Мария вкратце рассказала о том, при каких обстоятельствах Маргарита Бладж одолжила украшения, одно из которых потеряла во время выступления.
      – Гм… а что из себя представляет это ожерелье? – спросил Яков.
      – Оно стоит восемьдесят фунтов стерлингов.
      Яков кончиками пальцев коснулся черных локонов своей дочери.
      – Дорогая, эта сумма вовсе не так умопомрачительна, как я уже готов был предположить. Пожалуй, я смогу подобрать равноценную замену этим бриллиантам – если они сами не будут найдены, разумеется.
      – Ты хочешь сказать, что Маргарите не придется возмещать стоимость этого ожерелья?
      – Да, если тебя устроит мое предложение.
      – Папочка! Очень даже устроит!
      – В таком случае, будем считать этот вопрос решенным. Мария смущенно посмотрела на Франциску, затем перевела взгляд на отца.
      – Ах, какой сегодня счастливый вечер, – тихо проговорила она.
 
      Через несколько дней принцессы вернулись в Ричмонд, где снова оказались предоставлены заботам леди Франциски Вилльерс. Генри Комптон, официально назначенный их гувернером, даже не удосуживался справиться, обучаются ли девочки хоть чему-нибудь или нет. Тем не менее Мария занималась по-прежнему прилежно – вкус к знаниям развился в ней еще с той поры, когда она всеми силами старалась угодить отцу. А вот Анна училась плохо – почти не заглядывала в книги.
      «Что-то у меня разболелась голова, – говорила она, когда ее пытались усадить за парту. – И еще глаза слезятся, совсем ничего не вижу».
      К таким же уловкам она прибегала, чтобы отлынивать от любой работы, по той или иной причине не нравившейся ей. Новый образ жизни ее вполне устраивал. Быть всеобщей любимицей, все время получать подарки и угощения (взрослые знали о слабости младшей принцессы), часто бывать при дворе, проводить вечера за картами, держа под рукой блюдо с восточными лакомствами, дни напролет болтать с ее подругой Сарой Дженнингс – требовалось ли ей что-нибудь еще?
      Только Мария могла каждое утро заниматься французским языком с преподавателем Пьером де Ламье, уже давно поселившимся в Ричмонде. Однажды Анна услышала, как ее сестра читала вслух французские книги, и захлопала в ладоши.
      – Сестра, какая ты умная! Хотела бы я хоть чуть-чуть походить на тебя.
      – Если бы и вправду хотела – уже научилась бы и читать и писать.
      Анна засмеялась.
      – Ну нет, мне нельзя перенапрягать зрение. Да и все равно у меня ничего бы не получилось.
      – Лентяйка, – произнесла Мария тем строгим тоном, каким разговаривала с сестрой, когда они были совсем маленькие.
      Анна засмеялась еще громче.
      – О, нашему папе достаточно и одной умной дочери. Иногда Анна пробовала рисовать – тут у нее определенно был талант. Учитель рисования господин Гибсон делал все от него зависящее, чтобы поощрять эти занятия; под впечатлением его похвал Анна довольно часто сидела рядом с сестрой и делала грифельные наброски на больших листах бумаги. Госпожа Гибсон тоже принимала участие в обучении принцессы, поскольку и сама знала толк в живописи. Оба супруга были карликами – однако удивили весь двор, произведя на свет девять совершенно полноценных детей. В свое время они принадлежали королеве Генриетте-Марии, а позже получили свободу и прижились в Ричмонде.
      Все это время Мария не переставала думать о своей новой подруге. Она уже несколько раз наведывалась во дворец святого Якова, где Франциска жила вместе с родителями, сэром Алленом и леди Эпсли. У них сложились не совсем обычные отношения, говорила Франциска, – слишком уж велика была разница в возрасте; а с другой стороны, в этом-то и крылось что-то заманчивое, даже таинственное. Что-то важное, хотя и не самое главное, поскольку их обеих влекло друг к другу.
