Глава 1

Чтобы оценить Менфрею во всей ее красе, надо увидеть ее утром. Я открыла это на рассвете первого же дня, встреченного в доме на Безлюдном острове, когда на востоке окрашенные алым облака отбрасывали на море блестящую розовую тень, а вода, плескавшаяся вокруг острова, походила на жемчужно-серый, покрытый рябью шелк.

Утро показалось мне еще более мирным оттого, что, наконец, кончилась эта страшная ночь, а самый вид — еще более прекрасным, в противовес моим ночным кошмарам. И когда я стояла у открытого окна, из которого видны были море, материк и Менфрея, стоявшая на вершине утеса, я так же сильно восторгалась открывшейся мне красотой, как и тем фактом, что ночь прошла и я осталась невредимой.

Дом походил на замок — со всеми его башенками, контрфорсами и большими башнями с бойницами, — ориентир для моряков, которые, едва завидев это нагромождение древних камней, уже понимали, куда их занесло. В полдень, когда солнце падало на серый камень стен, они казались серебряными, из-за того, что кусочки слюды сверкали в них, словно бриллианты; но даже и тогда Менфрея не была столь ослепительно прекрасна, как в те минуты, когда ее касалось розовое сияние рассвета.

Многие века в этом замке жило семейство Менфрей. Про себя я окрестила их колдовскими Менфреями, потому что мне они казались людьми исключительными, с их поразительной наружностью, силой и жизнелюбием. Я слышала, что их еще называли бешеными Менфреями, и, согласно А'Ли — дворецкому в «Вороньих башнях» — они были не только бешеными, но и безнравственными. О сэре Энделионе он мог рассказать множество всяких историй. Все Менфрей носили имена, которые казались мне странными — мне, но не коренному корнуолльцу, поскольку эти имена уже стали частью древней истории герцогства. Сэр Энделион похитил леди Менфрей, когда она была совсем юной — не больше пятнадцати лет, увез ее в Менфрею и держал там, покуда ее репутация не была окончательно подорвана, — после этого ее семья была только рада дать согласие на их брак. «Не по любви, — говорил А'Ли. — Не заблуждайтесь на этот счет, мисс Хэрриет. Он охотился только за деньгами. Говорили, что она — одна из самых богатых наследниц в стране, а Менфрей нуждались в средствах».

Когда я впервые увидела хозяина замка, верхом, возле конюшни, я представила себе, как он скачет к стенам Менфрей — молодой человек, в точности как теперь его сын, Бевил, похитивший богатую наследницу, которую и везет теперь к себе: бедную, перепуганную девушку, почти ребенка, совершенно потерявшую голову от чар дикого сэра Энделиона.

Его рыжевато-коричневые волосы напомнили мне львиную гриву. По словам А'Ли, он все еще неравнодушен к женщинам. Это — вечная слабость Менфреев. Многие из них — и мужчины, и дамы — познали немало горя из-за своих любовных увлечений.

Леди Менфрей, наследница, разительно отличалась от остальных членов семьи; то была красивая и хрупкая тихая леди, заботившаяся об окрестных бедняках. Она смиренно приняла свою судьбу и отдала свое счастье в руки супруга. А он, видя это, по словам А'Ли, принялся изменять ей направо и налево.

Она не оправдала надежд — не считая денег, — потому что Менфрей всегда были весьма плодовиты, а у нее родился только один сын, Бевил. Потом, через пять лет, появилась на свет Гвеннан. Не то чтобы между этими детьми леди не делала попыток. У бедняжки чуть ли не каждый год случался выкидыш, и так продолжалось еще некоторое время после рождения Гвеннан.

Когда я впервые увидела Бевила и услышала, что он — вылитый отец в юности, я поняла, почему леди Менфрей позволила себя похитить. Волосы Бевила были того цвета, что у сэра Энделиона, а глаза — самыми красивыми из всех, какие я когда-либо видела. В них словно отражался рыжий пламень волос; но не в цвете крылась их колдовская сила. Я полагаю, главным было их выражение. Они смотрели на мир и на каждого в мире с уверенностью, изумлением и безразличием, словно их хозяина ничто в мире не задевало слишком глубоко. Мне Бевил казался самым необычным обитателем этого колдовского поместья.

Из всех них я ближе всего сошлась с его сестрой, Гвеннан, поскольку мы были с ней одного возраста и быстро стали подругами. Кипучая энергия сочеталась в ней с врожденным высокомерием. Обычно мы забирались на вершину утеса и лежали там в зарослях утесника, разговаривая, — или, скорее, она говорила, а я — слушала.

— В церкви Святого Неота есть витраж, — однажды сообщила она мне. — Ему много сотен лет, и на нем изображены святой Бричан и все его двадцать четыре ребенка. Там и Сент-Ив, и Менфре, и Энделиент. Менфре — это, разумеется, наш предок, а папино имя происходит от Энделиента. А Гвеннан была дочерью Бричана, так что, как ты теперь понимаешь…

— А как насчет Бевила?

— Бевил! — Она произнесла это имя с благоговением. — Его назвали в честь сэра Бевила Гранвилля, самого великого воина в Корнуолле. Он сражался против Оливера Кромвеля.

— Но тогда получается, — сказала я, вспомнив историю, которую знала несколько лучше моей подруги, — что он проиграл бой.

— Что ты, разумеется, он победил! — с презрением возразила она.

— А мисс Джеймс утверждает, что королю отрубили голову и к власти пришел Кромвель.

Но Гвеннан была настоящая Менфрей, она властным жестом отмела в сторону мисс Джеймс и книжки по истории.

— Бевил всегда побеждал, — заявила она, и с этой темой было покончено.

Стены дома снова сменили цвет — розовые отблески померкли, и камень засеребрился в ярких рассветных лучах. Я смотрела на берег, на грозные скалы, острые, словно ножи, предательские скалы, которые слишком часто скрывало море. Эту цепь скал, вздымавшуюся из воды на подступах к острову, называли Стражами. Гвеннан говорила, что это — потому, что они зачастую прячутся и таятся в ожидании, готовые пробить днище всякому судну, которое подойдет к ним близко. Безлюдный остров — часть этой цепи скал — располагался примерно в полумиле от материка и представлял собой не более чем торчащий из моря горб около полумили в окружности. Дом здесь стоял только один, однако на острове бил источник с пресной водой, из-за которого, как опять-таки говорила Гвеннан, дом здесь и построили. С ним связана была какая-то тайна, и почему-то никто не желал в нем жить. Теперь я говорила себе, что это — очень хорошо; если бы здесь кто-то был, где бы я провела прошедшую ночь?

Будь у меня выбор, я бы ни за что не поселилась в подобном месте. Сейчас дом, в котором никто не соглашался жить, был озарен благословенным светом, но даже и теперь он выглядел мрачным, словно прошлое, обитавшее здесь, пыталось схватить тебя, задержать, так чтобы и ты навеки принадлежала ему.

Расскажи я об этом Гвеннан, она бы посмеялась надо мной. Я ясно себе представляла презрительные нотки в ее высоком, хорошо поставленном, властном голосе.

— У тебя слишком богатое воображение. А все из-за твоей болезни.

Гвеннан не испытывала неловкости, в открытую обсуждая вопросы, которых прочие предпочитали не касаться, словно их вообще нет. Может быть, именно поэтому я находила ее общество неотразимо привлекательным, хотя по временам мне и бывало больно.

Я проголодалась, съела шоколадку, которую принесла мне Гвеннан, после чего наконец осмотрелась. Ночью покрытая пылью мебель казалась призрачной, и я даже думала, не устроиться ли на ночлег снаружи; но земля была жесткой, воздух пронзительно-холодным, а шум моря, походивший на бормотание многочисленных голосов, за дверью звучал громче и настойчивей, чем внутри дома. Поэтому я взобралась по лестнице в одну из спален и, не раздеваясь, прилегла на застеленную кровать.

Я спустилась в просторную кухню с каменным полом; плиты его были сырыми, как, впрочем, и все на этом острове. Умывшись водой, принесенной вчера из родника, я увидела на стене зеркало — и, причесываясь, взглянула на свое отражение, размышляя о том, как сильно мой нынешний вид отличается от того, как я выглядела дома, в зеркале своей комнаты. Теперь глаза мои казались больше — и это говорило о страхе. На щеках играл легкий румянец — это было возбуждение. Мои волосы торчали в разные стороны — след проведенной в тревоге ночи. Прямые и густые, они сопротивлялись всякой попытке привести их в порядок, к огорчению бесчисленных нянюшек, которым выпала неблагодарная судьба воспитывать меня в детстве. Так себе внешность, и созерцание собственного отражения в зеркале не доставляло мне никакой радости.

Я решила потратить время на обход дома, чтобы убедиться, что я здесь и в самом деле одна. Странные звуки, которые нарушали тишину ночи, могли оказаться обыкновенным потрескиванием досок, шумом волн, который напоминал вздохи или шепот, или возней крыс, потому что на острове были и крысы — Гвеннан говорила, что они перебрались сюда с кораблей, которые терпели крушение у Стражей.

Дом построили Менфреи полторы сотни лет назад — во всяком случае, примерно такой срок остров находился в их владении. Между кухней и входной дверью располагалось восемь комнат; их не так давно заново обставили — в ожидании жильцов, которых так и не смогли найти.

Я вошла в гостиную, с ее створчатыми окнами, глядевшими на море. Сада вокруг дома не было, хотя, похоже, кто-то когда-то пытался его насадить. Сейчас в расщелинах зеленела трава и повсюду виднелись заросли утесника и ежевики: Менфреев не заботил этот клочок земли, да и бесполезно было бы как-то его обихаживать, поскольку во время высоких приливов его заливала вода.

Не представляя себе, который теперь час, я вышла из дома и спустилась в бухту, где легла на песок, глядя на Менфрею и ожидая Гвеннан.

Она появилась, когда солнце стояло уже высоко. Я заметила ее в бухте, которая принадлежала Менфреям, но в которую, в виде исключения, допускались посторонние, чтобы не перекрывать часть берега и не заставлять людей идти в обход. Там были причалены несколько лодок, и я видела, как девушка села в одну из них и вышла в море. Через короткое время лодка ткнулась носом в песок, и, пока Гвеннан выбиралась на берег, я побежала ей навстречу.

— Гвеннан! — прокричала я.

— Ш-ш-ш! — отозвалась она. — Кто-нибудь может тебя услышать — или увидеть. Быстро иди обратно в дом.

Вскоре она была уже рядом — такой взбудораженной я ее еще не видела; на ней была накидка, под которой она прятала огромные пакеты, выпиравшие во все стороны. В них, как я полагала, была обещанная мне еда. В руках Гвеннан держала газету.

— Только посмотри на это! — закричала она. — Это — утренний выпуск. И в нем — ты! Ты на первой странице.

Она подошла к столу и расстелила газету на пыльной скатерти.

Я не могла отвести взгляда от заголовка: «Пропала дочь члена парламента. „На сей раз нас не проведешь“ — заявляет полиция». Ниже, более мелко, было напечатано следующее: «Генриетта (Хэрриет), тринадцатилетняя дочь сэра Эдварда Делвани, члена парламента от округа Ланселлы (Корнуолл), два дня назад пропала из своего дома в Лондоне. Есть опасения, что ее похитили, чтобы потребовать выкуп».

Гвеннан уселась за стол и подобрала колени; ее глаза были чуть прищурены, как всегда, когда она радовалась.

Она показала на меня:

— Ну что, мисс Генриетта (Хэрриет) Делвани, ты стала важной персоной, так? Они тебя ищут. Перевернули уже весь Лондон. И никто не знает, где ты, кроме нас с тобой!

Именно этого я и хотела; не важно как, а я своего добилась.

Мы с Гвеннан расхохотались. Люди судачат обо мне, полиция меня разыскивает. Это просто чудесно. Но опыт подсказывал мне, что чудесные мгновения не длятся долго. Они меня найдут, и что тогда? И солнце когда-нибудь зайдет. Гвеннан со мной не останется. Опустятся сумерки, и я снова окажусь на острове одна.

Я решилась бежать в тот день, когда мой отец давал бал в своем доме на тихой площади Вестминстера, в пяти минутах ходьбы от Парламента. Он всегда говорил, что парламентарию по долгу службы положено принимать гостей, и, где бы мы ни находились, у нас всегда были приемы, обеды и балы в Лондоне, охота в Корнуолле. Поскольку мне было только тринадцать лет, я не принимала участия в этих увеселениях. Мне оставалось только сидеть в своей комнате и подглядывать, перегнувшись через перила, что творится в сияющей всем блеском великолепия гостиной, или же смотреть в окно на экипажи, останавливавшиеся возле дома под красно-белым навесом, который натягивали специально для подобных случаев.

Целый день в доме шли приготовления. На ступени, ведущие к парадным дверям, стелили толстый красный ковер, чтобы блистательные гости могли ступать по нему, покидая свои экипажи; две девушки-цветочницы занимались тем, что ставили цветы в вазы, а все альковы украшали гирляндами из цветов и листьев так, чтобы казалось, что они растут прямо из стен; такие же гирлянды обвивали перила лестницы, ведущей на второй этаж, — дальше его гости обычно не заходили.

— Пахнет словно на похоронах, — сказала я гувернантке мисс Джеймс.

— Хэрриет, — отвечала она, — вы становитесь просто отвратительной.

И она посмотрела на меня с обиженным выражением, которое я так хорошо знала.

— Но и вправду пахнет словно на похоронах, — настаивала я.

— Ужасный ребенок! — пробормотала она и отвернулась.

Бедняжка мисс Джеймс! Ей было тридцать лет, и она не имела никаких источников доходов, чтобы жить, ей требовалось либо выйти замуж, либо так и оставаться до старости лет гувернанткой, воспитывая барышень вроде меня.

Ужин подали в библиотеке, и цветы здесь были великолепны. В центре залы располагался мраморный бассейн, в котором плавали золотые и серебряные рыбы, а на поверхности воды покачивались лилии. Занавеси были темно-пурпурного цвета — цвета тори. В гостиной, обставленной в белых, золотых и пурпурных тонах, стоял большой рояль, ибо сегодня вечером для гостей должен был играть знаменитый пианист.

Я пользовалась случаем посмотреть на гостей, пока они поднимались по лестнице, моля Бога, чтобы никто из них не поднял глаз вверх и не увидел дочь хозяина, которой тут вовсе не место. И еще я пользовалась случаем бросить взгляд на своего отца, поскольку в такие минуты передо мной представал совершенно другой человек — совсем не похожий на того, кого я знала. Ему было за пятьдесят — высокий, темноволосый, с седыми висками; его голубые глаза смотрелись довольно странно на смуглом лице, и мне они всегда напоминали два осколка льда. Но когда он исполнял роль хозяина дома или выступал перед избирателями — тогда его глаза сияли. Он славился своим остроумием, произносил блестящие речи в парламенте, газеты постоянно цитировали его. Он был богат — именно потому он и стал членом парламента. Политике он отдавал все силы души. Он вкладывал деньги в разные предприятия, но основной доход ему приносило сталелитейное производство — где-то в центральных графствах. Мы никогда не говорили об этом, и отец совсем этим не занимался, но именно сталеплавильные заводы давали ему основные средства существования.

Отец баллотировался в парламент от округа Корнуолл, и потому у нас был дом неподалеку от Ланселлы. И мы время от времени отправлялись из Лондона в Корнуолл, поскольку в промежутках между парламентскими сессиями депутаты «пестовали» свой округ; а отец непонятно почему повсюду таскал меня с собой, хотя мы почти не видели друг друга.

В нашем городском доме была большая приемная. На втором этаже располагались библиотека, столовая и комнаты прислуги, на третьем были две большие гостиные и кабинеты, а над ними — три комнаты для гостей, одну из которых занимал Уильям Листер, секретарь моего отца, — его комната находилась между моей и отцовской спальнями. На самом верхнем этаже было примерно шесть спален для слуг.

Это был красивый дом в георгианском стиле — и одним из главных его украшений, на мой взгляд, служила винтовая лестница, которая поднималась с самого низу до чердака дома и давала возможность всякому, кто желал, смотреть с верхних этажей в приемную. Но мне этот дом казался холодным. И таким же был наш дом в Корнуолле. Таким, наверное, становился всякий дом, в котором жил он… холодным и мертвым. То ли дело Менфрея, о, она была совсем другая: полная жизни и тепла — дом, где могло произойти что угодно, дом, о котором вы мечтаете, оказавшись вдали, и который вам никогда не захочется покинуть, — настоящий дом.

Лондонский особняк был обставлен весьма элегантно — в соответствии с архитектурой, — так что мебель в основном была восемнадцатого века, а несколько вещей — викторианскими. Я всегда удивлялась, попадая в другие дома и видя комнаты, забитые изукрашенной мебелью, и невольно сравнивала их с нашими чиппендейлами и хеппелуайтами.

Я позабыла имена слуг — их было так много. Я конечно же помню мисс Джеймс — мою гувернантку, и миссис Трант — домоправительницу, и Полдена — нашего дворецкого. Это все имена, что я могу припомнить, — не считая, конечно, Фанни.

Фанни — другое дело. Я никогда не думала о ней как о прислуге. Фанни была моей защитой в этом враждебном мире; раненная в очередной раз холодностью отца, я всегда отправлялась к ней за объяснениями. Она не могла мне ничего объяснить, но умела утешить меня, — она заставляла меня пить молоко и есть рисовые пудинги, она бранила меня и давала волю своему раздражению, и благодаря ей я, наверное, меньше тосковала о матери. У Фанни было грубое лицо с глубоко посаженными мечтательными глазами, волосы серо-коричневого цвета, собранные в узел на макушке — такой тугой, что казалось, ей должно было быть больно. Смуглая, тощая, ростом не больше пяти футов, она всегда присматривала за мной — с самого детства, с той минуты, как впервые взяла меня на руки. Она говорила на языке лондонских улиц, а когда я стала старше, она тайком представила меня этим улицам, и я полюбила их так же, как любила ее.

Фанни появилась в доме вскоре после моего рождения — в качестве кормилицы. Не думаю, чтобы моя родня намеревалась оставить ее в доме, но с первой же недели жизни я оказалась сложным ребенком, и я тянулась к Фанни. Так что она осталась в качестве моей няньки, и, хотя впоследствии ее не раз обижали миссис Трант, Полден и главная воспитательница, Фанни это совершенно не заботило — так же, как и меня.

Это была противоречивая натура. Грубость ее выражений не вязалась с мечтательностью взгляда; истории, которые она рассказывала о себе, являли собой смесь самых смелых фантазий, но всегда имели под собой реальную основу. Неизвестная особа оставила ее у дверей сиротского приюта. «Прямо у статуи Святого Франциска, который кормит птиц. Так что они назвали меня Фрапсез (коротко — Фанни), Франсез Стоун. Это была каменная статуя». Правда, теперь она уже больше не была Фанни Стоун, поскольку вышла замуж за Билла Картера, но о Билли Картере мы почти не говорили. Как-то Фанни сказала мне, что он лежит на дне океана и она больше никогда его не увидит. «Что сделано, то сделано, — спокойно заявляла она. — И самое лучшее — это забыть». Иногда она давала волю воображению, и любимой нашей игрой, когда мне было лет шесть или семь, стало выдумывание историй о том, каким образом Фанни оказалась у ног статуи Святого Франциска. То она говорила, что родилась в таком же великолепном доме, как наш, но ее украли цыгане. Или она оказывалась наследницей знатного рода, которую злобный дядя подбросил в приют, положив в ее колыбель тельце мертвого ребенка. Было несколько вариантов, и все они кончались словами: «И мы никогда этого не узнаем, мисс Хэрриет, так что пейте свое молоко, потому что вам пора в постель».

Она рассказывала мне и о приюте, о том, как колокола собирали воспитанников на скудную трапезу, — я ясно видела этих детей — в льняных одеждах, руки в цыпках от холода и покрыты струпьями. Я видела, как они почтительно кланяются своим благодетелям и потихоньку постигают науку унижения.

— Но нас учили читать и писать, — говорила Фанни, — это уже много.

Она почти никогда не говорила о своем ребенке, а когда говорила, то прижимала меня к себе и опускала мою голову, чтобы я не могла видеть ее лица. «Это была девочка, она прожила только час. Единственное, что мне осталось от Билли».

Билли был мертв, ребенок — тоже. «И тогда, — говорила Фанни, — я пришла к вам».

Фанни возила меня в Сент-Джеймс-парк, и там мы кормили уток или сидели на травке, и она, по моему требованию, рассказывала мне все новые и новые версии ее детства. Она показала мне Лондон, о существовании которого я даже не догадывалась. Фанни говорила, что это — секрет, что Им — людям в нашем доме — не следует знать, куда она водит меня во время наших прогулок. Мы отправлялись на рынок, где стояли ларьки лавочников; крепко держа меня за руку, Фанни тащила меня за собой, приходя почти в такой же восторг, как и я, от созерцания всех этих людей, которые хриплыми голосами расхваливали свой товар и речи которых я почти не понимала. Я помню магазины, где снаружи была вывешена старая одежда, — странный, затхлый, незабываемый запах; старую женщину, продававшую булавки и пуговицы, устриц, имбирные пряники и капли от кашля. Один раз Фанни купила мне печеного картофеля, который казался мне самой восхитительной едой на свете — до тех пор, пока я не попробовала жаренные на угольях каштаны.

— Не говорите никому, где вы были, — предостерегала меня Фанни, и сама таинственность этого мероприятия делала его еще более захватывающим.

Мы покупали имбирное пиво, шербет и лимонад, а один раз выиграли приз у пирожника. Фанни объяснила мне, что это — старинный обычай; и мы стояли и смотрели, как юный покупатель со своей девушкой бросили пенни и проиграли, — так что пирога они не получили; а потом Фанни — очень старательно — бросила свой пенни, и мы выиграли. Мы отнесли пирог в Сент-Джеймс-парк, уселись у пруда и съели все до последнего кусочка.

— Вы еще не видели рынок в субботу вечером. Вот это зрелище! — говорила Фанни. — Может, когда вы подрастете…

Да, здесь было о чем помечтать.

Я любила рынок, с его торговцами, чьи лица являли собой в готовом виде маски для назидательной пьесы. В них читались страсть и жадность, скрытность и лукавство, и неожиданно — святость. Фанни больше всего восхищалась циркачами — она могла часами смотреть на фокусника или жонглера, на шпагоглотателей и глотателей огня.

Фанни открыла мне новый мир, который начинался сразу за нашей дверью, хотя многие, казалось, даже не догадывались о его существовании. Единственным моментом, когда эти два мира встречались друг с другом, были воскресенья, когда, сидя у окна, я слышала колокольчик разносчика и видела, как он идет через площадь с подносом на голове, окруженный горничными в белых наколках и передниках, сбегавшихся, чтобы купить его товар.

Такой была моя жизнь до того вечера.

Как обычно, все обитатели дома занимались подготовкой бала. Фанни призвали на кухню с полудня и на весь вечер, мисс Джеймс помогала домоправительнице, и я осталась одна.

С нами тогда жила моя тетя Кларисса, поскольку отец нуждался в хозяйке. Тетя Кларисса была сестрой отца, и я ее не любила — столь же сильно, как она не любила меня. Она постоянно сравнивала меня со своими тремя дочерьми — Сильвией, Филлис и Клариссой, — все трое золотоволосые, голубоглазые и, по мнению тети Клариссы, очаровательные. Она собиралась в ближайшее время вывести их в свет, и мне предстояло присоединиться к ним в исполнение этого сурового долга молодых леди. Я уже знала, что стану ненавидеть подобную жизнь настолько же, насколько мечтала о ней тетя Кларисса.

Наверное, еще и поэтому мне захотелось бежать.

Я целый день слонялась по дому, пока не столкнулась на лестнице с тетей Клариссой.

— Боже мой, Хэрриет! — вскричала она. — Только посмотри на свои волосы! Ты всегда выглядишь так, словно тебя только что вытащили из кустов на заднем дворе. У твоих кузин никогда нет проблем с волосами. Они никогда не ходят в таком виде, смею тебя уверить.

— О, они — просто три грации.

— Не будь такой несносной, Хэрриет. Я думаю, что тебе надо как-то решить проблему с волосами.

— По-видимому, я уродина.

— Какая чепуха. Разумеется, ты не уродина. Но я подумала, что ты могла бы…

Прихрамывая, я стала подниматься наверх, в свою комнату. Она не должна догадаться, как мне больно. Никто из них не должен этого знать, потому что тогда станет совсем уж невыносимо.

У себя в комнате я стала перед зеркалом, приподняла длинную шерстяную юбку и посмотрела на свои ноги. Так они выглядели вполне нормально — когда я шла, становилось заметно, что я хромаю, поскольку одна нога была короче другой. Такой я в некий печальный день появилась на свет. Печальный! Это мягко сказано. Ненавистный день, трагический день — для всех, включая меня саму. Долгое время я ничего не знала и только со временем начала понимать, что я — не такая, как другие дети. Как будто недостаточно было того, что из-за меня умерла моя мать, судьба наградила меня еще и внешним уродством. Помню, об одной красавице, кажется о леди Гамильтон, говорили, что Бог, создавая ее, был в превосходном настроении. «Ну да, — с ожесточением подумала я, — похоже, когда он творил меня, он пребывал в весьма дурном расположении духа!»

Как я мечтала о том, чтобы родиться кем угодно, только не Хэрриет Делвани. Когда Фанни водила меня в парк и я видела других детей, я им завидовала. Я завидовала всем — даже грязным детишкам шарманщика, которые стояли рядом с ним с жалобными лицами, пока маленькая коричневая обезьянка протягивала свою красную шапочку, чтобы получить пару пенни. В те дни я думала, что на свете нет никого несчастней, чем Хэрриет Делвани.

Многочисленные няньки, под началом которых служила Фанни, много раз говорили мне, что я — плохая, злая девчонка. У меня прекрасный дом, вдоволь еды, добрый отец, прекрасные няни, а я все недовольна.

Я не ходила до четырех лет. Меня возили к докторам, которые ощупывали мои ноги и подолгу спорили о том, что следует предпринять, — и качали надо мной головами. Меня лечили и так и эдак; отец приходил посмотреть на меня, и во взгляде его ясно читалось, что он с большим удовольствием смотрел бы на что угодно другое, но он заставлял себя притворяться, что ему это нравится.

Помню, как я сидела в палисаднике дома тети Клариссы, рядом с Риджентс-парком. Как раз поспела клубника, и мы ели ее с сахаром и сливками. У всех женщин были зонтики и шляпы с широкими полями, чтобы не сгореть, а поскольку это был день рождения Филлис, на газоне резвились несколько детишек, бегавших друг за другом. Я сидела на стуле, вытянув вперед свои несчастные, ненавистные ноги. Меня привезли на праздник в экипаже, и один из лакеев перенес меня в сад, где мне поставили стул, чтобы я могла смотреть на других детей.

Я слышала голос тети Клариссы:

— Не слишком приятная девочка. Хотя ей это, конечно, простительно…

Я не поняла, что она имела в виду, и отметила это замечание, чтобы обдумать его позже; теперь, воскрешая в памяти тот день, я ощущала вкус клубники — нежную смесь ягод, сахара и сливок — и видела ноги…сильные, здоровые ноги других детей.

Я помню ту отчаянную решимость, с которой я сползла со стула, встала на собственные ноги и пошла.

Некоторые говорили, что это было чудо. Другие полагали, что я давно могла ходить и все это время притворялась. Доктора изумлялись.

Хотя поначалу я ковыляла кое-как, но с этого дня я стала ходить. Я не знаю, могла ли я ходить до этого или нет, — все, что я помню, — неожиданное ощущение, что я должна это сделать, и вера в свое всесилие, когда я ковыляла навстречу другим детям.

Постепенно я узнала свою трогательную и печальную историю — по большей части от слуг, работавших в нашем доме еще до моего рождения.

— Ей поздно было заводить детей. Ну, вы понимаете… Рождение мисс Хэрриет убило ее. Операция… Ну, конечно, это было опасно. Потеряли ее и спасли ребенка. А тут еще эта ее нога. А он… он так и не оправился. Он ее боготворил… Они были женаты всего год или два. Сложись все иначе, он бы остался прежним… Неудивительно, что он терпеть не может своего ребенка. И вправду, будь она хотя бы как мисс Филлис… Вот и задумаешься поневоле, правда? Деньги — еще не все.

Такова была, в нескольких словах, моя история. Иногда я представляла себя святой, которая идет по миру, творя добро, и все любят меня. «Ну да, она некрасива, — говорят обо мне. — Ну и что, зато она хорошая».

Но я не была хорошей. Я ревновала своих кузин, с их хорошенькими розовыми личиками и шелковистыми золотыми волосами; я злилась на отца, который меня не выносил, поскольку мое появление на свет стоило жизни моей матери. Я жалела себя и грубила слугам.

Единственные, перед кем я склонялась с чистым сердцем, были Менфреи, — дело в том, что они относились ко мне как-то по-особому, но они были Менфреями-волшебпиками, жившими в самом потрясающем доме из всех, которые я когда-либо видела, возвышавшемся на скале напротив Безлюдного острова, который им принадлежал и о котором я столько слышала. Наш дом, куда более современный, стоял по соседству с Менфреей, — в нем мой отец принимал гостей и пестовал свой округ. Менфреи были его лучшими друзьями. Я слышала, как отец говорил своему секретарю Уильяму Листеру:

— Их надо привечать. Они самые влиятельные люди в округе.

Так что с Менфреями носились как с писаной торбой.

И вправду, достаточно было только взглянуть на них — на них на всех, — чтобы поверить в то, что они пользуются влиянием. Уильям Листер говорил, что они живее самой жизни. От него я в первый раз услышала эту фразу, и она подходила к Менфреям как нельзя лучше.

Они с готовностью поддерживали эти дружеские отношения и во время выборов работали для моего отца: он ублажал их, они ублажали его. Менфреи владели обширнейшими землями, и, когда сэр Энделиои приказывал своим арендаторам голосовать, они голосовали за того кандидата, которого предпочитал он, — или переставали быть его арендаторами.

Мы не брали с собой в Корнуолл всех слуг; миссис Трант и Полден в Лондоне присматривали за оставшимися. Мисс Джеймс, Нэнни и Фанни, среди прочих, ехали с нами; а в Корнуолле нас ждали дворецкий и домоправительница — муж и жена, А'Ли, которых мы получили в придачу к дому, что было очень удобно.

Мне разрешалось гостить в Менфрее, а Гвеннан заглядывала на чай ко мне, в «Вороньи башни». Она приезжала верхом в сопровождении грума из Менфреи, и во время одного из ее посещений я попробовала сесть в седло, и мне это страшно понравилось, — здесь мой недостаток совсем не чувствовался. Сидя на лошади, я о нем забывала. Никогда я не была так близка к счастью, как в те мгновения, когда гоняла вверх-вниз по холмам и задерживала дыхание, созерцая неожиданно открывавшееся передо мной море.

Я завидовала Гвеннан, постоянно жившей в таких местах. А ей нравилось слушать о Лондоне, и я с удовольствием о нем рассказывала, в ответ заставляя ее говорить о Менфрее и Менфреях, но больше всего — о Бевиле.

Стоя у окна после перепалки с тетей Клариссой, я принялась думать о Менфрее — с тоской, такой глубокой, что она больше походила на боль.

Я вышла на площадку и перегнулась через перила. В гостиной играла музыка, но ее заглушал гам голосов и неожиданные взрывы смеха. Весь дом внезапно ожил — теперь он больше не был холодным, голоса и свечи преобразили его.

На мне была фланелевая ночная рубашка, на которую я накинула красный твидовый халат, но шлепанцы слишком шаркали, поэтому я их скинула и стояла босиком. Едва ли кто-то стал бы ругать меня, что я смотрю через перила, — просто мне нравилось притворяться, что я нисколько не интересуюсь развлечениями отца.

Иногда я мечтала, как он пришлет за мной, и я, прихрамывая, войду в его комнату. Там будет премьер-министр, и он заговорит со мной, и его и всех остальных поразит мое остроумие и проницательность. И глаза отца потеплеют и засверкают от гордости за меня.

Какие глупые мечты!

В ту ночь, перегнувшись через перила и вдыхая запах воска и скипидара, которыми их полировали, я подслушала разговор тети Клариссы с каким-то незнакомым мужчиной. Они говорили о моем отце.

— Блестящий политик…

— Премьер-министр тоже так думает.

— О да. Сэр Эдвард возглавит кабинет. Помяните мое слово.

— Милый Эдвард. — Это был голос тети Клариссы. — Он заслужил немного удачи.

— Удачи! По-моему, он в ней просто купается. Он, наверное, очень богатый человек.

— Но с тех пор, как умерла его жена, он ни одной минуты не был счастлив.

— Но ведь он уже много лет вдовец, разве нет? Жена могла бы ему помогать. Я удивляюсь… почему он не женится снова.

— Женитьба оказалась для него таким трагическим опытом, а кроме того, Эдвард — убежденный холостяк.

— Я слышал, у него есть ребенок.

— О да, ребенок есть. Генриетта. Мы называем ее Хэрриет.

Тетя Кларисса сказала это таким тоном, что меня бросило в жар от гнева.

— С ней что-то не так?

Тетя Кларисса что-то прошептала, затем заговорила в полный голос:

— Я часто думаю, какая жалость, что спасли ее, а Сильвия умерла. Ребенок ее убил, понимаете. Они поженились всего за пару лет до того, но ей уже было далеко за тридцать. Конечно, они хотели сына. И эта девочка…

— И все же она должна быть для него утешением.

Горький смех. Потом шепот. Затем громче:

— На меня ляжет задача вывести ее в свет, когда придет время. Мои Филлис и Сильвия — ее назвали так в честь тети — с ней почти одногодки, но разница… Не представляю, как мне удастся найти мужа для Хэрриет… несмотря на все ее деньги.

— Она настолько непривлекательна?

— Она никакая… просто — пустое место.

Фанни всегда говорила мне, что те, кто подслушивает, никогда не слышат о себе ничего хорошего. Как же она была права! Я слышала, что я — испорченная, злобная и что мне прямая дорога в ад. Все это говорили мои многочисленные няни. Но я никогда не слышала ничего, что ранило бы меня так сильно, как этот разговор внизу — между тетей Клариссой и неизвестным мужчиной. Еще долго после того я не выносила запах воска и скипидара, поскольку они напоминали мне о том унижении.

Я больше не могла там оставаться и отправилась в свою комнату.

Я всегда знала, что, когда чувствуешь себя совсем несчастной, надо перестать думать о своих печалях и изобрести что-нибудь такое…что угодно, лишь бы забыться. Мечты мои были глупостью, потому что в них я никогда не видела себя такой, как я есть. Я становилась героиней. Менялся даже цвет волос. Вместо темно-коричневых они становились золотыми, глаза из зеленых превращались в синие, нос был прямым, а не курносым, — курносый нос придает очарование некоторым лицам, но в моем случае явно создавал дисгармонию с его мрачным выражением.

«Нужно срочно что-то изобрести», — сказала я себе — и тут же пришел ответ. Они не хотят меня здесь видеть, значит, я убегу.

Но куда? На свете было только одно место, куда мне хотелось бежать. Менфрея.

— Я уеду в Менфрею, — сказала я вслух.

Я запретила себе думать о том, что стану делать, когда туда доберусь, потому что план, по сути, казался правильным, а мне нужно было заглушить в себе гул голосов, произносивших жестокие слова. Надо срочно что-то предпринять.

Я сяду в поезд на вокзале Паддингтон. Денег из копилки хватит на билет, это главное. Мне важно добраться до Менфреи, а уж оказавшись там, я решу, что делать дальше. Я не могу жить в этом доме — всякий раз, спускаясь вниз по ступенькам, я буду слышать те голоса. Тетя Кларисса тревожилась о том, где найти мне мужа. Я избавлю ее от этой заботы.

Теперь оставалось только понять, когда лучше бежать, чтобы меня не хватились достаточно быстро и я успела сесть в поезд. Тут требовалось тщательно все рассчитать.

И вот, пока они там внизу, в гостиной, слушали музыку — концерт, который организовал папа, — наслаждались деликатесами, говорили о политике и о шансах моего отца попасть в кабинет министров, я лежала в постели и думала, как мне бежать.

Случай выдался на следующий день. После приема все были уставшими, на кухне все перегрызлись, мисс Джеймс тоже встала не с той ноги. Прочитав «Джейн Эйр», я решила, что она втайне мечтает, что мой отец на ней женится, но после вечеров, вроде вчерашнего, такая возможность, видимо, казалась ей еще более иллюзорной, нежели обычно. Мисс Джеймс ушла к себе в комнату около шести, сославшись на головную боль, и предоставила мне шанс. Я тихонько надела шляпу и капюшон, взяла деньги, которые добыла из копилки, и выскользнула из дома. В омнибусе пара человек посмотрела на меня с подозрением, но я притворилась, что их не замечаю. Я знала, что омнибус едет туда, куда мне надо, потому что на боку его было написано: «Паддингтон», поэтому спокойно попросила билет до вокзала. Все оказалось даже проще, чем я предполагала.

Я несколько раз бывала на этом вокзале с отцом, хотя никогда не попадала сюда по вечерам. Купить билет оказалось нетрудно, но, когда мне сказали, что до поезда еще час с четвертью, я встревожилась. Это был, наверное, самый долгий час в моей жизни. Я присела на одну из скамеек и вглядывалась в толпу пассажиров, каждую секунду ожидая увидеть знакомое лицо.

Но никто меня не искал, и поезд пришел точно по расписанию. Остановка в нем разительно отличалась от вагона первого класса, в котором мы путешествовали с отцом.

Сидеть на деревянных скамьях было неудобно, но этот поезд вез меня в Менфрею, и все остальное меня мало волновало.

Я устроилась в уголке, и никто не обратил на меня внимания. «Хорошо, что сейчас ночь», — подумала я и задремала, а когда проснулась, оказалось, что мы уже в Эксетере. Самое время поразмыслить, что же я собираюсь делать, когда доберусь до места. Войти в парадную дверь и заявить дворецкому, что я приехала в гости? Нет, тогда меня сразу проведут к леди Менфреи, а та незамедлительно сообщит моему отцу. И меня вернут домой — накажут и станут смотреть за мной еще строже. Так чего я этим добьюсь, кроме того, что удовлетворю свою тягу к авантюрам?

Очень в моем духе — рвануться куда-то очертя голову и только потом спросить себя, куда же, собственно, я направляюсь. Я просто дура, не умеющая обуздывать свои порывы. Ничего удивительного, что все считают меня трудным ребенком.

Я проголодалась, устала, и на душе у меня кошки скребли. Хорошо бы снова оказаться в своей комнате, даже если в любую минуту туда может войти тетя Кларисса и посмотреть со своим обычным выражением, мысленно сравнивая меня со своими дочерьми.

К моменту, когда поезд прибыл в Лискерд, я уже поняла, что совершила страшную глупость. Но теперь уже поздно было поворачивать назад. Когда я приезжала с отцом, А'Ли присылал к станции экипаж, в котором мы и проделывали остаток пути. Но сегодня экипаж меня не ждал, так что пришлось купить билет на местную линию. Поезд, встречавший лондонский экспресс, уже стоял на путях, и я поторопилась занять свое место.

Мы стояли на станции еще с полчаса: вполне достаточно времени, чтобы решить, что я собираюсь делать. По дороге до меня дошло, что, хотя пассажиров в поезде совсем немного, кто-то из них может меня узнать. Хотя мы никогда не ездили этой дорогой, отца в округе хорошо знали.

На станции Менфрейстоу сошло не больше дюжины пассажиров, и я старалась держаться поближе к ним, а предъявляя билет, опустила голову. И вот, наконец, свобода! Но что дальше?

Мне нужно было добраться до моря, а потом пройти около мили по тропе вдоль скалистого берега. В такую рань вряд ли есть шанс кого-то встретить.

Маленький городок Менфрейстоу еще спал. Узкая извилистая главная улица — из которой он, по сути, и состоял — была совершенно пуста; окна в домах занавешены, немногочисленные магазинчики заперты на засовы. Я почувствовала запах моря и поспешила к гавани, где стояли на якоре рыбацкие лодки; проходя мимо сарая, где висели сети и верши для омаров, я внезапно, несмотря на всю свою растерянность, почувствовала себя счастливой. Я всегда ощущала нечто подобное, когда оказывалась здесь. Это была моя земля, хотя отец снял здесь дом, только когда его избрали в парламент от округа Ланселлы, а это было лет шесть назад. Я осторожно ступала, обходя железные кольца, к которым крепились толстые, просоленные морем канаты, и говорила себе, что глупо было приходить в гавань. Рыбаки обычно поднимаются рано утром, и, если они меня увидят, это может плохо кончиться.

Свернув в один из проулков, я вернулась на главную улицу, потом отыскала вымощенную булыжниками дорожку, круто уходившую вверх, минут пять карабкалась по ней — и вот я уже на утесах.

Красота открывшейся моему взору картины заставила меня замереть в восторге на несколько секунд: утесы вставали передо мною во всем своем величии, а под ними сине-зеленые волны нежно лизали серый песок; примерно в миле впереди располагался замок Менфрея, а напротив него, в море, — Безлюдный остров, где действительно никто не жил.

Я зашагала по тропе, размышляя о Менфрее и Менфреях. Скоро я увижу замок. Я точно помнила тот поворот, за которым его становилось видно. И вот Менфрея предстала передо мной — величественная, внушительная — истинная Мекка моего паломничества; дом семейства, которое владело им веками. Менфреи жили здесь, когда епископа Трелани заточили в Тауэр; они поддержали епископа и собрали своих людей, чтобы примкнуть к двадцати тысячам корнуолльцев, которые желали знать, в чем он провинился; я очень хорошо представляла себе Менфреев: шляпы с перьями, кружевные манжеты, бриджи и напудренные парики… именно такими они изображены на портретах. Я думала о том, что нет ничего прекраснее, чем быть одной из них, — хотя понимала, что лучше бы мне обратиться к материям более конкретным.

Тем временем я уже дошла до того места, откуда видны были стены замка. Как-то, когда мисс Джеймс отпустила меня на чай, мы с Гвеннан поднялись на башню. Я вновь ощутила ужас, который охватил меня тогда при виде отвесной серой стены и утеса, обрывавшегося в море, и услышала голос Гвеннан: «Если ты хочешь умереть, достаточно спрыгнуть вниз». Мне почудилось тогда, что она может приказать это в той самой властной манере Менфреев, и ожидать, что я послушаюсь. Менфреи привыкли, что им повинуются, поколение за поколением они отдавали приказы, тогда как Делвани этому только учились. Стальной бизнес, оказавшийся таким прибыльным, был делом рук моего деда, который начинал как рядовой служащий на этом же заводе. Сэр Эдвард Делвани, конечно, напрочь позабыл, как все начиналось; он был блестяще образованным человеком с прекрасным будущим; но хоть умом он и превосходил Менфреев, я чувствовала разницу.

Сейчас голова и мне не помешает. Мне надо обдумать свои дальнейшие действия. Гвеннан часто отправляется рано утром на прогулку, и обычно этим путем, потому что она как-то говорила мне, что это — одна из ее любимых тропинок.

Что, если я спрячусь в расщелине, которую мы с Гвеннан и отыскали, и подожду ее? Если она не появится, придется изобрести что-нибудь другое. Можно, конечно, отправиться к конюшням и спрятаться, но там я рискую столкнуться с кем-нибудь из грумов, а потом, там собаки. Нет, стоит попытать удачу и спрятаться здесь. Если Гвеннан сегодня поедет кататься, она почти наверняка тут появится.

Мне показалось, что прошло много времени, но в конце концов удача мне улыбнулась. На тропинке показалась Гвеннан, и она была одна.

Я окликнула ее. Она резко натянула поводья и остановилась.

Выслушав мой рассказ, Гвеннан пришла в восторг. Именно у нее возникла идея об острове. Ей всегда нравились разные приключения, а то, что моя судьба была теперь целиком в ее руках, воодушевляло ее еще больше.

— Идем, — заявила она. — Я знаю, где тебя спрятать.

Был прилив, и мы с Гвеннан, которая заставила меня лечь на дно лодки, чтобы никто меня не увидел, переправились на остров.

— Я буду привозить тебе еду, — сказала она. — И вообще, если никто не живет на этом острове, почему бы здесь не поселиться?

Это все случилось вчера. А теперь появилась Гвеннан с газетой. Я и не предполагала, что мой побег вызовет такой шум.

— За завтраком все только об этом и говорили, — сказала Гвеннан. — Папа сказал, что наверняка за тебя потребуют выкуп. Тысячу фунтов. Как здорово — стоить такую кучу денег!

— Мой отец не стал бы платить. На самом деле он был бы только рад избавиться от меня.

Гвеннан кивнула, прикидывая подобный вариант.

— И все равно, — сказала она, — он не сможет отказаться, иначе газеты об этом узнают, — и выложит денежки.

— Но никто не потребует выкупа. Меня ведь не похищали.

Гвеннан внимательно оглядела меня.

— Ты же знаешь, нам нужны деньги, — сказала она.

Я рассмеялась:

— Что? Менфреи потребуют за меня выкуп? Чушь!

— Вовсе нет, — возразила Гвеннан, — если сэр Эдвард не заплатит. Мы едва сводим концы с концами. Именно поэтому мы обставили этот дом. Папа сказал, что почему бы не пустить его в дело. Он стоял пустым долгие годы. Теперь его слегка подкрасили, привезли мебель. Это было год назад. Мы как раз искали жильца. И им оказалась ты!

— Я — не настоящий жилец. Я просто прячусь здесь.

— И ничего не платишь. Так что, если мы получим выкуп…

— Не получите.

— Ладно. Но я не удивляюсь, что ты сбежала. Эта мерзкая старушенция Кларисса! Я бы на твоем месте ее придушила.

— Ты бы никогда не оказалась на моем месте. Ты красивая, и никто не станет говорить о тебе всякие гадости.

Гвеннан соскользнула со стола и принялась изучать в зеркале свое лицо. Я, прихрамывая, подошла и стала рядом. Гвеннан ничего не могла с собой поделать — трудно было остаться недовольной своим отражением: округлое лицо, кожа цвета сливок, кое-где с веснушками, рыжеватые волосы, карие глаза и очаровательный маленький носик с широкими ноздрями, которые, на мой взгляд, делали ее похожей на тигрицу.

— У тебя всегда такой вид, словно ты уже заранее думаешь, что никому не нравишься, — в этом вся беда, — сказала Гвеннан.

— А какой же еще у меня может быть вид, если так оно и есть?

— Но ты сама им напоминаешь. Если б ты вела себя так, словно ни о чем не догадываешься, они бы и сами забыли. Ну ладно, ты остаешься здесь. Я буду каждый день привозить тебе еду, так что с голоду ты не умрешь. Посмотрим, сколько ты продержишься. Как тебе ночь на Безлюдном острове?

— О…все в порядке.

— Врешь. Ты испугалась.

— А ты бы разве не боялась?

— Не знаю. Представляешь, здесь есть привидения.

— Нет, — с горячностью возразила я. Их не должно было быть, но, даже если они и были, я не хотела ничего о них знать, но при этом в глубине души мне хотелось, чтобы Гвеннан меня не послушалась.

В любом случае Гвеннан не собиралась меня щадить.

— Ну, разумеется, они тут есть. Папа всегда говорил, что легко можно было б найти жильца, если б не шепот. Люди приезжают, смотрят дом, а потом слышат…

Мы проболтали около часа, потом Гвеннан направилась к лодке, пообещав вернуться к вечеру. Ей приходилось быть очень осторожной, чтобы не вызвать подозрений: кто-нибудь вполне мог заинтересоваться, с чего это она зачастила на остров.

На ее месте я бы тоже бурно радовалась: она получала все удовольствия от нашей затеи — а на мои плечи легли все ее тяготы.

Когда стали сгущаться сумерки, мне стало не по себе. Я не хотела уходить в дом раньше времени и потому сидела, прислонившись к стене, глядя через пролив на Менфрею… ее вид успокаивал меня. В некоторых окнах уже горел свет. Наверное, Бевил сейчас там; я хотела спросить о нем у Гвеннан, но не решилась, поскольку у Гвеннан была неприятная привычка копаться в моей душе, и, если она обнаружит, что я интересуюсь ее братом, она забавы ради станет не только подкалывать меня, но и разжигать мои чувства.

Начинался прилив, и я следила, как вода постепенно поднимается к дому. С этой стороны она подходила на расстояние в несколько ярдов, а когда прилив был очень высоким, как мне говорили, достигала стен и заливала кухню. Но такое бывает только в редких случаях, убеждала себя я, не теперь. Однако даже море, которое вторгается в комнаты, не наводило на меня такого страха, как темный, пустой дом.

Вечером Гвеннан принесла мне свечи, и надо было пойти и зажечь несколько штук, пока окончательно не стемнело. Сколько ни зажигай свечей, все равно будет мало. Может, стоит оставить горящую свечу в спальне на всю ночь; тогда, проснувшись в страхе, я хотя бы буду видеть, где я.

Часов у меня не было, но солнце село уже давно, и на небе стали появляться первые звезды. Я смотрела на них — как они возникают внезапно одна за другой. Я нашла Большую Медведицу, потом стала высматривать другие созвездия, которые мы изучали с мисс Джеймс. Страх подступал все ближе — словно море, словно темнота. Возможно, если я лягу, то сумею заснуть, ведь последние две ночи я спала очень мало.

Я вошла в дом и торопливо зажгла свечи, взяв одну из них с собой в спальню. Мне показалось, что при моем появлении вещи опрометью рванулись на свои места. Со свечой в руке я осторожно обошла все закоулки, где могли прятаться привидения, подняла все чехлы — для того только, чтобы убедиться, что под ними нет ничего, кроме мебели, которую привезли из Менфреи для возможного жильца. «Я просто дура, — сказала я себе. — Страх на самом деле внутри меня. Если я смогу избавиться от него, передо мной предстанет просто пустой заброшенный дом; так что самое лучшее — лечь в постель и побыстрее заснуть».

Я попробовала последовать собственному совету, но свечу оставила гореть.

И вот я в кровати — как и прошлой ночью. Я закрыла глаза и в ту же секунду открыла их — ожидая увидеть что-то, что пряталось во тьме до сих пор. Как глупо! Говорят, на самом деле привидений нельзя увидеть, потому что зрение — это нечто физическое, а призраки лишены физической сущности. Вы просто чувствуете их. А я чувствовала, что в доме что-то есть, — с приходом темноты это ощущение переросло в уверенность.

Я снова закрыла глаза и представила себе, что я еду в поезде: в тот же миг усталость взяла свое, и я заснула.

Проснулась я от ужаса. Мой взгляд упал на свечу, и я поняла, что проспала какое-то время, поскольку она уже достаточно оплыла. Я села в постели и оглядела комнату — похоже, покрытые чехлами груды мебели остались там же, где и были. Я посмотрела в окно. Темнота. Но что-то меня разбудило. Сон? Видимо, плохой сон, потому что я дрожала, а сердце колотилось как бешеное.

— Это — только сон, — громко сказала я. Но тревога не отпускала. За тихим шепотом волн я различила какой-то звук. Голоса… потом скрип двери.

Я вскочила с кровати и замерла, уставившись на дверь.

Кто-то еще был на острове. Даже в доме.

Голоса! Один — глубокий и низкий, другой — тоньше. До меня донесся звук — звук шагов.

— Мне все это мерещится, — прошептала я.

Но нет. Послышался скрип ступеней на лестнице и снова шаги, теперь уже ближе.

Мое сердце билось так громко, что я не могла даже думать. Вся обратившись в слух, я стояла у двери. Без сомнения, кто-то поднимался по лестнице. Потом до меня долетел голос, женский голос:

— Пойдем отсюда. Мне это не нравится.

И низкий смех — смех мужчины.

Одно я знала теперь твердо: кто бы это ни был, это не привидения, и они в любую минуту могли войти в комнату. Я едва успела подбежать к туалетному столику и спрятаться под пыльным чехлом, как дверь отворилась.

— Ага! Вот мы и здесь! — произнес знакомый голос.

— Свеча… свет, мистер Бевил.

Это говорила женщина.

— Тот, кто прячется в доме, наверняка здесь, — сказал Бевил Менфрей.

Он стал поднимать чехлы, и я поняла, что еще пара секунд, и он доберется до моего убежища.

Глядя на него в щелочку, я не к месту подумала, как великолепно он смотрится при свете свечи. Он очень возмужал с тех пор, как я видела его в последний раз. Его высокая фигура отбрасывала на стену длинную тень, в которой терялась стоящая за ним женщина.

— Господи боже! — воскликнул он. — Это Хэрриет Делвани. А ну-ка, выходите, скверная девчонка. Что вы здесь делаете? — Он схватил меня за руку и вытащил наружу. — Не могу сказать, что одобряю ваш выбор в отношении резиденции, мисс. Вы давно здесь?

— Вторую ночь.

Он повернулся к своей спутнице — незнакомой хорошенькой девушке:

— Ну ладно. По крайней мере, теперь все понятно.

— Что вы собираетесь делать, мистер Бевил? — спросила девушка, и тут я сообразила, что она из деревни и ее никогда бы не пригласили в Менфрею в качестве гостьи, так что непонятно, что она здесь делает — с Бевилом в ночной час.

— Ясно что: перевести ее в лодке на берег, после чего мы дадим знать ее отцу, что она нашлась. Ох… мерзкая девчонка!

— А как насчет вас? — спросила я.

Бевил улыбнулся снова:

— Ну да, мы вроде как квиты? Никаких претензий с обеих сторон, а, Хэрриет?

— Ладно, — согласилась я, не совсем понимая, что происходит, но почти счастливая — во-первых, потому, что мне не придется провести остаток ночи одной на острове, во-вторых, потому, что Бевила поразил мой поступок, и, в-третьих, потому, что я поняла: хоть Бевил и обнаружил меня в неподобающем месте, сам он — в таком же положении.

Юноша посмотрел на меня сверху вниз.

— Вам не следовало оставлять горящую свечу, — сказал он. — Очень легкомысленно. Мы заметили слабый свет в окне, как только пристали к берегу. — Его лицо неожиданно стало суровым. — Известно ли вам, мисс Хэрриет, какой из-за вас поднялся шум? Собираются чуть ли не обшаривать Темзу.

Он шутил, но был явно озадачен, и я в глубине души порадовалась. Раньше он никогда не интересовался мною, а теперь я видела, что из-за меня он вовсе забыл о своей спутнице.

Мы спустились к лодке и вскоре оказались на берегу.

— Теперь иди, — велел Бевил девушке. Ее ротик приоткрылся, и она с удивлением взглянула на него, но он нетерпеливо повторил:

— Иди.

Девушка бросила на него хмурый взгляд и, приподняв свои юбки, шагнула через борт лодки на мелководье. Несколько мгновений она стояла по щиколотку в воде, потом оглянулась, чтобы проверить, не смотрит ли на нее Бевил. Он не смотрел. Он разглядывал меня, его руки лежали на веслах.

— Зачем вы это сделали? — спросил он.

— Мне захотелось.

— Вы сбежали, чтобы провести ночь на острове?

— Нет.

— Как вы туда попали?

Я не ответила. Я не собиралась впутывать Гвеннан в эту историю.

— Вы — несносная девчонка, Хэрриет, — сказал он. — Подозреваю, что вы слишком беспокоитесь о вещах, которые и вполовину не так важны, как вам представляется.

— Вам не понять, что значит для меня моя хромота, — бросила я с неожиданной злостью. — Вы говорите, это не важно. Для вас — конечно. Но ведь вы не хромаете, так? Разумеется, вы можете думать, что это — не важно. Это и вправду так — для вас.

Бевил, казалось, встревожился:

— Моя дорогая Хэрриет, сколько в вас страсти. Люди в последнюю очередь думают о том, что вы — хромая. Именно это я и пытаюсь вам сказать. Но в данный момент вопрос в другом — не так ли? Вы убежали. Вокруг этого поднялся переполох. А теперь — вы нашлись. Что вы собираетесь делать? Только не пытайтесь сбежать и от меня, ладно? Потому что я все равно вас поймаю и приведу назад. Я хочу помочь вам. — Он наклонился ко мне. В его взгляде читалась насмешка, но за ней светилась согревающая душу нежность. — Что, жизнь была совсем невыносима?

Я кивнула.

— Полагаю, дело в вашем отце. — Он вздохнул. — Моя бедная маленькая Хэрриет. Боюсь, что я вынужден буду отправить вас назад. Мне придется сообщить, что я нашел вас. Если я этого не сделаю, я стану соучастником — укрывателем преступника или чем-то вроде этого. Кто перевез вас на остров? Гвеннан, я полагаю. Целый день она просто лопалась от важности. Разумеется, Гвеннан!

Я промолчала.

— Блестящий ответ, — сказал он. — Делает вам честь. Ну, нам ничего не остается, как вытерпеть всю эту волынку. Но все-таки, что вы собирались делать?

— Я не знаю.

— Вы хотите сказать, что просто сбежали куда глаза глядят?

— Я приехала сюда.

— Поездом, я полагаю. Очень смело. Но у вас же должен был быть какой-то план. Чего вы рассчитывали добиться?

— Ничего.

Он покачал головой. Его взгляд неожиданно снова стал нежным.

— Бедняжка Хэрриет, похоже, дело совсем плохо.

— Я слышала, как тетя Кларисса говорила о том, как трудно будет найти мне мужа, — не выдержала я. — Потому что… потому что я…

— Ну, нашли о чем беспокоиться. Хотите, я женюсь на вас?

Я рассмеялась.

— Вы меня обижаете, — притворно огорчился он. — Я тут делаю вам самое что ни на есть серьезное предложение, а вы смеетесь.

— Ну, — отвечала я, — вы же шутите.

— Вот так всегда. Меня не воспринимают всерьез, потому что я слишком часто поступаю легкомысленно.

Бевил бросил весла и, наклонившись, поцеловал меня в лоб. Обаяние Менфреев просто околдовало меня.

Помогая мне выйти из лодки, Бевил на мгновение привлек меня к себе, наши лица оказались рядом.

— Не забывайте, — бросил он, — нас ждет скандал. Но он кончится. А жизнь — нет. Теперь идемте наслаждаться концертом.

Собаки встретили нас громким лаем.

Прихожая была тускло освещена двумя газовыми фонарями, похожими на факелы, но света вполне хватало, чтобы разглядеть сводчатый потолок и фигуры в доспехах, охранявшие лестницу.

Бевил прокричал так, что его голос эхом отозвался в стропилах:

— Смотрите, кого я нашел! Хэрриет Делвани! Я привел ее сюда!

Дом мгновенно ожил. Отовсюду послышались голоса.

Сэр Энделион и леди Менфрей появились первыми; затем прибежали слуги, а наверху лестницы я заметила Гвеннан, осуждающе и удивленно глядящую на меня заспанными глазами.

Я чувствовала пока только облегчение, потому что время спросить себя: «Что же дальше?» — еще не пришло. И в тайне ликовала, потому что ночное приключение сблизило меня с Бевилом.

Я сидела в библиотеке и пила теплое молоко. Леди Менфрей не переставая бормотала:

— Хэрриет, но как ты могла? Твой бедный отец… он в бешенстве… просто в бешенстве.

— Мы послали ему телеграмму, — извиняющимся тоном сообщил мне сэр Энделион, дергая свои усы.

Я подумала, насколько грешники симпатичнее праведников. Сэр Энделион и вполовину не был так шокирован, как леди Менфрей; и Бевил тоже.

Бевил сидел за столом, ободряюще улыбаясь мне. Пока ои был здесь, я ничего не боялась и ни о чем не печалилась.

Гвеннан тихо проскользнула в комнату, чтобы ее не заметили и не отослали обратно в постель; ее взгляд, устремленный на меня, был очень выразителен.

— Не представляю, что он скажет, — вздохнула леди Менфрей. — Во всяком случае, мы сделали все, что могли.

— Тебе придется вытерпеть всю эту волынку, — заметил сэр Энделион.

— Вот и я сказал то же, — произнес Бевил. — Не стоит повторяться. Я полагаю, Хэрриет стоит лечь поспать: так ей легче будет выдержать предстоящий концерт.

— Я уже велела Пенджелл приготовить постель, — вмешалась леди Меифрей.

— Комната рядом с моей, — добавила Гвеннан.

— Гвеннан, дорогая, что ты здесь делаешь? Ты должна уже спать. — Леди Менфрей выглядела встревоженной. Похоже, все ее домашние беспрестанно причиняли ей беспокойство.

— Ее разбудил весь этот шум, — заявил Бевил. — Должно быть, появление Хэрриет для нее большая неожиданность.

— Так и есть, — с вызовом отозвалась Гвеннан.

— Полная неожиданность? — переспросил Бевил.

Гвеннан, нахмурившись, посмотрела на своего брата.

— Ты и подумать не могла, что она там, да? — ехидно спросил Бевил.

— Как и ты, — отозвалась Гвеннан. — Иначе ты не отправился бы туда сегодня ночью.

Сэр Энделион расхохотался, и я еще раз подумала, какая это потрясающая семья, всей душой желая принадлежать к пей. Похоже, все, кроме леди Менфрей, отнеслись к моему поступку вполне благодушно, а мнение леди Менфрей меня мало волновало.

— Если б я знал, что Хэрриет на острове, уверяю тебя, я поплыл бы туда еще прошлой ночью, — заявил Бевил.

Я поставила чашку на стол.

— Гвеннан, — сказала леди Менфрей, — раз уж ты здесь, будь добра, проводи гостью в ее комнату.

Я пожелала спокойной ночи Бевилу, сэру Энделиону и леди Менфрей, и мы с Гвеннан вместе поднялись по лестнице; даже в такую минуту я не могла не испытывать трепета оттого, что я — в Менфрее.

— Твоя комната рядом с моей, — объяснила Гвепнан. — Я попросила Пенджелл. Надеюсь, ты не рассказала…

— Они знают. Так что рассказывать было нечего.

— Я имею в виду, обо мне?

Я покачала головой.

Комната, которую мне отвели, была большой, как и все комнаты в Менфрее, с окнами на остров. На широкой кровати лежала розовая фланелевая ночная рубашка.

— Это — моя, — указала на нее Гвеннан. — Раздевайся.

Я заколебалась.

— Ну давай же, — поторопила Гвеннан. — Не стесняйся.

Она неотрывно следила за мной, пока я стягивала одежду, а когда я забралась под одеяло, присела на краешек кровати, подобрав колени. Ее взгляд по-прежнему был устремлен на меня.

— Не знаю, возможно, тебя посадят в тюрьму, — проговорила она. — В конце концов, в дело вмешалась полиция, а когда такое происходит, трудно что-нибудь сказать наверняка.

Я видела, что она одновременно запугивает меня и строит планы моего спасения.

— Хотя вряд ли до этого дойдет. Твой отец их подкупит, если что. И я тоже влипла. Наверняка они захотят знать, кто перевез тебя на остров и обчистил кладовку. Миссис Пенджелл недосчиталась куриной ножки, которую я принесла тебе вчера. И все такое. Подозрение падает на меня… и я окажусь вместе с тобой на скамье подсудимых. Это будет очень неплохо. Мама и папа пустятся в долгие серьезные разговоры и в конце концов решат, что мы сошли с ума. И кстати, Бевил, видимо, на тебя очень зол.

— Зол? Почему?

— Потому что ты испортила ему маленькое приключение. С тех пор как папа обставил дом, он использует его для своих свиданий. Очень романтично, а страх дамы перед привидениями только придает всему особую пикантность. Он берет на себя роль защитника и добивается своего вдвое быстрее: редкая леди способна устоять перед сильным мужчиной.

— Ты просто выдумываешь. Откуда тебе знать?

— Моя дорогая Хэрриет, Менфреи знают друг о друге все. У нас такой дар. Все мужчины в нашей семье ошеломляюще привлекательны для дам, а все дамы — для мужчин. Мы тут ничего не можем поделать. Приходится с этим мириться.

Я взглянула на нее и поверила, что так оно и есть; от этой мысли мне стало грустно.

— Я устала, — сказала я.

Мне хотелось остаться одной, вспомнить те мгновения, когда мы с Бевилом плыли в лодке, вспомнить каждое его слово.

— Устала! — вскричала Гвеинан. — Как ты можешь! Только подумай, что будет завтра. Хорошо еще, что я не послала то письмо — с требованием выкупа.

— Какого еще выкупа?

— Разве мы не договорились? Я уже написала черновик. Неужели ты думаешь, что я упустила бы такую возможность. Менфреи никогда не упускают возможностей.

— Глупости, — пробормотала я и закрыла глаза.

— Ну хорошо, — раздраженно бросила она и спрыгнула с кровати, — можешь спать, и пусть тебе приснится завтрашний день. Не хотела бы я быть на твоем месте, Хэрриет Делвани. Жди своего отца.

Мы с Гвениан смотрели в окно, поджидая, когда появится его экипаж, так что видели, как он приехал. Не прошло и четверти часа, как меня позвали в библиотеку.

Никогда взгляд отца не был таким холодным; никогда он не смотрел на меня с такой неприязнью; и никогда я не чувствовала себя такой уродливой, как в ту минуту, когда, хромая, вошла в комнату. Странно, но в те минуты, когда я особенно стыдилась своего недостатка, я хромала сильнее, а в присутствии отца я всегда стыдилась его.

— Подойди сюда, — сказал отец. Всякий раз, когда он обращался ко мне в подобном тоне, мне казалось, словно по моей спине пробежала струйка ледяной воды. — Я возмущен и потрясен. Я не ожидал от тебя такой неблагодарности, эгоизма, испорченности. Как ты могла… даже ты — я хорошо знаю, что ты способна делать чудовищные вещи, — но такое…

Я ничего не ответила. Последнее, что я стала бы делать, — это пытаться объяснить ему причины своего поступка. Я и сама не до конца их понимала. Корни прятались где-то слишком глубоко, и сейчас я сама сознавала, что вовсе не из-за нескольких опрометчивых слов тети Клариссы я сбежала из дома.

— Говори, когда я тебя спрашиваю.

Отец шагнул ко мне, и я подумала, что он собирается меня ударить. Я почти желала, чтобы он это сделал. Пылающую ненависть вынести легче, нежели холодную неприязнь.

— Папа, я… я хотела исчезнуть. Я…

— Ты хотела сбежать? Хотела вызвать переполох? Почему ты приехала сюда?

— Я…я хотела попасть в Менфрею.

— Блажь. Тебя следовало бы выпороть… запороть. — Его губы скривились от отвращения.

Я знала, что физические наказания были ему противны. Собаку, которая его не слушалась, не воспитывали — ее убивали. Я тогда подумала: ему бы хотелось убить меня. Но он никогда меня не выпорет.

Отец отвернулся — словно не мог на меня смотреть.

