Он оглядел ассамблею. Он не будет танцевать с этой маленькой, худенькой кузиной. У него нет желания беседовать с этим ребенком сегодня вечером. Его обретенная мужественность овладела им. Сегодня вечером он был влюблен в женщин - всех зрелых женщин, понимавших толк в "сладостном грехе". И он предложил руку герцогине де Меркер, старшей племяннице кардинала Мазарини, молодой, красивой матроне.
      У Анны захватило дух. "Существовала одна вещь, всегда выводившая ее из состояния безразличия: нарушение этикета.
      Это было невозможно! Людовик проигнорировал принцессу Генриетту. Королева встала и подошла к сыну.
      - Мой дорогой, - прошептала она, - ты забываешься. Твоя кузина Генриетта здесь...
      Король нахмурился: теперь он выглядел точь-в-точь как тот маленький мальчик, игравший щеколдой в монастыре кармелиток.
      - Сегодня вечером, - сказал он, - я не желаю танцевать с крохотными девочками.
      Генриетта-Мария почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Король пренебрег ее дочерью! Хорошо, Генриетта была еще молода, и она была такой худенькой - бедное, бедное дитя, конечно же, она ест недостаточно. Но потом, возможно, он сможет полюбить ее. А что делать сейчас? Это была настоящая катастрофа.
      Она неуверенно встала и подошла к Анне Австрийской.
      - Должна сказать вам, ваше величество, - сказала она. - Моя дочь не может танцевать сегодня. У нее боли в ногах. Для нее было бы очень нелегко танцевать сегодня. Я уверена, что его величество в курсе этого, и посему пригласил на танец герцогиню.
      Анна ответила:
      - Если принцесса не может танцевать, королю не следует танцевать сегодня.
      Природная доброта, казалось, оставила короля. Воцарилась зловещая тишина. Все глаза были устремлены на королевскую троицу. Генриетта-Мария лихорадочно думала: сцена должна быть прекращена любой ценой! Иначе все это может закончиться их отлучением от двора.
      Она твердо сказала:
      - Моя дочь будет танцевать. Ну же, Генриетта!
      Генриетта, красная от стыда и совершенно несчастная, подчинилась матери.
      В первое мгновение король не шевельнулся, чтобы взять ее руку. Почему он, король, должен выслушивать распоряжения, в данном случае, с кем ему танцевать? Он больше не мальчик. Мадам Бовэ поняла это. Теперь это должен понять весь двор и весь мир тоже.
      Он посмотрел на маленькую девочку рядом с ним. Он видел, как задрожали ее губы, прочел страдание в глазах. Он ощутил боль унижения в ее душе, и ему стало стыдно. Он ведет себя как испорченный мальчишка, а не как мужчина, которым он стал прошлой ночью.
      Взяв руку своей кузины, он стал танцевать. Он не разговаривал с ней, но, видя, как она пытается сдержать слезы, легко пожал ей руку. Ему хотелось сказать: "Это не потому, что я не хочу танцевать с тобой, Генриетта. Это только из-за того, что я совершенно не настроен общаться с детьми".
      Но он ничего не сказал, танец продолжался. Этой ночью принцесса Генриетта заснула в слезах.
      ***
      Генриетта с матерью стояли в величественном Соборе Парижской Богоматери. Мать объяснила ей, что присутствовать здесь большая честь. Хотя надежд на восстановление королевской династии в Англии было очень немного, их все же пригласили на коронацию французского короля.
      Надежд было мало, но Чарлз скитался по Европе, нигде долго не задерживаясь, пытаясь использовать любой, самый маленький шанс получить помощь от влиятельных монархов, имевших причины не любить лорда-протектора Англии. И всюду планы, планы, планы... Казалось, они никогда не станут реальностью. Тогда он вновь возвращался к игре в кости и своим женщинам. До Франции доносились слухи, что беспутство скитающегося английского двора приобретает беспримерный характер.