      Они всегда находили тему для разговора. Сидеть рядом с Франциской, держать ее за руку и смотреть в ее прекрасные черные глаза – все это казалось Марии наивысшим наслаждением, из существующих на земле. Вот какой любовью хотелось ей любить отца и Джемми; но они уже не могли вызывать в ней таких чувств, потому что отгородились от нее чем-то отталкивающим, постыдным… и не совсем доступным ее пониманию. Думая о них, она почему-то вспоминала то скользкие недомолвки и слухи, то гадкие эпиграммы, позорившие их обоих – и от этого чувствовала себя униженной, оскорбленной в своем отношении к ним. С ними у нее не могло быть ничего идеального и возвышенного, связывавшего ее с Франциской.
      «Знаешь, Франциска, – по какому-то другому, незначительному поводу заметила она, – я никогда не выйду замуж. Мне нестерпимо даже думать о браке. Давай я буду называть тебя своим мужем, а сама стану твоей супругой – ведь через несколько лет мы все равно покинем двор и поселимся вместе, в каком-нибудь маленьком домике». В ответ Франциска улыбнулась и сказала, что только очень маленькие девочки могут рассуждать подобным образом; Мария тогда лишь покачала головой, но уже в следующем письме назвала ее своим мужем, а внизу подписалась: «Твоя любящая жена».
      Однажды, когда она сидела рядом с Анной и смотрела ее рисунки, в комнату вошла леди Франциска Вилльерс. В руке она держала распечатанное письмо – Мария вздрогнула, узнав в нем послание, предназначенное Франциске Эпсли.
      Леди Франциска выставила за дверь обоих карликов и принцессу Анну, а затем положила письмо на стол.
      – Миледи, – строго произнесла она, – это ваш почерк? Мария молча кивнула – отпираться было бесполезно.
      – Оно адресовано «Моему мужу», а подписано «Твоя любящая жена Мария».
      Мария продолжала молчать.
      – На конверте тоже есть надпись – «Франциске Эпсли». Что все это значит, миледи?
      – Это значит, что Франциска – моя лучшая подруга, – сказала Мария, – и еще… что я писала только ей, а не кому-то другому.
      – Сдается мне, вы очень близко сошлись с ней.
      – Она мне дороже всех людей на свете.
      – Вот как?
      Леди Франциска положила руку на письмо.
      – Думаю, вы поступаете опрометчиво, общаясь с молодой женщиной таким экстравагантным способом.
      – Но я не написала ничего такого, что можно было бы истолковать в каком-нибудь превратном смысле!
      Мария не убедила леди Франциску. Та заподозрила что-то неладное.
 
      Сразу после ухода леди Франциски Вилльерс в комнату вернулась принцесса Анна. Ее сестра по-прежнему сидела за столом, на котором лежало распечатанное письмо.
      – Что случилось? – спросила Анна.
      – Меня обвинили в том, что я слишком экстравагантным способом общаюсь со своей подругой.
      – С какой подругой?
      – С самой лучшей.
      – Пожалуйста, расскажи мне о ней, – подсев к сестре, взмолилась Анна.
      Марии и самой хотелось поговорить о Франциске Эпсли – начав рассказывать о ее достоинствах, она уже не могла остановиться. Сколько она ни подбирала слов, их все-таки не хватало, чтобы передать совершенства ее подруги.
      Анна слушала, затаив дыхание.
      – Я видела ее при дворе, – наконец выдохнула она. – И мне тоже хочется быть ее подругой.
      – Ах, Анна, вечно ты мне подражаешь!
      – Вовсе нет, – возразила Анна. – Например, за столом.
      – Что верно, то верно. Мне далеко до твоего аппетита.
      – Тем более, – сказала Анна. – Должны же мы иметь хоть что-то общее.
