Принц-странник - Замок Менфрея

— Это — моя, — указала на нее Гвеннан. — Раздевайся.

Я заколебалась.

— Ну давай же, — поторопила Гвеннан. — Не стесняйся.

Она неотрывно следила за мной, пока я стягивала одежду, а когда я забралась под одеяло, присела на краешек кровати, подобрав колени. Ее взгляд по-прежнему был устремлен на меня.

— Не знаю, возможно, тебя посадят в тюрьму, — проговорила она. — В конце концов, в дело вмешалась полиция, а когда такое происходит, трудно что-нибудь сказать наверняка.

Я видела, что она одновременно запугивает меня и строит планы моего спасения.

— Хотя вряд ли до этого дойдет. Твой отец их подкупит, если что. И я тоже влипла. Наверняка они захотят знать, кто перевез тебя на остров и обчистил кладовку. Миссис Пенджелл недосчиталась куриной ножки, которую я принесла тебе вчера. И все такое. Подозрение падает на меня… и я окажусь вместе с тобой на скамье подсудимых. Это будет очень неплохо. Мама и папа пустятся в долгие серьезные разговоры и в конце концов решат, что мы сошли с ума. И кстати, Бевил, видимо, на тебя очень зол.

— Зол? Почему?

— Потому что ты испортила ему маленькое приключение. С тех пор как папа обставил дом, он использует его для своих свиданий. Очень романтично, а страх дамы перед привидениями только придает всему особую пикантность. Он берет на себя роль защитника и добивается своего вдвое быстрее: редкая леди способна устоять перед сильным мужчиной.

— Ты просто выдумываешь. Откуда тебе знать?

— Моя дорогая Хэрриет, Менфреи знают друг о друге все. У нас такой дар. Все мужчины в нашей семье ошеломляюще привлекательны для дам, а все дамы — для мужчин. Мы тут ничего не можем поделать. Приходится с этим мириться.

Я взглянула на нее и поверила, что так оно и есть; от этой мысли мне стало грустно.

— Я устала, — сказала я.

Мне хотелось остаться одной, вспомнить те мгновения, когда мы с Бевилом плыли в лодке, вспомнить каждое его слово.

— Устала! — вскричала Гвеинан. — Как ты можешь! Только подумай, что будет завтра. Хорошо еще, что я не послала то письмо — с требованием выкупа.

— Какого еще выкупа?

— Разве мы не договорились? Я уже написала черновик. Неужели ты думаешь, что я упустила бы такую возможность. Менфреи никогда не упускают возможностей.

— Глупости, — пробормотала я и закрыла глаза.

— Ну хорошо, — раздраженно бросила она и спрыгнула с кровати, — можешь спать, и пусть тебе приснится завтрашний день. Не хотела бы я быть на твоем месте, Хэрриет Делвани. Жди своего отца.

Мы с Гвениан смотрели в окно, поджидая, когда появится его экипаж, так что видели, как он приехал. Не прошло и четверти часа, как меня позвали в библиотеку.

Никогда взгляд отца не был таким холодным; никогда он не смотрел на меня с такой неприязнью; и никогда я не чувствовала себя такой уродливой, как в ту минуту, когда, хромая, вошла в комнату. Странно, но в те минуты, когда я особенно стыдилась своего недостатка, я хромала сильнее, а в присутствии отца я всегда стыдилась его.

— Подойди сюда, — сказал отец. Всякий раз, когда он обращался ко мне в подобном тоне, мне казалось, словно по моей спине пробежала струйка ледяной воды. — Я возмущен и потрясен. Я не ожидал от тебя такой неблагодарности, эгоизма, испорченности. Как ты могла… даже ты — я хорошо знаю, что ты способна делать чудовищные вещи, — но такое…

Я ничего не ответила. Последнее, что я стала бы делать, — это пытаться объяснить ему причины своего поступка. Я и сама не до конца их понимала. Корни прятались где-то слишком глубоко, и сейчас я сама сознавала, что вовсе не из-за нескольких опрометчивых слов тети Клариссы я сбежала из дома.

— Говори, когда я тебя спрашиваю.

