи сорокинского мандата. — Мне же надо оправдаться.

Стали расходиться. Булыга напомнил Сорокину, чтобы тот вечером, когда ударит колокол, пришёл на сходку, и вместе с Сапежкой направился в сельсовет. Сапежка был уполномоченным губчека по борьбе с бандитизмом в здешнем уезде.

4

Издавна в Захаричах на сходки сзывали ударами колокола. Он висит на двух столбах рядом с домом бывшего волостного правления, а сейчас — волостного сельского Совета. Никто даже из старожилов не знает, сколь давно этот колокол появился в Захаричах. Говорят, будто ещё при татарах он подавал сигнал тревоги, а позднее оповещал о приближении панских карателей. Ещё позднее, когда этот край навсегда стал частью Руси, колокол созывал людей на сходы и давал знать о пожаре.

В это воскресенье вечером тоже ударили в колокол. Его раскатистый гул поплыл над селом, вливался в открытые окна и двери хат. Бил в колокол сам председатель Булыга. Люди потянулись к сельсовету.

На улице уже стояли стол, накрытый красной материей, широкая скамья, табуретки. Это было постоянное место сходов. Чтобы присесть людям, там лежало несколько колод, толстых чурок — одному богу ведомо, кто и когда их приволок.

Первыми на сход пришли комсомольцы во главе с Анютой. Они опять держались тесной ватажкой. Были там и гармонист, и бубнач со своими инструментами. Сидели, тихонько переговаривались, бросали любопытные взгляды на Сорокина, пришедшего вместе с Булыгой и занявшего место за столом. Они уже знали, что он приехал не откуда-нибудь, а из самой Москвы. Некомсомольская молодёжь (Анюта называла её неохваченной и малосознательной), сбившись в отдельный гурт со своими гармонистом и бубначом, держала путь под вязы. Там была площадка для танцев, утрамбованная чуть ли не до твёрдости камня, — из вечера в вечер молотят её пускай и босыми, зато молодыми ногами. «Неохваченные» шли и горланили:

Когда они поравнялись с сельсоветом, Булыга задержал их:

— А ну, молодёжь, сегодня отменяю ваши пляски. Хватит вколачивать ноги в зад. Давайте на сходку. Послушайте, что вам скажут умные люди. Вникли?

Вникнуть-то они вникли, да не очень хотелось сидеть и слушать, бывали не раз на таких сходах. Однако свернули к сельсовету и уселись, образовав свою группку.

Взрослые собрались не сразу. Булыга посматривал то в одну сторону улицы, то в другую, начинал злиться. Схватился за верёвку, ещё несколько раз ударил в колокол.

— Соберутся. Идут вон, — успокаивал его Сорокин.

Он слегка волновался, как и всегда, когда приходилось выступать на таких собраниях. Знал, что услышит и здесь немало жалоб, попрёков, не обойдётся и без проклятий, угроз. Все свои обиды выскажут люди.

Подошёл старик, в белых посконных портах, в свитке внакидку, босиком.

— Опять про развёрстку будешь талдычить, Игнатович? — спросил у Булыги и, не дождавшись ответа, сел на колоду.

— Угадал, Сидорка, — сказал Булыга, спустя какое-то время. — Про развёрстку.

Людей сошлось много. Заняли все колоды, некоторые, что жили рядом, принесли свои скамейки. Курили, гомонили. Гармонист тихонько наигрывал на хромке.

— Мужики, — обратился к сходу Булыга, — вот вы на меня со своими обидами наступаете. А некоторые несознательные элементы бранят советскую власть. Бранят — потому как тёмные, текущего момента не понимают. Сдать пуд хлеба для городского пролетариата — это значит ускорить мировую революцию. Так что важнее — пуд хлеба или советская власть во всем свете? У этих людей память, как у зайца хвост. Забыли, как жили при проклятом царизме.

Булыгу, который до этого казался Сорокину не очень-то разговорчивым, прорвало, занесло в высокие сферы. Он долго громил империализм, Антанту и бандитскую нечисть. А закончил так:

— И когда мина пролетарской революции наткнётся на международный империализм, от него останутся одни… одни невоспоминания.

Он первым же и ударил в ладоши, подавая пример сходу, потом объявил, что слово имеет товарищ Сорокин.

— Он приехал сюда, товарищи сельчане, издалека. Из Москвы. Его прислало… — Булыга помолчал и закончил тихо и торжественно: — Наше правительство.

Повеяло тишиной, все устремили взгляды на Сорокина, который, сняв очки, очень уж старательно протирал их носовым платком — волновался. И в этой тишине послышался голос Сидорки:

— От правительства приехал, а где ж его хромовые сапоги и наган?

Пробежал смешок, но, правда, осторожный: люди ещё не знали, добрые или худые вести привёз этот начальник.

— Я действительно из Москвы, — начал Сорокин. — По какому именно поводу я здесь очутился, это не суть важно. Знаю, что вас интересует положение в стране, за рубежом, на фронте.

Он и рассказал об этом положении, о разрухе в стране, о нехватках и голоде в городах.