 
      Мария-Беатрис уже не вспоминала о своем монастыре и прежних подругах-весталках. Теперь ей больше всего на свете нравились увеселения, каждый день устраивавшиеся при дворе ее деверя. Она с удовольствием смотрела на живые картины, изображавшие ее мужа и герцога Монмута, какими те были во время осады Маастрихта. Она дрожала от волнения, видя Якова то отдающим приказы в окопах, под вражеским огнем, то разрабатывающим план какой-нибудь военной операции. Ее переживания умиляли и одновременно настораживали короля. Карл понимал нешуточную подоплеку этих сценических забав – видел, что стоит за потешными поединками между братом и сыном. Во всех этих сценах Яков старался показать себя более опытным стратегом, превзойти Джемми умом и опытностью, а Монмут хотел продемонстрировать придворным свою силу, ловкость и храбрость, свойственные его возрасту.
      Знал король и истинную причину, заставившую его невестку так пристально следить за всеми придворными мероприятиями, в которых участвовал ее супруг.
      До приезда в Англию Мария-Беатрис и не предполагала, что когда-либо будет питать такие сильные чувства к Якову. Герцог Йоркский был на двадцать пять лет старше нее; он относился к числу мужчин исключительно чувственных; в постели Яков требовал от нее много такого, что по ее прежним представлениям ни в какой мере не могло доставить ей удовольствие, – ах, как она ошибалась! Мечтавшая стать весталкой, она уже давно превратилась в страстную, любящую женщину.
      Она сама удивлялась, вспоминая себя лежавшей на брачном ложе и дрожавшей при мысли о возможном приходе супруга. Теперь она часами ждала его и боялась, что вместо визита к супруге он пожелает остаться у одной из своих любовниц. Она ревновала, умоляла Якова не изменять ей – но никакие ее мольбы не могли изменить его. Он был по-прежнему ласков и добр, но от любовных похождений отказываться не собирался.
      Ей стали известны некоторые подробности его первого брака. В частности, как он бросил вызов семье, но все-таки женился на Анне Хайд. И как впоследствии его родственники всеми силами пытались отравить ей жизнь – все, кроме короля, не раз встававшего на защиту невестки.
      Последнее обстоятельство не вызывало у нее сомнений. Разве король не сочувствовал ей самой? Разве не пытался скрасить ее унылое существование? Вот почему, оглядываясь на прошлое, она начинала думать, что все перемены в ее судьбе наметились во время первой встречи с ним.
      С тех пор прошло довольно много времени, и теперь, следя за живыми картинами, в которых участвовал ее супруг, Мария-Беатрис молила Бога о том, чтобы он одержал верх над Монмутом. Она знала, что Монмут ненавидит Якова; ей казалось, что Яков никогда не сможет питать такой ненависти к племяннику.
      Мария-Беатрис была беременна. Ощупывая свой вздувшийся живот, она чувствовала щемящую нежность к ребенку, которому предстояло родиться через пять месяцев. Она заранее любила его и желала защитить от всех неприятностей, подстерегающих младенцев королевской династии.
      А иногда, наблюдая потешные сражения Якова с Монмутом, она желала защитить и его, этого незаконнорожденного сына Его Величества короля Карла Второго.
      Принцесса Анна подражала своей сестре во всем, что было ей под силу, – вот почему, один раз увидев Франциску Эпсли, она уже не могла отделаться от желания подружиться с ней.
      Мария ее намерению не препятствовала: во-первых, ей было приятно, когда кто-то восхищался красотой Франциски, а во-вторых, она любила сестру и не хотела вставать на ее пути. Тем не менее она очень боялась, что Франциска предпочтет ей Анну. Та вообще легко сходилась с людьми – как сверстниками, так и взрослыми; ее общительности можно было позавидовать.
      Свою подругу Мария стала называть Аврелией – по сходству с одной из драйденовских героинь, желанной гостьи в любой светской компании. Себе она тоже придумала новое имя: Клорина. Так звали пастушку из пьесы Бомона и Флетчера – верную, любящую и никем не понятую простую девушку.
      Когда Мария не видела Франциску, ее единственным утешением были письма к ней. Она исповедовалась в неземной любви к своей несравненной Аврелии, умоляла не забывать ее преданную жену Марию-Клорину.
