Шло время. Король впервые заговорил о разводе шесть лет назад, но до сих пор развестись ему так и не удалось. В истории королевских семейств такого еще не было.
      Мы с матерью находились вместе со всеми в Гринвиче, когда прошел слух, что скоро состоится переезд Его Величества в Виндзор.
      Отношения между моими родителями в это время стали еще более напряженными. Хотя придворные проявляли к законной королеве внешние знаки внимания, ни для кого не было секретом, что король избегает ее присутствия. У Анны Болейн появились собственные апартаменты во дворце.
      Однажды утром, едва встав с постели, мы увидели, что королевский двор готов к отъезду – но не в Виндзор, как мы предполагали, а в Вудсток. Мы, как обычно, начали собираться, но тут нам передали, что король не желает, чтобы королева со своей свитой ехала вместе с ним, – нам было приказано направиться в Виндзор.
      Это был удар. Графиня никогда еще так не переживала с тех пор, как умоляла Реджинальда уехать из страны.
      – Ума не приложу, – говорила она, – как это понимать. Но не сомневаюсь – ничего хорошего.
      В Виндзоре мы пробыли три недели, когда гонец от короля передал королеве, чтобы она немедленно отправлялась в замок Моор в Хартфордшире, а я – в Ричмонд: король едет в Виндзор на охоту, и к его приезду мы должны покинуть его резиденцию.
      – Нет, – рыдала я, прижавшись к матери, – я не переживу разлуки!
      – Возможно, это ненадолго, – утешала меня графиня.
      Но в глубине души никто из нас не сомневался, что король решил окончательно разлучить нас с матерью.
      Понятны были и мотивы такого решения. Когда люди видели королеву со мной, они радостно приветствовали нас. Но стоило где-нибудь появиться Анне, тут же раздавались оскорбительные выкрики: «Полюбовница!», «Пучеглазая шлюха».
      Это вызывало бешеный гнев короля, который его возлюбленная, должно быть, еще и подогревала.
      Короче, они сочли, что будет гораздо лучше, если нас с матерью народ больше не увидит вместе. Власть короля была неограниченна, и если бы мы отдавали себе в этом отчет, то восприняли бы его решение спокойнее, как печальную неизбежность.
      – Я не расстанусь с тобой! Давай убежим и спрячемся где-нибудь, – умоляла я мать.
      – Дитя мое, – тихо ответила она, – будем молиться, чтобы поскорей снова быть вместе.
      – Разве мы мало молились? Ничего не помогает!
      – Доченька, сколько бы мы ни молились, этого все равно мало. Помни, что я всегда с тобой, даже когда мы далеко друг от друга. Смиримся с нашей тяжкой долей. Долго так не может продолжаться. Молись усердно, и, может быть, скоро мы снова будем вместе.
      Голос ее был твердым, но лицо – такое печальное, что сердце мое разрывалось на части.
      Меня буквально трясло от гнева и обиды – не столько на отца, сколько на эту пучеглазую шлюху, из-за которой на нас свалилось столько бед.
      На прощание мама нежно обняла графиню.
      – Берегите мою дочь, – грустно сказала она.
      – Ваше Величество, – ответила леди Солсбери, – во мне… вы можете быть уверены.
      – Знаю, мой друг. Только это и утешает меня.
      Мне невыносима была мысль о Ричмонде. Хотя раньше я так любила его – все эти непохожие друг на друга домики, разбросанные по берегам реки, с торчащими, словно копья, трубами; восьмиугольные башни замка, увенчанные маленькими башенками, которые видны были издалека… Но сейчас Ричмонд казался мне тюрьмой.

* * *

      Я старалась молиться. Но мне было трудно отвлечься от тревожных мыслей – здоровье мамы было подорвано всем тем, что ей пришлось пережить за эти годы. Да и мое – тоже.
      – Если бы мы были вместе, – говорила я графине, – я вынесла бы все…
      – Да, – отвечала она, – но это не может длиться бесконечно. Народ ропщет, все говорят, что любят только королеву и принцессу, а Анну Болейн не желают признавать.
      – Признают, если король прикажет. Он всесилен.
      – Но развода ему добиться так и не удалось…
      – Будем надеяться, что и не удастся. Хоть бы эта ведьма умерла! Ну почему она выжила?
      – На все воля Божия, – отвечала графиня.
