Облава

Узнал тот товарищ, что учитель послал Ленину жалобу на местные порядки, и под стражу его. В постановлении об аресте написал, что этот учитель мог пожаловаться губернским властям, а обращаясь с письмом к товарищу Ленину, он тем самым отвлекает его внимание от работы, столь нужной сейчас советскому государству, и отрывать его от работы уже само по себе является преступлением против пролетарской революции… Видали, какой оригинал? Вот этому оригиналу и пришлось всыпать.

— И ещё, товарищ Сапежка, — сказал начальник Чаусской чека, — была жалоба и от учителя: уполномоченные стащили у него кольцо с пальца.

Сапежка молчал, не пытался больше возражать. Смотрел на стену, на которой прямо перед ним висел большой лист бумаги, обведённый по краям чёрной рамкой. Там были имена чекистов губернии, погибших в борьбе с контрреволюцией. Список длинный, многих из этих чекистов он знал, с некоторыми дружил, с другими вместе участвовал в операциях. Невольно начал перечитывать фамилии и думал, что этот список будет пополняться и что неизвестно, кто первым продолжит его…

— Значит, так, — сказал Усов. — Нужно предупредить насчёт этих уполномоченных все уезды, все волостные Советы. Всех попов. А из губчека пошлём группу товарищей по их следам, я подумаю, кого послать. А теперь уже не прошу, а приказываю всем покинуть мой кабинет.

Люди начали неохотно вставать, направлялись к двери. И в это время вошла дежурная телеграфистка, положила на стол перед Усовым телеграмму. Уходить не спешила, ждала, пока Усов прочтёт. По тому, как телеграфистка вошла, как теперь стояла, не отводя взгляда от Усова, все догадались, что телеграмма какая-то необычная. И все мешкали, тоже ждали: что там такое? Усов прочёл телеграмму и хлопнул ею по столу.

— Ну вот, товарищ Сапежка, послушайте, как вы проверяли тех уполномоченных. Доносит товарищ Баранов: «Обладатели мандата не являются теми, кому он был выдан. По нашим сведениям, мандатом пользуются Сивак и его помощник по банде. Достоверность этих сведений нами проверяется. То, что они бандиты, а не посланцы из Москвы, подтверждается и фактом изнасилования ими в деревне Крапивне неполнолетней. С комприветом Баранов».

Усов сжал кулаки и стал легонько постукивать ими по столу. В сосредоточенном молчании смотрел куда-то в одну точку. Все также молчали. Наконец Усов встал, заговорил, ни на кого не глядя:

— Трудно даже представить себе, какой вред советской власти причинили и причиняют эти бандиты с московским мандатом. Лучшей тактики борьбы против Советов и не придумаешь. Сегодня, сейчас же и незамедлительно выехать в Рогачевский уезд товарищам…

Усова перебил Сапежка…

— Семён Пахомович, поеду я. Я виноват, я и исправлю свою ошибку.

— Хорошо, — сразу согласился Усов. — Поезжайте. Всё.

Все вышли из кабинета.

16

Чем дальше уходила ночь, тем больше серело и мрачнело небо. День обещал быть дождливым, холодным.

Шилин и Михальцевич вышли к железной дороге и двинулись на восток, посчитав, что разъезд Зарубичи именно там. Они ошиблись: Зарубичи были рядом, в восточном направлении, всего в какой-нибудь полуверсте. И они шли к разъезду Липовка, не догадываясь о своей ошибке. Вокруг стоял лес, сумрачный, еловый, ни полянки в нем, ни просвета. И хоть бы одна душа повстречалась, чтобы спросить, далеко ли до разъезда. Захотелось есть. Пахло шпалами, металлической окалиной, сажей, копотью лежавшей на земле, на рельсах. Протяжно и тоскливо гудели провода. Первым шёл Шилин, за ним — Михальцевич.

— Слушай, мсье, — приостановился Шилин, перекладывая саквояж из одной руки в другую и поправляя мешок за спиной, — не кажется ли тебе, что мы долго идём? Неужели тут такой длинный перегон?

— Перегоны бывают не больше семи-восьми вёрст, — ответил Михальцевич. — Это просто тебе наскучило идти, товарищ Петров.