      Поскольку леди Франциска не одобряла эту корреспонденцию, письма переправлялись во дворец святого Якова тайно, при участии карликов Гибсонов. Такие предосторожности доставляли немало удовольствия Марии – создавали атмосферу секретности, столь выгодно отличавшую ее нынешнюю жизнь от прежних унылых будней.
      Между тем Анна вовсе не собиралась оставаться в стороне от увлечения, целиком поглощавшего ее сестру. Она тоже хотела писать Франциске – пусть даже эпистолярное творчество не относилось к ее любимым занятиям.
      Однажды Мария застала Анну склонившейся над конторкой. Заглянув через ее плечо, она не без удивления обнаружила, что та трудится над посланием, адресованным некой «милой Семандре».
      Анна тотчас закрыла письмо руками.
      – Кто такая Семандра? – спросила Мария.
      – Ну, не могу же я называть ее Аврелией, ведь это имя – твое изобретение.
      – Семандра! Так звали героиню из трагедии про царя Митридата, да?
      Анна кивнула.
      – Господин Беттертон желает, чтобы я играла в ней. Кстати, там есть еще один известный персонаж – Зифарес. Вот я и решила: пусть Франциска будет Семандрой, а я – Зифаресом.
      – Анна, как тебе не стыдно все время подражать мне? Неужели ты не можешь придумать что-нибудь свое?
      Анна сделала изумленный вид.
      – А зачем мне придумывать что-то свое, когда у меня такая умная сестра?
      Мария хотела рассердиться, но вместо этого лишь обреченно вздохнула. Ну что тут поделаешь? Она любила Анну – любила и не могла вообразить свою жизнь без нее.
 
      Мария-Беатрис ждала ребенка – не просто ребенка, а сына. Его ждал от нее и весь народ Англии; только мальчик мог стать полноправным наследником британской короны. Неудивительно, что в стране с возрастающим напряжением следили за ее беременностью.
      Когда ей нездоровилось, во всем Лондоне только и говорили, что о ее самочувствии.
      В ее покоях часто бывала королева Екатерина. С недавнего времени они стали подругами: сама Екатерина уже отчаялась когда-нибудь родить наследника, а потому возлагала надежды на Марию-Беатрис.
      Велика была ответственность герцогини.
      В первых числах января она переехала во дворец святого Якова – и по истечении положенного срока наконец-то вздохнула с облегчением: у нее начались родовые схватки.
      За окном медленно падал снег, во дворце тоже было тихо и торжественно. Марии-Беатрис казалось, что весь мир, затаив дыхание, ожидает рождения ее ребенка.
 
      Очнувшись, она услышала чьи-то голоса. В комнате горело множество свечей, и она уже не чувствовала никакой боли. Вот кто-то склонился над изголовьем.
      – Яков, – позвала она.
      – Я здесь, дорогая.
      – Как ребенок?
      – В порядке. А вот тебе надо отдохнуть.
      – Я хочу увидеть его. Помолчав, он сказал:
      – Принесите дитя…
      Дитя? Почему он произнес это слово? Неужели… Ведь если бы родился мальчик, Яков назвал бы его по-другому.
      Принесли что-то маленькое, запеленутое. Вложили в ее протянутые руки.
      – Наша дочурка, – нежно улыбнулся Яков.
      – Девочка!
      Однако уже в следующий миг, крепко прижав ее к себе, она перестала думать о том, что ей полагалось родить мальчика. Это ее ребенок. А она – его мать. Мария-Беатрис откинулась на подушки и закрыла глаза. Затем усмехнулась – вспомнила глупенькую девочку, мечтавшую найти счастье и покой в унылых стенах женского монастыря.
 
      Лежа в постели, она размышляла о будущем своей дочери. Отдать ее на воспитание вместе с падчерицами? Но ведь те намного старше. И кроме того, находятся под опекой протестантского епископа. Почему ее дочь должна становиться протестанткой? Сама она – католичка, Яков – католик, хотя и не признается в этом на людях. Почему же, спрашивается, они не могут воспитывать детей так, как им хочется?