— У тебя есть все, что ты хочешь. И, однако, ты не чувствуешь ни малейшей благодарности. Тебе нравится досаждать нам и заставлять нас беспокоиться. Когда я думаю, что твоя мать умерла, чтобы дать тебе жизнь…

Мне хотелось крикнуть, чтобы он замолчал. Я не могла вынести такое. Я знала, что отец часто об этом думает, но, облеченные в слова, эти мысли получали какую-то зловещую значительность. Мне хотелось забиться в угол и разрыдаться.

Однако на моем лице вместо боли, которую я чувствовала, отражалось глупое, тупое упрямство — тут я ничего не могла поделать. Отец это увидел, и то глубокое отвращение, которое он питал к чудовищу, ограбившему его, отнявшему у его любимой жизнь, вырвалось наружу. И он позволил себе высказать до конца то, что тлело в нем долгие годы:

— Когда я увидел тебя… когда мне сказали, что твоя мать умерла, мне хотелось выбросить тебя из дома.

Слова были сказаны. И они ранили меня куда больше, чем любой кнут или плеть. Все точки над «и» были расставлены. Я видела уродливого ребенка на руках няньки, мертвую женщину на кровати и его лицо. Я слышала его голос: «Выбросите это».

Эта сцена и прежде жила в моей душе. Поначалу я лишь догадывалась о его неприязни; мне удавалось убедить себя, что я все это только придумала; я говорила себе, что отец — человек, который редко выказывает свои чувства; что в глубине души он меня любит. Но теперь все было кончено.

Возможно, отец и сам испугался.

— Я отчаялся внушить тебе правила приличия, — сказал он более мягко. — Ты доставила неприятности не только себе, но и другим. Все в доме вверх дном, везде толкутся репортеры.

Он говорил только для того, чтобы скрыть свое смущение; и я слушала его вполуха, потому что все еще думала о том гневе, который охватил его, когда он увидел ребенка на руках у кормилицы.

— В конце концов, ты не должна злоупотреблять гостеприимством хозяев Менфреи дольше, чем это необходимо. Мы сейчас же уезжаем в «Вороньи башни».

«Вороньи башни» — особняк в ранневикторианском стиле — находился примерно в миле от Менфреи. Мой отец снял его вместе с обстановкой у семейства Леверет, которое сколотило капитал на глине для изготовления фарфора, которая добывалась неподалеку от Сент-Остелл. Дом был почти такой же большой, как Менфрея, но ему не хватало собственного характера. Он всегда казался холодным и безликим, но, возможно, лишь потому, что его снимал мой отец; живи счастливая семья, и он стал бы иным. Большие комнаты были обшиты панелями, широкие окна смотрели на ухоженные газоны; на первом этаже помещалась просторная, уютная бальная зала, в одном конце которой поднималась широкая дубовая лестница. Те, кто строили дом, всеми силами старались придать ему старинный вид. Была даже галерея для менестрелей, которая, как мне казалось, выглядела в подобном окружении чужеродно; оранжерея с яркими цветами мне нравилась, но все остальное выглядело тяжелым и тусклым; барочные башни и зубчатые стены казались фальшивкой, как и название «Вороньи башни», потому что нигде поблизости не водилось ворон. Жалкая имитация, суррогат.

Вокруг был парк, но деревья посадили лет тридцать назад, не больше; здесь не встречалось сучковатых пращуров, которые росли в Менфрее. Я любила Менфрею всем сердцем и, возможно, поэтому чувствовала разницу острее, чем другие. На мой взгляд, «Вороньи башни» были просто удобным жилищем, расположенным в красивом месте, но в нем не звучало прошлого, оно не таило секретов и рассказывало только о желании выскочки выстроить себе жилище не хуже тех, где наслаждались жизнью люди, которым на поколение раньше ему пришлось бы кланяться. Но дом — это больше, чем стены и окна или даже прекрасная бальная зала и оранжерея, парк и газоны.

Моего отца этот особняк вполне устраивал, поскольку он проводил в этих местах не так много времени; он даже сомневался, стоит ли покупать здесь собственный дом. Если бы он потерял свое место в парламенте, он наверняка не стал бы сохранять за собой «Вороньи башни».

Едва мы вошли в дом, меня окутала напряженная тишина. Я подозревала, что слуги судачили обо мне; кажется, некоторые даже исподтишка поглядывали на меня. С тех пор как мое имя попало в газеты, я стала объектом пристального внимания. А сообщение, что я нашлась, только подогреет любопытство публики, озабоченной моим исчезновением.

— Отправляйся к себе в комнату и не выходи оттуда, пока я тебе не разрешу, — сказал отец.

И с какой же радостью я исполнила это повеление!

Я была узницей. До дальнейших распоряжений меня кормили только хлебом и молоком. Никто из слуг не разговаривал со мной. Я впала в немилость.

Я всегда отличалась упрямством и потому делала вид, что мне все безразлично, однако втайне разрывалась между отчаянием и безумным счастьем.

Время от времени я забывала обо всем, кроме Бевила. Я почти воочию видела его странные глаза там, в лодке, взгляд, в котором светилась непритворная нежность. «Хотите, я женюсь на вас?» Он шутил, по в этой шутке, возможно, была доля правды. Во всяком случае, в той ситуации, в какой оказалась теперь я, подобная мысль утешала, рождая безумные и счастливые грезы.

Но приходили и другие мысли — темные, мрачные; я видела комнату, в которой поселилась смерть, ребенка со сморщенным личиком: все новорожденные, которых я видела, были уродливыми, и я, разумеется, не составляла исключения. Я представляла себе сдержанного мужчину, охваченного внезапным безумием. Я чувствовала, как ему отвратительно это создание, за чье появление он заплатил самым дорогим.

На второй день моего заключения в комнату вошел отец. Я воспрянула духом, увидев, что он одет в дорожное платье.

— Ты не выйдешь из этой комнаты неделю, — сказал он, — и, надеюсь, к тому времени ты осознаешь свою вину. Не приходило ли тебе в голову, что твоя земная жизнь может закончиться в любое мгновение? Я бы желал, чтобы в последующие дни ты задумалась о вечном проклятии. Ради твоей собственной пользы — знаю, что ты чересчур эгоистична, чтобы делать это ради меня, — измени пути свои. Ты будешь оставаться здесь, пока не придет время отправляться в школу.

Я была слишком потрясена, чтобы что-то ответить. Какой неожиданный переход от разговора об адских муках к известию о совершенно новой жизни. Школа!

— Да, — продолжал отец, — тебя надо держать в строгости. Если в школе ты не будешь слушаться, тебя накажут. Боюсь, мисс Джеймс чересчур снисходительна к тебе. Конечно, теперь она нас покинет.

Я представила себе, как мисс Джеймс упаковывает свой чемодан и тихонько плачет, потому что ей страшно взглянуть в будущее. Бедная мисс Джеймс! Ее тень станет преследовать меня в грядущие дни, несмотря на все собственные мои тревоги.

— Значит, ей отказывают от места…

— Вот видишь, из-за твоих безумных поступков страдают другие.

Тут мне в голову пришла пугающая мысль. Фанни! А как же Фанни!

Я одними губами прошептала ее имя, но отец меня услышал.

— Она остается. У нее будут теперь другие обязанности. А на каникулах тебе понадобится горничная.

Слава богу! Фанни не пострадает. Как же я не подумала, какие последствия может иметь для нее мой поступок, до того как сбежать. Отец прав. Прежде чем действовать, следует думать.

— Я бы очень хотел, — продолжал он, — чтобы ты перестала быть такой эгоисткой. И твоя бессмысленная, глупая выходка причинила мне много неприятностей. Помни об этом; и если тебя когда-нибудь еще потянет выкинуть нечто подобное, пожалуйста, помни, что больше я тебя не прощу.

— Ты уезжаешь, папа? — спросила я.

— Меня ждет работа, которую пришлось отложить из-за тебя.

Отец взглянул на меня, и на секунду мне показалось, что он сейчас обнимет меня и поцелует. И я поняла неожиданно, что хочу, чтобы он это сделал.

Если бы отец решился, я бы расплакалась; я бы рассказала ему, как я несчастна, как сожалею о том, что родилась на свет, с какой радостью я бы вернулась в тот сумеречный мир, где пребывают нерожденные дети, и осталась там навсегда, если только таким образом можно вернуть ему мою мать.

Так думала одна часть меня; другая же ненавидела его всей душой.

И та часть, которая ненавидела, оказалась сильнее; именно ее чувства отразились на моем лице.

Отец повернулся и вышел.

Когда он уехал, обстановка в доме сразу изменилась.

Меньше чем через час появился А'Ли с подносом, накрытым салфеткой.

— Ну вот, мисс Хэрриет, — заявил он с порога, — хозяин уехал обратно в Лондон, и мы снова одни.

Он поставил поднос, подмигнул мне и сдернул салфетку, под которой оказался корнуолльский пирог — золотисто-коричневый, горячий и пряный, только что из печи, и стакан сидра; а кроме того, большой кусок рисового пудинга.

— Это все, что успела приготовить на скорую руку миссис А'Ли.

— На вид очень вкусно.

— И на вкус не хуже — уж я-то знаю.

— Но меня ведено держать на хлебе и молоке.

— Нам с миссис А'Ли такое не по душе.

Я села и разрезала пирог. От запаха пряностей у меня потекли слюнки, и А'Ли довольно посмотрел на меня:

— Долой все эти глупости с хлебом и молоком.

— Если отец узнает, он придет в ярость. Вас уволят… и вас, и миссис А'Ли.

— Вот и нет. Мы наняты вместе с домом, не забывайте этого. Он с самого начала нас невзлюбил. А нам не нравится его лондонский дворецкий, я так считаю.

А'Ли взял салфетку, которой был накрыт поднос, перекинул ее через руку и засеменил по комнате. Он так удачно передразнил чересчур правильные манеры и выговор Полдена, которого видел раз или два, когда тот приезжал в «Вороньи башни», чтобы надзирать за домом в особо торжественных случаях, что я рассмеялась.

— А вот мистера Леверета, — сказал он, — и его жену мы вполне устраивали.

— Вы бы хотели, чтобы мистер Леверет по-прежнему жил здесь?

— О, когда-нибудь мистер Хэрри вернется. Но сейчас он занят делами в Сент-Остелл и в других местах — так он говорит. Но конечно, мы предпочли бы служить ему, чем капризному, разряженному джентльмену из Лондона, вроде…

— Вроде моего отца? Вам не нравится у него работать, да, А'Ли?

— Ну, по крайней мере, у него есть славная девчушка — его дочка.

— И ей, по крайней мере, вы нравитесь куда больше, чем этот тупой Полден.

— Из нее вырастет настоящая леди, точно.

Мы рассмеялись.

— Этот сидр я варил сам. Еще для мистера Леверета. Мистер Хэрри однажды им напился. Ему тогда было лет восемь, он все шнырял вокруг бочки, и я не знал, что он уже угостился. Да, было время. Не слишком увлекайтесь им, мисс Хэрриет. Он правда хмельной.

— Я не успею к нему пристраститься. Меня отправляют в школу.

— Да, мы слышали. Но вы вернетесь. И она едет с вами, так что тут будут такие фейерверки, только держись.

— Кто?

— Мисс Гвеннан из Менфреи.

— О… А'Ли, это правда?

— Вы будете довольны.

— Да, это все меняет.

Дворецкий покачал головой:

— Не знаю. Они — Менфреи…

— Вы не слишком их жалуете, да, А'Ли?

— О, разве дело в том, нравятся они мне или не нравятся. Они — бешеные. И из-за них вечно одни несчастья. И вы оказались здесь тоже из-за Менфреев… из-за них вы сидите здесь па стуле и уплетаете пирог миссис А'Ли, словно это — пища богов; хотя, может, это и правда, потому что, бьюсь об заклад, вкуснее ничего нет на свете.

— Из-за Менфреев? Но почему?

— Ну, вообще, почему вы здесь. Потому что ваш отец, сэр Эдвард Делвани — член парламента. Он заседает там уже примерно семь лет. Но раньше, до того, от нас в парламент посылали только Менфреев. До тех пор у нас здесь чужаков не бывало.

— В таком случае депутатом от Ланселлы был сэр Энделион?

— Разумеется. А перед ним — его отец. Как начали избирать парламент, Ланселлу всегда представляли Менфреи.

— Но почему сэр Энделион уступил свое место?

— Благослови вас господь, моя дорогая, дело не в том, что он уступил, его к этому вынудили. Говорят, королева была ужасно строгая и, понимаете ли, не терпела, чтобы у кого-то из ее министров была плохая репутация. А сэр Энделион устроил большую заварушку прямо в Лондоне. Он ведь мог бы стать одним из главных людей при дворе. Премьер-министром… или типа того.

— А что был за скандал?

— Обычное дело. Когда речь идет о Менфреях, нет нужды спрашивать, что случилось, моя дорогая. Они все одинаковы.

— Дама?

А'Ли кивнул:

— Да. И еще прямо в Лондоне. Здесь бы все обошлось. Менфреи всегда хорошо относились к девушкам, которые из-за них попадали в беду: подыскивали им мужей или хотя бы пристраивали младенцев. Но это было в Лондоне. Одна очень высокородная леди, и ее муж развелся с ней из-за сэра Энделиона.

— Бедная леди Менфреи!

— О, она — благородная женщина, очень. Она, похоже, простила его; и он вернулся к ней. Но королеву это не устроило. Она требовала отставки сэра Энделиона, и ему пришлось это сделать; так что в первый раз на нашей памяти никого из Менфреев нет в парламенте. Потому здесь и появился ваш отец.

— Похоже, его это не волнует.

— Некоторые говорят, что он стережет местечко для мистера Бевила.

— Значит… Бевил будет заниматься политикой.

— Ну, Менфреи всегда этим занимались. Они умеют сказать свое слово. Говорю вам, мистер Бевил свое получит, дай только время. И тогда в Лондоне опять будет Менфреи из Ланселлы.

Я допила сидр и проглотила последние крошки рисового пудинга.

— Спасибо, А'Ли, — сказала я, думая о бедной леди Менфреи и о том, как, наверное, она была рассержена или расстроена. Но в любом случае — несчастна. Я представила себе, как сэр Энделион возвращался в Менфрею, после того как его попросили из парламента из-за скандала.

Ничего удивительного, что их называют бешеными Менфреями.

Гвеннан пришла повидать меня попозже, в тот же день.

— Значит, твой папаша отбыл, — заявила она. — Мы пойдем в школу… вместе. Мы — разболтанные, с нами невозможно справиться. Забавно. Если бы ты не сбежала, они никогда бы не додумались отправить нас учиться. Хорошенький конец.

— Вовсе не конец, — возразила я. — Как может быть концом чего-нибудь скорый отъезд и начало новой жизни?

Глава 2

С той поры прошло три года, и они оказались счастливее, чем предыдущие, хотя я и не пользовалась в школе таким успехом, как Гвеннан. Я училась прилежно, и, хотя не обладала таким уж острым умом, мое желание блеснуть хоть в чем-нибудь изрядно мне помогало. Учителей радовало мое усердие, и жила я достаточно неплохо.

Дружба между моим отцом и семьей Менфрей только крепла. В частности, отец сблизился с Бевилом, поскольку А'Ли оказался прав, когда утверждал, что Менфреи всегда занимались политикой. Бевил собирался поступить так же, надеясь, как я полагала, в один прекрасный день восстановить семейную традицию и представлять Ланселлу в парламенте. Пока же он окончил университет, проехался по Европе и теперь помогал моему отцу, рассчитывая попытать счастья на следующих выборах.

Впервые увидев их вместе, я встревожилась, поскольку отец держался с Бевилом тепло и любезно, и тот, наверное, даже представить себе не мог, насколько другим он бывает со своей собственной дочерью.

Мы провели летние каникулы в «Вороньих башнях», где было почти так же хорошо, как в Менфрее. Отец решил, что лондонский воздух мне не полезен, и, чтобы я не путалась под ногами, поручил меня заботам А'Ли, что меня целиком и полностью устраивало — поскольку большую часть времени я проводила в Менфрее, где меня считали почти за члена семьи.

Взрослея, я стала более сдержанной; я все еще обижалась на целый свет, но теперь научилась скрывать свои чувства. Иногда мне снилось, что отец пытается выгнать меня из дома или собирается отхлестать кнутом. Я хорошо помню тот холодный ужас, с которым всегда просыпалась после этих ночных кошмаров.

Об этих снах я никому не говорила, тем более Гвеннан. Но Фанни знала. Частенько я просыпалась и видела ее у кровати: она прибегала на мои крики. Иногда она просто забиралась ко мне в постель, крепко обнимала меня и держала так, пока я не засыпала мирным сном; а бывало, старалась отвлечь меня, рассказывая мне о приюте. В школе подобные сновидения посещали меня редко.

Испугавшись однажды, что я могу потерять Фанни, я поняла, насколько я к ней привязана. Именно она пришивала метки на мою школьную одежду, именно она заставляла меня переодеваться в сухое, когда я попадала под дождь.

Гвеннан завидовала, что у меня есть Фанни.

— Тебе повезло, что у тебя — своя горничная, — как-то сказала она. — Она будет с тобой до самой смерти.

Мне нравилось, что Гвеннан мне завидует, и за это я тоже могла благодарить Фанни.

Гвеннан была самой очаровательной девушкой в школе и самой главной нарушительницей. Ее обаяние не раз вызволяло ее из беды, иначе ее давно бы исключили. Она была права, когда говорила, что Менфреи обладают непреодолимой притягательностью для людей противоположного пола. О некоторых ее проделках в школе не знали, хотя ей нравилось ими хвастаться. Как далеко она заходила, я точно не знала, поскольку не верила до конца тому, что она мне говорила. Меня пугали ее выходки, но еще больше я боялась утратить ее доверие.

Именно Гвеннан сообщила мне, что Бевил собирается баллотироваться в парламент и что мой отец поддерживает его. Он ждет, когда освободится подходящий для него округ, а потом будет обрабатывать там избирателей в надежде выставить свою кандидатуру на следующих выборах.

— Твой отец может так много для него сделать — поэтому папа и мама очень беспокоятся о том, чтобы мы все были друзьями. Именно из-за этого, моя дорогая Хэрриет, нас отправили в школу вместе, и именно потому тебя так привечают в Менфрее.

— По-моему, это — гнусность.

— Многое на поверку оказывается гнусностью.

— Значит, вот почему ты со мной дружишь?

— Нет. Меня подкупить нельзя.

— Но я вообще не вижу, как я могу тебя подкупить.

— Не ты. Но твои деньги могут. Мама и папа хотят, чтобы мы дружили из-за Бевила. Однако у меня есть собственные соображения.

— Какие?

— Ты так замечательно оттеняешь мою красоту. — Гвеннан рассмеялась. — Ну вот, теперь ты совсем расклеилась. Глупая. Как будто мне это требуется. Я никогда не верила в подобные штучки. Нет, ты мне нравишься, потому что ты так злишься на все, потому что ты сбежала из дома и все прочее. И, кроме того, ты провела ту ночь на Безлюдном острове и не выдала меня. Я рада, что ты собираешься выйти замуж за Бевила.

— Замуж за Бевила!

— Ну, ты же в него влюблена, разве нет? «Моя дорогая, моя бесценная, моя жизнь!» — как сказала бы миссис Пенджелл. Ты покраснела. Румянец идет тебе больше, чем бледность. Так что, по-моему, это — не такая плохая идея. Я буду всячески ее культивировать, Хэрриет.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду… насчет замужества.

— Значит, ты слепа, как дюжина летучих мышей. Тебе же известно, каким образом все это делается в семьях типа наших. Родители сами выбирают нам мужей… словно королевам. Бевил — для тебя, а Хэрри Леверет — для меня. Бедняжка Хэрри, у него рыжие волосы и совсем не видно ресниц. Зато чего у него навалом — так это фунтов, шиллингов и пенсов, а у нас в семье, как ни странно, считается, что это — важнее, чем ресницы. И в твоей тоже. Именно поэтому мы всегда так рады пригласить Леверетов и Делвани в Менфрею. У нас к тому основательные причины, так ведь?

— Но они очень… меркантильные.

— Имей же совесть, Хэрриет. Мы бедны. У нас — самый большой дом в Южном Корнуолле, и это старое чудовище, которое пожирает фунты, шиллинги и пенсы. Ты не понимаешь. Мы ленивы и безответственны. Мы всегда такими были. Чудовище требует крови богатых, юных девственников, вроде тебя и Хэрри — поскольку ты, я знаю, девственница, и Хэрри наверняка тоже. Так что ты нам нужна.

— А Бевил знает обо всем этом?

— Ну, разумеется.

— И он не возражает?

— Возражает! С чего бы! Он в восторге.

— Ты хочешь сказать, что я хоть немного ему нравлюсь?

— Не будь дурочкой, Хэрриет. Ты — наследница. У твоего отца куча денег, и ему некому их оставить, кроме тебя.

— Вряд ли он оставит мне хоть что-нибудь.

— Наверняка оставит. Все всегда завещают свои деньги наследникам… как бы сильно их ни ненавидели. Это — дело чести, или что-то вроде этого.

— Но это же свинство… я имею в виду — по отношению к тебе и к Бевилу.

— Господь с тобой. Нас это не волнует. — Гвеннан встала и сложила руки, изображая святую. — Это — во имя Менфреи, — добавила она.

Как-то вскоре после этого разговора она показала мне столик в холле.

— Когда-то, — объяснила она, — он был украшен драгоценными камнями. Я думаю, рубинами. Смотри, их все вынули. Мои предки продали их один за другим…чтобы спасти Менфрею. Ну вот, теперь рубинов больше нет, так что требуются жены и мужья.

— Став женой, я буду ценней, чем рубины, — пошутила я.

И мы обе захихикали. Так было всегда: как бы сильно Гвеннан ни обижала меня, мы всегда смеялись вместе; и сколько бы она ни унижала и ни порицала меня, я всегда оставалась ее ближайшей подругой.

Когда мой отец собрался устроить в «Вороньих башнях» бал-маскарад, Гвеннан просто лишилась сна. Нам было по шестнадцать лет, и мы еще официально не выходили «в свет», но Гвеннан приставала к леди Менфреи, пока та не разрешила нам посмотреть на бал с галереи, если, разумеется, мой отец даст на то свое позволение; а поскольку леди Менфреи лично просила его об этом, он милостиво согласился.

— Нам нужны наряды, — заявила Гвеннан, но даже леди Менфреи, которую ее домашние обычно могли с легкостью убедить в чем угодно, не восприняла это заявление с должным вниманием.

Гвеннан сияла. Она бушевала, как ураган, и не говорила ни о чем, кроме как о костюмах и о том, как нам их раздобыть. Однажды, когда я пришла в Менфрею, она, едва сдерживая радостное нетерпение, встретила меня словами:

— Мне надо кое-что тебе показать. Пойдем. Там ты никогда раньше не была.

В Менфрее мне всегда чудилась некая таинственность, ибо там было так много уголков, которые мне пока не довелось исследовать, и сама мысль о том, что я увижу еще одну часть дома, привела меня в восхищение. Я с готовностью последовала за Гвеннан, которая повела меня через весь дом в восточное крыло — самую старую и ныне заброшенную часть дома.

— Здесь все нужно перестраивать, и, пока это не сделано, мы не можем в нем жить. Да и кто бы на это согласился? Вчера я сюда приходила, но даже мне не захотелось задерживаться, когда стало темнеть.

Мы поднялись по короткой лесенке и добрались до двери, которую Гвеннан толкнула, но открыть не смогла.

— Вчера она тоже не открывалась, но я с ней справилась. Похоже, сюда никто не ходил с тех пор, как мы с Бевилом побывали тут много лет назад. Не стой так. Помоги мне.

Я навалилась на дверь и толкнула ее изо всех своих сил. Поначалу она не поддавалась, но потом заскрипела и открылась. Из полутемного коридора на нас пахнуло сыростью. Мы вошли.

— Мы, наверное, где-то неподалеку от восточных контрфорсов, — прошептала я.

— Нет нужды бормотать, — громко проговорила Гвеннан. — Здесь нас никто не услышит. Хоть кричи. Вот именно — контрфорсы. Именно туда я тебя и веду.

Мои зубы стучали — но скорее от волнения, чем от холода, хотя воздух был ледяным.

— Как странно — владеть всем этим и никогда сюда не ходить, — сказала я.

— Однажды сюда ходили и составили такой перечень того, что здесь нужно отремонтировать, что мы предпочли оставить все как есть. Именно тогда мы и исследовали это крыло с Бевилом.

— Вы были маленькие?

Гвеннан не ответила.

— Осторожней на ступеньках. Держись за веревку.

Мы добрались до узкой винтовой лестницы с крутыми сбитыми ступеньками с веревкой вместо перил. Гвеннан уже стояла наверху и посмеивалась надо мной. Она подняла ладони:

— Ты только посмотри, какая пылища.

— Зачем мы сюда пришли?

— Увидишь. Взгляни на эту дверь. Ее установили спустя много лет после того, как построили это крыло. Раньше здесь была просто занавесь, которую можно было отодвинуть — и попасть в комнату.

— В какую комнату?

— За этой дверью — еще один коридор, а за ним… комната с привидениями.

Дверь поддалась с протестующим скрипом, в котором мне послышалось предостережение. Я сказала об этом Гвеннан, но она только засмеялась.

— Тебе вечно что-то мерещится. Ну, теперь сюда. Этот коридор ведет к контрфорсам.

В этом темном каменном туннеле было совсем холодно. Мы пробирались почти ощупью, и я ухватилась за юбку Гвеннан, чтобы не отстать.

Коридор выводил в помещение, которое едва ли можно было назвать комнатой — она больше походила на круглую пещеру. Окон в ней не было — только узкая щель в массивной стене, через которую пробивался дневной свет.

— Какое странное место! — воскликнула я.

— Ну да, так оно и есть. В былые времена мои предки держали здесь узников. И наверняка он держал здесь ее… потому-то здесь и завелось привидение.

— Прекрати молоть чепуху, Гвеннан.

Гвеннан с гордостью наблюдала за мной, пока я в изумлении осматривалась. У стены стояло потускневшее зеркало в поцарапанной раме, рядом — старый, покрытый плесенью сундук. Я заметила еще один коридор — такой же, как тот, по которому мы пришли, — и указала на него Гвеннан.

— Раз так, пойдем. Я покажу тебе, — отозвалась она.

Там почти сразу же начиналась еще одна винтовая лестница, и Гвеннан начала подниматься наверх, считая крутые ступеньки. Их оказалось сорок, и, когда они кончились, мы оказались на открытом воздухе — в узком проходе, который шел по верху контрфорса.

— Сюда она выходила подышать воздухом, — провозгласила Гвеннан.

— Кто?

— Та дама. Если она выходила прогуляться, говорю тебе, она приходила сюда.

Контрфорс венчала зубчатая стена. Мы стали на колени и, наклонившись вперед, взглянули на раскинувшееся внизу море. Гвеннан показала мне выступы, на которые, как она утверждала, ее предки ставили горшки с кипящим маслом, которое выливали на нападавших.

— Только представь себе их, — сказала она, — как они карабкаются по утесам и берутся за тараны. Это было давно, сотни лет назад… задолго до того, как здесь появилась она.

Я глубоко вздохнула и, прислонившись к шероховатому камню стены, подумала: как я люблю этот дом, где случилось такое множество потрясающих вещей и где так много людей жили и умерли. Всем сердцем мне хотелось быть одной из них.

— Она служила здесь гувернанткой, — начала тем временем Гвеннан, — и этот самый Менфрей — мой предок — влюбился в нее. Когда леди Менфрей об этом узнала, она ее уволила и сказала, чтобы та убиралась из дома. Все думали, что гувернантка уехала, но не тут-то было. Понимаешь, он не желал отпускать ее, а вместо этого привел в эту комнату, о которой никто не знал. Он навещал ее. Только представь себе, Хэрриет, как он крадется в заброшенное крыло и отодвигает занавесь. Могу поклясться, здесь была занавесь, и он нес с собой свечу, а может, фонарь… и они были вместе. Как-то ему пришлось уехать. Наверное, в Лондон… по делам парламента… И часы на башне остановились. Знаешь, те часы на башне, о которых говорят, что они останавливаются, когда кто-то из Менфреев должен умереть.

— Я такого не знала…

— Ты никогда ничего не знаешь. Ну так вот, считается, что часы на башне останавливаются, когда один из нас должен умереть не своей смертью. Именно поэтому Дауни так заботится, чтобы они шли. Мы не верим в эти старые сказки — или говорим, что не верим… но другие люди верят. Так объясняет папа, и нам приходится помнить об этом. Бог его знает почему.

— А что было дальше? Почему часы остановились?

— Потому что она умерла. Она умерла здесь… в той комнате внизу… она… и ребенок.

— Чей ребенок?

— Ее, разумеется. Понимаешь, все случилось раньше времени… и никто не знал. Они оба умерли. Именно поэтому часы остановились.

— Но она не была Менфрей.

— Да, но ребенок был. Часы остановились из-за ребенка. А потом сэр Бевил вернулся.

— Кто?

— Полагаю, что его звали сэр Бевил… или Энделион, или как-нибудь еще…он вернулся и нашел ее мертвой. Эту комнату запечатали, и много-много лет никто о ней не вспоминал…пока кто-то не обнаружил ее снова, кто-то — кто поставил вместо занавеси дверь. Но ни один человек сюда не заходил. Во всяком случае, из прислуги. Они говорят, что тут водятся привидения. А ты как думаешь?

— Я чувствую, что здесь холодно и мрачно, — сказала я.

Гвеннан перегнулась через стену так, что ее ноги оторвались от пола, и я испугалась, что она упадет. Я знала, что она сделала это специально — чтобы показать, какая она отчаянная и храбрая.

— Пойдем вниз, — предложила я.

— Да, сейчас. Там еще есть сундук. Я заглянула внутрь. Именно ради этого я привела тебя сюда. Но сначала мне хотелось показать тебе все остальное.

Мы вернулись в круглую комнату, и Гвеннан откинула крышку сундука. При этом она перепачкала руки зеленой плесенью и скорчила недовольную гримасу, но, бросив взгляд на содержимое сундука, довольно улыбнулась.

Порывшись в сундуке, она вытащила бархатное платье цвета топаза, но меня все это не очень интересовало: я думала о женщине, которую любил Менфрей.

— По-моему, тебе пойдет это, коричневое, — сказала Гвеинап.

Она бросила платье на пол и, вытащив сверток голубого бархата, начала прилаживать его на себя. Я подняла платье. Оно было с узким лифом и широкими рукавами с прорезями, отделанными золотистым атласом. На юбку, должно быть, пошли многие ярды ткани. Я приложила платье к себе и, взглянув на свое отражение в покрытом пятнами зеркале, не поверила, что это я.

— Оно тебе идет, — заявила Гвеннан, мгновенно переключившись с собственной персоны на меня. — Надень его. Да, надень.

— Здесь?

— Поверх своей одежды.

— Оно такое холодное… и наверняка еще и влажное.

— За одну минуту ничего с тобой не сделается. Этот наряд как раз для бала.

Натягивая платье, я почти физически ощутила ее восторженное нетерпение. Гвеннан торопливо помогла мне застегнуть его, и через несколько секунд я преобразилась.

Мой серый шерстяной наряд виднелся в широком вырезе и в прорезях на рукавах, но это не имело значения. Это одеяние поразительно шло мне. А когда я приподняла юбку, из нее что-то выпало. Я подняла упавшую вещь и обнаружила, что это сетка для волос, сплетенная из лент и кружев и украшенная камнями, которые вполне могли оказаться топазами.

— Она пойдет к твоим волосам, — сказала Гвеннан. — Ну, давай. Надень ее.

Теперь преображение было полным. Бедняжка хромоножка Хэрриет Делвани исчезла — из тусклого зеркала на меня смотрела вовсе не она. Глаза этой девушки были зеленее и значительно больше, ее лицо дышало всей полнотой жизни.

— Это — чудо, — проговорила Гвеннан, указывая на отражение. — Она вообще не похожа на тебя. Ты превратилась в кого-то другого. — Она засмеялась. — Знаешь, что я тебе скажу, Хэрриет Делвани. Ты нашла себе платье для бала.

Она подошла и стала рядом со мной, прикладывая к себе голубой бархат, и я была рада, что сейчас она — со мной. Если бы ее не было, я чувствовала бы себя очень странно. Но на самом деле у меня просто богатое воображение.

Гвеннан взяла меня за руку:

— Позвольте, о прекрасная леди, пригласить вас на танец.

И она закружилась по комнате, держа меня за руку. Я двинулась за ней, и мы обошли всю комнату, прежде чем я осознала, что танцую… я… которая говорила себе, что никогда — никогда! — этого не смогу.

Гвеннан тоже заметила это.

— Ты — просто обманщица, Хэрриет Делвани! — прокричала она, и ее голос жутким эхом отозвался в этом странном помещении. — Правду сказать, я не верю, что с этой твоей ногой что-то не так.

Я остановилась и посмотрела на свою ногу, потом — на отражение девушки в зеркале. Это был поразительный миг, такой же, как тот, в саду, когда я неожиданно встала и пошла.

Сама не понимая почему, я чувствовала какой-то немыслимый восторг, и он почему-то был связан с моим нарядом.

— Итак, решено, — заключила Гвеннан. — Мы пойдем на бал. А теперь сними его, мы захватим с собой все эти вещи и посмотрим, что можно с ними сделать.

Когда мы вернулись в комнату Гвеннан, я была как во сне.

Мой отец приехал в «Вороньи башни» за день до бала, и в доме сразу стало душно. Наши совместные трапезы всегда превращались в тяжелое испытание. К счастью для меня — но не для него, — к нам присоединился Уильям Листер, и мы сидели все вместе за длинным столом в обеденной зале, окна которой выходили на один из газонов. Обед, казалось, длился целую вечность. Отец направлял беседу, которая, как обычно, касалась политики. Уильям время от времени вставлял реплики; если же пробовала заговорить я, отец выслушивал меня, не пытаясь скрыть своего раздражения, и, как правило, просто пропускал мимо ушей все, что я сказала, а когда Уильям пытался ответить мне, сразу переводил разговор на другую тему. Поэтому я сочла за лучшее вообще молчать и не могла дождаться, когда же трапеза окончится. А'Ли стоял у буфета, ему помогали две горничные — лично мне всегда казалось нелепостью, что нам троим прислуживает такое количество людей, особенно если учесть, какой переполох сейчас творится в кухне. Когда мужчины перешли к вину, я поднялась и оставила их беседовать вдвоем. Как я была рада, что эта минута наконец настала!

Отец спросил:

— Тебе что, нечего сказать? — но я в ответ только вспыхнула, хотя мне хотелось кричать: «Когда я говорю, ты меня все равно не слушаешь!»

Но в конце концов, мои мысли были настолько заняты платьем, которое висело в моем гардеробе рядом с тем, которое предназначалось для Гвеннан, что слова отца меня не слишком задели. Я гадала: увидит ли меня в этом наряде Бевил и как он ему понравится? Гвеннан сказала, что мы должны хранить в строжайшей тайне свою находку, иначе родители запретят нам нарядиться в эти платья. Однако я не могла удержаться от того, чтобы не посвятить в свой секрет Фанни, и она помогла подогнать голубое платье для Гвеннан и привести в порядок платье для меня. Фанни заверила нас, что не причинила нарядам никакого ущерба; так что после бала мы сможем просто положить их туда, откуда взяли. Еще она повесила платья на балкон, чтобы их проветрить и просушить, а тем временем мы втроем устроили долгое заседание в моей спальне, которое, похоже, доставило Фанни не меньшую радость, чем нам.

В вечер бала Фанни расчесывала мои непослушные волосы, пока они ровными волнами не легли мне на плечи; затем она помогла мне надеть платье и усадила меня перед зеркалом, чтобы я могла видеть, как она заканчивает меня причесывать и надевает сетку с драгоценными камнями. Из зеркала на меня смотрело мое собственное лицо: зеленые глаза казались еще зеленее — так они сияли, легкий румянец проступил на щеках, я уже готова была поверить, что в этом платье я привлекательна.

— Ну вот, вы и готовы, моя леди, — сказала Фанни. — Полностью готовы к балу.

Дом начинал потихоньку оживать. Отовсюду слышались голоса; прибыли музыканты, а гости, остановившиеся в нашем доме, уже были вместе с отцом в бальной зале. На этот раз тетя Кларисса отцу не помогала — ей слишком далеко пришлось бы ехать сюда из Лондона, — и отцу предстояло одному всех развлекать.

Я уселась на подоконник в спальне, и мы с Фанни принялись разглядывать подъезжающие кареты.

Это было потрясающее зрелище: гости в карнавальных костюмах и масках, важно выступающие по ковровой дорожке к крыльцу. Прибытие Леверетов вызвало некоторый переполох, ибо они прибыли в своем самодвижущемся экипаже. У них единственных в округе была такая штука, и, когда они выезжали на ней, люди выбегали из своих домов, чтобы поглазеть на эту диковину; а если она ломалась и приходилось нанимать лошадей и тащить ее на буксире, те же зеваки долго судачили о том, как глупы эти современные изобретения. В Лондоне с прошлого года к этому новшеству стали относиться с большим уважением, поскольку закон, требовавший, чтобы перед ним обязательно шел специальный человек с красным флагом, отменили, а верхний предел скорости увеличили до четырнадцати миль в час. Однако здесь, в далеком Корнуолле, к самодвижущимся экипажам все еще относились с подозрением и презрением, и я была вполне согласна с тем, что семейство Леверет в карнавальных костюмах выглядело в подобной штуке нелепо.

Я рассмеялась, и Фанни заметила:

— Ну форменный цирк!

— Я вот думаю, как это было в прошлом… Давным-давно…

— Вы слишком возбуждены, мисс.

— Разве?

— Ну да. Я никогда раньше вас такой не видела. Не забывайте: вы только собираетесь посмотреть на бал с галереи.

— Ох, поскорей бы приехала Гвеннан.

— Не беспокойтесь, мисс. Шалунья скоро будет здесь.

Фанни оказалась права. Не успела она произнести этих слов, как внизу появился экипаж из Менфреи. Первым из него появился джентльмен в костюме восемнадцатого века — это был Бевил; он подал руку матери и Гвеннан, а следом из экипажа выбрался сэр Энделион. Я даже не заметила, во что одеты сэр Энделион и леди Менфреи, потому что не могла отвести глаз от Бевила.

Гвеннан в своей обычной пелерине поверх бального платья выглядела среди всех этих блестящих персон довольно серо, и я могла себе представить, до чего ей не терпится переодеться.

Один из слуг проводил Гвеннан в мою комнату. Я спряталась, чтобы он не увидел меня в моем наряде, а Фанни отвлекала его беседой, пока Гвеннан проскользнула в комнату. Когда слуга ушел, Фанни сказала:

— Теперь можете выходить, мисс.

Она помогла Гвеннан облачиться в голубой наряд и оставила нас вдвоем.

— Твое платье — не коричневое, — заявила Гвеннан. — Оно просто золотое. — Она разгладила складки голубого бархата и вдруг нахмурилась. — И более необычное, — добавила она, — правда, Хэрриет. Я никогда не видела тебя такой. И кажется, я знаю, в чем дело. Сейчас ты не думаешь, что люди тебя ненавидят, вот в чем причина. Но чего мы ждем? Ты как хочешь, а я желаю отправиться на бал.

Мне заранее объяснили, куда я должна отвести свою подругу. Нам отвели место на галерее — той самой, что предназначалась якобы для менестрелей. Мы решили, что подождем там, пока не соберутся все гости, а потом наденем маски и спустимся вниз.

— Тогда, — провозгласила Гвениан, — нас не заметят.

Мы вышли на галерею. Тяжелые занавеси пурпурного бархата были сдвинуты и перехвачены золотыми ободками, а в глубине поставили два стула, так что мы могли видеть все, не слишком обращая на себя внимание.

Гвеннан сразу же подбежала к балюстраде и стала смотреть вниз. Я стояла чуть поодаль; но какое же это было величественное зрелище! Газовые фонари покачивались практически вровень с нами, и разыгрывавшаяся внизу сцена выглядела просто фантастической благодаря смешению цветов, эпох и стилей.

Мы не провели на галерее и пяти минут, как у двери, ведущей в наше убежище, послышались голоса. Один из них принадлежал Фанни.

— Ну ладно, сэр, — говорила она. — Я не думаю, что это хорошо, но если вы настаиваете…

— Ну, разумеется, я настаиваю. Ну же, будь душкой.

Гвеннан посмотрела на меня.

— Это — Хэрри, — проговорила она. — Хэрри Леверет.

Дверь отворилась, и Фанни, раскрасневшаяся и сердитая, произнесла:

— Право, я не знаю…

— Что такое? — спросила я.

— Джентльмен уверяет…

Но Хэрри уже стоял в дверях. Он нарядился Дрейком, и фальшивая борода не слишкомто шла к его рыжим волосам, которые выбивались из-под шляпы. Он отодвинул Фанни, которая тут же исчезла, и прошел на галерею.

— Хэрри, что ты делаешь? — спросила Гвеннан чуть срывающимся писклявым голосом.

— Неужели ты думала, что я останусь внизу, когда ты здесь, наверху?

Похоже, Хэрри ни капли не удивился, увидев нас в костюмах, и я подумала про себя, что Гвеннан рассказала ему, что мы их нашли. Когда он смотрел на Гвеннан, его глаза сияли.

— У нас еще есть маски, да, Хэрриет? — заметила Гвеннан. — Давай. Мы их наденем и спустимся вниз.

Я увидела, что Хэрри не слишком радует перспектива получить в придачу еще и меня.

— Не беспокойся, — отрезала я. — Я не нуждаюсь в няньках.

— Ты найдешь себе кавалера, — заявила Гвеннан с той убежденностью, которая всегда проскальзывала в ее тоне, когда она искренне желала во что-то поверить.

— Ну, разумеется, — гордо отвечала я, хотя ни на мгновение не допускала такой возможности, и теперь, когда пришло время присоединиться к танцующим, просто впала в панику. Что, если отец узнает меня? Я позволила Гвеннан втянуть себя в эту авантюру, не вполне осознавая ее последствия. С Гвеннан-то все обойдется, за ней присмотрит Хэрри Леверет; кроме того, ее семья — совсем не то, что мой отец.

— Да, конечно, — согласился Хэрри.

Мы покинули галерею и спустились вниз, в бальную залу. Я утешала себя, что, как только почувствую себя заброшенной среди всех этих людей, смогу тут же забраться обратно на галерею, и эта мысль придала мне мужества. А как здорово было спрятаться под маской! Проходя мимо зеркала, я бросила в него взгляд: я себя не узнала. А если так, с чего бы меня узнать кому-то еще? Сердце мое вдруг восторженно забилось — от красок, музыки, сияния огней и от странного ощущения, что в этом платье я стала другим человеком.

Хэрри едва дождался момента, когда смог привлечь к себе Гвеннан, и, как только мы вошли в залу, обнял ее за талию и закружил в вальсе. Я стояла и смотрела. Прекрасный «Голубой Дунай»! Музыка влекла меня, звала, навевала грезы!

Я спряталась за кадками с папоротниками, глядя в залу и представляя, что я тоже танцую… разумеется, с Бевилом.

А потом я увидела его. Он танцевал с красивой девушкой, одетой Клеопатрой, — смеялся, поглядывая на нее сверху вниз, и говорил что-то…что-то нежное — я была в этом уверена. Я вспомнила, как он беседовал со мной, когда увозил с острова; тогда он меня поцеловал. Конечно же в шутку.

Бевил, снова кружась, пронесся мимо алькова, где я стояла, и на ходу бросил взгляд прямо на меня — я ясно почувствовала это, хотя рассмотреть что-нибудь из-под маски было довольно трудно. Он подошел совсем близко, словно хотел увидеть, кто там прячется в папоротниках. Потом я потеряла его из виду и сказала себе, что просто придумала все это. Я видела, во что он был одет, когда приехал вместе с семьей; кроме того, я бы узнала его где угодно и в чем угодно. Но он — он не знал меня настолько хорошо. Платье, сетка и маска сделали из меня совершенно другого человека.

Вальс закончился. В перерыве между танцами опасность быть узнанной возросла. А вдруг кто-нибудь видел, как я прячусь в алькове?! Что может делать на балу юная девушка — одна, без бдительной мамаши или какой-нибудь пожилой компаньонки?

Музыка зазвучала снова. Теперь настал подходящий момент, чтобы пробраться назад, на галерею, — и сидеть там, глядя на танцующих, как мне и было велено. Но искушение остаться было слишком сильным, чтобы я могла побороть его. Я говорила себе, что Гвеннан станет презирать меня за то, что я сбежала. Но не это было главным. Мой наряд преобразил меня. И я не могла забыть, что в той странной круглой комнате в контрфорсе я танцевала.

— Вы свободны?

Мое сердце бешено забилось. Я едва выдавила:

— Не сейчас.

Бевил рассмеялся. «Нет, это сон, — подумала я. — Это не мог быть Бевил».

— Я заметил вас, — проговорил он. — И вернулся, втайне надеясь найти вас здесь. Вы, наверное, только что приехали, иначе я непременно заметил бы вас раньше.

— В такой толпе?

— Вас бы я не пропустил.

Он всегда разговаривал с дамами в такой манере. Это был флирт, но в исполнении Бевила он, на мой взгляд, смотрелся исключительно приятно.

Оркестр заиграл опять.

— Котильон, — заявил Бевил и скорчил недовольную гримасу. — Давайте останемся здесь и поговорим — если, конечно, вы не хотите потанцевать.

— Я предпочла бы не танцевать.

Он присел рядом и стал внимательно разглядывать мое лицо.

— Мы встречались раньше, — заключил он.

— Вы так думаете? — отвечала я, стараясь изменить голос.

Бевил накрыл мою руку своей.

— Я в этом уверен.

Я отдернула руку и уронила ее на складки золотистого бархата.

— Где же, по-вашему? — спросила я.

— Это нетрудно выяснить.

— Но, насколько я знаю, на маскараде полагается скрываться. Так ведь веселее?

— Однако, насколько я знаю, любопытство в конце концов удовлетворяется, так ведь? А я нетерпелив.

Он наклонился вперед и коснулся моей маски.

Я отпрянула в негодовании.

— Простите, — сказал он. — Но я совершенно уверен, что мы знакомы, и мне кажется нелепостью, что я не могу догадаться, кто вы.

— В таком случае считайте, что я — загадочная незнакомка.

— Но я уверен, что и вы меня знаете.

— Да… я вас знаю.

Он задумался.

— Сдаетесь? — спросила я.

— Едва ли вы знакомы со мной близко, иначе бы вы знали, что я никогда не сдаюсь. И, кроме того, у меня впереди еще целый вечер. А для начала разрешите мне заметить, что вы очаровательны. Ваше платье просто чудесно.

— Оно вам нравится? — Я улыбнулась, вспоминая, как его пришлось выбивать, вытряхивать, вывешивать на солнышко, чтобы отбить запах сырости; и о мешочках с лавандой, которые Гвеннан пришила в складках.

— Я уже видел его раньше.

— Где? — спросила я.

— Пытаюсь вспомнить.

Меня словно околдовали. Я, смеясь, поддерживала этот легкий, словно морская пена, фривольный разговор, где за внешней беспечностью чувствовалась и глубина. Бевил заинтересовался мной; он заметил меня в алькове, при первой возможности оставил свою даму и пришел сюда. Кто бы поверил в такое?

И вот я сижу здесь, веселюсь, как и все на балу, пикируюсь с Бевилом, обнаружив в себе внезапно находчивость, которую по ошибке можно принять за живость ума. Он, конечно, не скучал, но был озадачен, ибо не мог угадать, кто я. Наверное, знай он, что я буду на балу, он бы меня узнал; но Бевил до сих пор видел во мне ребенка, и ему просто не приходило в голову, что я могу оказаться здесь. Когда они приехали, Гвеннан была в обычном вечернем платье и, судя по всему, сказала, что мы будем сидеть на галерее и смотреть. Бевил не знал, что мы нашли для себя платья, и даже предположить не мог, что его собеседница — та самая Хэрриет, с которой он однажды пережил столь интригующее приключение.

Котильон окончился. Зазвучал вальс.

— Потанцуем? — спросил Бевил.

Я удивлялась сама себе. Не будь я так околдована этим вечером, присутствием Бевила, своим новым обликом, не случись тех мгновений в круглой комнате, я бы просто смутилась и пробормотала, что не танцую. Но я грезила наяву; я позволила Бевилу вывести меня в центральную часть залы; может быть, я и хромала, но этого не было заметно: пышная юбка скрывала мой недостаток — во всяком случае, я так думала. И вот я танцую с Бевилом. Я не хочу сказать, что танцевала очень хорошо. Да и Бевил не был прирожденным танцором. Но я танцевала, а в зале было столько пар, что один шаг не в такт ничему не мешал, — я словно летела на крыльях счастья навстречу новой, прекрасной жизни.

Еще до того как окончился танец, Бевил предложил мне отправиться в гостиную, где накрыли ужин. Там он усадил меня за стол, а сам ушел, вернувшись через какое-то время с подносом и двумя бокалами шампанского. Я пила шампанское в первый раз, и после него голова у меня закружилась еще сильнее. Я мельком увидела Гвениан с Хэрри Леверетом, но они были настолько поглощены друг другом, что едва ли меня заметили.

После ужина мы вышли в сад. Бевил взял меня за руку, мы прошли по залитой лунным светом траве и устроились под деревом: за стеклянными дверями мелькали тени танцоров, из открытых окон доносилась музыка.

— Понял! — неожиданно воскликнул Бевил. — Платье! Я сообразил, где я видел его раньше.

— И где же?

— В Менфрее.

— О, — неопределенно отозвалась я, припомнив слова Гвеннан о том, что они с братом нашли этот сундук много лет назад. Но неужели в памяти Бевила осталось это платье…

— Ну да, — взволнованно продолжал он. — Так и есть. Сетка для волос… и это платье. Точь-в-точь вы, но она, разумеется, без маски.

— Кто?

— Эта дама на портрете, в Менфрее. Я покажу ее вам… в ближайшие дни. Когда это случится? Вы должны обязательно приехать в Менфрею, чтобы я показал вам ее. Вы приедете?

— Да, — сказала я.

— Теперь я спокоен. А то я ужасно боялся, что вы исчезнете, когда часы пробьют полночь, и я никогда больше вас не увижу. Но вы ведь мне пообещали, правда?

— Да.

— Когда?

— Завтра, — проговорила я. — Завтра я найду вас и попрошу показать портрет.

Он сжал мою руку:

— Я верю, что вы сдержите обещание.

— Расскажите мне об этом портрете.

— Та дама была хозяйкой Менфреи когда-то давным-давно. Она моя прапрапрапрабабушка — или надо добавить еще несколько «пра». Но ваше платье — полная копия того, в которое одета она. Словно вы сошли прямо с холста.

— Я бы с радостью на нее посмотрела.

— Завтра, — заявил Бевил. — Вы обещали.

Мне хотелось остановить время, задержать, стрелки часов не двигались, но я видела, что гости уже потихоньку собираются в зале для последнего танца, после которого в полночь будут сброшены маски. Мне надо было исчезнуть раньше. Я не хотела, чтобы Бевил, сняв с меня маску, в изумлении воскликнул: «Хэрриет!»

А кроме того, что будет, если меня увидит отец!

Сегодня мне хотелось остаться прекрасной таинственной незнакомкой.

Мы влились в поток гостей, торопившихся в бальную залу. Леди Менфреи, оказавшаяся рядом с нами, спросила о чем-то Бевила, и, как только он повернулся к пей, я, воспользовавшись случаем, юркнула в боковой коридор. Без двенадцати двенадцать я уже сидела на галерее.

Я видела, как он вошел в залу, постоянно оглядываясь и настойчиво всматриваясь в толпу. Бевил искал меня!

Гвеннан влетела в мою комнату без пяти двенадцать. Я уже думала, что ее застукают, но в ее духе было все делать в самый последний момент.

Она вся сияла, щеки ее горели.

— Что за бал, просто чудесный! — закричала она. — Ничего лучшего в жизни не видела.

Я ехидно напомнила ей, что она и была-то всего на одном балу, так что выбор не велик.

И мы посмеялись вместе. Я стала другой на этот вечер. То, что случилось со мной, было не менее чудесным, чем у Гвеннан.

В ту ночь я почти не спала — просто лежала в постели, вспоминая все, что произошло на балу. Один раз я даже встала, зажгла свечу, взяла со столика платье, приложила его к себе и посмотрела на себя в зеркало. Да, оно правда что-то со мной делало. Даже посреди ночи я была другой… таинственной… и даже привлекательной. Да, такая девушка обратит на себя внимание. Я не была красива; даже рассеянный свет свечи не мог меня одурачить до такой степени, но в моем лице крылось некое средневековое очарование, которое нужно было лишь подчеркнуть цветом платья и его старинным покроем.

Забылась я уже на рассвете и проспала всего час или около того. На следующее утро в доме, как обычно в таких случаях, все было вверх дном; все ходили усталые и злые, кроме меня самой. Я же просто летала.

Днем я отправилась пешком в Менфрею, где меня ждал Бевил — конечно, не подозревавший, что ждет именно меня. Какой будет для него удар, думала я, увидеть вместо таинственной незнакомки школьницу в сером шерстяном платье, благообразной пелерине и с растрепанными волосами, которые не держали никакие шпильки. Если б я только могла надеть то платье, все было бы иначе.

В доме царила тишина, но Бевил был здесь, и я, не желая, чтобы его предупредили о моем приходе, направилась в библиотеку.

— Ну вот и Хэрриет, — заявил он. Бевил умел себя держать и ничем не выдал своего разочарования.

— Похоже, вы кого-то ждете, — отозвалась я. — Но, к сожалению, я — всего лишь Хэрриет.

— Я рад.

Его лицо озарила улыбка, которую я знала и любила.

— Но ведь вы поджидали некую очаровательную даму и гадали, какой она окажется в современном наряде. Возможно, вы рисовали ее себе в амазонке цвета тутовых ягод, в черной шляпе с вуалью, закрывающей лицо, чтобы сохранить его мраморную бледность.

— Кто эта дева моей мечты и откуда вы о ней знаете?

— Знаю, потому что вы были с ней вчера на балу. Приготовьтесь, Бевил. Ваша дама, с которой вы танцевали прошлой ночью, вовсе не та, кого вы себе воображаете. Мне придется открыть вам правду. Прошлой ночью под маской скрывалась я… и вы меня не узнали.

— Что вы! Неужели вы думаете, что я не узнаю вас где угодно и в каком угодно наряде?

— Вы знали!

Он обнял меня за плечи и рассмеялся. А потом наклонился и поцеловал меня, как тогда в лодке.

— Так вы все время знали!

— Моя дорогая Хэрриет, почему это вы могли узнать меня, а я вас — нет? Мои умственные способности не уступают вашим.

— Но я видела, что вы приехали, и я… я узнала бы вас в любом случае.

— И я вас — тоже. Но скажите, что за игру вы затеяли прошлой ночью? Гвеннан ведь тоже там была. Вы, девушки, составили заговор. Где вы нашли платья?

— Здесь, в Менфрее.

— Я так и предполагал.

— Пообещайте, что вы никому не расскажете. Гвеннан очень рассердится.

— А я, конечно, ужасно ее боюсь…

— Ну, понимаете, мы так хотели попасть на бал, и когда нашли в сундуке эти платья…

— Две маленькие Золушки являются на бал, не позабыв исчезнуть до полуночи, и оставляют двух печальных принцев гадать, что с ними приключилось. Ну что же, Хэрриет, я должен поблагодарить вас за прекрасный вечер. Я сохраню ваш секрет, и еще я обещал показать вам кое-что, если вы придете сюда, помните? Ну что же, пойдемте.

Я последовала за Бевилом в огромный нижний зал, а оттуда по лестнице в то крыло, где мы нашли платья.

— Вы не боитесь привидений, Хэрриет? — бросил Бевил через плечо. — Этим крылом особенно не пользуются. Говорят, тут полно призраков. В доме вроде нашего просто обязаны водиться привидения. Если боитесь, дайте мне руку.

— Я не боюсь, — ответила я.

— Я всегда знал, что напугать вас не так-то просто, — заметил Бевил и с отвращением воскликнул: — Какая же тут сырость. Мы уже много лет намереваемся открыть это крыло, но до дела никогда не доходит. Слугам здесь не нравится. Они не заходят сюда даже днем.

— Именно здесь мы с Гвеннан нашли сундук, — сказала я.

— Правда? Так вы уже бывали здесь раньше! А она рассказала вам историю о привидениях? Женщина с младенцем па руках, Хэрриет, она бродит по этим темным коридорам… и мужчина, но они никогда не появляются вместе, ибо вечно ищут друг друга.

Я вздрогнула, и Бевил это заметил.

— Я напугал вас, — заключил он. — Не обращайте внимания на то, что я несу, Хэрриет. Это — сплошные глупости. Просто старая легенда.

— Здесь холодно, — объяснила я. — Я вовсе не боюсь.

Бевил обнял меня рукой за плечи и на мгновение притянул к себе; но за этим ничего не чувствовалось — обычный жест, которым успокаивают ребенка. Бевил был совсем другим, чем прошлой ночью, и у меня возникло подозрение, что тогда он все-таки не узнал меня, а сегодня я из очаровательной дамы в маске стала сама собой — знакомой, заурядной Хэрриет.

— Гвеннан рассказала мне некую историю, — торопливо проговорила я, стараясь скрыть свое разочарование. — О гувернантке, которая жила здесь в комнате, в тайне от всех, кроме какого-то лорда Менфрея.

— Сэра Бевила, если вам будет угодно. Одного из многих Бевилов в нашей семье.

— И она умерла при родах, потому что никто не знал об этом, пока не оказалось слишком поздно.

— Именно так. — Бевил открыл дверь, петли которой издали протестующий звук, уже слышанный мною раньше. — Эта часть дома скоро вообще развалится, — заметил он. — Мы, Менфреи, слишком ленивы. Не такие энергичные, как вы — Делвани. Мы пускаем все на самотек. Как по-вашему, сколько лет в этой комнате не жили?

Я отшатнулась, ибо что-то коснулось моего лица. Паутина, холодная и тонкая. Мне показалось, что сами эти стены приказывают мне: убирайся. Но Бевил ничего не почувствовал. У него не было такого богатого воображения. Нежилая комната выглядела для него просто нежилой комнатой. А привидения существовали только в легендах.

— Вот она, — сказал Бевил.

На стене висела картина — портрет женщины в платье, без сомнения том самом, которое я надевала вчера ночью. Оно было превосходно выписано: складки бархата смотрелись настолько реально, что казалось: прикоснись к ним, и ощутишь мягкую ткань. На темных волосах дамы лежала сетка из золотой нити, украшенная топазами.

— Это оно! — воскликнула я. — Значит, я надевала ее платье?

— Может быть.

Я подошла поближе к картине. Дама смотрела на меня таинственно и немного печально.

— Она выглядит не очень-то счастливой, — сказала я.

— Ну, она была замужем за Бевилом — тем самым, который влюбился в гувернантку.

— О, — отозвалась я. — Тогда понятно.

Бевил остановился чуть позади и положил руки мне на плечи.

— Что вам понятно, Хэрриет?

— Почему она кажется такой несчастной. Но платье — очаровательно. Какой замечательный художник написал его!

— Я вижу, вы просто без ума от этого платья. Где оно сейчас?

— В моем платяном шкафу в «Вороньих башнях».

— И вы не в силах расстаться с ним, так?

— Я собираюсь принести его назад и отдать Гвеннан.

— Не надо, — возразил Бевил. — Оставьте его себе. Может, в один прекрасный день вам снова захочется всех одурачить.

— Что вы!

— Это — подарок от меня, — произнес он.

— О, Бевил!

— Идемте. Здесь холодно.

Ночь бала изменила Гвеннан — так же, как и меня. Она стала еще более беспокойной и все чаще высказывала недовольство своей жизнью. Однажды, будучи в подобном настроении, она сказала мне:

— Жизнь очень несправедлива к нам.

Мы ехали по лесу верхом, задевая головами ветви деревьев, в это время года покрытые густой листвой.

Я всегда была готова слушать о Менфреях и потому спросила, что она имеет в виду.

— Деньги! Всегда и везде — деньги. Какое счастье, что папа сейчас не член парламента, потому что парламентские дела — штука очень дорогая. Мне так надоело сидеть без денег, что я уже собралась сама исправить положение.

— Каким образом?

— Выйти замуж за Хэрри, разумеется.

— Гвеннан, ты думаешь, он захочет?

— Захочет ли он! Ты что, с ума сошла! Разумеется, захочет. Он влюблен в меня по уши. Вот еще одна причина, почему я так злюсь, что мне только шестнадцать. Придется ждать по меньшей мере год.

Мы выехали на открытое место, и Гвеннан, хлестнув кнутом свою Сахарную Головку, пустила ее в галоп. Я тоже не отставала. Гвеннан хохотала, и я подумала, что в это утро в нее вселился какой-то бес.

— Я не желаю возвращаться в эту дурацкую школу! — прокричала она мне через плечо.

— До этого еще далеко. У нас в запасе неделя, даже больше.

— Я хочу сказать… вообще. Пансион для юных леди! Если и есть что-то более гадкое, чем быть шестнадцатилетней, так это быть юной леди.

— Во втором я не так уж уверена, хотя насчет первого полностью согласна.

— Хэрриет Делвани, не старайся говорить заумно, как эти ужасные… политики.

— По-твоему, я говорю заумно?

— Я слышала, если очень хотеть, чтобы что-нибудь случилось или не случилось… хотеть изо всех сил… сконцентрировавшись только на одном желании, это иногда помогает.

— Например, не возвращаться в школу? Или перескочить из шестнадцати лет в восемнадцать за один день?

— Ты ужасная зануда, Хэрриет. Если не возьмешься за себя, станешь просто змеюкой и синим чулком.

— А что тут плохого?

— Такие женщины фатально непривлекательны для мужчин.

— Подумаешь, открыла Америку. Я всегда была такой.

— Перестань, Хэрриет. Ты сама во всем виновата.

— В чем именно?

— Нынче утром я не собираюсь решать твои проблемы. У меня хватает своих. Я твердо решила не возвращаться в школу в этом году.

Я промолчала, думая о том, каково мне будет в школе без Гвеннан. Впрочем, у нее, конечно, ничего не выйдет.

Мы резвым галопом проскакали через пустошь. Гвеннан сегодня была какой-то совсем бешеной.

— Вот как сейчас! — воскликнула она. — Я свободна. Я хочу, Хэрриет, быть свободной. Свободной делать только то, что мне нравится. Не когда вырасту, но сейчас! Я уже выросла, говорю тебе. Я — уже взрослая и буду такой всегда.

Я мчалась за ней, крича, чтобы она побереглась; на пустоши валялись довольно неприятные камни, и, если Гвеннан не заботилась о себе, следовало подумать о лошади.

— Я знаю, что делаю, — огрызнулась Гвеннан.

И все-таки я вздохнула с облегчением, когда пустошь осталась позади: Гвеннан любила риск больше жизни.

Впереди показалась деревня, но на вид она была мне незнакома: очаровательная маленькая церковь с серыми башнями и просторным двором, окруженная тонущими в зелени домиками.

— Это — Гренденгарт, — бросила Гвеннан. — Мы — в шести милях от дома.

Все произошло совсем близко от деревушки. Мы свернули с дороги в лес, впереди была насыпь, которую не так трудно перескочить. Но, как я уже сказала, Гвеннаи сегодня все утро была не в себе. Я точно не знаю, что случилось: Гвеннан скакала чуть впереди меня, когда брала барьер. Я услышала ее крик, когда она перелетела через голову своей лошади. Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем я оказалась по другую сторону насыпи. Я увидела, как убегает Сахарная Головка, и перевела взгляд на Гвеннан, неподвижно лежавшую на траве.

— Гвеннан! — закричала я (это было так глупо!). — Гвеннан, что случилось?

Я соскользнула с коня и опустилась рядом с ней на колени. Она была бледной и не шевелилась, но дышала. Я смотрела на нее несколько секунд; потом вскочила в седло и поскакала в деревню.

Мне повезло: выбравшись на дорогу, я увидела мальчишку на пони. Я объяснила, что случилась беда.

— Надо к доктору Треларкену! — прокричал он и ударил пони по бокам.

Я вернулась к Гвеннан и, казалось, долгие часы стояла рядом с ней на коленях, ожидая, пока подоспеет помощь. Я боялась, что она умрет. Мне вспомнились ее недавние речи о том, что она не собирается возвращаться в школу, и думала: неужели какой-нибудь жестокий ангел записал ее опрометчивые слова и наказание не заставило себя ждать.

— Если ты умрешь, Гвеннан, — прошептала я, — ты не вернешься в школу, и твое желание исполнится.

Я вздрогнула. А потом заметила, что левая нога моей подруги лежит как-то странно, и поняла, что случилось.

Потом появился доктор Треларкен в сопровождении двоих мужчин с носилками. Он осмотрел ногу, а потом велел отнести Гвеннан в свой дом в Грендепгарт. Сам он шел со мной и задавал мне вопросы.

Доктор знал, кто мы, потому что все в округе знали Менфреев и сэра Эдварда Делвани. Он показал мне свой дом, слуга взял у меня лошадь, а когда мы вошли, доктор Треларкен позвал:

— Джесс! Джесс! Где ты?

— Иду, отец, — отозвался голос, и в прихожей появилась молодая женщина. Тогда я впервые увидела Джессику Треларкен — одну из самых красивых женщин, которых когда-либо знала.

Высокая и тонкая, с темными, почти черными волосами и ясными голубыми глазами, которые казались ярче на фоне голубого платья. Тогда ей, наверное, было лет девятнадцать.

Носилки отнесли в спальню на первом этаже, и доктор занялся Гвеннан. Джесс помогала ему, а меня попросили подождать внизу. Горничная отвела меня в светлую, просторную комнату, очень мило, но банально обставленную, если не считать портрета над камином с изображением женщины, очень похожей на Джесс, но не такой потрясающе красивой. От цветов, стоявших в массивной глиняной вазе на полированном столике у окна, — златоцвет, лаванда, шиповник, — разливался тонкий аромат.

Я присела, слушая тиканье дедовских часов, размышляя о том, сколько времени пройдет до того, как я услышу, сильно ли разбилась Гвеннан, и равнодушно разглядывая собственное искаженное отражение в сияющей меди масляной лампы, помещавшейся на столике рядом с цветочной вазой.

Прошло минут двадцать, прежде чем появился доктор. Джессика была с ним.

— Полагаю, мисс Делвани не отказалась бы немного освежиться, — сказал он.

— Наверняка, — согласилась Джессика, одаряя меня своей спокойной улыбкой, которую потом мне пришлось узнать слишком хорошо.

— Что с Гвеннан? — спросила я.

— У нее сломана нога. Я пока не хочу ее трогать. Но в остальном с ней все в порядке. Я полагаю, она прыгнула на всем скаку через насыпь. Такое в этом месте уже случалось.

— Мне надо сейчас же ехать в Менфрею, — сказала я. — Сахарная Головка вернется туда. Они перепугаются.