      Анна Болейн, по рассказам слуг и придворных, жила по-королевски, отец дарил ей невероятные драгоценности, но… стоило ей появиться вне стен дворца, как ее осыпали оскорблениями. «Верните королеву! Да здравствует принцесса!» Знать, что тебя любят, было приятно, но жизнь от этого не менялась к лучшему.
      Мы находились в полной изоляции. Мою мать навещал только посол Испании Юстас Чапуи, благодаря которому она поддерживала связь с императором. Но Карл мог только удерживать Папу от благословения короля на развод – большего он сделать не мог, так как из-за своей тетушки не пошел бы войной на Англию, которая к тому же снова была в дружеских отношениях с Францией.
      Положение казалось безвыходным. Моя мать жила одна, без друзей и близких, в стране, которая тридцать лет была ей родным домом, а сейчас стала чужой.
      Мне разрешили ее навестить только через полгода. Счастье мое было омрачено тем, в каком состоянии я ее застала, – она выглядела совершенно больной.
      – Дитя мое, как я страдала без тебя! – воскликнула она. – Так много надо сказать друг другу… Как твои уроки латинского?
      И тут мы обе разразились истерическим смехом – спрашивать про латинский язык в такой момент!
      Будто предчувствуя, что счастье наше продлится недолго, мы не расставались ни на минуту. И действительно, через три недели от короля передали, чтобы я уехала.
      Вернувшись в Ричмонд, я почувствовала, что мне все безразлично. Леди Солсбери, как могла, старалась вывести меня из этого состояния, заводя долгие беседы о Реджинальде. Он изучал философию и теологию в Падуе. В своих письмах он подробно описывал новых друзей – Гаспара Контарини, человека глубоко верующего, и Людовико Приули, разносторонне образованного юношу, с которым у Реджинальда было много общих интересов. Мы читали и перечитывали эти письма, живо представляя себе каждое лицо, каждую деталь их разговоров. А разговоры касались и наших дел – оказалось, все были в курсе того, что происходит в Англии.
      Он писал также, что скоро приедет, что не перестает думать о нас и, зная, как нам нелегко, утешается мыслью, что, по крайней мере, мы с леди Солсбери неразлучны.
      Часто, долгими часами сидя за вышиванием, мы вслух думали о том, что же с нами будет. Я не видела просвета в нашем существовании, но графиня была уверена, что жизнь переменчива, и никогда не надо отчаиваться – Господь укажет нам путь, а скорби на то и посылаются, чтобы человек окреп духом.
      Письма Реджинальда были единственным, что поддерживало нас с графиней в те дни. Но мои душевные силы были на исходе. Страх за мать, которая была тяжело больна, бесконечные разговоры об Анне Болейн, приобретавшей все большую власть при дворе, и о короле, выполнявшем любое ее желание, – все это привело к тому, что однажды утром я не смогла подняться с постели, охваченная лихорадочным жаром.
      Весть о моей болезни тут же облетела страну, вызвав слухи, что принцессу отравили шпионы, подосланные любовницей-ведьмой.
      Теперь королю и вовсе невозможно стало показываться с ней на людях – их встречали с нескрываемой враждебностью, вслед королевскому кортежу летели бранные слова. Такого никогда еще не было. Король всегда заботился о том, чтобы подданные его любили, и ему удавалось снискать их любовь. Но сейчас он видел, как изменилось отношение народа к своему повелителю. Особенно негодовали женщины, обвинявшие его в жестоком обращении с королевой, чья вина была только в том, что она родила не сына, а дочь, которая к тому же находится при смерти, – а все из-за проклятой разлучницы с ее колдовскими чарами.
      В бреду я звала мать. И графиня, чье сердце разрывалось от жалости ко мне, решилась послать королю письмо, умоляя разрешить королеве приехать к нам в Ричмонд.
      Но отец был непреклонен. Быть может, боялся, что поездка королевы к больной дочери вызовет в народе волнения, которые могут вылиться в мятеж. Нет, он не внял мольбам графини, а послал ко мне доктора Баттса.
      Неусыпная забота леди Солсбери, искусство лучшего королевского врача и молодость сделали свое дело – я выздоровела.
      Король со своей подругой, должно быть, вздохнули с облегчением, так как моя смерть в тот момент грозила им большими неприятностями – народ мог восстать, и они это отлично знали.
      Мне хотелось думать, что моя мать, зная о любви к нам простых людей, хоть немного легче воспринимала свое одиночество и не чувствовала себя окончательно всеми забытой.