      Когда пришел Яков, она сказала, что желает крестить дочь по католическому обряду.
      – Дорогая, это невозможно, – вздохнул Яков.
      – Почему? Мы-то с тобой – католики.
      – Потому что наша дочурка входит в число наследников трона. Народ Англии не согласится на крещение в католической церкви.
      – Это моя дочь, – упрямо произнесла Мария-Беатрис.
      – Увы, дорогая, мы всего лишь слуги народа.
      Больше он не говорил с ней на эту тему, однако Мария-Беатрис, лежа в постели, по-прежнему размышляла над вопросами, не дававшими ей покоя. Почему из-за своей молодости она все время должна подчиняться чьим-то желаниям? Ее выдали замуж, не спросив согласия, и она никакими слезами не могла изменить свою судьбу, хотя сейчас была даже благодарна ей. Но дело не в том – сколько же это может продолжаться, вот в чем вопрос. О нет, хватит! До дна испив свою чашу унижений, она никому не позволит диктовать условия ее ребенку.
      Она послала за своим духовником, а когда тот пришел, сказала:
      – Отец Галлис, я желаю, чтобы вы крестили мою дочь. Священник удивленно поднял брови, но она добавила:
      – В конце концов, это наше личное дело – мое и моей дочери. И еще моей церкви – моей, вы слышите? Пусть говорят, что угодно, я так решила.
      Польщенный и обрадованный такой просьбой, отец Галлис в тот же день крестил девочку – прямо у постели матери, в присутствии служанки и монаха-католика.
 
      Карл зашел проведать невестку. Сев у ее постели, он улыбнулся.
      – Ну, как поживает моя новая подданная? – спросил он. Тотчас принесли ребенка.
      – Очаровательная девочка.
      Карл с одобрением взглянул на Якова, пришедшего вместе с ним. Затем вновь улыбнулся невестке.
      – Видимо, гордишься собой? – добавил он. – Правильно делаешь, такие чудесные малыши рождаются не часто. Уже думала, как назовешь ее?
      – Да, Ваше Величество, – ответила Мария-Беатрис. – Я назову ее Екатериной, в честь английской королевы.
      – Превосходное имя, – заметил Карл. – А кроме того, это доставит удовольствие Ее Величеству.
      – И еще – Лаурой. В честь моей матери.
      – Тоже неплохо. Признаться, не ожидал, что к моему приходу все самые сложные проблемы будут решены. Нам остается лишь обсудить крестины этого благословенного дитя.
      У Марии-Беатрис учащенно забилось сердце. Разговаривать с духовником было легче, чем с королем.
      – Ваше Величество, – медленно произнесла она, – моя дочь крещена в согласии с обычаями моей церкви.
      Карл несколько секунд молчал, потом улыбнулся.
      – Екатерина-Лаура, – сказал он. – А ведь и впрямь – звучное имя!
      Мария-Беатрис откинулась на подушки. Она победила. А впрочем, могла бы заранее предположить, что добродушный английский король не станет чинить ей препятствий.
 
      Затем ее навестила королева.
      – Очень трогательно, что ребенку дали мое имя, – сказала она.
      – Вероятно, мне следовало бы сначала спросить позволения Вашего Величества.
      Екатерина засмеялась.
      – Ну, как ты понимаешь, за ним дело бы не стало. А вот король просил меня поговорить с тобой о крещении девочки.
      – Но ведь…
      – Его Величество желает, чтобы оно состоялось в королевской часовне, при участии епископа Лондонского.
      – В согласии с традициями английской церкви?
      – Разумеется.
      – Когда Его Величество обратился к вам с этой просьбой?
      – Полчаса назад, не больше.
      Мария-Беатрис закрыла глаза. Как же так? И удивительней всего – разговаривая с ней, он не проявил никаких признаков ярости. Впрочем, вспыльчивым человеком его еще никто не называл. Обычно он просто улыбался, а потом все делал по-своему.