— Мы уже послали туда человека с известием о том, что случилось, — сказала Джессика. — И я очень удивлюсь, если очень скоро кто-нибудь из них не будет здесь.

— А вот вы, юная леди, — продолжал доктор, — пережили потрясение. Джесс, позвони, чтобы принесли вина и твои белые бисквиты. Это нам всем не помешает.

Джессика подошла к колокольчику; она двигалась с грацией дикого зверя, странно гармонировавшей с мягкостью ее манер.

— А после этого, — сказал мистер Треларкен, — осмелюсь предположить, что вам удастся перемолвиться словечком с мисс Менфрей.

Так я сидела в этой напоенной ароматом цветов комнате, пила вино с Треларкенами и все время думала: приговор вынесен. Гвеннан решила не возвращаться со мной в школу — и она не вернется.

Я очень сильно скучала по Гвеннан, но моя жизнь без нее стала более размеренной. Я старалась больше, чем когда-либо, и учителя меня хвалили. У меня не было подруг, кроме Гвеннан, я не участвовала в затеях своих одноклассниц, а проводила дни за учебой. И это наконец стало приносить свои плоды.

Но, получив письмо от Гвеннан, я пришла в отчаяние оттого, что осталась без нее. Письмо было очень радостное. Гвеннан шла своим путем, как хотела.

«Моя бедная, бедная Хэрриет, только подумать, как ты выносишь этот отвратительный пансион для юных леди! Хочешь новости? Я обручилась с Хэрри. Ну, конечно, кое-кто был против. „Слишком молода! Слишком молода!“ — только и слышала я. Но знаешь ли, семья этого хотела — обе семьи, и больше всех — Хэрри… он просто с ума сходил. А раз так, какой смысл ждать?»

В этом месте я улыбнулась и подумала: «Если ты не желаешь ждать, Гвеннан, то ждать не придется никому». И читала дальше:

«Сначала я собиралась бежать. Представь себе Хэрри, который карабкается на стены Менфреи — по самой их крутой части, там, где сходятся стена и утес. Один шаг — и он летит вниз, навстречу неминуемой смерти! Но потом я подумала: нет. Я — молодая женщина (но не „юная леди“, напоминаю тебе); хватит этих выходок; мне нужно время, чтобы поразмыслить. Ну и тогда мы сговорились вот на чем: год, пока мы будем обручены, я еще проведу в школе, чтобы закончить образование, а потом в Менфрее зазвучат свадебные колокола. Мне это понравилось: быть одной из редких девушек, которые отправляются в школу уже обрученными. Я уезжаю во Францию — куда-то в центральные провинции, где говорят на самом лучшем французском, — чтобы, вернувшись, болтать как француженка. Знаешь ли — французский для женщины необходим.

Мои кости срослись превосходно — так говорит доктор Треларкен. Он с удовольствием наблюдал, как я иду на поправку, а Бевил с не меньшим удовольствием наблюдал за его дочерью Джессикой. Какая жалость, что он всегда выбирает самых неподходящих людей! Доктор Треларкен не похож на тех умных докторов, которые подбирают своих пациентов. Похоже, его единственная награда за тяжкий труд — общая любовь. Очень благородно, но, похоже, бедняжка Джесс принесет своему мужу в приданое только свою красоту.

Ну и конечно, война. Бевил обязательно должен отправиться туда и биться со злодейскими бурами ради страны и королевы. Понимаешь, куда лучше баллотироваться в парламент будучи героем, вернувшимся с войны. Кроме того, Менфреи никогда не упустят подобный случай. Он должен идти на войну, но, по-моему, сейчас он туда не слишком рвется. Это все из-за Джесс. Может быть, он женится на ней, прежде чем покинет дом. Ничто так не способствует неосмотрительным бракам, как война.

Хэрри на войну не идет. Он говорит, что нужен дома; и то же самое — его отец. Бизнес есть бизнес.

Какое длинное получилось письмо, хотя я не умею писать письма. А все потому, что у меня сердце обливается кровью при мысли о моей бедной Хэрриет, которая не обручена, не выходит замуж, не едет в школу во Францию и очень далеко от дорогой Менфреи. Она сидит у окна в классе — клянусь, так оно и есть! — и смотрит на аккуратные газоны. Она стала теперь такой хорошей девочкой, когда ее перестала сбивать с толку безнравственная Гвеннан».

Как обычно, Гвеннан нарушила мой покой. Я рисовала себе разные картины: все происходившее в Менфрее всегда виделось мне очень ярко. Я представляла, как Бевил скачет к Треларкенам и Джессика выходит из дома на крыльцо. Должно быть, она одета в то самое голубое платье, в котором я первый раз ее увидела, с этим белым кружевным воротником; она и тогда была хороша; а теперь, когда полюбила, наверное, вообще невообразимо прекрасна.

И Бевил влюблен в нее, но скоро он должен покинуть ее и отправиться в Южную Африку. Да, конечно, прежде чем уехать, он захочет жениться на ней.

Я думала о Бевиле и о той девушке, которую он привозил на остров. Между той девушкой и Джессикой, видимо, были и другие. Множество других. Но Джессика — совсем другое дело. Она — юная и чистая, как и я, — я это чувствовала и опечалилась.

До того как Гвеннан отбыла в свою французскую школу, от нее пришло еще одно письмо:

«Родные Хэрри возвращаются в „Вороньи башни“. Он знает, что я никогда не буду счастлива вдали от Менфреи, поэтому говорит, что мы поселимся в „Вороньих башнях“. Надо признаться, эта идея мне нравится. Я уже воображаю себе балы, которые буду давать в той замечательной бальной зале. Срок аренды у твоего отца подходит к концу, так что этот дом больше не будет вашей корнуолльской резиденцией — он будет моим. Ну, конечно, я приглашу тебя погостить и отведу тебе ту же комнату, которую ты занимаешь сейчас. Вот будет весело, правда? Но угадай, что сделал твой отец. Ведь ему же нужно местечко неподалеку от Ланселлы, правда? Он оказал нам большую любезность, твой строгий родитель, Хэрриет. Знаешь, что он предпринял? Никогда не догадаешься. Он присмотрел для вас дом на Безлюдном острове. Мало того, он купил у папы весь остров. Это для нас — потрясающая удача. Ты знаешь, какой обузой он был. Вечно торчал под носом, а какая с него польза — разве что прятать на нем сбежавших наследниц или устраивать тайные свидания! Какую битву мне пришлось выдержать! Я хотела первой сообщить тебе об этом. Так что скоро Безлюдный остров будет твоим. Я полагаю, это будет настоящий дворец. Папа в полном восторге. Он ходит по дому потирая руки от радости. Наконец-то и на нашей улице праздник!

Вот видишь, Хэрриет, все меняется. Я уезжаю в свою школу в конце недели. Хорошо бы ты ко мне приехала. И может быть, ты и приедешь. Это — еще один секрет. Твой отец поговаривал об этом, и мама расписала ему это местечко в красках. Так что, похоже, нам не суждено разлучаться надолго. Я надеюсь, что вскоре тебя тоже отправят приобретать безупречное французское произношение. Но только ни с кем не обручайся, ладно? Я не желаю быть всего лишь первой, я хочу быть единственной невестой в этой школе..

P.S. Бевил уже уехал. Он вступил в армию. Их пока еще не отправили в Южную Африку, а когда отправят, война тут же и закончится, неьсомневайся. Бедняжка Джесс очень грустит, но они не обручились. Родители вздохнули с облегчением. Они были в совершенном ужасе — хотя, конечно, эта история не наделала такого переполоха, как моя помолвка с Хэрри. Думаю скоро встретить тебя, Хэрриет, в нашей французской школе. »

Дух перемен чувствовался повсюду, но, приехав домой на каникулы, я столкнулась с самой грандиозной из них.

В конце весеннего семестра я, к своему разочарованию, получила от отца письмо, в котором говорилось, что, вместо того чтобы, как обычно, провести каникулы в «Вороньих башнях», я должна приехать в Лондон. Меня встретят на вокзале Паддингтон.

Я сильно огорчилась — хотя ни Гвеннан, ни Бевила в Менфрее не будет, я все равно мечтала отправиться в Корнуолл, чтобы выяснить у А'Ли — как у самого знающего в этом деле человека, — что же в действительности происходит вокруг «Вороньих башен», которые мой отец вскоре намерен был освободить, и какие усовершенствования производятся в доме на острове. Но больше всего я хотела выведать что-нибудь о Бевиле и Джессике Треларкен, поскольку ни секунды не верила, что Джессика позволит сделать себя просто очередной пассией Бевила.

Кроме того, я не понимала, с чего это отец захотел, чтобы я приехала в Лондон. Он обычно не желал меня видеть и предпочитал, чтобы я проводила свои каникулы где-нибудь подальше.

Сойдя с поезда, я сразу заметила Фанни. Она выглядела как всегда — в простом саржевом пальто, из-под которого торчало ситцевое платье; черный капор, заколотый под подбородком булавкой, не слишком-то украшал ее лицо, разве что подчеркивал его бледность и скрывал пегие волосы, затянутые сзади в немилосердно тугой узел. На лице ее читалась тревога. И я, увидев ее, тоже почувствовала волнение. Старая, небрежно одетая, — но она заменяла мать, которой я никогда не знала.

При виде меня ее лицо смягчилось.

— Мисс Хэрриет! Девочка моя! Как вы выросли!

— А ты совсем не изменилась, Фанни.

— Те деньки, когда и я росла, давно уж миновали. А у нас такие новости… вы проведете эти каникулы в Лондоне. — Она немного испуганно поглядела на меня: — Что вы собираетесь делать?

— Что-то случилось? — спросила я. Фанни мрачно кивнула.

— О, Фанни, что же?

— Ваш отец снова женился.

— На ком?

— Подождите, моя леди, сами увидите.

— Увижу ее здесь… в доме?

— О да. Ваш отец не мог дождаться, когда представит вас мачехе. Он думает, что все должны быть от нее в таком же восторге, как и он.

— Он… в восторге!

— Я же вам сказала.

— Но… он, по-моему, вообще не способен на такие чувства.

— Ну, во всяком случае, по поводу этой белобрысой дурочки он их испытывает, говорю вам.

— Фанни, я ничего подобного и представить себе не могла.

— Я так и думала. Потому и предупредила вас. Вы должны подготовиться… так мне казалось.

Фанни взяла мою сумку, и мы направились к карете.

— Фанни, когда это случилось? — спросила я, когда мы устроились на сиденье.

— Три недели назад.

— Но отец ничего об этом не говорил.

— Он ведь никогда не считал нужным посвящать вас в свои планы, разве нет, уточка моя?

— Это все произошло неожиданно… да?

— Ну, я думаю, какое-то время он за ней ухаживал. Он изменился. Одна из горничных утром слышала, как он поет. Когда она нам рассказала, мы решили, что она тронулась. Но это была правда. Любовь — удивительная штука, мисс Хэрриет.

— Вот уж действительно, если она пришла даже к моему отцу.

Фанни взяла меня за руку.

— Он изменился, — предупредила она.

— В любом случае это к лучшему, — отозвалась я. — Потому что хуже уже быть не может, верно?

Я потом и правда заметила, что отец изменился. Но, впервые увидев свою мачеху, я могла только поразиться нелепости этого союза.

Едва мы подъехали к дому, миссис Трант, выйдя нам навстречу, велела мне немедленно подняться в библиотеку, где меня ожидают мой отец и леди Делвани.

Ступив на порог этой комнаты, я ощутила, как изменилась атмосфера в доме. «Ничего, — подумала я, — уже не будет как прежде. Прежние времена ушли безвозвратно». Леди Делвани сидела у камина в кресле. Это была молодая женщина, миниатюрная, со светлыми пышными волосами, румяным круглым личиком и светло-голубыми глазами — такими большими, что она все время казалась испуганной. Возможно, она и правда испугалась — при виде меня. Она была одета в белое и розовое, и я в первый же момент подумала, что она похожа па кусок роскошного торта, вроде тех, которые наша кухарка готовила, когда отец устраивал очередной прием. В ее волосах красовалась розовая лента, по платью шла белая и розовая отделка; если добавить к этому напудренное лицо и осиную талию, то я никогда еще не встречала дамы, которой эпитет «фарфоровая куколка» подходил бы больше.

Но отнюдь не она представляла самое потрясающее зрелище в этой комнате. Его представлял мой отец. Я и подумать не могла, что когда-нибудь увижу его таким. Его глаза стали синее и сияли, как в те минуты, когда он упражнялся в остроумии со своими друзьями-политиками.

— Хэрриет, — сказал он, поднимаясь и подходя ко мне. Он взял меня за руку, а другую положил мне на плечо — выражение нежности, которой он никогда не позволял себе в отношении меня. — Я хочу познакомить тебя с твоей… мачехой.

Очаровательное создание закрыло лицо руками и пробормотало:

— О, это звучит так ужасно.

— Ничего подобного, моя любовь, — отозвался отец. — Вы с Хэрриет станете друзьями.

Дама встала и подняла на меня свои огромные голубые глаза — она была даже ниже меня ростом.

— Вы так думаете? — дрожащим голосом спросила она.

Я поняла, что она боится меня! Или притворяется, что боится.

— Разумеется, — сказала я. Никогда мне не удавалось порадовать своего отца, а теперь он нежно улыбался мне.

— Я так рада, — пискнула дама.

— Ну вот! — воскликнул отец. — Я же говорил, что бояться нечего, ведь так?

— Да, Тедди, ты говорил.

Тедди? Вот это новость. Тедди! Какая нелепость! Но больше всего меня поразило, что отцу это нравилось! Что за чудо совершила эта куколка?

— И я оказался прав.

— Тедди, дорогой, ты сам знаешь, что ты — всегда прав.

Она улыбнулась, показав ямочки на щеках, и он улыбнулся ей в ответ, глядя на нее так, словно она была чудом света. Мне казалось, что я попала в один из своих снов: они были так счастливы друг с другом, что позволили частичке своего блаженства излиться и на меня.

— Ты удивлена…Хэрриет. — Он словно застеснялся, произнося мое имя.

— Я понятия не имела… Это для меня такой сюрприз.

— Ты не предупредил ее! О, Тедди, какой же ты непослушный! Я ведь действительно мачеха. Ты представь только! Считается, что мачехи — ужасные создания.

— Но вы наверняка будете доброй мачехой, — сказала я.

Похоже, отца тронули мои слова. И я подумала: как же могло случиться, что я совсем не знала его раньше?

— Спасибо тебе…Хэрриет.

Отец всякий раз делал паузу, прежде чем произнести мое имя, словно боялся его выговорить.

— Вот уж действительно мачеха! — воскликнул он. — Ты старше Хэрриет на шесть лет.

Она слегка надулась и сказала:

— Ну, я изо всех сил постараюсь быть хорошей мачехой.

— На самом деле, — заметила я, — я уже взрослая, и мне не нужна мачеха, так что лучше вместо этого станем друзьями.

Дама в экстазе всплеснула руками, а мой отец выглядел польщенным.

— У вас будет время получше узнать друг друга, пока у Хэрриет каникулы, — сказал он.

— Это, — провозгласила Дженни, — просто чудесно.

Оказавшись в своей комнате, я закрыла дверь и осмотрелась, ожидая, что и здесь все изменилось. Но тут все осталось по-прежнему: те же стены, которые видели так много моих детских страданий; сюда я пришла, подслушав те жестокие слова тети Клариссы, и строила планы побега; здесь я частенько плакала перед сном, потому что искренне считала, что я — уродлива и никто меня не любит. Здесь же висела картина с изображением мученицы, которая всегда меня пугала, когда я была маленькой: молодая женщина, по грудь в воде, прибита к столбу; ее руки связаны вместе так, словно она молится, а глаза устремлены к небу. Зачастую эта картина становилась причиной моих ночных кошмаров, пока Фанни не объяснила мне, что женщина на картине счастлива умереть, потому что она умирает за свою веру, и что скоро, когда поднимется прилив, все будет кончено, потому что вода покроет ее с головой. Остались на месте и маленький книжный шкаф со старыми книжками, которые я в детстве так любила, и даже копилка, из которой я вытряхивала шиллинги и шестипенсовики, чтобы купить билет в Корнуолл. Это была все та же комната, где меня держали на хлебе и воде в наказание за очередной проступок и где я старательно учила задания или переписывала строчки из Шекспира в качестве епитимьи.

Та же комната — но дом стал другим. Печали моего отца, тоска, терзавшая его на протяжении многих лет, которые окутывали все здесь, словно спали — или, точнее, их сорвали и отбросили ловкие пальчики легкомысленного вида девушки, похожей на кусок торта, которая была моей мачехой.

Я принялась изучать свое отражение в зеркале на туалетном столике. Да, я изменилась. Те крупицы доброты, которые перепали мне от отца, разгладили привычную складку между бровей. Я пообещала себе, что постараюсь выглядеть более привлекательной. Гвеннан была права, когда говорила, что я сама напоминаю людям о том, что некрасива, — собственным отношением к себе и к ним.

Я радовалась счастью других. Я начала верить, что могу изменить себя, ибо увидела, как изменился отец с появлением Дженни. Это было поразительное открытие.

Проходили дни, а мое изумление только росло. Отец не то чтобы допускал меня в круг их взаимных привязанностей, но, во всяком случае, не хотел совсем закрывать его от меня. Похоже, для полного счастья ему требовалось, чтобы я приняла Дженни, а Дженни — меня. Полагаю, что прежняя Хэрриет — обиженный ребенок, которым я была, — могла бы отказать ему в том, чего он так хотел. Но с тех пор, как я танцевала на балу в платье цвета топаза, с тех пор, как Бевил ясно дал мне понять, что находит меня привлекательной, я изменилась. Сердце мое смягчилось, я уже не жаждала мести, а, наоборот, желала нравиться.

Поэтому я подружилась с Дженни.

Теперь обеды, в которых участвовали я, Уильям Листер, папа и его новая жена, проходили совсем по-другому. Беседа текла более свободно; теперь ни я, ни Уильям не боялись сказать что-нибудь не то. Дженни умело поддерживала разговор, и всякая ее фраза встречала одобрительную улыбку ее мужа.

Они частенько ходили в театр — для отца это было внове, он никогда раньше не тратил времени на подобные развлечения; но Дженни их просто обожала. Она в продолжение всего ужина могла щебетать о каком-нибудь спектакле, который она посмотрела или собирается посмотреть, и об актерах, от которых она была без ума. Папа слушал и вскоре запомнил многое из того, что она рассказывала ему о разных актерах и актрисах, поэтому ему не составляло труда поддерживать разговор.

Однажды отец объявил:

— Я хочу сказать тебе пару слов, Хэрриет. Пойдем в библиотеку.

Я последовала за ним. Он сел и, жестом повелев мне, чтобы я села тоже, посмотрел на меня с тем холодным презрением, которое так глубоко ранило меня раньше, пока в нашем доме не появилась Дженни. Так, значит, он терпел меня, только когда она была рядом. Уверенность, защищавшая меня как броня, на деле оказалась хрупкой раковиной, готовой треснуть при первом прикосновении. Я снова почувствовала себя уродиной, и это ощущение было еще горше оттого, что я не сомневалась: он сейчас сравнивает меня со своей маленькой, изящной Дженни.

— Я думал о твоем образовании, — сообщил он.

Я кивнула, и он посмотрел на меня с раздражением.

— Прояви же хоть какой-то интерес, — бросил он.

— Я… мне очень интересно, — сказала я.

— Допустим. Я решил, что пришло время забрать тебя из пансиона. Но тебе, разумеется, еще рано выходить в свет. Твоя тетя Кларисса обещала обо всем позаботиться, но пока ты никоим образом к этому не готова. Сколько тебе лет?

Он не помнил! Он помнил о том, что Дженни любит, чтобы конфетки были перевязаны розовой ленточкой, но не помнил, сколько лет его дочери. Но возможно, он только притворялся, ибо наверняка должен был помнить тот день, который стал самым трагическим в его жизни, — день, когда он получил рану, не заживавшую столько лет, пока он не встретил Дженни, которая сделала из него другого человека.

— Шестнадцать с половиной.

— Это — немного рано. Наверное, следовало бы подождать, пока тебе не исполнится хотя бы семнадцать, а потом отправить тебя на пару лет за границу. Но с другой стороны, я не вижу причины, почему бы тебе не поехать сейчас. В школе о тебе отзываются неплохо. Конечно, успехи могли быть и больше, но для тебя это вполне нормально. Родители Гвеннан Менфрей, похоже, вполне довольны школой, куда они ее отдали. Я полагаю, она вполне подойдет и для тебя. Так что в Челтнем ты не вернешься.

В душе я ликовала. Скоро мы с Гвеннан опять будем вместе! Лучшего не приходилось и желать — разве что оказаться в Менфрее.

— Эта школа находится неподалеку от Тура, — продолжал отец. Как будто я этого не знала! — Посмотрим, насколько пребывание там окажется полезно для тебя, для начала ты поедешь туда, ну, скажем, на…полгода, и если это меня удовлетворит, ты останешься там на год, возможно, на два.

— Да, папа, — сказала я.

Он кивнул, отпуская меня, и я двинулась к двери, всем своим существом ощущая, как я ужасно хромаю.

После этого случая я поняла, как нам нужна Дженни. Исчезни она, и прежние взаимоотношения между мною и отцом тут же вернутся. Это открытие меня сильно опечалило, но горечь его немного искупалась предстоящей встречей с Гвеннан.

В тот вечер отец и Дженни собирались в театр. Уильям Листер рассказал мне, как трудно было достать билеты, но он все-таки их добыл, ибо леди Делвани очень хотелось увидеть эту постановку. Теперь покупать театральные билеты входило в его обязанности.

За обедом, который из-за похода в театр подали на час раньше, Дженни выглядела еще очаровательней, нежели всегда. Она была в платье из розовато-лилового шифона на зеленом атласном чехле, и я вынуждена была признаться себе, что смотрелось это просто потрясающе; а пышные волосы, собранные в высокий пучок, придавали ей вид еще более ребячливый, чем обычно. Отец, как мне показалось, выпил больше обычного, и Дженни всячески пыталась выказать свою озабоченность по этому поводу.

— Но, Тедди, я серьезно. Если твоей бедной голове не лучше, я буду настаивать, чтобы мы никуда не ехали.

— Ничего страшного, любовь моя, совсем ничего, — убеждал ее он.

Дженни повернулась ко мне:

— Знаешь, Хэрриет, сегодня днем у него так ужасно болела голова. Я заставила его отдохнуть и смочила ему лоб своим одеколоном. Это — просто чудесное средство. Мне оно всегда помогает, когда я устану. Если тебе когда-нибудь понадобится, Хэрриет…

— Спасибо, у меня очень редко болит голова.

— Ну конечно, ты совсем юная… Но, Тедди, тебе надо быть осмотрительней. Если твоя голова не прошла совершенно — никаких спектаклей.

Отец ласково улыбнулся ей и заявил, что она своими чарами прогнала головную боль.

Я взглянула на Уильяма: мне стало интересно, что он думает обо всех этих любовных играх. Он был так же смущен, как и я.

Около полуночи я подошла к окну в своей комнате и увидела отца — в высоком цилиндре, в черном фраке — и сияющую мачеху, которые возвращались из театра. Она щебетала. Я слышала ее высокий, восторженный голосок, пока они поднимались к себе в спальню. Я еще некоторое время посидела у окна, гадая, так ли все было у них с моей матерью и радовались ли они, когда узнали, что у них родится ребенок. Я пыталась убедить себя, что отец чувствовал себя таким же счастливым при мысли о том, что станет отцом, как теперь, когда он стал мужем хорошенькой девушки.

Может быть, под влиянием Дженни сердце его смягчится и когда-нибудь он расскажет мне об этом.

Я разделась, улеглась в кровать и вскоре уснула — только для того, чтобы вскочить в испуге, услышав стук в дверь, которая отворилась в ту же секунду, как я открыла глаза.

Моя мачеха, в изысканном пеньюаре с кружевными и атласными оборками, встрепанная, бледная, с расширенными от ужаса глазами, выдохнула:

— Хэрриет… Ради бога… сюда. Твой отец… Тедди… что-то случилось. Скорей!

Отец умер на следующее утро. Никогда еще я не испытывала такого ощущения нереальности происходящего. Я могла только думать: «Теперь я уже никогда не смогу заслужить его одобрения… никогда… никогда… никогда!»

Эта странная ночь наконец кончилась. Доктор сказал нам, что у отца случился удар и есть надежда на благополучный исход, но еще до рассвета стало ясно, что надежде этой не суждено сбыться. Дженни только дрожала и бормотала: «Этого не может быть. Этого не может быть». Видимо, поэтому доктор, сообщая печальное известие, обратился не к ней, а ко мне.

— Даже если бы он выжил, — добавил он, — он бы остался инвалидом. Не думаю, что это бы его устроило.

Нам оставалось только благодарить Уильяма Листера, который с обычными своими спокойствием и рассудительностью взял на себя все дела.

Доктор дал мне и Дженни успокоительное, потому что, как он сказал, нам следовало поспать. Дженни прижалась ко мне:

— Можно мне остаться с тобой, Хэрриет? Я не в силах вернуться в нашу комнату.

В эту минуту я чувствовала к ней даже какую-то нежность.

— Ну конечно, — сказала я.

Так мы и спали вместе.

Я проснулась с ощущением, что видела кошмарный сон. Теперь все изменится. Отец, которого я видела очень редко, тем не менее оставался самым важным для меня человеком. Отныне некое бремя спало, но с ним ушла какая-то существенная часть моей жизни. Точнее выразить свои чувства я не могла.

Для Дженни все было куда проще. Она потеряла покровителя — доброго крестного, который нашел ее в хижине и отвез на бал. Но ее отчаяние, возможно наполовину вызванное беспокойством о собственной судьбе, было, я в это твердо верила, непритворным. Она правда любила своего мужа.

Тетя Кларисса, явившись немедленно, начала всячески выказывать свою неприязнь по отношению к Дженни, и я с удивлением обнаружила, что искренне желаю, чтобы та этого не заметила.

Тетя вошла в мою комнату и окинула меня критическим взглядом, который всякий раз наводил меня на мысль, не рисует ли она себе в красках мучительную картину поисков для меня мужа.

— Какая чудовищная история! — Она прикрыла дверь. — Я никогда не одобряла этой женитьбы. Вот уж не думала, что Эдвард настолько глуп. Это…создание. Она совершенно невозможна! Что им двигало?

— Любовь, — отвечала я.

— Хэрриет, ты что, пытаешься умничать? Нашла время!

— Разве это умничанье — признавать очевидное? Папа очень сильно ее любил, потому он и женился на ней и дал ей все, о чем она раньше могла только мечтать.

— Гм… и она с готовностью это все приняла.

— Ее готовность не шла ни в какое сравнение с его желанием давать.

— Что за чепуха! Я глубоко потрясена и исполнена горя, но это не помешает мне выяснить всю подноготную этой таинственной истории.

— Таинственной? Мой отец умер от удара. Так сказал доктор.

— Ну, это мы еще выясним при вскрытии.

— Вскрытие!

— Девочка моя, при неожиданной смерти всегда делают вскрытие, а твой отец скончался весьма, весьма скоропостижно.

— Тетя Кларисса, о чем вы говорите?

— Только о том, что человек в летах, очень богатый, решает жениться на юной искательнице приключений. Он так и делает и очень скоро умирает.

— Но что она от этого выигрывает?

— Мы, несомненно, это узнаем после похорон, когда будет оглашено завещание. Но вскрытие, скажу тебе, произведут раньше.

— Я точно знаю, что вы ошибаетесь…

— А ты, Хэрриет, чересчур самоуверенна, и твои манеры ужасны, как всегда. — Тетя Кларисса повернулась и собиралась уже выйти из комнаты, но в дверях остановилась. — Ни слова об этом, — предупредила она, — ни слова — ей. Если она думает, что всех нас одурачила, пусть еще немного потешит себя этой мыслью.

И тетя оставила меня наедине с моими мыслями.

«Бедняжка Дженни! — думала я. — Она потеряла возлюбленного и защитника».

Позже, спустившись вниз, я невольно услышала пересуды слуг:

— Ты же не думаешь, что она…

— Да замолчи! Хотя…не знаю. Говорю тебе, он оставил ей кругленькую сумму. Ну да, если она хотела от него избавиться… и продолжить миловаться с каким-нибудь другим парнем…

Я больше не желала терпеть подобной несправедливости. У отца случился удар, тут нет сомнений, потому, что он пытался во всем угнаться за юной Дженни, но это его вина, а не ее.

Подозрения сгущались в доме, словно туман в ноябре.

На следующий день я увидела газеты.

«Сэр Эдвард Делвани скончался от сердечного приступа. Через два месяца после своей женитьбы на хористке, мисс Дженни Джей, сэр Эдвард Делвани умер в своей лондонской резиденции. Теперь предстоят выборы в округе Ланселла, Корнуолл, кандидатом от которого сэр Эдвард был последние десять лет».

Бевил, которого все еще не отправили в Южную Африку, приехал в Лондон на похороны — как представитель семьи, по собственным его словам. Едва миссис Трант сообщила мне, что меня хочет видеть мистер Менфрей, я с готовностью сбежала вниз. Бевил увидел меня, и его лицо озарилось улыбкой. Потом он положил руки мне на плечи и сочувственно посмотрел на меня.

— Бедняжка Хэрриет, — проговорил он. — Это произошло так внезапно.

Он пристально вглядывался в мое лицо; разумеется, он знал, каковы были наши отношения с отцом.

— Я… я не знаю, что делать и думать, — сказала я ему.

— Ну, конечно. Мы все были в ужасе, когда услышали, и все просили вам передать, что любят вас и с удовольствием примут вас в Менфрее, если вы захотите.

— Очень мило с их стороны.

— Гвеннан, конечно, за границей, в своей французской школе.

— Только вчера отец говорил… что я поеду туда, к ней.

— Это — хорошая идея. Отрешиться от всего. А потом вы вернетесь и начнете все заново. Наверное, так лучше всего.

Тут открылась дверь и в библиотеку вошла Дженни. Она испугалась, увидев, что я не одна.

— О, Хэрриет… — начала она и застыла, глядя на Бевила.

— Это моя… мачеха, — представила я ее. Бевил шагнул вперед и взял ее за руку.

— Сожалею, что мы встречаемся в первый раз при таких печальных обстоятельствах.

Его глаза сияли. Я уже видела раньше этот взгляд и потому была полна смятения.

Похороны отца стали чуть ли не сенсацией. Он был известным политиком и совсем недавно попал в колонки новостей из-за своей женитьбы на девушке, годившейся ему в дочери, да притом актрисе; а теперь он скоропостижно скончался, всего через несколько недель после свадьбы.

С тех пор, ощутив аромат лилий, я вспоминаю тот день. Запах дубовых досок гроба, смешанный с благоуханием цветов, и неясные предчувствия заполнили дом. В комнатах царил полумрак, поскольку шторы повсюду были задернуты, и все старались говорить шепотом и выглядеть печальными, а когда упоминалось имя моего отца, о нем вещали в таком тоне, словно это святой.

Я помню медленный печальный кортеж и любопытные взгляды, устремленные на нас, в особенности на Дженни.

— Это — та самая… умеют же некоторые устраиваться. Статисточка в хоре — а потом: «леди Делвани»… и до сих пор «леди», и состояние, говорю тебе, а забот никаких. О да, везет же кому-то.

Бедная Дженни! Казалось, она не обращала никакого внимания на эти голоса. Я же могла ей только позавидовать. Тетя Кларисса сидела прямая и чопорная и смотрела на всех, как мне казалось, с отвращением — в своем черном капоре, расшитом бисером, из-под которого виднелись серьги с драгоценными камнями. Она чувствовала себя обманутой, поскольку вскрытие показало, что мой отец, безусловно, умер от удара.

В церкви было очень душно и жарко, хорошо хоть, что Бевил стоял между мною и Дженни, словно собирался нас защищать.

Мы стояли возле могилы под нестерпимо ярким солнцем, и я перебирала в памяти картины, связанные с отцом, тщетно пытаясь отыскать хотя бы одну радостную. Он выказывал хоть какое-то дружелюбие исключительно в присутствии Дженни; и, услышав глухие удары комьев земли о крышку гроба, я ощутила зияющую пустоту в сердце оттого, что никогда больше его не увижу. Я увидела, что Дженни плачет, и взяла ее за руку; она с благодарностью прижалась ко мне.

Вернувшись в дом, мы выпили вина и поели, после чего мистер Гревилл из конторы «Гревилл, Бейкер и Гревилл» приготовился читать завещание.

Сам воздух в библиотеке, где все это происходило, казалось, был напоен напряженным ожиданием. Мистер Гревилл сидел за столом с очками на носу и все делал печально и неторопливо, словно специально терзая встревоженных людей и оттягивая момент оглашения так долго, как только возможно.

Я очень быстро устала от юридических терминов; меня куда больше интересовало то внимание, которое Бевил выказывал молодой вдове, и я не была полностью уверена, что оно оставалось без ответа.

Насколько я поняла, отец оставил распоряжения насчет слуг, которые работали у него в момент его смерти, затем немного получил Уильям Листер, была упомянута также тетя Кларисса. Я не разобралась, как отец распорядился на мой счет, но не сомневалась, что буду обеспечена должным образом, и, судя по всему, значительную часть состояния унаследовала Дженни.

Я взглянула на нее, но, похоже, она вообще ничего не соображала, а только прилежно комкала в ладонях платок, а потом его разглаживала и тихонько плакала.

Бедная маленькая Дженни. Я отказывалась верить, что она — авантюристка.

Относительно моего будущего было предложено и отвергнуто множество вариантов, но в конце концов решили, что, как того желал мой отец, в самое ближайшее время отправить меня учиться во Францию.

Это было, вероятно, лучшее из всего, что могло случиться; и я перестала предаваться мрачным размышлениям о смерти отца и вместо этого стала думать, какие сюрпризы преподнесет мне будущее.

Бевил буквально на днях уезжал в Южную Африку.

Мы отправились с ним покататься по аллеям, а Дженни, к счастью, не умела ездить верхом. Я была этому рада: в доме рядом постоянно оказывались или моя мачеха, или тетя Кларисса, и нам никак не удавалось остаться наедине.

— Вам станет легче, когда вы окажетесь рядом с Гвеннан, — сказал Бевил. — Она страшно обрадуется. Наверное, все это было для вас большим потрясением, Хэрриет. Вы ведь всегда надеялись, что он проявит по отношению к вам отцовские чувства, правда?

— Откуда вы знаете?

— Я очень многое знаю о вас, Хэрриет. — Он рассмеялся. — Ну вот, вы испугались. Боитесь, что я открою ваши тайные темные помыслы?

— У меня нет темных помыслов.

— Надеюсь — в вашем-то возрасте. Хэрриет, возможно, я унаследую округ вашего отца.

— Я рада. Вы ведь этого хотели.

— Нет. Просто так случилось…

— И вы получите то, чего всегда хотели.

— К вашему сведению, для начала меня еще должны избрать.

— Если вас изберут, вам понадобится секретарь.

— И что с того?

— Уильям Листер — очень хороший вариант.

— Вы мне его рекомендуете?

— Всякий, кто устраивал моего отца, безусловно хороший работник.

— Я это запомню.

Бевил улыбнулся, и мы пустили своих лошадей в галоп.

Вскоре я уехала к Гвеннан во Францию.

Глава 3

Жизнь в этой школе была не в пример более приятной, без такой строгой дисциплины, как в Челтнеме. Как подруга Гвеннан, я сразу стала пользоваться некоторым уважением и даже сошлась с несколькими девочками, но ни одна из них, разумеется, не была мне так близка, как Гвеннан. Она действительно обрадовалась моему приезду. Нас поселили в одной комнате, что оказалось очень удобно, поскольку нам весь день приходилось говорить по-французски, и как же приятно было поболтать вечером на родном языке.

Гвеннан с возрастом стала очень женственной — настоящая красавица. Я была высокой, но слишком тощей, да и моя хромота никуда не исчезла. Однако наша директриса меня любила, потому что со мной было легче справиться, чем со всеми веселыми и привлекательными девушками, находившимися у нее под присмотром.

Бевил отправился в Южную Африку и очень скоро был ранен; однако успел до того проявить свою храбрость. Он вернулся домой как раз вовремя, чтобы принять участие в сентябрьских выборах, прошел в Ланселле подавляющим большинством голосов, а поскольку, кроме того, его партия вся пришла к власти, его, судя по всему, ожидало блестящее будущее.

Гвеннан частенько хвастала своим братом, а меня призывала в свидетели его достоинств, впрочем, тут меня уговаривать не требовалось.

Гвеннан была самой яркой личностью в школе, и я еще больше уверовала в особое обаяние Менфреев. Раньше я полагала, что преувеличиваю это обаяние, потому что сама выросла в очень холодном доме. Но теперь я видела Гвеннан среди девушек из таких же семей, как ее, и все равно она смотрелась на их фоне ярким факелом, горящим в темном зале.

Я была пассивной соучастницей ее приключений, всегда готовой прийти на помощь в разных трудных ситуациях. Она завела себе воздыхателей из местных и частенько выскальзывала на улицу тогда, когда вся школа ложилась спать. Эти ночные похождения давали ей почувствовать вкус жизни — так она говорила. А я следила, чтобы балконная дверь была открыта перед блудной дочерью пансиона. Я должна была всматриваться в темноту и давать ей знак, когда можно было без риска вскарабкаться по увитой диким виноградом решетке на балкон. Я делала за нее задания, чтобы у нее хватало времени на другие дела. Я любила Гвеннан, как любила все, связанное с Менфреей, и она отвечала мне тем же: я твердо знала, что в беде смогу на нее положиться.

Она устраивала ночные посиделки в нашей комнате, что, разумеется, теоретически было запрещено, но на практике воспитатели знали о них и смотрели на это сквозь пальцы до тех пор, пока мы не приводили чужих.

Эти вечеринки стали некоей традицией, якобы тайной и оттого еще более привлекательной.

Я очень их любила. Как хорошо было валяться на кровати и слушать Гвеннан, без умолку болтающую о себе самой, о Менфрее, об обручении с Хэрри Леверетом и о жизни в Корнуолле. Однажды она рассказала, как я сбежала и спряталась на острове и жила там до тех пор, пока меня не нашли. После этого внимание всех присутствующих обратилось на меня, и Гвеннан потребовала, чтобы я рассказала историю еще раз. Я сделала это — в своей обычной, суховатой манере, которую девушки назвали циничной, и мне было приятно, что все они слушали меня, пока я с ходу излагала всю свою повесть на французском, ибо по-английски тут мало кто понимал.

То были счастливые дни, и я сознательно позволяла всему идти своим чередом, не раздумывая ни о прошлом, ни о будущем. Едва ли им суждено повториться.

Иногда, правда, они омрачались вопросами о том, что происходит сейчас в Менфрее и в Лондоне. Дженни писала мне, но она совершенно не умела излагать свои мысли на бумаге и ограничивалась обычно десятком фраз. Она так и не решила, что же ей делать, и жила пока в нашем лондонском доме, надеясь, что, вернувшись домой, я поселюсь вместе с ней.

Письма эти приходили регулярно, а поскольку Дженни была простодушна и не умела скрывать своих чувств, я вскоре отметила, что настроение ее изменилось. Я говорила себе, что она просто немного оправилась от своей утраты, но у меня все же оставалось неприятное ощущение, будто все это каким-то образом связано с Бевилом.

Однажды я поделилась своими сомнениями с Гвеннан. Я помню, как она отвечала мне, растянувшись на кровати — любимая ее поза, потому что так она могла любоваться собственным отражением в зеркале платяного шкафа.

— Бевил? — переспросила Гвеннан, поднимая глаза. — Вряд ли. Если что и есть, то с его стороны тут просто очередная интрижка. Он любит Джесс Треларкен.

Я отвернулась, чтобы она не могла видеть, как я прикусила губу, но это была напрасная предосторожность. Гвеннан слишком ушла в созерцание своего живого личика в зеркале.

— О, Бевил жить не может без подобных приключений. И я полагаю, они у него всегда будут. Он — вроде папы. Но у таких людей всегда есть та единственная, к которой они всегда возвращаются, и для Бевила это — Джесс.

— А сама Джесс? Она согласится всякий раз терпеливо ждать, пока он вернется?

— Ну, конечно. Ты же видела Бевила, правда? У него фамильное обаяние Менфреев.

Я рассмеялась:

— А как насчет фамильного самомнения?

— Самомнение! Моя дорогая Хэрриет, разве это самомнение — признавать правду? Или ты полагаешь, что мне надо притворяться, будто я считаю себя дурнушкой? Зачем?

— Конечно, это — ни к чему, поскольку ты никогда не сумеешь убедить людей, что ты так о себе думаешь. Твое высокомерие слишком бросается в глаза.

— Фи! Я только повторю тебе то, что уже говорила раньше, Хэрриет Делвани. Если бы ты не старалась каждую минуту напоминать всем о своих недостатках, их, возможно, вообще бы никто не замечал.

— Во всяком случае, — сообщила я, — я не развлекаюсь с мужчинами, уже будучи невестой.

— Дорогая Хэрриет, я скоро выйду замуж — а я еще так молода. Надо же мне перебеситься.

— Назвался груздем…

— О, очень умно и столь же банально. За свою недолгую жизнь я слышала подобные изречения тысячу раз, не хватит ли?

— Гвеннан, ты любишь Хэрри Леверета?

— Не дури, — бросила она и сменила тему.

Гвеннан, проведя в школе условленный год, уехала домой, и я очень по ней скучала, пока сама не вернулась в Англию тремя месяцами позже.

Моя мачеха была рада меня видеть. Она пожаловалась, что чувствовала себя так одиноко в этом доме — без отца.

— Наверное, — шепотом призналась она, — я — плохая хозяйка для такого дома. Я частенько думаю, что мне было бы лучше где-нибудь в пригороде.

— Тогда почему ты не бросишь это все и не уедешь? — спросила я.

Она недоверчиво посмотрела на меня:

— И ты не будешь возражать, Хэрриет?

Я рассмеялась. Она и вправду была довольно забавной.

Я прошлась по дому. Теперь, без отца, все казалось другим. Я постояла у его портрета в библиотеке. Художник добился потрясающей живости и сходства, но это был не тот отец, которого знала я. Внимательный и добрый взгляд, приветливая улыбка — на меня он так никогда не смотрел. Человек, умевший быть обаятельным для всех, кроме собственной дочери.

Я поднялась наверх, прислонилась к перилам, вдыхая запах воска и скипидара, и вспомнила, каким он был в ту ночь, когда я убежала. Я прошла долгий путь — от девочки, которая решила, что она уродлива и никому не нужна, потому что кто-то неосторожно сказал об этом. Гвеннан говорила тогда, что я постоянно жду удара, и она была права. Но стоило Бевилу выказать мне какое-то внимание, как я расцвела; платье, принадлежавшее когда-то хозяйке Меифреи, сделало меня чуть ли не красавицей.

Менфреи изменили меня — Гвеннан с ее порой жестокой откровенностью и нежность Бевила. Порой я спрашивала себя: что, если со стороны Бевила это просто галантность, какой он одаривает любую даму? Он очаровывал женщин и сам не скрывал своего восхищения перед ними. Будучи влюблен в прекрасную Джессику Треларкен, он нашел время, чтобы одарить своей добротой дурнушку Хэрриет Делвани.

Когда-то предполагалось, что я стану женой Бевила, но теперь, похоже, ситуация изменилась. Мой отец оставил все свои деньги Дженни, и я, хоть и неплохо обеспечена, уже не наследница огромного состояния.

Я получила письмо от Гвеннан.

«Моя дорогая Хэрриет, день свадьбы назначен. Я заявила им, что не позволю никому, кроме тебя, быть подружкой невесты — ну, по крайней мере, ты будешь главной. Почетная подружка — вот как правильно сказать. Приезжай сюда сразу же или как только сможешь. Не откладывай. Нам нужно столько сделать, и мне так много нужно тебе рассказать. Мама хотела бы отвезти меня в Лондон за покупками — вот уж я бы разгулялась, — но это даже не обсуждалось. Деньги, моя дорогая! Как жаль, что по обычаю семья невесты должна взять на себя все расходы на свадьбу. Я еще не стала женой богатого человека. После медового месяца — это будет. Италия, любовь моя, а потом Греция — ты станешь нашей первой гостьей в „Вороньих башнях“. Я уже сказала об этом Хэрри, и он готов потакать любым моим прихотям. Надеюсь, так и дальше будет. Приезжай поскорей, потому что нужно еще решить вопрос с твоим нарядом, дорогая моя. Его сошьют для тебя в Плимуте — мы вместе наверняка состряпаем для тебя что-нибудь сногсшибательное.

По всей округе только и разговоров что о свадьбе. До нее еще семь недель, но дел очень много, и, если ты не приедешь в ближайшее время, мы не успеем с платьем. Бевил радуется больше всех. Он сейчас ужасно занят в парламенте. Я думаю, что он в тайне рад еще и тому, что, когда я выйду замуж за моего дорогого богатенького Хэрри, у него появится больше шансов на вожделенный мезальянс. Я вижу его насквозь. Если б только Джесс была так же богата, как мой Хэрри, в Менфрее играли бы сразу две свадьбы.

Ну вот, я становлюсь нескромной. Впрочем, когда я была другой? Ты должна сжечь это письмо, как только прочтешь его, чтобы оно, не дай бог, не попало в руки: а) Бевила; б) Джесс Треларкен; с) кому угодно, кроме тебя самой.

Приезжай скорее. Я очень соскучилась.

Гвеннан».

Как мне хотелось быть там, с ней. Ощутить на своем лице морской бриз; провести ночь в Менфрее и, проснувшись утром, посмотреть на море и увидеть дом на острове, который теперь принадлежал нам — или, наверное, Дженни, — потому что, похоже, все теперь было ее.

Я присела у окна и неожиданно увидела, как к дому подъехала карета, из которой вышла озабоченная Дженни.

Спустя минуту она постучалась в мою комнату.

— Хэрриет, — позвала она. — Ты здесь, Хэрриет?

— Входи, — ответила я.

Дженни выглядела растерянной, словно ребенок, которому подарили подарок и тут же отобрали назад.

— Домик в пригороде… — сказала она.

— Да? — Я знала, что вот уже несколько недель она ищет себе что-нибудь подходящее.

— Я не смогу его купить.

— Почему?

— Деньги, оказывается, не мои.

— Как так?

— Ты же была там, когда они читали завещание. Неужели ты совсем ничего не поняла?

— Я не очень-то слушала. Я думала об отце, о прошлом, о том, как он женился на тебе и все такое.

— Я тоже не слушала. Я не понимаю этого всего и сейчас, хотя он объяснял несколько раз и я, в конце концов, сказала, что поняла. Он все повторял: «Это — собственность мисс Делвани». То есть — твоя. Все завещано тебе, я могу получать проценты, пока жива, но, когда я умру, все будет твое. Понимаешь, кроме нас двоих, больше никому ничего не досталось. У тебя есть свой доход, отложены деньги на твое образование и на свадьбу, а остальное — мое, но это только проценты, а трогать капитал я не имею права. Я не могу купить дом, потому что все деньги предназначены тебе. Конечно, как бы даны мне взаймы на всю жизнь, я ими пользуюсь, а потом все достанется тебе, и никому больше.

— Я начинаю понимать.

Значит, отец все-таки помнил обо мне; он заботился о моем будущем больше, чем я могла себе представить, и, без сомнения, ему приходило в голову, что моя ветреная маленькая мачеха может стать превосходной добычей для охотников за состоянием; но всякого, кто не даст себе труда до свадьбы разобраться в юридических тонкостях завещания, ждет неприятный сюрприз.

Я по-прежнему богатая наследница — или, во всяком случае, стану ею, если Дженни умрет.

Да, мой отец был человеком крайне предусмотрительным.

— Мне очень жаль насчет дома, Дженни.

Она улыбнулась:

— Ничего не поделаешь, правда? Но теперь это не так важно, раз ты здесь.

Я собралась отправиться в Менфрею на свадьбу Гвеннан, но тут пришло письмо от тети Клариссы, которая просила, чтобы я заехала к ней.

Меня сопровождала Фанни, поскольку, посещая тетю Клариссу, следовало соблюсти все необходимые условности, а она могла бы счесть, что мне не подобает разъезжать в одиночку. Конечно, в других обстоятельствах лучшей кандидатурой была бы моя мачеха, но ее никто не приглашал: тетя Кларисса с самого момента женитьбы ясно дала ей понять, что не собирается поддерживать с ней какие бы то ни было отношения.

Фанни пила чай с горничной моих кузин, пока я отдавала дань родственным узам.

Меня ввели в гостиную, где была тетя и две мои кузины — Сильвия и Филлис. Кларисса, младшая, готовила уроки. Филлис была примерно моего возраста, а Сильвия двумя годами старше.

Входя, я опять подумала о своей хромоте и прямых жестких волосах.

— Ах, Харриет! — Тетя томно подняла голову, подставляя мне щеку для поцелуя. Она не поднялась с места, и приветствие вышло холодным: не настоящий поцелуй, а просто мы коснулись друг друга щеками.

— Пожалуйста, присаживайся. На софу, рядом с Сильвией. Филлис, моя дорогая, позвони, чтобы принесли чай.

Филлис провела рукой по своим золотистым кудряшкам и подошла к звонку. Я чувствовала, как три пары глаз следят за мной — надменно, оценивающе и самодовольно. «Благодарение Богу, что мои девочки не похожи на эту», — говорил взгляд тети Клариссы.

— И как ты нашла дом?

— Все очень хорошо, спасибо, тетя.

— Я полагаю, она удивляется, почему я ее не навещаю.

— Она никогда не говорила, что ей недостает вашей компании.

Тетя Кларисса вспыхнула и поспешно сказала:

— Не думаю, что тебе следует возвращаться во Францию. Перед смертью твой отец просил меня ввести тебя в свет вместе с собственными дочерьми, и я обещала ему сделать это. Именно поэтому я попросила тебя приехать сегодня.

— Я чувствую себя военным кораблем, который собираются спуститьна воду, — сказала я. — Это что, так обязательно?

— Девочка моя, ты не сможешь быть принята в нужных домах, если тебя должным образом не представить обществу. Мой долг теперь, когда у тебя нет отца, а твоя мачеха… — она содрогнулась, — особа не нашего круга…взять тебя под свое крыло. Я буду заниматься тобой и своими двумя дочерьми. Так будет намного дешевле.

— Три за одну, — заметила я.

— Моя дорогая, ты усвоила неприятную манеру вставлять не к месту глупые замечания. Я собираюсь устраивать для твоих кузин вечера и балы, и ты присоединишься к нам.

— У меня нет желания оставаться в Лондоне в сезон.

— Здесь не тебе решать, Хэрриет, так положено для девушек твоего круга.

— Мне всегда казалось, что «сезон» — это нечто вроде ярмарки невест, где их выставляют и осматривают, словно племенных коров.

— О! — воскликнула тетя Кларисса, а мои кузины испуганно переглянулись. — Я не знаю, — продолжала она, — откуда у тебя подобные странные идеи. Надеюсь, не из школы. Должно быть, это — влияние твоей так называемой мачехи…

Вошел дворецкий, за ним — горничная, которая стала разливать чай. Пока слуги были в комнате, разговор шел исключительно о погоде.

— Вы разольете чай, мадам?

— Да, — отвечала тетя, и это прозвучало как повеление удалиться.

Мы ели тосты и сандвичи с огурцом, Сильвия расставила чашки. Я сообщила, что вскоре отправляюсь в Менфрею, чтобы быть подружкой на свадьбе Гвеннан Менфрей.

— Гвеннан выходит замуж! Но ведь она только что из школы.

— Ей не нужны никакие сезоны в Лондоне, — сказала я, нарочно глядя на своих кузин. — Она выходит замуж за Хэрри Леверета, он, насколько я знаю, почти миллионер.

— Но притом — выскочка, — победоносно заявила тетя, но тут же с завистью добавила: — Хотя, конечно, богат. Однако выходить замуж так рано…

— Нам такое и не снилось, — заявила я, одарив своих кузин лучезарной улыбкой.

— Сколько ей лет?

— Она года на два младше тебя, Сильвия.

Сильвия вспыхнула.

— Наверное, они дружили с детства, — пробормотала она.

«Теперь они точно решат, что я — чудовище, — подумала я, — а вечером станут обсуждать, как трудно будет найти мужа и что я пророчу им то же из зависти».

— Когда ты вернешься, я за тебя возьмусь, — пообещала тетя Кларисса. — Леди Мастертон уже вывозила своих девочек и дала мне список очаровательных молодых людей, которых она приглашала на свои вечера, так что недостатка в кавалерах у нас не будет.

От такой перспективы мне стало просто нехорошо, я решила избежать всего этого. Я не желаю, чтобы меня продавали, словно телку. «Она немного прихрамывает, но тут большое состояние… пока не очень большое, но если ее мачеха умрет, то будет большое. Кто желает попытать свое счастье?»

— Тебе необходимо приобрести хоть немного шарма, моя дорогая Хэрриет, — заявила тетя Кларисса. — Без этого ты ничего не добьешься.

— Я не хочу особенно стараться, потому что все на что я могу рассчитывать, — это получить какого-нибудь мужа, без которого я вполне обойдусь. Вы ведь знаете, отец хорошо меня обеспечил.

Несколько мгновений все молчали, потом тетя отчеканила:

— Я боюсь, Хэрриет, что ты переняла от кого-то весьма странные представления о браке. И хочу заметить, твоя привычка выражать их самым неподобающим образом может серьезно помешать тебе.

— Купить себе мужа?

— В самом деле, Хэрриет. Зачем только я взяла на себя неблагодарную задачу — вывести тебя в свет вместе с моими девочками. Это — моя обязанность, но я берусь ее исполнять не без определенных опасений.

Когда с чаем было покончено, тетя Кларисса велела кузинам отвести меня в классную комнату и показать мне платья, которые они приготовили для выхода в свет.

Кларисса-маленькая присоединилась к нам. Она была очень похожа на своих сестер: хорошенькая — хотя довольно с заурядной внешностью, пустоголовая и бессердечная, чего и следовало ожидать от девушек, чьим воспитанием занималась тетя Кларисса. Им внушили, что главная цель жизни — удачное замужество. Слушая их болтовню, я подумала: интересно, как они будут жить, добившись своего. Пока бесполезно даже пытаться убедить их в том, что то, что происходит долгие годы после свадебной церемонии, значительно важнее происходящего за несколько месяцев до нее.

Я была среди них гадким утенком. Они побаивались моего язычка, но что касается внешности — тут они имели неоспоримое преимущество и твердо собирались его использовать.

Я была рада, когда пришло время прощаться, и по дороге домой в экипаже высказала Фанни все, что я думаю по этому поводу:

— Век бы этого не видеть! Но тетя твердо собралась найти мне мужа! Она будет выставлять меня на этих дурацких балах, которые и сами по себе отвратительны. Так и представляю себя с плакатом на шее: «Исключительно выгодная покупка. Нестандарт, но солидная компенсация. За более подробной информацией обращайтесь к миссис Клариссе Карю, тете объекта…»

— О, мисс Хэрриет, вы в своем репертуаре. Как вы можете так думать! И в любом случае, по-моему, вы — не из тех девушек, которых выдают замуж против их воли. С вами этот номер не пройдет, насколько я вас знаю.

— Ты права, Фанни. Но как мне противна эта ярмарка!

Я благодарила судьбу за то, что до всех этих неприятностей еще успею побывать в Менфрее.

Глава 4

Когда мы с Фанни прибыли в Лискерд, я с изумлением обнаружила, что нас поджидает А'Ли. Я знала, что меня должны встретить, но ожидала увидеть карету из Менфреи.

— Распоряжение мисс Гвеннан, — сообщил А'Ли, приветствуя меня так, словно я никуда и не уезжала.

— Но ведь это экипаж Леверетов?

— Она уже почти Леверет, мисс Хэрриет! И хозяйничает вовсю.

Его тяжелый подбородок подрагивал от сдерживаемого смеха: я и не сомневалась, что Гвеннан дала всем местным достаточно поводов для пересудов.

По дороге в Менфрею А'Ли сообщил мне, что Гвеннан собиралась сама встретить меня, но уехала в Плимут — по делам.

— Для большинства других юных леди все готовят их мамаши. Но только не для Гвеннан. Говорю вам, леди Менфрей давно уже пляшет под ее дудку.

— А вы, я вижу, уже предвкушаете, как Гвеннан станет хозяйкой в «Вороньих башнях», — съехидничала я.

— Все к тому идет, мисс Хэрриет.

— Как приятно вернуться, — сказала я ему. — Я словно и не уезжала. Хотя столько времени прошло, А'Ли.

— Главное — теперь вы здесь. Когда я видел вас последний раз, вы были еще девочкой. А теперь — молодая леди. Говорю вам, следующая очередь — ваша.

— В таких случаях говорят: ну, мне еще никто этого не предлагал…

Его подбородок опять дрогнул.

— Вы все такая же чудачка, мисс Хэрриет. По-моему, тому, кто вам это предложит, здорово повезет.

— Будем надеяться, что у меня хватит ума принять предложение, если это, конечно, случится. Меня только угнетает, что в последнее время речь о таких вещах заходит слишком уж часто. Это — дань привычке или все потому, что я вступила в ту утомительную пору своей жизни, которая называется «невеста на выданье»?

— О, вы всегда были чудачкой, мисс Хэрриет.

— Расскажи мне, что здесь новенького?

— Доктор умер с полгода назад.

— Доктор Треларкен?

— Да. Он взял помощника, доктора Симса. Теперь тот остался один.

— А мисс Треларкен?

— О, мисс Джесси, она уехала… я думаю, в Лондон. Она поселилась там со своей теткой и, поговаривают, собирается стать гувернанткой. Денег у них нет, вы же знаете, и ей, бедняжке, придется как-то зарабатывать себе на жизнь.

— Надеюсь, она… справится.

— О да, конечно. Меня не удивит, если она вскоре выйдет замуж. Она очень красивая девушка.

— Очень.

— Ну да, мистер Бевил был от нее без ума. Знаете ли, он в свое время увлекался, скажем так, многими девушками, yо с Джессикой Треларкеи все казалось… Впрочем, ничего путного из этого не вышло. Он теперь — важная персона, как вам известно. Депутат. Прошел подавляющим большинством голосов. Люди здесь ограниченные, сами знаете. Вот и цепляются за свое. Им кажется правильным, если их снова будет представлять Менфрей.

— А на моего отца смотрели немного как на чужака?

— Ну да, можно так сказать. Его никогда не считали своим, верно ведь? Но вы, мисс, вы — своя. Наверное, это потому, что вас привезли сюда совсем маленькой. И все помнят, как вы сбежали из Лондона, чтобы приехать к нам.

— О… это было так давно.

— Но мы этого не забыли. Поэтому мы думаем, что вы наша, — не то что эти чужаки. Вы приехали сюда девочкой, и все знают, что вы любите эти места. И всегда любили.

— Ты прав, А'Ли. Я была здесь счастлива.

— Здесь, мисс Хэрриет, вам и место.

— Смотри, — закричала я, — я вижу Менфрею!

— Да, мы уже скоро приедем.

— Я всегда радуюсь, видя ее в первый раз — после долгой разлуки.

— О, вы любите этот старый замок. Говорят, мистер Хэрри пообещал после свадьбы привести там все в порядок, и голову даю на отсечение, что мисс Гвеннан заставит его сдержать слово.

— Ты имеешь в виду ремонт?

А'Ли показал кнутом в сторону дома:

— Такой замок надо ремонтировать постоянно, мисс Хэрриет. За ним нужно все время следить, ухаживать…а он простоял так сотни лет, при наших штормах и при нашем море, так что, по правде сказать, его теперь требуется чуть ли не строить заново.

— И Хэрри Леверет намерен это сделать. Здорово.

— Потому Менфреи так довольны свадьбой. Они не стали бы привечать мистера Хэрри, если б не его деньги. Спросите меня, и я отвечу, что это мисс Гвеннан выпала удача. Менфреи! Неужели то, что ты можешь перечислить всех своих предков за пару сотен лет, — предмет для гордости? В конце концов, у нас у всех были предки, разве нет?

— В общем, да, — ответила я.

— Ну а если все те легенды, которые я слыхал о делах Менфреев, правда, хоть наполовину, тут уж вообще гордиться нечем.

— Наверное, — согласилась я. — Но если Левереты довольны и Менфреи — тоже, значит, все к лучшему. О… смотри… остров!

— Ох, я совсем забыл. Он же теперь ваш.

— Не совсем мой. Отец женился, и у меня теперь есть мачеха.

— Так, значит, он — ее?

— И не совсем ее. Я не знаю точно. В любом случае им теперь владеет наша семья.

— Нам это не слишком нравится…что исконная земля графства переходит в руки чужаков, но, как я уже говорил, если теперь в нем будет хозяйничать маленькая мисс Хэрриет, это не так уж плохо.

— Ты добрый.

— Это — не доброта. Это — правда.

— Я собираюсь отправиться на остров.

— Только не вздумайте снова там ночевать.

— Эту историю будут помнить вечно.

— О, это — замечательная история. Она попала в газеты. Дочь члена парламента и все такое… весь Лондон искал ее, а она пряталась здесь, в нашем графстве… прямо, можно сказать, у нас под носом.

— Это была большая глупость, простительная только по молодости.

— Наши не считают это такой уж глупостью.

Его подбородок снова начал подрагивать, а я умолкла, потому что мы уже добрались до ворот Менфреи и свернули под арку, где были установлены те старинные часы, которым никогда не позволяли остановиться.

Я подняла взгляд. Как обычно, они показывали точное время, и я отметила это про себя.

— Разумеется, они идут правильно, — заметил А'Ли. — Да и как иначе? Обязанность Томаса Дауни — содержать их в образцовом порядке, и Менфреи кормят и одевают этих Дауни и дают им крышу над головой последние сто лет — с тех самых пор, как часы остановились и сэр Редвер Менфреи упал с лошади. Теперь все стараются, чтобы с часами ничего не случилось.

Мы миновали арку, проехали сторожку и домик, где жили Дауни, и по аллее, обсаженной гортензиями, азалиями и прелестным остролистом с ярко-алыми ягодами, приблизились к дому.

В большом холле, увешанном картинами, со сводчатым потолком и лестницей, вдоль которой на стенах висело оружие времен Гражданской войны, принадлежавшее неким Менфреям в те дни, я вспомнила ночь, когда Бевил привез меня сюда с острова, и как Гвеннан с упреком глядела на меня сверху.

Теперь А'Ли позвонил в колокольчик, и Пенджелл, дворецкий Менфреев, вышел в холл и проводил меня в гостиную, где меня ожидала леди Менфрей.

Как чудесно было снова оказаться с Гвеннан. В ней словно полыхал какой-то неугасимый огонь, данный ей от рождения, ослепительный и жгучий. Я оживала просто от одного ее присутствия.

Она вбежала, когда я пила чай с леди Менфрей, набросилась на меня и потащила в свою комнату. Конечно, она изменилась. Она стала настоящей женщиной — красивой и чувственной, восхитительной и нетерпеливой.

И я подумала: такова Гвеннан влюбленная.

Она заговорила о свадьбе:

— Вся округа ожидает чего-то грандиозного. Я думаю устроить некое подобие пышной средневековой церемонии. Мое подвенечное платье будет точной копией того, которое носила моя прапрапрапрабабушка. Мне приходится все время ездить на примерки. Ужасно, потому что я должна брать с собой Дину. Незамужним молодым леди непозволительно отправляться в город в одиночку. Одно из главных преимуществ замужней дамы — свобода. Ты, Хэрриет, еще будешь в цепях, а я их сброшу.

— Мужья иногда оказываются ревнивцами.

— Только не мой. Неужели, по-твоему, я согласилась бы сменить одну тюрьму на другую?

— На самом деле, я думаю, твои родные снисходительней многих.

— К чему вся эта болтовня, когда нам нужно столько обсудить? Теперь ты — подружка невесты. Мы тебя оденем в сиреневый шифон, и будешь выглядеть просто…

— Безобразно, — вставила я.

— Это — идея! Чтобы подчеркнуть красоту новобрачной.

Мы расхохотались. Как хорошо, что мы снова вместе. Гвеннан, похоже, подумала о том же, потому что сказала:

— Я так рада, что ты приехала, Хэрриет. Как только я выйду замуж, ты должна стать нашей первой гостьей в «Вороньих башнях».

— Не представляю тебя там.

— Почему? Мы там все переделываем. Хэрри старается для своей королевы.

— Ты влюблена в него до безумия.

— Может быть. Только мне положено скрывать свои чувства до самой свадьбы. За день до этого он должен будет упасть передо мною на колени; а потом силой вырвет у меня признание и клятву.

— Он не осмелится!

— Надеюсь, его на это хватит. Он обожает меня. А теперь слушай. Завтра мы поедем в Плимут. Это довольно забавно. У Дины там есть сестра, так что я отправлю ее повидаться с ней, и она не будет нам мешать.

— Мешать в чем?

— Увидишь. Но сначала надо зайти к портнихе и заняться сиреневым платьем для тебя.

Гвеннан улыбнулась — как мне подумалось, в мечтах о будущем, и я еще раз призналась себе, что очень ее люблю: эта новая Гвеннан была мягче, озаренная, как я полагала, светом любви, — и очаровывала меня даже больше, чем прежняя. Если Хэрри Леверет любит ее, а она — его, они будут очень счастливы.

И тут она сказала странную вещь:

— Хэрриет, иногда мне кажется, из меня получилась бы хорошая актриса.

Я подняла брови, ожидая продолжения, но Гвеннан больше ничего не сказала, а просто улыбалась.

На следующий день нас отвезли на станцию и там посадили в поезд до Плимута. Дина, горничная Гвеннан, проводила нас до дома портнихи, где и оставила, пообещав вернуться за нами вечером.

— Не много ли времени на портниху? — заметила я.

Но Гвеннан рассмеялась и заявила, чтобы я полагалась на нее.

С меня сняли мерки; я посмотрела сиреневую ткань, и Гвеннан пообещала, что через три дня мы зайдем на первую примерку. На все это ушло примерно полчаса.

— У меня для тебя сюрприз, Хэрриет. Мы отправляемся в театр. Тебе понравится. Это — действительно чудесно. «Ромео и Джульетта». Помнишь, как хорошо ты читала стихи, но игрой ты никогда не блистала в пьесах. Просто тебе никогда не удавалось отрешиться от себя самой. В этом вся суть.

— Но почему же ты не сказала мне, что мы идем в театр?

— А зачем?

— Так — ради интереса.

Гвеннан промолчала, на ее губах все еще играла улыбка.

— После представления я даже смогу отвести тебя за кулисы.

— Ты хочешь сказать… у тебя есть друзья в труппе?

— Ты всегда говорила, что я не перестаю тебя удивлять, и ты никогда не знаешь, что я выкину в следующий раз. Ну как, ты удивлена?