      Генриетта ловила каждую весточку о нем, мечтая вновь увидеть любимое лицо. Каждый день она просыпалась с надеждой услышать какие-то новости о нем. В любом случае, бездельничая со своими друзьями, он, по крайней мере, не подвергал свою жизнь опасности.
      В какой-то момент она нашла утешение своей разлуке с братом в волнующем общении с царственным кузеном. Но недавно все изменилось. Теперь она и ее мать большую часть времени проводили в уединении в Пале-Рояле, Шайо или Коломбо, прелестном домике около Сены, приобретенном Генриеттой-Марией для уединенной жизни. Там приятно было проводить жаркие летние месяцы. Жизнь протекала спокойно и тихо. Генриетта много училась, и ее образованность далеко вышла за рамки того, что требуется для леди ее ранга. Кроме как учиться, делать было нечего. Она еще больше похудела и по-прежнему росла слишком быстро, кроме того, она обнаружила у себя легкое искривление позвоночника. Сказать об атом открытии матери она не решалась: ей не хотелось добавлять новые заботя к бесчисленным горестям и печалям образцовой страдалицы. Генриетта знала, что мать хочет видеть ее полной, с румяными щеками и округлыми формами. Ей, дочери изгнанного из родной страны семейства, оставалась одна дорога - выгодно выйти замуж, но для этого следовало стать цветущей и прелестной, что сейчас казалось ей совершенно недосягаемым.
      Иногда на нее находила страсть к работе, и тогда ее наставники и отец Сиприен не могли на нее нахвалиться. Ее знания росли, а ум оттачивался. В перерывах между занятиями она играла на лютне и клавикордах, а также практиковалась в пении. Она стала значительно лучше танцевать, используя "каждый случай, чтобы потанцевать одной или со служанками. Она хотела достичь совершенства, как это удалось Людовику. Ее стройность делала ее в танце особенно грациозной и изящной, а небольшой эффект позвоночника она научилась скрывать платьями, и только самые доверенные из служанок знали об этом недостатке.
      Она во всем стремилась угодить матери, мечтая, что со временем станет самым блестящим умом двора; вот она сыплет остроумными репликами, и вот уже сам Людовик от души хохочет над аттической солью ее шуток. Эхо была чудесная мечта Она часто бывала с матерью в Шайо, и там ей удавалось развлечь королеву, пока та дожидалась настоятельницу монастыря и ее монахинь - дщерей Марииных. Те в один голос отмечали очарование, изящество и скромность девочки.
      И вот теперь пришло приглашение принять участие в коронации. Генриетта-Мария была вне себя от радости.
      - Выходит, про нас не забыли, - восклицала она. - Понимают они это или нет, но это было бы грубейшим нарушением этикета, не пригласить таких близких родственников!
      Но Генриетта была уверена в том, в чем сомневалась мать, а именно: Людовик хотел видеть их на коронации, он, король, при всей надменности и высокомерии, больше всех при дворе переживал за них. Генриетта помнила, как он танцевал с ней и хмурился от неловкости за невольно нанесенное унижение. Ему было стыдно за свой поступок, и нетрудно было предположить, что он постарается загладить свою вину. Людовик принадлежал к тому типу мальчишек, которые, даже если им очень чего-то хотелось, даже если придворные подхалимы убеждали в безупречности его поведения, хотел тем не менее поступать так, как это правильно и его глазах.
      Он был виноват перед маленькой кузиной и, чтобы загладить свой поступок, пригласил ее с матерью на коронацию. Вот и все, больше ничего, Генриетта была убеждена в этом.
      Теперь в числе других они сопровождали Людовика в собор.
      В шесть утра два епископа, а также каноннки-монахи прошли во дворец архиепископа, где расположился Людовик, и поднялись в спальню короля. Регент хора постучал в дверь серебряным жезлом.
      - Что вам угодно? - спросил изнутри старший камергер.
      - Нам нужен король, - сказали епископы.
      - Король спит.