Оба рассмеялись. Они уже разыгрывали свои новые роли: Шилин стал Петровым, так значилось в его документе, для которого загодя был припасён чистый бланк, а Михальцевич пока оставался Лосёвым, хотя был у него также мандат на имя Сорокина.

Наконец вёрст через пять лес начал редеть, и вскоре послышался стук топоров. Думали, что это дровосеки, озирались по сторонам, чтобы их увидеть. Но прошли ещё немного и увидели хаты. Работали трое плотников, строили новую хату. Небольшенький ошалеванный станционный домик стоял в отдалении, шагах в двухстах. Это был разъезд Липовка.

— Дошли, слава богу, — сказал Шилин и повернул к плотникам.

На брёвнах сидело несколько женщин с узлами, корзинами, два-три подростка, старый дед с двумя торбами, перевязанными, чтобы взять через плечо. Это были, вне всяких сомнений, пассажиры, ждали поезда, и по тому, что ждали его здесь, а не возле станционного домика, можно было догадаться, что придёт поезд не скоро. Плотники, завидев начальников в хромовых пиджаках, вогнали топоры в бревна, стали доставать кисеты.

— Добрый вам день, — поздоровался Шилин.

— И вам того же, — ответил плотник в зимней шапчонке.

Сруб был доведён до верхнего венца, теперь ставили стропила.

— Хороша хата будет, — похвалил сруб Шилин. — Не хата, а песня звонкая.

— Дак к этой песне ещё и припевки нужны: сени, хлев, — ответил старик с двумя мешками.

— Известное дело, — согласился Шилин и снова — к плотникам: — А крыть чем будете?

— Матюгом покроем, — ответил плотник в зимней шапке. — Чем же ещё. Ничего ни купить, ни достать.

Плотники и женщины засмеялись, их смех подхватил и Шилин, а между делом спросил насчёт поезда. Ему ответили, что сегодня, мол, должен быть, а когда, так и сам начальник разъезда не знает.

Из станционного домика вышла женщина и направилась сюда, к людям. Шилин обратил на неё внимание потому, что женщина была не из деревенских, одета по-городскому, и не было у неё, как у этих пассажирок-крестьянок, больших узлов, а лишь сумочка в руке. Чем ближе подходила женщина, тем с большим интересом наблюдал за нею Шилин. Заметив такое внимание к себе, женщина замедлила шаг, остановилась, словно собиралась повернуть назад. Но не повернула, подошла, поздоровалась, растерянно потопталась на месте и села на бревно рядом со стариком.

Это была Катерина.

«Сивак!» — узнала она Шилина и, боясь, как бы он не догадался, что она его знает, опустила голову, подпёрла её ладонями. Тогда, в Захаричах, она хорошо его приметила. Видела на улице через окно, рассмотрела, когда Сивак приходил за отцом и увёл его в церковь. И этого, второго, толстячка с выпученными глазами, тоже тогда приметила. Теперь они одеты иначе: в кожанках, с красными звёздами на фуражках. Так вот кто расхаживает с мандатом Сорокина!..

Шилин уже отвернулся от неё, разговаривал с плотниками. Зато проявил интерес Михальцевич, подошёл, сел рядом.

— Скажите, мадам, нам долго ещё придётся тут ждать? — спросил. — Впрочем, с такой прелестной во всех отношениях дамой я готов ждать бесконечно.

— А кто его знает, — ответила Катерина успокоенно: Шилин её не узнал. — Вам-то куда ехать?

— Нам? Конечный пункт нашего пути — Москва. Оттуда мы. А сейчас в Гомель.

— Вот оно что. И что же вас в такую глушь привело?

— Служба, служба, — ответил Михальцевич и приблизил к ней лицо. — Поехали с нами. Такую попутчицу иметь почтём за счастье… Какая у вас замечательная коса. — Взял косу за кончик, стал поглаживать. — Не читали у Блока про такую косу? Помните?.. Вползи ко мне змеёй ползучей, в глухую полночь оглуши, устами томными замучай, косою чёрной задуши… Прекрасно!