      Она испугалась за отца Галлиса – за подобное самоуправство его могла постигнуть суровая кара – и после ухода королевы немедленно послала за ним, чтобы рассказать о случившемся.
      Он сказал, что теперь им остается только ждать, когда гнев монарха обрушится на них.
      Они приготовились к расплате, но ничего не произошло. А через несколько дней новорожденную крестили согласно желанию короля и ритуалам английской церкви. Крестным отцом ребенка был герцог Монмут, крестной матерью – его дочь Мария.
      К этому делу король больше не возвращался. Как поняла Мария-Беатрис, он не любил ввязываться в неприятные истории – предпочитал добиваться своего, обходясь минимальными затратами сил и времени.

* * *

      Мария пришла в отчаяние. Семья ее обожаемой Аврелии переезжала в один из особняков на площади святого Якова.
      – Что же теперь будет? – в очередной раз посетив королевский дворец, спросила она. – Как мы сможем видеться, если тебя здесь не будет?
      – Увы, дорогая, – ответила Аврелия. – Придется нам, как прежде, находить утешение в письмах. Впрочем, мои родители иногда будут наведываться во дворец святого Якова или в Уайтхолл – там мы сможем встречаться, хотя бы изредка.
      Мария молчала.
      – Я пришлю вам кольцо с сердоликом, – продолжала Аврелия. – Глядя на него, вы будете вспоминать обо мне.
      – Спасибо, дорогая. Я всегда буду носить его с собой, – сказала Мария.
      Вернувшись в Ричмонд, она отчасти смирилась с переменой, произошедшей в ее жизни, поняла, что отныне будет еще больше дорожить письмами к Франциске.
      В этой мысли было даже что-то утешительное.
 
      Каждый день она ждала Гибсонов, которые должны были передать ей кольцо с сердоликом. Анна, не меньше Марии огорченная известием о переезде Франциски, заявила, что тоже хочет оставить себе какой-нибудь сувенир на память; кольца все не было, и Мария уже начинала подозревать, что Франциска предпочла послать его Анне.
      Свою ревность она изливала в письмах.
      «Поскольку моя сестра оказалась более достойна твоей любви, чем я, то у меня есть все основания предполагать, что кольцо с сердоликом сейчас находится у нее. Ах, неблагодарная Аврелия, надеюсь, ты переедешь не слишком скоро – лишенная твоей любви и возможности видеть тебя, о мой неверный муж, я буду убита горем, тогда как она сможет найти немалое утешение в разлуке с тобой, потому что ей удалось одержать победу над соперницей, однажды изведавшей мимолетное счастье от наших встреч, а теперь лишь питающей надежду на то, что воспоминания о бедной Клорине не сразу будут изгнаны из твоего жестокого сердца».
      Впрочем, вскоре выяснилось, что кольцо с сердоликом находилось вовсе не у Анны; в положенный срок оно было в целости и сохранности доставлено Марии.
      Это счастливое событие заставило ее забыть о том, что почтовое сообщение с Франциской отныне будет затруднено, поскольку через два дня той предстояло переехать на площадь святого Якова.
 
      Поглощенная любовью к Франциске, Мария по-прежнему питала слабость к своему кузену, герцогу Монмуту; кроме того, все чаще появляясь при дворе, она завела немало знакомств среди девушек из благородных фамилий, состоявших в услужении у членов королевской семьи. Многие из них вызывали в ней самую искреннюю симпатию, однако страстное увлечение Франциской не позволяло Марии делить свое сердце с кем-либо еще.
      Элеонора Нидхем, молодая и очень красивая девушка, дружила с ними обеими – как с Франциской, так и с Марией; вот почему, столкнувшись с едва ли не первыми сложностями в своей жизни, Элеонора решила рассказать о них принцессе.
      Впрочем, их разговор мог бы и не состояться, если бы в дело не вмешалась Сара Дженнингс.