      - Нам нужен Людовик, именуемый Четырнадцатым, сын великого Людовика Тринадцатого, посланный Богом для того, чтобы быть нашим королем Затем они вошли в спальню, где Людовик лежал в постели, делая вид, что спит. Он был одет в батистовую рубашку и красный атласный мундир, расшитый золотыми галунами, разрезанный в нужных местах, чтобы помазать его елеем. Поверх всего была одета серебристая мантия, голову венчала шляпа из черного бархата, украшенная перьями и бриллиантами.
      Епископы и их свита помогли королю подняться и отвели его в собор. Когда он появился в их сопровождении, Генриетта была не в силах отвести взор от прекрасного юноши. Глаза присутствующих были прикованы к нему. Ему исполнилось шестнадцать, и восхвалявшие его не очень преувеличивали, заявляя, что его молодая красота не сравнима ни с чем.
      Сопровождаемая швейцарцами процессия проделала путь к алтарю, где на турецком ковре стоял трон короля и скамеечка для молитвы, обтянутые пурпурным бархатом и украшенные золотыми лилиями.
      Наблюдая церемонию, Генриетта думала о другом человеке, которого она действительно нежно любила. Если бы это происходило сейчас с ним, как бы замечательно это было! Если бы помазывали елеем ее любимого Чарлза и действие происходило не во Франции, а в Англии, говорила она себе, какой счастливой она могла бы себя чувствовать. Вместе с ним она обрела бы дом и жила бы при дворе, не испытывая унижений, ее не тревожили бы чувства к кузену Людовику; наслаждаясь каждодневным общением с королем Англии и его окружением, она навсегда позабыла бы об этих странных порывах и влечениях, которые пробуждал у нее один вид короля Франции.
      Епископы начали вопрошать присутствовавших, хотят ли они, чтобы принц стал королем; после чего на ноги короля были одеты бархатные сандалии, а также широкое платье, долматик и огромная церемониальная мантия из пурпурного бархата, расшитая золотыми лилиями. Сейчас он выглядел действительно величественно. Освободив руку, чтобы с нее легче было снять перчатку, он дал одеть кольцо себе ни палец. Затем взял в правую руку скипетр, а в левую - жезл справедливости, после чего на голову была водружена большая корона Карла Великого, и его провели к трону принять почтение знатнейших людей королевства.
      - Да здравствует король! - эхом разносилось по собору и парижским улицам.
      Людовик XIV, король-солнце, был возведен на престол. Это была впечатляющая и волнующая церемония. Слезы текли из глаз Генриетты. Она молилась за короля Англии, но манящий образ французского короля незримо присутствовал в ее мыслях и молитвах.
      До чего тяжкая и изнурительная вещь - изгнание, думал Чарлз. Какая это морока - переезжать с места на место в поисках гостеприимства! Но нужно уметь подавлять в себе такие чувства, пока ты - нищий.
      - Эх, - сказал он однажды, глядя из окна своего дома в Кельне на реку, хорошо еще, что я человек слабохарактерный, иначе при моем происхождении было бы и вовсе непереносимо терпеть такое положение. Во всем плохом есть что-то хорошее. Очень успокаивающая мысль, не правда ли, друзья мои?
      И он улыбнулся канцлеру Эдварду Хайду; присоединившись к нему несколько лет назад в Париже, этот человек стал его самым доверенным советником. Королю нравился Хайд - мрачный, пожилой мужчина, не унижавшийся до лести, чтобы потом, после воцарения Карла, покрепче набить себе мошну.
      Мысль эта развеселила Чарлза.
      - Прочие, - сказал он, - хотят обеспечить себе будущее и льстят, не потому даже, что надеются поиметь от меня в дальнейшем, а просто потому, что лесть дешево стоит. Упреки стоят много больше. Вот почему я хочу, чтобы ты был со мной, мой друг Эдвард. И если придет тот счастливый день, когда я смогу вернуть себе все, что утратил, ты получишь хорошее вознаграждение за свои упреки, которые обрушиваешь на меня все эти годы изгнания. Эй! Разве ты чем-то недоволен?