«Как же спросить, кто они теперь? За кого себя выдают?» — думала Катерина, ещё не решив, что станет делать, когда разузнает все это. Она пропускала мимо ушей соложавую болтовню Михальцевича и прислушивалась к тому, о чем говорил Шилин: может, что-нибудь обронит о себе. Разговор шёл о политике, плотники спрашивали, когда все встанет на свои места и что там в Москве думают относительно крестьян.

— Мы здесь, так сказать, по части культуры, — услышала Катерина слова Сивака. — Выявляем культурные ценности… Берём на учёт…

«То же самое и Сорокин делал. Значит, они с его документами». Теперь она размышляла, кому бы сказать об этом, кого предупредить. Что говорил ей Михальцевич, до неё уже, как до глухой, вовсе не доходило. Слышать слышала, но не воспринимала, механически поддакивала, кивала. «Хлопец тот в Грибовцах, — вспомнила она про Иванчикова, — а они здесь».

Решение пришло неожиданно. Она встала:

— Пойду спрошу насчёт поезда.

— И я с вами, — тоже поднялся было Михальцевич.

— Сидите. — Катерина решительно взяла его за округлое мягкое плечо, задержала. — Я сейчас же вернусь.

Михальцевич не посмел ослушаться, тем более что возле него осталась её сумка.

Катерина шла не торопясь, этакой вялой, беззаботной походкой. Ни разу не оглянулась.

Начальник разъезда на крыльце своей квартиры набивал патроны. На разостланной тряпице лежало уже с полдюжины набитых, а на периле крыльца висело ружьё, в стволе которого тихонько посвистывал ветер. Начальник был человек пожилой, с чисто выбритым красным моложавым лицом сердечника.

— Послушайте, — присела Катерина подле него, — надо позвонить на станцию. А куда — не знаю.

— Зачем? — спросил начальник, не поднимая головы. — Поездов пока не слыхать.

— Надо позвонить немедленно. Слышите? Вставайте.

Начальник разъезда наконец глянул на Катерину и достаточно резво встал: бог его знает, что за женщина, не из местных, требует, как будто имеет право. Вошли в дежурное помещение. Начальник крутнул ручку телефона. Ответили с ближайшего разъезда — из Зарубичей. Катерина схватила трубку.

— Зарубичи? Послушайте, там должны быть товарищи из чека. Есть? Конный отряд? Сейчас же скажите им, что те, кого они ищут, в Липовке. Дожидаются поезда. Обязательно передайте. — Некоторое время она молчала — там побежали кого-то звать, потом снова заговорила, озираясь на дверь: — Вы Иванчиков? Они тут, на разъезде. Тут. Оба. Ждут поезда. Хорошо, хорошо…

Катерина вышла из дежурки тяжело, переставляя ноги с таким трудом, будто проделала очень большую физическую работу. Начальник разъезда спросил:

— Это кого же ищут? Почему мне не говоришь? Я же партейный.

— Там они, — показала Катерина на сруб, наполовину увенчанный стропилами, — в кожанках.

17

Иванчикову с Ксенией повезло: их догнал отряд красных кавалеристов и подвёз на тачанке чуть ли не до самой станции Зарубичи. Отряд двинулся дальше, прямо, а Иванчиков и Ксения лесом вышли к станции. Там и застали всю конную группу Бобкова.

— Не появлялись? — спросил Иванчиков у отделённого.

— Мы их не видели. И люди говорят, будто не видели, — ответил Бобков.

Савки среди бойцов не было. Бобков сказал, что тот где-то поджидает у дороги, чтобы первым их встретить.

— Чудики, — сказал Иванчиков, — что ж вы тут на виду торчите? Если те комиссары вас заметят, они и не сунутся сюда.

— Что это ты комиссарами их называешь? Бандиты они, — поправил Иванчикова Бобков. — А вообще-то правда — коней надо отвести в лес и самим там посидеть.

Он сказал об этом бойцам, послал одного из них за Савкой, а с остальными повёл лошадей в лес. На станцию вернулся один, без шашки, с револьвером в кармане.

— Вот тут и будем ждать, вместе с пассажирами, — сказал он.