      Одержимая неистребимым желанием распоряжаться в каждой семье и каждом доме, Сара проявляла характер всюду, куда бы ни ступила ее нога. Она уже перессорилась со всеми служанками благородного происхождения и по-прежнему пыталась привлечь к себе всеобщее внимание. Раньше объектом ее особой опеки была Анна, но с тех пор, как Мария сблизилась с Франциской, младшая принцесса (во всем подражавшая сестре) стала охладевать к своей прежней подруге.
      Сара встревожилась – и одновременно принялась искать новую область применения своих недюжинных способностей; такая область была найдена в общем довольно скоро, и в один прекрасный день Сара, знавшая обо всех придворных интригах, нанесла визит герцогине Монмутской, которой посоветовала внимательней следить за ее супругом и Элеонорой Нидхем – судя по сведениям, полученным Сарой, между ними могло произойти кое-что неприятное для семьи герцога.
      Герцогиня велела Саре следить за собой, а не за другими, в ответ на что была вынуждена услышать достаточно продолжительное перечисление своих прежних, более счастливых соперниц. Тогда герцогиня пошла к супругу и, сославшись на Сару, пересказала этот перечень, причем добавила несколько слов и от себя лично. В результате герцог вызвал Сару и сказал, что если она не перестанет лезть в чужие дела, то вскоре окажется в таких местах, откуда даже ее длинный нос не сможет унюхать сплетни, портящие атмосферу английского королевского двора.
      Испугавшись, Сара прикусила язык. Она ценила придворную обстановку и ни в коем случае не желала расставаться с ней, поскольку только здесь можно было найти партию, способную укрепить ее общественное положение.
      Однако дело было уже сделано. Придя к Марии, Элеонора уже знала свою судьбу – и, успев составить некоторое представление о нравах столичного бомонда, не очень удивлялась грозящим ей переменам.
      – Вот так-то, миледи, – печально вздохнула она. – Я жду ребенка, и вскоре мне придется покинуть двор.
      – Его отец – Джемми? – чуть слышно прошептала Мария. Элеонора кивнула.
      – Какой ужас! Что же ты будешь делать?
      – Как что? Уеду из столицы, думаю – навсегда.
      – Куда?
      – Ах, лучше не спрашивайте.
      – Но сможешь ли ты самостоятельно следить за своим здоровьем?
      – Да уж как-нибудь смогу.
      – Нет, я должна помочь тебе.
      – Дорогая леди Мария, у вас отзывчивое, доброе сердце. Я всегда знала об этом, потому-то и решила напоследок повидаться с вами. Не переживайте, я смогу позаботиться и о себе, и о своем ребенке.
      – Ты останешься при дворе. Даю слово, я постараюсь сделать все возможное….
      – Не стоит, миледи. Я зашла только для того, чтобы попрощаться.
      Мария обняла ее.
      – Обещаешь в случае какой-нибудь нужды обратиться ко мне?
      – Ах, милая леди Мария! Конечно, обещаю.
      Через некоторое время Мария рассказала Анне о том, что случилось с Элеонорой и как она сочувствует ей.
      Анна вздохнула, извлекла из кармана сушеные фрукты и принялась с задумчивым видом уплетать их.
      Вернувшись в кабинет, Мария написала своей обожаемой Аврелии.
      Прежде всего она сообщила ей о ссоре, разразившейся между вездесущей Сарой Дженнингс и герцогиней Монмутской и ее супругом, а в результате сказавшейся на судьбе несчастной Элеоноры Нидхем. Кто бы мог подумать, писала Мария, что с этой женщиной так скверно обойдутся? Ведь они обе любили Элеонору, а теперь этой бедняжке придется уехать из Лондона, как она говорит – навсегда. Ах, Мария и сама хотела бы бежать отсюда, куда глаза глядят, лишь бы ничего не слышать о бесконечных придворных интригах, гнусных кознях, вечной людской несправедливости.