      - Я был бы гораздо больше доволен, если бы ваше величество не пренебрегало моими укорами. Я бы предпочел хвалить вас теперь, нежели в будущем.
      - Если б все люди были такими же достойными, как ты, мой канцлер, беспечно сказал король. - И если бы у меня было в распоряжении государство, дела которого стоили твоего совета! Но, увы! Как протекают наши дни? В тщетных надеждах и бесконечных развлечениях. Какие новые песни будем петь сегодня? А может быть, лучше перекинуться в кости? Да, со всеми ли хорошенькими женщинами здесь мы познакомились?
      - Ваше величество, а не могли бы вы удовольствоваться одной любовницей? Это бы очень способствовало вашей респектабельности в глазах Европы.
      - Я и довольствуюсь одной, пока я с ней. От всей души довольствуюсь. Одна оставляет меня, появляется другая, и я снова довольствуюсь одной.
      - Если вы, ваше величество, будете больше времени посвящать себя государственным делам, у вас будет меньше времени на женщин.
      - Государственные дела! О них можно только мечтать. Женщины! А вот ими можно реально обладать. Одна живая женщина в Кельне стоит миллиона воображаемых государственных бумаг в Уайтхолле!
      - Ваше величество неисправимы!
      - Нет, Эдвард, просто я покорен судьбе. Я вот что тебе скажу: у тебя при моем игрушечном дворе есть враги, всячески пытающиеся посеять рознь между нами. Вчера один такой шут сказал мне:
      "Ваше величество, известно ли вам, что ваш уважаемый канцлер говорит о вас? О, это такие неуважительные слова! Он говорит, что вы распутник, растрачивающий время на порочные услады". И как ты думаешь, Эдвард, что я ответил этому ябеднику? Я сказал: "Неудивительно, что он однажды не выдержал и сказал вам, сэр, то, что повторяет мне по сто раз в неделю!"
      Чарлз засмеялся и обнял канцлера за плечи.
      - Вот так я думаю о вас и вашей честности. Но я способен оценить и другие вещи... Я могу любить не одних только красивых женщин.
      - Давайте поговорим о государственных делах, - сказал Эдвард Хайд. - Было бы лучше, если бы ваша сестра принцесса Оранская отложила визит в Париж к вашей матери.
      Чарлз покачал головой.
      - Понимаю, Эдвард.
      - Сейчас, когда мы начинаем переговоры с Испанией и Ормонд отправился с миссией в Париж, нежелательно, чтобы испанцы подумали, что узы, связывающие нас с Францией, укрепляются. Зная, что ваша мать и сестра подвергаются во Франции не слишком-то вежливому обращению, они будут благосклоннее к нам. Те, кто не ладит с Францией, всегда найдет распростертые объятия в Испании.
      - Я поговорю с сестрой.
      - Вы должны запретить ей поездку. Чарлз тяжело вздохнул.
      - Я?.. Запретить Мэри?..
      - Вы король Англии!
      - Король без королевства, человек, имеющий дом благодаря Мэри. Все, что мы здесь имеем, - заслуга Мэри. Голландия была нашим убежищем до тех пор, пока не умер ее муж и она не потеряла влияние. Но даже сейчас мы живем на деньги, которые имеем благодаря Мэри. Если бы не она, я бы ходил сейчас раздетый и босой. И после этого вы советуете мне запретить Мэри поездку, которую она давно мечтала осуществить?
      - Вы - король!
      - Она подумает обо мне, как о неблагодарном негодяе.
      - Не имеет значения, что она подумает, ваше величество.
      - Не имеет значения! Моя сестра будет относиться ко мне как к неблагодарной дубине. Милый канцлер, вы изумляете меня! Минуту назад вы обвиняли меня в том, что весь мир смотрит на меня как на распутника. Теперь вы говорите, что это ничего не значит, если моя сестра сочтет меня неблагодарным.
      - Ваше величество...