Отец шагнул ко мне, и я подумала, что он собирается меня ударить. Я почти желала, чтобы он это сделал. Пылающую ненависть вынести легче, нежели холодную неприязнь.

— Папа, я… я хотела исчезнуть. Я…

— Ты хотела сбежать? Хотела вызвать переполох? Почему ты приехала сюда?

— Я…я хотела попасть в Менфрею.

— Блажь. Тебя следовало бы выпороть… запороть. — Его губы скривились от отвращения.

Я знала, что физические наказания были ему противны. Собаку, которая его не слушалась, не воспитывали — ее убивали. Я тогда подумала: ему бы хотелось убить меня. Но он никогда меня не выпорет.

Отец отвернулся — словно не мог на меня смотреть.

— У тебя есть все, что ты хочешь. И, однако, ты не чувствуешь ни малейшей благодарности. Тебе нравится досаждать нам и заставлять нас беспокоиться. Когда я думаю, что твоя мать умерла, чтобы дать тебе жизнь…

Мне хотелось крикнуть, чтобы он замолчал. Я не могла вынести такое. Я знала, что отец часто об этом думает, но, облеченные в слова, эти мысли получали какую-то зловещую значительность. Мне хотелось забиться в угол и разрыдаться.

Однако на моем лице вместо боли, которую я чувствовала, отражалось глупое, тупое упрямство — тут я ничего не могла поделать. Отец это увидел, и то глубокое отвращение, которое он питал к чудовищу, ограбившему его, отнявшему у его любимой жизнь, вырвалось наружу. И он позволил себе высказать до конца то, что тлело в нем долгие годы:

— Когда я увидел тебя… когда мне сказали, что твоя мать умерла, мне хотелось выбросить тебя из дома.

Слова были сказаны. И они ранили меня куда больше, чем любой кнут или плеть. Все точки над «и» были расставлены. Я видела уродливого ребенка на руках няньки, мертвую женщину на кровати и его лицо. Я слышала его голос: «Выбросите это».

Эта сцена и прежде жила в моей душе. Поначалу я лишь догадывалась о его неприязни; мне удавалось убедить себя, что я все это только придумала; я говорила себе, что отец — человек, который редко выказывает свои чувства; что в глубине души он меня любит. Но теперь все было кончено.

Возможно, отец и сам испугался.

— Я отчаялся внушить тебе правила приличия, — сказал он более мягко. — Ты доставила неприятности не только себе, но и другим. Все в доме вверх дном, везде толкутся репортеры.

Он говорил только для того, чтобы скрыть свое смущение; и я слушала его вполуха, потому что все еще думала о том гневе, который охватил его, когда он увидел ребенка на руках у кормилицы.

— В конце концов, ты не должна злоупотреблять гостеприимством хозяев Менфреи дольше, чем это необходимо. Мы сейчас же уезжаем в «Вороньи башни».

«Вороньи башни» — особняк в ранневикторианском стиле — находился примерно в миле от Менфреи. Мой отец снял его вместе с обстановкой у семейства Леверет, которое сколотило капитал на глине для изготовления фарфора, которая добывалась неподалеку от Сент-Остелл. Дом был почти такой же большой, как Менфрея, но ему не хватало собственного характера. Он всегда казался холодным и безликим, но, возможно, лишь потому, что его снимал мой отец; живи счастливая семья, и он стал бы иным. Большие комнаты были обшиты панелями, широкие окна смотрели на ухоженные газоны; на первом этаже помещалась просторная, уютная бальная зала, в одном конце которой поднималась широкая дубовая лестница. Те, кто строили дом, всеми силами старались придать ему старинный вид. Была даже галерея для менестрелей, которая, как мне казалось, выглядела в подобном окружении чужеродно; оранжерея с яркими цветами мне нравилась, но все остальное выглядело тяжелым и тусклым; барочные башни и зубчатые стены казались фальшивкой, как и название «Вороньи башни», потому что нигде поблизости не водилось ворон. Жалкая имитация, суррогат.