Я согласилась, что так оно и есть.

— Тебе понравится, Хэрриет.

Гвеннан купила билеты, и мы вошли в зал. Из программки я узнала, что то была постоянная труппа, гастролировавшая в Плимуте и дававшая, кроме традиционного Шекспира, пьесы Генри Артура Джонса и Пинеро.

Но в данный момент меня больше интересовала Гвеннан. Она явно пустилась в очередную авантюру. Я замечала знакомые признаки, и меня начали мучить некоторые опасения. С чего бы это Гвеинан так заинтересовалась театром — накануне свадьбы?

Гвеннан указала мне имя в списке исполнителей.

— Эва Эллингтон, — прочла я. — Кто это?

— Не догадалась?

Я покачала головой.

— А помнишь Джейн Эллингтон?

Разумеется, я ее помнила. Я ясно видела перед собой Джейн, стоящую посреди нашей комнаты во Франции и читающую сцены из «Гамлета».

— Господи боже, — воскликнула я. — Неужели?!

— Да, — отозвалась Гвеннан. — Она написала мне, что будет выступать здесь, я пришла — одна, посмотреть на нее. А потом пошла за кулисы — Джейн меня пригласила — и там познакомилась с другими членами труппы. Я была тут уже несколько раз.

— Так вот почему ты решила, что могла бы блистать на сцене! Немного поздно думать об этом, когда ты вот-вот станешь миссис Леверет, разве нет?

— Да, — согласилась она, — поздно. Можно сказать, «бьет одиннадцать».

— Нет, — возразила я, — уже полночь.

— Полночь не настанет, пока не начнется свадебная церемония, — твердо заявила Гвеннан.

— Ничего хорошего из этого не выйдет. Ты ни за что не сумеешь выучить роль.

Поднялся занавес, и начался спектакль. Постановка показалась мне дешевой и безвкусной, актеры играли плохо; но Гвеннан, как ни странно, смотрела словно зачарованная. Ромео, правда, был довольно хорош собой, и я посмотрела в программке его имя: Бенедикт Беллэйрс; а Эва Эллингтон играла Капулетти. Я сразу ее узнала и внимательно следила за ней. Бедняжка Джейн, у которой были такие планы!

После первого акта я поделилась своими соображениями с Гвеннан.

— Ерунда, — бросила она. — Она ведь только начинает. А в такой ситуации это все-таки… достижение.

— По-твоему, она станет второй Эллен Терри и, я полагаю, Ромео — это будущий Ирвинг?

— Почему бы и нет?

— Мне кажется, они даже в начале своей карьеры играли несколько иначе.

— Ты слишком цинична, Хэрриет. Ты всегда была такой. Если ты сама не пытаешься ничего делать, не обязательно шипеть на тех, кто что-то пробует.

— Ну… ты витаешь в облаках!

— Просто я ценю смелость, вот и все.

Я промолчала, но в душе по-настоящему встревожилась.

Мне казалось, что пьеса никогда не кончится. Исподтишка я продолжала поглядывать па Гвеннан: она об этом не догадывалась, ибо неотрывно смотрела на сцену. Это была для меня полная неожиданность, но вполне в духе Гвеннан.

После представления она радостно потащила меня за кулисы. Раньше мне никогда не приходилось бывать в подобном месте, и я нашла обстановку любопытной, хотя и несколько убогой. Было приятно снова увидеть Джейн, и она приняла меня очень тепло. Мы сидели на ящиках и разговаривали. Она сказала, что вполне довольна жизнью и не променяла бы свою работу на самого богатого мужа в мире. Думаю, она намекала на близящееся замужество Гвеннан. Ее родные были категорически против того, чтобы она поступила на сцену, так что она просто сбежала. Джейн не сомневалась, что отец теперь лишит ее наследства. Но какая разница? Один только запах краски для грима стоит всех миллионов, особенно когда тебе восемнадцать лет и ты влюблена в выбранную тобой профессию.

Гвеннан разговаривала с Ромео. Он еще не сиял костюма, а его лицо блестело от грима; но я видела, что он очень хорош собой.

— Я хочу представить тебе Бенедикта Беллэйрса, — сказала Гвеннан.

Он взял меня за руку и склонился над ней для поцелуя.

— Добро пожаловать к нам, — сказал он.

Я почувствовала, как у меня по спине пробежал холодок. Этот человек мне не понравился.

Гвеннан стала скрытной, что было странно, потому что она редко держала что-то в себе, и без раздумий высказывала все, что приходило ей в голову. Именно поэтому перемена в ней меня тревожила.

Мы не сумели поговорить по дороге домой — из-за Дины; но я подозревала, что частые поездки в Плимут включали и посещения театра.

Почему она так неожиданно и так сильно этим увлеклась?

Вечером, когда все разошлись спать, я отправилась к Гвеннан: мне захотелось выяснить, насколько все это серьезно. Подойдя к двери, я услышала, что Гвеннан с кем-то разговаривает, но в ответ на мой стук раздалось: «Входите», и я вошла. Гвеннан стояла посреди комнаты в халате — она явно только что что-то декламировала перед зеркалом. Я заметила на столе открытую книгу: это был том Шекспира, который мы читали в школе.

— Джульетта, — заключила я.

— Что ты говоришь?

Я заглянула в открытую книгу:

— Сцена на балконе. Позволь мне послушать. «Ромео! Как мне жаль, что ты — Ромео…» Начни отсюда. Я буду мистером Бенедиктом Беллэйрсом.

Гвеннан вспыхнула.

— Думай что хочешь! — зло сказала она и захлопнула книгу.

— Ты, похоже, правда помешалась на театре, Гвеннан. Что ты собираешься делать?

— Ничего.

— Я всегда чувствую, когда ты что-то замышляешь. Вспомни, у меня нюх на такие вещи.

— Просто меня потряс сегодняшний спектакль.

— А меня нет.

— Ты вообще не способна ничем увлечься.

— Может быть. Разве что твоей игрой. Позволь мне посмотреть твою Джульетту.

— Прекрати.

— Прекращу, когда ты мне скажешь, как далеко все это зашло.

— И оставь этот тон. Ты говоришь так, словно ты — хозяйка дома, которая обнаружила, что ее муж целуется с горничной.

— Итак, ты уже с кем-то целовалась?

— Ну правда, Хэрриет!

— Как насчет Бенедикта? Хороший повод «перебеситься», как ты это называешь?

— Я нахожу его интересным, вот и все.

— А знает ли Хэрри, насколько интересным ты его находишь?

— Перестань! Лучше бы ты не приезжала.

— Может, мне лучше уехать?

— Не будь такой дурой. Как ты уедешь теперь?

— Но, Гвеннан, я очень волнуюсь. Ты уже не школьница; ты — молодая леди, которая выходит замуж. Ты подумала о Хэрри?

— Я буду думать о Хэрри всю оставшуюся жизнь. Я хочу иметь возможность подумать о ком-то другом… в последний раз.

— Да, вот — слова невесты! — воскликнула я. — Гвеннан, пора стать взрослой.

— И это говоришь мне ты! Ты…девчонка! Что ты знаешь о жизни? Только то, что прочитала в книгах.

— Возможно, из книг можно узнать о жизни больше, чем за кулисами третьесортной театральной труппы.

— Прекрати.

— Ты начинаешь повторяться.

— А ты…ты невыносима.

Я поднялась, чтобы уйти, но Гвеннан схватила меня за руку:

— Послушай, Хэрриет. Труппа уезжает за неделю до моей свадьбы. Тогда всему этому придет конец.

— Мне это не нравится.

— Ну, разумеется, мадам Чистюля.

— Я только надеюсь…

— Лгунья. Ты надеешься только на то, что Бевил влюбится в тебя и на тебе женится.

Я повернулась к дверям, однако Гвеннан не позволила мне уйти.

— Мы видим друг друга насквозь, Хэрриет. И есть еще одна вещь, которую мы знаем. Всегда, в любой беде, мы будем держаться вместе.

И это была правда.

На следующий день мы с Гвеннан отправились в лодке на остров. Дом немного подремонтировали, и я подумала, что это — то, что мой отец успел сделать перед смертью, однако старая мебель из Менфреи все еще оставалась на местах.

— Это тебе ничего не напоминает? — осведомилась Гвеннан.

Она могла и не спрашивать. Много лет я не могла видеть этот остров без того, чтобы в памяти моей не выплывала ночь, проведенная здесь, и тот страх, который я испытала, когда услышала внизу голос Бевила. Я тогда была слишком невинна, чтобы понять, зачем Бевил привез сюда ту девушку; но ныне конечно же я знала, что это была очередная из бесконечной череды интрижек, наполнявших его жизнь.

Я почувствовала какую-то непонятную тоску при мысли о Хэрри, который любил Гвеннан; и о Гвеннан, которая накануне свадьбы позволила себе увлечься Бенедиктом Беллэйрсом. Я подумала и о Бевиле, который, подобно своему отцу и большинству Менфреев, похоже, полагал, что порхать от дамы к даме подобно шмелю, чье назначение — опылять цветы, — нечто совершенно естественное.

Лодка обогнула остров, и мы вышли на берег.

— Забавно, — заявила Гвеннан, — теперь он — твой. Этот маленький кусочек земли навеки потерян для Менфреев. Это похоже на то, как море постепенно вторгается на сушу. Хотя здесь скорее суша, восставшая из океана. Она послужит нам упреком всякий раз, как мы будем смотреть на море. Какие-нибудь будущие Менфреи станут качать головами и говорить: «Сэр Энделион потерял остров. Черный час для Менфреи». Если, конечно, он не вернется к семье через брачный союз.

— Может быть, — предположила я, — брак дочери с богатым человеком позволит выкупить остров обратно?

— Не так легко вырвать землю Менфреев у тех, кто ее приобрел. Деньги — это еще не все.

— Давай посмотрим дом.

Я отперла дверь.

— Очень показательно, — сказала Гвеннан. — В наши дни дверей никогда не запирали. Какая-то в державе датской гниль.

— Ну, на самом деле гнили здесь меньше, чем когда дом принадлежал вам.

— Он выглядит почти пристойно. Интересно, как к этому относятся привидения.

— А что, их тут много?

— Думаю, да. Но может быть, перед чужаками они появляться не станут. Корнуолльские призраки очень щепетильны.

Гвениан держалась как-то слишком уж легкомысленно. Я даже подумала: не пытается ли она скрыть страх?

Мы принялись бродить по дому среди пропыленной мебели. Я покинула Гвеннан и в одиночестве поднялась в спальню, где меня нашел Бевил. Я почти воочию видела его: как он поднимает пыльную занавеску и встречает мой взгляд. Бевил, в котором я так сильно нуждалась… сейчас!

— Я никогда не захочу здесь жить, — сказала я. — Лучшее, что тут есть, — это вид из окна.

— Море — до самого горизонта.

— Нет, я имею в виду — в другую сторону. То окно, которое смотрит на Менфрею.

Гвеннан понимающе улыбнулась мне:

— Я знаю, ты любишь наш старый замок так же, как и мы.

На острове мы пробыли недолго и вернулись в Менфрею; когда мы миновали сад, спускавшийся с вершины утеса к морю, и через калитку вошли на хозяйственный двор, один из конюхов сказал нам:

— Мистер Бевил только что вернулся.

— Он, как всегда, вовремя, — улыбнулась Гвеннан и украдкой взглянула на меня.

Я постаралась ничем не выказать своих чувств, но едва ли сильно в этом преуспела.

Следующие дни были одними из самых радостных, какие я когда-либо знала. Бевил принес в Менфрею атмосферу легкомысленного веселья. Возможно, я так радовалась его присутствию, потому что оно отвлекло меня от мыслей о Гвеннан. Бевил постоянно был с нами; Хэрри Леверет каждый день поутру приезжал из «Вороньих башен», и мы вчетвером отправлялись на прогулку. Леди Менфрей, жившая постоянным страхом, что ее своевольное семейство выкинет какой-нибудь фокус, утешала себя тем, что мы присмотрим друг за другом.

Я разделяла общее веселье; на лошади я всегда чувствовала себя лучше, чем когда шла пешком; тут я не ощущала своей ущербности и, может быть, из-за этого была хорошей наездницей. Казалось, все складывалось в мою пользу. Джессика Треларкен находилась за много миль от нас — где-то в Лондоне, если верить словам А'Ли. Хэрри занимался только Гвеннан, а она — своими собственными проблемами; оставались я и Бевил.

Мы обычно скакали впереди — иногда даже теряли наших спутников из виду.

— Не думаю, что они очень по нас скучают, — как-то заметил Бевил.

Я никогда не забуду, как мы скакали через леса, где на землю ложились пятнистые тени листвы; и с тех пор, сидя в седле, я всегда ощущаю вновь ту отчаянную радость. Я поняла тогда, что в моей жизни нет и не будет никого, кто мог бы сравниться с Бевилом. Казалось, в нем правда соединялось все, о чем я мечтала в детстве, когда в воображении сделала его рыцарем…моим рыцарем. Пели птицы, легкий бриз дул с моря — теплый юго-восточный ветер Корнуолла, нежный и влажный, — ветер, который делал людей красивее, увлажняя кожу и заставляя ее мягко сиять, и море — оно неожиданно открывалось в просветах — темно-синее, лазурное, цвета павлиньего пера…бледное почти до зеленовато-голубого, аквамаринового — все оттенки синего из небесной палитры художника: и серый, и зеленый, и перламутровый. Но никогда, сказала я Бевилу, море не было так прекрасно, как в розовых лучах рассвета.

— Только не говорите, что вы встаете пораньше, чтобы им полюбоваться!

— Я правда так и делаю. Но самый лучший вид открывается из дома на острове, когда смотришь на берег и на Менфрею… а Менфрея поутру — самое прелестное зрелище в мире. Один раз я это видела…

Он рассмеялся и поднял на меня свои карие глаза — его взор скользнул по моим плечам и шее, потом наши взгляды встретились.

— Я запомнил тот случай. Как я обнаружил вас за пыльной занавеской и подумал, что это — какой-то бродяга.

— А я решила, что вы — привидение, — пока не услышала голоса. Вы были не один, помните?

— Ну, разумеется. Я ведь не собирался любоваться видами. Но когда-нибудь я это сделаю. Вам придется пригласить меня, поскольку этот остров больше нам не принадлежит, и обещаю, что приеду рано утром и мы посмотрим в утреннем свете Менфрею… вместе.

— Я была бы рада.

Бевил оглянулся через плечо.

— Похоже, мы снова их потеряли, — с усмешкой сказал он.

— По-моему, Хэрри очень старался потеряться.

— И правду сказать, я не делал ничего, чтобы ему в этом помешать.

— Вы полагаете, это мудро?

— Когда вы узнаете меня получше, Хэрриет, а я надеюсь, что это случится, вы обнаружите, что я редко руководствуюсь мудростью.

— Вы, видимо, очень довольны замужеством Гвениан?

— Это — идеальный вариант: Хэрри — отличный парень и они будут жить в «Вороньих башнях». Лучшего и желать нельзя.

— К тому же он очень богат.

— Наше графство настоящая сокровищница. Олово, фарфоровая глина, камень, из которого мы строим свои дома, а еще наши моря, кишащие рыбой. Все это только ждет какого-нибудь предприимчивого человека.

— А Менфреи не предприимчивы?

— Нет, и никогда не были. Но поверьте, быть депутатом от Ланселлы — это не синекура. Вы можете судить по своему отцу.

— Вы довольны жизнью?

Бевил повернулся ко мне:

— Я всегда этого хотел. Мне казалось неправильным, что Ланселлу представляют не Менфреи. Так было всегда, и полагаю, я уже в ранней юности решил заняться политикой. Я строил планы разнообразных реформ. Я был юным идеалистом. Я могу рассказать вам обо всех важных событиях, начиная со времен кабинета Пила: о Расселе, Деби, Абердине и Палмерстоне. Я штудировал биографии Дизраэли и Гладстона…и конечно, Розбери и Солсбери.

— Да, я — тоже.

— Вы? Но почему вы, Хэрриет?

— Потому что мне казалось, что, если бы я могла говорить со своим отцом о политике, он бы заинтересовался мною. Я и вправду верила, что в один прекрасный день это случится.

Бевил пристально посмотрел на меня:

— Скажите мне, Хэрриет, вы ведь тоже думаете, что в занятиях политикой есть свое потрясающее очарование?

— Среди политиков попадаются замечательные люди. Как я восхищалась мистером Дизраэли! По-моему, они с женой удивительно подходили друг другу. Он — со своими локонами, цветистыми выражениями и блистательным остроумием; и она — в своих перьях и бриллиантах. Я слышала, что они — очень любящая чета, и мне кажется — это чудесно.

— А вы, оказывается, романтичны. Вот уж не думал.

— Нет ничего странного, что она боготворила его, — он был премьер-министром, любимцем королевы, и все вокруг ловили каждое его слово; но она, как я слышала, была не слишком привлекательной, к тому же старше его и умом не блистала. Он женился на ней ради денег. Потрясающе! Однако он сказал позже, или это сказал кто-то еще, что, хотя он женился на ней ради денег, после долгих лет брака он снова женился бы на ней — уже по любви.

— Браки по расчету часто оказываются счастливыми. И этот случай — блестящий тому пример. Обычно от такого союза выигрывают обе стороны.

— А любовь? — спросила я.

— Любовь — такое чувство, которому нужно время, чтобы вырасти.

— Ну а как насчет любви с первого взгляда?

— Это — только страсть, моя дорогая Хэрриет, наименее долговечное из всех чувств.

— Вы и вправду в это верите?

— Я верю фактам. Как вы могли убедиться, я очень прагматичен.

— Что ж, будем надеяться, что когда-нибудь вам удастся воплотить в жизнь свои теории.

— И я сделаю это, Хэрриет, не сомневайтесь. Есть нечто занятное в том, что вы — дочь последнего депутата от Ланселлы.

— Вы находите?

Бевил изучающе посмотрел на меня — прищурившись, потому что солнце било ему в глаза.

— Вам придется помогать мне на следующих выборах.

— Я буду очень рада.

— Женщина может оказаться очень полезна, в особенности дочь предыдущего депутата от округа.

— Но вам не требуется помощь. Все уже давно привыкли к мысли, что именно вы будете представлять их в парламенте.

Он наклонился и взял меня за руку.

— Мне понадобится ваша помощь, — сказал он; и я вспыхнула от удовольствия.

Я была счастлива, но не забывала напоминать себе, что Бевил всегда таков: всегда точно знает, что нужно сказать, чтобы наилучшим образом польстить даме.

Он улыбнулся мне.

— Я рад, — продолжал он, — что вы теперь выросли, Хэрриет. Мы должны чаще встречаться. Моя квартира не так далеко от вашего дома. Вы должны попросить свою мачеху пригласить меня в гости.

— Обязательно.

Мы пустили своих лошадей бок о бок и легким галопом помчались по лежавшему перед нами лугу.

Добравшись до вершины холма, мы привязали лошадей, а сами уселись на большом камне. Утро было потрясающим — туман здесь уже рассеялся, солнце сияло в высокой траве, высушивая капельки росы на стеблях и заставляя их сверкать, словно алмазы. Легкий ветерок овевал мою кожу, и я была счастлива.

Бевил вновь завел речь о Дженни:

— Вам нравится жить в подобном соседстве, Хэрриет?

— Я считаю этот дом своим.

— Странно, почему она так за него цепляется.

— Она хотела купить себе домик в пригороде, но оказалось, что не может трогать капитала, оставленного ей отцом. Она вроде как пользуется им, а принадлежит все мне.

— Вот как?

— Я не до конца понимаю. Все, что я знаю, — это что Гревилл сказал ей, что она не может получить деньги, чтобы купить дом.

— В таком случае вы, моя дорогая Хэрриет, оказываетесь богатой наследницей.

— Надеюсь, что мне никогда не придется унаследовать это состояние, потому что это означает, что Дженни умрет раньше меня. А я и думать об этом не желаю, потому что она мне нравится.

— Подобные чувства делают вам честь, Хэрриет.

— Они делают честь скорее моему благоразумию. Если бы я унаследовала все состояние отца, я стала бы наживкой для тех джентльменов, которые ищут брака по расчету. Я предпочитаю жить скромно, но обезопасить себя от подобных атак.

— Дорогая Хэрриет, ваше состояние — скромное оно или нет — не единственное ваше достоинство.

— Вы меня удивляете.

— Да? Тогда мы квиты. Вы тоже меня удивили своими речами.

— Полагаю, вы считали меня занудой?

— Вы только теперь открылись.

— Вы только теперь позволили мне это.

Бевил рассмеялся и сжал мою руку.

— Хэрриет, — сказал он, — обещайте, что вы предоставите мне еще случай — здесь и в Лондоне.

Он наклонился ко мне и поцеловал в щеку. Не страстно — как, по моим представлениям, он целовал других, — но осторожно, почти удивленно. И я подумала: теперь он видит меня по-другому. Он узнал меня ближе, и я начинаю ему нравиться. Или же ему понравились мои деньги.

Но огромного состояния у меня все-таки нет, потому что Дженни всего на несколько лет старше меня, и, похоже, если я что-то и унаследую, то лишь через долгие годы.

При этой мысли я обрадовалась. Дело не в наследстве. Ему понравилась я сама.

Подобная удача, в особенности для того, кто к ней не привык, была чересчур велика, она пьянила, как наркотик.

Когда мы вновь сели на лошадей, Бевил сказал:

— Так что, получается, ваша мачеха не представляет себе своего положения?

— Она слышала, как читали завещание, и говорила с нотариусом, но так толком ничего и не поняла.

— Я думал, что она должна была хотя бы поинтересоваться и уточнить столь важные для нее вещи.

— Я тоже была, когда читали завещание, но ничего оттуда не вынесла. Просто в тот момент я думала совсем о другом.

— О чем?

— Я сокрушалась, что мы с отцом никогда не были друзьями и этого уже никогда не поправить.

— Когда-нибудь, Хэрриет, вы получите все то, о чем так тоскуете.

— Это было бы справедливо, но жизнь не всегда справедлива, правда?

— Возможно, вы составляете исключение.

Что он имел в виду? Не было ли это завуалированным предложением?

— Вот что я вам скажу, — продолжал Бевил, когда мы спустились с холма. — Вас не волнует вопрос о наследстве, но, наверное, разумно все-таки его выяснить.

— Я могу пойти в контору «Бейкер и Гревилл».

— В этом нет необходимости. Вы можете посмотреть копию завещания в Сомерсет-Хаус. Хотите, я сделаю это за вас, когда буду в городе?

Какое-то тревожное предчувствие охватило меня, но я ответила с деланым безразличием:

— Да, пожалуйста, Бевил, займитесь этим.

— Ладно, — сказал он. — Не беспокойтесь. Какой холодный ветер.

Но от ветра ли я так дрожала?

Когда возвращаешься мыслями к трагедии, предшествующие ей дни кажутся какими-то нереальными. Как мы могли не увидеть то, что потом казалось настолько очевидным!

Эти солнечные дни были заполнены радостными хлопотами, торжественный момент приближался. Девять дней… восемь дней… Мы с Гвеннан еще раз ездили в Плимут и снова ходили в театр. На стенах здания висели афиши с надписями: «Последняя неделя гастролей».

Благодарение Богу, подумала я. Они исчезнут с горизонта, Гвеннан успокоится и забудет обо всем этом. Пройдет немного времени, она вернется из свадебного путешествия и пригласит меня у нее погостить, как она обещала, вот тогда-то мы и посмеемся вдоволь над тем, что мы обзовем «драматическим периодом».

Я удивилась, что в последний день пребывания труппы в Плимуте Гвеннан не поехала с ними прощаться, и поначалу вздохнула с облегчением: похоже, она покончила с ними навсегда.

Мое платье было готово и висело в гардеробе: очень красивое, из сиреневого шифона, — и я собиралась украсить прическу зелеными листьями! Подружки невесты должны быть в зеленом или в розовом.

— По-моему, зеленый — это к несчастью, — хмуро заметила Фанни. — С чего это мисс Гвеннан выбрала зеленое?

— Глупости, — отозвалась я.

Тот день походил на многие другие. Утром мы катались верхом с Бевилом, Хэрри и Гвеннан. Гвеннан была немного рассеянной, и я подумала, что ее мысли заняты уезжающей труппой. Нам с Бевилом не удалось побыть наедине, потому что в тот раз мы все четверо держались вместе.

Остаток дня Гвеннан явно избегала меня, и я решила, что она хочет побыть одна, чтобы серьезно подумать о своем будущем.

Вечером Левереты позвали нас играть в карты. Мы довольно равнодушно отыграли свои партии и в десять вечера покинули гостеприимных хозяев. Гвеннан была погружена в свои мысли — пару раз я заговаривала с ней, но она мне не отвечала. Я решила, что она вспоминает труппу: те сейчас как раз укладывают вещи, чтобы отправиться в другой город. Еще одно маленькое приключение закончилось. И слава богу, сказала себе я, что на другие времени уже не останется.

Спала я хорошо, а утром, как обычно, пришла Фанни, чтобы раздвинуть шторы и подать мне горячую воду.

— Чудесный день, — проговорила она, — правда, над морем дымка. Пенджелл заявил — это к жаре. С утра туман был совсем густым!

Я подошла к окну и посмотрела на море.

Еще неделя или чуть больше, и я снова окажусь в Лондоне, где тетя Кларисса обрушит на меня все свое рвение.

Как мне хотелось остановить время, удержать каждое мгновение, не дать ему ускользнуть.

В то утро мы должны были втроем — Бевил, Гвеннан и я — доскакать до «Вороньих башен», где Хэрри уже ожидал нас с нетерпением.

Я спустилась вниз к завтраку. Сэр Энделион и леди Менфрей были уже за столом и тепло пожелали мне доброго утра.

Леди Менфрей сказала, что Бевил уже позавтракал, но Гвеннан еще не спускалась. Мы поговорили о погоде и о свадьбе, после чего я направилась в конюшню.

Где-то через час или около того я увидела Бевила.

— Ну что, мы едем сегодня кататься? — спросил он.

— Надеюсь.

— В таком случае где Гвеннан?

— Я ее не видела.

— Наверняка она еще и не встала. Надо подняться в комнату и поторопить ее.

Я вернулась в дом и, увидев Дину, заметила:

— Мисс Гвеннан что-то долго спит сегодня.

— Она сказала, что позвонит, когда я ей понадоблюсь.

— Когда она это сказала?

— Вчера вечером.

— Так что, вы до сих пор к ней не поднимались? — В моем голосе зазвучали визгливые нотки, как всегда бывало, когда я волновалась.

— Нет, мисс, я ее не тревожила, как мне и было ведено.

Охваченная недобрыми предчувствиями, я помчалась наверх через две ступеньки. Мне ясно вспомнилось лицо Гвеннан, каким оно было вчера…какое-то отстраненное. Она сбежала. Я знала это прежде, чем открыла дверь и увидела неразобранную кровать и конверты, лежавшие на туалетном столике. Гвеннан всегда имела некую склонность к мелодраме.

Я подошла к столику. Там было три письма: одно — для родителей, другое — для Хэрри и третье — для меня.

Мои пальцы дрожали, пока я вскрывала конверт.

«Дорогая Хэрриет, я это сделала. Ничего другого мне не оставалось. Я просто не могу иначе. Я уезжаю с Бенедиктом. Мы собираемся пожениться, и я буду играть в театре. Постарайся им объяснить. Особенно — Хэрри. Я не в силах этому противиться. Это — судьба. Все совсем не похоже на то, что происходило со мной раньше. Хэрриет, мы всегда будем друзьями, что бы ни случилось. Не забывай об этом и постарайся, чтобы они меня поняли.

Гвеннан».

Я оцепенела. Я слышала смех, доносившийся из кухни, слышала, как Бевил распекает кого-то из конюхов. Еще несколько минут жизнь вокруг меня будет идти как обычно, но скоро, очень скоро все изменится.

Я схватила два других письма и торопливо вышла из комнаты.

— Бевил! — крикнула я, выбегая из дома. — Скорее! Идите сюда.

Он бросился ко мне:

— Что, ради всего святого…

Я протянула ему письмо:

— Она уехала, Бевил. Вот одно письмо для меня. Она уехала с Бенедиктом Беллэйрсом.

— Что? С кем?

Ну, конечно, я забыла. Никто в доме, кроме меня, и, возможно, Дины, не знал о существовании этого человека.

— Гвеннан сбежала с актером.

Он выхватил у меня письмо и прочел его.

— Она собирается выйти замуж… А как же Хэрри? Что все это значит?

Я неотрывно смотрела на него: изумление на его лице сменилось пониманием, а затем гневом.

— Вы знали об этом, — бросил он. Я кивнула.

— Тогда почему вы ничего не сказали? Вы покрывали ее. Надо ее вернуть.

Он поспешил в дом, и я, пристыженная, последовала за ним. Я слышала, как Бевил позвал отца. Сэр Энделион вместе с леди Менфрей появился у лестницы.

— Гвеннан сбежала с актером! — выдохнул Бевил.

— Что?!

Бевил повернулся ко мне:

— Хэрриет вам расскажет. Она все знает.

— Хэрриет… — простонала леди Меифрей.

— Я не думала, что она собирается сбежать, — сказала я.

— Но свадьба… — начала жалобным тоном леди Менфрей.

— Я привезу ее обратно, — заявил Бевил. — Лучше ехать прямо сейчас. Как зовут этого человека?

— Там… откройте ваше письмо.

— Письмо? — спросил сэр Энделион.

— О да! — рявкнул Бевил. — Очень в ее духе… оставить письма родным… и Хэрриет.

Мне было очень больно, потому что весь свой гнев, адресованный Гвеннан, Бевил обратил на меня.

Голос сэра Энделиона дрожал; я никогда не видела его в таком состоянии.

— Боюсь, у меня нет с собой очков.

Бевил взял у него конверт и прочел записку вслух. Содержание во многом повторяло содержание письма, оставленного мне. Она любит Бенедикта Беллэйрса и уезжает с ним, потому что не может выйти замуж за Хэрри. Она надеется, что ее поймут и простят.

— Мы поймем! — проорал Бевил. — Да, мы понимаем, что она — эгоистичная маленькая дурочка. Простить! Вот когда ее привезут назад…

— Да, это, конечно, ужасное преступление, — вмешалась я, — выйти замуж по любви, а не по расчету.

Бевил уставился на меня почти что с презрением, а леди Менфрей простонала:

— Это ужасно… ужасно…

— Слушайте, — уже спокойней заявил Бевил. — Я отправляюсь в Плимут. Один. Пока я не вернусь, никому ничего не сообщайте. Я привезу ее назад — и дело с концом. Главное, чтобы не узнали слуги.

— Они уже не в Плимуте, — объяснила я. — Театр уехал вчера.

— Как он называется?

Я сказала ему.

— Я найду их и верну Гвеннан, — угрюмо заявил он.

— Она не захочет возвращаться.

— Это мы еще посмотрим.

Бевил умчался в Плимут, а я пошла вместе с сэром Энделионом и леди Менфрей в библиотеку, где они долго расспрашивали меня обо всем. Что я знаю? Что представляет собой этот человек? И они тоже винили меня за то, что я помогала Гвеннан.

Я чувствовала себя несчастной оттого, что принесла им такое горе, но больше всего — от презрения Бевила. Я никогда раньше не видела его в гневе и лишь теперь поняла, что он способен злиться очень сильно.

Я рассказала, как Гвеннан ходила в театр: теперь уже не было смысла что-то скрывать.

— Так что вы ходили с ней в театр, а все думали, что вы у портнихи?

Я гневно возразила: неужели они в самом деле считали, что на примерки требуется столько времени?

— Дина должна была нас предупредить, — сказала леди Меифрей.

— Вы же знаете Гвеннан. Она и Дине запретила болтать об этом.

— Да, — вздохнула леди Менфрей. — Мы знаем Гвеннан.

Сэр Энделион был неожиданно тихим, и я подумала, что он вспоминает тот скандал, который когда-то случился с ним самим и из-за которого он потерял место в парламенте.

— А вы, Хэрриет?

— Как я могла выдать Гвеннан? — запротестовала я.

— Но вы видите, что произошло. Когда Бевил привезет ее назад…

— Она не поедет.

— Он ее заставит. Бевил умеет настоять на своем.

— Так же, как и Гвеннан.

Леди Менфрей вздохнула, и я подумала: сколько же раз она сталкивалась с необузданными страстями и упрямством членов своей семьи.

Появился Хэрри Леверет, который не мог понять, почему Гвеннан, Бевил и я не приехали в «Башни».

Ему отдали письмо, оставленное Гвеннан; даже и сейчас мне не хочется вспоминать его лицо в тот миг, как он прочел ее слова.

Он был сражен наповал. Бедный Хэрри, несомненно, любил Гвеннан.

Тот день походил на дурной сон. Бевил вернулся домой один, бледный и злой. Он выяснил, что театр переехал в Пейтон, где он тоже побывал и где со страшными угрозами выпытал наконец, что Бенедикт Беллэйрс покинул труппу и скрылся неизвестно куда.

Больше делать было нечего…во всяком случае, пока.

Приехали Левереты, и миссис Леверет сидела в кресле и плакала. Я не решалась взглянуть на Хэрри. Меня то и дело принимались расспрашивать, но я могла рассказать только, что ходила с Гвеннан в театр и что та подружилась там с актером по имени Бенедикт Беллэйрс. Я повторяла это снова и снова, пока мне не захотелось закричать и потребовать, чтобы меня отпустили.

Глава 5

В Лондон я вернулась в совершенном отчаянии. Я потеряла Гвеннан, Бевил был страшно зол на меня, а впереди меня ждал тоскливый сезон под бдительным оком тети Клариссы.

Она сидела в гостиной напротив Дженни, специально одетая в черное — как напоминание о том, что сестра еще не перестала оплакивать своего брата, хотя жена, похоже, давно его забыла. Она выглядела словно ворона, запугивающая маленького попугайчика.

Тетя Кларисса вещала высоким ледяным голосом:

— Конечно, этот дом был бы идеальным местом. Я помню, какие балы давал здесь мой брат, помню, как эти комнаты украшали самыми изысканными цветами, а в библиотеке даже был бассейн с рыбками.

Моя мачеха всплеснула руками, но этот беспомощный жест, который столь очаровывал моего отца, не произвел на тетю Клариссу никакого впечатления.

— Конечно, я и не мечтаю о том, чтобы использовать этот дом сейчас… дом, который не так давно понес невосполнимую утрату!

— Со всяким домом в свое время это происходит, — вставила я, потому что мне хотелось прийти на помощь Дженни. — Если бы в домах, где умирают люди, после этого больше никогда не давали балов, проводить балы было бы просто негде.

— Я разговариваю с твоей мачехой, Хэрриет.

— О да, конечно, тетя. Но и я — не ребенок, который говорит, только когда ему это позволяют.

— Пока ты еще официально не выезжаешь, я отношусь к тебе как к ребенку!

— Тогда я буду очень рада пересечь эту магическую черту.

— Есть одна вещь, о которой я должна с тобой поговорить, Хэрриет. Ты чересчур остра на язык.

— Хорошо, я постараюсь его притупить.

— Ладно, оставим эти глупости. Я только хотела сказать, что сейчас невозможно воспользоваться этим домом, и потому у меня есть предложение, чтобы Хэрриет пока поселилась у меня — до конца сезона.

Дженни беспомощно посмотрела на меня. Я поняла, что все будет именно так, как желает тетя Кларисса.

Дом тети Клариссы стоял в стороне от дороги; размерами он превосходил наш дом в Лондоне, но смотрелся далеко не так фешенебельно. Муж тети Клариссы был не столь богат, как мой отец, — факт, о котором она всегда глубоко сожалела, и, я полагаю, постоянно шпыняла этим моего бедного дядюшку. Он умер лет пять назад — а до того долго болел, и я слышала, что его смерть называли «счастливым освобождением». Вполне могу поверить, что так оно и было.

Сильвия и Филлис принимали меня в своем доме с презрительной снисходительностью. Они не видели во мне соперницу, на самом деле я скорее могла послужить выгодным фоном для их бело-розовых прелестей.

Жизнь в доме кипела. Бедняжка мисс Гленистер, портниха, трудилась на чердаке, который теперь окрестили «ателье», с раннего утра до поздней ночи. Мне было ее жаль: ее тиранила не только моя тетя, но и кузины; и если мисс Сильвии не нравился фасон рукавов или мисс Филлис, поначалу решив, что кофейного цвета кружево безумно пойдет к голубому бархатному платью, вдруг приходила к мнению, что это просто отвратительно, — разыгрывалась настоящая трагедия, и мисс Гленистер всегда оказывалась «мальчиком для битья». Я бы на ее месте просто швырнула им в лицо все эти тряпки и булавки и ушла куда подальше. Но с другой стороны, куда? Уйти, только чтобы тебя наняла какая-то другая семья, где придется делать все то же самое и выслушивать такие же попреки.

Когда мисс Гленистер шила что-то для меня, я всегда хвалила ее работу, к сожалению не вполне искренне, но не могла же я умножать ее несчастья.

Мои кузины прикрывали рот ладошками, чтобы спрятать улыбку.

— Знаешь, я бы этого так не оставила, дорогая кузина. Но полагаю, для тебя это не так важно.

Мисс Гленистер, впрочем, и не сердилась на них, а говорила:

— Ну да, мисс, но они — такие хорошенькие. Можно понять, что они хотят быть еще лучше.

Наши гардеробы постепенно заполнялись платьями. Бальных нарядов должно было быть несколько, потому что тетя Кларисса сказала, что просто убийственно так часто надевать одно и то же платье, что его запомнят.

— Так что, мы наденем их всего по одному разу? — спросила я.

— Что за нелепая экстравагантность! — возмутилась тетя Кларисса.

— Но не опасно надевать их дважды? Ведь могут попасться наблюдательные люди, которые запомнят наши наряды после первого же выхода в свет. Специалисты по платьям.

— Умоляю тебя, Хэрриет, не воображай, что ты очень умна. На самом деле ты — тупица.

Но я ее задела и испытала от этого злое удовольствие. Я использовала всякую возможность, чтобы поколебать тетину уверенность в собственных дочерях и в их будущем успехе на — как я это называла — ярмарке невест. Мне, конечно, было стыдно; я убеждала себя, что искренне презираю всю эту мишуру, но в глубине души знала: будь я красива, очаровательна и привлекательна, я бы, наверное, так же, как и мои кузины, тщательно подбирала наряды, предвкушая успех. Уверенность в себе, которую я приобрела в последнее время, слетела с меня в одночасье, и я снова превратилась в прежнюю угрюмую девочку ранних лет моей юности. Во мне словно уживались две Хэрриет — одна умела веселиться и была полна надежд, интересная и даже привлекательная; а другая — угрюмая, едкая особа, в любую минуту готовая отстаивать себя от тех, кто ее заденет. Я вспоминала игрушку в детской моих кузин: две деревянные фигурки в маленьком домике — легкомысленно одетую женщину с зонтиком, символизировавшую ясную погоду, и мрачного мужчину, изображавшего ненастье. Солнце (это были Бевил и Менфрея) заставляли появляться одну меня, ненастье (тетя и кузины) — другую.

Чем больше я сама себе не нравилась, тем более несносной я становилась. Разница состояла лишь в том, что теперь я не просто молчала, как раньше, а давала волю своему острому язычку, над всеми издевалась и портила всем удовольствие.

Наверное, больше всего меня обижала маленькая белошвейка, с которой мои кузины обращались так плохо, а я всегда старалась быть снисходительной — потому что, несмотря на это, она предпочитала шить платья им, а не мне; и хотя они заставляли ее проливать немало слез на швы и оборки, она обожала их и — не меньше — уважала.

«Что я здесь делаю?» — спрашивала я себя в те дни.

Нас надлежащим образом представили обществу, и начался первый акт действа.

Ох, как же мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать всей этой болтовни вокруг списка гостей.

— Мы должны попробовать пригласить его. С ним можно сделать блестящую партию.

Под «ним» подразумевался самый завидный жених в городе, барон с хорошим состоянием.

— Все лучше, чем граф, дорогие мои, тот едва сводит концы с концами, содержа свои громадные поместья, и, можно не сомневаться, гоняется за наследством. Ему нужно не просто приданое. Если бы только ваш отец… Но надо исходить из того, что имеем. Барон — очаровательный человек… и богат… богат! Конечно, я знаю, Джордж Креллан — сын графа…но он — четвертый сын, милочки! Будь он хотя бы вторым, оставался бы шанс…но четвертый! Достопочтенная (Достопочтенный — в Англии — титул детей пэров и некоторых других сановников.) миссис Креллан! Да, очень хорошо. Но я бы предпочла более солидный титул…наследованный…«Достопочтенная» — всегда казалось мне чем-то сомнительным. Были времена, когда именоваться так считалось дурным вкусом. Поэтому мы должны попытаться пригласить барона…

Тетушка заметила мою презрительную усмешку.

— Если ты думаешь, что у тебя есть шанс заполучить графа, ты ошибаешься. Не будь твой отец так глуп, чтобы жениться на подобной женщине…и оставить свои деньги…О боже! Я-то полагала, что, выводя тебя в свет, буду располагать хотя бы одним козырем — твоим состоянием. А теперь, если только она не умрет…а она так молода…

Я громко рассмеялась.

— Хэрриет!

— Все это пустая болтовня, — сказала я. — Я не хочу ни графа, ни барона, ни даже вашего достопочтенного Джорджа Креллана и заверяю вас в этом со всей искренностью.

— Не беспокойся, — отрезала она, — тебе это и не светит.

— А если у этих джентльменов есть хоть капля здравого смысла, моим кузинам тоже рассчитывать не на что, — огрызнулась я.

Мне оставалось только уйти; не желая больше участвовать в этих пустых хлопотах, я решила проведать свою мачеху.

Дженни была рада меня видеть, и я подумала, что она выглядит еще более хорошенькой и оживленной, нежели обычно.

— Вчера заходил Бевил Менфрей, — прощебетала она. — Что за обаятельный молодой человек. Он очень мил.

Я представила себе эту сцену: Бевил, конечно, был очарователен, как всегда с красивыми женщинами.

— Он, конечно, спрашивал о тебе.

— Наверное, он поминает меня недобрыми словами, — отвечала я. — Он считает, что я отчасти виновата в том, что случилось с Гвеннан.

— О, я уверена, он так не думает. Это было бы ужасной несправедливостью, а он такого не допустит.

— Но он обвинял меня. Вполне недвусмысленно.

— Под влиянием минуты. Теперь он очень жалеет. Естественно, нельзя было ожидать, что ты выдашь Гвеннан. Я спросила, нет ли о ней каких-либо вестей, и он сказал, что нет. Он искал ее, но безрезультатно, а теперь, он полагает, она уже замужем, и в таком случае нет смысла пытаться вернуть ее обратно.

— И он…упоминал меня.

— Да. Он сказал: «Хэрриет тоже участвовала в заговоре…пообещав хранить все в секрете. Если бы только она нам намекнула… но, разумеется, она не могла этого сделать!»

— Так, по-твоему, он правда меня понимает?

— Ну, конечно. Он бы и сам поступил точно так же. Он сказал, что будет появляться на ваших вечерах. Твоя тетя послала ему приглашения.

Я не могла скрыть своей радости, но в душу мою закрадывались сомнения, когда я смотрела на свою симпатичную мачеху: ее глаза лучились от радости, пока она описывала визит Бевила, ее кожа была такой свежей, нежной и бархатистой и таила в себе нечто невероятно притягательное.

Через несколько дней мы отправились на бал, который леди Меллингфорт давала для своей дочери Грейс. Приготовления заняли весь день. Меня ждало горькое разочарование, ибо Бевила туда не позвали, хотя я надеялась, что моя тетя об этом позаботится.

Уединившись в своей комнате, я попробовала танцевать. Это у меня получалось, как я смогла убедиться в той круглой зале в Менфрее и на маскараде в «Вороньих башнях», но мне казалось, что мне недостает грации.

Но если я ради чего-то и пошла бы на бал, то только в надежде встретить Бевила.

Я была одета в зеленый цвет, который, как сообщили мне мои кузины, сулит неудачу. Одевалась я не без колебаний, поскольку выбрала это платье больше из бравады, нежели почему-либо еще. Зеленый шелк, раскроенный и сшитый измученной мисс Гленистер. Я подумала, что наряд этот едва ли меня красит; а по довольному выражению лиц моих кузин поняла, что они считают так же.

Платье Сильвии было розовое с серебром, а филлис — голубое с серебром. Одна и та же серебряная лента пошла на оба: если покупаешь сразу много, выходит дешевле. Я не могла не признать, что они выглядят очень славно — по меркам того, что я, обманывая себя, называла дешевым вкусом. Горничная, которая у нас была одна на всех, причесала их прелестные локоны. Никто не догадывался, что эти локоны прошлым вечером закручивали в тряпки, — довольно неудобно и выглядит смешно, но тетя Кларисса была против парикмахерских щипцов. Я просто причесала свои прямые волосы и свернула их в пучок на макушке.

— Как у старухи! — счастливым тоном прокомментировала Филлис.

— По крайней мере, — отозвалась я, — на балу не будет трех фарфоровых куколок с верхушки рождественской елки.

— Ревнуешь! — прошептала Сильвия.

— Нет, — отрезала я. — Просто констатирую факт.

Я и вправду выглядела не самым лучшим образом. Я с презрением отвергла румяна, которыми мои кузины тронули свои щеки, и решила отправиться на бал бледной, без мишуры — только для того, чтобы показать, что мне все равно.

— Она похожа на гувернантку, — сказала Сильвия Филлис.

— О да, за исключением того, что гувернанток не пускают на бал.

— Филлис! Сильвия! — оборвала я их. — Ваши манеры и вполовину не так хороши, как ваши платья.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Вхожу в роль гувернантки, раз уж я так выгляжу.

Как бы они удивились, узнав о том, что на самом деле у меня комок стоял в горле и глаза щипало. Мне хотелось броситься на кровать и разрыдаться: такой несчастной я себя чувствовала, словно вернулись те давно прошедшие дни, когда мой отец ясно дал мне понять, что моя судьба его не заботит, а тетя Кларисса заранее ломала голову над тем, где приискать мне мужа.

Карета уже ждала у дверей, и мы расселись. Я смотрела на тетю Клариссу: ее лицо обретало очень самодовольное выражение, когда она смотрела на собственных дочерей. По ее мнению, они выглядели чудесно.

Недалеко от дома леди Меллингфорт на Парк-Лейн мы попали в поток экипажей, доставлявших гостей. Это был один из самых пышных балов сезона, и тетя Кларисса, радуясь, что ее пригласили на такой роскошный праздник, одновременно терзалась сомнениями, удастся ли и ей выступить с подобным блеском, когда придет ее очередь.

Прохожие бросали на нас заинтересованные взгляды — некоторые из этих людей были плохо одеты, с изможденными лицами. Я вздрогнула: такие картины мне никогда не нравились. Наверное, они ненавидят нас, сидящих здесь, думала я, за то, что мы не только сыты, но и одеваемся в роскошные наряды — одно платье стоит столько, что целая семья могла бы кормиться на эти деньги несколько недель.

Поэтому я порадовалась, когда мы наконец к дому.

Там нас ждали красный ковер, напудренные лакеи, пальмы в белых горшках, шум восторженных голосов и встревоженные взгляды рвущихся в бой мамаш.

Мы поднялись по белой лестнице, на верху которой нас встретила леди Меллингфорт, облаченная в белый атлас, бриллианты и перья.

Как я и ожидала, это был кошмар. Матери приветствовали друг друга, обменивались комплиментами по поводу красоты дочерей, хмурыми глазами высматривали самых привлекательных соперниц и наиболее заманчивую добычу.

Меня они не опасались, я читала их мысли, словно в открытой книге.

«Дочь сэра Эдварда Делвани! Не красавица! А после того, как ее отец женился на молодой…и не слишком богата. Бедняжка».

Я чувствовала себя здесь чужой. Как я ждала того момента, когда мы попрощаемся с хозяйкой, выразив ей живейшую благодарность; и насколько же приятней моя собственная комната.

Все происходило ровно так, как я и боялась. Меня представили нескольким мужчинам — в возрасте и мало симпатичным, — которые рассматривали меня весьма задумчиво. Похоже, даже мое сильно уменьшившееся состояние представляло для них некоторый интерес. Я неловко потанцевала и чуть-чуть поболтала с ними, но, поскольку я не делала никаких попыток поддержать сей пустой разговор, они ретировались.

Я видела, как танцуют Филлис и Сильвия; к сожалению, они тоже меня видели и посылали мне сочувствующие улыбки, которые не могли скрыть их радости по поводу собственного превосходства.

Меня не волновало, что они скажут, но я пообещала себе, что никогда больше не появлюсь на этих глупых балах.

А потом ко мне подошел он. Я заметила, что некоторые из мамаш-хищниц уже нацелились на него, но он об этом явно не подозревал. Однако он был если не самым красивым, то, без сомнения, самым ярким из мужчин в этом зале.

— Хэрриет! — произнес он громко, так что это услышали все соседки и навострили уши, а уж брови их невольно поползли. — Я охочусь за вами последние полчаса!

— Бевил! — почти прокричала я, не в силах скрыть радость.

Он присел рядом со мной:

— Я собирался появиться здесь раньше, но задержался в парламенте.

— Я не знала, что вы придете.

— Я тоже не был уверен, что сумею это выдержать. Но когда Тони Меллингфорт сообщил мне, что ваша тетя приглашена вместе со своими протеже, я понял, что выбора у меня нет. Вы рады меня видеть? Какой шум!

В первую минуту я от радости не могла произнести ни слова. Но потом мне все же удалось овладеть собой, и я проговорила:

— Именно то, чего и следовало ожидать: музыка и болтовня.

— На самом деле я, по мере возможности, избегаю подобных мероприятий.

— Я бы тоже их избегала, но вам это легче, чем мне. Есть какие-нибудь новости о Гвеннан?

— Никаких, — ответил он. — Но я должен извиниться перед вами. Я был зол и думал только о том, что всего этого не случилось бы, если б вы рассказали нам, что происходит; но теперь я понимаю, что вы с Гвеннан были друзьями, она доверяла вам полностью и вы бы никогда ее не предали.

— Я рада, что вы это понимаете.

— Вы ведь видели этого парня, да? О господи, какой шум! Может, поищем местечко потише?

Бевил взял меня за руку, а потом и под руку; и пока мы пробирались к алькову, отгороженному от залы пальмами, нас провожали несколько пар глаз.

— Так будет лучше.

— Подальше от всех этой суматохи, — пробормотала я, воспрянув духом.

— Но все же недостаточно далеко. Этот актер, что он собой представляет?

— Я видела его только на сцене и — мельком — за кулисами.

— И что вы о нем думаете, Хэрриет?

— Не знаю. Он — слишком актер, и всегда кажется, что он играет роль — как на сцене, так и за ее пределами.

— Что же будет с Гвеннан?

— Такая девушка, как она, не пропадет.

— Она не писала вам — с просьбой не говорить нам об этом? — Бевил улыбнулся. — Даже если и так, вы ничего не скажете, верно?

— Не скажу. Но сейчас я говорю честно: она мне не писала.

— Не знаю, хороший это знак или дурной?

— Может быть и так и этак.

— Вы меня не обманете, Хэрриет. Если Гвеннан есть чем похвастать, она бы вам написала. Она ведь всегда поступала именно так?

— Да, это правда. Но может быть, она боится навести вас на след.

— Никто не может заставить ее вернуться… если она замужем. Услышав что-то, вы расскажете мне? Конечно, если вас не попросят хранить тайну?

— Конечно, Бевил.

— Значит, договорились. А как ваши дела? Я слышал, вы пока живете в доме тетки? Я недавно навещал вашу мачеху.

— Да, и жду не дождусь, когда это все закончится! Я ненавижу подобные вещи.

— Я тоже.

— Вас никто не принуждает приходить.

— Снова ошибаетесь, Хэрриет. Меня вынуждает к этому желание повидать вас. Вы же знаете, что вы — самая умная и необычная юная леди из всех моих знакомых, разве нет?

— Я знаю, что вы — мастер говорить комплименты.

Он наклонился ко мне и поцеловал меня в нос. Я подумала: такого еще никогда не бывало. Страшно подумать, что я не хотела ехать на бал леди Меллингфорт.

Мы заговорили о Менфрее, и я, сидя в алькове, слышала плеск воли и видела серые стены с бойницами, и старые часы на башне, и себя, скачущую с Бевилом по лесам и полям. От счастья у меня кружилась голова.

Позже, когда мы отправились к ужину, к нам — по-моему, весьма некстати — присоединились тетя Кларисса и Сильвия, оставшаяся, как я не без злорадства заметила, без кавалера.

— Мистер Менфрей! Очень приятно. Моя дочь — Сильвия.

Я страшно испугалась, когда Бевил посмотрел на мою кузину теплым, ласкающим взглядом — тем самым, каким он и его отец смотрели на всех женщин.

— Мне тоже очень приятно, мистер Менфрей, — прощебетала Сильвия. — Я так много о вас слышала.

— Значит, все довольны. Хэрриет весь вечер не могла говорить ни о чем другом, как только о своих очаровательных кузинах!

У меня перехватило дыхание, но Бевил заговорщицки улыбнулся мне. Он верно оценил ситуацию.

Леди Меллингфорт предложила своим гостям самим выбирать яства у буфета, и Бевил взялся принести нам ужин.

— Возьмите с собой Сильвию. Она вам поможет. Иди, Сильвия, моя дорогая.

Я смотрела, как они вместе направляются к буфету, и ненавидела свою тетю. Она, похоже, испытывала ко мне те же чувства.

— Право, — прошипела она, — люди уже говорят!

— Вряд ли вы могли ожидать чего-либо другого. Это же не монашеский орден, где все дали обет молчания.

— Хэрриет! Послушай меня.

— Я вас слушаю, тетя.

— Твое поведение просто возмутительно!

— Почему?

— Ты уединилась с этим человеком, спряталась от всех.

— Спряталась? О, тетя, в этом нет ничего предосудительного. Нас было прекрасно видно через пальмовые ветки…и нас все видели.

— О том и речь. Так не делают. Я за тебя отвечаю, и я крайне недовольна. Ты просто вцепилась в мистера Менфрея. Тебе не приходило в голову, что другие тоже хотят поговорить с ним?

— Он небогат, тетя. Конечно, у него есть титул, который он унаследует в один прекрасный день, я полагаю.. но поместье в провинции… и оно сравнительно небольшое. Он и в сравнение не идет с графом и бароном или даже с достопочтенным мистером Крелланом.

— Замолчишь ты, наконец! Во всяком случае, они с Сильвией, похоже, нашли общий язык.

Так оно и было. Я мрачно следила за тем, как они смеются, выбирая у буфета деликатесы с помощью лакея леди Меллингфорт.

— О, вот они идут. Мистер Менфрей, что за изумительно вкусные вещи вы нам принесли! Пожалуйста, присаживайтесь. А ты, Сильвия, моя дорогая, садись здесь.

Бевил подвинул свой стул поближе к моему.

— Надеюсь, — сказал он, улыбаясь мне, — это придется вам по вкусу.

Он очаровал мою тетю, а с Сильвией взял тот слегка фривольный тон, который, похоже, уже вошел у него в привычку. Вечер не был испорчен окончательно, но я невольно вернулась с небес за землю.

Мне так и не выдался случай опять испить из чаши блаженства, почти сразу после ужина все стали прощаться. Бевил принял приглашение нанести визит в дом моей тети, и наша карета двинулась вдоль Парк-Лейн.

По дороге все молчали.

В спальне я сбросила свое платье на стул и упала в кровать, где на грани сна мне привиделась Менфрея. Вот я гляжу на море, потом плыву на лодке к острову, где ждет меня Бевил… или еду на лошади через лес, смеясь и болтая, а потом пускаю ее в галоп, чтобы оторваться от тети Клариссы и Сильвии, которые преследуют меня. Прекрасное сновидение омрачала лишь легкая тень сомнения и недоверия — как память о том, что случилось на балу леди Меллингфорт.

На следующий день тетя заявила, что мне неплохо было бы навестить мачеху, и я охотно повиновалась. Меня удивило это неожиданное послабление, и лишь потом я узнала, что как раз в это время Бевил приходил в гости, — оказывается, все было подстроено специально.

Вернувшись и обнаружив, что произошло, я готова была всех убить.

— Он так смотрел на Сильвию! — сообщила мне Филлис.

— А мне показалось, это ты пытаешься с ним флиртовать, — возразила Сильвия. — Он, правда, скорее удивился — и все равно предпочитал говорить со мной.

Я едва могла это выдержать, но на следующий день меня ждал триумф — как раз перед тем, как нам пришла пора отправляться на очередной званый вечер, одна из горничных принесла цветы: две орхидеи в красивой коробке — оформленной с исключительным вкусом.

— Дайте их мне! — взвизгнула Филлис. — О, мне так интересно, кто их прислал.

Тетя суетливо схватила подарок:

— Цветы! Ничего такого уж необычного. Да не волнуйтесь вы так. Вы скоро узнаете, что это — обычный способ, когда мужчина хочет выказать даме свой интерес.

Сильвия хмуро взглянула на сестру и попыталась отнять у нее коробку.

— Откуда ты знаешь, что это — для тебя?

— Мистер Соррел на балу у леди Меллипгфорт был так внимателен, и он намекнул, что надеется встретиться снова, так что я не удивлена.

— О, а что, если они не для тебя?

Сильвия захихикала, взглянув на карточку, которую она выудила из коробки.

— Значит, это тебе? — спросила ее мать.

Но теперь уже Филлис попыталась отобрать карточку у Сильвии, и она упала на пол у моих ног. Взглянув на нее, я увидела, что там написано: «Я буду искать вас сегодня вечером, Хэрриет. Б.М.»

— Не может быть, — сказала моя тетя. Я забрала коробку, на которой значилось мое имя, вытащила орхидеи и прижала их к груди. Тетя схватила карточку и прочла ее.

— Б.М.! — воскликнула она.

— Вы, наверное, думаете, что это — сокращенное обозначение Британского музея? Но я уверена, что цветы прислал мне Бевил Менфрей.

Я отнесла орхидеи в мою комнату. На сей раз я озаботилась своим нарядом и решила выбрать платье, которое лучше всего подошло бы к орхидеям. Мой выбор остановился на бледно-зеленом, и, приложив к нему цветы, я поняла, что они смотрятся просто прелестно.

Мне было нелегко скрыть свой восторг, и мои кузины и тетя на этот счет не обманулись.

— Не стоит, Хэрриет, — мягко заметила моя тетя, — придавать такое большое значение подаренным цветам.

— Конечно, это ничего не значит, — с притворной скромностью согласилась я.

— Эта твоя подруга, Гвеннан, просто необузданная особа. Я весьма шокирована тем, как она сбежала накануне собственной свадьбы. Они все должны ее стыдиться.

— Может, у них вообще есть привычка сбегать после помолвки, — предположила Сильвия.

— Это — бешеное семейство, я всегда слышала о них такие отзывы, а перспективы у них не блестящие. Я слышала от весьма сведущих людей, что у них долги. Они владеют каким-то полуразвалившимся старинным замком — где-то в глуши Корнуолла, и я не вижу других причин поддерживать с ними знакомство, кроме, разумеется, того факта, что твой отец, Хэрриет, был членом парламента от этих мест. И кстати, он получил это место, потому что предыдущий депутат подал в отставку из-за скандала. Это был отец твоего приятеля. Мое мнение, что с подобным семейством следует вести себя очень осторожно.

— О да, — ехидно подтвердила я. — И ни в коем случае не следует приглашать никого из членов этой семьи в гости, когда меня нет дома.

Экзотический запах орхидей пьянил меня, и я не заботилась ни о том, что они говорят, ни что они думают.

Я точно знала, что вечер будет чудесным, потому что я увижу Бевила.

И он не обманул моих ожиданий. Бевил не расставался со мной — как и в прошлый раз. Мы почти не танцевали: зная, как сильно я стесняюсь своей хромоты, Бевил предложил мне просто посидеть и поболтать. Этим мы и занялись — и хотя говорили мы полушутя, я блистала остроумием, так, по крайней мере, мне казалось. Возможно, радость, словно крепкое вино, заставляет человека поверить в себя. Но Бевил с готовностью смеялся моим шуткам, похоже получая удовольствие от моего общества, ибо весь вечер не отходил от меня и признался, что счастлив увидеть на мне свои орхидеи.

Я прекрасно знала, что за нами наблюдают и что на наш счет уже возникают предположения.

Возможно ли, чтобы в самом начале сезона Хэрриет Делвани, которая ничего собой не представляла, — а когда ее отец женился на актрисе, вообще превратилась в пустое место, — чтобы эта Хэрриет первой из молодых кобылок пришла к финишу и получила на этих скачках главный приз?

Это был триумф.

Мы вызывали подозрения, я и Бевил, тем, что все время держались вместе, и, совершенно естественно, общество обратило на нас внимание.

Тетя Кларисса не преминула указать мне на это — с удивлением и завистью. Она не могла поверить, что я, которая была сейчас не богаче, чем ее собственные дочери, к тому же не обладала и на четверть их привлекательностью, оказалась первой, о ком упомянули газеты.

Я спустилась вниз к завтраку и увидела тетю с кузинами уже за столом.

— Только посмотри на это, — сказала тетя Кларисса.

— О, это — репортаж о последнем бале.

— Читай, что там написано.

— Мистера Бевила Менфрея, члена парламента от округа Корнуолл, постоянно можно было видеть в компании мисс Хэрриет Делвани. Мисс Делвани — дочь безвременно ушедшего сэра Эдварда Делвани, депутата от округа, который теперь представляет мистер Менфрей. Следует напомнить, что сэр Эдвард скончался приблизительно восемнадцать месяцев назад, вскоре после женитьбы. Огромное наслаждение — наблюдать, как эти двое очаровательных молодых людей нашли друг в друге превосходную компанию, чем они обязаны, вероятно, политике… или…

Я громко рассмеялась:

— Значит, нас уже заметили.

— Я надеюсь только, — сказала Сильвия, — что он не развлекается.

— Напрасно. Он — не тот человек, который будет терпеть скуку.

— Ты что строишь из себя наивную дурочку?

— Я, о моя хитроумная кузина?

— В самом деле, Хэрриет, ты слишком легкомысленна, — с упреком заявила моя тетя. — Это может быть очень серьезно.

Я ничего не ответила. Это и было очень серьезно. Это была самая серьезная вещь на свете.

Через несколько дней Бевил навестил меня в тетином доме.

То ли мне повезло, то ли он специально выбрал время, но тети и кузин не было дома. Я сидела в своей комнате и одновременно испугалась и обрадовалась, когда горничная передала мне, что Бевил ждет меня в гостиной.

— Он спрашивает вас, мисс Хэрриет, — сказала она с чуть заметной гримаской. Тетя и кузины своим обращением со слугами едва ли могли завоевать их симпатии, и те соответственно радовались моему успеху в обществе, что выражалось в том, что они постоянно совали свой нос в мои дела — о которых они, разумеется, были наслышаны, ибо моя персона, без сомнения, широко обсуждалась на кухне и под лестницей.

Меня немного смущало мое льняное сиреневое платье, и я прикинула, не стоит ли мне переодеться, а посмотрев в зеркало, обнаружила, что мои волосы, как обычно, в беспорядке. То, что я увидела, разительно отличалось от давешней юной леди, прилагавшей столько усилий, чтобы выглядеть наилучшим образом в обществе.

— Ответьте мистеру Менфрею — я выйду к нему через пару минут, — сказала я.

Едва дверь закрылась, я стащила с себя домашнее платье и надела серое шелковое, с отдельными лифом и юбкой. Сражаясь с крючками, я думала только о потерянных секундах, но, когда я застегнула последний из них, оказалось, что мои волосы снова растрепались, и я задержалась еще, чтобы пригладить их. На все это ушло чуть больше пяти минут, и эти пять минут часто потом мнились мне решающими в моей жизни.

Я поспешила в библиотеку. Бевил стоял там — спиной к камину. Он взял обе мои руки в свои и на несколько минут застыл так, улыбаясь мне.

— Как я рад, что застал вас…одну.

— Тетя и кузины сейчас появятся, — мрачно отвечала я. — Если, конечно, не застрянут где-нибудь.

— Леди, — заметил он, — вообще к этому склонны.

Его глаза смеялись, и я не сомневалась — он точно знал, что я задержалась, чтобы сменить платье.

— Вам очень идет этот наряд, — продолжал он, — но с этими крючками четыре руки всегда лучше, чем две. Позвольте мне…

Бевил повернул меня, и я почувствовала, как его пальцы застегнули крючок, а потом он прикоснулся губами к моей шее.

— Бевил! — вскричала я.

— Это плата, — отвечал он. — Вы же понимаете, что за услуги всегда приходится платить.

Я не оборачивалась к нему, ибо знала, что мой взгляд предательски выдаст Бевилу все, что я сейчас чувствовала.

— Хорошо, что я застал вас одну. Мне надо вам кое-что сказать, — проговорил он уже другим тоном.

— Да, Бевил?

— Давайте присядем.

Он взял меня за руку, и мы уселись рядом на софе.

— Сегодня я уезжаю в Корнуолл, — бросил Бевил.

Я ничего не ответила: мое сердце билось слишком сильно, в горле стоял комок. Я не буду больше наслаждаться его обществом на светских раутах, но он хотел мне что-то сказать, и он пришел, чтобы сказать это. Мне казалось, я знаю, о чем пойдет речь, и, если это так, я была бы совершенно счастлива. Я хотела, чтобы он увез меня обратно в Корнуолл, подальше от лондонского дома, в который мне, без сомнения, очень скоро предстоит вернуться.

— У меня там назначена встреча, — продолжал Бевил. — Это неотложное дело, иначе я бы не поехал.

— Ну, конечно.

— Дочь политика должна меня понять. И, Хэрриет…

У дверей остановилась карета, в которой сидели моя тетя и кузины. Я услышала резкий голос тети:

— Выходи, Сильвия.

Бевил посмотрел на меня и скорчил гримасу. Тетя была уже в холле. До нас донесся ее пронзительный вопль:

— В библиотеке!

И вот она уже вплывала в комнату. Я была совершенно убита. Счастье казалось таким близким, а я упустила шанс.

Бевил, судя по всему, тоже очень расстроился.

Когда появились Сильвия и Филлис, окончательно нарушив наше уединение, я всеми силами стала убеждать себя, что, если он собирался просить моей руки, это можно сделать и потом, и нет необходимости так уж сильно горевать.

И только позже я поняла, какую важную роль играет в нашей жизни случай, — моя небольшая задержка ради того, чтобы сменить льняное платье на шелковое, стоила мне многих тревог и мучительных сомнений в грядущие дни.

Когда Бевил уехал, мне стало совсем одиноко. Я отправилась навестить Дженни и, поднявшись в свою старую комнату, обнаружила там Фанни.