Пассажиров на станции было немного, в большинстве женщины, и собрались они не в дальнюю дорогу, а в ближайший город — что-то там продать да купить. Бобков сел на бревно, служившее скамейкой, похлопал по нему, приглашая сесть и Иванчикова с Ксенией. Иванчиков сел, а Ксения осталась стоять и открыто посматривала то на Иванчикова, то на Бобкова, словно сравнивая, кто из них лучше. Так обычно смотрят дети на незнакомого человека, не боясь этим смутить его.

— Сестрёнка? — спросил Бобков, заметив Ксенин оценивающий взгляд.

— Да нет… Повстречались вот. По пути было. — Иванчиков коротко рассказал, при каких обстоятельствах встретил Ксению и для чего она ему нужна. — Она видела того Сорокина. И Сивака видела.

Ксения, словно сообразив, что нельзя так откровенно рассматривать людей, тряхнула головой, покраснела. Так с красными яблоками на щеках и опустилась на бревно, только не с той стороны, где показывал Бобков, а рядом с Иванчиковым. Обтягивая на круглых крепких коленках юбку — а её и не надо было обтягивать, она длинная, почти до щиколоток, — смотрела теперь только прямо перед собой. Чувствовала, что Бобков время от времени поглядывает на неё, смущалась и ещё пуще краснела.

— Во жизнь, — вздохнул Бобков, — скоро тридцать, а жениться все недосуг. То войны, то теперь за бандитами гоняемся, а они за нами. — Он повернулся к Иванчикову, толкнул его локтем. — Ты же, поди, тоже не женат?

— Холостяк, — ответил тот и поспешил сменить разговор. — А народу-то прибывает, — показал на трех женщин, выходивших из лесу.

Посидели, поговорили, не сводя глаз с дороги.

Не выдержал Савка, пришёл на станцию. Бобков отругал его и приказал вернуться в лес.

— Так они же могут переодеться, и вы не узнаете их, — оправдывался Савка, всматриваясь в пассажиров. — А я их, гадов, хорошо запомнил.

— Сидим тут, ждём, — сказал Бобков, когда Савка подался в лес, — а эти субчики — тю-тю, в другую сторону махнули. И опять комиссарами ходят.

— Нет, после того, что натворили в Крапивне, вряд ли осмелятся, — не согласился Иванчиков.

Но спустя какое-то время и он начал сомневаться, что бандиты, выдающие себя за комиссаров, придут на станцию. Если б сюда целились, то были бы уже здесь — поезд как раз в это время прибывает. Видно, куда-то в другое место повернули.

Пассажиров становилось все больше. Они сидели возле вокзальчика на скамейках, на брёвнах, прямо на земле. Люди были из разных деревень, и потому каждому хотелось услышать, что и где происходит. Слушали о чужом и рассказывали о своём. Но в конце концов разговоры возвращались к поезду, которого все дожидались и о котором ничего не было известно. И кто-нибудь вставал и шёл на станцию спросить у начальника, не слышно ли чего насчёт поезда. Ходил и Иванчиков. А начальник ответил, как и другим, кто обращался к нему, что сам ничего не знает, ибо это не прежняя железная дорога, на которой был порядок, но все же обещал, что поезд непременно будет.

— Раньше, бывало, ну ещё до войны, при царе, два раза тут поезд проходил, — говорила женщина постарше второй, помоложе, — сидели они рядом с Иванчиковым на скамейке, и тот слышал весь их разговор.

— Так тогда же не стреляли, как сейчас, не убивали людей, — отвечала младшая. — А то вот уже шесть лет как стреляют да стреляют.

— Ой, не кажы, ето ж кали уже тот мир настанет. — Старшая перекрестилась. — У нас вунь из лесу налетели да троих убили и две хаты спалили. За то, что коммунисты.

— А сами коммунисты что вытворяют, — сказала младшая и насторожённо глянула на Иванчикова. А тот прижмурил глаза, сделал вид, будто дремлет. — Да какие коммунисты, прямо от Ленина. — Это она произнесла шёпотом, наклонившись к старшей. — В Рутичах попа обобрали, а в Крапивне девочку изнасиловали. Слыхала?

— Как не слыхать. Ето ж не в Крапивне, а в Вишенках. Пришли два комиссара, повечеряли, тама в хате и ссильничали, — сказала старшая тоже вполголоса.