Вокруг был парк, но деревья посадили лет тридцать назад, не больше; здесь не встречалось сучковатых пращуров, которые росли в Менфрее. Я любила Менфрею всем сердцем и, возможно, поэтому чувствовала разницу острее, чем другие. На мой взгляд, «Вороньи башни» были просто удобным жилищем, расположенным в красивом месте, но в нем не звучало прошлого, оно не таило секретов и рассказывало только о желании выскочки выстроить себе жилище не хуже тех, где наслаждались жизнью люди, которым на поколение раньше ему пришлось бы кланяться. Но дом — это больше, чем стены и окна или даже прекрасная бальная зала и оранжерея, парк и газоны.

Моего отца этот особняк вполне устраивал, поскольку он проводил в этих местах не так много времени; он даже сомневался, стоит ли покупать здесь собственный дом. Если бы он потерял свое место в парламенте, он наверняка не стал бы сохранять за собой «Вороньи башни».

Едва мы вошли в дом, меня окутала напряженная тишина. Я подозревала, что слуги судачили обо мне; кажется, некоторые даже исподтишка поглядывали на меня. С тех пор как мое имя попало в газеты, я стала объектом пристального внимания. А сообщение, что я нашлась, только подогреет любопытство публики, озабоченной моим исчезновением.

— Отправляйся к себе в комнату и не выходи оттуда, пока я тебе не разрешу, — сказал отец.

И с какой же радостью я исполнила это повеление!

Я была узницей. До дальнейших распоряжений меня кормили только хлебом и молоком. Никто из слуг не разговаривал со мной. Я впала в немилость.

Я всегда отличалась упрямством и потому делала вид, что мне все безразлично, однако втайне разрывалась между отчаянием и безумным счастьем.

Время от времени я забывала обо всем, кроме Бевила. Я почти воочию видела его странные глаза там, в лодке, взгляд, в котором светилась непритворная нежность. «Хотите, я женюсь на вас?» Он шутил, по в этой шутке, возможно, была доля правды. Во всяком случае, в той ситуации, в какой оказалась теперь я, подобная мысль утешала, рождая безумные и счастливые грезы.

Но приходили и другие мысли — темные, мрачные; я видела комнату, в которой поселилась смерть, ребенка со сморщенным личиком: все новорожденные, которых я видела, были уродливыми, и я, разумеется, не составляла исключения. Я представляла себе сдержанного мужчину, охваченного внезапным безумием. Я чувствовала, как ему отвратительно это создание, за чье появление он заплатил самым дорогим.

На второй день моего заключения в комнату вошел отец. Я воспрянула духом, увидев, что он одет в дорожное платье.

— Ты не выйдешь из этой комнаты неделю, — сказал он, — и, надеюсь, к тому времени ты осознаешь свою вину. Не приходило ли тебе в голову, что твоя земная жизнь может закончиться в любое мгновение? Я бы желал, чтобы в последующие дни ты задумалась о вечном проклятии. Ради твоей собственной пользы — знаю, что ты чересчур эгоистична, чтобы делать это ради меня, — измени пути свои. Ты будешь оставаться здесь, пока не придет время отправляться в школу.

Я была слишком потрясена, чтобы что-то ответить. Какой неожиданный переход от разговора об адских муках к известию о совершенно новой жизни. Школа!

— Да, — продолжал отец, — тебя надо держать в строгости. Если в школе ты не будешь слушаться, тебя накажут. Боюсь, мисс Джеймс чересчур снисходительна к тебе. Конечно, теперь она нас покинет.

Я представила себе, как мисс Джеймс упаковывает свой чемодан и тихонько плачет, потому что ей страшно взглянуть в будущее. Бедная мисс Джеймс! Ее тень станет преследовать меня в грядущие дни, несмотря на все собственные мои тревоги.

— Значит, ей отказывают от места…

— Вот видишь, из-за твоих безумных поступков страдают другие.

Тут мне в голову пришла пугающая мысль. Фанни! А как же Фанни!

Я одними губами прошептала ее имя, но отец меня услышал.

— Она остается. У нее будут теперь другие обязанности. А на каникулах тебе понадобится горничная.