      Король ошибался, если думал, что страх перед ним не позволит никому открыто высказать свой взгляд на происходящее. Так, архиепископ Уильям Пето в своей проповеди, которую произнес на Пасху в Гринвиче в присутствии короля и придворных, сказал, что развод – это зло, которому нет оправдания в глазах Всевышнего.
      Можно легко представить себе, что происходило с отцом, вынужденным слушать уважаемого всеми архиепископа, которого он не мог прервать, несмотря на гнев, охвативший его при этих словах.
      Уильям Пето давно выражал желание уехать в Тулузу. Он работал над книгой, посвященной теме развода, и, естественно, не мог рассчитывать на то, что ее напечатают в Англии. Отец в свое время не разрешил Пето покинуть страну. Но после проповеди, по совету одного из своих капелланов, он решил, что лучше уступить строптивому клерикалу, дабы избежать еще больших неприятностей. Вызвав Пето, он холодно приказал ему немедленно покинуть Англию. И пригласил доктора Кервина совершить богослужение. Последний вполне оправдал надежды короля, в первой же проповеди упомянув «брата Пето», проявившего нелояльное отношение к Его Величеству. Кервин вскользь заметил, что из-за своей трусости Пето предпочел бежать за границу.
      В жизни всегда есть люди, которые встают в ряды мучеников по собственной воле. Так, монах Эстоу, услышав обвинения Кервина в адрес Пето, публично заявил, что может подтвердить с помощью Священного Писания правоту Пето и надеется, что король как следует подумает, как поступить, дабы не нанести вред своей бессмертной душе.
      Подобные речи уже переходили границы дозволенного – это было подстрекательством к неповиновению. Обоих монахов схватили в Кентербери, где они остановились по пути на континент. Они предстали перед Советом, который заклеймил их как завзятых бунтовщиков, чье место – на дне Темзы. Надо засунуть их обоих в мешок да бросить в воду – предложил кто-то из членов Совета. На что Эстоу невозмутимо ответил, что высокий суд волен поступить с ними как сочтет нужным, однако, со своей стороны, он хотел бы напомнить господам судьям, что дорога на Небеса проходит как по воде, так и по суше.
      Король, как ни странно, отпустил их, видимо, боясь народных волнений.
      Но открытый вызов, брошенный двумя святыми отцами, для него, с его крутым нравом и неограниченной властью, был почти невыносим. Впервые за всю жизнь ему осмелились перечить… Всегда, с ранней юности, он ставил закон превыше всего. Именно это, вкупе с его личными достоинствами, и сделало его самым любимым английским монархом всех времен. Его не только любили, перед ним преклонялись, и вот теперь… его критикуют. И все из-за чего? Из-за того, что опостылевшая жена – тетка императора Карла! Каково переносить все это? Не будь у нее столь высокого покровителя, он бы давно с ней распрощался.
      Пето и Эстоу были далеко не единственными противниками отца в вопросе о разводе – многие влиятельные лица из числа духовенства, в их числе и епископ Фишер, не считали нужным скрывать свои взгляды. Но король и их не трогал, хотя, как говорила графиня, вполне мог засадить непокорных в Тауэр.
      Вместо этого он решил подальше упрятать мою мать – на этот раз ее отправили в Хэтфилд, замок, принадлежавший епископу Флаю. Нет нужды говорить, что меня охватил ужас при этом известии – больную, страдавшую ревматизмом женщину, королеву, мою мать поместили в сырой мрачный замок, а у нее наверняка не было даже теплой одежды.
      Было ясно, что развязка близка. Король собирался во Францию, разумеется, с Анной Болейн.
      – Не могу в это поверить, – воскликнула я в смятении, – вы можете мне объяснить, дорогая графиня, в каком качестве она поедет во Францию?
      – Не забывайте, дорогая, что Франциск – друг вашего отца. И если он примет Анну Болейн при дворе, это равносильно официальному признанию ее в качестве супруги.
      – Франциск сделает то, что ему выгодно.
      – Безусловно. Ему сейчас нужна поддержка вашего отца, и ради этого он пойдет на все.
      – Нет, представить себе, что Анну Болейн принимают при дворе французского короля… А моя бедная мать! Что будет с ней, когда она узнает?
      Графиня только покачала головой.
      – Долго так не может продолжаться, – со вздохом сказала она, – мне не верится, что он возьмет ее с собой. Мало ли чего говорят!
      Но все оказалось правдой. Король удостоил Анну титула маркизы Пемброук. Это значило, что отныне она не просто одна из придворных дам. И он действительно готовился к отъезду с ней в Париж, тем самым показывая всему миру, что маркиза Пемброук является его фактической женой, а своего брака с Катариной Арагонской он не признает.