— А боженька, так это, значит, было и в Вишенках и в Крапивне. Может, и ещё где. Скажи-тка мне, — она наклонилась к самому уху старшей, — неуж это Ленин дозволяет своим комиссарам обирать людей и насильничать? А?

Старшая задумалась, помолчала, ответила:

— Сказывают, даёт дозвол делать такое с панами да с буржуями.

— Так поп-то не буржуй, он святой церкви, богу служит. Да девочка та не панская. А правда ли, что мужики там взбунтовались и кричали на сходе: долой всех коммунистов?

Иванчиков, до этого терпеливо слушавший их беседу в надежде почерпнуть что-нибудь интересное с точки зрения его службы, не выдержал:

— Тётки, что вы плетёте, — сказал тихо, чтобы не привлечь внимания других пассажиров. — Ленин за такие дела расстреливать приказывает. А вы: дозвол даёт… Прикусите языки. А те насильники не коммунисты, а бандиты с чужими документами.

Женщины испуганно притихли, а Иванчиков встал и снова пошёл к начальнику станции.

«Вот темнота, — злился он, — надо же, какую утку пустили: коммунисты с ведома Ленина грабят и насилуют. Придумают же».

Начальник станции за своим столиком что-то писал, на Иванчикова и не оглянулся, сказал, опережая его вопрос:

— Поезд будет. Когда — не знаю, — и продолжал писать.

Настроение у Иванчикова испортилось. Понял: бандиты опять запутали следы. Не придут они на станцию. Если б им впрямь надо было ехать, давно бы объявились. Хитрая все же у них тактика: говорят, будто идут в одно село, дорогу туда расспрашивают, а появляются совсем в другом. Петляют, как зайцы.

К начальнику станции зашёл и Бобков.

— Что, глухо? — спросил он.

— Глухо, — ответил Иванчиков. — Проворонили мы их. Вот гады! И где они могут быть, как ты думаешь? Может, в Муравилье? Там же церковь.

Говорили они, не обращая внимания на начальника станции, который все ещё что-то писал.

— Могут и в Муравилье быть, — подумав, ответил Баб-ков. — А мы туда сейчас и слетаем.

Он даже обрадовался этому своему решению: сидеть на станции и ему и его хлопцам прискучило. На прощанье пожал руку Иванчикову, начальнику станции, молодецки козырнул, звякнул шпорами и вышел.

— А я вас знаю, — не отрываясь от стола, сказал начальник станции. — Вы из чека. Ловите этих комиссаров, что Москва прислала.

— Послушайте, и вы тоже, как те… бабы, — обиделся Иванчиков. — Не комиссаров, а бандитов.

— А кто их знает. Сейчас все может быть. Ничему нельзя удивляться.

Иванчиков шагнул к двери, чтобы уйти, и в это время послышался звонок. Начальник станции снял трубку.

— Слушаю. Понятно. Поезд? Значит, идёт? — лязгнул трубкой о рычаг, крикнул, высунувшись в окно: — Эй, граждане хорошие, поезд идёт! Прошу покупать билетики.

Иванчиков постоял в раздумье: вернуться ли ему в уезд на этом поезде, или ещё походить по сёлам, предостеречь волостные Советы насчёт этих бандитов? И тут снова раздался звонок.

— Кто, кто? — допытывался начальник станции, сняв трубку. — Дамочка, не тараторьте, говорите спокойно. Да. Ну, здесь. Иванчиков? Это его фамилия? Ну и что? Хорошо, дамочка, позову… Товарищ Иванчиков! — крикнул он, отняв от уха трубку. — На провод!

Иванчиков узнал голос раньше, чем она назвалась. Говорила взволнованно, приглушая голос, чтобы не услышали те, кто там был поблизости.

— Они тут, в Липовке, на разъезде, — говорила Катерина. — Сивак… Нет, не ошибаюсь. И с ним ещё один, из банды. Поезда ждут. Куда хотят ехать? На Гомель.

— Я приеду, — сказал ей Иванчиков, тоже приглушая голос и прикрывая рукой трубку. — Приеду. Буду в пятом вагоне. В пятом! — А когда повесил трубку, хлопнул себя по лбу: — Дурень, а будет ли там пятый вагон? Дурень, надо было сказать — в первом.