Слава богу! Фанни не пострадает. Как же я не подумала, какие последствия может иметь для нее мой поступок, до того как сбежать. Отец прав. Прежде чем действовать, следует думать.

— Я бы очень хотел, — продолжал он, — чтобы ты перестала быть такой эгоисткой. И твоя бессмысленная, глупая выходка причинила мне много неприятностей. Помни об этом; и если тебя когда-нибудь еще потянет выкинуть нечто подобное, пожалуйста, помни, что больше я тебя не прощу.

— Ты уезжаешь, папа? — спросила я.

— Меня ждет работа, которую пришлось отложить из-за тебя.

Отец взглянул на меня, и на секунду мне показалось, что он сейчас обнимет меня и поцелует. И я поняла неожиданно, что хочу, чтобы он это сделал.

Если бы отец решился, я бы расплакалась; я бы рассказала ему, как я несчастна, как сожалею о том, что родилась на свет, с какой радостью я бы вернулась в тот сумеречный мир, где пребывают нерожденные дети, и осталась там навсегда, если только таким образом можно вернуть ему мою мать.

Так думала одна часть меня; другая же ненавидела его всей душой.

И та часть, которая ненавидела, оказалась сильнее; именно ее чувства отразились на моем лице.

Отец повернулся и вышел.

Когда он уехал, обстановка в доме сразу изменилась.

Меньше чем через час появился А'Ли с подносом, накрытым салфеткой.

— Ну вот, мисс Хэрриет, — заявил он с порога, — хозяин уехал обратно в Лондон, и мы снова одни.

Он поставил поднос, подмигнул мне и сдернул салфетку, под которой оказался корнуолльский пирог — золотисто-коричневый, горячий и пряный, только что из печи, и стакан сидра; а кроме того, большой кусок рисового пудинга.

— Это все, что успела приготовить на скорую руку миссис А'Ли.

— На вид очень вкусно.

— И на вкус не хуже — уж я-то знаю.

— Но меня ведено держать на хлебе и молоке.

— Нам с миссис А'Ли такое не по душе.

Я села и разрезала пирог. От запаха пряностей у меня потекли слюнки, и А'Ли довольно посмотрел на меня:

— Долой все эти глупости с хлебом и молоком.

— Если отец узнает, он придет в ярость. Вас уволят… и вас, и миссис А'Ли.

— Вот и нет. Мы наняты вместе с домом, не забывайте этого. Он с самого начала нас невзлюбил. А нам не нравится его лондонский дворецкий, я так считаю.

А'Ли взял салфетку, которой был накрыт поднос, перекинул ее через руку и засеменил по комнате. Он так удачно передразнил чересчур правильные манеры и выговор Полдена, которого видел раз или два, когда тот приезжал в «Вороньи башни», чтобы надзирать за домом в особо торжественных случаях, что я рассмеялась.

— А вот мистера Леверета, — сказал он, — и его жену мы вполне устраивали.

— Вы бы хотели, чтобы мистер Леверет по-прежнему жил здесь?

— О, когда-нибудь мистер Хэрри вернется. Но сейчас он занят делами в Сент-Остелл и в других местах — так он говорит. Но конечно, мы предпочли бы служить ему, чем капризному, разряженному джентльмену из Лондона, вроде…

— Вроде моего отца? Вам не нравится у него работать, да, А'Ли?

— Ну, по крайней мере, у него есть славная девчушка — его дочка.

— И ей, по крайней мере, вы нравитесь куда больше, чем этот тупой Полден.

— Из нее вырастет настоящая леди, точно.

Мы рассмеялись.

— Этот сидр я варил сам. Еще для мистера Леверета. Мистер Хэрри однажды им напился. Ему тогда было лет восемь, он все шнырял вокруг бочки, и я не знал, что он уже угостился. Да, было время. Не слишком увлекайтесь им, мисс Хэрриет. Он правда хмельной.

— Я не успею к нему пристраститься. Меня отправляют в школу.

— Да, мы слышали. Но вы вернетесь. И она едет с вами, так что тут будут такие фейерверки, только держись.

— Кто?

— Мисс Гвеннан из Менфреи.

— О… А'Ли, это правда?

— Вы будете довольны.