Она выглядела настолько несчастной, что я спросила ее, в чем дело.

— Я слыхала, о вас писали в газетах, — ответила она. — Намекали на скорую свадьбу. Мне это совсем не нравится.

— Что тебе не нравится?

— Вы теперь взрослая и, наверное, думаете, что я не должна говорить с вами как раньше, как я всегда говорю. Но я ничего от вас не таю, потому что для меня вы всегда останетесь моей девочкой…я ведь помню вас крошкой.

— Да, Фанни, я знаю, но я больше не ребенок — видишь сама; может, я даже выйду замуж. Мне уже восемнадцать.

— Не в том дело, мисс Хэрриет. Это…это потому, что ваше имя поминали рядом с… Ну, я с радостью думаю, что вы обзаведетесь своим домом и возьмете меня с собой и маленькие детки, которые пойдут один за другим, будут и моими тоже.

— Так все и случится, и не о чем печалиться, Фанни.

Фанни посмотрела на меня сердито:

— Ну, нет, конечно, так и должно быть, — так оно и будет. Но… я хотела бы видеть вас счастливой и…чтобы вы вышли за правильного человека.

— Которого ты для меня выберешь?

— Ну, такого я не требую. Но кое-кто из ваших приятелей мне не нравится.

— Не понимаю, на что ты намекаешь.

— Ходят всякие слухи и сплетни, но они не всегда доходят до ушей тех, кому больше всего пригодились бы. Я скажу вам все без обиняков, мисс Хэрриет. Речь идет о мистере Бевиле Менфрее, вот о ком. И нечего так холодно и надменно на меня смотреть. Я знаю, вы не захотите слушать никого, кто скажет о нем дурно, и мне очень неприятно делать вам больно. Но лучше обидеть вас теперь, чем позволить вам загубить свою жизнь. Пожалуйста, мисс, не сердитесь. Я просто беспокоюсь, что вы попадете в беду.

— Что ты знаешь о мистере Менфрее?

— Достаточно того, что он — одни из них, из Менфреев, — вот и все. Они — порченые. Это у них в крови, ничего тут не поделать. О, я знаю, с виду они хороши; они умеют охмурять. Но внутри, за всем этим, — они порченые. Возьмите мисс Гвеннан — бросить бедного мистера Хэрри в последнюю минуту ради собственного каприза…Она — тоже одна из Менфреев. Им нельзя доверять.

— Но ты знаешь что-нибудь о мистере Менфрее?

Фанни поджала губы и опустила глаза.

— Фанни! — Я потрясла ее за плечи. — Скажи мне. Я прошу тебя.

— Вам это не понравится, мисс.

— Мне еще меньше понравится, что ты пытаешься что-то от меня скрыть.

— Женщина. Вот что. Я слышала, что у него есть любовница в Сент-Джонсе. Помните мисс Джесси, докторскую дочку? Ну, она сейчас устроилась гувернанткой в одну семью на Парк-Лейн, и я слыхала, что мистер Менфрей там частый гость — и в гостиной, и под лестницей.

— Это — просто сплетни! — закричала я.

— Может, и так, но, когда я узнала, что вы здесь тоже замешаны, я навострила уши…

— Зачем ты рассказываешь мне все это, Фанни?

— Я отвечу вам, мисс Хэрриет. Я никогда не рассказывала вам о моем… ну, о моей девочке. Просто не могла себя заставить. Я говорила с вами о приюте, о нищете… но я не могла заставить себя говорить о моей малышке. У меня была девочка. Понимаете, после приюта я устроилась служанкой, а у горничной там был брат. Билли… Билли Картер. Он был моряк, и мы поженились. Мы не прожили вместе и года, когда море забрало его. Когда мы приезжали туда, в Корнуолл, все словно возвращалось. Я по ночам лежала в постели — без сна — и слушала море, а оно всегда так дико грохотало, и вот что я говорила себе: «Это море забрало у меня Билли». А ребенок тогда уже был во мне, и я убеждала себя, что, когда он родится, мне станет легче. Мне говорили, что всему виной потрясение… Она прожила только день… моя деточка. Я думала, что умру. А потом я нанялась к вам. И здесь, в доме, была девочка, того же возраста, что и моя, и она потеряла мать. Вот видите, получилось, что есть ребенок без матери и мать без ребенка. Я стала кормилицей, и было так, словно мне вернули мою дочку.

— О, Фанни, — сказала я и бросилась ей в объятия.

— Моя деточка! — всхлипывала она, гладя меня по волосам. — Понимаете…у моей малышки не было бы отца, и у вас вроде как тоже. И тогда все стало по-другому. Я перестала плакать по ночам. У меня появился ребенок, о котором приходилось постоянно думать. Это было как перст Провидения. В конце концов я обрела дочку. И именно поэтому у меня есть право предостеречь вас, моя любимая. Мы ведь так близки, дорогая моя, вы — и я…и если я увижу, что вы несчастливы, это разобьет мне сердце.

— Милая Фанни, — проговорила я, — не думай, я все понимаю… и не считай меня неблагодарной. Мы никогда не расстанемся…и мои дети будут также и твоими. Но ты ошибаешься насчет Бевила и Менфреев.

Она грустно покачала головой:

— А вы, любовь моя…они вас просто околдовали. Думаете, я вас не знаю? Думаете, я не вижу, к чему все идет? Вы же знаете, что я права, правда? Вы поверили в то, что я вам сказала?

Я готова была разрыдаться. Со стороны Фанни было нечестно открыть мне свои сокровенные чувства, а затем говорить гадости о человеке, которого я люблю.

Я отвернулась.

— Я не терплю сплетен, Фанни, — сказала я. — И не думай, я понимаю, ты делаешь все это ради меня. Я всегда помню, что могу на тебя положиться, так же как и ты на меня. Но я знаю Менфреев лучше, чем ты.

— Все равно душа у меня не на месте, — настаивала Фанни.

Я обняла ее.

— Фанни, неужели ты еще не убедилась, что я могу позаботиться о себе?

Но она только покачала головой.

Когда Фанни ушла, я присела на краешек кровати. Меня охватило уныние, потому что, хотя я и притворялась, что не поверила обвинениям Фанни в адрес Бевила, здравый смысл говорил мне, что это легко могло оказаться правдой. Таков образ жизни Мепфреев. Бессчетные романы для них так же естественны, как дыхание. Я была глупа и романтична, когда думала, что Бевил изменит своим привычкам — только оттого, что повстречал меня. Я всегда это за ним знала, но почему-то вбила себе в голову, что, став моим мужем, он каким-то чудесным образом превратится в того человека, каким бы я желала его видеть. А все, чего я хотела от Бевила, — это чтобы он остался ровно таким, каков он есть, исключая одно: он должен был хранить верность единственной даме — мне.

И даже сейчас я обманывала себя. Как мне верить Бевилу, если, заигрывая со мной — а он, без сомнения, это делал, — он содержал любовницу в Сент-Джонсе и одновременно продолжал крутить роман с Джессикой Треларкен. Так вести себя мог только человек с весьма свободной моралью — или это и есть мораль Менфреев?

Способен ли такой человек быть той скалой, на которой кто-то другой стремится выстроить свою будущую жизнь? Могу ли я доверять ему и чувствовать себя защищенной?

А именно в этом я нуждалась более всего. Защищенность — вот чего мне всегда не хватало. Отчаянное желание юной, ранимой души.

Мой отец не давал мне ощутить ее, и я нашла опору в Фанни; а теперь Фанни предостерегала меня, пытаясь уберечь от брака с человеком, который, как она считала, мне не подходит, — ровно так же, как, помню, она однажды схватила меня, когда я собиралась прыгнуть в крапиву.

Задумчивая, я вернулась в дом тети.

Мы сидели в «ателье» с мисс Гленистер, перед нами на столе были расстелены три ярда белого атласа с крошечными золотыми цветочками.

Тетя Кларисса купила его задешево и для этого долго и яростно торговалась. Мисс Гленистер нервно отмеряла ткань и прикидывала, какое платье лучше из него соорудить, пока Сильвия и Филлис ругались из-за того, кому из них атлас пойдет больше.

Я слушала их, как слушала все эти дни, — с удивлением и любопытством. Мне хотелось занять себя мыслями о самых простых вещах, чтобы наконец прекратить задавать себе разные неприятные вопросы.

— Широкий рукав, стянутый у запястья, — ворковала Сильвия.

— Они тебе не идут. Ты — слишком пухлая, — подколола Филлис.

— Может быть, мисс хочет юбку с оборками…в ней, скажу тебе, ты будешь совсем как колобок.

— Так, — рявкнула тетя Кларисса, — если вы собираетесь спорить, я пожалею, что раздобыла такую ткань! Мисс Гленистер скажет, что из этого можно сделать, а уж потом мы решим, для кого это платье.

— Оно должно быть готово к балу у леди Карронт, — заявила Сильвия.

— Но это — через два дня, — возразила я.

— О, если потребуется, я просижу над ним всю ночь, — смиренно заверила мисс Гленистер.

Я потрогала материю и, приподняв ее за край, приложила к себе.

Сильвия рассмеялась.

— Мама купила эту ткань для нас, кузина, — напомнила она мне.

— Я знаю, но думаю, вы не будете против, если я ее рассмотрю.

— Для тебя она слишком тонкая.

— А может, и для всех нас, — сказала я. — Она слишком изысканная.

— А почему бы нам не быть изысканными?

— Конечно — у кого это получается.

— Как всегда, очень остроумно. Наверно, от твоего остроумия он и сбежал, так ведь?

— Кто сбежал?

— Ты прекрасно знаешь. На вас обратили внимание, и он испугался, я полагаю, твоих странных шуточек.

Я вспыхнула от гнева и в ярости повернулась к кузинам, но тут в дверь постучали и вошла горничная.

— Тут пришла прислуга с Вестминстер-сквер, мадам. Она спрашивает мисс Хэрриет.

Я выбежала из комнаты и помчалась через просторный вестибюль к ожидавшей меня Фанни. Я тут же поняла, что что-то произошло…что-то ужасное. Несколько секунд она смотрела на меня так, словно не могла найти слов.

— Мисс Хэрриет… ваша мачеха…

— Она заболела?

Фанни покачала головой.

— Умерла, — проговорила она.

Глава 6

Жизнь опять утратила всякое подобие реальности. Я не могла поверить, что это действительно случилось. Передо мной вставали сцены, похожие на картины безумного художника. Я видела лица Полдена, миссис Трант и слуг — перепуганные и одновременно восторженно-восхищенные. В этой трагедии — из тех, о которых они раньше только читали, — они были чуть ли не главными участниками.

Высказывалось предположение, что мою мачеху отравили. Будет проведено судебное расследование, чтобы установить точно, отчего она умерла, и, возможно, найти виновника.

Тетя Кларисса вызвала меня в библиотеку. Она выглядела лет на пять старше, нежели сегодня утром, когда мы обсуждали расшитый золотом атлас.

— Хэрриет, какая ужасная новость!

— Да, тетя.

— Говорят, это передозировка лекарства. Ужасно. Теперь будет скандал. Как раз в середине сезона. Он может оказаться губительным… с самыми неприятными последствиями.

— О! — произнесла я и услышала в своем голосе дребезжащий смех, который напугал меня саму. — Для сезона?

— Не вижу поводов для смеха, скажу я тебе. — Бедная тетя Кларисса, она так давно убила в себе все человеческие чувства, что даже не умела распознавать их у других. — По-твоему, кто-нибудь захочет иметь дело с семьей, в которой происходят подобные скандалы? Это — полное крушение всех наших надежд. И в самый неподходящий момент…

— Для такого не бывает подходящего момента, — сказала я. — Тетя Кларисса, она умерла… умерла!

— Перестань кричать. Слуги услышат. Могу поручиться, они сейчас это обсуждают. Честно говоря, Хэрриет, я думаю, тебе не стоит здесь оставаться. Если тебя тут не будет, мы сумеем как-нибудь устраниться от этого дела. Конечно, всплывет, что она была женой Эдварда. О, как же он мог быть так слеп? Он всегда проявлял такую осмотрительность…а тут…Увлечься этой ужасной особой…и пусть она мертва, я все равно повторю…увлечься женщиной, которая чуть ли не сразу после его смерти накладывает на себя руки… или еще ужаснее — кто-то ее убивает.

Я слушала тетю Клариссу и понимала, что у меня начинается истерика. Я сказала:

— Значит, вы меня выгоняете, тетя?

Она не ответила, и я продолжила:

— Я уеду завтра же утром.

Я страшно устала, но не могла уснуть, а задремав, тут же пробуждалась в ужасе. Меня мучили кошмары, и я обрадовалась, когда стало светать.

Горничная, которая принесла мне горячую воду, посмотрела на меня с любопытством. Я была замешана в трагедию — несчастный случай, самоубийство… или убийство.

Я умывалась и одевалась очень медленно, оттягивая тот миг, когда мне придется покинуть дом. Как странно, что я хотела задержаться подольше в доме тети! Я ведь так ждала, когда же, наконец, смогу отсюда уйти, и то, что теперь это происходило так, только увеличивало мое отчаяние. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой и беспомощной.

В дверь постучали.

— Вас зовут, мисс. В библиотеку, — объявила служанка.

Я кивнула и притворилась, что смотрюсь в зеркало, чтобы расчесать волосы, хотя она, без сомнения, видела страдание на моем лице.

Тянуть больше было невозможно. Вещи сложены. Я готова ехать. В библиотеке меня ждет тетя Кларисса, которая сообщит, что мне следует убраться из ее дома, поскольку так будет лучше для всех нас, и что она приказала подать карету через десять минут.

Я медленно побрела в библиотеку. Да, тетя Кларисса была там, но не одна.

Леди Менфрей подошла ко мне и, взяв мои руки в свои, поцеловала меня.

— Моя дорогая Хэрриет, — пробормотала она. — Моя бедная, дорогая Хэрриет.

И тут я увидела Бевила. Он поднялся с кресла, тоже взял меня за руки и притянул к себе. Я едва держалась на ногах. Перемена была слишком внезапной. Отчаяние, одиночество — и вдруг — нежность и сочувствие человека, который был для меня единственным в мире. Говорить я не могла; я боялась, что, попытавшись произнести хоть слово, расплачусь.

— Моя дорогая Хэрриет, — проговорил он, и в голосе его звучала такая удивительная нежность, что у меня защипало глаза. — Это было ужасным испытанием для вас. Но не тревожьтесь более. Мы здесь… мы приехали, чтобы присмотреть за вами.

Я все еще не могла вымолвить ни слова.

— Хэрриет! — Это была тетя Кларисса. — Мистер Менфрей и его мать приехали из Корнуолла, чтобы побыть с тобой, пока это отвратительное дело не будет окончено. Леди Менфрей предложила забрать тебя в дом мистера Менфрея, где ты побудешь с ней до тех пор, пока ситуация не прояснится. Я полагаю, что это — отличная мысль.

Все напряжение последних часов разом отпустило меня.

Я услышала собственный возглас:

— О да, да…пожалуйста!

Меня отвезли в маленький домик Бевила в тупике с северной стороны парка. В доме жили только двое слуг — горничная и дворецкий, который умел готовить то немногое, что требовалось в прошлом Бевилу. Это было просто временное пристанище, которое Бевил приобрел до того, как стал членом парламента.

Леди Менфрей настаивала, чтобы я отправилась прямиком в кровать, потому что, как она утверждала, я была совсем без сил, даже если сама того не сознавала. Я охотно покорилась, с удовольствием вручив свою судьбу этой доброй и благородной даме, тем более что Бевил всеми возможными способами давал мне понять, как он за меня тревожится.

Мы мало говорили о случившейся трагедии, больше — о Менфрее, и леди Менфрей сказала, что Бевил — и она, конечно, — будут настаивать, чтобы, как только расследование окончится, я уехала с ними в Менфрею — приходить в себя после столь ужасного потрясения.

Я со всей горячностью заверила их, что нет на свете ничего более для меня желанного и необходимого. На том и порешили.

Так я прожила те томительные дни, которые последовали за трагедией; они были долгими, похожими на сон, но, поскольку я часто видела Бевила и постоянно находилась в обществе леди Менфрей, которая всеми силами старалась убедить меня, что она так же озабочена моей судьбой, как если бы я была ее собственной дочерью, я уже не чувствовала себя такой потерянной и несчастной, как раньше. Лучшей компании, чем леди Менфрей, в такой ситуации трудно было пожелать. Она была ясна и спокойна — она, богатая наследница, похищенная сэром Энделионом, которого она полюбила так романтически; а потом вынуждена была оставить все свои романтические воззрения и научиться жить с человеком, постоянно ей изменявшим, чья неодолимая страсть была обращена вовсе не на нее, но на ее богатство! Но она до сих пор сохранила свою красоту, не похожую на красоту Менфреев, — спокойную, исполненную гармонии и нежности и, я бы сказала, смиренную. Именно такой сделала ее жизнь, вся состоявшая из жертв и попыток приспосабливаться к диким выходкам Менфреев, которые, хотя и были людьми плотскими и, вероятно, отличались эгоизмом и корыстью — ради Менфрей, — все же несли в себе невыразимое очарование.

А Бевил так беспокоился обо мне, так старался меня утешить, и его нежность порождала во мне страсть, которую я едва могла сдержать. Его рука гладит мою руку, взгляд ласкал меня, и весь воздух вокруг, казалось, звенел от напряженного ожидания. Все выглядело так, словно мы обручены и вот-вот поженимся. Я не сомневалась, что скоро так оно и будет. Леди Менфрей выражала в этом уверенность на свой манер и, говоря о Менфрее, говорила о ней как о моем доме.

В эти тревожные дни они, похоже, всеми силами старались отвлечь меня от произошедшей трагедии мыслями о близкой счастливой жизни.

Они в этом преуспели, и я любила их за это — леди Менфрей как мать, которой у меня никогда не было, и Бевила — больше всех на свете.

Бевил сказал, что мне нет необходимости присутствовать на расследовании. Это только принесет мне лишнюю боль, при том что меня, когда все случилось, вообще в доме не было.

Я опасалась, что он может пустить в ход свои связи, чтобы добиться для меня поблажки.

— А как только следствие закончится, — сказал он, — уезжайте в Менфрею. Вы можете отправиться с мамой, а я присоединюсь к вам через несколько дней.

Я ответила, что не знаю, как их и благодарить, и что я не могу себе даже представить, как возвращаюсь в тот дом… и живу там — после всего этого.

Бевил взял меня за руку и ободряюще сжал ее.

— Ну, теперь вы знаете, что можете без всякой опаски доверить свою судьбу Менфреям, — сказал он.

Я подумала, что он сейчас откроет мне свои чувства, но он этого не сделал — во всяком случае, в словах, хотя его взгляды были полны нежности и, я верила, желания вовеки оберегать меня.

В день заседания даже Бевил и леди Менфрей казались обеспокоенными, хотя и старались всячески скрыть это от меня.

Леди Менфрей большую часть утра провела в своей комнате, готовясь, как она объяснила, к отъезду в Корнуолл, куда мы предполагали отправиться на следующий день.

— Мне понадобятся кое-какие мои вещи, — сказала я. — Нужно будет съездить…

Леди Менфрей покачала головой:

— В этом нет необходимости. Вы напишете из Корнуолла, и они вам пришлют все, что требуется, с вашей горничной.

— Так я и сделаю, — согласилась я. — Что теперь будет с ним? Я, наверное, больше никогда не захочу войти в него. Я не смогу забыть…

— Не стоит пока думать о подобных вещах. Оставьте все как есть. Там ведь есть слуги, которые присмотрят за домом. Когда дойдет до какого-то дела, мой муж и Бевил помогут вам. А пока не надо ничего трогать. Сейчас вам нужно уехать — как только завершится расследование.

— Иногда я думаю, что оно никогда не завершится.

— Девочка моя, что вы хотите этим сказать?

— Я никогда не забуду… эта душевная рана не заживет…

— Так всегда кажется, когда случается нечто подобное. Особенно с кем-то из близких.

— Я так благодарна вам, что вы решили все за меня.

— Я надеюсь, вы согласитесь и дальше принимать от нас такого рода помощь.

Я сочла это еще одним подтверждением того, что вскоре стану женой Бевила.

Бевил присутствовал на заседании суда. Когда он вошел в дом, я сидела в маленькой гостевой комнатке, окна которой выходили в крошечный палисадник. Леди Менфрей была в гостиной, и я не спустилась вниз, понимая, что должна сначала успокоиться и взять себя в руки.

Весь тот день я была сама не своя. Я так живо представляла себе судебную залу, словно бы и вправду находилась там. Теперь все зависело от заключения коронера!

Неожиданно в комнату вошла леди Менфрей и сообщила мне, что Бевил вернулся и хочет меня видеть. Присяжные констатировали смерть от несчастного случая.

— Как же так? — едва выдохнула я.

— Пойдемте к Бевилу. Он вам все расскажет. А завтра уедем в Корнуолл.

Едва я вошла в комнату, Бевил бросился мне навстречу и заключил меня в свои объятия.

— Все кончено, — сказал он. — Боже, у меня камень с души свалился. Я сам не знал, чего ждать. Но теперь все разрешилось. Давайте присядем.

Мы опустились на софу, и он поцеловал меня.

— Но, Бевил, — слабо возразила я, — что же случилось? Как это может быть?

— Выяснилось, что она принимала мышьяк… чтобы улучшить цвет лица. На самом деле это не так уж необычно. Женщины порой принимают мышьяк, чтобы стать красивее, и порой это кончается плохо… не так редко, к сожалению.

— Мышьяк! — воскликнула я. — Чтобы улучшить цвет лица! Ну да, у нее был особый цвет лица! Это ее очень красило, но…

— Красота достигалась дорогой ценой. Коронер подробно об этом рассказал. Некоторые используют мышьяк в качестве лосьона, но находятся и те, что достаточно безрассудны, чтобы принимать его внутрь. Где она его брала, так и не выяснилось. Разумеется, человек, который снабжал ее ядом, никогда не признается. Я подозреваю, что это был кто-то из ее театральных друзей. Но ваша Фанни видела, как она кидала его себе в лимонад и другое питье.

— Но что за дикая мысль — принимать мышьяк! Ужасно!

— В действительности медики его часто используют при изготовлении лекарств, но они, конечно, умеют с ним обращаться. Коронер припомнил случай Мэйбрика. Это дело в свое время наделало много шума. Муж умер от отравления мышьяком, и леди Мэйбрик обвинили в убийстве. Ее приговорили к смерти, но в последний момент помиловали, — я думаю, потому, что были подозрения, что Мэйбрик мог сам принимать яд — как и Дженни. Так что, видите, это — распространенная практика, хотя и чрезвычайно опасная, как доказывают случаи с Джеймсом Мэйбриком и вашей мачехой. В ее комнате нашли изрядное количество яда. Коронер разродился целой проповедью о глупости несведущих людей, которые используют медицинские препараты, не разбираясь в их действии, — и потом был вынесен вердикт о смерти от несчастного случая.

У меня перед глазами стояла сияющая, хорошенькая малышка Дженни…И вот теперь она мертва. Бевил догадывался, что со мной происходит, и постарался утешить меня.

— Все уже кончилось, — сказал он. — Завтра вы уедете с мамой. Я появлюсь через несколько дней. А вы тем временем начнете готовиться, ибо мы не желаем ничего откладывать.

— Готовиться к чему?

Бевил рассмеялся. Его уверенность передалась и мне, впрочем, я не могла бы ему сопротивляться, даже если б пыталась.

— К свадьбе, разумеется. Это будет не вполне по правилам. Менфреи — это Менфреи. Привозим невесту прямо к себе домой. Очень волнующе.

— Но ведь есть дом на острове, — осторожно предложила я.

— Только представь себе, — отозвался Бевил. — Невеста ступает прямо в лодку — во всем своем свадебном великолепии. И юго-западный ветер — если, конечно, он будет, а он будет, можешь не сомневаться — уносит фату и флердоранж…

— И лодка переворачивается, и невесту несут к берегу гигантские волны, но венчаться уже поздно…

— Кстати, я вспомнил… — прервал меня Бевил. — Ты еще не сказала мне, что согласна.

— Согласна… на что?

Он недоверчиво посмотрел на меня; а потом опустился на колени и, взяв меня за руку, произнес:

— Мадам, если вы выйдете за меня замуж, я подарю вам ключи от рая…

— Для начала хотя бы — ключи от Менфреи, — важно ответила я.

Бевил вскочил и, смеясь, обнял меня.

— Хэрриет, знаешь, за что я тебя люблю? Ты меня изумляешь. Именно это мне и нравится. Я люблю неожиданности чуть ли не больше всего на свете. А теперь я хочу, чтобы ты сказала, что любишь меня, что ты меня обожаешь и хочешь стать моей женой так же сильно — ибо сильнее хотеть нельзя, — как я хочу стать твоим мужем.

— Вы сделали мне замечательное предложение, Бевил, — заметила я, — хотя и выразили его несколько легкомысленно.

— Моя дорогая, это потому, что чувства мои слишком глубоки. По-настоящему, я должен стоять на коленях и говорить тебе, как сильно я этого хочу… как я всегда этого хотел… и что на свете нет и не будет никого, кого я любил бы так, как люблю тебя. Дорогая, дорогая Хэрриет, ты принадлежишь нам… ты принадлежишь Менфрее. И всегда все считали, что мы будем жить там вместе. Ты согласна, правда?

— Я люблю тебя, Бевил. Я не смогла бы отказаться, даже если бы хотела, ибо я не скрывала своих чувств в прошлом и не скрываю теперь. Но ты…

— А что я? Разве я не сказал все сейчас ясно?

— Ты говоришь, что любишь меня, но на самом деле так, конечно, было не всегда. Не мог же ты полюбить обычную девочку, да еще хромую, изрядную брюзгу и с ужасными манерами?

Бевил поцеловал меня в губы. С каким очарованием он делал все то, о чем только и мечтает влюбленная девушка, которая отказывается признаться себе, что такая ловкость появляется исключительно благодаря обширной практике.

— Интересная девочка, поразительная девочка, которая почему-то вбила себе в голову, что она хуже других детей, — просто потому, что не была похожа на куклу. Я не люблю кукол, Хэрриет, но обожаю одну живую, искреннюю, молодую леди, на которой я намерен жениться, согласна она на это или пет.

— Ты что, похитишь меня?

— Именно. Это — в традициях нашей семьи.

— Хорошая основа для будущего брака.

— Один из примеров — непосредственно перед тобой.

Так ли? Да, леди Менфрей наслаждалась своим тихим счастьем. Но что она вынесла в те годы, когда интриги сэра Энделиона с другими женщинами обсуждались по всей округе? И полагал ли Бевил такой брак удачным? Возможно, для него в порядке вещей, что муж изменяет, а жена — терпит.

«Нет, — подумала я, — со мной этот номер не пройдет. Я не стану еще одной леди Менфрей». Но я была слишком довольна настоящим, чтобы чересчур беспокоиться о будущем.

— Тебе нет необходимости похищать меня, — сказала я. — Так незачем говорить об этом. Лучше приведи мне разумные доводы, почему ты решил на мне жениться.

Бевил склонил голову набок и посмотрел на меня с насмешливой серьезностью. Я подумала: мы всегда сможем смеяться вместе. На этом строилась и моя дружба с Гвеннан — наши души были настроены в унисон. Я мельком подумала о Гвеннан, сбежавшей накануне собственной свадьбы, и услышала опять голос Фанни, мрачно возвещавший, что Менфреям нельзя доверять.

— Поскольку ты — дочь члена парламента, ты будешь хорошей женой для члена парламента.

— Весьма здравое соображение.

— А почему бы мне не проявить здравомыслие? К выбору жены следует подходить очень тщательно. Значительно более тщательно, нежели к выбору своего депутата. Депутата через пять лет можно переизбрать. А с женой тебе придется оставаться всю жизнь. Так что дочь парламентария — это наилучшая жена для начинающего парламентария, особенно если он баллотируется от того же округа.

— И ты надеешься, что я буду помогать тебе на выборах, а в промежутках пестовать округ?

— Ну, разумеется. Ты будешь просто восхитительна.

И тут я почувствовала, что у меня на глаза навернулись слезы, которые я не в силах удержать. Мне было очень стыдно — Бевил никогда раньше не видел, как я плачу. Я и сама не могла вспомнить, когда я плакала в последний раз.

Он чуть отстранился, и такая непередаваемая нежность сквозила в каждом его движении, когда он вытащил носовой платок и принялся вытирать мне слезы.

— Невообразимо! — воскликнул он. — Слезы!

— Одно к другому не подходит, правда? Но не воображай, что я буду плаксивой женой. Это — просто потому, что я счастлива.

Он тоже был глубоко тронут, но считал, что ему удается это скрывать.

— Ты еще ничего не знаешь, — заключил он. — Все это — только начало. Мы станем известны на все графство — как счастливые Менфреи.

До того как отправиться в Корнуолл, я встретилась с мистером Гревиллом из конторы «Гревилл, Бейкер и Гревилл», чтобы выяснить, как обстоят дела с моими деньгами. Он сообщил мне, что смерть мачехи делает меня наследницей солидного состояния. Теперь все будет моим, как только я достигну возраста двадцати одного года, или в случае замужества, причем мой выбор должен быть одобрен им самим и еще одним опекуном по завещанию.

— Я уже слышал от мистера Менфрея, что вы обещали выйти за него замуж, и могу без всякого промедления вас успокоить. С нашей стороны возражений не будет, ваше состояние перейдет к вам в руки практически сразу после бракосочетания.

— А второй опекун?

— Это — сэр Энделион Менфреи. — На бесстрастном лице мистера Гревилла изобразилось нечто похожее на улыбку. — Я думаю, ваш отец был бы очень доволен вашим обручением. Этот брак обсуждался между ним и сэром Энделионом, еще когда вы были детьми.

— Значит, — сухо сказала я, — мы оправдали их ожидания.

Пухлые белые руки юриста лежали на столе, и их владелец созерцал их с явным удовольствием.

— Я убежден, — произнес он деловым тоном, — что это — чрезвычайно желательный союз, и могу сказать вам, мисс Делвани, что он в большой степени упрощает дело. — Он собрал со стола какие-то бумаги, подержал их в руках, словно взвешивая, и посмотрел на меня поверх своего пенсне в золотой оправе. — В данный момент ваше содержание будет начисляться обычным порядком, пока не будут улажены все формальности. Я слышал, что вы скоро уезжаете в Корнуолл в сопровождении леди Менфрей. Превосходно! Превосходно! И бракосочетание произойдет там. Мои поздравления! Едва ли у подобных несчастливых обстоятельств мог быть более удовлетворительный финал.

Я почувствовала себя так, словно меня аккуратно уложили в папку и поставили в кабинете на полку, украсив предварительно ярлыком: «Наследница благополучно избавлена от опасности, как то и предусматривалось. Неудачная ситуация получила благополучное разрешение».

Выйдя на улицу и садясь в экипаж, я подумала, как было бы хорошо, если 6 мой отец не обсуждал с Менфреями мое будущее в таких подробностях. Мне хотелось, чтобы мы с Бевилом встретились всего несколько месяцев назад и были захвачены врасплох страстью, которой невозможно противиться.

Я начала подозревать, что, хотя я всегда старалась показаться циничной, в сердце моем жила романтика.

— Больше нет причин откладывать наш отъезд в Корнуолл, — сказала леди Менфрей. — Вам осталось только решить, что вы намерены делать с домом… и со всем прочим. Бевил присмотрит за тем, чтобы ваше решение было исполнено.

Я подумала о нашем лондонском доме, в котором жизнь будет продолжаться так, словно ничего не случилось. Теперь он станет тихим. Я представляла себе, как слуги говорят шепотом и на цыпочках пробегают мимо комнаты, где нашли тело Дженни. Они, должно быть, гадают, какое будущее им уготовано, и нечестно и дальше держать их в неведении.

Фанни, конечно, поедет со мной, но остальным придется искать себе новое место. Я обсудила все это с Бевилом и в результате снова отправилась в «Гревилл, Бейкер и Гревилл», где было решено, что миссис Трант, Полден и старейшие слуги получат ежегодную ренту, а те, кто помоложе, — денежные подарки. И хотя им придется оставаться на службе еще два-три месяца, они могут заняться поисками, и, если им удастся получить новое место, они немедленно будут освобождены от своих обязанностей.

Разобравшись с этим делом, я почувствовала себя свободной и решила навестить дом за день до того, как мы собирались уехать в Корнуолл.

Я попросила миссис Трант собрать всех слуг в библиотеке и рассказала им о своих планах и о том, что сделано для них. Их благодарность глубоко тронула меня, а Полден от имени всех выразил мне признательность и пожелал счастья.

— Наверное, вы скоро продадите дом, мисс Хэрриет, — сказала миссис Трапт.

— Да.

— Ну, мисс, если когда-либо вам и мистеру Менфрею понадобятся услуги кого-нибудь из нас… вы только скажите, и, ручаюсь, любой с радостью покинет свое будущее место и вернется к вам.

Я поблагодарила всех, потом поднялась в свою старую комнату вместе с Фанни — чтобы обсудить, что она должна привезти мне в Корнуолл, куда она собиралась через пару дней после моего отъезда.

Я попыталась быть максимально практичной.

— Большинство вещей я оставлю, — сказала я. — Во время медового месяца мы будем в Париже, и я намерена купить там кое-какую одежду. Так что тебе не придется везти много, Фанни.

— Ваши книги и любимые безделушки, — заявила она.

Я уже думала о них. Мой альбом с открытками; письма, которые я всегда хранила; коробка, украшенная раковинами, где я держала иголки и пуговицы; музыкальная шкатулка, игравшая «Уиддикобскую ярмарку», — Уильям Листер привез ее мне, когда проводил свой краткий отпуск в деревне в Девоне; нитка жемчуга — отец всегда дарил его мне на Рождество (о моих днях рождения он предпочитал забывать), и год за годом ожерелье становилось длиннее. Я никогда не любила это украшение, хотя сейчас, глядя на превосходной формы жемчужины густого кремового цвета, на сверкающий бриллиант застежки, поняла, что оно прекрасно и, вероятно, очень дорого стоит. Но для меня в нем воплотилось безразличие отца. Обычай требовал, чтобы он дарил мне что-то, и он выбрал жемчуг, который стоил неизмеримо больше, чем те безделушки, которыми радовала меля Фанни, однако он и вполовину не был мне так дорог.

В который раз я осознала, скольким я обязана Фанни, которая понимала, как может чувствовать себя ребенок, который рождественским утром заглядывает в чулок и обнаруживает, что он пуст. Она рассказывала мне рождественские сказки; она покупала все эти апельсины, орехи, коробочки с помадкой, хлопушки ценой в пенни и этих шестипенсовых кукол. Именно Фанни озаряла радостью праздник; она бродила между ларьками рынка, выискивая яркие и блестящие вещички, которые мне понравятся, а мой отец в устеленном толстыми коврами ювелирном магазине выбирал жемчужины, чтобы добавить их к моему ожерелью, которое одновременно было неплохим помещением капитала.

Я выложила на кровать несколько вещичек: музыкальную шкатулку от Уильяма Листера, свои книги — да, их нужно перевезти, все до одной, потому что они помогали мне забыться. «Элиза Динсмор», «Непонимание», «Этот огромный, огромный мир», «Загляни за кулисы», «Корзина цветов» — истории детей, чьи судьбы складывались так же несчастливо, как и моя собственная; «Маленькая леди» (сколько раз я представляла себя членом этой чудесной семьи, играя роли то Мэг, то Джо, то Бесс, то Эми — всех по очереди). «Джейн Эйр» и «Грозовой перевал». Истории о терпении и триумфе. Я ни за что не расстанусь с ними. Фанни смотрела на меня.

— Ну, уж это вы взять не захотите.

Она указала на картонную сцену с фигурками, раскрашенную дешевыми красками.

— Фанни, — сказала я, — я помню, как я в первый раз ее увидела. Это было…просто чудо. В шесть часов утра на Рождество.

— Вы любили рано просыпаться. Я обычно лежала и прислушивалась. Я-то просыпалась в пять утра. А вы обычно вставали с кровати, когда было еще темно.

— Да, и на ощупь искала чулок; а потом тащила его в кровать и лежала, гадая, что там. Я всегда себе говорила, что не должна развязывать его, пока на небе не появится первый луч, потому что, если я это сделаю, он исчезнет и все окажется только сном.

— Ох уж эти ваши фантазии!

— Если бы не ты, Фанни, у меня бы не было чулка с подарками.

— О, нашлись бы другие, кто присмотрел бы за этим.

— Вряд ли. То были самые лучшие утра в году. Я помню, как просыпалась неделей позже и испытывала ужасное разочарование, потому что было уже не Рождество, а до следующего ждать еще пятьдесят одну неделю.

— Детка! — воскликнула Фанни, нежно улыбаясь.

Внезапно я бросилась ей в объятия.

— О, Фанни, дорогая Фанни, мы всегда будем вместе.

И она отозвалась с воинственной пылкостью:

— Поклянитесь, что так и будет, мисс. Хотела бы я посмотреть на того, кто разлучит меня с вами.

Я отпустила ее и присела на кровать.

— Я буду рада расстаться навсегда с этим домом. Не знаю, вряд ли была хоть когда-нибудь по-настоящему счастливой, не считая Рождества и времени, проведенного с тобой. Помнишь, как мы ходили на рынок — бросали жребий у пирожника и покупали горячие каштаны?

— Вы всегда любили рынки, мисс.

— Они казались мне такими восхитительными и яркими, и все эти люди, которые так заботились о том, чтобы продать свой товар… они были бедны, а я — богата… но я им завидовала, Фанни.

— Вы просто не знали, как они живут, мисс. Вам казалось, что торговать на рынке — это такая занятная игра; вы не знали, как болят отмороженные руки, как потом корчит и крючит ревматизм…Вы никогда не умели видеть оборотную сторону вещей.

— В то время я чересчур жалела себя, Фанни. А теперь все позади. Я жду тебя в Корнуолле к концу недели.

— Не сомневайтесь, мисс. Я сяду в поезд, как только со всем здесь управлюсь. А как насчет мебели и всего остального?

— Я полагаю, самую лучшую перевезут в Менфрею, а остальную мы продадим. Мистер Бевил сделает на этот счет все распоряжения.

— Ну вот, он станет всем распоряжаться, мисс.

Я улыбнулась, и, наверное, в этой улыбке отразилась вся моя радость, потому что Фанни замолчала; в следующее мгновение я заметила, что лицо ее помрачнело, и все поняла. Фанни была не из тех, кто прячет свои истинные чувства, и она не одобряла моего замужества.

— Надеюсь, так оно и будет, Фанни. Это естественно, если он мой муж.

— О да, тут он справится без труда.

— Фанни, ради всего святого, перестань! Сейчас время для поздравлений, а не для скорбных пророчеств.

— Пророчества говорятся, когда есть повод.

— Бога ради, что ты хочешь этим сказать?

— У меня нехорошо на душе, мисс. Не могли бы вы подождать немного?

— Ждать, Фанни? Чего ради?

— Вы все решили наспех.

— Наспех. Я много лет ждала, когда Бевил попросит меня стать его женой.

— Я боюсь…

— Понимаете, мисс Хэрриет, я хочу, чтобы вы жили счастливо. — Фанни неловко всплеснула руками. — Я просто хочу для вас самого лучшего. А когда все с самого начала идет вкривь и вкось, то так оно потом и будет продолжаться.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я не могу не думать о бедной леди. Она у меня из головы не идет. Я видела, как она смотрела в зеркало на свою чудесную кожу, а потом добавляла в питье этот порошок… и вот чем все кончилось.

— Это просто ужасно. Я стараюсь об этом не думать, Фанни, но у меня тоже ничего не получается. Умереть вот так… неожиданно.

— Неожиданно, — прошептала Фанни, — да, так оно и есть. Ее никто не предостерег. Вот она здесь, а завтра ее уже нет. Билли было предостережение. Он ведь слышал, как поднимается шторм, разве нет? Они боролись с бурей, и они знали, что в опасности…но она, бедняжка, она не знала…

— Давай не будем об этом, Фанни.

— Думай не думай, ничего путного не придумаешь, — согласилась она.

— А за меня ты не беспокойся. Все будет хорошо.

— Ладно. Посмотрим, кто окажется прав.

Ее рот был сжат, глаза стали жесткими; она выглядела словно генерал, идущий в битву.

И хотя ростки сомнения уже поднимались в моей душе, я знала, что, пока жива Фанни, у меня всегда будет кто-то, кто меня любит.

— Не надо бояться. В любом случае я больше не собираюсь обсуждать это с тобой. Все будет хорошо.

— Мне хотелось бы знать одну вещь…

— Ладно. Что именно?

— Он сделал вам предложение до того, как умерла ваша мачеха… или после?

— Какая разница?

— Для меня — большая, мисс. До того у вас был лишь ваш скромный доход, так? Я не много понимаю в таких вещах, но вроде бы, когда ваша мачеха умерла, все деньги стали ваши…без всяких ограничений… Ну, понимаете, если он дождался, пока она умрет…

Мне хотелось ударить ее, в такой я была ярости, но я достаточно хорошо знала себя, чтобы понимать, что распаляю себя только для того, чтобы скрыть страх. Фанни выразила терзавшие меня смутные подозрения в словах, так что я не могла больше отгонять их от себя. Теперь оставалось только вытащить их из глубины сознания и рассмотреть при свете дня.

— Что за чепуха? — отозвалась я. — Он собирался просить моей руки еще до того, как она умерла… но только нас прервали.

Если бы тетя Кларисса не вошла в комнату как раз тогда, когда он собирался что-то мне сказать! Я не сомневалась, он хотел сделать мне предложение. Но было ли это в самом деле так? Если он действительно намеревался просить моей руки, неужели он не выбрал бы момента?

Фанни неотрывно смотрела на меня, в глазах читались страх и подозрение. Она была твердо убеждена, что Бевил женится на мне ради моих денег, более того, она и в мою душу заронила семена сомнения, которые уже давали всходы.

Нас с леди Менфрей встречали в Лискерде, и я никогда не забуду той нашей поездки. Дороги терялись в густой летней листве, переливающей всеми оттенками зелени. Я вдыхала теплый влажный ветер, напоенный запахом моря, а когда показались башни Менфреи, чуть не разрыдалась от избытка чувств. Теперь это был не просто замок, поражавший мое воображение, не просто старинный роскошный особняк — это был мой дом.

Потом стал виден дом на острове и утес, над которым вздымались стены Менфреи, служа как бы его продолжением.

Через ворота под башней с часами, теми самыми старинными часами, которым никогда не позволяли остановиться, мы въехали во двор и вышли из кареты. Сэр Эиделион стоял на крыльце, поджидая нас.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, дорогое мое дитя.

Он заключил меня в объятия и поцеловал.

Никогда еще невеста не встречала более теплого приема в своей новой семье.

Те дни, проведенные в Менфрее, навсегда остались в моей памяти. Я заявила, что хочу обследовать дом — каждую комнату и коридор, каждый альков, каждый укромный уголок.

— По-моему, это — самый удивительный дом в мире, — сказала я сэру Энделиону и леди Менфреи в первый же день.

— Это — хорошая мысль, поскольку теперь он станет твоим, моя дорогая, — согласился сэр Энделион.

— Я хотела бы осмотреть все…

— Ты обнаружишь, что восточное крыло нуждается в ремонте.

Я улыбнулась, вспомнив столик с рубинами, которых больше не было. Менфрее требовались деньги, которые расточал бы на нее тот, кто оказался достаточно богат, чтобы быть принятым под ее крышей. Но я ничего не имела против того, чтобы потратить свое состояние на этот замок.

На следующий день сэр Энделион лично повел меня осматривать дом. Он очень радовался возможности лично показать мне все и, когда мы изучали щит над камином в большом холле, заявил, что счастлив этому обручению.

— Этого желал твой отец и всегда хотел я. Соединение двух семей. Твое имя, моя дорогая, будет выгравировано на щите, потому что здесь записываются имена всех, с кем вступали в брак Менфреи.

Я стала изучать надписи, размышляя о том, что могли чувствовать обладательницы этих имен, когда входили в дом в качестве невест. Очень скоро здесь прибавится и имя Делвани. Интересно, какие имена появятся здесь, когда мои сыновья приведут в дом своих жен.

Как замечательно было ощущать свою причастность ко всему этому — причастность, которой я всегда так желала.

В доме нашлось так много всего, что можно было рассматривать и чем восхищаться, и так много того, что я уже видела раньше и что теперь преисполнилось для меня особого интереса, ибо стало частично моим. Изумительный мозаичный пол в просторном вестибюле, лестница, доспехи и оружие на стенах и, конечно, портреты в галерее. Во многих из них я замечала особую наружность Менфреев. То здесь, то там мне мерещились Бевил или сэр Энделион, только одетые в костюмы другой эпохи.

Я зашла и в часовню, которой никогда не пользовались, но на алтаре которой всегда стояли новые свечи; показали мне и тайную комнату в контрфорсе: сэр Энделион не преминул поведать историю Менфрея, который прятал там возлюбленную — втайне от своей семьи.

— История гласит, что часы на башне остановились и никто не мог их починить. А потом вернулся хозяин дома, пошел в потайную комнату и обнаружил, что его любимая и ее ребенок мертвы. Но не верьте всему, что вы слышите о Меифреях, моя дорогая. Существует достаточно историй о наших злодейских деяниях. Но я не думаю, что вы найдете нас такими дурными, как нас обычно рисуют. Скажи, Хэрриет, ты же не думаешь, что мы пропащие люди, ведь нет?

— Я знаю вас достаточно давно, чтобы не бояться того, что может открыться.

— А скоро ты станешь одной из нас. Бевил — везучий парень. Я говорил ему об этом и не верю, чтобы кто-то из нас причинил тебе зло.

Мне нравилось осматривать дом и слушать его истории.

Но леди Менфрей настаивала, чтобы мы без промедления взялись за подготовку к свадьбе, поэтому мы отправились в Плимут и выбрали материал для моего свадебного платья. Проходя мимо театра, где Гвеннан встретила Бенедикта Беллэйрса, я с грустью вспомнила Гвеннан. Странно, что она никому не написала, как она поживает. Вот было бы весело, если бы она сейчас оказалась здесь! Я и правда видела в ней сестру! Если б она вышла замуж за Хэрри Леверета и жила бы теперь счастливо в «Вороньих башнях», как здорово все могло бы быть!

Для свадебного наряда мы выбрали белый атлас, а вуаль мне вручила леди Менфрей — это была та самая вуаль, которую она сама получила из рук своей предшественницы.

О Гвеннан леди Менфрей не упоминала, и это меня удивило, ибо я ожидала, что наш приезд в Плимут пробудит в ней эти печальные воспоминания.

Бевил приехал в Корнуолл, и о нашей помолвке было объявлено. Во время верховых прогулок нас то и дело окликали и поздравляли.

— Я знал вашего отца. Чудесный человек. Как он был бы счастлив, если бы дожил до этого дня.

— Правильный выбор. Я не сомневаюсь, что вы сможете помогать мужу в округе.

— Такая подходящая пара. Мы все в совершеннейшем восторге.

Отъехав подальше, Бевил принимался передразнивать этих людей — не без злости, но очень смешно, и я хохотала до упаду. Я часто смеялась, когда бывала с Бевилом, — скорее просто от радости, чем от его шуток.

Я постепенно узнавала Бевила. У него был острый ум и горячий нрав; при всей своей доброте он, приходя в ярость, мог судить очень несправедливо; правда, за такими вспышками следовало раскаяние, и гордость нередко мешала ему признать, что он не прав, чувство справедливости обычно брало верх. Я до конца не верила, что он действительно влюблен в меня так страстно, как хочет показать. Я ему нравилась — так было всегда, — но что, если он видит во мне скорее подходящую партию, нежели личность? Возможно, в страхе думала я, он ровно так же увлекся бы любой девушкой, которая была бы к нему неравнодушна и достаточно богата, чтобы подойти для Менфрей. Одна, в своей комнате, я порой окидывала себя критическим взглядом. Теперь, после обручения, я выглядела лучше, ибо радость делает красивым любое лицо, но я не могла не замечать, как загорались глаза Бевила при виде хорошенькой девушки; у него для них для всех была припасена особая улыбка — даже для молочницы, встретившейся нам по дороге.

Как бы мне хотелось знать, о чем он думал, когда мы навестили доктора Симса. Именно в этот дом принесли Гвеннан, когда она упала с лошади, и здесь Бевил впервые увидел Джессику…но он и виду не подал, что вспомнил те дни.

— Доктор Симс, — весело спросил он, — вы приедете на свадьбу?

— Если позволят мои обязанности — непременно. — И доктор Симс, энергичный человек средних лет с пухлым лицом, искренне поздравил пас. — Но если чей-нибудь ребенок изберет именно это время, чтобы появиться на свет…ну что ж, я услышу обо всем в подробностях, ибо люди, похоже, только и говорят о свадьбе в Менфрее.

Миссис Симс отвела нас в гостиную, где мы выпили вина и поговорили о близящейся свадьбе, и об округе, и о том, чего можно ожидать на следующих выборах. Как я узнала, она была горячей сторонницей Бевила.

— Я уверена, что вы станете незаменимой помощницей, — сказала она мне. — Всякому парламентарию нужна жена, а вы — дочь предыдущего депутата, и об этом узнают. Я слышала, что ваш отец превосходно зарекомендовал себя, а теперь, когда его не стало, мы вернемся к старой традиции — Менфрей от Ланселлы, и так чудесно, что наш сегодняшний депутат станет мужем дочери предыдущего. Словно место в парламенте всегда принадлежало одной семье. Это будет иметь в здешних местах большое значение.

Я начала понемногу представлять себе свою будущую жизнь. Мне придется помогать Бевилу и его сторонникам, открывать благотворительные базары и, может быть, даже выступать с трибуны. Заманчивая, хотя и немного пугающая перспектива, ибо все это ради того, кого я люблю. Я представляла, как буду блистать остроумием, — миссис Менфрей, жена депутата парламента, — и рисовала себе другие, не менее приятные картины.

— Я так рада, что мы переехали сюда, — сказала мне миссис Симс. — Здесь намного интереснее, чем в городе. Да, мы жили в Плимуте, но, похоже, в таком местечке, как это, куда больше внимания придают общественным проблемам. Хотя, конечно, это тяжелее. Бедняга доктор Треларкен загнал себя в гроб работой. Такой славный человек… и его дочь — тоже. Вы, конечно, о ней слышали.

— Очень немного.

— Все это довольно грустно. Бедная девушка осталась практически без гроша. Мне говорили, она отправилась в Лондон или куда-то еще, чтобы стать гувернанткой. Но для девушки это не жизнь, тем более для такой красивой. Она была настоящая красавица. Могла бы выйти замуж, но в ее обстоятельствах это тоже непросто. Ей придется нелегко… нелегко.

Когда мы простились, я сказала Бевилу:

— Какая болтливая женщина.

— Достаточно болтливая, чтобы заниматься политикой. На самом деле ей следовало самой баллотироваться в парламент. Жаль, что туда не допускают женщин. Но возможно, такой день придет.

— Треларкены были совсем другие. — Я уловила, что мой голос слегка дрожит, и подумала, заметил ли это Бевил.

Он промолчал, и я искоса посмотрела на него. Бевил улыбался.

— Бедная Джессика, — продолжала я.

— Ей не повезло, — согласился он.

— Я всегда вспоминаю свою гувернантку, мисс Джеймс. Робкая женщина, которая, похоже, страшно боялась потерять свое место — она от всех все терпела, а потом отыгрывалась на мне.

— Не дело девушке жить в чужой семье.

— Хотела бы я знать, как там Джессика.

Бевил ничего не ответил, и я испугалась, что если стану и дальше развивать эту тему, то уже не смогу держать себя в руках и позволю своим подозрениям и ревности вырваться наружу.

Но для размышлений времени уже не оставалось. Три недели до свадьбы! Леди Менфрей решила позвать кучу гостей из Лондона, в основном парламентариев, друзей Бевила, которые, как он надеялся, станут и моими друзьями, раз уж я собиралась помогать ему в его работе. Должны были прибыть и друзья из местных.

Большинством приготовлений занимался Уильям Листер, бывший секретарь моего отца, который теперь исполнял ту же работу для Бевила. Было так приятно увидеть его снова, и мне нравилось думать, что с Бевилом ему легче ладить, чем с моим отцом.

Фанни приехала, чтобы помогать мне. Меня задевало ее явно отрицательное отношение ко всему происходящему, словно на ее глазах творилось нечто гибельное и она готовилась мужественно смириться с неизбежностью. Однако это маленькое облачко не могло омрачить моего счастья. Мы с Бевилом почти не расставались. Он даже хотел отправиться со мной к портнихе, чтобы посмотреть на мое платье, но леди Менфрей запретила ему, объяснив, что это — плохая примета. Мы обсуждали нашу будущую жизнь, которая представлялась нам в розовом свете — словно Менфрея в свете восходящего солнца, какой я видела ее, когда сбежала из дома и проснулась после ужасной ночи.

Я радостно строила планы, как я стану помогать мужу, и с интересом читала газеты и политические брошюры. Бевил, похоже, испытал изумление, смешанное с восторгом, когда я принялась обсуждать с ним беспошлинную торговлю и внешнеполитическую ситуацию.

Я охотно переложила на его плечи все заботы о лондонском доме, и он пообещал, что Уильям Листер завершит дела за время нашего медового месяца. Мой отец собрал кое-какие редкостные образчики мебели, и Листер, который разбирался в подобных вещах, должен был посмотреть и перевезти все ценное в Менфрею, где вполне хватало места, чтобы разместить эту мебель. Все остальное предстояло продать.

Мы собирались уехать на юг Франции — в маленький город в горах, откуда открывался вид на Ривьеру. Бевил уже бывал там раньше и считал, что он идеально подходит для медового месяца, тем более что в такое время года погода в этих краях превосходная.

До свадьбы оставалось совсем мало времени, и в те мгновения, когда мне удавалось прогнать легкую тревогу, которую я все еще ощущала, я чувствовала себя совершенно счастливой. Но у меня не выходила из головы Гвеннан, и я боялась, как бы нечто подобное не помешало и моей свадьбе. А еще я думала обо всех тех женщинах, которых любил Бевил, и гадала, насколько отличается его отношение ко мне от того, что он испытывал к другим. Он убеждал меня, что отличается, и с такой искренностью, что я невольно ему верила; но я уже начинала лучше понимать его. Добиваясь чего-либо, он действовал с такой страстью, что и сам верил, что желает этого больше всего на свете. Но на смену одному желанию приходило другое. В глубине души я знала, что счастье — не вершина горы, где, уж коли вы ее достигли, можете пребывать вовеки. Счастье — это выигрыш в лотерею, но оно принадлежит вам лишь миг, и удержать его так же трудно, как и достичь. Счастье — быстротечное и изменчивое. Так было, когда глаза Бевила открывались шире в ответ на какие-то особенно удачные мои замечания, когда он поворачивался ко мне, внезапно сознавая силу уз, связавших нас, и говорил от всего сердца:

— Я люблю тебя, Хэрриет Делвани. Нет никого, кто сравнился бы с тобой.

В такие моменты он всегда называл меня по фамилии, наверное боясь выдать всю глубину своих чувств. Привыкший жить в плену своих увлечений, пылких и неодолимых, он был несколько удивлен, когда открыл, что любовь может идти бок о бок со страстью. Во всяком случае, мне хотелось в это верить.

Настал день нашего венчания. Начинался сентябрь. Я проснулась рано утром и посмотрела на море. Оно отливало розовым, как и в то далекое утро, и на дом на острове тоже падал красноватый отсвет.

Сэр Эиделион считался вроде бы моим опекуном, поскольку отец сделал его распорядителем по завещанию, и, по идее, должен был вести меня к венцу. Но невеста, которую ведет к венцу отец жениха! Такое и вправду случалось не часто. Нас, как ни странно, выручил Хэрри Леверет, который сам предложил нам это. Наверное, он хотел показать всем, что больше не печалится о девушке, которая так скверно с ним обошлась.

И вот я нарядилась в белый атлас, белую вуаль Менфреев и свой флердоранж. Все утверждали, что я выгляжу прелестно, и на мгновение я почти поверила в то, что так оно и есть.

Я посмотрелась в зеркало.

— Не беспокойся, Фанни. Я намерена стать счастливой. Я уже настроилась на это.

— Вы искушаете судьбу.

— Не будь такой старой ворчуньей, Фанни. Ты не хотела, чтобы я стала миссис Менфрей, так ведь? Но я собираюсь это сделать, и ты не в силах этому помешать.

— Да, — согласилась она, — куда же мне.

В комнату вошла леди Менфрей:

— Ты уже успела одеться, дорогая? О, ты чудесно выглядишь! Правда, Фанни? — Ее глаза наполнились слезами. Видимо, она вспомнила, как ее увезли насильно, соблазнили, а затем спешно сыграли свадьбу. Как и я, она была богатой наследницей. Иначе не случилось бы ни похищения, ни насилия, — а может, все равно случилось бы. Одно только несомненно: дело никогда бы не кончилось свадьбой.

— Девочка моя, я думаю, нам пора выходить.

До деревенской церкви меня провожал сэр Энделион.

— Ты прелестно выглядишь, моя дорогая. Я горжусь, что веду тебя в церковь…Это — счастливый день для всех нас.

Бевил был уже там и не сводил с меня глаз. Этот взгляд предназначался для меня одной. И он ясно говорил: «Какая жалость, что мы должны терпеть всю эту суету. Насколько лучше была бы простая церемония…а потом мы бы уехали, сбежали в тот маленький город, глядящий на побережье, где мы останемся одни и где я смогу доказать тебе, что люблю тебя так, как никогда никого не любил, и что, даже если бы твоя мачеха не умерла и тебе не досталось отцовского состояния, я все равно бы женился на тебе, Хэрриет Делвани…нет, теперь уже Хэрриет Менфрей».

Мы подошли к алтарю под звуки «Свадебного марша» Мендельсона. Я ловила взгляды, обращенные на нас с церковных скамей… внимательные и рассеянные. Из моих родственников никого не было. Тетя Кларисса сослалась на то, что никак не может оставить дом в такое время, но я знала: она просто не могла спокойно смотреть на то, как я выхожу замуж, в то время как Сильвия и Филлис еще не заполучили себе мужей.

Когда мы сели в карету на обратном пути в Менфрею, Бевил сидел со мной рядом, крепко держа меня за руку, смеясь по всякому поводу, — новый Бевил, думала я, серьезный, озабоченный будущим. Я была так счастлива, что если и могла бы чего-то еще желать, так это ехать всю оставшуюся жизнь, сидя рядом с Бевилом, серьезным и нежным, говорящим себе — а я точно знала, что так оно и есть, — что для него начинается новая жизнь. Он собирался любить и оберегать меня в горе и в радости, и он поклялся это делать; теперь жизни, полной легкомысленных приключений, пришел конец. Он собирался стать раскаявшимся повесой, из которых получаются самые верные мужья.

Мы миновали арку под часами, которые останавливались, когда кто-то из Менфреев должен был умереть, и по камням, стесанным за долгие века колесами экипажей и копытами лошадей, направились к дверям.

Я приехала домой — в Менфрею.

Видимо, Бевил подумал о том же, ибо он сказал:

— Итак, Хэрриет Менфрей, мы — дома.

Говорят, счастливые женщины похожи на счастливые страны — у них нет истории; так что о первых неделях медового месяца мне рассказать почти нечего.

Сначала мы отправились в Париж, где я обзавелась одеждой, как и собиралась. Это было весьма утомительно — стоять у зеркал, выслушивая неразборчивые комплименты на смеси английского и французского, но я купила несколько совершенно очаровательных нарядов; Париж — замечательный город для того, кто любит и любим.

Эйфелева башня, Булонский лес, базилика Сакре-Кёр и Латинский квартал — все эти места до сих пор овеяны для меня самыми светлыми воспоминаниями. Бевил был все время рядом со мной; он смеялся и молчал, предоставляя слово мне, ибо я знала язык лучше, чем он. Я помню мягкий свет ресторанов и взгляды тех, кто нас обслуживал: у французов в таких вещах безошибочно срабатывает интуиция: они знали, что мы влюблены. Мы выдавали свою тайну всем и каждому. Мы лучились радостью — и Бевил не меньше, чем я.

Но нашей главной целью был тот маленький городок в горах, так что мы покинули Париж и двинулись на юг.

В Провансе уже вовсю хозяйничала осень, но я все равно с первого взгляда влюбилась в этот край с его величественными горными пейзажами и потрясающим морем. Сидя на балконе нашего отеля и глядя на берег, я думала, что никогда не видела ничего прекраснее.

Те дни были безмятежными.

Мадам, хозяйка отеля, знала Бевила, который уже бывал здесь раньше.

— А на этот раз вы приехали с мадам Менфрей. Просто чудесно!

В ее пристальном взгляде читался некий намек, и я подумала: с кем же Бевил жил в этом отеле раньше? Возможно, один, но могло быть и так, что в городке у него имелись знакомые. В те десять дней, что мы провели в Париже, у меня не возникало подобных мыслей; я почти поверила, что избавилась от них навсегда, но хватило одного намека, чтобы подозрения возникли вновь.

Однако я позабыла о них, когда мы спустились в обеденную залу, выходившую на террасу с видом на горы. В теплом свете свечей я снова почувствовала себя счастливой.

— Мы пробудем здесь месяц, а то и больше, — сказал Бевил. Он хотел, чтобы я полюбила Прованс так же, как любил его он. Люди здесь жили просто, и это было лучшее место, чтобы провести медовый месяц. — Никаких развлечений, — заявил он. — Ничего такого, что могло бы отвлечь меня от Хэрриет Менфрей.

Я была довольна. По утрам мы бродили по старинному городу с извилистыми улочками, истертыми ступенями и глухими переулками. Темноглазые дети бросали на нас взгляды, исполненные любопытства. Все в нас выдавало иностранцев, и уличные торговцы наперебой расхваливали свой товар, когда мы останавливались, чтобы купить цветы и фрукты. Мы сидели в открытых кафе и наблюдали течение жизни, а по вечерам, прислонившись к каменной балюстраде, любовались морем. Иногда мы нанимали лошадей и отправлялись в горы по узким, опасным тропам. Бевил настаивал, чтобы в подобных местах вести мою лошадь, и, хотя я была хорошей наездницей и вполне могла справиться сама, мне доставляло удовольствие, что он стремится меня оберегать. Случалось, мы останавливались в каком-нибудь трактире пообедать и, перепробовав все местные блюда и вина, сидели, сонные и благостные, до самого вечера, когда приходила пора возвращаться.

Мы редко строили какие-то планы, предоставив череде золотых дней течь самой по себе. Как мне нравились эти теплые солнечные дни и вечера, когда солнце уходило за горы, унося с собой зной. Тогда я надевала теплую шаль, и мы отправлялись куда-нибудь — погулять и подышать прохладным воздухом гор.

Во время одной из прогулок мы заехали в деревенский трактир, где хозяйка сообщила нам, что вечером мы можем посмотреть народные танцы.

Мы решили отправиться туда, надеясь, что доберемся до гостиницы при свете луны. Мы очень веселились в ту ночь, когда скакали в горы и вместе пели песню, которой научил нас муж хозяйки. Музыка была из «Орлеанской девы», а пелось в ней о волхве, который идет в Вифлеем. Когда бы я ни слышала потом эту мелодию, я вспоминала каменистую горную дорогу и наши голоса, Бевила, который был рядом со мной…счастливое мгновение, завершавшее дни нашего полного и безоблачного счастья. Но, наверное, к счастью, тогда я этого не знала.

Бевил перевирал мотив и выговаривал слова со своим отвратительным британским акцентом, так что мне стало очень смешно.

— Попробуй спеть лучше, Хэрриет Менфрей! — прокричал он.

— Это будет нетрудно, — отозвалась я.

Когда я запела, он сказал:

— У тебя неплохой голосок, сердце мое. А по-французски ты говоришь как настоящая француженка.

И мы продолжали петь — пока не добрались до деревушки, где нас тепло приветствовали хозяйка и ее муж. Они сказали, что ждали нас и очень огорчились, что милорд англичанин и его невеста не приедут. Владелица нашего отеля тоже относилась к нам по-матерински, но это ничуть не мешало ей распускать о нас сплетни. Но так или иначе, здесь, в маленькой столовой, нам отвели самое почетное место рядом со скрипачами, которые должны были играть танцующим.

Ужин подали с особой церемонностью, к которой мы уже привыкли; вино принесли и разлили так, словно то был нектар богов, и хозяйка вместе с прислугой обхаживала нас, пока мы не попробовали сильно приправленную пряностями еду и не заявили, что она просто восхитительна.

Тот вечер обещал быть одним из многих счастливых вечеров, если бы в комнату не вошли мужчина и женщина — судя по наружности, англичане. Я заметила, что Бевил удивленно посмотрел на них; дама, бросив на него ответный взгляд, на мгновение остановилась — тоже удивленная и взволнованная.

Они подошли к нашему столику, и я отметила, что у нее блестящие волосы медного цвета и раскосые серые глаза. На губах дамы играла улыбка, ее тело было пышным, но, несмотря на это, она двигалась с грацией дикого зверя, что становилось еще заметнее оттого, что ее спутник неуклюже переваливался рядом с ней. Бевил вскочил.

— Я что, сплю?! — воскликнула она. — Ущипни меня, Бобби…и я проснусь.

— Надеюсь, это — не ночной кошмар, — отозвался Бевил.

— Это — самый прекрасный из снов. Что вы делаете здесь, Бевил?

Бевил улыбнулся мне.

— Это — старый друг… — начал он.

Дама скорчила гримасу:

— Ты слышишь, Бобби? Старый друг. Это определение мне не нравится. Оно звучит двусмысленно.

— Только для тех, кто слеп, — ответил Бевил.

— Вы должны представить нас друг другу, моя дорогая, — сказал Бобби.

— Ну, конечно, — вмешался Бевил. — Это — моя жена.

Серые глаза женщины оглядели меня, и мне показалось, что в них мелькнуло разочарование.

— Это — мой муж.

И она рассмеялась, словно это была великолепная шутка — то, что у Бевила оказалась жена, а у нее — муж.

— Только не говорите мне, — продолжала она, — что у вас тоже медовый месяц.

— Это надо как-то отпраздновать, — заключил Бевил. Он повернулся ко мне: — Мы с Лизой знаем друг друга… уже очень давно.

Хозяйка уже была у нашего стола:

— Вы — друзья? Хотите поужинать вместе?

— Какая прелесть! — вскричала Лиза. — Итак, Бевил, расскажите мне все.

Хозяйка сделала знак прислуге, и вскоре мы все сидели за столом. Началась обычная суета с подачей блюд. Бевил представил мне Лизу Данфри. Нет, напомнила ему она. Он же видит Бобби. Теперь она — Лиза Мэнтон.