      - Знаю, знаю! Мне понятна ваша точка зрения. Неблагодарность и прочие грехи - мелочь в глазах государственного деятеля, зато затащить в постель хорошенькую женщину на ваших глазах, Эдвард, и на глазах пуритан - это черный грех, а по мне, если ей это нравится, значит, все в порядке. Мы смотрим на мир разными глазами, и в главном правы вы. Я - тот, кто выбился из общего шага с окружающим его миром. Возможно, именно поэтому я сижу здесь, растрачивая время на азартные игры и женщин.
      - Я советую вашему величеству поговорить с сестрой.
      Чарлз наклонил голову.
      - Кроме того, на месте вашего величества я бы прекратил отношения с Люси Уотер, впрочем, сейчас она себя, кажется, именует госпожа Барлоу.
      - Но чего ради? Я люблю Люси! И у нас с ней прелестный малыш, к появлению которого на свет и я имею некоторое отношение.
      - Она спит и с другими, ваше величество.
      - Знаю.
      - При дворе многие мужчины пользуются услугами этой женщины.
      - У Люси есть что им предложить.
      - Вы слишком легкомысленны.
      - Я плыву туда, куда меня несет. В моем характере есть много хорошего, но силы и добродетели - нет.
      - Эту женщину можно отослать в Англию.
      - В Англию?
      - Да, разумеется. Так будет лучше. Можно пообещать ей пенсию. Чарлз засмеялся.
      - Ваше величество развеселилось?
      - От мысли, что такое великодушное обещание будет исходить от человека, который ходит в изношенной рубашке и не может ее сменить.
      - Есть те, кто поможет заплатить пенсию, чтобы избавить ваше величество от этой женщины.
      - Бедная Люси!
      - Она, без сомнения, будет рада вернуться на родину. Если испанский проект окажется успешным, мы уедем из Кельна. Ей самой не захочется оставаться здесь, когда все ее любовники уедут. Вы обещаете мне, ваше величество, что сделаете ей это предложение?
      - Делай, что хочешь, Эдвард, только не заставляй ее силой возвращаться к пуританам.
      - Тогда подпишите эту бумагу. Это документ о пенсии.
      Чарлз поставил подпись. Бедная Люси! Он уже перестал желать ее с прежней страстью, и посещал лишь изредка, из лености и для разнообразия. Посещая ее нельзя было знать наверняка, не прячется кто-то из ее любовников в буфете в ожидании, пока королевская особа не удалится. Такая ситуация, разумеется, не способствовала страсти.
      Но, подписав бумагу, он всерьез задумался о Мэри и о том, что он скажет ей.
      Действительно ли испанцы помогут вернуть ему трон? Неужели это может осуществиться? Наступил момент, когда очередная необходимость действовать вывела его из летаргического сна и им опять овладела надежда.
      ***
      Мэри, принцесса Оранская, как и брат, в полной мере обладала природной веселостью нрава, отличавшей Стюартов. Вдова, недавно потерявшая мужа, одинокая в не очень-то дружественной к ней стране, одолеваемая беспокойством за судьбу маленького сына, она, оказавшись рядом с братом, могла отмести в сторону все свои заботы и смеяться, танцевать, веселиться.
      Она намеревалась отправиться во Францию и вся была погружена в мысли об этом. Загадывать далеко вперед было не в ее характере.
      - Париж! - восклицала она. - Я слышала, там все только и делают, что предаются веселью! Я хочу насладиться всем этим. И больше всего мне хочется увидеть нашу мать, которую не видела тринадцать лет, и дорогую малышку Генриетту, которую вообще не видела. Бедная мама! Она всегда была такой нежной и любящей!
      - К тем, кто подчиняется ее приказам.
      - Чарлз, ты становишься циником.
      - Реалистом, моя дорогая, не более того. Чем больше живу и скитаюсь, тем больше начинаю ценить правду. Попроси беднягу Генри рассказать о том, как нежно умеет любить наша мать.
      Бедный малыш Генри! В его-то годы, и столько горестей!
      - И целиком по милости матери!
      - Ты не должен относиться к ней плохо только из-за того, что она католичка.