— Да, это все меняет.

Дворецкий покачал головой:

— Не знаю. Они — Менфреи…

— Вы не слишком их жалуете, да, А'Ли?

— О, разве дело в том, нравятся они мне или не нравятся. Они — бешеные. И из-за них вечно одни несчастья. И вы оказались здесь тоже из-за Менфреев… из-за них вы сидите здесь па стуле и уплетаете пирог миссис А'Ли, словно это — пища богов; хотя, может, это и правда, потому что, бьюсь об заклад, вкуснее ничего нет на свете.

— Из-за Менфреев? Но почему?

— Ну, вообще, почему вы здесь. Потому что ваш отец, сэр Эдвард Делвани — член парламента. Он заседает там уже примерно семь лет. Но раньше, до того, от нас в парламент посылали только Менфреев. До тех пор у нас здесь чужаков не бывало.

— В таком случае депутатом от Ланселлы был сэр Энделион?

— Разумеется. А перед ним — его отец. Как начали избирать парламент, Ланселлу всегда представляли Менфреи.

— Но почему сэр Энделион уступил свое место?

— Благослови вас господь, моя дорогая, дело не в том, что он уступил, его к этому вынудили. Говорят, королева была ужасно строгая и, понимаете ли, не терпела, чтобы у кого-то из ее министров была плохая репутация. А сэр Энделион устроил большую заварушку прямо в Лондоне. Он ведь мог бы стать одним из главных людей при дворе. Премьер-министром… или типа того.

— А что был за скандал?

— Обычное дело. Когда речь идет о Менфреях, нет нужды спрашивать, что случилось, моя дорогая. Они все одинаковы.

— Дама?

А'Ли кивнул:

— Да. И еще прямо в Лондоне. Здесь бы все обошлось. Менфреи всегда хорошо относились к девушкам, которые из-за них попадали в беду: подыскивали им мужей или хотя бы пристраивали младенцев. Но это было в Лондоне. Одна очень высокородная леди, и ее муж развелся с ней из-за сэра Энделиона.

— Бедная леди Менфреи!

— О, она — благородная женщина, очень. Она, похоже, простила его; и он вернулся к ней. Но королеву это не устроило. Она требовала отставки сэра Энделиона, и ему пришлось это сделать; так что в первый раз на нашей памяти никого из Менфреев нет в парламенте. Потому здесь и появился ваш отец.

— Похоже, его это не волнует.

— Некоторые говорят, что он стережет местечко для мистера Бевила.

— Значит… Бевил будет заниматься политикой.

— Ну, Менфреи всегда этим занимались. Они умеют сказать свое слово. Говорю вам, мистер Бевил свое получит, дай только время. И тогда в Лондоне опять будет Менфреи из Ланселлы.

Я допила сидр и проглотила последние крошки рисового пудинга.

— Спасибо, А'Ли, — сказала я, думая о бедной леди Менфреи и о том, как, наверное, она была рассержена или расстроена. Но в любом случае — несчастна. Я представила себе, как сэр Энделион возвращался в Менфрею, после того как его попросили из парламента из-за скандала.

Ничего удивительного, что их называют бешеными Менфреями.

Гвеннан пришла повидать меня попозже, в тот же день.

— Значит, твой папаша отбыл, — заявила она. — Мы пойдем в школу… вместе. Мы — разболтанные, с нами невозможно справиться. Забавно. Если бы ты не сбежала, они никогда бы не додумались отправить нас учиться. Хорошенький конец.

— Вовсе не конец, — возразила я. — Как может быть концом чего-нибудь скорый отъезд и начало новой жизни?

Глава 2

С той поры прошло три года, и они оказались счастливее, чем предыдущие, хотя я и не пользовалась в школе таким успехом, как Гвеннан. Я училась прилежно, и, хотя не обладала таким уж острым умом, мое желание блеснуть хоть в чем-нибудь изрядно мне помогало. Учителей радовало мое усердие, и жила я достаточно неплохо.