      Кажется, угасла последняя надежда на то, что король изменит свои планы. Осталась только боль за мать и страх перед будущим. Отец ясно показал, что не позволит нам с матерью быть вместе и намерен идти до конца в своем стремлении обладать Анной.
      Как мы и предполагали, события развивались со стремительной быстротой.
      Король с Анной уехали во Францию и были приняты Франциском с соответствующими почестями. Правда, придворные дамы, все, как одна, демонстративно отсутствовали – хоть это мне было приятно услышать. Но в остальном план отца удался. Прошел слух, что они тайно поженились и что Анна беременна.

* * *

      В это трудно было поверить. К тому же никто толком не знал, где состоялась церемония бракосочетания. Но в конце концов, неважно – где, важно, что они сочетались браком при живой королеве! Если Анна беременна, думала я, значит, король спешил, чтобы ребенок родился законным наследником престола.
      Я не раз на протяжении всей своей жизни задавалась вопросом – что было важнее для моего отца – удовлетворить свою страсть к Анне или иметь сына. И склонялась к последнему. Потому что, зная его характер, понимала – его мучил комплекс неполноценности. Не иметь сына при том, что у него было все, начиная с личных достоинств и кончая абсолютной властью, для такого человека, как мой отец, было просто непереносимо.
      Но как ему удастся вывернуться из этой двусмысленной ситуации? Ясно, что на помощь Рима рассчитывать нельзя. Народ не признавал Анну. Королева была жива. Что же он предпримет?
      Ответ не заставил себя долго ждать. В мае 1533 года в Данстейбле под председательством Кранмера, ставшего к тому времени архиепископом Кентерберийским, состоялось заседание трибунала, на котором было объявлено, что в разводе между королем и Катариной Арагонской нет необходимости, так как этот брак недействителен с точки зрения высшего, библейского, закона.
      Теперь уже Анну Болейн оставалось только короновать.
      Невероятно, но отец все-таки добился того, чего хотел.
      Мою мать снова перевезли подальше от глаз людских – в Эмптхилл. Похоже, отец боялся оставлять ее подолгу на одном месте во избежание народных волнений. И по той же причине не разрешал мне съездить к ней. Мне казалось, что от меня что-то скрывают, что моя мать при смерти, но… видеться нам запретили.
      Вскоре состоялась коронация Анны. Нам с графиней рассказали все в подробностях. На ней было золотое платье, когда отец встречал ее на ступенях Тауэра, где она, по традиции, должна была провести несколько дней перед церемонией.
      Затем – торжественный въезд в Лондон в золотой карете, запряженной парой белых лошадей. Даже ее недоброжелатели признавали, как хороша она была в серебристом плаще, обшитом горностаями, с ее длинными черными волосами и огромными глазами, излучавшими какой-то дьявольский блеск.
      Меня пожирала ненависть. Я не могла последовать совету матери, сказавшей однажды: «Молись за нее, дитя мое, быть может, и для нее наступит день, когда она будет очень нуждаться в наших молитвах». Но я не воспринимала Анну как женщину – для меня она была сущим воплощением зла. И я молилась только об одном: чтобы ее ребенок умер вместе с ней или, на худой конец, чтобы она родила чудовище, урода и в придачу – девочку!
      А народ? Народ, думала я, забыл о своей законной королеве, упившись вином, которым поили бесплатно в этот день, объявленный праздничным.
      Мой разгоряченный мозг рисовал картину: король смотрит, не отрывая глаз, на эту ведьму, которая увлекает его за собой, заставив забыть о чести и долге, и ведет прямой дорогой в ад…
      Что толку ненавидеть или молиться, если эта наглая выскочка все равно объявлена королевой Англии?! Но истинной королевой для меня оставалась моя мать. И я надеялась – не только для меня.

* * *

      Все те долгие месяцы, что проходили в ожидании наследника, я не давала себе покоя, представляя, как отцу не терпится увидеть наконец сына, как он не надышится на свою возлюбленную, ведь беременность так красит женщину.
      Но из королевского дворца доносились иные вести – не все было так безоблачно, как мне казалось. Король стал обращать внимание на некоторых дам. Неужели Анна так быстро ему наскучила?
      Неожиданно к нам прибыл гонец от короля с приказом, чтобы я явилась во дворец и присутствовала при рождении ребенка. Я пришла в ярость.