— Знаете, — проворковала она, — бисквиты Мэнтон. Бобби их делает, правда, дорогой? Ну, конечно, не своими руками. Они просто приносят нам прибыль. Но, Бевил, это — просто потрясающе. Два медовых месяца — в одном и том же месте!

Хотелось бы мне, чтобы мы с Бобом также находили это потрясающим. Он проклинал эту встречу так же, как и я, ибо Лиза полностью переключилась на Бевила, предоставив своего мужа мне.

Погода просто замечательная, заметил Бобби. Что я думаю о горном пейзаже? Как мне правится французская еда?

Мои ответы интересовали его не больше, чем меня — его вопросы; мы оба прислушивались к чужому разговору, и никто из нас не обращал никакого внимания на провансальских танцоров, которые старались доставить нам удовольствие.

Я знала, какой особый взгляд появлялся у Бевила, когда его привлекала какая-то женщина; я видела, как он смотрел на меня; теперь нечто подобное вызвала своим появлением Лиза. Если бы нас с Бобби тут не было, возможно, они вернулись к прежним отношениям, по которым, похоже, скучали. Я не могла не думать об этом.

В какой-то момент Лиза повернулась ко мне и сказала:

— Так вы — дочь сэра Эдварда Делвани? Я видела объявление в газетах и, помнится, еще тогда подумала, что это — очень подходящая партия для Бевила.

— Благодарю вас, — отвечала я. — Надеюсь, ваш брак тоже можно считать удачным.

Она рассмеялась и посмотрела в свой стакан.

— О да. Чудесно! Все так удачно соединились — и на медовый месяц собрались вместе. А у Бевила еще его политика…

— А у вас — ваши бисквиты, — отвечала я.

Она холодно посмотрела на меня и повернулась к Бевилу. Я смотрела на танцоров, не видя их; вместо этого я видела Бевила и ту женщину, как они милуются друг с другом. Не есть ли это знак на будущее? Неужели с этих пор я буду снова и снова встречать подруг Бевила и терзаться ревностью, которая мучит меня сейчас?

Возвращаясь обратно, мы не пели. Бевил хранил молчание — я думаю, он все еще был мыслями в прошлом.

— Ты хорошо ее знаешь? — спросила я.

— Кого? — с несколько наигранным удивлением поинтересовался он.

— Эту красивую Лизу.

— О, мы просто приятели.

Эти незначащие слова сказали мне так много.

В отеле хозяйка спросила, понравились ли нам танцы, и, поскольку Бевил был, не по своему обыкновению, молчалив, мне пришлось бодро ответить, что да, мы получили массу удовольствия.

В ту ночь Бевил обнимал меня столь пылко, что я, лежа в темноте, спросила себя: не Лизу ли сжимает он в своих объятиях? Не служу ли я просто ее заменой?

Больше мы их не встречали, и через несколько дней Бевил вновь обрел превосходное настроение, а я сумела спрятать подальше свои опасения. Медовый месяц продолжался, но ничто уже не было таким, как прежде.

Глава 7

Мы провели в Провансе шесть недель. Наступил ноябрь, пошли дожди. Ливни низвергались с небес стремительными потоками, крупные капли прыгали по балкону и заливали спальню; тучи почти полностью скрыли вершины гор и море, солнце не показывалось, и в воздухе чувствовался пронзительный холодок.

Пора было возвращаться домой.

Я радовалась, что увижу Менфрею. Одного взгляда на замок хватило, чтобы я воспрянула духом, и, когда мы въехали под башню с часами, я сказала себе, что буду счастлива в своем новом доме. Я твердо решила дать Бевилу все, чего он ожидал от своей жены.

Вскоре разразился правительственный кризис. После восшествия на престол нового короля Бэлфур сменил Солсбери на посту премьер-министра, а Чемберлен со своими последователями угрожал подать в отставку. Если я хотела стать настоящей помощницей своему мужу, я должна была вникнуть во все эти проблемы. Обязанность политика — заботиться о благополучии своей страны, и мне казалось, что это — достойное стремление. Я горела воодушевлением. Когда я сказала об этом Бевилу, он поцеловал меня и сказал, что из меня выйдет идеальная жена депутата. После этого он яростно обрушился на различные злоупотребления, которые, на его взгляд, причиняли большой вред, и я с жаром поддержала его.

Бевил очень серьезно относился к своим обязанностям. У него была штаб-квартира в Ланселле, и, приезжая в Корнуолл, он проводил там два утра в неделю, чтобы те, кого он представлял в парламенте, могли прийти к нему с любыми вопросами. Иногда я ездила туда с ним и, к своему изумлению, обнаружила, что от меня тоже есть польза и он это понимает. Вскоре я позабыла об инциденте, случившемся во время медового месяца, который меня так сильно расстроил; я даже сумела внушить себе, что все это мне просто почудилось.

Политическая деятельность Бевила захватила меня — так же, как и его. Я с радостью убедилась, что при всех своих амбициях — а он мечтал о кабинете министров и, возможно, когда-нибудь о должности премьера — Бевил искренне заботился об интересах своего округа и не собирался прятаться от людей, отдавших за него свои голоса. Это создавало ему много хлопот: поток посетителей не иссякал, письма приходили пачками, и, хотя Уильям Листер был замечательным помощником, на мою долю работы тоже хватало.

Казалось, вновь настали безмятежные дни.

Я часто задумывалась о том, как изменчива человеческая жизнь. Когда перемены происходят постепенно, к ним успеваешь привыкнуть, но внезапные удары, которые обрушиваются на тебя без всякого предупреждения, переворачивают жизнь, так что ничего уже не может остаться прежним, заставляли меня всякий раз с печалью убеждаться в непрочности самого нашего существования.

Это случилось апрельским утром. Дикие фиалки уже расцвели вокруг изгородей, в лугах распускались примулы, и я просыпалась в залитой солнцем комнате под шум волн, которые лениво набегали на берег и отступали — величественно и неспешно.

В тот день Бевил принимал посетителей в штаб-квартире в Ланселле с Уильямом Листером, поэтому я осталась дома. Я спустилась вниз, чтобы отведать острых бобов с беконом, выставленных в начищенном до зеркального блеска блюде на буфете. В Менфрее завтракали с половины восьмого до девяти, и в то утро, поскольку никто из моих новоприобретенных родственников не спустился вниз составить мне компанию, а Бевил уже уехал, я ела одна. Я успела внимательно изучить газеты, и тут слуга внес письма и положил их на стол.

Я бросила на них взгляд: почерк на одном из конвертов оказался настолько знакомым, что у меня перехватило дыхание.

Почерк Гвеннан!

Я взяла конверт. Письмо было адресовано мне. В верхнем углу его стоял плимутский адрес. Я прочла:

«Дорогая Хэрриет, все как в старые добрые времена, правда? Наверное, ты думала обо мне и тебе все еще интересно, что происходило со мной все это долгое время. Я готова удовлетворить твое любопытство, если хочешь. Но это — между нами. Сначала я хочу увидеться с тобой — тайно. Приезжай по этому адресу — сегодня или завтра. Я буду там. Только — одно условие. Ты должна приехать одна и никому об этом не рассказывать. Надеюсь, что ты так и сделаешь. Полагаюсь на тебя.

Гвеннан.

P.S. Найти меня легко. Когда ты выйдешь из здания вокзала, поверни направо, потом — налево и иди до конца. Снова поверни направо, и увидишь дом. Номер 20. Я буду ждать».

Шагая по улицам, которые с каждым шагом становились все более грязными и убогими, я внутренне готовилась к тому, что увижу. «Номер 20» оказался обшарпанной трехэтажной развалюхой. Парадная дверь была открыта, и, когда я проскользнула в коридор, меня окликнула какая-то старуха. Она сидела в кресле-качалке в комнате справа, где на веревках сушилось белье и копошилось несколько детей в изодранной одежде.

— Я хотела бы видеть миссис Беллэйрс, — сообщила я ей.

— Идите прямо наверх, — отозвалась она.

Пока я взбиралась по расшатанным ступеням, мне стало нехорошо; дело было не в запахе, не в грязи и нищете — я панически боялась того, что увижу за той дверью, где ждала меня Гвеннан.

Я постучала. И услышала голос, так похожий на голос Бевила:

— Хэрриет. Значит, ты пришла… ты ангел!

— Гвеннан.

Я стояла и смотрела на нее. Куда делась моя красавица Гвеннан, с пылающим, высокомерным взглядом, пышными рыжевато-коричневыми волосами, с особым выражением, характерным для всех Менфреев? Передо мной стояла увядшая, измученная женщина, такая худая, что несколько секунд мне пришлось убеждать себя, что это моя подруга. Она куталась в халат, который когда-то был пестрым. Я заметила, что кое-где он порван.

Мне хотелось разрыдаться, но я постаралась скрыть свои чувства и, чтобы Гвеннан не прочла ничего на моем лице, быстро притянула ее к себе и обняла.

— О, Хэрриет…сентиментальная особа! Ты всегда была такая, я это знала.

— Лучше расскажи мне все, — попросила я. — Где Бенедикт Беллэйрс?

— Этого я не знаю.

— Значит, вы расстались?

Она кивнула:

— Это была самая большая ошибка из всех, которые я совершила, Хэрриет.

— Все пошло не так?

— Почти с самого начала. Он думал, что у меня есть свои деньги. Он слышал о Менфреях… старинное семейство… традиции и все такое. А я… я ничего ему не принесла.

— И тогда ты обнаружила, что твой брак — ошибка, и…

— Это даже не был настоящий брак. То есть я-то думала, что настоящий, но в конце концов выяснилось, что он уже женат. Я была слепа, Хэрриет, и не требовалось много хитрости, чтобы меня обмануть. Я прошла через какую-то церемонию бракосочетания…но его не обвинили и в двоеженстве. Просто его друг изобразил священника, он тоже актер и хорошо сыграл роль.

— Гвеннан!

— Тебя это задевает? Я читала о тебе в газетах: «Дочь предыдущего парламентария от округа Ланселла выходит замуж за нынешнего депутата. Мисс Хэрриет Делвани, дочь сэра Эдварда Делвани, сочеталась браком с мистером Бевилом Менфреем, членом парламента от Ланселлы». Видимо, Хэрриет, ты добилась того, чего хотела. Ты ведь всегда хотела заполучить Бевила, правда?

Я кивнула.

Она улыбнулась — довольно печально:

— Расскажи мне, что было, когда я сбежала?

Все та же Гвеннан! Ее собственные дела всегда интересовали ее больше, чем дела всех прочих людей, и она и не пыталась этого скрывать.

— Жуткий скандал.

— Могу себе представить. А Хэрри?

— Ты разбила ему сердце.

— Бедняжка! Он был бы мне хорошим мужем.

— А что случилось после этого… шутовского венчания?

— Я, как говорится, «осталась одна с ребенком».

— У тебя есть ребенок?

— На самом деле именно поэтому я попросила тебя приехать. Ради него я готова поступиться своей гордостью.

— Где же он?

Гвеннан подошла к двери и открыла ее. В маленькой комнатушке стояла старая корзина для грязного белья, в которой спал мальчик. Он был бледненьким и не слишком чистым, но по рыжеватым волосам Менфреев я сразу узнала в нем одного из них.

— Бенедикт, — нежно произнесла Гвеннан.

— Бенедикт Беллэйрс, — добавила я.

— Бенедикт Менфрей, — поправила меня она.

— Ну, конечно.

— Все очень трудно, Хэрриет.

Я согласилась.

— Зачем ты просила меня приехать? Расскажи мне все, Гвеннан.

— Я попросила тебя, потому что ты теперь член семьи и я больше надеюсь на тебя, чем на других. Я хочу вернуться обратно в Менфрею, Хэрриет. Я не могу больше жить так. И я хочу привезти в Менфрею его.

— Конечно, возвращайся.

— Но как мне объяснить?

— Это можно будет устроить. Ты потеряла мужа и вернулась домой. Это — дело деликатное, но все можно будет устроить.

— Я не могу вернуться, если они этого не хотят.

— Но, Гвеннан, конечно, они хотят. Ты одна из них.

— Добрая старушка Хэрриет! У тебя всегда такие прекрасные мысли. Хэрриет, мы — настоящие Менфреи, а не те, кто стал ими благодаря браку, — вовсе не так добры, как ты. Я хочу вернуться домой. Я хочу привезти домой своего ребенка. Но я не желаю выслушивать упреки. Мне не нужны одолжения.

— Ты хочешь, чтобы они заклали тельца в честь блудной дочери?

— Нет. Я просто хочу вернуться… и чтобы ты это устроила. И пусть Бенедикта признают Менфреем. Я хочу забыть, что на свете был такой человек, как Бенедикт Беллэйрс.

— Но мальчик назван в его честь!

— Ну, когда он родился, мы еще не расстались. И только потом…когда я так и не оправилась после родов… у нас все пошло наперекосяк.

— Не оправилась? Ты больна, Гвеннан. Ты выглядишь…

— Ты хочешь сказать, что я растеряла всю свою красоту? Но мне здорово досталось, Хэрриет.

— Я вижу. Скажи мне, что с тобой, Гвеннан.

— О… ничего такого, что не мог бы исцелить морской ветер.

— Как же ты живешь теперь? На что?

Она пожала плечами.

— Гвеннан, пойдем со мной! — в ужасе вскричала я.

— Хорошо же мы будем смотреться вместе. Жена члена парламента, сама элегантность, и то, чем я стала.

— Я не оставлю тебя здесь.

— Я хочу, чтобы ты вернулась и рассказала, что встречалась со мной. Пусть меня пригласят обратно в Менфрею. Я надеялась, что мне никогда не придется это пережить, но сейчас я готова.

— Я поеду туда немедленно. Но я не хочу бросать тебя, Гвеннан.

Она покачала головой.

— Ты вернешься со мной, — настаивала я.

— Я вернусь, только когда Бевил или отец приедут за мной, Хэрриет.

— Я отправляюсь прямиком в Менфрею, и они сегодня же будут здесь.

— Ты думаешь?

— Конечно. Я их заставлю.

— Ты, Хэрриет?

Она рассмеялась.

Я вытащила из своего кошелька все деньги, оставив себе лишь несколько шиллингов на обратную дорогу, и, изругав себя за то, что не догадалась взять больше, поцеловала Гвеннан, и мы простились.

— До скорой встречи, — сказала я напоследок.

Чуть ли не бегом добравшись до вокзала, я в ожидании поезда вспоминала прежнюю Гвеннан. Вот она на лошади несется по тропкам в окрестностях Менфреи, вот она на балу в «Вороньих башнях» или по дороге в Плимут, на примерку свадебного платья. Вспоминать нынешнюю Гвеннан у меня не было сил.

Дорога показалась мне томительно долгой, тем более что в Лискерде мне пришлось сесть в местный поезд, шедший в Менфрейстоу, а потом идти пешком, поскольку никто не знал, когда именно я собиралась вернуться.

Я уже входила в дом, когда во двор влетел Бевил.

— Бевил! — прокричала я. — Мне надо поговорить с тобой прямо сейчас.

— Я тоже должен кое-что сказать тебе.

Он казался встревоженным, но мои мысли настолько занимала Гвеннан, что я ни о чем другом думать не могла. Бевил позвал конюха, чтобы тот взял его лошадь, и последовал за мною в дом.

— Бевил… поднимемся в комнату. Я хочу с тобой поговорить.

Он взял меня за руку:

— Кто бы мог подумать. Невероятно. Что ты на это скажешь, Хэрриет?

— Бевил, я была в Плимуте…

— Хэрри Леверет. Он выставил свою кандидатуру против моей. Представляешь? Ты могла себе помыслить что-нибудь подобное?

— Бевил, я…

— Конечно, у него не много шансов. Но все будет серьезней, чем я полагал. Местный парень, вроде Хэрри…

Он даже не замечал, что я его почти не слушаю, настолько его захватил этот новый поворот событий, когда Хэрри Леверет становился его противником на выборах.

Мы вошли в нашу комнату. Я закрыла за собой дверь и выпалила:

— Я видела Гвеннан.

Бевил вздрогнул. Несколько секунд он невидящим взглядом смотрел на меня, потом резко спросил:

— Где?

— В убогой комнатушке в Плимуте.

— Господи боже!

— У нее — ребенок.

— А этот… актер?

— Она с ним рассталась. Они по-настоящему не были женаты.

Бевил растерялся. Я видела, что он пытается вообразить все то ужасное, что случилось с гордой, прекрасной Гвеннан; но к его сожалениям о сестре примешивалась еще одна мысль. Он рисовал себе, как Гвеннан вернется в Менфрею с ребенком. Начнутся скандальные разговоры; припомнят неосмотрительность его отца. «Эти бешеные Менфреи, — скажут обыватели. — Разве такие люди должны представлять нас в Лондоне?» А Хэрри Леверет тут как тут — и проскользнет на место Бевила.

— Она больна. Она хочет привезти мальчика сюда…чтобы он стал Менфреем.

— Это невозможно, Хэрриет! — одними губами проговорил Бевил.

— Если бы ты ее видел, Бевил, ты бы понял, что это единственный выход.

— Но можно же сделать как-то иначе. Мы позаботимся о ней, но если она приедет сюда… с ребенком и без мужа… прямо перед выборами…

— Я знаю, это сильно осложнит дело, — сказала я. — Но речь идет о жизни Гвеннан.

— Предоставь все мне, — твердо отвечал он.

Я пристально смотрела на него и прикидывала, хорошо ли знаю своего мужа. Я была разочарована. Мне казалось, что он разделит мои чувства, мы тотчас же сообщим семье о бедственном положении Гвеннан и без промедления привезем ее обратно в Менфрею.

— Завтра я поеду повидаться с ней, — сказал Бевил. — Родителям пока ничего не говори.

Пришлось удовольствоваться этим. Но я не сомневалась, что, когда он увидит Гвеннан, придет в такой же ужас, как и я, и Гвеннан вскоре окажется дома.

На следующий день Бевил вернулся из Плимута поздно. Увидев, что он выходит из коляски один, я ужасно встревожилась.

Он только входил в дом, а я уже ждала его на пороге.

— Гвеннан… — начала я.

— С ней все в порядке, — ответил он. — Тебе не стоит беспокоиться.

— Все в порядке? Но…

— Она решила, что ей не стоит возвращаться.

— Не стоит возвращаться! Но…

— Она понимает, чем обернется ее возвращение, и не хочет лишних неприятностей. Она говорит, что навлекла их на нас достаточное количество и будет теперь осмотрительней.

У меня в глазах потемнело от ярости. Он был там, говорил с ней и дал ей понять, как ее присутствие в Менфрее отразится на его карьере, тем самым практически закрыв для нее двери родного дома.

— Я хочу ее повидать, — сказала я. — Я должна сама поговорить с ней.

Бевил пожал плечами.

— Ты что, не веришь мне, Хэрриет? — холодно спросил он.

Он очень устал — я это видела — и был совершенно вымотан физически и душевно. Я понимала, что возвращение Гвеннан не повысит престиж семьи в глазах соседей, но мне казалось, это ничто по сравнению с ее бедами.

— Я не знаю, чему верить, — ответила я.

— Тому, что я сделал для нее все, что мог в данной ситуации.

— Сделал все, что мог? — требовательно спросила я. — Для кого? Для Гвеннан или для доброго имени семьи, которое теперь — в преддверии выборов — настолько важно?

— Ради бога, Хэрриет, не глупи! Надо тебе сказать, что все это не доставило мне особого удовольствия. Гвеннан не вернется домой. Но с ней все будет в порядке. Ей назначено содержание, а о ребенке позаботятся. Ты не проговорилась матери? Она бы расстроилась больше всех.

Я только покачала головой.

Поднявшись к нам в спальню, я села у окна, глядя на море. Бевил не хочет, чтобы Гвеннан возвращалась. Он полагает, достаточно дать ей денег. Но нет, Гвеннан тоскует по Менфрее. Я подумала о ее матери — доброй и покорной. Она приняла те правила, по которым жили мужчины Менфреев, но я никогда так не сделаю. Теперь я была одной из них, но я твердо решила оставаться собой.

Есть еще мой дом на острове. Если Гвеннан не дают вернуться в Менфрею, она может приехать туда. Так ей будет видно Менфрею, и это ее утешит.

Я поняла, что делать. Завтра я отправляюсь в Плимут — повидаться с Гвеннан.

Утром Бевил, казалось, совсем успокоился. Похоже, в его душе на проблеме с Гвеннан уже красовался штамп «Дело закрыто». Вероятно, он встретился со своим поверенным и устроил так, чтобы Гвеннан выплачивалось содержание. Позже он позаботится о воспитании малыша. Он даже будет время от времени навещать сестру. Но я считала, что Гвеннан нужно другое.

Я тоже ничего не говорила о вчерашнем, и, должно быть, это обмануло Бевила. За завтраком он обсуждал со мной дела, как обычно.

— Избирательная кампания набирает ход, и я хочу, чтобы ты почаще появлялась со мной. У Хэрри Леверета появилась возможность рассчитаться с Менфреями, и в его распоряжении имелось миллионное состояние, чтобы вовсю развернуть избирательную кампанию.

— Мы вступили в битву, Хэрриет, — заявил Бевил, — и ты должна мне помочь ее выиграть. Сегодня вечером я возьму тебя с собой в Ланселлу, где мы встретимся с организаторами предвыборной кампании и некоторыми функционерами. Я скажу им, что моя жена хочет участвовать в деле.

Я не слушала его. Я думала: как только Бевил уедет, я отправлюсь в Плимут и вернусь как раз вовремя, чтобы сопровождать его в Ланселлу. Но я должна повидать Гвеннан. Мне надо понять, почему она переменила свое решение.

Я любила Бевила, но не желала терять себя. Я никогда не стану подобием леди Менфрей — безвольной рабыней мужчин. Если наша с Бевилом любовь чего-то стоит, он должен понять, что я — не тень другого человека, даже его самого. Я всегда останусь сама собой.

Как Бевил выехал за ворота, я приказала подать карету и отправилась в Лискерд, где села в поезд до Плимута. Я собиралась вернуться дневным поездом, и тот же экипаж должен был меня встретить.

Во второй раз я прошла по мрачным улицам, открыла дверь убогого домишки и поднялась наверх к комнате Гвеннан. На мой стук никто не ответил. Я открыла дверь.

— Гвеннан, — позвала я. — Это — Хэрриет.

Но комната оказалась пуста. Я спустилась вниз. Та же старуха сидела в своем кресле-качалке. перед распахнутой дверью. Я подумала, что она здесь хозяйка, а заодно и привратница.

— Мне нужна миссис Беллэйрс, — сказала я.

— Она уехала. Вместе с джентльменом, который к ней приходил.

— Куда?

— Она не оставила адреса.

— Она уехала вместе с ребенком?

— С ребенком и с джентльменом. Она задолжала мне за три недели. Он заплатил за месяц… и это правильно, после того что пришлось столько ждать…

— Но она должна была оставить адрес.

— Она этого не сделала. Она очень торопилась уйти с ним.

Так вот почему Бевил так быстро успокоился. Он перевез Гвеннан в другое место и позаботился о том, чтобы никто в Менфрее об этом не узнал.

Это было для меня сильным ударом. Расстроенная, я отправилась на мыс и просидела там довольно долго, размышляя о Гвеннан и о Бевиле, а когда посмотрела на часы, поняла, что пропустила поезд.

В Менфрее я появилась только к вечеру.

Бевил вернулся поздно, и я ждала его в нашей комнате.

Он был сердит — и не без оснований, как сказала себе я.

— По твоей милости я выглядел довольно глупо, — бросил он.

— Прости.

— Значит, ты ездила в Плимут. Ты не поверила тому, что я тебе сказал, и пожелала удостовериться сама. Очень глупо.

— По-моему, это — не глупость, а нормальное человеческое сострадание.

— Мне пришлось извиняться за тебя в Ланселле. Я сказал, что ты плохо себя чувствуешь, пообещал, что ты скажешь несколько слов на митинге на следующей неделе.

— О чем я должна говорить? О том, какой у меня замечательный муж и что я убеждена, что избиратели могут всецело положиться на него, ибо его поведение с собственной сестрой…

Бевил пришел в ярость: я поняла это по тому, как засверкали его глаза.

— Я уже сказал тебе, что Гвеннан не вернется и что я сделал для нее все, что нужно. Ты не веришь мне, принимая только то, что тебе кажется правильным.

— Она ведь твоя сестра.

— Я поступил так, как она хотела.

— Нет, Бевил. Думаешь, я ничего не понимаю!

Он схватил меня за локти и тряхнул.

— Я устал, а кроме того, я не люблю, когда из меня делают дурака.

— О, не сомневаюсь: ты предпочтешь быть жестоким в глазах своей жены, нежели глупцом в глазах своих друзей!

Он сжал мои руки так, что мне стало больно, а когда я вздрогнула, сказал:

— Пытаюсь соответствовать твоему мнению обо мне.

— Я считаю, что нам надо объясниться, — сказала я, высвобождаясь. Он стоял рядом.

— Ну хорошо.

— То, что я вышла за тебя замуж, еще не означает, что я стану твоей копией. Я не буду жестокой только оттого, что жесток ты. Гвеннан хочет вернуться в Менфрею.

— Она этого не хочет.

— Но она хотела — до тех пор, пока ты с ней не увиделся.

— Я уже говорил тебе: она предпочитает, чтобы все оставалось как есть. Ты что, не веришь?

Я молча развернулась и направилась к дверям.

— Куда ты? — спросил он.

— Полагаю, одному из нас следует провести ночь в гардеробной.

— Но я так не думаю.

— Если ты не намерен отправиться туда…значит, это сделаю я.

— Я тебя не отпущу.

Конечно, Бевил был сильнее меня. Но я никогда не думала, что мне придется когда-нибудь тягаться с ним. И вот теперь я пыталась бороться с ним, и чем отчаяннее я сопротивлялась, тем решительней он стремился овладеть мной. Какая-то животная грубость пробудилась в нем.

Задыхаясь, я прошептала:

— Ты с ума сошел? Я — не деревенская простушка, чтобы ты меня насиловал, когда тебе пришла к этому охота.

Но все оказалось бесполезно. Сила была на его стороне. И никогда больше я не хотела бы пережить такое.

Фанни принесла поднос с завтраком мне в постель.

— Вы выглядите усталой, — сказала она.

— Ночь прошла не слишком хорошо.

— Мистер Менфрей уехал рано утром. Позвольте, я накину что-нибудь вам на плечи. — Она подхватила халат, и, когда я просовывала руку, рукав ночной рубашки задрался. На запястье красовался большой синяк.

— Спаси господи! — воскликнула Фанни. — Где вы ухитрились?

Я в растерянности смотрела на нее:

— Я… я не знаю.

— У меня одна мазь — очень хорошо от синяков. Исчезают в момент.

Но, смазывая синяк, она обнаружила царапины у меня на плече.

— Откуда они, наверняка тоже не знаете, — только и сказала Фанни, но в глазах ее зажглись злые огоньки.

Я знала, о чем она думает. Бевил ей никогда не нравился, и я помнила, как она предостерегала меня против него.

Теперь она станет еще больше его ненавидеть, решив, что он меня истязает.

Я стояла на трибуне рядом с Бевилом и вглядывалась в лица людей. С виду Бевил был спокоен: он только что произнес блестящую речь и держался со мной подчеркнуто внимательно; однако он все же боялся.

Отношения наши изменились. Мы были вежливы друг с другом; полагаю, он немного стыдился того, что обошелся со мной грубо, но извиняться не стал, и я знала, что той ночью мне предстал некий прообраз нашей дальнейшей жизни. Бевил дал мне понять, что он — хозяин. Он ожидал от меня покорности, и, покуда я слушалась, со мной следовало обращаться уважительно; но если требовалось преподать мне урок, он готов был это сделать, хотя подобные вещи не доставляли ему удовольствия.

Моя любовь к нему не стала меньше. Она жила во мне всегда — с тех пор, как я увидела его, будучи еще ребенком, и я не верила, что она когда-нибудь увянет. Каким бы он ни был, меня влекло к нему. Единственное, чего я не смогла бы вынести, — это его безразличия. И он тоже знал это, ибо, даже чувствуя себя обиженной и униженной, я не могла совладать со своей страстью.

«Чего я еще хочу? — спрашивала себя я. — Идеального героя? Но их не бывает. Бевил — мужчина как раз по мне: бешеный Менфрей, который всегда знает, чего он хочет и как это получить».

Но я не могла простить ему то, как он поступил с Гвеннан. Если бы я только могла, я бы привезла ее назад в Менфрею, этого требовали мои гордость и чувство справедливости, как бы сильно ни возненавидел меня за это Бевил.

Он выиграл это сражение, потому что оказался умнее меня, а дальше повел себя так, как обычно ведут себя победители с побежденными. Он всячески показывал мне, что готов забыть мой промах и вернуть мне свое расположение. А теперь я стояла вместе с ним на трибуне и ждала, что меня вот-вот попросят сказать несколько слов, которые убедят слушателей, что я обожаю своего мужа, поддерживаю все его начинания и что мы любим друг друга, поэтому вокруг нас никогда не возникнет скандала вроде того, какой заставил отца Бевила распрощаться с политикой.

Но Бевил волновался. Я это чувствовала. Он знал, что у меня есть свои принципы и что между нами стоит теперь Гвеннан. Настал момент, и я поднялась. Я не могла оторвать глаз от птицы на шляпке одной из дам в первом ряду; я видела лица и устремленные на меня любопытные глаза. В руках я держала бумажки с речью, которую подготовили для меня распорядители и которую я должна была выучить.

Ровно такая же, как тысячи подобных речей.

Я начала говорить, и то, что я сказала, совсем не походило на то, что было написано на бумаге. Я видела, как Бевил наклонился вперед. Он встревожился, а потом… улыбнулся. Я видела, как изменились лица слушателей: они стали оживленными и в них читался интерес.

Я не могу припомнить, что именно я говорила, но это было совершенно естественно: я просто объясняла им, что они должны поддержать моего мужа.

Мое выступление заняло три минуты, но за ним последовали громкие аплодисменты, и я села, чувствуя легкую дрожь. Это был успех.

Тот вечер прошел чудесно. Бевил сказал мне:

— Ты — просто находка, Хэрриет Менфрей.

Он всячески выказывал мне свою нежность и любовь, и, возвращаясь с ним домой, я была почти счастлива. Если бы только не Гвеннан!

Я не упоминала о ней, а Бевил был не тот человек, чтобы копаться в чужой душе. Для него все складывалось замечательно. Он женился на девушке, которая обещала стать хорошей женой для политика, кроме того, она принесла в семью деньги, а если порой проявляла излишнюю самостоятельность, он легко мог подавить этот бунт, ибо он был полноценным мужчиной, хозяином, а она, несмотря на свой острый язычок, всего лишь женщиной, к тому же некрасивой и соответственно не избалованной мужским вниманием.

В ту ночь Бевил мог насладиться в полной мере своим браком.

В последовавшие за тем недели я почти не расставалась с Бевилом. Он брал меня с собой всюду, и постепенно наши отношения стали почти такими же, как в дни медового месяца. Как я радовалась теперь, что когда-то специально интересовалась политикой, так что теперь могла вполне здраво рассуждать о текущих событиях. Мало что доставляло мне большее удовольствие, чем видеть своего мужа, когда он сидел, откинувшись, сложив руки на груди, с серьезным лицом — глаза опущены, чтобы спрятать сияющую в них гордость, — пока я выступала со своим комментарием или произносила очередную речь.

Впервые за всю жизнь меня совершенно не заботила моя хромота; я знала, что никакая — пусть даже превосходно сложенная женщина — не заменит Бевилу меня… во всяком случае, сейчас.

Но жизнь не стояла на месте. Примерно через два месяца пришло еще одно письмо от Гвеннан. Оно было коротким.

«Дорогая Хэрриет!

Это — очень срочно. Мне надо тебя увидеть. Пожалуйста, приезжай ко мне, как только получишь письмо. Не откладывай. Прошу тебя, Хэрриет.

Гвеннан».

На конверте стоял плимутский адрес.

Когда я вскрыла письмо, Бевил одевался. Я не стала ничего ему говорить, ибо была уверена, что он постарается всеми способами помешать мне исполнить просьбу Гвеннан, а я ни за что не согласилась бы предать свою подругу.

Поэтому я спрятала конверт и присела на кровать, прикидывая наши планы на день. Мне предстояло все утро провести с Бевилом в штаб-квартире в Ланселле: одной из моих обязанноетей, с которой я вполне справлялась, было выслушивать женщин, записывать их просьбы и давать им советы.

Я не могла сказать мужу, что поеду в Плимут, — кончится все тем, что он силой отнимет у меня письмо и, скорее всего, сам отправится к Гвеннан вместо меня.

Мы должны были вернуться в Менфрею к обеду, а на вечер у Бевила были свои планы, и мое присутствие ему не требовалось.

Никогда еще утро не тянулось так долго; ко всему прочему я страшно боялась, что что-нибудь помешает мне исполнить задуманное, но в конце концов эти тревоги оказались напрасными.

Я приехала в Плимут около четырех часов и, взяв кеб, назвала вознице адрес, который дала мне Гвеннан.

Мы подъехали к маленькому, но вполне фешенебельному отелю, где поселил свою сестру Бевил.

Когда я спросила миссис Беллэйрс, глаза служащей за стойкой расширились, и она попросила меня подождать минутку. Вскоре ко мне торопливо вышла хозяйка отеля.

— Слава богу, — выдохнула она. — Пожалуйста, пойдемте со мной.

Она провела меня в приятный, хотя очень скромно обставленный кабинет.

— Вы — родственница? — спросила она.

— Я ее невестка.

На ее лице явственно выразилось облегчение.

— Она умерла сегодня, рано утром.

— Умерла… — непонимающе повторила я.

— Этого следовало ожидать. Она была очень слаба и, без сомнения, весьма долгое время пренебрегала своим здоровьем. Когда она приехала сюда, было уже слишком поздно, и мы знали, что конец близок. Я сообщила ее брату.

— Когда?

— Письмо отправили сегодня утром.

— А ребенок?

— За ним присматривает одна из горничных. Благодарение Богу, что вы приехали. Без вас мы просто не знали, что делать. Вероятно, вы — миссис Хэрриет Менфрей?

— Да.

— У меня для вас письмо. Она попросила, чтобы его, если возможно, передали вам лично в руки. Я сейчас его принесу.

Несколько секунд я могла только смотреть на знакомый почерк и думать о Гвеннан…об умершей Гвеннан.

«Моя дорогая Хэрриет!

Пишу тебе на тот случай, если у нас не будет времени поговорить. Я умираю. Я уже давно знаю об этом. После того как Бенедикт бросил меня, я пережила ужасные времена. Я была в отчаянии, да еще и не было денег. Одно время мне хотелось вернуться в Менфрею, чтобы умереть там, но, встретившись с Бевилом, я поняла, что это невозможно. Он ничего такого не сказал: на самом деле он уговаривал меня вернуться, чтобы было кому обо мне позаботиться, но я точно знала, что из этого не выйдет ничего хорошего. Нельзя вернуться и чтобы все было по-старому. Два раза в одну реку не войдешь — и все такое. Я поняла, что не смогу вынести всех этих объяснений, откуда у меня ребенок и по поводу всего прочего. Это было бы слишком унизительно. Поэтому я решила не возвращаться. Бевил меня понял, мы всегда понимали друг друга. Но есть еще Бенни, и я пишу тебе, Хэрриет, потому что хочу, чтобы ты позаботилась о нем. Ты — единственная, кому я могу его доверить. Я хочу, чтобы его увезли в Менфрею, и хочу, чтобы ты стала ему матерью. Его судьба так же горька, как твоя, и кому, как не тебе, понять это.

Когда ты будешь читать письмо, я, возможно, уже умру. Я умираю, Хэрриет. Жизнь после Менфрей оказалась вовсе не такой, как я себе представляла. Ночные бдения, душные, тесные комнаты, вечно толпящиеся люди, дешевые билеты — и нищета. Наверное, это было мне не по силам. Бевил поступил очень великодушно, Бенни теперь одет и накормлен. Я очень хочу вернуться, но у меня не хватит сил, Хэрриет. Однако, когда меня не станет, пусть Бенни уедет в Менфрею.

Вот, Хэрриет, это — моя последняя воля… как обычно говорят. Забери моего мальчика и вырасти его как своего собственного. Не отдавай его никому, а когда ему потребуется твоя поддержка, вспоминай обо мне. Думай, что ты нужна Гвеннан, Хэрриет… совсем как раньше. Он — Бенедикт Менфрей. Помни об этом. Пусть все называют его этим именем; и если у вас с Бевилом не будет детей, пусть Менфрея по праву достанется ему.

Я надеюсь увидеть тебя перед смертью, но не знаю, когда придет мое время. Это может случиться внезапно и, словно глупая девственница (даже если существительное не очень мне подходит, прилагательное — точно про меня), я предстану перед Богом без масла в светильнике, ибо мне предстоит оставить моего мальчика и, спотыкаясь, брести в одиночку во тьме.

Хэрриет, мы ведь делили все, правда? Я знаю, ты всегда была мне лучшим другом, нежели я тебе. Именно поэтому я прошу тебя сделать все это ради меня. И теперь ухожу спокойно, потому что я написала это письмо и потому что верю тебе.

Прими мою любовь, мой самый дорогой друг.

Гвеннан».

Несколько мгновений я не могла говорить. Хозяйка отеля на цыпочках вышла из комнаты, оставив меня одну. Гвеннан умерла. Мне было безумно больно, и тем не менее где-то в глубине моей души шевельнулась досада. Я говорила себе, что этого не должно было случиться. Если б она вышла замуж за Хэрри, она осталась бы жива. Не похоже, чтобы с Бенедиктом Беллэйрсом их связывало какое-то высокое чувство. Она поторопилась, дав волю своей необузданной и свободной натуре, и вот теперь эта чудесная, полная жизни девушка умерла.

А Бевил? Я несправедливо обвиняла его и теперь сгорала от стыда. Какой я была тупицей! Самонадеянной, подозрительной, глупой. Как он должен презирать меня за это! Но одновременно у меня словно камень с души свалился. Бевил не бросил сестру, он пытался привезти ее домой, но она отказалась ехать.

Я сложила письмо, убрала его в карман своего пальто и вышла в вестибюль. Хозяйка, ожидавшая снаружи, явно обрадовалась, что я оправилась от первого потрясения.

— А ребенок, — спросила я, — где он?

— Я приведу его вам.

Я кивнула.

— Но сначала, — спросила она, — не хотите увидеть ее?

Я колебалась. Как будет выглядеть в смерти моя гордая и прелестная Гвеннан? Я вспомнила, каким ударом стала для меня наша последняя встреча. Мне не хотелось запомнить ее такой.

— Она словно спит, — пробормотала хозяйка.

Я последовала за ней в комнату, где Гвеннан жила с тех пор, как Бевил забрал ее из того ужасного дома. Комнатка была маленькой, довольно темной, но аккуратной и чистой. Гвеннан лежала на кровати. Она изменилась, и рыжие волосы казались еще ярче по сравнению с мраморной бледностью кожи. Но больше всего меня поразило смирение, читавшееся в ее лице. Я никогда не видела ее такой. Мой взгляд упал на туалетный столик. Чернильница на нем все еще стояла открытой; на промокательной бумаге лежало перо, и я представила себе, как она сидит здесь и пишет мне письмо.

«Гвеннан, — подумала я, — что бы ни случилось, ты можешь на меня положиться».

Я повернулась, и мы вышли из комнаты.

— Я велела ее уложить, — сказала хозяйка. — Полагаю, семья может убедиться, что мы обо всем позаботились.

— Да, — согласилась я. — Ее брат — мой муж — приедет, как только получит ваше письмо. Я приехала, поскольку получила письмо от нее, а он еще ни о чем не знает, но я скажу ему, как только вернусь…

Она кивнула:

— Такие вещи всегда очень пугают других постояльцев. Надеюсь, вы меня поймете.

— Я понимаю.

— А ребенок? — тревожно спросила она.

— Я увезу его с собой.

— Да, это лучший выход. Я отведу вас к нему.

Когда я открыла дверь, малыш сидел на маленьком коврике у камина, внимательно изучая шнурки своих крошечных ботинок. Девушка, сидевшая в кресле, не сводила с него глаз.

Она улыбнулась мне.

— Он — просто золото, — сказала она.

Я подошла и опустилась на колени у камина. Никто бы не усомнился в том, что этот малыш — Менфрей. Те же рыжеватые волосы и те же глаза, в которых сверкали знакомые искорки.

— Привет, Бенни, — сказала я.

— Привет.

— Я — тетя Хэрриет.

Он кивнул:

— Тетя Хэрриет.

Имя он выговорил без труда, и я подумала, что ребенок уже слышал его раньше.

Он схватил меня за руку, чтобы встать; затем придвинулся ко мне поближе и принялся внимательно меня изучать. Я видела его гладкую кожу, маленький носик — точная копия носа Гвеннан, с подвижными ноздрями. Да, я не забуду Гвеннан — о ней мне будет напоминать ее сын.

— Ты поедешь со мной? — спросила я.

Он кивнул, в его глазах вспыхнул тот же веселый и отчаянный огонек, который я так часто видела в глазах его матери.

— Мы поедем в Менфрею, — объяснила я. Его губы без труда выговорили это название, и я поняла, что его малыш тоже слышал раньше.

— Пойдем.

Мое возвращение выглядело весьма театрально. Мне удалось нанять пролетку на станции в Менфрейстоу, но до Менфрей мы добрались только в восемь вечера, и там уже начали всерьез тревожиться из-за моего отсутствия. Я могла уйти куда-нибудь днем, никому ничего не объясняя, но всегда возвращалась к ужину.

Бевил пригласил гостей, и обед был уже на столе — леди Менфрей, к счастью, оказалась дома, чтобы исполнить роль хозяйки, но, разумеется, все ожидали увидеть меня.

Сердце мое забилось чаще, когда я входила в дом со спящим ребенком на руках.

Я услышала изумленный возглас Пенджелла, и в тот же миг Бевил, его родители и все гости высыпали на лестничную площадку.

Потом я часто вспоминала эту сцену с улыбкой. Она походила на ночной кошмар. Беглянка вернулась — и не одна, а с ребенком на руках.

— Хэрриет! Что, ради всего святого… — вскричал Бевил. И я ответила:

— Гвеннан умерла. Я привезла домой ее сына.

Леди Менфрей сбежала вниз по ступеням.

— Хэрриет… Хэрриет… что ты говоришь?

Бевил был уже рядом со мной; я видела вокруг растерянные лица; но я так устала от путешествия, печалей, страхов за то, как примут ребенка, что внезапно все силы оставили меня.

— Вы услышите обо всем завтра, — сказала я Бевилу. — Тебе придет письмо из отеля, где она жила. Она умерла сегодня утром. Его мы будем называть Бенедиктом Менфреем. Такова ее воля.

Леди Менфрей взяла у меня ребенка; по ее щекам бежали слезы, но я знала, что она полюбит мальчика — он займет в ее сердце место Гвеннан. Может быть, на это и надеялась Гвеннан.

— Ты устала, — резко сказал Бевил.

— Это был тяжелый день…

— У нас гости, — сообщил он, но уже не грубо, а скорее смущенно.

— Мне очень жаль, — отозвалась я.

Женщина, которая меня знала, жена одного из партийных функционеров, взяла меня за руку и сжала ее:

— Не беспокойтесь о нас, миссис Менфрей. Вам надо отдохнуть… Немедленно.

Я благодарно улыбнулась ей, и Бевил сказал:

— Отправляйся в постель, Хэрриет. — Он повернулся к гостям: — Прошу меня извинить — я на минуту.

Он поднялся со мной в комнату и закрыл за собой дверь. Я ждала, что вот-вот разразится гроза. Я поставила под угрозу его победу на выборах. Теперь скандал с Гвеннан станет достоянием гласности — и все это по моей вине.

Я упрямо поджала губы, вскинула голову и, хромая, подошла к кровати.

— Ничего нельзя было поделать, — сказала я холодным, злым голосом, усевшись на краешек и глядя прямо на него. — Я и думать не хочу о других вариантах.

Мне вспомнилась Гвеннан, лежащая на той кровати, бледная и спокойная в смерти — какой она никогда не была при жизни, и я закрыла лицо руками.

Я почувствовала, как Бевил осторожно берет мои руки в свои.

— Хэрриет, — проговорил он, и в его голосе послышалась нежность.

— Она умерла! — выдавила я. — Гвеннан! Она всегда была так полна жизни.

Он ничего не сказал, но посмотрел на меня печальным взглядом.

— Ребенок останется здесь, — продолжала я, стараясь за раздражением скрыть свое горе. — Я буду заботиться о нем. И если ты не хочешь его здесь видеть, тогда… тогда я его увезу.

— Хэрриет, господи, что ты говоришь?

Я попыталась высвободить свои руки из его, потому что испугалась собственных чувств. Слишком уж много на меня свалилось. Гвениан умерла… я никогда ее больше не увижу…и Бевил теперь возненавидит меня за то, что я пошла против его воли и привезла ребенка в Менфрею.

Он обнял меня и прижал к себе.

— Ну, разумеется, ребенок останется здесь. Так же как и ты. Послушай меня, Хэрриет Менфрей, ты думаешь, что вышла замуж за бессердечное чудовище… возможно, так и есть. Но вот что я тебе скажу. Есть одна вещь, которой оно не сможет вынести. И это — жизнь без тебя… так что пусть твое сердце это запомнит.

— О, Бевил, Бевил, — слабо прошептала я. Он продолжал сжимать меня в своих объятиях, и я понемногу успокоилась.

— Я пришлю к тебе Фанни, — сказал он спустя несколько мгновений, уже другим, деловым тоном. — Мама присмотрит за мальчиком. Тебе не о чем беспокоиться. — Он поцеловал меня. — Помни об этом.

Он оставил меня и вернулся к гостям, которые — нет сомнений — умирали от любопытства. Интересно, подумала я, какую историю он им расскажет; но я слишком устала, чтобы тревожиться еще и об этом.

Ко мне пришла Фанни и помогла мне раздеться. Откинувшись на подушки, я испытала наконец облегчение оттого, что привезла ребенка в Менфрею, но мысль о Гвеннан причиняла мне почти физическую боль.

Присутствие Бенедикта в Менфрее удалось объяснить с удивительной легкостью. Гвеннан сбежала с актером, за которого вышла замуж против воли семьи; она умерла, и теперь ее сын будет жить в Менфрее, что совершенно естественно. Ребенка называли Бенедиктом Менфреем, и это был не первый случай в истории семьи. Когда-то однажды замок наследовала дочь, и, когда она вышла замуж, ее муж сменил фамилию.

В доме все горевали, и, когда я призналась Бевилу, как мне стыдно, что я несправедливо осуждала его, он сказал:

— Ты была права, Хэрриет. Я должен был настоять, чтобы она вернулась домой.

Уильям Листер, тихий и хорошо знающий свое дело молодой человек, который плюс ко всем достоинствам умел быть незаметным до тех пор, пока в нем не появится нужда, отправился с Бевилом в Плимут, и вдвоем они приготовили все к погребению; Гвеннан похоронили в склепе Менфреев при церкви на холме — сразу за Менфрейстоу.

Появление ребенка изменило весь распорядок в доме, но мальчик вскоре стал любимцем бабушки и дедушки, а также и большинства слуг. Леди Менфрей впервые за долгое время выглядела радостной, и я осознала, как глубоко она переживала потерю дочери.

Бенни то и дело спрашивал о своей матери, но мы отвечали ему, что она уехала и потому он пока побудет с нами. Иногда он плакал и звал ее, но мы тут же придумывали что-нибудь, чтобы его отвлечь и заставить забыть о прошлом. Менфрея привела его в восторг: особенно рыцарские доспехи, старинные картины и гобелены, подобных которым мальчик никогда не видел. Его все любили, но особенно он подружился со своим дедушкой и с Бевилом; и это неудивительно — он, вне всякого сомнения, был одним из них.

Смерть лорда Солсбери вызвала настоящий переполох. Бевил примчался домой и потребовал меня.

Я как раз одевалась к обеду, когда он ворвался в пашу спальню и рассказал мне, что произошло.

— Это означает, что выборы могут пройти в самом ближайшем будущем. Теперь разыграется настоящая битва.

— И мы победим, я уверена.

Бевил уселся на кровать и, взяв меня за руки, усадил меня рядом с собой.

— Ты любишь битвы, так ведь? — спросил он.

— Нет, не думаю.

— Но когда дело касается тебя, ты бросаешься в схватку не раздумывая.

— А разве это не правильно?

— Правильно. Ты умеешь бороться, отдавая этому все свои силы. Но сильный не вступает в пустые перебранки. Ты должна это помнить. Хэрриет, готова ли ты к решающей схватке?

— Я твердо верю в твою победу.

Он рассмеялся:

— Ты говоришь как мудрая и добродетельная жена. Ты знаешь, Хэрриет, моя дорогая, что хорошая жена — дороже богатства. Так сказано в Библии.

— Менфрей имели возможность проверить это на деле.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я думаю о столике, инкрустированном рубинами, которые один за другим исчезли со столешницы. Мне рассказывали, что их вынимали и продавали, а когда они кончились, Менфреям пришлось искать богатых жен.

— Кто рассказал тебе эту историю?

— По-моему, Гвеннан.

— Бедняжка Гвеннан! Тише, мальчик здесь.

— Мне так стыдно, когда я думаю о тех выводах, которые из этого можно сделать.

Бевил рассмеялся:

— Ну, я никогда не поступал по правилам. И я скажу тебе, какой вывод можно из этого сделать, Хэрриет. Пусть я всегда был скотиной, пусть я даже еще более отвратительная скотина, чем ты думаешь, ты по-прежнему любишь меня.

— Ну, такая идиотка, как я…

— Права, — закончил он. — Я тоже люблю тебя по-прежнему.

Он крепко поцеловал меня в губы, и я сказала:

— Только, пожалуйста, без синяков. А то Фанни заметит.

Он нахмурился:

— Этой женщине я не нравлюсь, Хэрриет.

— О нет, она просто кое в чем не одобряет тебя. Помни, я — ее дочь. Она искренне считает, что на свете нет никого, кто будет достоин меня.

— Возможно, она права. Но пока я тебя устраиваю, что нам чужое мнение. Ты нужна мне, моя дорогая. Теперь мы вместе вступим в предвыборную борьбу. Моя грозная Хэрриет. У тебя будет очень много дел следующие несколько месяцев, а может быть, и лет. Слишком много, чтобы еще воспитывать маленького Бенни.

— Его бабушка свгласна взять это на себя.

— Она не слишком крепкого здоровья, и я уже говорил ей, что, по моему мнению, настало время нанять гувернантку.

— И конечно, она с тобой согласилась.

Бевил усмехнулся:

— Конечно. Я нуждаюсь в тебе больше, чем Бенни.

Я не смогла скрыть своей радости.

После этого мы обсудили вопрос все вместе. Сэр Энделион и леди Менфрей сочли, что это — превосходная идея. Они обожали малыша и очень беспокоились о том, чтобы у него было все самое лучшее, но за разговором ничего не воспоследовало, и мне подумалось, что леди Менфрей не вполне готова так быстро передать любимого внука в чужие руки.

— Он еще слишком мал, — говорила она. Видимо, ей нравилось самой присматривать за ним.

Вскоре сэр Энделион отправился в Лондон навестить друзей и примерно через пару недель по возвращении получил письмо. Поначалу он ничего нам не сказал, но было ясно, что произошло что-то изумившее его. Он таинственно покашливал, а однажды вечером за ужином объявил:

— Пока вы все только рассуждали о том, что делать, я действовал. Я нашел гувернантку для юного джентльмена.

Мы разом посмотрели на него, но сэр Энделион сосредоточенно наблюдал за тем, как Пенджелл наполняет кларетом его бокал.

Бевил улыбался. Я полагала, что он доволен, потому что идея нанять Бенедикту гувернантку и тем самым освободить мне время для работы на выборах принадлежала ему.

Сэр Энделион взмахнул рукой.

— Вы будете удивлены, — сказал он.

— Ты хочешь сказать, Энделион, что ты нанял гувернантку?

— Именно это я и говорю, моя дорогая.

— Но откуда ты знаешь, какой у нее опыт, подходит ли она нам и все прочее?

— У меня нет ни малейших сомнений в том, что эта кандидатура нас устроит.

— Но, в самом деле…

— Подожди. Она приедет в конце недели.

— Но я не понимаю!

— Ты все поймешь, моя дорогая.

Леди Менфрей выглядела обеспокоенной. Бевил поймал мой взгляд и улыбнулся.

— Мы же этого хотели, — сказал он.

— Но таким странным способом… — начала было леди Менфрей.

— Девушке нужна работа — у нас она есть. Все очень просто, — заявил сэр Энделион. Он все еще посмеивался про себя. — Подождите, и увидите, — сказал он.

Мы с Бевилом отправились в Ланселлу верхом — это был хороший способ погонять лошадей, насладиться ездой и одновременно разобраться с делами.

Утро мы провели в предвыборных заботах и, пока скакали домой, горячо обсуждали вопросы, которые час спустя уже казались мне такими незначащими.

Почти с порога нас позвала леди Менфрей.

— Она приехала. Ни за что не догадаетесь. Вот уж не ожидала такого сюрприза.

— У нас к обеду гостья? — спросила я.

— О…нет. Приехала гувернантка.

Мы заторопились наверх, и, когда поднимались по лестнице, она вышла на лестничную площадку. Она стояла там, над нами, ее лицо хранило спокойствие. На ней было темное платье — очень простое, строгое, но эта безыскусность лишь подчеркивала достоинства фигуры. Ее черты могли служить образцом классической греческой красоты; темные волосы падали свободными волнами, окружая безупречный овал лица; ее голубые глаза были словно миндалины, глубокие, опушенные черными ресницами. Она улыбнулась, и эта улыбка испугала меня. В ней сквозила нежность… и мудрость… которую позже я назову хитростью.

— Похоже, вы удивлены, — произнесла она. — Сэр Энделион пришел в гости в дом, где я работала, и мне выпала возможность поговорить с ним. Я слышала о малыше. О таких вещах всегда узнаешь. И когда я узнала, что вы ищете няню или гувернантку, я сказала ему, что с радостью приняла бы эту должность.

Сердце мое сжалось от тревожных предчувствий. Я словно оцепенела. Джессика Треларкен медленно спускалась по ступеням, и я чувствовала, как с каждым ее шагом меня покидают уверенность и покой. Я не решалась взглянуть на Бевила из страха, что сумею прочесть в его лице слишком много. Мне вспомнилось, что это он первым предложил мне, чтобы мы наняли гувернантку. Может, он уже тогда думал о Джессике? А как он радовался, когда сэр Энделион сообщил нам свою новость. Значит, он знал? Неужели он попросил отца пригласить Джессику?

Будущее представилось мне в очень мрачном свете. Я знала, что жизнь моя в Менфрее изменится бесповоротно — с той минуты, как сюда вошла Джессика Треларкен.

Глава 8

Последствия появления Джессики не заставили себя ждать. В первый вечер по ее приезде мы сидели за ужином. Я была в платье темно-зеленого бархата, которое, как я всегда полагала, весьма мне шло, и, кроме того, я надела гранатовые серьги, брошь и браслет, которые дала мне леди Менфрей. Она сказала, что раньше они принадлежали ей, а еще раньше — предыдущей леди Менфрей, как некая семейная реликвия.

Пока я смотрела на себя в зеркало, весьма довольная результатом, в спальню вошел Бевил и, взяв меня за плечи, стал рядом, глядя на наше отражение.

— Очень эффектно, — заключил он. — Ты выглядишь так, словно сошла с одного из полотен в галерее. С тобой это бывает часто.

Я ждала, что он скажет что-нибудь о новой гувернантке, но он этого не сделал, и это показалось мне подозрительным. Было бы совершенно естественно поговорить о приехавшей девушке, тем более что мы оба знали ее в прошлом.

Потом мы спустились к ужину. Сэр Энделион — он был в весьма приподнятом настроении — во всеуслышание заявил, что на столе не хватает одного прибора.

— Но мы никого не ждем, — отозвалась леди Менфрей.

— А как насчет мисс Треларкен?

Леди Менфрей выглядела озадаченной.

— Но, Энделион, она теперь гувернантка.

— Теперь! Но ее отец в свое время бывал здесь в гостях. Нельзя же числить прислугой тех, кто в прошлом обедал с вами за одним столом.

— Никто не числит ее прислугой, — возразила леди Менфрей. — Ей отнесли ужин в комнату. Таков обычай в отношении гувернанток. Им всегда относят еду в комнату, потому что, естественно, никто не ожидает, что они станут есть на кухне вместе со слугами.

Бевил ничего не сказал, но я заметила, что его лицо раскраснелось. Он явно с интересом ждал, чем кончится дело, и я не сомневалась, что, не будь здесь меня, он бы поддержал отца. Появление Джессики сразу изменило его; он закрылся, словно ему уже было что скрывать.

— Моя дорогая, разумеется, ты не можешь отправить Джессику Треларкен на кухню. Она — леди.

— Теперь она — гувернантка, Энделион. Между прочим, очень многие леди становятся гувернантками…или компаньонками. В определенных ситуациях это — единственный выход, что и произошло с бедной Джессикой.

Я следила за Бевилом и думала: «Неужели она будет появляться здесь каждый вечер? Это невозможно. Она должна ужинать в своей комнате… хотя бы».

— Моя гувернантка никогда не обедала вместе с отцом, — вмешалась я. — По-моему, лучше правда относить ей еду в комнату.

— Моя дорогая Хэрриет, — рассмеялся сэр Энделион. — Одно дело — твоя гувернантка. А другое — Джессика Треларкен. Старый друг нашей семьи. Правда, Бевил?

Мгновение Бевил колебался. А потом сказал:

— Треларкенов всегда приглашали к обеду во всей округе. Я считаю, что мы должны показать Джессике, что не смотрим на нее как на прислугу.

— Гувернантки — не прислуга, — возразила я. — Они обычно едят со своими воспитанниками.

— Но Джессика пока не может это делать, — отозвался Бевил. — Разве что она возьмет поднос с едой к детской кроватке, пока Бенни будет засыпать.

Пенджелл внимательно прислушивался к разговору. Мое живое воображение уже рисовало мне картины того, как слуги станут обсуждать: «Конечно, она не хочет, чтобы гувернантка ужинала с ней за одним столом. И миледи тоже. А мужчины из кожи вон лезут, чтобы было так. Тише!»

— Поднос мисс Треларкен уже отнесли? — спросила леди Менфрей.

— Нет, миледи. Мы собирались отнести ей ужин после того, как закончит есть семья, — важно сообщил Пенджелл.

— В таком случае, — вмешался сэр Энделион, — поставьте еще один прибор. А потом поднимитесь к ней и скажите, что мы приглашаем ее отужинать с нами.

Пенджелл слегка наклонил голову, сделал знак одной из горничных поставить еще один прибор и исчез.

Через пять минут в столовую вошла Джессика. Она была одета в простое черное шелковое платье, которое, наверное, второпях натянула, получив приглашение, однако в ее движениях не ощущалось никакой спешки.

Она помедлила в дверях, но я не сомневалась, что это смущение было наигранным.

— Садитесь, моя дорогая, — пригласил сэр Эиделион. — Конечно, вы будете ужинать с нами. Поднос в комнату! В жизни не слышал такой чепухи. Ваш отец не раз сиживал за этим столом.

— Благодарю вас, — спокойно сказала Джессика.

Пенджелл подвинул ей стул.

Она улыбнулась — смиренно и скромно, — но не выказала ни малейшего удивления. Похоже, она не видела ничего странного в том, что гувернантка ужинает с семьей. В тех местах, где она работала прежде, такого случиться не могло. Но теперь все было по-другому. Здесь была Менфрея.

Как ни странно, присутствие Джессики изменило всех. Казалось, она озарила дом каким-то странным, зловещим светом, в котором мне все и вся казались другими, так что я вновь потеряла уверенность в себе и стала думать, а не была ли в конечном счете наивной, не знающей жизни дурочкой.

Она держалась очень скромно, но я вскоре начала спрашивать себя, не таилась ли за этим смирением смертельная угроза. Джессика все делала тихо. Двигалась она бесшумно, и я частенько не сразу обнаруживала, что она вошла в комнату; она могла стоять рядом с ничего не подозревающим человеком, пока тот не оборачивался, замерев на мгновение при виде ее красивого лица.

Ее красота! Никто не стал бы оспаривать ее. То была редкостная красота. Черты Джессики были безупречны; нежная, гладкая кожа, казалось, светилась особым светом. Такой цвет лица я видела раньше только раз или два; прямые густые волосы блестели. У этой женщины было все — кроме денег.

Появление подобной особы в доме неизбежно затронуло всех нас. Похоже, в ее присутствии в людях просыпалось все то, что обычно таилось где-то глубоко внутри. Мой свекор всегда держался со мной приветливо; я не так часто его видела, но, встречаясь, мы весьма приятно проводили время. Я допускала, что он с такой радостью принял меня в свою семью только потому, что я — наследница большого состояния, однако он всегда относился ко мне хорошо и в чем-то даже по-отечески. Теперь я открыла в нем какую-то злую проказливость. Он ведь знал, что Бевил одно время был очень увлечен Джессикой Треларкен; так чего ради он привел ее в дом? Временами мне казалось, что он сделал это из озорства — словно мальчишка, который запускает в таз двух пауков и получает удовольствие, наблюдая за их дракой. А может быть, думала я, он так и не забыл о том, что когда-то потерял место в парламенте, и справедливость в отношении Менфреев восторжествовала.

Я изо всех сил старалась гнать от себя подобные мысли, но притом ясно сознавала, что, если бы не Джессика Треларкен, они вообще не пришли бы мне в голову.

Была еще леди Менфрей. Я никогда не считала ее сильной женщиной, зная, что она во всем потакала и уступала своей семье; но теперь она казалась совсем запуганной, и я понимала, что она просто покорно смирилась с властью Джессики.

Фанни? Она стала очень осторожной — даже скрытной. В прошлом она всегда была со мной откровенна; теперь же я чувствовала, что она что-то скрывает.

Бевил? Разумеется, он всегда обожал красивых женщин и в их обществе забывал обо всем на свете, а с такой дамой, как Джессика, в особенности.

Но больше всех изменилась я. Казалось, я утратила всю ту привлекательность, которую обрела, став женой Бевила. Я старалась соответствовать — и не без успеха — средневековой моде, которая оказалась мне так к лицу — достаточно вспомнить хотя бы топазовое платье. Люди говорили обо мне: «Она не красива в обычном смысле этого слова, но ее странная, нездешняя внешность весьма привлекательна». Я знала, что в необычном наряде смотрюсь хорошо, даже среди красавиц, и хотела выглядеть необычно — ради Бевила.

Но с появлением Джессики чары потеряли силу. Я чувствовала себя неказистой, как когда-то в детстве, и это отражалось на моей внешности. Моя хромота стала заметней, а может быть, дело было просто в том, что в счастливые времена мне удавалось о ней забыть; нынешняя же пора никак не подходила под это определение.

Но что хуже всего, я стала подозрительной. Я никому не верила, за всеми следила, была постоянно настороже, и с каждым днем эта новая привычка все укреплялась.

Сколько я ни старалась обуздать свою ревность и страхи, они все равно одолевали меня.

С тех пор как я привезла Бенедикта в Менфрею, мы стали близкими друзьями. Наверное, я заняла в его сердце место матери, которой ему недоставало; я проводила с ним по нескольку часов каждый день, и он с нетерпением ждал моего прихода. Иногда я брала его на прогулку или отвозила в дом на острове: переправа в лодке приводила его в полный восторг.

Однажды утром, примерно через неделю после появления Джессики, Бевил уехал в Ланселлу один, и я отправилась в детскую к Бенедикту.

Джессика встретила меня прохладной улыбкой, которую я про себя уже начала сравнивать с улыбкой Джоконды. Она выглядела очень опрятно и, разумеется, блистала красотой в сиреневом платье с кружевным воротничком и манжетами. Нарядов у нее было немного, но во всех чувствовался безупречный вкус. Этого у нее не отнимешь — она знала, как одеться, чтобы подчеркнуть достоинства своей внешности, — а может, к подобной красоте просто шел любой наряд. Как всегда в ее присутствии, я почувствовала себя неловко и подумала, не этого ли она и добивается, глядя на меня своими холодными глазами. Она двигалась с недоступной мне грацией, и в любом ее жесте таилось очарование естественности.

— Я пришла проведать Бенедикта, — сказала я.

— Он играет в кубики.

— Думаю, я возьму его погулять. Может, мы поедем на остров — если ветер стих. Он это любит.

— Сегодня утром он уже гулял. Боюсь, он слишком устанет, будет капризничать, не станет есть. Знаете, у детей часто так. — И она обезоруживающе улыбнулась мне.

— О, но… — начала было я.

— Если б я знала, что вы придете, я бы перенесла прогулку. Но я полагаю, что режим дня очень важен.

— Я понимаю.

Я подошла к двери детской. Джессика не отошла от меня ни на шаг.

— Пожалуйста, не говорите ему, что собирались взять его на остров.

— Вы боитесь, что он станет проситься туда?

И снова она улыбнулась:

— Ну, конечно, станет. Но я знаю, что он переутомится.

Я вошла в комнату:

— Привет, Бенни.

— Привет! — Он даже не взглянул на меня. Но это еще ничего не значило: просто Бенни увлекся постройкой дома из кубиков.

— Пришла твоя тетя, — с укором заметила Джессика.

— Я знаю. — Он все еще не поднимал глаз. Джессика улыбнулась мне. Я опустилась на колени и стала рассматривать дом из кубиков.

— Он вот-вот упадет, — предупредила я мальчика.

Бенни кивнул, все еще не глядя на меня, — и в ту же секунду кубики рассыпались по полу. Бенедикт восторженно завопил.

Потом он схватил один из кубиков, но, к несчастью, цветная картинка на нем немного порвалась. Он мрачно заявил:

— Нужна Джесси.

Я взяла у него кубик и сказала:

— О, это легко можно приклеить.

— Бедный кубик хочет Джесси, — повторил малыш.

Джессика взяла у него игрушку.

— Я и другие заклеивала, — пояснила она. — Я займусь им, Бенни.

И, обернувшись ко мне, слегка приподняла брови, словно говоря: «Вы же знаете, дети есть дети».

Но все это тоже показалось мне дурным знаком.

Теперь Джессика обедала с нами каждый вечер. Три ее выходных платья — черное, серое и синего бархата — были очень простыми и, вне всякого сомнения, дешевыми, но она ухитрялась выглядеть в них потрясающе; я же в своих нарядах — некоторые из них я купила в Париже во время медового месяца — чувствовала себя неуклюжей и не к месту расфуфыренной. Само ее присутствие действовало на меня так; более того, у меня временами появлялось неприятное ощущение, что этого она и добивается.

По-хорошему, жаловаться было не на что. Сторонний наблюдатель просто сказал бы, что Джессика своей красотой невольно затмевает остальных. Но я чувствовала, что она об этом знает и в глубине души торжествует.