      «Что касается меня, то я смогла бы всю жизнь прожить в каком-нибудь небольшом домике на берегу реки, доить по утрам корову, ходить летом в блузке и нижней юбке, а зимой в капоре и шерстяном платье, ухаживать за небольшим садиком, где осенью собирала бы фрукты и ягоды для нашего стола».
 
      Маленькая Екатерина-Лаура умерла в страшных судорогах, на десятом месяце после своего рождения.
      После этой потери Мария-Беатрис долго не могла прийти в себя; Мария делала все возможное, чтобы утешить ее, а Яков даже оставил своих любовниц и на некоторое время превратился в верного и внимательного супруга.
      У них будут другие дети, говорил он, – ведь она еще очень молода, да и он не совсем стар…
      Девочку похоронили в Вестминстерском аббатстве, в склепе королевы Марии Шотландской; после непродолжительного траура ей пришлось взять на себя хлопоты по благоустройству королевского дворца.
      Вероятно, лишь преданность супруга да постоянная забота двух падчериц помогли ей пережить это трудное время.
 
      Сострадая мачехе, Мария не могла слишком долго предаваться скорби по умершей сестре. Ее жизнь только начиналась, двор манил своими праздниками и увеселениями; у нее появилось много новых знакомых девочек – разумеется, не обладавших достоинствами Франциски, однако зачастую занимавших ее мысли; кроме того, она отчасти сохранила былую привязанность к Анне Трелони. И, конечно, по-прежнему не представляла себя без сестры Анны, хотя временами та приводила ее в отчаяние своей неисправимой манерой во всем, даже в мелочах подражать ей.
      Их мачеха не доставляла им никаких неприятностей. Мария-Беатрис казалась немного вспыльчивой, гораздо чаще – чересчур набожной, но когда она оправилась от своего горя, они снова получили возможность играть с ней в салочки, прятки или шарады.
      Были также и танцы, в которых Мария довольно быстро завоевала признание двора, и театральные постановки, и многое другое. Сара Дженнингс все так же оплетала дом Йоркских своими интригами, во многом оживлявшими их семейные будни.
      Проходили годы, а Мария так была поглощена своим кругом общения – где Франциска Эпсли, разумеется, занимала особое место, – что совсем забыла о приближающейся поре расставания с детством; ее почти не интересовало то, что происходило за этим привычным кругом. Первый гром грянул, когда при дворе заговорили о том, что для Франциски скоро будет найден подходящий супруг.
      Супруг? С какой стати, зачем? Их лучезарный Эдем не нуждался в мужчинах.
      «Никто не будет любить тебя, как я, – писала Мария, – а впрочем, это даже не главное. Дело в том, что супружество – величайшее из несчастий, которые могут постигнуть молодую и красивую девушку. Много ли верных мужей ты насчитаешь при дворе? Вот то-то и оно, не очень. Увы, они на нас женятся, через месяц мы им надоедаем, и тогда нам остается лишь завидовать другим женщинам».
      Подобные рассуждения порождали какое-то смутное тревожное чувство. Они напоминали о том, что она увидела, когда застала врасплох Джемми и Генриетту Вентворт; более того – возвращали к полузабытым слухам, касавшимся ее отца и матери.
      Этих неприятных мыслей лучше всего было бы избегать, но могла ли она сохранять благоразумие, если вокруг говорили о предстоящем браке ее обожаемой Аврелии?
      В таком смятении она пребывала пять или шесть месяцев. Затем все эти разговоры как-то сами собой забылись, волнения уступили место прежней безмятежности: по праздникам и воскресеньям Мария все так же встречалась с Франциской; в остальные дни писала ей пылкие письма. В роли курьеров выступали учитель танцев Горли, супруги Гибсон, а чаще – Сара Дженнингс и Анна Трелони. Эти почтовые сообщения сохраняли свою притягательную таинственность, поскольку леди Франциска Вилльерс по-прежнему не одобряла содержание ее писем.
      Словом, жизнь текла своим чередом – легко и радостно, пока Марии не исполнилось пятнадцать лет.