      – Ни за что! – кричала я к ужасу графини.
      – Принцесса, дорогая, вы отдаете себе отчет в том, что это – приказ? – спросила она.
      – Мне все равно! И он мог подумать, что я вместе со всеми собираюсь ликовать по такому поводу?!
      – Вы должны ехать, – твердо сказала графиня.
      – Никогда!
      – И как, по-вашему, отнесется к этому король? Вам следует вести себя крайне осторожно в сложившейся ситуации. Не забывайте, что у вас под ногами нетвердая почва.
      – Вы думаете, он способен меня убить?
      Графиня молчала.
      – Нет, вы действительно думаете, что он способен на это?
      – Я думаю, что, если вы откажетесь повиноваться, для вас наступят тяжелые дни, – грустно сказала графиня.
      – Но и сейчас они тяжелые!
      – А будет еще хуже. Умоляю вас, принцесса, не подвергайте свою жизнь опасности! Будьте благоразумны.
      – Но поймите, графиня, я не могу ехать!
      Она покачала головой.
      Пришло письмо от матери. «Дитя мое, – писала она, – ты должна подчиниться. Это твой долг по отношению к отцу. Прошу тебя, не заставляй меня волноваться еще больше. Я и так в постоянной тревоге за тебя. Ради всего святого, не навлеки на себя его гнев. Сейчас он помнит, что ты – его дочь. Но упаси тебя Бог сделать что-то против его воли».
      У меня не было выбора. Мне надлежало присутствовать при торжественном событии – рождении этого ненавистного мне ребенка, а пока он не родился, жить под одной крышей с женщиной, которую иначе, как наложницей короля, я про себя не называла.
      И я отправилась в Гринвич. С первых же минут пребывания во дворце я ощутила, как резко изменилось мое положение. Отец встретил меня вежливым, но холодным поклоном, дав понять, чтобы я не рассчитывала на более теплые отношения и вела себя соответственно.
      Затем меня представили ей. Трудно передать, что я испытала при виде ее расплывшейся фигуры и самодовольного выражения лица. Она, как всегда, была элегантна в своих широких бархатных одеждах, и изображала из себя королеву, которая ждет с моей стороны покорности и смирения.
      С величайшим отвращением я все-таки поцеловала протянутую мне руку, помня, что писала в своем письме моя мать. Так мы встретились. И обе безошибочно почувствовали, что между нами – глубочайшая пропасть, которую можно скрыть, но преодолеть невозможно.
      «Господи, – беззвучно молилась я, – сделай так, чтобы она и ее ребенок умерли, просветли очи моего отца. Пусть он увидит, какая она злая, и мы снова будем вместе – он, моя мать и я».
      Стоял сентябрь. Родов ждали со дня на день. Отец пребывал в крайнем возбуждении, уверенный, что наконец-то родится сын. Глядя на него, я пыталась себе представить, что бы он сделал со мной, если бы узнал о моих тайных молитвах.
      И вот Анну уложили в постель.
      Во дворце для роженицы была приготовлена специальная комната, увешанная гобеленами с многочисленными изображениями Пресвятой Девы. Отец распорядился поставить в комнату лучшую кровать. Это была изумительной красоты французская кровать, полученная отцом в качестве выкупа от герцога д'Алансона, когда тот был пленником английского короля.
      Мы с придворными дамами сидели в соседней комнате, слыша душераздирающие крики Анны, – роды были долгими и трудными.
      Я по-прежнему желала ей смерти, но вдруг передо мной возникло лицо моей матери, и я как будто явственно услышала ее голос: «Дитя мое, ты еще не знаешь, какие муки переживает женщина, рожающая ребенка. Разве Бог не учит нас быть милосердными?»
      Король к ней не заходил. Он ждал, когда его известят о рождении сына.
      Мы не спали всю ночь. И когда забрезжил рассвет, раздался крик, которого я никогда не забуду, – это был крик новорожденного.
      Затаив дыхание, все ждали. Кто родился? Не прошло и нескольких минут, как дворец облетела новость – девочка! Мне хотелось кричать: «Вот, видите! Вы обвиняли мою мать в том, что она не родила сына! Теперь радуйтесь!» Я сдерживалась с трудом – меня душил истерический смех. Не с кем было поделиться торжествующей радостью, чувством отмщения за все то, что мы пережили ради этого неотступного желания отца иметь сына. А что должен был чувствовать он, бросивший к ее ногам все только ради одного – чтобы она подарила ему наследника престола.