      - Мне ненавистна не ее религия, а бездушное отношение к брату. Мальчик был совершенно убит, когда Ормонд привез его ко мне.
      - Да, Чарлз, ты вырвал его из рук матери. Представляю, как он разочаровался в ней. Я как раз хочу попробовать уладить эти дела. Столько лет я стремилась вновь увидеть мать! Чарлз засмеялся.
      - Милая Мэри, - сказал он. - Ты очень добра.
      - Взаимно, брат. Генри обжегся на чувствах матери, зато обожает своего старшего брата-короля, и так трогательно видеть, как он во всем старается походить на тебя.
      - Это скорее не трогательно, а трагично. А кроме того, крайне опасно для его нравственности.
      - Тебе надо постараться изменить свой образ жизни, брат.
      - Я не могу сделать невозможное - даже для юного Генри.
      Мэри засмеялась.
      - Сейчас ты сама неумолимость. Итак, ты хотел передать мне просьбу от мистера Хайда. Ты собираешься запретить мне ехать в Париж, не так ли?
      - Мэри, кто я, чтобы запрещать тебе что-то...
      - Ты король и глава нашего дома.
      - Ты - принцесса Оранская, мать наследника престола, а я всего лишь твой бедствующий брат.
      - О, Чарлз, дорогой Чарлз! Не очень-то ты хороший адвокат в отношении самого себя. Все говорят, что ты непутевый, и я знаю, это правда, ты ленивый, это верно, но я люблю тебя.
      - Если награда за беспутство - любовь, то я, возможно, и не такой уж законченный дурак.
      - Ты запрещаешь мне ехать в Париж?
      - Ничего я не запрещаю.
      - Но ты просишь меня не делать этого?
      - Это могло бы задеть испанцев.
      - Послушай, Чарлз! Ты и мать поссорились из-за Генри. Для любой семьи это бедствие - ссора, а для нашей - это просто гибель. Я хочу утрясти все эти дела.
      Чарлз засмеялся.
      - Дорогая Мэри, - сказал он. - Тебе нужно сделать для себя хоть что-то приятное. Поезжай, если тебе так хочется.
      - Я уверена в своей правоте и сомневаюсь, что испанцы помогут тебе вернуть престол. Они не станут бороться за твои интересы. Они всего лишь хотят продемонстрировать дружеское отношение к тебе в пику французам, с которыми в ссоре.
      - Пожалуй, ты права.
      - Между нами, Стюартами, не должно быть никаких трений. Мать как и прежде должна относиться к тебе с любовью, она должна полюбить Генри. О, Чарлз, порадуйся вместе со мной моей поездке. Вся моя радость будет отравлена, если ты останешься недоволен.
      - Ну, если для твоего удовольствия достаточно моей улыбки, получай ее, милая сестра. Передай заодно поцелуй малышке Минетте.
      Мэри горячо обняла его.
      - Да, Чарлз, - сказала она. - Тебе известно, что ты мой любимый брат? Я готова пройти дальше, и когда маленькая персона, которую я оставляю в Голландии, подрастет, я скажу ему, что ты мой любимый человек.
      - Я и в самом деле начинаю думать, - сказал король, - что далеко не такой дурак, каким всегда считал себя.
      - Ты мудрейший из глупцов, проживающих на земле. Я возьму с собой дочку твоего канцлера в качестве фрейлины. Она очень милая девушка, эта Энн Хайд, и, может быть, ей удастся примирить мать с человеком, который, по ее мнению, настраивает сына против королевы.
      - Ты нагоняешь на меня грусть. Мне хотелось бы поехать вместе с тобой в эту поездку во Францию.
      - Что?! Ты положил глаз и на дочь канцлера тоже?
      - Энн Хайд! Конечно же, нет!
      - Тогда слава Богу! Представляю, как отец гордится добродетелью своей дочери.
      - Я вовсе не строил планов в отношении Энн Хайд, - сказал Чарлз. - Я просто подумал, какая это была бы радость, снова увидеть Минетту.