18

Поезд подходил к разъезду медленно: в том месте был подъем. Паровоз сильно дымил, тяжело отдувался паром.

— Ну, мон шер, — положил Шилин Михальцевичу руку на плечо, — помаши ручкой этим лесам и болотам. Впереди у тебя Париж.

Михальцевич промолчал, все внимание его было занято Катериной. Он заметил, что она тоже не спускала с него и с Шилина глаз, и расценил это по-своему: дамочка не хочет с ними расставаться. Подошёл к ней, сказал:

— Мадам, было бы славно, если б мы сели в один вагон: вы скрасили бы нашу дорогу. Не возражаете?

Катерина озабоченно посмотрела на поезд, который уже останавливался.

— Хорошо, не возражаю, — ответила она, выдавив на лице принуждённую улыбку. — Давайте сядем в пятый вагон. — И снова оглянулась на поезд. — Только в пятый… в пятый.

Прополз мимо паровоз, заскрежетали колёса вагонов, лязгнули буфера, поезд дёрнулся, замер на месте. Катерина махнула рукой Михальцевичу, побежала к пятому вагону — он остановился недалеко. Взобраться в тамбур ей помог Шилин.

Это был типичный вагон всех поездов того времени: окна повыбиты, краска облезла, там-сям светились дыры в стенах — вагон попадал под обстрелы. Людей набилось битком. Шилин и Михальцевич, помогая Катерине, все же втиснулись в первое купе. Михальцевич согнал со скамьи какого-то хлопца, предложил сесть Катерине, сел и сам.

— Вот видите, какие мы галантные кавалеры, — сказал он, когда Катерина села. — Значит, до Гомеля?

— До Гомеля.

— Какая удача — ехать рядом с такой милой во всех отношениях дамой. — Вещевые мешки, свой и Шилина, Михальцевич забросил на верхнюю полку, оба держали при себе только полевые сумки.

В купе сидело двое военных, женщины, согнать больше было некого, и поэтому Шилин стоял.

Поезд резко и неожиданно дёрнулся и пошёл. Михальцевич покачнулся и схватился рукою за плечо Катерины.

— Пардон, — сказал он, дыша ей прямо в лицо. — Озорник-поезд едва не бросил нас в объятия друг к другу.

Шилин, положив локоть на край средней полки, смотрел в окно. Худощавый, жилистый, с жёстким, словно отчеканенным лицом, раздвоенным подбородком. Усы короткие, тронутые сединой. Шилин был задумчив и строг, чёрные брови его то взлетали вверх, то, когда лицо хмурилось, сходились на переносице, иногда приходили в движение и губы.

«Бандит, — думала, со страхом глядя на него, Катерина, — сколько же душ ты загубил этими вот худыми, с длинными кистями руками. Они же и расстреливали, и вешали, и вырывали нажитое у людей… Интересно, где крест, что у отца отнял, прячешь? Неужто в том мешке? — Катерина скользнула взглядом по полке. — Нет, видно, в полевой сумке, вон какая она у него тяжёлая, ремешок аж в плечо врезается…» Если присутствие Михальцевича, так и не снявшего руку с её плеча, только раздражало, то Шилин вселял страх…

«А сядет ли тот рыжий хлопец, чекист тот?» — забеспокоилась Катерина. Подумала и спохватилась: а что он один сделает в этом переполненном вагоне? Да ещё такой молоденький, дитя совсем.

Поезд шёл лесом, полыхавшим в осенней тишине жёлтым и багровым пламенем.

Иванчиков все-таки сел. Сел в пятый вагон вместе с Ксенией. Он опять попросил её поехать с ним, и она опять согласилась, сказала, что через пять станций живёт её дядька и что это неплохой случай его навестить. Ксения не стала пробираться в вагон, осталась в тамбуре. А Иванчиков, наказав Ксении там и ждать его, начал протискиваться по проходу, чтобы увидеть Катерину.

Заметил её в другом конце вагона. Из-за спины пассажира смотрел не неё, ждал, чтобы и она его заметила. Катерина сидела рядом с полноватым военным в чёрной кожанке и в фуражке с красной звездой. Тот маслено улыбался, что-то говорил, пялясь на неё выпученными глазами, а Катерина в ответ нехотя посмеивалась. Иванчиков протиснулся ещё ближе, и Катерина его заметила, словно невзначай кивнула и рукой показала на своего соседа, а потом на другого военного, который стоял и смотрел в окно.