— В Белоруссии, — говорил он, — в том числе и в вашей губернии, многочисленные банды чинят кровавые расправы. Только активными усилиями всех трудящихся можно установить порядок. Землю и власть свою нужно защищать с оружием в руках. А я в уезде узнал, что из вашего села не явилось по призыву в Красную Армию девять человек. Это значит, девять дезертиров. Целое отделение!

— Мы их всех знаем, — встал Булыга. — Это двое Зуйковых, Бурбулев, Кириченки, Мозольковы…

Договорить ему не дали. Вскочил чернявый мужчина, закричал:

— Не имеешь права… Мой Евхим пошёл на службу! Пошёл…

— Ага, пошёл, да не дошёл. Сидит где-то в Вороньском болоте. Погоди, доберутся до него, — погрозил Булыга кулаком.

— Евхим бестия, — подсказал кто-то, — его и в мешке не ухватишь.

— Так вот, — продолжал Сорокин, — вышло постановление, которое и будет строго исполняться. У тех семей, где есть дезертиры, будет отнята земля, которую они получили после раздела помещичьего поля. А то что же получается? Советская власть наделяет землёй, а он, дезертир, не хочет за неё сражаться.

Вопросов было много, скорее не вопросов, а жалоб, претензий: керосину нет, соли нет, гвоздей не купишь, гроб заколотить нечем. И Сорокин отвечал, что-то обещал выяснить, в чем-то помочь, куда-то написать.

Вышел вперёд рыжий бородач в чёрном форменном кителе, с металлическими пуговицами — то ли железнодорожника, то ли телеграфиста. Остановился перед самым столом, скрестил руки на груди, спросил:

— Сказывают, в Тощицах отряд Сивака вырезал всех советчиков. Комиссар, это правда? — Спросил с ухмылочкой, явно не для того, чтобы получить ответ, а чтобы оповестить об этом сход и в первую очередь Булыгу и Сорокина.

Булыга вскочил со скамьи, впился обеими руками в край стола, лицо серое, губы дрожат — такая злость охватила его.

— А ты, Акинчик, рад? Чёрная твоя душа. Где твои два дезертира? Может, у того же Сивака? Может, они и резали там и тебе успели похвастать?

— А ты докажи, что мои сыны там, — сказал Акинчик, подчёркнуто спокойно повернулся и отошёл, смешался с сельчанами. — Докажи! — выкрикнул уже оттуда.

— Что у тебя, контра, кулацкое нутро — тут и доказывать нечего! — не сдержался Булыга, грохнул кулаком по столу. — Докажем!

Подал голос Сидорка:

— Этые Акинчики всё умеют. И на горячей сковороде сыщут холодное местечко.

…Сход завершился принятием резолюции в поддержку советской власти с просьбой прислать в волость отряд красноармейцев для защиты от банд. Было также постановлено сдать государству дополнительно сто пудов зёрна.

Расходиться не спешили. Разделившись на группки, договаривали и обсуждали то, о чем не успели сказать. Курили самосад, стреляли на закрутки бумагу — на неё был дефицит. Анюта, едва закончился сход, объявила, что будет представление. Вот многие и ждали его. Из сельсовета вынесли флаг, укрепили на стене, под флагом поставили дощатый щит, на котором был изображён красноармеец с винтовкой в руке. И надпись: «Разгромим контру!»

— Анютина работа, — с гордостью сказал Булыга Сорокину. — Сама рисовала.

И представление вскоре началось. На скамью перед щитом сели гармонист Юрка и бубнач Тимоха. Анюта подошла к ним, подняла руку, призывая к тишине.

— Товарищи и граждане! — крикнула она громко, с натугой. — Из губкома комсомола мы получили листовку с частушками про дезертиров. Из Захаричей служат в армии двенадцать бойцов. И ещё получат повестки шестнадцать. Но есть и дезертиры. Позор им! Позор! — дважды вскинула она кулачок. — Товарищи и граждане, мы сейчас пропоём вам частушки, которые клеймят этих дезертиров.

Когда она повышала голос, он делался неприятно резким, даже визгливым.

— Давай, Анюта, — подбодрил её Булыга, — пропесочь этих дезертиров по-нашенски. Пропесочь!

Анюта махнула Юрке, тот заиграл и запел:

Анюта ответила:

Юрка:

Анюта:

Юрка:

Анюта:

Захлопали, изо всех сил бил в ладоши Булыга. Наконец выговорил:

— Вот так и наших дезертиров обогреет губчека.

Комсомольцы исполнили ещё несколько песен, и начались танцы. Взрослые разошлись. Булыга, оставшись с Сорокиным, сказал:

— Ночевать тебе там же, у Ипполита. У него спокойнее будет. Если нападёт банда, попа не тронут.

— А вы сами банды не боитесь?

— Боюсь. Потому дома и ночую редко. Да и наган у меня, — похлопал он по оттопыренному карману брюк.

Пожали друг другу руки, распрощались.

«Так церковь и не осмотрел, — огорчённо подумал Сорокин. — Завтра с самого утра займусь».

5