      ***
      Люси лежала в постели и лакомилась сладостями. Ей было слышно, как передвигается по комнате, делая уборку, Энн Хилл. Люси за эти годы чуть погрубела, но по-прежнему оставалась прекрасна. Рядом с ней на подушке несколько часов назад покоилась голова придворного; она не знала его имени, но любовником он оказался вполне приличным.
      Ее одежда валялась на полу, там, где она ее бросила. Энн еще не дошла до этого места. Она была сердита на свою хозяйку, упорно придерживаясь мнения, что Люси не следует принимать джентльменов рангом ниже короля.
      Но Люси нуждалась в любовниках; она могла вздыхать по королю, но тот не всегда был под рукой, и столько мужчин желали занять его место!
      Теперь ее интересовало, придет ли этот светловолосый джентльмен сегодня ночью. Если не придет - найдутся другие.
      Энн вошла в комнату и прищелкнула языком при виде одежды, валяющейся на полу.
      - Не хмурься! - крикнула на нее Люси. - Ты становишься еще более безобразной.
      - Если вы от этого сделаетесь красивее, то, пожалуйста, я - уродина, проворчала Энн. - Этой ночью у вас был новый мужчина. Я никогда не видела его раньше.
      - Он великолепен! - пробормотала Люси.
      - А если...
      - А если ко мне придет король, ты хочешь сказать? О, нет. - Люси вздохнула и на миг стала печальной. - Последнюю неделю он где-то приятно проводит время, и то же самое относится к будущей неделе, я в этом не сомневаюсь.
      - Это плохо, - сказала Энн, тряся головой. - Очень плохо.
      - Да? У меня не было времени задуматься над этим.
      - А следовало бы! Это содом, и все здесь, кажется, по уши погрязли в нем!
      - Это приятное времяпровождение, при котором нельзя оставаться одной.
      - Если все происходит на глазах детей, значит, что-то здесь не правильно.
      - Они слишком малы, чтобы понимать, что происходит.
      - Мэри, может быть, и так, но Джимми нет. Он уже начинает кой о чем догадываться. Ему ведь скоро семь. Пришло время остановиться и подумать об их воспитании.
      Люси уставилась застывшим взглядом в пространство. Она любила обоих детей, но особенно Джимми. Он был такой жизнерадостный, такой очаровательный и симпатичный мальчишка, кроме того, все визитеры, а в особенности король, много для него делали.
      Остепениться и жить в тиши! Присматривать за Джимми! Это все равно что птице не петь весной или пчеле не собирать меда!
      Энн продолжала:
      - Поговаривают, скоро произойдут какие-то перемены.
      - Неужели мы отправимся в Бреду?
      - Если только не куда-нибудь в другое место.
      - В другое место?
      - Вы ни о чем, кроме того, кто будет вашим следующим любовником, не задумываетесь. Неужели вы не замечаете, что все они ждут чего-то? Однажды они все снимутся и уедут, и что же тогда будет с вами? Они отправятся сражаться вместе с королем, а вы останетесь здесь заниматься любовью с парочкой немцев.
      - Ты сегодня не в духе, Энн.
      - Все дело в этих слухах, - сказала Энн. - Скоро мы тронемся отсюда, я знаю, и мне бы хотелось вернуться домой.
      - Домой?
      - В Лондон. Я мечтаю снова оказаться в квартирке на Полз-уолк!
      В глазах Люси появилась мечтательность.
      - Да, - сказала она. - Всего лишь мечты! Мечты о том, чтобы пройтись по улицам и побывать на Варфоломеевской и Саутуоркской ярмарках.
      - Вновь прогуляться по галерее у Королевской биржи и вдоль реки, - с тоской сказала Энн. - Второго такого места нет, не правда ли? Там все выглядит и даже пахнет по-другому. Во всех остальных местах пасмурно и безрадостно.
      - Галерея у Королевской биржи, - прошептала Люси.
      В комнату вбежал Джимми. На его наплечном ремне висел игрушечный меч подарок отца.
      - Я солдат! - закричал он. - Я за короля! А вы - за парламент? Тогда вы умрете, умрете!..