Дружба между моим отцом и семьей Менфрей только крепла. В частности, отец сблизился с Бевилом, поскольку А'Ли оказался прав, когда утверждал, что Менфреи всегда занимались политикой. Бевил собирался поступить так же, надеясь, как я полагала, в один прекрасный день восстановить семейную традицию и представлять Ланселлу в парламенте. Пока же он окончил университет, проехался по Европе и теперь помогал моему отцу, рассчитывая попытать счастья на следующих выборах.

Впервые увидев их вместе, я встревожилась, поскольку отец держался с Бевилом тепло и любезно, и тот, наверное, даже представить себе не мог, насколько другим он бывает со своей собственной дочерью.

Мы провели летние каникулы в «Вороньих башнях», где было почти так же хорошо, как в Менфрее. Отец решил, что лондонский воздух мне не полезен, и, чтобы я не путалась под ногами, поручил меня заботам А'Ли, что меня целиком и полностью устраивало — поскольку большую часть времени я проводила в Менфрее, где меня считали почти за члена семьи.

Взрослея, я стала более сдержанной; я все еще обижалась на целый свет, но теперь научилась скрывать свои чувства. Иногда мне снилось, что отец пытается выгнать меня из дома или собирается отхлестать кнутом. Я хорошо помню тот холодный ужас, с которым всегда просыпалась после этих ночных кошмаров.

Об этих снах я никому не говорила, тем более Гвеннан. Но Фанни знала. Частенько я просыпалась и видела ее у кровати: она прибегала на мои крики. Иногда она просто забиралась ко мне в постель, крепко обнимала меня и держала так, пока я не засыпала мирным сном; а бывало, старалась отвлечь меня, рассказывая мне о приюте. В школе подобные сновидения посещали меня редко.

Испугавшись однажды, что я могу потерять Фанни, я поняла, насколько я к ней привязана. Именно она пришивала метки на мою школьную одежду, именно она заставляла меня переодеваться в сухое, когда я попадала под дождь.

Гвеннан завидовала, что у меня есть Фанни.

— Тебе повезло, что у тебя — своя горничная, — как-то сказала она. — Она будет с тобой до самой смерти.

Мне нравилось, что Гвеннан мне завидует, и за это я тоже могла благодарить Фанни.

Гвеннан была самой очаровательной девушкой в школе и самой главной нарушительницей. Ее обаяние не раз вызволяло ее из беды, иначе ее давно бы исключили. Она была права, когда говорила, что Менфреи обладают непреодолимой притягательностью для людей противоположного пола. О некоторых ее проделках в школе не знали, хотя ей нравилось ими хвастаться. Как далеко она заходила, я точно не знала, поскольку не верила до конца тому, что она мне говорила. Меня пугали ее выходки, но еще больше я боялась утратить ее доверие.

Именно Гвеннан сообщила мне, что Бевил собирается баллотироваться в парламент и что мой отец поддерживает его. Он ждет, когда освободится подходящий для него округ, а потом будет обрабатывать там избирателей в надежде выставить свою кандидатуру на следующих выборах.

— Твой отец может так много для него сделать — поэтому папа и мама очень беспокоятся о том, чтобы мы все были друзьями. Именно из-за этого, моя дорогая Хэрриет, нас отправили в школу вместе, и именно потому тебя так привечают в Менфрее.

— По-моему, это — гнусность.

— Многое на поверку оказывается гнусностью.

— Значит, вот почему ты со мной дружишь?

— Нет. Меня подкупить нельзя.

— Но я вообще не вижу, как я могу тебя подкупить.

— Не ты. Но твои деньги могут. Мама и папа хотят, чтобы мы дружили из-за Бевила. Однако у меня есть собственные соображения.

— Какие?

— Ты так замечательно оттеняешь мою красоту. — Гвеннан рассмеялась. — Ну вот, теперь ты совсем расклеилась. Глупая. Как будто мне это требуется. Я никогда не верила в подобные штучки. Нет, ты мне нравишься, потому что ты так злишься на все, потому что ты сбежала из дома и все прочее. И, кроме того, ты провела ту ночь на Безлюдном острове и не выдала меня. Я рада, что ты собираешься выйти замуж за Бевила.

— Замуж за Бевила!