За столом она, словно магнит, притягивала к себе внимание всех мужчин. Сэр Энделион был галантен; Бевил все время помнил обо мне и всячески старался вовлечь меня в беседу, но я догадывалась, что он делает это специально, чтобы скрыть свои истинные чувства; даже Уильям Листер, который тоже обедал с нами, не прятал своего восхищения.

Если бы Джессика была просто хорошенькой легкомысленной простушкой, как бедная Дженни, это еще куда ни шло. Но тут все обстояло иначе. Она была умна и образованна и, как я со страхом обнаружила, неплохо разбиралась в политике, которая, разумеется, чаще всего становилась темой обсуждения за обеденным столом.

Говорила она негромко, но благодаря плавной неспешности речи и безупречной дикции все всегда слышали ее слова.

Леди Менфрей, сидевшая во главе стола, когда разговор заходил о политике, пыталась сделать вид, что увлечена беседой, но я хорошо знала, что на самом деле она размышляет, не следует ли ей заказать еще синей шерсти для гобелена, или о том, не простудился ли Бенедикт, если он чихнул дважды в день.

— Мы много раз обсуждали эти проблемы с отцом, — говорила Джессика. — Он придерживался весьма твердых взглядов, и мы не во всем соглашались.

— Доктор занимал жесткую позицию в отношении тарифной реформы, это я хорошо помню, — вмешался сэр Энделион.

— Мама всегда говорила: если отец что-то решил, его уже не переубедишь.

— Он много раз бывал здесь, и мы спорили почти до хрипоты, — заявил сэр Энделион. — Замечательный человек. Этот новый доктор нравится мне меньше.

— Но его жена — наша горячая сторонница, — вставила я.

— Это правда. — Бевил улыбнулся.

Может, у меня разыгралось воображение, но мне показалось, что он просто заставил себя обернуться от Джессики ко мне.

Я начала бояться семейных трапез, хотя раньше так их любила… Мне нравились разговоры о политике; Уильям Листер всегда был со мной подчеркнуто внимателен, а оба Менфрея — Бевил и сэр Энделион — не могли сделать мне большего комплимента, чем со всей серьезностью слушать меня. Но похоже, что Джессика и здесь заняла мое место.

— Вчера днем я встретила Хэрри Леверета, — призналась она. — Я проезжала верхом недалеко от «Вороньих башен». Теперь там его резиденция.

Это была еще одна моя головная боль: Джессика всегда увлекалась верховой ездой и, когда сэр Энделион предложил брать лошадей, чтобы упражняться, с радостью этим воспользовалась.

Теперь все насторожились. Леди Менфрей выглядела испуганной и начала нервно перекладывать столовый прибор. Я видела, что ее лицо исказилось, словно от боли. Похоже, она вспомнила тот ужасный день, когда открылось, что Гвеннан убежала.

Джессика одарила всех вежливой улыбкой, которая казалась мне нарисованной.

— Он держался очень приветливо, — продолжала она.

— Почему бы и нет? — вмешалась я довольно резко. — С вами ведь он не ссорился.

— Ему ведь известно, что я живу здесь. Он говорил… о своих планах. — Она сделала паузу и перевела взгляд с сэра Энделиона на Бевила, скользнув попутно и по Уильяму Листеру. — Он сказал, что его утвердили в качестве кандидата от его партии.

— Значит, дело решенное, — отозвался Бевил.

— Да. Он сказал и еще кое-что. Может быть, с моей стороны это — дерзость, однако… Он просил меня выступить посредницей. Он думает, что вас, вероятно, задело, что он решил выставить свою кандидатуру против вас.

— Я бы сказал, что это был для меня большой сюрприз, — произнес Бевил. — Почему он не приехал и не сообщил мне прямо? А так это слишком похоже на удар в спину.

— Это он и имел в виду, но он еще говорил, что Левереты и Менфреи всегда были друзьями и он не видит причин порывать с этой дружбой. Он спрашивал меня, если он пригласит вас пообедать в «Вороньих башнях», есть ли надежда, что вы согласитесь.

— Мне не нравится его поведение! — взорвался сэр Энделион. — Он меня просто изумляет! Он ведь бизнесмен. С какой стати он подался в политику?

— Если он пригласит вас и вы откажетесь, — нерешительно продолжала Джессика, — он будет чувствовать себя очень неловко. Я хочу сказать, если об этом узнают… Вы понимаете, о чем я?

— Еще бы, — ответил Бевил, наклоняясь вперед и ободряюще глядя на нее.

— Он может сказать, что однажды Менфреи уже поступили с ним плохо… — Она чуть скривила губы, и я подумала о том, как глубоко ранило Хэрри исчезновение Гвеннан. — И если теперь его дружба будет отвергнута только из-за разницы во взглядах… Может, я не права, но, по-моему, это будет не слишком хорошо выглядеть.

И она снова умолкла. После долгих споров было решено, что, если Хэрри Леверет все же позовет нас в «Вороньи башни», мы примем приглашение.

Бевил и я обедали в «Вороньих башнях». Так странно было снова оказаться в этом доме, в особенности потому, что он был обставлен почти так же, как в те времена, когда его арендовал его отец. Конечно, кое-что изменилось, но при взгляде на дом не оставалось сомнений, что Хэрри немало времени проводит предаваясь разнообразным развлечениям.

Теперь он очень мало походил на того молодого человека, который явился на галерею в поисках Гвениан: наверное, пережитое горе оставило глубокий след в его душе. Оно заставило его разом повзрослеть и сделало из легкомысленного мальчика мужчину. Наверное, он правда нежно любил Гвеннан и хотел породниться с древним родом Менфреев. При всей его внешней мягкости я чувствовала в нем твердую волю и умение добиваться своего, унаследованное от отца, который начинал с простого работяги, чтобы к концу жизни сколотить миллионное состояние.

Мы пригласили его с ответным визитом в Менфрею, и отношения между двумя семьями были восстановлены. Похоже, Джессика оказалась права и сыграла нам на руку. По крайней мере, когда начнутся выборы — хотя до них еще далеко, — это будет честная борьба, притом что большинство людей, кроме Хэрри и некоторых его сторонников, пребывали в убеждении, что Бевил, без сомнения, получит место в парламенте.

Через несколько дней после визита Хэрри в Менфрею я зашла в библиотеку и увидела там Фанни, неподвижно стоявшую у занавешенного окна, так что с улицы ее не было видно.

— Что ты там высматриваешь, Фанни? — строго спросила я и подошла к ней.

— Ничего… о, ничего, — ответила она, поспешно отступив в сторону.

Но я их видела — Бевила и Джессику. Бенедикт играл поодаль, но Фанни следила за Джессикой и моим мужем.

— Что-нибудь не так? — спросила я.

— Надеюсь, что нет, мисс Хэрриет, — едко ответила она.

Я хорошо знала, что у нее на уме, а она знала, что на уме у меня. Мне хотелось осыпать ее упреками, сказать ей, что она просто дура; но ее полный любви взгляд ясно говорил мне: она разделяет мою боль со мной.

Я пожала плечами и отвернулась.

Примерно через неделю, войдя в столовую, я, к своему глубокому унынию, обнаружила, что ни Бевила, ни Джессики нет.

Мы заняли свои места за столом — сэр Энделион и леди Менфрей, Уильям Листер и я, — ожидая, что пропавшая пара сейчас вернется. Тот факт, что они исчезли одновременно, только укреплял мои подозрения.

— Что могло их задержать? — пробормотала леди Менфрей. — Мистер Листер, как вы думаете?

— Я ничего не знаю, — отвечал Уильям. — Я с четырех часов не видел мистера Менфрея.

— Надеюсь, с Бенедиктом все в порядке, — встревожилась леди Менфрей.

— Я схожу в детскую, — предложила я, выскальзывая из-за стола.

Я взбежала по ступенькам и, заглянув в комнату Бенедикта, обнаружила, что ребенок спокойно спит в кроватке.

Я подошла к двери в комнату Джессики и постучала. Ответа не последовало, и потому я вошла. В комнате был полный порядок, как всегда. Неожиданные ужасные подозрения заставили меня выдвинуть ящики комода. Но, к счастью, все вещи аккуратно были сложены там. Я открыла дверь платяного шкафа. Там висели ее платья.

Неужели я уже готова была поверить, что они с Бевилом бежали вместе?

Я вернулась в столовую:

— Бенедикт спит, но Джессики нет ни в детской, ни в ее комнате.

Обычно мы садились за обед в восемь вечера, теперь было уже десять минут девятого. Пенджелл, пошептавшись с горничными, спросил, подавать ли блюда.

Леди Менфрей, прежде чем распорядиться о чем-либо, обычно посматривала на сэра Энделиоиа. Эта ее привычка меня немного сердила, ибо я полагала, что она должна отстоять хотя бы свое право быть хозяйкой в этом доме.

Я сказала довольно резко:

— Они знают, что мы обедаем в восемь. Вряд ли они рассчитывают, что мы станем их дожидаться. Давайте начнем.

Это прозвучало так, словно мне просто хотелось есть, хотя на самом деле мне кусок не шел в горло.

— Благодарю вас, мадам, — отозвался Пенджелл.

Подали суп.

— Это так не похоже на Джессику, — пробормотала леди Менфрей. — Она обычно очень пунктуальна. И ее отец всегда был таким — я его хорошо помню.

— А Бевил? — спросил сэр Энделион. У него явно были на этот счет свои предположения, и он выглядел еще большим озорником, нежели всегда. — Моя дорогая Хэрриет, у вас есть какая-нибудь идея насчет того, где он может быть?

— Никакой, — отвечала я. — Разве что его неожиданно вызвали в Ланселлу, но в таком случае он мог бы нам сказать.

— В Ланселлу с Джессикой Треларкен? Ну, я думаю, это — вряд ли. Если он кого-то и берет с собой в Ланселлу, так только вас, моя дорогая.

— Я тоже так считаю.

— А я беспокоюсь о Джессике, — проговорила леди Меифрей. — Надеюсь, ничего страшного не случилось. О, Пенджелл, пошлите в конюшню и узнайте, все ли лошади на месте. Я помню тот случай с бедной Гвеннан…и как мальчишка доктора Треларкена примчался, чтобы сказать нам…Сейчас же сходите, Пенджелл. Я почему-то тревожусь.

Мы успели съесть суп, когда Пенджелл вернулся.

— Все лошади на месте, миледи.

Сэр Эиделион откинулся на стуле, поглядывая на меня.

— Это странно, — заметил он. — Пропали оба.

Обед, казалось, никогда не кончится. Я ковыряла рыбу в своей тарелке и думала в отчаянии, что никому здесь нет дела до моих тревог. Я поймала на себе взгляд Уильяма Листера. Он-то все понимал — и сочувствовал мне. Я знала, что он разделяет мое беспокойство.

— У мисс Треларкен множество знакомых по соседству, — предположил он. — Может быть, она отправилась в гости и позабыла о времени.

— Конечно же! — победоносно воскликнула леди Менфрей и принялась за еду. Теперь ей было за что ухватиться. Джессика отправилась в гости к друзьям и задержалась. Бевил был в Ланселле по своим делам; скоро они вернутся, и все разъяснится. Она так желала мира в своем доме и, как страус, прятала голову под крыло, даже когда все шло кувырком.

А Уильям Листер продолжал:

— Что касается Бевила, я убежден, в штаб-квартире в Ланселле случилось нечто, что потребовало его незамедлительного присутствия.

— Но почему он никому не сказал?

— Возможно, просто не успел.

— Да! — вскричала леди Менфрей. — Именно так. Он торопился.

Ее муж ответил на эти слова сардонической улыбкой. Судя по всему, он не сомневался, что они вместе. А если так, спрашивала я себя, если они исчезли так явно и бесстыдно, что это может означать?

Бевил не покинет Менфрею. Не может же он все бросить? Он не романтический мальчик, чтобы по внезапному порыву бросить и жену, и политическую карьеру. Должно быть какое-то другое объяснение. Но во мне тоже крепла уверенность, что они где-то вдвоем.

Обед, прошедший в глубоком унынии, наконец кончился.

— Боюсь, — сказал Уильям Листер, глядя на меня почти что с жалостью, — что все-таки что-то случилось.

— О нет, нет! — настаивала леди Менфрей. — Джессика просто увлеклась и позабыла о времени, а Бевила вызвали в Ланселлу.

Мы с Уильямом переглянулись. Мы в это не верили.

В гостиной подали кофе. Все были взвинчены. Мы перебрасывались незначащими репликами, но постоянно прислушивались, не застучат ли по камням мощеного двора колеса кареты, и никто из нас по-настоящему не вникал в то, что говорил другой.

Скрыть исчезновение, конечно, не удастся. Я всегда знала, что плохие новости распространяются как барабанные сигналы в джунглях. Слуги, наверное, уже строили разнообразные предположения насчет того, что случилось и почему Бевил и Джессика задержались где-то вне дома одновременно, и слухи об этой истории разойдутся…о ней будут судачить в Менфрейстоу и в Ланселле, что не улучшит репутации Бевила. Одного я не могла понять: как мог он — человек, так заботящийся о своей карьере, — поставить себя в подобное положение? Или его заманили в некую ловушку? А может, он не рассчитал время?

В любом случае, если они не вернутся до завтра, придется что-то предпринять.

То был очень тяжелый вечер; я неожиданно осознала всю глубину своего одиночества. Сэру Энделиону я не вполне доверяла, ибо с тех пор, как он ввел Джессику в дом, я кое-что узнала о его характере. В юности он славился своей необузданностью и, насколько я понимала, всю жизнь играл с судьбой. Он жаждал событий…и предпочитал риск скуке. Я понимала его, но понимала также, что положиться на него не могу. А леди Менфрей? Я вспомнила, как она помогла мне после смерти Дженни. Но, правду сказать, тогда она действовала с одобрения семьи. Она слишком желала покоя и мира, чтобы стать опорой во время бедствия.

Рядом со мной остановился Уильям Листер. В его взгляде сквозила тревога.

— Я понимаю, что вы чувствуете, — прошептал он.

— Должно быть, что-то случилось, — отозвалась я. — Нам следует действовать.

— Да, — согласился он. — И побыстрее.

— Но как? — спросила я.

— Я отправлюсь в Ланселлу, чтобы убедиться, не там ли он. Его могли задержать дела.

— Они где-то вместе, — поправила его я. Он печально кивнул.

— И скорее всего, вместе попали в беду, — продолжала я. — Такое могло случиться, если они вместе отправились верхом… но все лошади в стойле. Что же тогда?

— Надо что-то предпринять. Сначала я хотел подождать, поскольку…

— Я понимаю. Вы надеялись, что они вернутся, и не хотели привлекать внимание к…

— Я уверен, что этого не хотел бы и мистер Менфрей. Но теперь, по-моему, пришло время действовать. Я немедленно отправляюсь в Ланселлу. Думаю, что я доберусь быстрее и без лишнего шума, если отправлюсь верхом. Посмотрю, нет ли его в штаб-квартире, и расспрошу агитаторов — не знают ли они чего. Если я ничего не выясню, мы известим полицию.

Я задрожала, он придвинулся ко мне и легко, застенчиво коснулся моей руки.

— Поверьте, я сделаю все возможное… ради вас.

— Спасибо, Уильям, — проговорила я; теперь я знала, что на свете есть хоть кто-то, на кого я могу рассчитывать.

Уильям ускакал в Ланселлу, а я в страшном волнении осталась ждать.

Мы сидели все вместе в красной гостиной и вдруг, примерно через час после отъезда Уильяма, послышался голос Бевила. Все поспешили к окну, но почти ничего не увидели, ибо луна еще не взошла, хотя небо было чистым и сияло звездами.

— Он вернулся! — вскричала я, выбежала из комнаты и помчалась по коридору к лестнице. Я увидела, что он стоит в вестибюле, рядом была Джессика. — Бевил! — прокричала я. Я была счастлива, что он вернулся, и не могла этого скрыть.

— Хэрриет! — отозвался он. — Это чистое безумие!

Спускаясь по ступеням, я сильно хромала. Джессика смотрела на меня; она была бледна, с растрепанными волосами и заплаканным лицом, но красота ее от этого не поблекла. Глаза ее казались больше и сверкали ярче; и мне пришло в голову, что она, похоже, довольна приключением.

— Что случилось? — спросила я. Джессика протянула мне что-то. Я не разобрала, что это было.

— Мы отправились, чтобы найти это, — объяснила она, — а потом…обнаружили, что оказались в западне.

— В западне?

— Все очень просто, — сказал Бевил. — О, привет, мама. Привет, папа. (На лестнице появились сэр Энделион и леди Менфрей.) Мы отправились за этой штукой, а лодка отвязалась и уплыла.

— Уплыла? — Я повторила его слова с вопросительной интонацией — хотя сама всегда злилась, когда другие это делали. Но сейчас я была слишком испугана и не владела собой.

— Все очень просто, — объяснил Бевил. — Сегодня утром Бенедикт и Джессика были на острове и забыли там его плюшевого мишку. Он не желал отправляться спать, пока Джессика не пообещала привезти его обратно. Она попросила меня перевезти ее.

Мне хотелось спросить: «Почему она попросила тебя? Разве трудно съездить одной?» Но я промолчала. Не стоило открывать своих чувств перед всеми ними.

— Да, — продолжила Джессика. — Бевил любезно согласился, а когда мы нашли медведя и вернулись на берег, обнаружилось, что лодка уплыла.

— Куда это? — спросил сэр Энделион, в его голосе звучало веселье, словно он в глубине души искренне наслаждался этим происшествием.

— Хотел бы я знать, — отозвался Бевил, пытаясь изобразить, что он очень зол.

— Должно быть, вы не очень надежно ее привязали, — издевательски произнес сэр Энделион.

— Наверное.

— Так что, лодку унесло?

— Нет. А'Ли поймал ее. Он увидел, как она болталась на волнах, — сообщил Бевил, — и повел ее к пристани у Менфреи. Когда он проплывал мимо острова, мы его окликнули. Он и привез нас назад.

— О, дорогой, — вздохнула леди Менфрей. — Ты пропустил обед и, должно быть, голоден. Я скажу, чтобы тебе сейчас же чего-нибудь принесли.

Она чувствовала надвигающуюся грозу, и ей хотелось поскорее уйти.

— Ну что ж, — заключил сэр Эиделион, — ты — не первый, кто оказался отрезан от мира на необитаемом острове. Тем более, что он всегда был твоим любимым местом.

Я вспомнила, как пряталась за пыльной занавесью, когда Бевил явился туда с одной из деревенских девушек. На сей раз меня там не было — и никто не помешал довести до конца восхитительное приключение.

«Что, — спрашивала себя я, — происходило все это время в доме на острове?»

Бевил посмотрел на меня, и я постаралась ничем не выдать себя.

— Ладно, — прохладно сказала я, — главное — вы вернулись.

Поднимаясь по лестнице, я бросила беглый взгляд на лицо Джессики. Она слегка улыбнулась. Извинялась? Или бросала вызов? Этого я сказать не могла.

Было уже половина двенадцатого, когда Бевил поднялся наверх; до этого он долго говорил с Уильямом, вернувшимся из Ланселлы; я не сомневалась, что Уильям теперь глубоко сожалеет, что отправился туда и подлил масла в огонь, придав огласке эту историю.

Бевил холодно посмотрел на меня. Это была его обычная манера, когда он желал сделать вид, будто ему все равно.

— Ты еще не спишь? — непонятно зачем спросил он.

— Но готова лечь, — отплатила я ему той же монетой. — Я уже переоделась в халат и сижу размышляю.

— Что-то не так?

Я уже готова была пустить в ход испытанное оружие своей юности — острый язычок.

— Не знаю…

— Что это означает?

— Именно это я хочу услышать от тебя. Что на самом деле случилось?

Бевил казался взволнованным. Еще одно доказательство вины?

— Ты же слышала, что случилось. Мы поплыли за игрушкой, а лодку унесло.

— Значит, вы ее плохо привязали.

— Наверное, так.

— Нарочно?

— Но послушай, Хэрриет…

— Я полагаю, что имею право знать правду.

— Ты знаешь правду.

— Да?

— Мы не в суде. Если ты решила мне не верить, я с этим ничего поделать не могу.

— Нет, нам придется с этим что-то делать. Пойдут разговоры. Вероятно, уже пошли.

— Разговоры! Я-то думал, ты не настолько глупа, чтобы интересоваться сплетнями.

— Это только доказывает, как плохо мы знаем друг друга. Ибо я полагала, что ты не настолько глуп, чтобы сделать себя их жертвой.

— Я не виноват в том, что случилось.

— Хотелось бы верить.

— А как иначе? Господи боже, что ты напридумывала?

— Она — очень красивая женщина.

— А ты страшно ревнивая.

— К тому же, когда эту историю начнут обсуждать по всему округу, всплывет немало интересных подробностей.

— Не умничай, Хэрриет.

— А я и не умничаю.

— Ладно, давай примем как факт, что ты и так достаточно умна. Что за глупость сотворил Листер?

— Не могли же мы сидеть сложа руки. Я согласилась, что ему надо ехать в Ланселлу. Это — моя вина. Но мы не знали, что с тобой случилось, Бевил. — Мой голос стал печальным, почти жалобным. Ругая его, я всегда еще ясней сознавала, насколько я его люблю, насколько нуждаюсь в нем; и боялась, потому что всегда считала, что он нужен мне больше, чем я — ему. — Ты должен быть очень осторожен в своих отношениях с Джессикой.

— Моих отношениях? Что ты имеешь в виду? Она — гувернантка Бенедикта.

— Гувернантки так часто выступали в качестве героинь романов, что присвоили себе эту роль и в обычной жизни, а когда гувернантка, кроме всего прочего, еще и очень красива и хозяин дома не может скрыть своего к ней интереса… когда он исчезает с ней на долгие часы — пусть все и совсем невинно, — его начинают искать чуть ли не через полицию, это чревато большими неприятностями. Если этот хозяин живет себе в своем замке, он, разумеется, волен поступать как ему заблагорассудится, но, если он намерен стать депутатом парламента, стражем общественной морали, воплощением справедливости, он рубит сук, на котором сидит.

— Какая речь! — воскликнул Бевил и засмеялся. — У тебя талант, Хэрриет. Но иногда мне кажется, что твоя любовь к красному словцу вступает в противоречие с твоим здравым смыслом. Сочтем это эффектной концовкой, ладно?

— Если хочешь.

— И еще одно. То, что я рассказал тебе о сегодняшнем происшествии, — правда. Ты мне веришь?

Я посмотрела ему в глаза:

— Сейчас — да, Бевил.

Он притянул меня к себе и поцеловал, но без страсти, которой я ждала. Это больше походило на поцелуй, скрепляющий сделку, чем на проявление привязанности.

И мне хотелось сказать: «Когда ты рядом, я тебе верю. Может, я в этом похожа на твою мать. Верю в то, во что хочется верить. Но когда ревность вспыхнет снова, сомнения вернутся».

На следующее утро я проснулась поздно, Бевил к тому времени уже уехал. Фанни принесла мне завтрак. Она пристроила поднос поудобнее и стала в изножье кровати, глядя на меня. Разумеется, она слышала обо всем, что произошло ночью.

— У вас усталый вид, — сказала она, словно злилась на меня за что-то. Так она говорила, когда я девочкой умудрялась подхватить простуду. — Наверное, вы вчера вечером сильно переволновались.

— Все кончилось благополучно, Фанни.

Она протестующе шмыгнула носом.

— Вот! — Она взяла халат и, набрасывая его мне на плечи, скользнула по мне взглядом, ища синяки. Фанни никогда не забывала того, чего не желала забыть.

Она налила мне кофе и сказала:

— Вот!

Как в детстве.

Я выпила кофе, но ела без аппетита. Мне вспомнились Бевил и Джессика у лестницы, и слова, которые мы с Бевилом бросали друг другу в этой комнате, еще звучали у меня в ушах.

— Я, конечно, не знаю, то есть — не знаю точно. Все, что я могу сказать, — это что вы им не верьте. Без них вообще было бы лучше.

— Без кого, Фанни?

— Без мужчин.

— Но ты же не хочешь сказать…

— Да, хочу.

— Если бы Билли был жив… — Я никогда не заговаривала о Билли, если Фанни сама не заводила о нем речь.

— Билли, — повторила она. — И он тоже был как остальные. Я значила для него меньше, чем он для меня.

— Но он любил тебя, Фанни. Ты всегда мне это говорила.

— Знаете, у него была подружка. И он ушел от меня к ней. Таковы мужчины. Они любят не так, как мы.

— Фанни!

— Я никогда вам этого не говорила, да? Я не стала для Билли всем. У него была и другая любовь… и, можно сказать, он бросил меня из-за нее.

Я онемела. Я никогда не слышала, чтобы Фанни так говорила раньше. Ее глаза сверкали, и, казалось, она перенеслась из этой комнаты куда-то в прошлое.

— Была еще моя малышка… — говорила она сама с собой, — он подарил мне ее… но я потеряла моего ребенка… мою девочку… а потом нашла свою другую девочку.

Я протянула ей руку, и она сжала ее. Прикосновение, казалось, вывело женщину из забытья.

— Не беспокойтесь, — сказала она. — Я не позволю, чтобы с вами приключилось что-нибудь плохое. Я никогда не оставлю вас, мисс. Даже и не думайте.

Я улыбнулась ей.

— А я и не думаю, Фанни, — сказала я.

— Вот и хорошо. Съешьте яйцо и оставьте всякие глупости.

Я повиновалась, улыбаясь про себя. Я думала, что осталась одна — но со мной всегда будет Фанни.

Я всеми силами старалась скрыть свои страхи и потому на следующий день пригласила Джессику отправиться со мной на верховую прогулку. Мы вместе поехали в Ланселлу. Люди бросали на нас любопытные взгляды, но я считала, что наша совместная прогулка — лучший способ развеять все подозрения. Джессика вела себя так, словно ничего не случилось, но ей я не верила. Временами мне казалось, что она в душе насмехается над моими стараниями убедить всех в том, что мы — лучшие подруги.

Я пообещала на следующий день прийти к ним с Бенедиктом в детскую и выпить чаю, но, явившись, обнаружила, что Бенедикт стоит на стуле посреди комнаты в полном одиночестве.

— Я — обезьянка, — сообщил он мне. — Обезьянки карабкаются, ты ведь знаешь?

Я отвечала, что да, мне об этом известно.

— Хочешь, я буду слоном? У них хобот, и они ходят вот так… — Он слез со стула, стал на четвереньки и двинулся по комнате. — Хочешь, теперь я стану львом? — спросил он.

Я сказала, что предпочла бы, чтобы он некоторое время побыл самим собой, и это заявление его изумило.

Вошла Джессика, и я, в очередной раз убедившись, как мальчик к ней привязан, устыдилась своей ревности. Мне следовало радоваться, что мы нашли хорошую гувернантку; Джессика, без сомнения, умела обращаться с детьми, а то, что она так быстро завоевала сердце Бенедикта, говорило в ее пользу. «Но она заняла мое место… — подумалось мне, — везде… во всем доме».

В тот же миг мне стало стыдно, и я торопливо заговорила о том, как хорошо выглядит Бенедикт и как мы все благодарны ей за заботу о нем.

— Это — моя работа, — отвечала она. — Хотя в тот день, когда Гвеннан принесли к нам в дом, я и подумать не могла, что буду воспитывать ее ребенка.

— Бедная Гвеннан. Бенедикт так похож на нее. Каждый раз, как смотрю на него, вспоминаю о ней.

Я села, и Бенедикт, подойдя, положил руки мне на колени и заглянул в глаза.

— На кого я похож? — спросил он.

— Ты только что был похож на слоника, но теперь превратился в самого себя.

Он рассмеялся.

Джессика налила чай в детскую коричневую глиняную чашку.

— Чай всегда намного вкуснее в этих старых глиняных кружках, — заметила она. — Это — потому, что мы помним их с самого детства.

Она заговорила о тех днях, когда ее мать была жива. Джессика была единственным ребенком и с самого первого дня обещала стать красавицей; они очень на это рассчитывали. Как отличалось ее детство от моего?

— Обычно я сидела в высоком стульчике, — рассказывала она, — и смотрела, как отец делает лекарства. Он всегда говорил: «Это — от инфлюэнцы» или «Сегодня меня навестит госпожа Язва». Он помнил всех своих пациентов и их болезни. Мама всегда говорила, что мне вредно так много слушать о всяких недугах, но отец возражал, что для дочери врача это нормально.

Джессика была очень мила. Может быть, она старалась успокоить меня, как я старалась успокоить соседей?

— Вам с сахаром? — спросила она.

Я кивнула:

— Да, пожалуйста. Я люблю сладкое. У меня, как говорят, сахарный зубок.

Бенедикт уставился на меня.

— Покажи! — закричал он. — Покажи мне сахарный зубок!

Я объяснила ему, что это просто значит, что я люблю класть в чай много сахару, и он задумался.

— Если бы это было возможно, — продолжала Джессика, — я бы стала врачом.

— Благородное занятие, — согласилась я.

— Иметь власть… хоть до какой-то степени… над жизнью и смертью… — Ее глаза сияли.

Меня поразило, как она это сказала. Власть?

Но не успела ни о чем подумать, потому что Бенедикт схватил ложку и раньше, чем мы успели заметить, что он делает, высыпал полсахарницы мне в чай.

— Это — для твоего сахарного зубка, — заявил он.

Мы рассмеялись.

Мы сидели за обедом, обсуждая бал, который собирались давать в Менфрее. Бал-маскарад, как мы сообщили Хэрри Леверету прошлым вечером, когда он с матерью приходил к нам на вист. После примирения Левереты бывали у нас часто; а благодаря Уильяму и Джессике мы могли играть на два стола.

— Я никогда не забуду, — сказал Хэрри, — тот маскарад, который ваш отец устраивал в «Вороньих башнях».

Я тоже помнила его во всех подробностях. Он стал поворотной точкой в моей жизни. В ту ночь я осознала, что могу быть привлекательна; топазовое платье, которое я надела тогда, выявило во мне ту необычность, которую я с тех пор всегда стремилась подчеркнуть.

Платье по-прежнему висело у меня в шкафу. Я часто смотрела на него и мечтала, что могу когда-нибудь снова его надеть, хотя сетку с топазами я носила и просто так.

Поэтому я обрадовалась подходящему случаю нарядиться в него опять, хотя знала, что не смогу сделать этого, не пробудив болезненных воспоминаний о Гвеннан: как она сидела на галерее вместе со мной, как мы прокрались вниз — две девочки, мечтающие о чуде! Интересно, подумала я, помнит ли об этом и Хэрри.

— Да, вечера моего отца были великолепны, — улыбнулась я. Перед моим мысленным взором предстал лондонский дом, взбудораженный сложными приготовлениями, и девочка, перегнувшаяся через перила, которая подслушивала и не услышала о себе ничего хорошего.

— Ох уж эти воспоминания, — проговорил Бевил. Со времени приключения на острове он всячески старался выказать мне свою привязанность, и я наконец почувствовала себя лучше. Наверное, если бы не Джессика, я бы совсем успокоилась.

Но она сидела здесь, скромно улыбаясь, и внимательно слушала; сама непринужденность нашей беседы показывала, что она принята на правах члена семьи.

— В таких случаях всегда возникает проблема с костюмами, — сказал Уильям. — Но я знаю отличную фирму, где можно взять их напрокат. — он улыбнулся мне: — Я пользовался ее услугами еще во времена вашего отца.

— У меня — свой костюм, — твердо ответила я. — Я как-то надевала его на один из отцовских вечеров.

Джессика чуть наклонилась вперед:

— Какой же? Из какой эпохи?

— Просто старинное платье. Видимо, оно принадлежало одной из леди Менфрей, потому что существует портрет, где изображена дама, в него одетая… даже если это и не то же самое платье, то оно так похоже, что я не могу заметить разницы.

— Восхитительно. Надеюсь, вы мне его покажете.

— Конечно.

— Полагаю, — продолжал Уильям, — проще всего заняться костюмами мне. Только скажите, кем вы хотите быть.

— Я попробую придумать что-то свое, — сказала Джессика. Она выглядела немного смущенпой, но я тут же поняла, что это только игра: она, как всегда, была полностью уверена в себе. — Если, конечно… меня пригласят.

— Разумеется! — воскликнул сэр Энделион.

Она улыбнулась, словно извиняясь:

— В конце концов, я — только гувернантка.

— О, перестаньте, перестаньте, моя дорогая. — Сэр Энделион одарил ее своим пронзительным взглядом, делавшим его похожим на старого козла. — Вы для нас — друг семьи.

— Тогда, — произнесла Джессика, — раз миссис Менфрей сама готовит себе костюм, я сделаю то же самое.

Я вытащила платье и приложила его к себе. Да, определенно, мои глаза сияли ярче, а кожа приобретала особый оттенок. Я выпустила платье, и оно упало на пол, пока я надевала на голову сетку с топазами. Затем я подняла его и снова приложила платье к себе.

Но даже теперь, улыбаясь самой себе, я не могла избавиться от горьких воспоминаний. Гвеннан.

— Гвеннан, — прошептала я своему отражению. — Если бы ты не сбежала, если бы ты осталась жива и вышла замуж за Хэрри, переехала в «Вороньи башни» и завела там детишек, это было бы так… так чудесно! Ты бы стала мне сестрой, и Джессике Треларкен никогда не пришлось бы нянчить твоего сына.

Но оставалось только смириться.

Мне захотелось снова взглянуть на ту круглую комнату, в которой, как говорили, жил дух печальной гувернантки, и на портрет женщины, которая носила платье, так похожее на мое, что вполне могло оказаться тем же самым.

Кроме того, я намеревалась поговорить с Бевилом о доме, ибо мне казалось неправильным, что большая часть его не используется по назначению. Надо открыть старые комнаты и обновить их, так чтобы мы могли зазывать гостей не хуже, чем Хэрри в «Вороньи башни».

Через несколько дней я выкроила время, чтобы взглянуть на портрет. Пробираясь в нежилое крыло, я убеждала себя, что не отличаюсь особой нервозностью и не верю во всякую чертовщину, но, когда я толкнула дверь и шагнула в заброшенные комнаты Менфреи, я уже не была в этом так уверена. Возможно, всему виной был резкий протестующий скрип, который издала дверь. Я совсем позабыла о нем и испугалась. Придя немного в себя и посмеявшись над собственными страхами, я двинулась по коридору, по которому однажды вела меня Гвеннан. Здесь царил полумрак, ибо единственное окно располагалось высоко в стене, да к тому же было очень грязным. Это просто нелепо. Надо привести эту часть дома в порядок. Я ясно видела, как сэр Энделион пожимает плечами, не желая входить в расходы, а леди Менфрей, конечно, с ним соглашается.

Вдруг что-то коснулось моего лица — словно бы холодная, влажная ладонь. Я отшатнулась и вскрикнула, и мой собственный голос эхом вернулся ко мне. Меня пробрала ледяная дрожь.

Потом я протянула руку к лицу и поняла, что я, как и когда-то, зашла прямо в паутину.

Я, как смогла, стряхнула ее и попыталась обратить все в шутку, но нервы мои были натянуты до предела, и я не могла удержаться от того, чтобы поминутно оглядываться через плечо. Мне хотелось повернуть назад, но я знала, что, сделай я это, стану презирать себя. Поэтому я двинулась вперед и подошла к двери, которую установили вместо шторы. Еще один протестующий скрип — и я шагнула в круглую залу.

Бледный свет пробивался сюда через щель в массивной стене. Здесь же стояло старое, испещренное крапинами зеркало и сундук — больше в комнате ничего не было.

Я задохнулась, всхлипнув от ужаса, потому что дверь шевельнулась и я снова услышала звук, похожий на стон.

Возможно ли, спрашивала я себя, чтобы здесь жила женщина и никто в доме об этом не знал? Я представила себе ее любовника, и он походил на сэра Энделиона. Но нет, он, наверное, был моложе, как Бевил. Я ясно видела, как он беззвучно входит сюда, к своей возлюбленной.

Я провела рукой по стене; она была очень холодной. Едва ли ей здесь было очень уютно. Но что ей оставалось делать, если ее выгнала из дома хозяйка — та женщина в моем платье — и ей некуда было идти? Любое убежище лучше, чем никакого, — кроме того, она, наверное, рассчитывала на помощь своего любовника.

Я миновала круглую комнату, прошла еще один полутемный коридор и поднялась по винтовой лестнице на башню контрфорса. После затхлости круглой комнаты свежий воздух пьянил меня. Я стояла, вдыхая его полной грудью. Далеко подо мной море билось о скалы, выбрасывая белые брызги. Я могла разглядеть выступающие из воды верхушки предательских Стражей и остров.

И тут мне послышался звук шагов на каменных ступенях. Конечно, я ошиблась. У всякого разыграется воображение, когда находишься в месте, о котором ходят такие легенды. Нет. Это были шаги. Неужели правда, спросила я себя, что гувернантка, которая умерла здесь, не может найти покоя и все возвращается туда, где провела свои последние дни?

А я? Я оказалась в ловушке — с одной стороны лестница, ведущая в комнату с привидениями, с другой — отвесная стена, обрывающаяся в море.

Секунды превратились в часы; я обернулась и, держась за парапет, обратила взор к мрачному отверстию. Послышалось тяжелое дыхание, потом в проходе возникла тень… и на меня посмотрела гувернантка. На мгновение я и вправду поверила, что вижу перед собой привидение, но тут же с облегчением вздохнула. Это была не гувернантка из прошлых лет, а вполне современная гувернантка, которая просто пришла сюда, как и я.

— Джессика! — вскричала я.

Она рассмеялась:

— Я, похоже, напугала вас. Простите. Я увидела, что дверь в заброшенное крыло открыта, и не смогла удержаться от того, чтобы не отправиться его исследовать. Никогда раньше здесь не бывала.

Неужели я оставила дверь открытой? Мне в это как-то не верилось.

— Эта часть дома нуждается в ремонте, и я собираюсь этим заняться, — сказала я как можно более обыденным тоном.

Джессика подошла и стала рядом со мной у парапета.

— Это правда, — спросила она, — что здесь живут привидения?

— Неужели вы верите в подобные выдумки?

— Ну, я родилась в Корнуолле, а вы знаете, каковы корнуолльцы. Это для вас, прозаичных англичан, все просто…

— Да, — холодно согласилась я. — Я знаю, что корнуолльцы суеверны, но полагала, что лично у вас достаточно здравого смысла, чтобы не верить в подобные россказни.

— При свете дня я — скептик, но ночью… в таком месте. Это ведь история о гувернантке, да?

— Так гласит предание.

Она рассмеялась:

— Я, по понятным причинам, интересуюсь гувернантками Менфреи. Расскажите мне.

— Она забеременела, спряталась здесь, родила ребенка и умерла. Никто не знал, что она здесь, кроме ее любовника, а его как раз не было в замке. Когда он вернулся, обнаружил, что она и ребенок мертвы.

— Надо же ухитриться — спрятать кого-то в доме, где живет собственная семья.

— Говорят, после этого случая комнату заперли.

— Она и теперь считай, что заперта.

Мы стояли в молчании, отрезанные от всего мира. Я представила себе ощущение одиночества и ужас той женщины, когда она поняла, что ее ребенок вот-вот родится, и вздрогнула.

— Хотела бы я знать, что произошло на самом деле, — спокойно сказала Джессика. — Вы не думаете, что это жена ее убила?

— Убила! Об этом в истории ничего нет.

— И не может быть. Но что, если она знала? Если она как-нибудь увидела, что происходит между ее мужем и гувернанткой…

— Об этом история умалчивает, — бесцветным голосом повторила я.

Джессика усмехнулась. Над морем кружила чайка, и ее обычно печальный крик прозвучал как насмешливый хохот.

Джессика взяла меня за руку:

— Я думаю, жена знала. Она пришла сюда и убила ее, после того как родился ребенок. И его тоже. В те времена не составляло труда выдать все это за смерть во время родов. И ее можно понять. Если ваш муж любит другую женщину! За это можно убить, не так ли?

Была ли то игра воображения, или она стояла ко мне слишком близко? Что за мрачную решимость читала я в этих прекрасных, бездонных глазах?

Когда она вцепилась в мою руку и качнулась ко мне, меня охватил безумный страх, я дернулась, пытаясь высвободиться, так резко, что она отлетела к стене. Я видела, как она пытается удержаться на ногах, но ее лицо побелело.

Я подхватила ее, когда она уже сползла на пол.

— Джессика! — воскликнула я. — Что с вами?

Ее глаза были закрыты, темные длинные ресницы лежали черным полукругом на бледной коже. Она была в обмороке.

Я положила ее у стены и собиралась бежать за помощью, когда она открыла глаза и непонимающе посмотрела на меня.

— Вы были в обмороке, — объяснила я.

— В обмороке? — повторила она. — О… я… теперь я в порядке. Все прошло.

Я опустилась на колени рядом с ней.

— Ничего такого… просто обморок. Это из-за высоты… я боюсь высоты. Мне стало плохо.

— Может, позвать кого-нибудь?

— О, пожалуйста, нет. Я в порядке. Ничего страшного. Просто минутная слабость. Правда, я уже почти пришла в себя.

— С вами часто такое случается?

— О… с кем не бывает. Еще раз извините.

— Позвольте, я отведу вас в вашу комнату.

— Благодарю.

Она стояла еще немного неуверенно, но выглядела вполне нормально.

— Пожалуйста, не поднимайте шума, — попросила она с улыбкой. — Это — чепуха. Просто небольшое головокружение. Надеюсь, вы забудете о том, что здесь случилось, и никому об этом не скажете?

— Если вы так хотите.

— Спасибо.

Мы вернулись в круглую комнату, и Джессика сказала:

— Мне бы хотелось посмотреть на портрет той леди Менфрей, о которой вы говорили.

— Сейчас? Может, вам лучше пойти в свою комнату и отдохнуть?

— Все прошло. А мне действительно очень любопытно.

— Картина здесь.

Я провела ее в комнату, где висел портрет. Она посмотрела на него, затем на меня.

— Черты лица не совсем ваши, — признала она, — но в таком платье вас вполне можно принять за даму из прошлого.

— Как и любого в подобном наряде.

— Это мы, без сомнения, узнаем на балу. Значит, это она была леди Менфрей, когда умерла та гувернантка? Я все-таки считаю, что она ее убила.

— По-вашему, она похожа на убийцу?

— Разве убийцы выглядят как-то по-особому? Убийства совершают самые обычные люди. Именно потому им это удается. Если бы убийц выдавала внешность, жертвы были бы настороже и ничего бы не вышло. Нет. Она знала, что гувернантка ждет ребенка от ее мужа. Представьте себе ее состояние. Как бы вы себя чувствовали на ее месте? Они, должно быть, ненавидели друг друга — жена и гувернантка. И вполне резонно предположить, что одна могла попытаться убить другую.

— Я этому не верю, — сказала я. Она улыбнулась — скромной улыбкой, словно инцидента в башне не было и в помине.

— От этого история только выигрывает, — пробормотала она.

Большой вестибюль в Менфрее был самой замечательной частью дома. Сводчатый потолок, поддерживаемый деревянными балками; превосходная старинная лестница с висящими по стенам рыцарскими доспехами, которые, как говорили, принадлежали Менфрею, воевавшему во Франции с Генрихом VIII; галерея с живописными полотнами, возвышение, на котором сегодня сидели музыканты. Выглядело это действительно потрясающе, в особенности после того, как из оранжереи принесли кашпо с экзотическими растениями, тогда как наши родные гортензии — розовые, голубые, розовато-лиловые, белые, разноцветные — в огромных вазах, обернутых пурпурным бархатом, были расставлены на равном расстоянии по всей комнате. Лестницу украсили листьями — мне все это напомнило о приемах, которые обычно устраивал мой отец.

Фанни помогла мне одеться. Она молчала, и я подумала, не знает ли она чего-либо, что скрывает от меня, из боязни причинить мне боль.

Но пока я смотрела на свое отражение в зеркале и топазовый цвет платья, как всегда, заставлял мои глаза сиять ярче, а украшенная драгоценными камнями сетка придавала такую же яркость моим волосам, я чувствовала себя неуязвимой.

— Я расчешу ваши волосы, чтобы они блестели, — сказала Фанни. — У нас еще уйма времени.

Она сияла сетку, положила ее на стол и, прикрыв мои плечи белой накидкой, принялась расчесывать мне волосы.

— Сегодня вы выглядите счастливой, — сказала она. Ее глаза встретились с моими в зеркале. Она стояла, словно пророчица, со щеткой в руке и пристальным, мрачным взглядом. — Дай бог, чтобы вы такой и остались, — добавила она.

— Не очень долго, Фанни, — поторопила я. — Не забывай, нынешним вечером я — хозяйка. Мне еще надо проверить, все ли готово.

Гостей приветствовали не как на обычном балу. Приезжая, они попадали в руки Пенджелла или других слуг-мужчин, разодетых в великолепные куртки синего атласа, отделанные серебряным шнуром, в белые бриджи и пудреные парики; затем предполагался, собственно, маскарад и ужин, а потом — разоблачение. Мы решили устроить бал-маскарад, сочтя, что так будет интереснее. Атмосфера таинственности, которую создают маски, только добавляла балу веселья, поскольку людям обычно нравится прятаться и оставаться неузнанными, равно как и раскрывать инкогнито других.

Менфреи должны были смешаться с толпой гостей, чтобы никто не догадался, что мы и есть хозяева, — до тех пор, пока маски не будут сброшены, и тогда мы станем принимать поздравления и выслушивать слова благодарности.

Мне надо будет присматриваться к мужчинам в римских тогах. Впрочем, Бевила я все равно узнаю, даже среди тысячи. Нам прислали две римские тоги, как в смущении сообщил мне Уильям Листер, который и спросил, не следует ли отослать одну из них обратно. Он заказывал римский костюм для Бевила и наряд перса — для себя.

— Ладно, у нас уже нет времени, — сказала ему я. — Значит, в Менфрее будут два римлянина. Можете не сомневаться, среди гостей окажутся еще несколько.

Уильям согласился со мной.

Сэр Энделион был кардиналом; Уолси, Мазарини или Ришелье — я точно не знала, но он легко мог сойти за любого из них. Леди Менфрей по какой-то горькой иронии достался наряд Екатерины Арагонской.

Я подумала о том, как изменился сэр Энделион. Но была ли это правда перемена? Возможно, это озорство жило в нем всегда и только ждало минуты, чтобы вырваться наружу? Тогда мне еще не раз предстоит иметь дело с его последствиями.

Я вздрогнула.

— Вас знобит? — спросила Фанни.

— Нет, просто из окна дует.

Фанни отошла и закрыла окно.

— Вот теперь мне нравится. Ваши волосы так и сияют. А теперь — где эта штука?

— «Штука» — это неуважительно, Фанни. Нужно говорить «сетка» или «украшение».

— Ну, для меня это все равно хорошенькая штучка. Даже не знаю. Она вам так идет. Вы выглядите какой-то другой… когда я ее на вас надеваю.

— Какой… другой, Фанни?

— Я не знаю… словно вы не отсюда… а откуда-нибудь еще.

— Что ты хочешь сказать?

— Не спрашивайте меня. Мне просто пришло в голову… — Ее лицо вдруг сморщилось, словно она собиралась плакать.

— Фанни! — вскричала я. — Что с тобой?

— Я — глупая женщина, это правда. Но это просто потому, что я хочу видеть вас счастливой…

— Но я счастлива, Фании. Я счастлива, говорю тебе.

Она грустно посмотрела па меня — я вспомнила, что именно так она обычно и смотрела на меня в прошлом, — и пробормотала:

— Вам не одурачить Фанни.

Я сразу узнала Джессику. Она единственная из дам была одета без причуд, и мне виделся за этим хитрый расчет, ибо она сразу же привлекала к себе внимание всех и каждого. Она сама сшила платье из сиреневого шелка, почти пуританское в своей простоте: юбка до пят и лиф, который сам по себе выглядел бы чопорно, но па ней производил обратное впечатление, подчеркивая безупречную фигуру. Ее темные волосы были гладко уложены по обе стороны лица и собраны в простой узел на затылке. Она изображала гувернантку ушедших времен. Увидев ее, я затаила дыхание.

— Я вижу, вы меня узнали, несмотря па маску, — сказала она. — Как вам нравится мой костюм?

— Он такой…

— Простой? Я изображаю гувернантку.

— Он очарователен. Что вас навело на эту мысль?

— Вы ведь нарядились как хозяйка дома давних времен, но вы ведь и есть хозяйка дома. Тогда почему бы и мне не нарядиться тем, кто я есть? Сшить все это не составило труда, и я полагаю, больше никого в подобном наряде не будет. Эта идея возникла, когда мы говорили в тот день в заброшенном крыле дома.

— Я понимаю.

— Как по-вашему, та гувернантка ведь выглядела примерно так? — спросила она. — Мне кажется, похоже. Я посмотрела альбомы. Этот наряд — примерно того же времени, что и ваш. Интересно, заметит это кто-нибудь или нет.

— Я полагаю, вряд ли.

— Но если кто додумается, будет забавно.

Я отошла от нее и двинулась через зал. В тот же момент ко мне подскочил римлянин, и я сначала решила, что это Бевил.

— Вы просто восхитительны в этом наряде. — Голос принадлежал Уильяму Листеру.

— Благодарю вас. Я уже видела две тоги. Я ведь говорила вам, что их будет в изобилии.

— Здесь просто вавилонское столпотворение — все страны, все эпохи.

— Я хочу пойти убедиться, что с ужином все в порядке.

— Позвольте сопровождать вас.

— Нет, пожалуйста, лучше побеседуйте с Марией Стюарт. У нее такой вид, словно она в темнице, а не в Менфрее.

Я заметила, как мимо меня проследовал кардинал, — он сопровождал Марию-Антуанетту. Мой галантный свекор вспомнил юность.

Мы решили, что музыка на балу тоже будет из разных времен и стран, и в этот момент как раз заиграли «Голубой Дунай». Ужин был накрыт в трех комнатах, украшенных цветами и гирляндами. Я поговорила с Пенджеллом, который уверил меня, что все в порядке, а потом вернулась в бальную залу.

— Позвольте вас пригласить?

Еще один римлянин. На мгновение мое сердце замерло. Я подумала, что это — Бевил, который нарочно изменил голос, чтобы разыграть меня, но иллюзия быстро рассеялась.

В бальной зале было слишком тесно, да и мой партнер не блистал изяществом, но это, похоже, не слишком его заботило, ибо он скорее хотел поговорить.

— Должен признаться, я знаю, кто вы, — сказал он мне.

— Это настолько понятно?

— Нет. Но я уже видел вас в этом платье раньше.

Теперь я узнала голос и очертания рта. Они стали жестче, с тех пор как исчезла Гвеннан.

— Так это вы, Хэрри.

— Меня выдали?

— Вы сами себя выдали, упомянув платье.

— Мне кажется, это было так давно.

— Хэрри…

— Ладно. Вам странно, с чего это я вздумал говорить об этом. Теперь все это уже в прошлом, и она мертва.

— О, Хэрри, — произнесла я, — это было так глупо. Она даже не…

— Не любила его? Наверное. Но меня она, впрочем, тоже не любила. По-моему, она не любила никого, кроме себя. Она была из Менфреев.

В его голосе звучала боль, и я всем сердцем жалела его. Он не забыл; возможно, даже и не простил.

— Она ужасно страдала, Хэрри.

Он промолчал, и я заметила, как его губы сжались, словно моя фраза доставила ему удовольствие. Бедняга Хэрри, он любил ее; похоже, Менфреи правда владели какими-то особыми чарами, которыми привязывали к себе людей. Я подумала о своих чувствах к Бевилу; как бы он ни обращался со мной, это ничего не меняло. Возможно, так было и с Хэрри, который до сих пор не исцелился от своей любви к Гвеннан.

Может быть, подумала я, он и политикой занялся, чтобы отвлечься от своих переживаний, а может, видел в соперничестве с Бевилом своего рода месть.

— Вы меня жалеете, Хэрриет, — неожиданно сказал он, словно прочитав мои мысли. — Вы думаете, Гвеннан сломала мне жизнь, а теперь меня ждет еще одно унижение, когда люди продемонстрируют мне, что не желают видеть меня своим представителем в парламенте.

— Но почему здесь, Хэрри? — спросила я. — Почему не где-нибудь еще?

— Вам не нравится, что я стану соперником вашего мужа?

— Не в том дело. В конце концов, вы — старый друг семьи. Я знаю, мы все притворяемся, что это не важно, но в каком-то смысле… Я бы предпочла, чтобы вы выставили свою кандидатуру где-нибудь еще.

— По-вашему, здесь у меня нет шансов?

— Менфреи испокон веку занимали это кресло.

— Но одно время Ланселу представлял ваш отец. Почему бы традиции не быть нарушенной снова?

— Но… он принадлежал к той же партии.

— Партию можно и сменить.

Я заметила, что его губы скривились в ухмылке, и поняла, что, если ему удастся отобрать место в парламенте у Менфреев, это будет его сатисфакцией за оскорбление, нанесенное ему Гвепнан.

В нем чувствовалась какая-то одержимость, и это мне не понравилось.

— Вас ждет разочарование, Хэрри, — сказала я.

— Вы говорите как жена парламентария. Я от вас ничего другого и не ждал, Хэрриет.

— Почему бы вам не попытать счастья где-нибудь еще?

— Мой дом — здесь, — сказал он, — в этом мы на равных с Менфреями. Думаете, они меня выживут? Не на того напали.

Мы ненадолго присели, и он снова заговорил о Гвеннан. Я видела, что перед ним встают картины прошлого, которое он не в силах забыть. Конечно же этот бал должен был воскрешать в его памяти тот, другой, когда они были вместе, и Гвеннан в голубом бархатном платье, веселую, взволнованную собственной дерзостью и тем, что она танцует на балу, где никто не ожидал ее видеть. Хэрри, наверное, тогда совсем потерял голову от ее чар. Неудивительно, что сегодня он так печален.

Я, извинившись, отошла, чтобы удостовериться, что все в порядке, — все-таки я была хозяйкой, хотя и пряталась под маской.

Расставшись с Хэрри, я сразу повеселела: он нагонял на меня тоску. Я немного потанцевала, в перерывах присаживаясь поболтать; похоже, еще несколько человек меня узнали. Возможно, меня выдавала моя хромота. Я говорила о политике, шутила с гостями, танцевала со свекром и с Бевилом, который был весел и чрезвычайно мил.

— Ты — главное сокровище этого вечера, Хэрриет Менфрей, — сказал он мне со смехом. — Не представляю, как Хэрри Леверет надеется побить пас, если рядом со мной — ты.

Я рассказала ему, что танцевала с Хэрри и что он, видимо, все еще не может забыть Гвеннан. Бевил не очень интересовался Хэрри; он сообщил мне, что я выгляжу чудесно, что я похожа на восхитительный призрак прошлого.

— Мы должны вытащить ту картину, реставрировать ее и повесить в галерее. А рядом — твой портрет в этом платье. Это будет потрясающе.

Но конечно же мы с Бевилом не могли провести вместе весь вечер. Он отошел, чтобы поболтать с пухлой Еленой Троянской, а я — с престарелым сэром Галахадом.

Несколько раз мой взгляд натыкался на гувернантку восемнадцатого века. Конечно, она ни в одном танце не оставалась без кавалера; ее красоту не мог скрыть никакой маскарадный костюм, и как умно она поступила, избрав такой простой наряд! Меня вдруг пронзила мысль, что она всегда и во всем будет действовать столь же умно.

Уже после ужина я заметила, как она танцует с Бевилом. Я сразу отвернулась: мне не хотелось их видеть.

Весь танец я думала, о чем они говорят. Хорошо ли им вместе? Бал потерял для меня всякое очарование, и мне хотелось, чтобы он поскорее кончился. Хэрри Леверет своими разговорами посеял смуту в моей душе, и я думала: если полюбил кого-то из Менфреев, тебе из этого уже не выбраться. Так, наверное, будет и со мной. Я боялась Джессику Треларкен и боялась Бевила. Ее я не понимала, а его понимала слишком хорошо. Зачем она нарядилась гувернанткой? Пыталась провести некую параллель? Может быть, хотела сказать: в этом доме повторится то, что уже однажды было?

Та давняя трагедия вдруг привиделась мне со всей отчетливостью. Что, если гувернантка, жившая тогда в замке, была так же невыразимо прекрасна, как Джессика? Я ясно представляла того Менфрея, который не отпустил ее, держал тайно здесь, при себе…

Это было глупо. Надо смотреть на вещи здраво. Прошлое не повторяется. Просто мой муж любит женское общество; он — человек, который никогда не удовольствуется одной дамой, а некая цепь случайностей привела в наш дом гувернантку, наделенную редкостной красотой.

Я легко вообразила себе все остальное.

Мне вдруг захотелось выйти из душной залы на воздух. Ветер играл в моих волосах, но их надежно держала сетка. Какое-то странное возбуждение толкало меня вперед, и я двинулась по тропинке, уходившей в сады. На берегу я остановилась и оглянулась на дом. В лунном свете он был прекрасен, из освещенных окон лилась музыка — а впереди с шумом набегали на песок и бились о камни неумолчные волны.

Был высокий прилив, и остров казался дальше от берега, чем обычно; кончики моих туфель промокли, когда очередная волна осыпала меня брызгами. Я взглянула в сторону острова и заметила свет в окне. Дыхание у меня перехватило; я просто стояла и смотрела.

Не знаю, сколько это продолжалось, ибо я словно вернулась назад, в прошлое, когда пряталась под пыльным чехлом, а надо мной возвышался Бевил, рядом с которым стояла деревенская девушка.

Кто был там теперь? У меня в ушах прозвучал насмешливый голос Гвеннан: «Бевил использует этот дом для своих свиданий»; казалось, в ночи бродят призраки — но то была не гувернантка, умершая при родах, и не дама, которая могла ее убить, нет… Гвеннан… подсмеивающаяся надо мной, но все же остававшаяся мне другом. Я чувствовала, что сегодня ночью Гвеннан о чем-то предупреждает меня.

Наконец я заметила, как от дома отделилась фигура. С такого расстояния разглядеть человека невозможно, однако белая тога виделась в темноте совершенно отчетливо. Римлянина сопровождала женщина, и узнать ее по простому покрою платья не составляло труда.

Они спустились к берегу — мужчина в тоге стал возиться с лодкой, видимо собираясь плыть назад.

От бешеной ярости у меня перехватило дыхание. Я дождусь их. Я буду здесь, когда нос лодки уткнется в песок. Но нет…они не возвращались, только спустились проверить, прочно ли привязана лодка. Один раз ее уже унесло.

«Ладно, — подумала я, — тогда я поплыву туда и застигну их там. На сей раз я не стану прятаться».

Я уже отвязывала лодку, когда за моей спиной раздался крик:

— Остановитесь, мисс!

Вниз по дорожке с утеса, задыхаясь, бежала Фанни.

— Что вы здесь делаете? Куда это вы собрались?

— Мне пришло в голову сплавать на остров.

— Вы что, с ума сошли? Ночью, в волну! Если лодка перевернется, вы в этих самых юбках и охнуть не успеете, как пойдете ко дну.

Фанни была права.

— О, я знаю, — мрачно заявила она, — я видела. Но вам туда не доплыть. Так что лучше позабудьте обо всем этом и возвращайтесь в дом.

— Ладно, Фанни. Только я хочу еще немножко побыть здесь.

— Тут сыро и холодно. Пойдемте повыше.

Мы взобрались туда, где начиналась стена, и некоторое время сидели там.

Фанни, судя по всему, была в ярости. Мне хотелось заговорить с ней, но я не решилась. Я старалась убедить себя, что пара на острове мне просто почудилась.

Наконец мы вернулись в дом. Ни Бевила, ни Джессики я не видела, пока не пришла пора снимать маски. Они стояли в разных концах зала.

Последние гости разошлись уже рано утром, и мы с Бевилом остались одни. Я не переоделась — платье придавало мне уверенности. Я намеревалась поговорить с ним, ибо больше не могла оставаться один на один со своими мыслями.

Я стояла заложив руки за спину — поза, которая, как мне казалось, помогала настроиться па воинственный лад. Мой муж, напевая вальс, приблизился, обнял меня и попытался протанцевать со мной круг по комнате.

— По-моему, бал удался, — сказал он. — Нужно почаще устраивать что-то подобное.

— Я должна тебе кое-что сказать, Бевил.

Он остановился и пристально посмотрел на меня.

— Я выходила из бальной залы, — сообщила ему я. — Я пошла на берег и видела на острове двоих людей.

Он поднял брови:

— Из наших гостей?

— Одной из них была Джессика Треларкен. Другой — мужчина в римской тоге.

— Сегодня римляне просто заполонили весь замок, — беспечно заметил он.

— Бевил, — спросила я, — это был ты?

Он выглядел встревоженным; он колебался, и у меня сердце остановилось от страха.

— На острове? Конечно нет!

«Возможно, — сказала себе я, — так велит ему его кодекс чести — в случае необходимости лгать, чтобы оградить свою супругу от тревог».

— Я подумала…

— Я знаю, что ты подумала. Из-за этого дурацкого приключения с мишкой…

— Ты правда не был там, Бевил?

— Я правда там не был, — отвечал он в тон мне. Он снял с моих волос сетку и бросил ее на туалетный столик. Его руки лежали на моем платье.

— Как она расстегивается? — спросил он.

Я повернулась спиной, чтобы показать ему застежку. Я верила ему — потому что мне так сильно этого хотелось.

Через пару недель Бевил должен был ехать в Лондон, и я с ним. Как сильно я ни любила Менфрею, но радовалась при мысли, что избавлюсь от Джессики.

В маленьком городском доме Бевила мне жилось очень хорошо; я встречалась с друзьями мужа и благодаря тому, что могла поговорить с ними о политике и об их партии, имела блистательный успех, и Бевил гордился мной.

— Разумеется, — говорили мне, — как дочь сэра Эдварда, вы знали обо всем этом еще до замужества.

Все считали, что Бевил поступил очень мудро, женившись на мне, и заявляли, что завидуют ему; а ему это льстило.

Я не без удовольствия навестила тетю Клариссу. Филлис была обручена, но партия не вполне соответствовала ожиданиям. Я искренне пожалела Сильвию, которая все еще оставалась непристроенной, но больше всего меня поразило их почтительное отношение ко мне — вполне в соответствии с моим статусом. Тетя Кларисса, правда, всячески намекала, что я добилась этого благодаря ее усилиям, и мы с Бевилом, оставшись вдвоем, от души над нею посмеялись.

Да, то были приятные дни.

Именно в Лондоне мне пришло в голову организовать в доме на острове летний лагерь для детей бедняков, у которых нет иной возможности провести пару недель на море. Эта идея возникла у меня, когда я отправилась в сентиментальное путешествие по лондонским рынкам, которые некогда посещала с Фанни. Теперь я смотрела на все другими глазами, и мне так хотелось подарить этим несчастным глоток морского воздуха.

Бевил, к большой моей радости, согласился, что это наилучшее применение для дома, который до сих пор пребывал в запустении, и я решила заняться приготовлениями, как только вернусь в Менфрею, чтобы на следующее лето мы уже могли принять первых гостей.

Когда мы вернулись в Менфрею, осень уже вступила в свои права. Бенедикт страшно нам обрадовался и даже отыскал на тропинке примулы, которые принес мне. В это время года такие цветы были редкостью, но иногда я видела их и в ноябре, когда неустойчивая погода обманывала их и они думали, что пришла весна.

— Это тебе, — сказал он мне; мне было приятно, пока я не поняла, что это Джессика подсказала ему сделать мне подарок. Время от времени я замечала, что она словно старается ко мне подольститься.

Вскоре после нашего возвращения остров на какое-то время стал главной темой обсуждения в округе.

Две местные девушки, которые после захода солнца возвращались домой по узкой тропинке, идущей вдоль обрыва, уверяли, что видели на острове привидение. По их словам, они обе увидели призрака, посмотрели друг на друга и со всех ног помчались домой.

Родители, разумеется, устроили им допрос.

— Привидение? На что оно было похоже?

— На мужчину.

— Так, может, это и был мужчина?

— Мы знаем, что там нет мужчин.

— Но откуда вы знаете, что там есть привидения?

— Знаем, правда, Джен?

— Да, знаем.

— Но с чего вы взяли, что это призрак?

— Он так стоял…

— А как стоят привидения?

— Ну, не знаю. Только не как обычные люди. Он смотрел на Менфрею.

— Как?

— Как привидение.

— Как именно?

— Ну, не знаю. Просто, когда такое видишь, сразу понимаешь, что перед тобой призрак, правда, Джен?

— Да, просто понимаешь — и все.

История разошлась по округе. Говорили, что на острове временами появляется мужчина и, хотя никому не удается ясно его разглядеть, это явно не кто-то из здешних. Никто никогда раньше его не видел.

Услышав эти россказни, Бевил рассмеялся:

— Им просто хочется какого-нибудь скандала. Нужно же о чем-то говорить…

Но я думала о той ночи, когда я пряталась под пыльным чехлом, и ночи бала. Тогда я видела там двух наших гостей. Что, если они нашли дом на острове хорошим местом для свиданий? Возможно, мужчина, который был там в ту ночь, и есть «призрак».

Я немало ломала над этим голову.

Корнуолльцы любят привидения, в этих местах их больше, чем во всей остальной Англии, вместе взятой; они бывают разные — души погибших моряков, людоеды, карлики, ленте, — и уж если корнуолльцам попадается что-то необычное, они этого так не оставят.

По тропинке вдоль обрыва мало кто ходил; после наступления темноты она нередко пустовала, но некоторые люди утверждали, что они правда видели на острове призрака. Варианты были самые разные. Одни говорили, что он похож на людоеда, другие — на маленького человечка в остроконечной шляпе, светящегося в темноте — так, что его ясно можно разглядеть; третьи утверждали, что он намного выше обычного человека, а кто-то — что у него на голове растут рога. Но для большинства это был просто мужчина в зюйдвестке — человек, который «вернулся из моря».

Я частенько сидела у окна, глядя на остров, и вполне понимала, откуда рождались эти фантазии. Блики и тени могут сыграть с человеком шутку, а воображение и вера в сказки услужливо сотворят любой желаемый образ.

Один старик, Джем Томрит, живший в крохотном домишке в Менфрейстоу, особенно заинтересовался этой историей. Ему исполнилось девяносто, и его все уважали за долгожительство, родные гордились им и заявляли, что он обещал им протянуть не меньше чем до ста лет. Он был символом, талисманом. Прежде в городке говорили: «Жить сколько Трекеллеры», ибо Джем Трекеллер прожил до девяноста двух, его брат — до восьмидесяти девяти. Теперь Томриты надеялись, что вместо Трекеллеров скоро станут поминать их.

Из-за этого всего старику не разрешали выходить на улицу в холодную, ветреную погоду; его холили и лелеяли, и, когда он пропал, плач стоял на всю округу.