      Он выхватил меч и замахнулся на Энн, ловко увернувшуюся от малыша.
      - Война, война, одна война, - сказала Люси. - Повсюду война. Джимми, и тот мечтает о войне.
      - Я капитан, - сказал Джимми. - Я не пуританин.
      Он взобрался на кровать в поисках сладостей, которые всегда были у Люси под рукой, благо любовники исправно ее снабжали этой единственной в мире материальной вещью, признававшейся Люси в качестве подарка.
      Сев на кровать и расставив конфеты как солдатиков, Джимми начал их поедать, запихивая в рот одну за другой.
      - А папа придет сегодня?
      - Не знаем, - сказала Энн. - Но если ты объешься этих конфет, у тебя заболит живот и ты не увидишь, когда он придет.
      Джимми остановился на пару секунд и продолжил уминать конфеты. В этот момент он был поразительно похож на отца.
      Вошел слуга и сказал, что какой-то джентльмен хотел бы увидеть госпожу Барлоу.
      - Скорее! - закричала Люси. - Мне зеркало и расческу! Энн, живо! Джимми, тебе придется уйти. Ума не приложу, кто бы это мог быть?
      - Если это отец, я останусь, - сказал Джимми. - Если сэр Генри, тоже останусь. Он обещал привести мне пони и покатать на нем.
      Малыш спрыгнул с кровати.
      - А может быть, он привел его?
      Служанка сообщила, что это не король и не сэр Генри Беннет, а пожилой мужчина, незнакомый ей и не назвавший своего имени.
      Люси и Энн обменялись взглядами. Пожилой мужчина, никогда не бывавший здесь раньше? Люси нравились только молодые любовники, и она скривила рот.
      - Я накину вам на плечи шаль, - сказала Энн и незамедлительно сделала это.
      Люси скривилась вновь и отбросила шаль, не желая прятать пышную грудь и плечи.
      В комнату вошел Эдвард Хайд. При виде чувственно откинувшейся в постели женщины он невольно отступил на шаг назад. Нравы двора не переставали шокировать его. Он вспомнил о дочери и с радостью подумал, что принцесса Оранская увозит ее прочь. С кем только не приходится иметь дело, служа моему господину, размышлял он, и мысли его вернулись к тем дням, когда он направлялся во Францию, чтобы присоединиться к королю. Его корабль был захвачен корсарами, и он, ограбленный до последней нитки, оставался невольником, пока их в конце концов не освободили.
      - О, это же мой лорд-канцлер! - сказала Люси.
      Эдвард Хайд склонил голову.
      - Вы впервые навещаете меня, - продолжала она.
      - Я пришел по желанию короля.
      - Я и не думала, что вы пришли по собственному желанию, - засмеялась Люси.
      Канцлер нетерпеливо взглянул на Люси и быстро сказал:
      - Вероятно, мы ненадолго останемся здесь, в Кельне.
      - Ага! - сказала Люси.
      - И, - продолжал Хайд, - мне поручено сделать вам предложение. Многие из нас живут здесь потому, что лишены возможности вернуться в Англию. К вам это не относится. Если вы того пожелаете, вы можете вернуться туда, обустроиться и никто не станет запрещать вам делать это.
      - Неужели?
      - Именно так. И это было бы самое мудрое решение с вашей стороны.
      - Но на что я буду жить там?
      - А на что вы живете здесь?
      - Здесь у меня много друзей.
      - Английских друзей. Англичане остаются друзьями, где бы они ни жили: дома или на чужбине. Король обязуется выплачивать вам пенсию в четыреста фунтов в год, при условии, что вы вернетесь в Англию.
      - Это ради Джимми, - сказала она. - Он хочет, чтобы Джимми оказался в Англии; только из-за этого, руку даю на отсечение.
      - Это само по себе было бы неплохим основанием для отъезда.
      - Лондон, - сказала она. - Хотела бы знать, сильно ли он изменился.
      - Почему бы не поехать и не убедиться в этом лично?