— Ну, ты же в него влюблена, разве нет? «Моя дорогая, моя бесценная, моя жизнь!» — как сказала бы миссис Пенджелл. Ты покраснела. Румянец идет тебе больше, чем бледность. Так что, по-моему, это — не такая плохая идея. Я буду всячески ее культивировать, Хэрриет.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду… насчет замужества.

— Значит, ты слепа, как дюжина летучих мышей. Тебе же известно, каким образом все это делается в семьях типа наших. Родители сами выбирают нам мужей… словно королевам. Бевил — для тебя, а Хэрри Леверет — для меня. Бедняжка Хэрри, у него рыжие волосы и совсем не видно ресниц. Зато чего у него навалом — так это фунтов, шиллингов и пенсов, а у нас в семье, как ни странно, считается, что это — важнее, чем ресницы. И в твоей тоже. Именно поэтому мы всегда так рады пригласить Леверетов и Делвани в Менфрею. У нас к тому основательные причины, так ведь?

— Но они очень… меркантильные.

— Имей же совесть, Хэрриет. Мы бедны. У нас — самый большой дом в Южном Корнуолле, и это старое чудовище, которое пожирает фунты, шиллинги и пенсы. Ты не понимаешь. Мы ленивы и безответственны. Мы всегда такими были. Чудовище требует крови богатых, юных девственников, вроде тебя и Хэрри — поскольку ты, я знаю, девственница, и Хэрри наверняка тоже. Так что ты нам нужна.

— А Бевил знает обо всем этом?

— Ну, разумеется.

— И он не возражает?

— Возражает! С чего бы! Он в восторге.

— Ты хочешь сказать, что я хоть немного ему нравлюсь?

— Не будь дурочкой, Хэрриет. Ты — наследница. У твоего отца куча денег, и ему некому их оставить, кроме тебя.

— Вряд ли он оставит мне хоть что-нибудь.

— Наверняка оставит. Все всегда завещают свои деньги наследникам… как бы сильно их ни ненавидели. Это — дело чести, или что-то вроде этого.

— Но это же свинство… я имею в виду — по отношению к тебе и к Бевилу.

— Господь с тобой. Нас это не волнует. — Гвеннан встала и сложила руки, изображая святую. — Это — во имя Менфреи, — добавила она.

Как-то вскоре после этого разговора она показала мне столик в холле.

— Когда-то, — объяснила она, — он был украшен драгоценными камнями. Я думаю, рубинами. Смотри, их все вынули. Мои предки продали их один за другим…чтобы спасти Менфрею. Ну вот, теперь рубинов больше нет, так что требуются жены и мужья.

— Став женой, я буду ценней, чем рубины, — пошутила я.

И мы обе захихикали. Так было всегда: как бы сильно Гвеннан ни обижала меня, мы всегда смеялись вместе; и сколько бы она ни унижала и ни порицала меня, я всегда оставалась ее ближайшей подругой.

Когда мой отец собрался устроить в «Вороньих башнях» бал-маскарад, Гвеннан просто лишилась сна. Нам было по шестнадцать лет, и мы еще официально не выходили «в свет», но Гвеннан приставала к леди Менфреи, пока та не разрешила нам посмотреть на бал с галереи, если, разумеется, мой отец даст на то свое позволение; а поскольку леди Менфреи лично просила его об этом, он милостиво согласился.

— Нам нужны наряды, — заявила Гвеннан, но даже леди Менфреи, которую ее домашние обычно могли с легкостью убедить в чем угодно, не восприняла это заявление с должным вниманием.

Гвеннан сияла. Она бушевала, как ураган, и не говорила ни о чем, кроме как о костюмах и о том, как нам их раздобыть. Однажды, когда я пришла в Менфрею, она, едва сдерживая радостное нетерпение, встретила меня словами:

— Мне надо кое-что тебе показать. Пойдем. Там ты никогда раньше не была.

В Менфрее мне всегда чудилась некая таинственность, ибо там было так много уголков, которые мне пока не довелось исследовать, и сама мысль о том, что я увижу еще одну часть дома, привела меня в восхищение. Я с готовностью последовала за Гвеннан, которая повела меня через весь дом в восточное крыло — самую старую и ныне заброшенную часть дома.