Иванчиков был уже настолько близко, что мог слышать их разговор.

— Женщины теперь эмансипированные, — говорил тот пучеглазый (валапокий, как здесь таких называют), — они скоро все вершины займут в обществе. И в любви, разумеется, тоже. Сами будут нас, бесправных мужчин, выбирать.

— Ей же право, будут, — вмешался мужчина в австрийской шинели. — Берут эти бабы верх над нами. А ежели баба начальница, то — ого-го… Козёл в юбке.

— Зачем же так грубо, — поморщился пучеглазый, — женщины — украшение природы.

— Ого, украшение, — хмыкнул тот, в австрийской шинели. — В нашей дивизии баба начальницей трибунала была. Судила всех одинаково — расстрел.

С верхней полки свесилась стриженая голова молодого красноармейца.

— Рыжая такая? — спросил он. — Так она и у нас судила. В такой шкуре ходила, как у тебя, — ткнул он пальцем в плечо военного, что стоял и смотрел в окно. — Наш отделённый кокнул из винтовки барана. От стада отбился… Жарили-парили — на все отделение. Отделённого за мародёрство — под суд. Рыжая та судила в клубе принародно. А я конвоиром стоял. Двое мужчин, что у неё по сторонам сидели, молчок, а она все кричала. А потом приговор объявила — расстрел. Отделённый сомлел и — с катушек. Когда всех выпроводили из клуба, рыжая хлясь-хлясь отделённого по щекам, тот очухался. «Дурень, — говорит, — чего с ног валишься, тебе не расстрел, а на три месяца в дисциплинарную роту. Это я объявила расстрел, чтоб другие боялись и так не делали».

Второй военный, в такой же чёрной кожанке, как у пучеглазого, посмотрел на рассказчика, усмехнулся, хотел что-то сказать, но передумал, опять отвернулся к окну.

Катерина, встретившись с Иванчиковым взглядом, показала глазами на этого военного, дважды кивнула, и Иванчиков понял, что он и есть главный, Сивак.

Стесняющее горло волнение и радость охватили Иванчикова: он у цели! Вот они, те неуловимые преступники, что натворили столько бед. Наконец-то встретились! Однако он тут же с горечью понял, что один ничего не сделает: не станешь же прямо тут проверять документы или, тем более, задерживать. «Эх, — думал он с досадой, — сюда бы Бобкова с его хлопцами!»

Поезд подошёл к очередной станции, остановился. Из вагона вышла часть женщин с узлами, и в проходе стало свободнее. Освободилось место и для того второго, главного. Он сел напротив Катерины. Катерина встала и на секунду вышла из купе. На ходу шепнула Иванчикову:

— Этот, что постарше, худой — Сивак. Он был в Захаричах. Говорят, в Гомель едут.

Вернулась в купе, села на своё место.

«Вот если б правда в Гомель, — повеселел Иванчиков, — там бы не выскользнули».

Поезд отчего-то стоял уже сверх положенного. Один из пассажиров, высунувшись в окно, спросил у кого-то там, чего, мол, долго стоим. Ему ответили, что не принимает следующая станция. Иванчиков увидел в окно, что отвечает не кто иной, как дежурный. Внезапно пришло решение. Вырвал из блокнота листок, написал: «В поезде на Гомель, пятый вагон, едут те двое московских уполномоченных, которых мы ищем. Едут до Гомеля, но могут сойти и раньше. Прошу оказать помощь. Иванчиков». Когда клал листок за пазуху, рука наткнулась на револьвер, лежавший во внутреннем кармане. Ощутил от этого прикосновения приятную уверенность. Быстро двинулся по проходу. Вышел в тамбур. Ксения, стоявшая в окружении молодых хлопцев, спросила:

— Нет их тут? Бандитов?

— Нет. Стой здесь, в вагон не входи. Я потом тебе все расскажу. — Иванчиков боялся, как бы Ксения, узнав бандитов, не подняла прежде времени шуму. Он спрыгнул со ступенек, подошёл к дежурному, отдал листок.