Его нашли на утесе, неподалеку от Менфреи. Он заявил, что ходил «смотреть привидение».

Томриты страшно злились на Джен и Мейбл, которые болтали о привидениях на острове, потому что теперь старик все время норовил отправиться глазеть на остров. После этой истории он начал заговариваться, а когда еще раз попытался ночью слезть с кровати, упал и ушибся. Томриты призвали доктора Симса, который заявил, что старик легко отделался, потому что запросто мог переломать кости, что в его возрасте весьма опасно. А если он одержим идеей разобраться с этим самым островом, то родные его должны помнить, что он — старик, а у стариков бывает нечто подобное — это называется старческим слабоумием.

— Старческое слабоумие! — ругались Томриты. — Во всем виноваты эти глупые девчонки. Все это глупости. На Безлюдном острове нет никаких привидений.

После этого главной темой разговоров в Менфрейстоу стало: «Смогут ли все же Томриты отвоевать титул у Трекеллеров?», а привидение на острове отодвинулось на второй план, и через некоторое время его почти перестали поминать, разве что кто-нибудь оказывался в сумерках один на тропке, вьющейся по утесам.

В ноябре я подхватила сильную простуду, и Фанни настояла, чтобы я полежала несколько дней в постели. Она приготовила для меня особое питье — ячменный отвар с лимоном — и поставила у моей кровати в стеклянном кувшине, накрытом куском кисеи с четырьмя бусинами по углам, чтобы в него не попадала пыль.

Нельзя не признать, что лекарство мне помогало.

Бевил должен был ехать в Лондон, и я очень жалела, что не смогу сопровождать его. Он сказал, что тоже расстроен, но едва ли проведет там больше недели.

На море начались шторма. Простуда прошла, но остался кашель, услышав который Фанни покачала головой и принялась меня бранить.

— Разумней оставаться дома, дорогая, — сказала леди Менфрей. — Никому не стоит выходить в такую погоду.

Так что я сидела в своей комнате — читала, просматривала письма, приходившие из штаб-квартиры в Ланселле, и отвечала на некоторые из них. Уильям сказал мне, что, пока Бевил в отъезде, делами штаб-квартиры будет заниматься он, а Джессика ему помогает.

— А как же Бенедикт? — встревожилась я.

— За ним пока присматривает бабушка. Ей это по душе, а мне в штаб-квартире нужна помощь. У мисс Треларкен талант к такой работе, и, похоже, людям она нравится.

В эти дни меня временами охватывал страх. Я ощущала смутную угрозу, но не понимала, откуда она исходит.

Фанни, кажется, чувствовала нечто подобное. Иногда я видела, как она сидит у окна, мрачно глядя на остров, и словно пытается найти там некий ответ. Мне хотелось поговорить с Фанни о своих страхах, но я не осмеливалась. Она с самого начала невзлюбила Бевила и не могла чем-то меня утешить.

Однажды ночью я проснулась вся в поту, в сильном испуге. Я слышала, как зову кого-то, хотя и сама не знала кого.

Что-то было не так… происходило что-то ужасное. Потом я поняла. У меня все болело, и мне было плохо.

— Бевил, — позвала я и только тут вспомнила, что он в Лондоне.

Я с трудом поднялась и, пошатываясь, добралась до комнаты Фанни, которая находилась через коридор от моей.

— Фанни! — прокричала я. — Фанни!

Она вскочила с кровати:

— Господи, что стряслось?

— Мне плохо, — пробормотала я ей.

— Ох! — Она была уже рядом. Укутав меня чем-то, довела до кровати и присела рядом.

Через какое-то время мне стало лучше. Я осталась на ночь в комнате Фанни, а на следующее утро, хотя боль прошла, все еще чувствовала слабость.

Фанни хотела послать за доктором, но я отказалась, заявив, что со мной уже все в порядке.

Фанни согласилась, что, наверное, это был просто приступ слабости после простуды; но если нечто подобное повторится, она этого так не оставит.

Однако через несколько дней это происшествие обрело для нас новый, зловещий смысл.

Обычно Фанни будила меня по утрам, раздвигая шторы в спальне, и приносила горячую воду. Поэтому я очень удивилась, взглянув утром на часы и убедившись, что проснулась на полчаса позже обычного.

В следующий миг я страшно встревожилась. Если Фанни не пришла разбудить меня утром, значит, она заболела. Сунув ноги в шлепанцы и набросив халат, я бросилась в ее комнату. Фанни лежала в постели, волосы разметались по двум маленьким плоским подушкам, лицо было серым.

— Фанни! — в ужасе закричала я.

— Мне уже лучше, — успокоила меня она. — Но поначалу я решила, что умираю.

— Что?

Она кивнула.

— То же, что и с вами, — сказала она. — Страшная слабость и боль. Я и теперь не в силах встать.

— И не надо, Фанни, — заверила ее я. — Я сейчас же пошлю за доктором.

Она схватила меня за руку.

— Милочка, — нежно проговорила она, как много раз ласково говорила мне в детстве. — Я боюсь.

— Чего, Фанни?

— Все дело в ячменном отваре, — сказала она. — Вчера вы его не пили.

— Да. Мне не хотелось его — после той ночи, как мне стало плохо.

— Я увидела его в вашей комнате, мне стало жаль, что он пропадает, и я отпила довольно много.

— Фанни, что ты говоришь?

— Оно было в ячменном отваре. Как-то раз при мне вашей мачехе так же стало плохо. Потом она мне сказала: «Все в порядке, Фанни. Я просто приняла слишком много своего лекарства». Вы знаете, что это было за лекарство? На расследовании нам рассказали. В конце концов оно ее убило.

— Фанни!

— Яд предназначался вам. Что-то происходит в этом доме.

— Ты хочешь сказать, что кто-то пытался нас отравить?

— Никто не знал, что я его выпью. Обо мне речи не шло.

— О, Фанни!

— Да, — проговорила она, — мне правда страшно.

Я молчала. Беспорядочные мысли теснились в моей голове… и я боялась додумать их до конца. Я вспомнила лицо Джессики и ее загадочную улыбку. И я подумала: «Нет. Это невозможно».

— Фанни, — спросила я, — что нам делать?

— Надо вывести их на чистую воду. Мы будем внимательно следить.

— Наверное, следует позвать доктора.

Фанни покачала головой.

— Нет, — возразила она. — Тогда они узнают, что мы догадались, и придумают что-то еще, к чему мы не будем готовы. Пусть лучше считают, что вы просто не стали пить отвар и вылили его. Пусть думают так.

Глаза Фанни расширились и сияли. Мне не поправился ее вид, и я колебалась, не вызвать ли все-таки доктора.

Я сказала ей об этом, но она только покачала головой:

— Вы не должны ничего брать к себе в комнату. Это — единственный способ уберечься от опасности.

— Ты можешь сварить еще ячменного отвара, — предложила я, — и мы отдадим его на экспертизу. Наверное, это правильный вариант.

— Нет, — отозвалась она. — Они — очень хитрые. Если мы это сделаем, они попробуют что-нибудь еще.

— Фанни, это безумие!

— Вы помните, кто вчера входил в вашу комнату?

— Да все! Уильям, который принес кое-какие бумаги из штаб-квартиры. Леди Менфрей принесла цветы. Сэр Энделион заходил справиться о моем здоровье. Мисс Треларкен приводила Бенни повидаться со мной. Это не считая горничных.

— Вот видите, все очень запутано, и мы ничего не знаем, а они, возможно, не захотят применять один и тот же способ дважды. Сейчас мне лучше, хотя ночью мне казалось, что я отдаю богу душу. О, моя маленькая мисс, я не знаю, что все это значит, но мне это не нравится. Мне это никогда не нравилось. Я чувствую, словно меня гонят… вот что я чувствую.

— Я считаю, нам все же надо что-то предпринять, Фанни.

— Нужно подождать немножко… и хорошенько подумать.

Она так настаивала, что я пообещала ей ничего не предпринимать…пока.

После того как первый ужас прошел, я стала сомневаться в предположении Фанни, что ячменный отвар был отравлен. Я простудилась, возможно, болезнь дала осложнение на желудок, а Фанни заразилась от меня: после того ночного приступа она явно уже чувствовала себя неважно. Пусть случившееся останется между нами, сказала я себе. Это все — одна только ревность и подозрения, не имеющие под собой ничего реального. Бевил говорил, что не был тогда на острове; но даже если он лгал, он никогда никому не позволит причинить мне вред.

Яд! Это было невозможно.

Фанни изменилась: она похудела, а глаза, казалось, стали глубже; в них порой мелькало странное выражение, которое тревожило меня; она стала еще большей собственницей, нежели всегда, и старалась все время быть со мной.

Примерно через неделю после всего этого я отправилась в штаб-квартиру в Ланселле, и тут меня ждало новое потрясение: я обнаружила, с каким коварством Джессика пыталась занять мое место.

Одна из просительниц, которую я приняла, усаживаясь, сказала:

— В прошлый раз я говорила с миссис Менфрей. Очаровательная леди! Такая добрая и внимательная. Не удивляюсь, что наш депутат, как я слышала, очень ею гордится.

— Миссис Менфрей — это я.

— О! — воскликнула она, слегка покраснев. — Простите… я решила, знаете, по тому, как она себя вела… э-э… и когда я называла ее «миссис Менфрей», она не возражала… потому я и подумала…

Увидев в тот же день Джессику, я сказала ей:

— Оказывается, в штаб-квартире вас принимают за меня.

Она подняла свои безупречно очерченные брови в притворном удивлении.

— Да, — продолжала я, — одна из просительниц заявила, что в прошлый раз говорила с женой депутата. И это были вы.

Джессика пожала плечами:

— Это — на ее совести.

— Она была твердо уверена, ибо обращалась к вам как к миссис Менфрей и вы ее не поправили.

— О, она просто придумала это в свое оправдание.

Я посмотрела на нее: спокойная улыбка, прекрасные глаза, которые хранят свою тайну, ничем себя не выдавая, безупречно гладкая кожа, свежий цвет лица… И в эту минуту я подумала: «Если она желает занять мое место, она не остановится ни перед чем».

Глава 9

Бевил вернулся из Лондона и провел с нами все Рождество. В день праздника я проснулась рано. Меня разбудила суета в доме — слуги носились туда-сюда, чтобы приготовить пироги, дичь и домашнюю птицу. Они пребывали в таком радостном воодушевлении, что просто не могли соблюдать тишину, да в день Рождества никто от них этого и не требовал.

Бевил подарил мне бриллиантовый браслет, а Бенедикт ворвался в нашу спальню, чтобы показать, что он обнаружил в своем чулке, который Джессика велела ему повесить над кроватью.

— Посмотри, дядя Бевил! Посмотри, тетя Хэрриет!

Мы осмотрели подарки и повосхищались ими, и я подумала, как обрадовалась бы Гвеннан, если б могла сейчас его видеть; хотя и опечалилась бы тоже, потому что, именно исполняя ее волю, я вынуждена была ввести в дом Джессику.

Услышав, что Джессика зовет его обратно, я взяла Бенедикта за руку и отвела к ней; она стояла в коридоре в голубом платье, казавшемся элегантным только потому, что было на ней, и с подобранными волосами. С каждым днем она становилась все красивее.

Позже Бевил и сэр Энделион отправились на охоту; и звук их рогов эхом отдавался в доме, а когда они вернулись, во дворе по обычаю развели костры из вяза и дуба, обложенные ароматным дерном.

Явились певцы, чтобы исполнить рождественские гимны: пели они не слишком благозвучно, по вдохновенно.

На теплой отмели я сижу,

На теплой отмели, на теплой отмели,

На теплой отмели я сижу

В рождественский денек.

Солнечный свет заливал дом, а в открытое окно залетал юго-западный ветер. Было похоже, что к вечеру пойдет дождь. Обычная рождественская погода в Корнуолле — никакого снега. Если в Новый год нам удавалось увидеть несколько снежинок, они быстро таяли. На Рождество у нас бывало тепло и сыро.

Потом все собрались в зале, украшенном плющом и остролистом. На стол поставили чашу с приправленным специями элем, и сэр Эпделион выпил из нее за здоровье всех, живущих в доме; а потом чашу пустили по кругу, чтобы мы все могли из нее отхлебнуть.

Передавая мне чашу, Бевил весело расширил глаза.

— Счастливого Рождества, Хэрриет, — прошептал он, и я подумала: «Как я могла быть настолько безумна, чтобы усомниться в нем?»

В тот вечер я надела свое топазовое платье; по случаю праздника мы ужинали в большом зале, как повелось каждое Рождество — с тех пор, как сэр Эиделиои и Бевил себя помнили.

Пришли ряженые, и мы потанцевали с ними; а потом раздавали жителям деревни, явившимся поглазеть на представление ряженых, приправленный эль и пунш, шафранный пирог, картофельный пудинг, пирожки и имбирные пряники, как делали Менфреи на протяжении многих поколений.

Это был замечательный праздник.

А через несколько дней в Менфрее поднялась тревога.

Фанни сообщила мне новость, когда принесла поднос с завтраком. По ее лицу я сразу поняла, что она расстроена.

— Что такое, Фанни? — спросила я.

— Часы остановились, — коротко сказала она. — Часы на башне.

— Быть не может.

— И все же это случилось. Они показывают двадцать минут третьего. Внизу — настоящий скандал, я вам скажу. Дауни только что явился в дом на беседу с сэром Энделионом и с его сыном. Уж его ждет нагоняй, не сомневайтесь.Говорят, такого не случалось лет сто или больше.

— Сколько шума вокруг старых часов! — отвечала я.

Фанни посмотрела на меня странным взглядом и поставила поднос на постель. Вареные яйца, тонко нарезанный хлеб и масло, кофе и мармелад. Мое обычное меню с тех пор, как после своей простуды я стала завтракать в постели, но сегодня утром у меня не было аппетита.

Фанни стояла у края моей кровати.

— Вы знаете, что болтают люди. Они говорят, что это предвещает смерть в семье.

— Бабушкины сказки, — сказала я.

— Но они все еще остаются в силе.

Когда Фанни ушла, я заставила себя немного поесть, ибо не хотела никому показывать, как я расстроена. Как часы могли остановиться? Первой обязанностью Дауни было следить за тем, чтобы с ними этого не случилось. Их вовремя смазывали, чистили, за ними следили — только чтобы быть совершенно уверенными, что они не сломаются.

Как ни глупо казалось потворствовать суевериям, но мы жили в Корнуолле, и Менфреи были корнуолльцами.

Наверное, новость уже передается из уст в уста. Часы остановились! Одному из Менфреев грозит опасность.

Теперь все соседи станут следить за нами: они уже видят, как вокруг нас бродит смерть. Готовится нечто ужасное. У нас на острове поселился призрак; а теперь еще часы остановились. Разумеется, люди сочтут это дурными знаками.

Когда за тобой наблюдают с затаенным ожиданием, это действует на нервы. Если я или Бевил выезжали верхом во двор, все конюхи выбегали из конюшни, чтобы убедиться, что мы и вправду вернулись целы и невредимы. Они явно ждали, что нас принесут домой на носилках. Кроме того, меня не оставляло странное чувство, что роль жертвы отводилась именно мне. От этого становилось не по себе. Что, если они знают что-то, о чем я только догадываюсь? Говорят, когда мужчина предпочитает своей жене другую женщину, об этом обычно знают все, кроме его жены, до которой новость доходит в последнюю очередь.

Хорошо смеяться над суевериями, но в глубине души большинство людей к ним весьма склонны. Я тревожилась все больше. Мне вспомнились те два случая с ячменным отваром, о которых знали только мы с Фанни. Но может быть, не только мы? Был еще тот, кто пытался нас отравить? Но ведь это — нелепость. Глупые бредни Фанни! Она заразила меня своими страхами. Но только ли в этом дело? Я не могла сказать наверняка.

От Фанни толку не было никакого. Она упорно следила за мной, и, если я являлась домой позже, чем предполагалось, я находила ее в страшной тревоге. Один раз я слышала, как она молилась… Билли. Теперь она всякий раз обращалась к Билли.

Порой мне хотелось выбраться из дому, и я отправлялась по тропе, ведущей в Менфрейстоу. Отойдя немного, я садилась и, глядя на море, думала о прошлом — обо мне и Бевиле; как он нашел меня на острове, когда я сбежала из дома; как я встретила его на балу леди Меллингфорт. Но чаще всего мне вспоминался тот день, когда Бевил пришел в дом тети Клариссы повидать меня, а я задержалась, чтобы сменить платье. Это было еще до смерти Дженни, до того как я унаследовала огромное состояние. Если бы он тогда сделал мне предложение! Мне так хотелось верить, что именно это он и намеревался сказать мне.

Подозрения пропитывали все мои мысли, все воспоминания о прошлом.

Однажды, когда я сидела так на деревянной скамье, которую поставили здесь на утесе для усталых путников, на тропинке появился А'Ли.

Он поприветствовал меня, и я заметила, что его подбородок непроизвольно дрогнул, выдав его изумление.

— Я не я, если передо мной не миссис Менфрей!

— Как поживаете, А'Ли? — спросила я.

— О, мы в «Вороньих башнях» готовимся к бою, миссис Менфрей.

Готовятся к бою! Старый дворецкий напомнил мне о соперничестве, которое возникло между нами, и о том, на чьей он стороне.

— Не будете возражать, если я немного передохну здесь, миссис Менфрей? — спросил он. — Много времени прошло с тех пор, как мы болтали с вами в последний раз. А ведь когда-то мы были друзьями.

— Почему же нам не оставаться ими и теперь? — спросила я.

Его подбородок дрогнул.

— Теперь вы одна из них, а я на другой стороне, словно…

— Но мистер Хэрри и мой муж — добрые приятели, — заметила я.

Подбородок задрожал сильнее. Дворецкий поспешил перевести разговор на другую тему и кивнул в сторону поднимавшегося из моря острова:

— Говорят, на острове бродят души людей, которые приняли там жестокую смерть.

— Нескольких людей?

— Я слыхал, что раньше это было обычное дело: человек отправлялся на остров, и больше о нем ничего не слышали — если только его тело не прибивало волной к берегу.

— Как такое могло быть?

— Говорят, этот дом использовали в качестве перевалочного пункта контрабандисты, и ни одного из таможенников, которые отправлялись в Малую Менфрею искать контрабанду, больше в живых не видели.

— Это — одна из ваших корнуолльских легенд?

— Похоже что нет. Хотя их у нас множество. А теперь еще эти часы остановились. Мне это не нравится, миссис Менфрей.

— Ну, как видите, мы пока все живы.

— Не смейтесь. Нельзя смеяться над такими вещами. Эти часы не останавливались много лет. Менфреи, говорят, очень о них заботились. И на памяти живущих они никогда не останавливались. У нас достаточно рассказывают всяких историй. Не выходите из дому в плохую погоду, мисс Хэрриет. — Он назвал меня прежним именем, и я почувствовала, что его отношение ко мне не изменилось. Я снова стала для него ребенком, которого он всегда жалел, а не лазутчиком из вражеского лагеря. — Я помню, как мой дед рассказывал мне о Менфреях. Был такой случай. Джентльмен, который гостил здесь, поехал кататься на лодке вместе с сэром Бевилом, а этот благородный джентльмен не умел плавать. Ну а сэр Бевил, как и все Менфреи, был превосходным пловцом. Я видел несколько раз молодого сэра Бевила… нашего сэра Бевила, моя дорогая… который плавает словно рыба.

— Да, и что же случилось с тем, другим Бевилом?

— Он вывез благородного джентльмена на веслах в море, а лодка возьми и перевернись. Благородный джентльмен утонул, а сэр Бевил доплыл до берега.

— И он не пытался спасти друга?

— Море штормило, и ничего нельзя было сделать… так он сказал. Хотя, по его словам, он пытался. Но это была ложь. Прошли годы, и он стал очень набожным. Обхохотаться можно. Он ловил мальчишек и девчонок, которые, что называется, любезничали, и наказывал. Мальчишек пороли, а девушек выставляли на позор в церкви. Так его разбирало на почве благочестия, хотя некоторые из этих детишек могли быть его плоть и кровь, потому что он отличался обычной для Менфреев любвеобильностью — в грешные дни молодости. Ну, в общем, когда пришел его смертный час, и он сам об этом знал, он перепугался, что все его праведные дела в старости не смогут искупить главного греха, и на смертном одре исповедался. Он проиграл тому благородному джентльмену все свои владения, включая и саму Менфрею. Кроме того, он вожделел очаровательную жену благородного джентльмена. Поэтому он решил, что единственный выход — убрать благородного джентльмена с дороги. Он проделал в лодке дыру и забил ее чем-то…он уже не входил в детали, потому что дышать ему становилось все труднее и времени у него оставалось совсем немного…и он вывез джентльмена в море, а лодка начала заполняться водой. Благородный джентльмен ударился в панику, лодка перевернулась. Сэру Бевилу оставалось только доплыть до земли и надеяться, что джентльмена спасти уже не удастся. И правда, не удалось — и это сочли несчастным случаем… вот и все.

— Разве можно проделать в лодке дырку так, чтобы какое-то время вода в нее не набиралась?

— Можно. Если заткнуть дыру чем-то вроде затычки — как бочку, — разве нет?

— Да, но в таком случае вода будет сочиться очень медленно…

А'Ли пожал плечами:

— Говорили, что сэр Бевил сделал затычку, которая постепенно растворялась.

— Как это?

— Например, из соли или из сахара. Это — еще лучше. Кусок сахара в холодной соленой воде растворится не сразу.

— Хитро!

— Да уж.

— Но все это, — сказала я, — было давным-давно. Если вообще было.

— Я всегда рассказывал вам всякие истории, мисс Хэрриет, помните? Когда вы были маленькая и приезжали в «Башни»… я всегда думал: «Бедняжка, у ее папы никогда нет времени заниматься с ней»… я всегда себя спрашивал: «Чем бы мне развлечь мисс Хэрриет?»

— Вы заботились обо мне, А'Ли.

— Да.

— И ваша история — замечательная. Это вправду было?

— Что именно, мисс Хэрриет? Привидения на острове или случай с сэром Бевилом и лодкой?

— И то и другое.

— Ну, знаете, вам давно пора понять, что мы, корнуолльцы, любим всякие сказки, а чем больше в них привидений, тем больше они нам нравятся. В те дни, когда мы были друзьями…

— Но мы и теперь друзья, А'Ли.

— Да, — согласился он. — И никто ничего не сможет с этим поделать.

Он говорил искренне, ибо правда был встревожен, и я знала, что он думает о тех остановившихся часах.

В мою дверь постучали. Было одиннадцать утра. Бевил в тот день отправился в Плимут по своим делам.

— Войдите, — сказала я, и в комнату вошла Джессика, как всегда холодная и прекрасная — в своем льняном сиреневом платье с белым кружевным воротничком и манжетами. Я не могла видеть ее без того, чтобы представлять Бевила в роли ее любовника, и в подобных обстоятельствах мне было нелегко сохранять спокойствие.

— Тут один человек спрашивает мистера Менфрея. — Теперь я заметила, что она бледней обычного и очень сильно встревожена. — Это просто немыслимо.

Она протянула мне карточку, и я прочла:

«Дж. Хэмфорт и сыновья, гробовщики Фотстрит . Ланселла»

— Я ничего не понимаю, — продолжала гувернантка. — Я подумала, может быть, вы…

— Хорошо, я спущусь вниз и узнаю, что ему нужно.

Посетитель ожидал меня внизу, в библиотеке. Он был одет в черное и торжественно-мрачен, а когда я вошла в комнату, встал и побледнел. Мы немного знали друг друга, поскольку его контора на Фот-стрит располагалась недалеко от штаб-квартиры Бевила, и, разумеется, нас с Бевилом хорошо знали в том районе.

— Мистер Хэмфорт… что вам угодно?

— Простите меня, мадам… Я… Это был такой удар, мы просто не могли поверить, когда получили письмо.

— Письмо, — повторила я. — Что за письмо?

— Письмо, в котором меня вызывают, чтобы… э-э… распорядиться насчет… приготовлений.

— Каких приготовлений?

Он поджал губы и опустил глаза, словно не находил сил на меня смотреть. Мне почудилось, что, когда я вошла в комнату, он принял меня за привидение. Здесь происходило что-то странное.

— Вы приехали, чтобы распорядиться насчет похорон? — резко спросила я.

— Э… да, мадам, миссис Менфрей.

— Чьих?

Он ничего не ответил, но я и так все поняла.

— Вы приехали организовать мои похороны?

— Ну, мадам, там было сказано…

— Что там было сказано?

— Что я должен немедленно приехать в Менфрею, чтобы приготовить все необходимое.

— Для меня?

Он страшно растерялся, бедняга. Ему никогда не приходилось хоронить живых.

— Я очень расстроился, — сообщил он, — и моя жена, и все служащие. Они бывали на предвыборных митингах и видели вас там.

Да, все знают. В Ланселле станут судачить о моей смерти. Слухи разнесутся по всей округе. Такие вести распространяются быстро. И нет сомнений, все уже видели, как двуколка мистера Хэмфорта въезжает в Менфрею. Смерть в Менфрее! Часы, которые исправно шли сотню лет, недавно остановились. А теперь в Менфрею вызвали гробовщика.

— Это просто немыслимо, — сказала я.

— Я никогда не сталкивался ни с чем подобным — за всю мою жизнь, мадам.

— Еще бы. Но я хотела бы узнать подробности.

— Сегодня утром нам пришло письмо. Оно было странное. Но тогда мне это в голову не пришло.

— Странное? Где оно?

— Я взял его с собой и показал молодой леди.

— Мисс Треларкен?

— Да. Она была очень озадачена и попросила меня дать ей его посмотреть. Понимаете, я сказал ей, что приехал по вызову, а она не могла понять, о чем я говорю, поэтому я показал ей письмо, и она сказала, что отведет меня к вам, поскольку мистера Менфрея нет дома.

Я даже обрадовалась. Было письмо. Это чья-то злая шутка, и при наличии улики мы можем выяснить, кто за всем этим стоит.

— Пожалуйста, дайте его мне, мистер Хэмфорт.

Он раскрыл свой портфель и начал в нем копаться. Он, казалось, был озадачен, потом на его лице выразилось облегчение, и он произнес:

— Ну, конечно, его взяла молодая леди и не вернула.

Я направилась к звонку и, когда появилась горничная, сказала:

— Пусть мисс Треларкен немедленно явится сюда.

Видимо, она была неподалеку, потому что появилась почти тотчас же.

— Мне нужно письмо, — сказала я.

— Письмо? — повторила она.

— Письмо, которое дал вам мистер Хэмфорт. То самое, из-за которого он сюда приехал.

— О да. Но… я вернула его вам, мистер Хэмфорт.

— Нет, мисс.

— Но я точно помню.

Они в растерянности посмотрели друг на друга, и я почувствовала, как меня охватывает какой-то болезненный страх.

— Но оно должно где-то быть, — бросила я Джессике. — Посмотрите у себя в карманах.

Джессика вывернула оба кармана своего платья и покачала головой. Она выглядела очень расстроенной — или просто была хорошей актрисой? Именно тогда мне в голову пришла эта мысль: она играет.

Но что это значило? Или они с Бевилом устроили все это, состроив против меня этот дьявольский заговор? Если меня здесь не будет, на ее пути не останется препятствий… а может быть, и на его пути тоже.

— Надо его найти, — сказала я. — Я очень хочу видеть это письмо и знать, кто написал мистеру Хэмфорту с просьбой приехать и похоронить меня.

Мы обыскали библиотеку, и Джессика сказала:

— Наверное, письмо осталось в вестибюле. Я собиралась выйти в сад, когда вы приехали, мистер Хэмфорт, и мы сначала постояли в вестибюле. Мы пошли в библиотеку уже после.

Я первая двинулась в вестибюль, и мы обшарили его весь, но ничего не нашли.

— Это очень странно, — проговорила я почти в панике. — В конце концов, вы видели это письмо. Кто его написал?

Они посмотрели друг на друга.

— Я не узнала почерка, — сказала Джессика. — В нем было сказано, чтобы мистер Хэмфорт приехал и подготовил все к похоронам миссис Менфрей.

— Но там должна была стоять подпись, — настаивала я.

— Я подумал, что оно написано секретарем мистера Менфрея, — сказал мистер Хэмфорт.

— Мистером Листером?

— Нет, его написал не мистер Листер, — вмешалась Джессика. — Я хорошо знаю его почерк. Но подписано оно было «Б. Менфрей».

Я переводила взгляд с мистера Хэмфорта па Джессику.

Кто сделал это и почему? Может быть, этот кто-то избрал такой мрачный способ предостеречь меня?

Бевил вернулся из Лондона в тот же вечер. Я уже лежала в постели, но не спала, перебирая в памяти события дня. Я все еще видела перед собой перепуганного и озадаченного мистера Хэмфорта и Джессику — на сей раз она не улыбалась, но была столь же загадочна, как и всегда.

Бевил вошел в спальню:

— Проснись, Хэрриет. У меня для тебя потрясающие новости. Бэлфур пригласил меня на вечер в конце недели. Там будут и несколько других политиков.

— Это замечательно. Но…ты слышал о Хэмфорте?

— Хэмфорт? Какого черта премьер-министру приглашать Хэмфорта?

— Конечно, он этого не делал. Но Хэмфорт сегодня приезжал сюда, чтобы снять с меня мерки для гроба.

— Что?!

Я объяснила.

— Господи боже! Кто мог это сделать?

— И мне бы хотелось это знать. Было письмо, но Джессика Треларкен куда-то его задевала… и оно потерялось.

— Но какой смысл?

— Сначала остановились часы… а теперь еще это. Очевидно, что меня избрали жертвой.

— Хэрриет, ради бога, не смей думать о таких вещах.

— Похоже на то, что кто-то меня предостерегает.

— Знаешь, мы должны разобраться во всей этой нелепице. Завтра я поеду к Хэмфорту.

— Он не скажет тебе ничего нового. Если бы у нас было письмо…но его взяла Джессика…и потеряла. Очень глупо.

— Должно быть, она разволновалась не меньше тебя.

— Во всяком случае, не для нее собирались делать гроб.

— Что за мрачный розыгрыш. Моя бедная Хэрриет…

Он нежно обнял меня. Как же мне хотелось уткнуться ему в плечо и выплакаться.

Он выключил свет, и мы еще долго говорили о происшествии с Хэмфортом и о том, что может означать приглашение премьер-министра.

На следующий день Бевил отправился в Ласеллу. Я не поехала. У меня не хватало духу предстать перед всеми, кто сейчас наверняка обсуждал мою смерть. Я решила подождать какое-то время — пока разговоры не стихнут.

Фанни внесла поднос с завтраком и сказала, чтобы я не торопилась подниматься с постели.

Вид у нее был очень удрученный. Я не сомневалась, что приезд Хэмфорта напугал ее не меньше, чем меня.

— Фанни, — сказала я, — не волнуйся.

— «Не волнуйся»! — вскричала она. — Я последнего ума лишилась, думая, что делать.

— По-твоему, нам следует рассказать о ячменном отваре? Теперь все предстает в ином свете.

— Об этом вам не нужно беспокоиться, — сказала Фанни, кивая на мой поднос. — Я спустилась в кухню и сама все приготовила.

— О, Фанни, пока ты со мной, я — в безопасности.

— Я не позволю никому причинить вам зло.

— Подумай, Фанни. Меня предупреждают. Кто может это делать?

Ее лицо скривилось, словно она собиралась заплакать.

— Кто-то остановил часы, чтобы предостеречь меня. И он же послал письмо Хэмфорту, чтобы я знала, что мне грозит опасность. Похоже, тот, кто все это делает, хочет, чтобы я была настороже, и это не тот человек, который хочет моей смерти, так?

Фанни вытянула вперед руки и принялась разглядывать их, качая головой.

Неожиданно она замерла и бросила на меня зоркий взгляд:

— Я должна вам кое-что сказать. О мисс Треларкен. Вы можете не сомневаться. Я это вижу в ее лице. Женщины от этого меняются. Я-то знаю, говорю вам.

— Знаешь — что?

— Сегодня утром я вошла в ее комнату. Мальчишка забежал в кухню, когда она еще не встала. Я отвела его назад, и она была без платья. В нижней рубашке. Она носит широкие юбки, но в нижней рубашке уже видно.

Я уставилась на Фанни.

— Клянусь, это правда, — сказала она, — мисс Треларкен ожидает ребенка.

— Фанни, это невозможно.

— Говорю вам, это так.

— Нет, — сказала я. И повторила: — Нет. — Меня охватил такой ужас, что я чуть не лишилась чувств. Я не могла заставить себя посмотреть на Фанни, боясь прочесть в ее глазах страшный приговор.

Это так походило на ту старую историю, что уже превращалось в ночной кошмар. Беременная гувернантка. Жена у нее на пути. Что тогда сказала Джессика: «Они, должно быть, ненавидели друг друга. И хотели убить одна другую».

Но это невозможно. Я просто приняла слишком близко к сердцу ту историю. И тут я неожиданно вспомнила, как Джессика стояла рядом со мной у парапета — перед тем, как упасть в обморок.

Да, конечно же. Джессика Треларкен, подобно гувернантке из старой легенды, ждала ребенка.

Страшные мысли теснились в моей голове. Был ли призрак на острове, увиденный девочками, Бевилом — который тайком отправлялся на свидания со своей любовницей? Он ведь всегда использовал остров для своих юношеских приключений. Я могла себе представить отчаяние любовников, разговоры шепотом, надежды, страхи. А потом… отравленный ячменный отвар. Дженни умерла оттого, что принимала мышьяк, который добывала у своих театральных друзей. И Джессика? Я знала, что кожа на ее лице, такая безупречно гладкая, такая свежая, все же слегка просвечивала — как у Дженни. Может, у Джессики тоже был мышьяк? Откуда ей его взять? Ну, это просто. Ее отец наверняка использовал мышьяк при составлении лекарств, и какое-то количество яда могло оставаться в его аптечке после смерти. Джессика, несомненно, знала, что это такое. Или прочла в газетах о Дженни и решила попробовать это средство на себе. Естественно для женщины, которая видит, как ее красота очаровывает окружающих, попытаться стать еще прекрасней.

Но если у Джессики имелся мышьяк, разумно предположить, что какое-то его количество попало в мой ячменный отвар.

С тех самых пор, как она оказалась в Менфрее, она страстно желала запять мое место — а теперь, возможно, если Фанни права, отчаянно в этом нуждается. Но я стою на ее пути.

Неужели Джессика пыталась убить меня?

Но тогда кто меня предостерегает? Этот человек, без сомнения, знает, что она задумала.

Но тогда почему он не придет ко мне и просто не расскажет? Для чего пускаться в такие хитрости — останавливать часы и присылать гробовщика, чтобы спять с меня мерку для гроба?

Ответ был только один. Кто бы ни пытался меня предостеречь, он или она не хотели открывать себя.

У меня перед глазами встало озорное лицо А'Ли. Может, это он? Он всегда был моим другом. Возможно, он видел их на острове. В конце концов, именно он перевез их через пролив, когда они попали на острове в ловушку.

Мысли мои кружились, а Фанни присела, нахмурившись, на краешек кровати, теребя уголки своего фартука.

Обедали мы в тот день очень тихо. Кроме меня, за столом сидели сэр Энделион и леди Менфрей; они были расстроены и встревожены, как и все в замке, после истории с Хэмфортом. Джессика обедала в детской вместе с Бенедиктом — и я обрадовалась; мне казалось, стоит мне ее увидеть, и мой взгляд помимо воли выдаст те подозрения, которые заронила мне в душу Фанни. Уильям Листер тоже не присоединился к нам, а работал в кабинете. Бевил еще не вернулся из Ланселлы; я предположила, что они обсуждали в штаб-квартире приглашение премьер-министра.

После обеда я вернулась в свою комнату. В Менфрее царила тишина. Слуги были на своей половине; хозяева отдыхали. Джессика оставалась с Бенедиктом, а Уильям погрузился в свою работу.

Раздался стук в дверь, и вошла Фанни.

— Я собираюсь поехать на остров, — сказала она. — Поедете со мной? Я бы хотела поговорить с вами о том, что еще нужно там сделать. Кроме того…

Я много говорила Фанни о своих планах касательно дома на острове, и она горячо их поддерживала. По моим расчетам, ее помощь была бы неоценима, когда я начну привозить сюда детей на каникулы. Возможно, подумала я, она правда хочет обсудить что-то со мной, но, скорее всего, просто не желает меня оставлять.

— Наденьте теплое пальто, — сказала она. — Ветер ледяной. Вот так. Укутайтесь хорошенько. Идите вперед. Я за вами.

Она догнала меня прежде, чем я спустилась к берегу. Мы столкнули лодку и погребли к острову.

Я печально улыбнулась ей и сказала:

— Ты не хочешь оставлять меня без присмотра, да, Фанни?

— Вроде того, — отвечала она. — Но помимо этого я еще кое-что хочу вам показать.

Я постаралась прогнать свои страхи и стала думать о лете, когда в дом на острове приедут дети. Но будущее казалось невообразимо далеким.

— В большой спальне с окнами на море можно поставить шесть кроваток, — сказала я, — а ведь есть еще другие спальни. Остров станет для детишек настоящим раем. Только нужно строго запретить им самим переправляться на берег — только с кем-нибудь из взрослых.

Фанни кивнула, довольная, что мои мысли потекли в новом направлении.

Когда мы вошли в дом, она сказала:

— Когда я как-то была здесь в кухне, я нашла погреб. Можно его открыть — надо только поднять одну каменную плиту. Ее трудно отыскать, если не знаешь, — она почти ничем не отличается от остальных… Хитрая штука. Пойдемте, и я покажу вам. — Фанни остановилась в дверях дома, глядя на море и на Менфрею, словно ей не хотелось уходить. Но это продлилось одно мгновение. — Красиво, — пробормотала она.

Да, вид и в этот январский день, когда по темно-зеленым волнам носились клочья пены, был восхитительным. Я оглянулась на Менфрею — серую, почти грозную в послеполуденном уходящем свете.

Глаза Фанни сияли, но их выражение я не вполне понимала.

— Пойдемте. Я хочу, чтобы вы взглянули на этот погреб.

Я последовала за ней на кухню, где — не без некоторых усилий — она приподняла плиту.

— Видите, — проговорила она, — открыть ее совсем не просто.

Фанни повернулась к полкам, взяла железный подсвечник, вставила в него свечу и зажгла ее.

— Туда ведут каменные ступени, — заявила она. — Я пойду посмотрю.

— Осторожней, Фанни.

— Я буду осторожна, не сомневайтесь. Они здесь прятали фляги с виски, как сказал Джем Томрит.

— Он тебе сказал?

— Да. Помните, как он встревожился, когда пошли разговоры о привидении. Он видел тут человека… ясно, как меня теперь, так он сказал. Он решил, что это призрак одного из тех, кого утопили в море. Подержите минутку свечу. Дадите мне ее, когда я спущусь.

Фанни спустилась в погреб и протянула руку за свечой.

— О, вот это да!

— Я сейчас тоже спущусь.

— Осторожно. Тут много ступенек. Дайте мне руку.

Я спустилась на несколько ступеней и увидела, что Фанни была права. Мы оказались в просторном погребе. Лестница уходила вниз, в темноту.

Я сделала еще несколько шагов, вглядываясь в темноту, расстилавшуюся у нас под ногами, когда неожиданно послышался глухой удар и луч света, падавший из кухни, исчез.

Я оглянулась.

— Крышка упала и заперла нас! — воскликнула я.

— Да, мисс Хэрриет, — ласково и успокаивающе проговорила Фанни. — Не тревожьтесь. Все будет хорошо.

— Здесь так темно.

— Сейчас ваши глаза привыкнут к полумраку.

Я спустилась еще на несколько ступеней, и мне показалось, что мою ногу схватила чья-то ледяная рука. Вода!

— Фанни, — предупредила я. — Будь осторожна! Тут, внизу, — вода.

— Ее нагоняет сюда во время высокого прилива.

— Ладно, давай откроем дверцу и впустим сюда немного света. При свече много не увидишь.

— Поглядите, — сказала Фанни. — Тут есть свет.

— О, правда. Он падает через решетки.

— Это люк в саду. Он зарос ежевикой, но я его расчистила.

— Зачем?

— Я подумала, так будет лучше.

— Так ты знала обо всем этом, Фанни?

— О да, я знала. Говорю вам, я иногда навещала Джема Томрита. Я сидела с ним и заставляла его говорить. Он боялся. Понимаете, он думал, что призраки вернулись на остров… призраки умерших людей… и что они вернулись за ним.

— Но почему?

— Потому что он — убийца. Он когда-то был контрабандистом, и кто-то из таможенников напал на их след, они заманили его сюда. Ему давали возможность обыскать дом, а дверь в погреб оставляли не то чтобы совсем открытой, но приоткрытой, так чтобы ее можно было заметить. Таможенник спускался… и уже не выходил отсюда живым.

— Ужасное место. Я уже на него насмотрелась.

— Знаете, в высокий прилив вода попадает сюда. Она заливается через люки, видите… Для того они здесь и сделаны. Этот погреб построили с определенной целью — так мне сказал Джем Томрит. Знаете, что сегодня будет?

— Сегодня, Фанни?

— Ну, Джем Томрит много чего мне рассказал. По временам прилив поднимается выше, чем обычно. Это называется высокая вода и происходит из-за Луны или Солнца или что-то вроде того. Не спрашивайте меня. Так вот, сегодня такое случится в половине девятого.

Меня начала бить дрожь — не столько от холодной сырости этого места, сколько от странных речей Фанни.

— Во время высокой воды этот подвал заливает доверху.

— Фанни, — попросила я, — давай уйдем отсюда. Здесь холодно и мокро. Мы осмотрим его как-нибудь потом.

— Как же мы выйдем? — спросила она.

— Так же, как пришли, конечно.

— Ловушка захлопнулась. Дверцу можно открыть только снаружи. Контрабандисты на то и рассчитывали.

— Но это нелепость.

— Я лишь повторяю то, что рассказал мне Джем Томрит.

— В таком случае кто-то нас закрыл.

— Да, — медленно согласилась Фанни, — кто-то нас закрыл. — Она присела на ступеньку и закрыла лицо той рукой, в которой не было свечи. — Я должна быть с вами. Я не могу оставить вас одну.

— Фанни, — сказала я, — ты знаешь что-то, о чем мне не говоришь.

— Да, мисс Хэрриет.

— Ты знаешь, что кто-то пытается меня убить?

— Да.

— И ты пытаешься им помешать. Но что мы делаем здесь? Ты хочешь сказать, что кто-то запер нас в этой ловушке?

Она покачивалась взад-вперед.

— Ты уронишь свечу, — сказала я. Я не очень боялась, потому что рядом была Фанни. Это походило на страшный сон из моего детства, от которого я вот-вот с криком проснусь. И тогда Фанни придет и успокоит меня: в ее присутствии я всегда чувствовала себя в безопасности. И сейчас было так же. — Ты узнала об этом подвале, — сказала я, — от Джема Томрита. Ты говоришь, что во время высоких приливов его затапливает целиком, а сегодня — высокая вода. Она придет в восемь тридцать. Сейчас нет еще четырех. Мы выберемся раньше. Нас хватятся.

— Кому придет в голову искать вас здесь?

— Я вот еще что подумала. Если вода заливается сюда во время прилива, куда она уходит потом? Конечно, какое-то количество впитывается в песчаный пол, но вряд ли песок может вобрать много — он и так мокрый.

— Обычно над решеткой лежит большой камень. Джем Томрит сказал мне, что они обычно отваливали его, когда в подвал попадали узники. А потом вычерпывали воду.

— Но теперь над решеткой нет камня, — сказала я.

— Он прятался в ежевике… теперь его убрали. Теперь все так, как в те времена…

— Фанни, — проговорила я, — я тебя не понимаю. Ты сказала, что расчистила решетки от ежевики. Тогда кто убрал камень? Кто опустил плиту? Фанни! Выходит, в доме сейчас кто-то есть. Он слышал, как мы вошли в кухню, понял, что мы спустились сюда, и запер нас здесь!

— Он тут, — отвечала Фанни. — Именно он испугал до безумия Джема Томрита. Он его увидел и решил, что это — призрак убитого таможенника, но это не так. Это мой Билли.

— Билли! Но Билли умер много лет назад… еще до моего рождения.

— Билли по-настоящему меня любил, но была та, кого он любил больше. Она называлась море. Морская пучина стала его любовницей, и он оставил меня ради нее. Надо было слышать, как он говорил о море. Вы бы тогда поняли, что он любит больше всего на свете. Когда он уходил, он сказал: «Не бойся, Фанни. Я вернусь за тобой… Однажды я вернусь и заберу тебя с собой в море. Жди, Фанни… и будь готова, когда время придет». Потом я вдруг поняла, что он имел в виду. Должен был быть знак. И теперь он явился.

— Фанни, — сказала я, — что с тобой? Давай выбираться отсюда.

— Мы выберемся отсюда, когда придет наш час. Он будет ждать нас. Мы будем с ним вместе… вдвоем… в безопасности и навек.

— Не глупи, Фанни. Помнишь, как ты всегда говорила мне, чтобы я не глупила? Сейчас я попытаюсь открыть эту дверь.

— Вы только поранитесь, милочка. Я же сказала: ее можно открыть только снаружи.

— Я не думаю, что ты права, Фанни.

— Я права. Я в этом убеждена. Я не хотела, чтобы что-то пошло не так.

— Фанни! Фанни! Что ты говоришь? — Я присела на холодную ступеньку рядом с нею. Подруга моего детства, няня, которую я так сильно любила, к которой всегда приходила за утешением, неожиданно показалась мне совсем чужой. — Фанни, — ласково проговорила я. — Давай попытаемся попять, что здесь происходит. Давай разберемся, ладно?

— Тут не в чем разбираться, моя куколка.

Я смотрела во тьму и думала о том, сколько уже здесь воды и сколько правды в истории о контрабандистах и пропадавших таможенниках. Я думала о Менфрее — о своих свекрови и свекре, отдыхающих до чая, который им, вероятно, подадут в комнаты. Когда вернется Бевил? Вероятно, к ужину? А может, и позже. Но до ужина меня точно искать не будут! Когда я не выйду в столовую, они пошлют горничную в мою комнату, чтобы выяснить, не хочу ли я, чтобы мне подали ужин туда. Меня там не окажется, тогда они забеспокоятся. Ужин в восемь, а высокая вода — в половине девятого. Им ни за что не успеть.

Но я не могла поверить, что умру. И как — от руки Фанни! У меня не укладывалось в голове, что все это происходит со мной на самом деле. Это походило скорее на один из кошмаров, которые отравляли мое детство.

Я поднялась на верхнюю ступеньку и попыталась открыть дверь. Она не поддалась. Разумеется, ее не открывали долгие годы. Поднять ее, конечно, очень трудно. И я не верила этим россказням о ловушках.

Я не представляла себе Фанни в роли убийцы. Я присела рядом с ней. «Сейчас, наверное, около четырех, — думала я. — Скоро вода начнет прибывать. Сначала медленно… а потом, потом — настоящее наводнение. Четыре часа… в ожидании смерти».

Я не хотела с этим смириться.

— Фанни, — сказала я, — я хочу понять, что все это значит. Я хочу поговорить с тобой.

— Вы испугались, да? — проговорила она.

— Я не хочу умирать, Фанни.

— Благослови вас господь, тут не о чем беспокоиться. Билли все рассказал мне о смерти, которая приходит к тем, кто утонул. Он сказал, что это — самое легкое. И Билли будет там, он будет ждать меня… а я не могу оставить вас, правда? Со всеми этими людьми, которые норовят вас обидеть. Я не хочу, чтобы вы умерли как ваша мачеха. Утонуть лучше. И я сказала себе: «Так проще». Понимаете, они хотят избавиться от вас, те двое. Но им меня не одурачить. Он — не тот человек, который вам нужен. Я предостерегала вас против него. Он слишком любит женщин… так же как Билли любил море. Я просила, чтобы Билли нашел нормальную, спокойную работу на берегу. Но он не хотел. Ни за что. Он просто не мог оставить море. И здесь — то же самое. Только у Билли было море, а у этого… женщины. А с тех пор как появилась она… эта злыдня… я поняла, что не вправе вас бросить… я ее вижу насквозь. Она вознамерилась заполучить его; а теперь, когда она носит ребенка, — тем более. Она раздобыла эту штуку, для цвета лица, так же как ваша мачеха… но та бедная леди довела себя этим до смерти… а эта собирается убить вас.

— О, Фанни, ты уверена?

— Я верю своим глазам, и я боюсь за вас. Я, бывало, все лежала ночью без сна, и у меня голова шла кругом… от тревоги за вас. А потом ко мне пришел Билли, и я сказала себе: я не могу ее бросить. Все случилось бы иначе, будь он другим и если бы здесь не оказалась она. Как же я уйду и брошу мою девочку? Когда я потеряла свою малышку, вы стали моей дочкой. Я не могу оставить вас, ведь правда? Я заберу вас с собой к Билли, и мы все и навсегда будем вместе.

— Фанни, это ты остановила часы.

— Я хотела вас предупредить. Помните, как вы расстраивались, когда умерла ваша мачеха? Вы сказали: «Ее никто не предостерег». Так я вас предостерегла. Я остановила часы.

— А потом ты послала то письмо Хэмфорту.

— Да. Я хотела, чтобы вы были готовы. Чтобы вас не застали врасплох.

— И ты спрятала письмо, которое сама же отослала.

— Я решила, что так лучше. Она положила его на столик — там, в вестибюле, и я его забрала.

Я молчала. Я думала: «Она помешалась. Моя дорогая Фанни сошла с ума. Она собирается покончить с собой и убить меня из любви».

Я почувствовала, что со мной вот-вот начнется истерика. Какое-то время я яростно колотила в запертую дверь.

— Без толку, — вздохнула Фанни. — Вы ничего не добьетесь. Отсюда дверь открыть невозможно. Они так специально устроили, когда заманивали сюда таможенников, которые потом пропадали. Джем мне об этом рассказал. Вы только пораните свои бедные ручки. Не беспокойтесь. Не надо ничего делать — только ждать. Надвигается шторм. Шторм, да еще высокая вода. Тем легче.

Я была напугана. И все же рядом с Фанни я ощущала себя так спокойно и уютно, что не могла до конца поверить во всю эту дикость.

А Фанни спокойно сидела и терпеливо ждала конца. Я попыталась представить себе, как это случится. Вода хлынет через решетки, и что будет с нами? Неужели она дойдет до самой верхней ступеньки? Я припомнила, как часто люди жаловались на то, что вода во время высоких приливов заливает их кухни и сады. Высокая вода, волны — а мы под землей.

По моим расчетам, было около шести часов вечера. До сих пор никто нас не хватился. Прилив придет и уйдет, прежде чем о нас начнут беспокоиться.

Я заперта в погребе с сумасшедшей.

Приходилось признать правду, как бы горька она ни была. До этого момента она была просто Фанни — любимая, знакомая, уютная Фанни. Теперь она превратилась в убийцу.

— Выпустите меня! — Я с удивлением услышала свой собственный крик. — Выпустите меня!

Я вскочила и всем телом навалилась на дверь ловушки. Бесполезно. Она даже не двинулась. Неужели Фанни права — со всеми этими историями об убийствах?

«Люк, — подумала я. — Что, если попробовать выбраться через него? Попробовать вскарабкаться по стенам подвала к решетке и вытащить ее».

Я бросилась вниз по ступеням и оказалась по колено в воде.

Фанни очнулась от своего мечтательного забытья:

— Что вы делаете, глупая девчонка! Теперь вы промокли. Вы подхватите хорошенькую простуду, если будете сидеть здесь в мокрой одежде.

— Фанни! — закричала я в истерике. — Какая теперь разница?

— А то еще, чего доброго, начнется воспаление легких.

— Давай выбираться отсюда. Мне нужно переодеться.

— Вы дрожите, моя дорогая. Не беспокойтесь. Скоро мы будем с ним, и все беды кончатся.

— Фанни, пожалуйста, послушай меня. Мы должны выбраться отсюда. Мы должны выбраться…

— Не тревожьтесь, уточка моя, — отвечала она. — Фанни — с вами.

Я беспомощно присела рядом с ней, и она обняла меня одной рукой.

— Не нужно бояться. Это просто ветер. Ей-богу, сегодня ночью разыграется настоящая буря!

Свеча упала в воду. Я слышала всплеск, когда она падала, и слабое пламя погасло.

Я утратила всякое представление о времени. Мне чудилось, что я провела в этом темном подземелье вечность.

Потом я начала осознавать, что и в самом деле сейчас умру: женщина, сидящая рядом со мной, намерена убить меня; мы погибнем вместе, и последнее, что я от нее услышу, будут слова сердечной ласки.

«Я сошла с ума, — говорила я себе. — Это невозможно».

Я слышала, как волны бьются о скалы. Поднимался прилив… высокая вода.

«Высшая точка прилива в половине девятого, — подумала я. — А сколько сейчас? Семь? Или больше?»

Я встала. Надо попробовать еще раз. Я принялась кричать, звать на помощь и колотить руками по каменной глыбе, которая закрывала от нас путь к спасению.

— Фанни, это — не пещера. Это погреб, и он расположен ниже уровня моря, а идет прилив.

— Для Аладдина все кончилось хорошо. И с вами будет так же.

— Нас хватятся дома, Фанни. Нас будут искать.

— Они не станут искать здесь.

Я молчала. Она была права. В самом деле, с чего бы им пришло в голову?

— И даже если бы они знали, где мы, — продолжала Фанни, — им не удастся переправиться на остров, потому что море, кажется, разбушевалось не на шутку — судя по тому, как оно шумит.

— Я не хочу умирать! Не хочу!

Я начала звать на помощь. Это было глупо. Кто мог меня услышать?

Зато я услышала, как вода хлынула через люк в погреб.

Прилив пришел.

Я перетащила Фанни на верхнюю ступеньку и сама стояла там, без толку барабаня в дверь ловушки.

Фанни сидела неподвижно.

В любой момент нас могло смыть.

Это была смерть. И только теперь, очутившись с ней лицом к лицу, я поняла, как отчаянно хочу жить. Я начала звать кого-то, даже не понимая кого. Потом поняла, что кричу:

— Бевил! Бевил!

Я была в ловушке, вода все поднималась. Перед моими глазами возникла картина с изображением мученицы. Я помнила ее спокойное лицо; руки связаны, ладони сложены в молитве — вода доходила ей до пояса, и женщина ждала, пока она поднимется выше.

С таким же смирением встречала смерть и моя бедная Фанни.

Накатила очередная волна, вода с шумом полила через решетку. Я закрыла глаза и стала ждать. Вода доходила мне уже до лодыжек. Через несколько минут море накроет решетку, и тогда… тогда наступит конец.

Я закрыла лицо руками.

— Теперь скоро, любовь моя, — прошептала Фанни.

— Нет! — закричала я и принялась бить кулаками в дверь ловушки. — Бевил! — кричала я. — Бевил!

И тут произошло чудо — руки Бевила подхватили меня. Забрезжил слабый свет.

— Господи боже!

Дальше я ничего не помнила.

Я лежала в постели, рядом со мной был Бевил.

— Привет, — улыбаясь, сказал он. Я была озадачена. Только что я стояла в затопленном погребе, а теперь — в кровати.

— Ты выглядишь так, словно… рад меня видеть, — сказала я.

— Так оно и есть, — отвечал он.

Я была в доме на острове. Снаружи бушевал шторм; прилив спал, но кухня была затоплена. Снизу доносились голоса.

Бевил все еще сидел рядом.

Я позвала его, и он взял меня за руку.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь все в порядке.

— Что случилось?

— Ты была в погребе. Похоже, его не открывали много лет. Но пока — отдыхай. Тебе сильно досталось.

— Я хочу знать, Бевил. Прилив поднялся, да?

— Еще несколько минут, и погреб залило бы под самый потолок. Благодарение Богу, мы успели вовремя.

— Это — высокая вода.

— Тебе не стоит говорить.

— Я не смогу отдыхать, пока не узнаю. Как ты оказался здесь, Бевил?

— Я искал тебя.

— Но почему… почему?

— Господи боже, не думала же ты, что я позволю тебе пропасть?

— Но откуда ты узнал?

— Пока это не важно. Я здесь. Я тебя нашел. И тебе нечего бояться.

— Бевил, ты рад?

Он взял меня за руку, поднес ее к своим губам и с нежностью поцеловал. Никакие слова не сказали бы мне больше, чем этот быстрый жест. Я закрыла глаза.

Тело Фанни нашли несколько часов спустя. Ее пытались спасти, но безуспешно.

Когда открыли дверь ловушки, Фанни была со мной. Говорили, что ее смыло и она ушла под воду, но я-то знала, что она просто не желала выходить из этого погреба.

Моя бедная, любящая Фанни! Когда именно безумие стало разъедать ее душу? Крылась ли его причина в тех давних трагедиях — потере ребенка и мужа? Бедняжка Фанни, нежная убийца, которая хотела убить меня из любви. Мне доводилось слышать об убийствах ради денег или из ревности, но о таком — никогда.

Но как все же Бевил оказался на острове? Все дело в том, что он не захотел оставлять эту историю с письмом просто так. Он твердо решил выяснить, кто его послал и зачем. Он расспросил Хэмфорта и понял, что надо искать письмо, — имея такое вещественное доказательство, легче отыскать виновника.

Джессика вспомнила, что, когда она говорила с Хэмфортом, в вестибюль заходила Фанни, и Бевил послал за моей няней, которую нигде не смогли найти.

А где я? Вскоре выяснилось, что и меня тоже нет.

Бевил, Джессика и Уильям Листер уселись в библиотеке и стали обсуждать происшествие с гробовщиком.

Зачем, спрашивали они, Фанни делать такое? К тому моменту они уже не сомневались, что это была Фанни, ибо письмо могла взять только она. А для чего оно ей понадобилось, если не имело к ней никакого отношения?

Джессика обмолвилась, что Фанни навещала Джема Томрита и что миссис Хенникер, его дочь, была очень этим недовольна. Старик только и говорит, что о прошлых делах, с тех самых пор, как увидел этих призраков на острове, и ему это совсем не на пользу. Его дочь по-прежиему верила, что Джем может прожить до ста лет, ибо телесно он был достаточно крепок; но ее тревожило состояние его рассудка. И старика это тоже тревожило, ибо он не мог спать по ночам. Он говорил сам с собой — и рассказывал, как он и его товарищи в молодости убили нескольких таможенников, заперев их в погребе, который заливала вода.

— Надо поехать к Джему Томриту, — заявил Бевил.

Так они и сделали, и Бевил заставил старика разговориться. Фанни расспрашивала насчет дома на острове, и он снова и снова рассказывал ей о том убийстве.

— Поплыли на остров… шторм не шторм — не важно, — потребовал Бевил.

Он, конечно, не знал, что у Фанни на уме, но подумал, что мы могли отправиться обследовать погреб, а дверь ловушки случайно захлопнулась.

Вернувшись в Менфрею, он обнаружил, что одной лодки нет на месте. К тому времени на море уже разыгрался шторм, шел прилив. Но они чудом умудрились доплыть до острова. Бевил, Уильям Листер и Джессика.

Они успели как раз вовремя.

Я лежала в постели, в доме на острове, и думала обо всем этом. Говорят, когда тонешь, вся твоя жизнь встает у тебя перед глазами — в ярких картинах. Ну что ж, я была на волосок от подобной смерти и теперь лежала, вспоминая сцены из прошлого.

Гвеннан умерла, и вместе с ней ушла часть прошлой жизни. То же самое произойдет и теперь, со смертью Фанни.

Но Бевила мне судьба оставила. Я была обязана ему жизнью — его решимости, его энергии, его горячему желанию спасти меня.

Хотя… спасая меня, он терял Джессику.

Эта мысль поддерживала меня, словно спасательный круг среди океана сомнений.

Если он желал от меня избавиться, какая восхитительная возможность ему предоставилась!

Нам пришлось заночевать на острове, потому что шторм стал еще неистовей. Никогда я не слышала такого ветра, никогда не видела моря в такой ярости.

Бевил зашел ко мне, чтобы сказать, что у нас нет надежды добраться до Менфреи раньше следующего утра.

— В любом случае, — проговорил он, — тебе не стоит вставать.

— Я уже однажды ночевала здесь, — заявила я, — много-много лет назад… когда сбежала из дома.

Он улыбнулся мне. Я видела, насколько рад он, что я спасена.

— Похоже, у тебя талант к сумасшедшим выходкам.

— А наследующий вечер, — продолжала я, — сюда приплыл ты. Помнишь? Ты нашел меня под пыльным чехлом как раз в этой комнате.

Он прищурился, стараясь вспомнить.

— Ты привез с собой девушку. Я так переживала, что помешала вашему романтическому свиданию.

Он рассмеялся:

— Что за память у тебя!

— Прости меня.

— За что?

— За то, что я помешала тебе тогда… и теперь.

— Что еще, господи боже? — Он нахмурился, словно никак не мог взять в толк, о чем речь.

— Джессика очень красива, и она бы стала превосходной женой для члена парламента.

— Надеюсь, не станет. В крайних ситуациях люди выбалтывают о себе самое сокровенное. Когда мы плыли сюда на лодке… и я думал, нам никогда сюда не добраться, а море бушевало… она рассказала, что собирается замуж за Леверета. Свадьбу сыграют в ближайшее время — и без лишней огласки.

— Ты хочешь сказать…

— Именно. Они использовали остров для своих рандеву: вот и разгадка таинственных огней и фигур.

— Так это был Хэрри!

— Да. И она практически призналась, что несколько месяцев помогала ему. Была вроде шпиона во вражеском лагере. В тот раз, когда лодка уплыла, это было сделано по совету Хэрри, с помощью старого А'Ли… чтобы я оказался замешан в скандал… Если Хэрри когда-нибудь удастся заняться политикой, ему следует избирать более разумные методы.

— Если удастся… — весело согласилась я.

— Но только не в Ланселле, а, Хэрриет Менфрей?

Я видела, что он безумно рад моему спасению. В тот момент я позабыла обо всем — об ужасной смерти моей любимой Фанни, о пережитом кошмаре… обо всем, что еще предстояло объяснить.

— Господи, — выдохнул Бевил, — ты думала, что я на самом деле…

— Ты и Джессика, — подтвердила я. — Ну, знаешь ли, это был не такой уж нелепый вывод, учитывая прошлые обстоятельства…

Он посерьезнел, а потом сказал:

— Бедная Хэрриет! Боюсь, у тебя возникнет еще много проблем. Я далеко не ангел.

— Я — тоже, — сообщила я.

— Но я принимаю тебя такой, какая ты есть. А ты, Хэрриет, принимаешь меня?

— Ты говоришь как священник во время венчания.

— Ничего удивительного. Ведь мы говорим о том, чтобы… быть мужем и женой.

Он наклонился и поцеловал меня, словно мы скрепили некий негласный договор.

Прошло еще какое-то время, прежде чем картина прояснилась и все стало на свои места. Я долго оплакивала Фанни — и оплакиваю до сих пор. Как бы я желала, чтобы ее рассудок не помутился. Я так хотела, чтобы она стала няней для моих детей, и всегда представляла ее в этой роли. Да, если бы ее удалось спасти, я своей заботой сумела бы ее исцелить. Ведь в безумие ее толкнул страх за меня. Я полагала, яд, который оказался в отваре, отравил и ее душу. Это было несомненное доказательство того, что кто-то в доме пытался меня убить, и именно поэтому Фанни решила забрать меня с собой, когда Билли позвал ее.

Добравшись до истины, я поразилась тому, с каким искусством я сама сплела сеть подозрений, душившую меня. Нелюбимый ребенок, я всегда относилась ко всему хорошему с некоторым подозрением; мой отец не любил меня, и я заставила себя поверить, что никто никогда меня не полюбит. До последнего времени я не осознавала, что человек во многом сам строит свою жизнь. Это было поразительное открытие, и будущее предстало передо мной полным самых потрясающих возможностей. Кроме того, поняв себя, я стала терпима к другим. Мне стали понятней печали и надежды Джессики. Да, ее можно было назвать авантюристкой за то, что она приехала в Менфрею в надежде устроить жизнь; возможно, она рассчитывала увести у меня Бевила или хотя бы выйти замуж за Уильяма Листера — пока перед ней не замаячила более заманчивая перспектива в виде Хэрри Леверета. Я не до конца в этом уверена, но, по крайней мере, новая Хэрриет, какой я стала, понимает ее лучше, чем прежняя. Джессика боролась за свое счастье, так же как и я за свое; и я надеюсь, что она нашла в Хэрри то, к чему стремилась.

Разгадку той истории с отваром я узнала совершенно случайно. Вскоре после того, как Джессика от нас съехала, я пила в детской чай с Бенедиктом, и он радостно бросил в мой чай ложку сахару.

— У тебя — сахарный зубок, — хихикал он. А потом добавил: — Этот сахар тебе нравится больше, чем Джессики?

И он рассказал мне, что «Джессин сахар» стоял в бутылке на полке и, встав на стул, он мог до него дотянуться. Он положил его в мой ячменный отвар, когда я болела, чтобы я побыстрее поправилась.

Когда у Джессики родился ребенок, я навестила их в «Вороньих башнях». Материнство изменило ее. Тогда я сама была беременна и понимала эти перемены; мы говорили почти по-дружески. Джессика призналась, что прочитала о мышьяке в газетах — когда умерла Дженни, — и сама время от времени его пробовала. Она пришла в ужас, узнав, как мы с Фанни чуть не отравились.

Да, все это было давно, но я часто думаю о той ночи, когда, спасенная своим мужем, я лежала в постели в доме на острове, слушая рев шторма, который неистовствовал всю ночь; только волнение стало стихать.

Когда за окном начало светать, я поднялась и подошла к окну. Бевил спал на стуле около моей кровати, и я не хотела его будить.

Море было спокойно, и лишь коричневая кайма его широкой юбки напоминала о промчавшемся шторме.

Передо мной была Менфрея, тронутая нежным розовым рассветом, и, глядя на нее, я припомнила другое утро — много лет назад, когда я так же смотрела на нее и думала, что самое прекрасное, что есть в мире, — это Менфрея в утреннем свете.

Я думала обо всем, что случилось здесь за долгие века и за краткое время моей жизни, и о том, что еще случится.

Гвеннан больше не было; Фанни — тоже; но у меня остался Бевил, и мы вместе пойдем по жизни дальше.

Бевил проснулся и подошел ко мне. Так мы и стояли рядом у окна, глядя на море.

— Кто бы мог поверить, что оно так бушевало прошлой ночью? — сказал он.

А потом посмотрел на меня, и я поняла, что он прочел по моему лицу все, о чем я думала.

Беда подошла близко-близко, но нам повезло.

Бевил все еще вздрагивал, сознавая, что я спаслась чудом.

— Похоже, нам дали шанс, — произнес он.

— День начинается хорошо, — отозвалась я. — Посмотри на небо. И посмотри на Менфрею… Она так прекрасна в утреннем свете!