— Здесь все нужно перестраивать, и, пока это не сделано, мы не можем в нем жить. Да и кто бы на это согласился? Вчера я сюда приходила, но даже мне не захотелось задерживаться, когда стало темнеть.

Мы поднялись по короткой лесенке и добрались до двери, которую Гвеннан толкнула, но открыть не смогла.

— Вчера она тоже не открывалась, но я с ней справилась. Похоже, сюда никто не ходил с тех пор, как мы с Бевилом побывали тут много лет назад. Не стой так. Помоги мне.

Я навалилась на дверь и толкнула ее изо всех своих сил. Поначалу она не поддавалась, но потом заскрипела и открылась. Из полутемного коридора на нас пахнуло сыростью. Мы вошли.

— Мы, наверное, где-то неподалеку от восточных контрфорсов, — прошептала я.

— Нет нужды бормотать, — громко проговорила Гвеннан. — Здесь нас никто не услышит. Хоть кричи. Вот именно — контрфорсы. Именно туда я тебя и веду.

Мои зубы стучали — но скорее от волнения, чем от холода, хотя воздух был ледяным.

— Как странно — владеть всем этим и никогда сюда не ходить, — сказала я.

— Однажды сюда ходили и составили такой перечень того, что здесь нужно отремонтировать, что мы предпочли оставить все как есть. Именно тогда мы и исследовали это крыло с Бевилом.

— Вы были маленькие?

Гвеннан не ответила.

— Осторожней на ступеньках. Держись за веревку.

Мы добрались до узкой винтовой лестницы с крутыми сбитыми ступеньками с веревкой вместо перил. Гвеннан уже стояла наверху и посмеивалась надо мной. Она подняла ладони:

— Ты только посмотри, какая пылища.

— Зачем мы сюда пришли?

— Увидишь. Взгляни на эту дверь. Ее установили спустя много лет после того, как построили это крыло. Раньше здесь была просто занавесь, которую можно было отодвинуть — и попасть в комнату.

— В какую комнату?

— За этой дверью — еще один коридор, а за ним… комната с привидениями.

Дверь поддалась с протестующим скрипом, в котором мне послышалось предостережение. Я сказала об этом Гвеннан, но она только засмеялась.

— Тебе вечно что-то мерещится. Ну, теперь сюда. Этот коридор ведет к контрфорсам.

В этом темном каменном туннеле было совсем холодно. Мы пробирались почти ощупью, и я ухватилась за юбку Гвеннан, чтобы не отстать.

Коридор выводил в помещение, которое едва ли можно было назвать комнатой — она больше походила на круглую пещеру. Окон в ней не было — только узкая щель в массивной стене, через которую пробивался дневной свет.

— Какое странное место! — воскликнула я.

— Ну да, так оно и есть. В былые времена мои предки держали здесь узников. И наверняка он держал здесь ее… потому-то здесь и завелось привидение.

— Прекрати молоть чепуху, Гвеннан.

Гвеннан с гордостью наблюдала за мной, пока я в изумлении осматривалась. У стены стояло потускневшее зеркало в поцарапанной раме, рядом — старый, покрытый плесенью сундук. Я заметила еще один коридор — такой же, как тот, по которому мы пришли, — и указала на него Гвеннан.

— Раз так, пойдем. Я покажу тебе, — отозвалась она.

Там почти сразу же начиналась еще одна винтовая лестница, и Гвеннан начала подниматься наверх, считая крутые ступеньки. Их оказалось сорок, и, когда они кончились, мы оказались на открытом воздухе — в узком проходе, который шел по верху контрфорса.

— Сюда она выходила подышать воздухом, — провозгласила Гвеннан.

— Кто?

— Та дама. Если она выходила прогуляться, говорю тебе, она приходила сюда.

Контрфорс венчала зубчатая стена. Мы стали на колени и, наклонившись вперед, взглянули на раскинувшееся внизу море. Гвеннан показала мне выступы, на которые, как она утверждала, ее предки ставили горшки с кипящим маслом, которое выливали на нападавших.