— Надеюсь, не станет. В крайних ситуациях люди выбалтывают о себе самое сокровенное. Когда мы плыли сюда на лодке… и я думал, нам никогда сюда не добраться, а море бушевало… она рассказала, что собирается замуж за Леверета. Свадьбу сыграют в ближайшее время — и без лишней огласки.

— Ты хочешь сказать…

— Именно. Они использовали остров для своих рандеву: вот и разгадка таинственных огней и фигур.

— Так это был Хэрри!

— Да. И она практически призналась, что несколько месяцев помогала ему. Была вроде шпиона во вражеском лагере. В тот раз, когда лодка уплыла, это было сделано по совету Хэрри, с помощью старого А'Ли… чтобы я оказался замешан в скандал… Если Хэрри когда-нибудь удастся заняться политикой, ему следует избирать более разумные методы.

— Если удастся… — весело согласилась я.

— Но только не в Ланселле, а, Хэрриет Менфрей?

Я видела, что он безумно рад моему спасению. В тот момент я позабыла обо всем — об ужасной смерти моей любимой Фанни, о пережитом кошмаре… обо всем, что еще предстояло объяснить.

— Господи, — выдохнул Бевил, — ты думала, что я на самом деле…

— Ты и Джессика, — подтвердила я. — Ну, знаешь ли, это был не такой уж нелепый вывод, учитывая прошлые обстоятельства…

Он посерьезнел, а потом сказал:

— Бедная Хэрриет! Боюсь, у тебя возникнет еще много проблем. Я далеко не ангел.

— Я — тоже, — сообщила я.

— Но я принимаю тебя такой, какая ты есть. А ты, Хэрриет, принимаешь меня?

— Ты говоришь как священник во время венчания.

— Ничего удивительного. Ведь мы говорим о том, чтобы… быть мужем и женой.

Он наклонился и поцеловал меня, словно мы скрепили некий негласный договор.

Прошло еще какое-то время, прежде чем картина прояснилась и все стало на свои места. Я долго оплакивала Фанни — и оплакиваю до сих пор. Как бы я желала, чтобы ее рассудок не помутился. Я так хотела, чтобы она стала няней для моих детей, и всегда представляла ее в этой роли. Да, если бы ее удалось спасти, я своей заботой сумела бы ее исцелить. Ведь в безумие ее толкнул страх за меня. Я полагала, яд, который оказался в отваре, отравил и ее душу. Это было несомненное доказательство того, что кто-то в доме пытался меня убить, и именно поэтому Фанни решила забрать меня с собой, когда Билли позвал ее.

Добравшись до истины, я поразилась тому, с каким искусством я сама сплела сеть подозрений, душившую меня. Нелюбимый ребенок, я всегда относилась ко всему хорошему с некоторым подозрением; мой отец не любил меня, и я заставила себя поверить, что никто никогда меня не полюбит. До последнего времени я не осознавала, что человек во многом сам строит свою жизнь. Это было поразительное открытие, и будущее предстало передо мной полным самых потрясающих возможностей. Кроме того, поняв себя, я стала терпима к другим. Мне стали понятней печали и надежды Джессики. Да, ее можно было назвать авантюристкой за то, что она приехала в Менфрею в надежде устроить жизнь; возможно, она рассчитывала увести у меня Бевила или хотя бы выйти замуж за Уильяма Листера — пока перед ней не замаячила более заманчивая перспектива в виде Хэрри Леверета. Я не до конца в этом уверена, но, по крайней мере, новая Хэрриет, какой я стала, понимает ее лучше, чем прежняя. Джессика боролась за свое счастье, так же как и я за свое; и я надеюсь, что она нашла в Хэрри то, к чему стремилась.

Разгадку той истории с отваром я узнала совершенно случайно. Вскоре после того, как Джессика от нас съехала, я пила в детской чай с Бенедиктом, и он радостно бросил в мой чай ложку сахару.

— У тебя — сахарный зубок, — хихикал он. А потом добавил: — Этот сахар тебе нравится больше, чем Джессики?

И он рассказал мне, что «Джессин сахар» стоял в бутылке на полке и, встав на стул, он мог до него дотянуться. Он положил его в мой ячменный отвар, когда я болела, чтобы я побыстрее поправилась.

Когда у Джессики родился ребенок, я навестила их в «Вороньих башнях». Материнство изменило ее. Тогда я сама была беременна и понимала эти перемены; мы говорили почти по-дружески. Джессика призналась, что прочитала о мышьяке в газетах — когда умерла Дженни, — и сама время от времени его пробовала. Она пришла в ужас, узнав, как мы с Фанни чуть не отравились.

Да, все это было давно, но я часто думаю о той ночи, когда, спасенная своим мужем, я лежала в постели в доме на острове, слушая рев шторма, который неистовствовал всю ночь; только волнение стало стихать.

Когда за окном начало светать, я поднялась и подошла к окну. Бевил спал на стуле около моей кровати, и я не хотела его будить.

Море было спокойно, и лишь коричневая кайма его широкой юбки напоминала о промчавшемся шторме.

Передо мной была Менфрея, тронутая нежным розовым рассветом, и, глядя на нее, я припомнила другое утро — много лет назад, когда я так же смотрела на нее и думала, что самое прекрасное, что есть в мире, — это Менфрея в утреннем свете.

Я думала обо всем, что случилось здесь за долгие века и за краткое время моей жизни, и о том, что еще случится.

Гвеннан больше не было; Фанни — тоже; но у меня остался Бевил, и мы вместе пойдем по жизни дальше.

Бевил проснулся и подошел ко мне. Так мы и стояли рядом у окна, глядя на море.

— Кто бы мог поверить, что оно так бушевало прошлой ночью? — сказал он.

А потом посмотрел на меня, и я поняла, что он прочел по моему лицу все, о чем я думала.

Беда подошла близко-близко, но нам повезло.

Бевил все еще вздрагивал, сознавая, что я спаслась чудом.

— Похоже, нам дали шанс, — произнес он.

— День начинается хорошо, — отозвалась я. — Посмотри на небо. И посмотри на Менфрею… Она так прекрасна в утреннем свете!