— Неотложно передайте по линии в губчека, — сказал он. — Под строгую ответственность. — Снова вскочил в вагон и оттуда, из тамбура, смотрел, как дежурный неторопливо достаёт из нагрудного кармана очки, цепляет их на уши, поправляет на носу. Прочтя текст телеграммы, он глянул на Иванчикова, кивнул и поспешно зашагал к зданию станции.

Успокоенный и теперь-то уверенный, что телеграмма дойдёт и подмога ему будет, Иванчиков обернулся к Ксении. Она стояла в компании тех же хлопцев, улыбалась им. В руке держала карамельку — ясное дело, хлопцы угостили, — а вторую сосала, перекатывая её во рту языком. Не вынимая изо рта карамельки, спросила у Иванчикова:

— Ну, что ты хотел рассказать?

— Потом, погоди.

В тамбуре притихли, хлопцы смотрели на Иванчикова, видно, гадали, кем он может быть для неё, и Иванчиков пришёл в смущение от этого общего интереса к его персоне.

— Так я пройдусь по вагону, взгляну, может, все-таки здесь они, — сказала Ксения.

— Не надо, не ходи, — резким жестом задержал её Иванчиков. Нахмурился, повторил ещё решительнее: — Стой тут.

По тому, как нахмурился Иванчиков, как строго, жёстко говорил, Ксения догадалась, что ей почему-то действительно идти в вагон нельзя. Какое-то время пытливо смотрела на Иванчикова, силясь сообразить, в чем же дело, но тот ни словом, ни жестом не ответил на её немой вопрос.

Разговор, который хлопцы вели с Ксенией и который был прерван Иванчиковым, возобновился. Один из них, в матросском бушлате, великоватом ему, явно с чужого плеча, рассказывал о своей тётке:

— Знаете, сколько ей лет? Нет, не угадаете. Она на девять лет моложе меня. Во тётка.

Хлопцы из кожи вон лезли перед Ксенией, состязались в остроумии, красноречии. Ксении это нравилось. Они же нашли для неё место в ближнем купе, усадили, сами стояли в проходе.

Между тем поезд наконец тронулся. Перестукивались колёса, гремел и ходил ходуном вагон, свистал в дырах и разбитых окнах ветер, проносились мимо перелески, речушки, поля. Такие тут места — леса не было ни с той, ни с другой стороны. Иванчиков пытался вспомнить, подсчитать в памяти, сколько станций осталось до Гомеля и на какой из них могут, получив его телеграмму, сесть чекисты. Решил на каждой станции и на разъездах выходить из вагона или стоять на ступеньках, чтобы видеть, кто садится, и чтобы с перрона можно было увидеть его. Многих здешних чекистов он знал, многие знали и его.

«Вот бы мне в помощь человек четырех, — думал Иванчиков, — мы бы их тут и взяли, в вагоне, тёпленькими. Тёпленькими», — повторял он излюбленное словцо своего начальника, месяц назад убитого в бою. В предчувствии опасной операции Иванчиков пребывал в том особом состоянии, когда не терпится ринуться с головою в бой, навстречу опасности, когда веришь только в свою победу и не веришь, не принимаешь в расчёт того, что и сам можешь быть побеждён. В бою — а он уже повоевал с поляками и с бандитами — первыми поднимаются в атаку самые молодые. Он тоже был молод, не перевалило ещё за двадцать, и тоже первым бросался в атаку, получал за это и благодарности, и нагоняи. Однажды пошёл один с винтовкой на пулемёт в чистом поле, взял двух пулемётчиков-легионеров в плен. Тогда ему несказанно повезло: в пулемёте заело ленту.

Подъезжали к следующей станции. Медленнее застучали колёса, лязгнули буфера, поезд начал притормаживать. Иванчиков вцепился в поручни, стал на ступеньки, высунулся, чтобы видеть станцию и чтоб его было видно. Приближался вокзальчик, пассажиры разбегались вдоль состава, норовя угадать поближе к двери вагона. Пятый вагон, как обычно, остановился напротив здания станции, и Иванчиков прямо перед собою увидел Сапежку. Тот подбежал к вагону, протянул Иванчикову руку, поздоровался. В тамбуре сказал: