- Прости меня, Генриетта, но не проси, пожалуйста, об этом. Я не сказал тебе, но когда мы жили в Сайон Хаусе, нас однажды отвезли в Уайтхолл. День был холодный, и река замерзла. Это был самый грустный день в моей жизни, Генриетта, но я еще не знал об этом. Мы приехали навестить отца, и это было за день до его смерти.
      - Не надо об этом. Генри, - резко сказала Генриетта. - Умоляю тебя, не надо об этом.
      - Мне нужно сказать об этом, чтобы все объяснить. Отец посадил меня на колени и сказал, чтобы я оставался в вере, в которой был крещен.
      - Это не наша с мамой вера.
      - Да. Это вера моей страны и моего отца.
      - Я поняла, Генри.
      - О, Генриетта, не говори никому об этом, но мистер Лавл сказал мне, что если бы мама была одной веры с папой и не пыталась обратить его и Англию в католичество, наш милый папа был бы еще и сегодня жив.
      - А так ли это, Генри? Действительно ли это так?
      - Но мне об этом говорили... И не один мистер Лавл, но и многие другие. Я никогда не обращусь в веру, из-за которой погиб наш отец.
      - Но это мамина вера, Генри.
      - Я останусь в прежней и никогда не поменяю ее на какую-либо другую. Я обещал это отцу, Генриетта. О, ты никогда его не видела. Это было так давно, но я не могу думать о нем без слез, Генриетта. Я не могу.., не могу!
      Генриетта вытерла глаза брата своим платком.
      - Братец, милый, никогда, никогда я не буду просить тебя сменить веру. Я сама.., боюсь. Я боюсь веры, которая погубила нашего отца.
      - Возможно, я и не прав, Генриетта, возможно, вера здесь ни при чем... Не от религии щемит сердце и приливает к вискам кровь, а тогда, когда люди говорят: "Я думаю именно так и убью каждого, кто считает иначе". Такая религия не может быть справедливой, Генриетта. Это гордыня.., самоуверенность и, возможно, неверие. Не знаю. Но в любом случае не проси меня изменить моей вере.
      - Не буду, - с чувством сказала Генриетта. - Обещаю, что никогда больше не буду.
      ***
      Генриетте минуло десять лет. Ее жизнь стала веселой как никогда раньше. Король и его брат обнаружили, что несмотря на малолетство, их кузина отлично танцует, отменно играет на лютне и блестяще исполняет роли в театрализованных представлениях.
      Во время балетов, где король появлялся не только как бог солнца Аполлон, но и как Марс, не пренебрегая, однако, и малыми ролями - дриад, фурий, придворных, двор начинал проявлять беспокойство, не видя своего монарха на переднем плане. Маленькая Генриетта сыграла роль Эрато - музы любви и поэзии. Увенчанная миртом и розами, она продекламировала стихи, которые выучила даже не памятью - сердцем. Она была настолько обворожительна, что двор взорвался в честь нее аплодисментами, и Генриетта-Мария сказала себе, что это - одно из счастливейших мгновений ее жизни и если бы ее муж-мученик мог присоединиться к ней и стать свидетелем триумфа дочери, она могла бы считать себя счастливицей. Даже Анна Австрийская, восседавшая на троне, оторвала взгляд от своего бога солнца, чтобы пристально взглянуть на девочку.
      - Как ей идет этот костюм, - сказала она, покачав головой. - Ваша малышка будет красавицей, сестра. Людовик рассказывал мне, что с удовольствием танцует с ней и что она играет на лютне с редким для ее возраста мастерством.
      О, да. Это был счастливый день для Генриетты-Марии, уже видевшей корону Франции на голове дочери. Но при взгляде на младшего сына все хорошее настроение улетучивалось. Отец Сиприен пытался говорить с ним, чтобы помочь спасти бессмертную душу, но мальчишка упрямо закрывал уши.
      - Но он будет спасен! - повторяла себе Генриетта-Мария, топая ногами в бешенстве. - Он будет! Или я его заставлю пожалеть, что он родился на Божий свет и при этом осмеливается перечить матери и Богу!
      Маленькая Генриетта упивалась успехом. Она любила танцевать, а стихи запоминала с невероятной легкостью. Похвала Людовика сделала ее счастливой. Когда большие карие глаза монарха оценивающе устремлялись к ней, она чувствовала, что была бы совершенно счастливой, если бы могла и впредь нравиться ему. Но Филипп был совсем другим. Его темные, обрамленные густыми ресницами глаза смотрели на нее насмешливо, и она, будучи умной девочкой, не могла не понять, что им обоим в тягость играть с малышкой, и вся разница заключалась в том, что Филипп всячески демонстрировал ей свое пренебрежение, а Людовик старался скрывать его: он был не только красив, но и добр. Генриетта начинала даже думать, что он самый добрый человек из всех, кого она знала, и была растрогана, потому что Людовик, горячо любимый всей Францией король, находил возможным щадить чувства маленькой девочки. Она старалась придумать новые идеи для балетов и вся сияла от счастья, если они нравились Людовику; если же интерес оставался поверхностным - а значит, Людовик не особо доволен она огорчалась, и ночью, оставшись одна, плакала, потому что хотела нравиться ему. Иногда, что было вообще странно, она плакала и тогда, когда нравилась ему - но в этих случаях с другими чувствами. Возможно, под влиянием этих новых чувств она страстно мечтала поскорее вырасти и стать более красивой, такой, чтобы нравиться ему еще больше.
      Но ее радость от общения с королем отравлялась жалостью к брату Генри. Почему ему не позволяют оставаться в англиканской вере, ведь это вера Чарлза, и, следовательно. Генри тоже хочет придерживаться ее? И если он обещал отцу не изменять своей конфессии, то почему бы маме не удовлетвориться одним ребенком-католиком в семье - дочерью Генриеттой?
      Чарлз приехал навестить ее, и на какое-то время она забыла даже о новых друзьях и Людовике. Поцеловав ее с нежностью, он сказал, что вновь уезжает на этот раз в Кельн.
      - Я скиталец на этой бренной земле, Минетта, - сказал он. - Я не только король без короны, я - человек без родины. Я не могу подолгу оставаться на одном месте без опасения стать нежелательным гостем. Поэтому я перебираюсь с места на место, нигде не задерживаясь, чтобы иметь возможность при желании вернуться туда и не показаться при этом назойливым.
      - Но мы здесь так рады тебе!
      - Ты - рада, Минетта, это мне понятно. Но ты сама не у себя дома. А впрочем, не печалься, будет день, и мы навсегда окажемся вместе. Я стану королем с короной, и ты будешь рядом. Как ты смотришь на это?
      - Скорее бы все это осуществилось: я этого хочу больше всего на свете, - с воодушевлением сказала Генриетта.
      - Ну, тебе-то здесь достаточно хорошо. Мне сказали, что ты имела успех в балете и сам Людовик восхищался тобою. Что же, Минетта, теперь ты можешь греться в лучах бога солнца, что тебе до бедного принца-странника, тебе, вращающейся в кругу олимпийцев.
      - Я бы предпочла жить в лачуге, но с тобой.
      - Нет, не надо так говорить, Минетта. Делай все, чтобы ублажить фортуну. Людовик хороший парень, и я чувствую себя счастливым, что ты нравишься ему. Теперь мне надо повидаться с мамой до отъезда и добиться от нее обещания не мучить бедного Генри.
      Генриетта-Мария выслушала сына с холодным вниманием, и только после этого прибегла к старым аргументам. Король, ее муж, подчеркнула она, обещал, что дети будут обращены в религию ее страны.
      - Мама, мама! Ну почему ты не можешь оставить в покое бедного Генри и его веру и посвятить себя чему-нибудь другому, например, балету, как это сделала наша малышка Генриетта?
      - Ты много себе позволяешь, Чарлз! Это маленькое чудо, то, что Бог не увенчал твои усилия успехом, знак свыше, что мы не зря боролись за душу ребенка.
      Но на этот раз король был неумолим. Он сказал:
      - Генри торжественно поклялся отцу не изменять своей вере. Ты удивляешь меня, мама: ты борешься за то, чтобы мальчик изменил своему слову? Я говорю с вами, как ваш король, мадам! Я запрещаю вам мучить мальчика, и вам следует подчиниться.
      Генриетта-Мария стиснула зубы, с трудом сдержав готовые вырваться злые слова.
      - Мой сын против меня, - сказала она дочери с горечью после того, как Чарлз ушел. - Это тоже своего рода чудо, что он в изгнании и может мне помешать. Удивительно, но в этом случае Бог, кажется, на стороне наших врагов.
      - Но наши враги тоже не католики, мама, - мягко сказала Генриетта.
      На этот раз королева предпочла отослать дочь, потому что была не расположена продолжать спор. Она пребывала в смятении. Чарлз, будучи королем, имел право приказывать ей. Но в то же время он был в изгнании и собирался надолго покинуть Францию.
      Но кто был совершенно сбит с толку, так это малыш Генри. Столько лет подряд он мечтал ускользнуть от врагов отца, и вот теперь, когда в конце концов это произошло, он обнаружил, что подвергается здесь большим мучениям, чем находясь в руках пуритан.
      Мать не давала ему ни минуты покоя. Его заставляли читать и изучать катехизис и жития святых, без конца слушать поучения людей, "которые постарше и помудрее", чем он. Отец Сиприен постоянно находился рядом, то же самое можно было сказать об аббате Монтагю. Но безмолвно выслушивая их поучения и наставления, он все больше укреплялся в преданности обещанию, которое дал однажды отцу. Но мать во всем этом видела не верность слову, а упрямство. Маленькому мальчику исполнилось всего-навсего четырнадцать лет, он не представлял, что бы стал делать, не имея поддержки братьев и сестер. Чарлз, не только его брат, но и король, защищал его, но он сейчас находился в Кельне, зато в Париже оставался брат Джеймс, тоже поддержавший его.
      - У нас любящая и заботливая мать, - сказал Джеймс. - Она любит всех нас, но ее единственная страсть - религия, и когда дело касается религии, она превращается в подлинный ураган страстей. Держись непоколебимо, братец, - это приказ короля и это завет нашего отца. Ты ведешь себя как подобает, держа свое обещание, и все мы на твоей стороне.
      Генри знал, что его сестра Мэри, принцесса Оранская, тоже на его стороне, и нисколько не сомневался, что Элизабет, будь она жива, поддержала бы младшего брата: она вообще скорее бы умерла, чем нарушила слово, данное отцу.
      - Я тоже, - говорил Генри, стоя на коленях. - Я тоже скорее умру, чем отступлю от слова. Клянусь тебе, отец, я все помню и все сдержу.
      И когда мать вновь и вновь начинала бранить его, он плотно закрывал глаза и думал о человеке в бархатной куртке с кружевным воротником и с волосами, падающими на плечи. Он слышал его слова: "Никогда не забывай о том, что я тебе сказал. Генри!.." - "Отец... Папочка. - Генри начинал плакать навзрыд. - Я буду помнить!"
      Иногда сестра Генриетта подходила к его кровати, садилась рядом и брала за руку. Она хотела, чтобы он был счастлив. Она сама не знала, хотелось ли ей, как и матери, видеть брата обращенным в католичество. Но услышав категорический приказ Чарлза не трогать Генри, она поняла, что делать. Выступать против матери казалось ей просто ужасным, но она могла просто успокаивать Генри, ни о чем не говоря.
      Так что Генри знал, что братья и сестры все, без исключения, на его стороне, и продолжал стоять на своем.
      ***
      Нетерпение Генриетты-Марии росло. Она сидела на стуле, раздраженно рассматривала младшего сына, с трудом сдерживаясь от того, чтобы затопать ногами.
      Упрямый мальчишка, думала она. Какая же я несчастная женщина! Мои дети не слушаются меня, и более того, насмехаются надо мной. Дурачье! Они ничего не понимают. Если бы Чарлз принял католическую веру, он мог бы остаться здесь и получил бы помощь в восстановлении своей власти в Англии. Кто знает, может быть, за него вышла бы замуж мадемуазель... Но это упрямство заставляет их упорствовать в ереси, разрушая ее, Генриетты-Марии, жизнь. До чего же она несчастлива!
      Правдой здесь было то, что Анна Австрийская выступила против отправления обрядов англиканской церкви в стенах Лувра и что она готова была помочь Генриетте-Марии в борьбе за душу маленького Генри, но никто во Франции не собирался воевать с лордом-протектором Англии для того, чтобы помочь королю-изгнаннику вернуть себе трон. Тем не менее Генриетте-Марии нравилось думать, что дело обстоит так, как ей хочется, а не иначе.
      И вот теперь мальчишка осмелился без разрешения матери отправить письмо своему брату - королю; произошло это из-за того, что она уволила его наставника Лавла, дабы тот не оказывал дурного влияния на еще не окрепшую душу.
      Генриетта-Мария держала в руках письмо с ответом Чарлза и по мере чтения ее начала захлестывать ярость.
      "Не дай им переубедить тебя, - писал Чарлз, - даже под угрозой наказания; во-первых, они не осмелятся употребить силу, а во-вторых, как только они совратят тебя, для них все кончится и они навсегда потеряют интерес к тебе. Если для тебя не имеют веса мои указания, вспомни последние слова покойного отца: "Оставайся предан своей вере и не позволяй пошатнуть себя в ней!" Если ты поступишь иначе, знай, что эти слова - последние, которые ты слышал от своего брата,
      Нежно любящего тебя
      Карла II".
      Против королевы объединилась ее собственная семья! Это было больше, чем она могла вынести. Королева и мать не позволит обращаться с собой таким образом, она решит вопрос о религиозной принадлежности своего сына раз и навсегда. Она и без того слишком долго ждала, но этот день окончательно перевернул ее жизнь.
      Придя к Генри, она страстно обняла его и сказала:
      - Сын мой! Как ни грустно, но я вынуждена поступить с тобой жестоко - меня заставляет сделать это любовь к тебе. Ты должен ясно понимать это.
      - О, мама, - сказал маленький мальчик, и его глаза наполнились слезами, пойми меня, пожалуйста, я же дал слово папе.
      - Пожалуйста, Генри, не говори мне о папе. Бывают дни, когда память о нем приносит больше страданий, чем обычно. Я знала его больше, чем ты, дитя. До твоего рождения мы провели вместе много лет, и горе, которое ты испытываешь из-за потери папы, ничто по сравнению с моим горем.
      - Мама.., тогда.., это из-за него, ты же понимаешь...
      - Ты устал, сын мой, от разговоров на эту тему, - прервала она его. - Бог свидетель, я устала не меньше. Давай не будем больше испытывать терпение друг друга. Иди в свою комнату, а я пришлю к тебе аббата Монтагю.
      - Пожалуйста, мама, не надо. Я ничего не могу поделать... Пойми же наконец меня...
      - Иди, сын мой. Выслушай аббата, а потом дай мне твой окончательный ответ.
      - Я не скажу ничего нового...
      Она мягко оттолкнула его от себя, как обычно в таких случаях, утирая глаза.
      Он пошел в свои покои, и тут же появился аббат. Утомленно слушая наставления духовника, мальчик все сильнее утверждался в нежелании изменять вере, в которой был крещен, и слову, данному отцу.
      - Сердце твоей матери, королевы, будет разбито, - предостерег напоследок аббат. - Я даже боюсь подумать, каково будет ее решение!
      - Я ничего не могу поделать, - ответил мальчик. - У меня может быть только один ответ.
      Аббат ушел от него и направился к Генриетте-Марии, сидевшей со своей младшей дочерью в комнате последней: они шили алтарное покрывало для монастыря в Шайо.
      - Ваше величество, - обратился Монтагю. - Боюсь, что у меня для вас только плохие новости. Мальчик продолжает упорствовать в ереси, все более превращаясь в закоренелого еретика.
      Генриетта-Мария встала, уронив алтарное покрывало на пол. Дочь увидела, как пунцовая краска разливается по лицу матери, как, скрестив руки, она разражается криком:
      - Очень хорошо! Тогда все кончено. Он увидит, что это значит - насмехаться над Богом и над матерью. Идите к нему и скажите, что он никогда больше не увидит моего лица. Идите немедленно и передайте мои слова. Я не в силах больше переносить такие страдания. Я устала. Я направляюсь в Шайо, где буду молиться. Только там я и нахожу в этой жизни покой.
      - Мама, - вскрикнула Генриетта. - Мама, что ты говоришь? Ты не сделаешь этого.
      - Я знаю, что делаю. Никогда более не желаю его видеть! Я хочу забыть, что родила его.
      - Но он поклялся отцу, мама. Он поклялся. Ты же должна это понимать.
      - Мне понятно только, что он хочет посмеяться надо мной. Я его заставлю раскаяться! Он пожалеет об этом! Аббат! Передайте ему мои слова. Неблагодарный мальчишка! Он мне больше не сын!
      Генриетта-Мария стремглав выбежала из комнаты. Дочь медленно подняла с пола алтарное покрывало, села на табуретку и закрыла лицо руками. Будет ли конец несчастьям, которые преследуют ее семью?
      ***
      Через некоторое время она поднялась. Нужно пойти к Генри. Бедный Генри! Он так мечтал вернуться к своим родным!
      Она прошла в покои брата: с ним разговаривал Монтагю, и лицо Генри было белым; казалось, он подавлен, но оставался недоверчивым. Очевидно, он не понимал, что ему говорит этот человек, потому что не мог поверить, что мать может отказаться от него.
      - Подумайте только, что все это будет означать, - говорил Монтагю. - Если ваша мать отвернется от вас, как вы будете жить? Как вы будете питаться? Чем будете платить слугам?
      - Не знаю, - жалобно сказал Генри. - Я не понимаю.
      - Тогда ступайте к королеве и скажите ей, что будете хорошим сыном, и она найдет способ успокоить ваше сердце.
      - Боюсь, сэр, - сказал Генри, - и, хотя голос его дрожал, губы были твердо сжаты, - боюсь, этот способ окажется бездейственным, потому что мое сердце не сможет успокоиться, если окажутся нарушены заветы моей религии и слово, данное отцу.
      Пришел Джеймс и, услышав последнюю новость, изумился.
      - Но мама не способна сделать это! - воскликнул он. - Пойду навещу ее. Это, должно быть, какая-то ошибка.
      И он торопливо вышел из комнаты. Генриетта положила руку на плечо Генри.
      - Не унывай, братец, - попросила она. - Это наверняка недоразумение. Ты ведь слышал, что сказал Джеймс?
      Но вскоре Джеймс вернулся.
      - Мать в ярости, - сказал он. - Она заявила, что отныне не желает общаться с сыновьями иначе как через Монтагю.
      - А потом она нас обоих бросит, Джеймс, - сказал Генри. - О, Джеймс, я почти жалею о том, что мне разрешили приехать во Францию. В Кэрисбруке я чувствовал себя счастливее, чем здесь.
      - Я бы хотела хоть что-то сделать, - сказала Генриетта. - Я не верю, что мама имела в виду именно это. Она была не в духе, но это пройдет. Пойди к ней, Генри, поговори. Она должна вот-вот отправиться в Шайо на мессу. Поговори с ней, прежде чем она уедет.
      Джеймс подумал, что будь их мать менее набожной, с ней было бы намного проще.
      Итак, Генри подстерег мать, упал перед ней на колени, умоляя не отворачиваться от него, но она лишь сердито оттолкнула его и ушла, не сказав ни слова.
      ***
      Мальчик был в растерянности, не зная, что делать. Джеймс взял его за руку, и они вместе пошли на службу в часовню сэра Ричарда Брауна, предназначавшуюся для английских принцев.
      - Ее гнев пройдет, - сказал ему Джеймс. - Не переживай, брат.
      Но когда после службы Генри вернулся в свои покои, он обнаружил, что все его слуги исчезли. Не нашлось ему места и за столом.
      В совершенном отчаянии он бросился на постель и дал волю слезам. Мать, к которой он стремился все годы изгнания, отказалась от него и заявила, что не желает его больше видеть.
      Он бродил по дворцовым паркам, не представляя, что ему делать.
      Так прошел день, в течение которого он решил продумать план действий на завтра. Но едва он вошел во дворец, к нему подбежала его маленькая сестра.
      - Генри, что ты собираешься делать? - спросила она.
      - Не знаю. Думаю, мне надо уехать. Но куда, не представляю.
      - И ты будешь сопротивляться воле матери?
      - Придется, Генриетта.
      - О, Генри, брат мой! О, моя мама! Что мне сделать, как поступить? Никогда мне теперь не быть счастливой.
      - Так ты тоже боишься ее? Она так добра к тебе потому, что ты католичка. Будь иначе, она и к тебе проявляла бы жестокость.
      Генриетта заплакала. Брат поцеловал ее.
      - Я хочу пойти к себе, - сказал он. - Постараюсь отдохнуть. Возможно, утром я что-нибудь придумаю.
      Девочка кивнула и нежно поцеловала его. Вернувшись в покои. Генри обнаружил голую, без простыней, кровать и комнату, лишенную всякой обстановки.
      Его личный слуга так и нашел его: сидящего в пустой комнате и растерянно уставившегося в одну точку. Слуга сообщил, что лошади выведены из конюшни и что им обоим лучше исчезнуть, поскольку ему, человеку из прислуги, нечего рассчитывать на хорошее отношение королевы после того, как он отказался оставить принца Генри.
      - Что мне делать! Я не знаю, что мне делать, - закричал мальчик.
      Но тут появился Джеймс с хорошими новостями.
      - Не беспокойся, брат, - сказал он. - Все будет в порядке. Ты что же, думал, что Чарлз забудет о тебе? Он не хуже тебя знает, какой фурией способна стать мать, когда речь идет об обращении в ее веру. Внизу тебя ждет маркиз Ормондский, он от Чарлза, с лошадьми и указанием переправить тебя в Кельн к королю.
      - Чарлз! - сказал Генри и заплакал. - Я поеду к Чарлзу!
      - Чарлз бы тебя ни за что не бросил, - крикнул Джеймс. - Он ожидал такого поворота событий. Он написал тебе. Немножко сурово, но это потому, что знал ты никогда не обретешь душевный покой, если нарушишь слово, данное отцу. Он пожелал тебе стойкости в борьбе с матерью и горд, что ты так и не сдался. И никогда не думай, что он способен бросить тебя. Выше нос, брат! Ты найдешь больше понимания у короля, твоего брата, нежели у монахов из иезуитского колледжа, куда мама хотела определить тебя.
      И той же ночью, после нежного прощания с братом Джеймсом и сестрой Генриеттой, Генри, изгнанник милостью своей матери, отправился в Кельн, чтобы присоединиться к другому изгнаннику.
      Глава 6
      Анна Австрийская любила смотреть, как танцует ее сын - он делал это так грациозно и изящно! Ей нравилось устраивать частные вечеринки в своих апартаментах в Лувре, на которые приглашались немногие представители родовитейших семейств Франции. Сама она присутствовала на этих вечерах в домашнем платье, волосы упрятаны под чепец, что должно было подчеркнуть интимную обстановку вечера. В одном углу огромной залы сидели скрипачи, а в другом - она, окруженная друзьями. В центре залы танцевали молодые люди, пока она болтала с близкими людьми, в обязанности которых входило сообщать ей новые скандальные сплетни или восхищаться бесчисленными достоинствами ее сына.
      На эти танцевальные вечера она часто приглашала и Генриетту-Марию с дочерью.
      - Какая прелестная малышка, - говорила она. - Чем взрослее, тем очаровательнее. Сколько ей сейчас лет?
      - Одиннадцать, - ответила Генриетта-Мария. - Да, она повзрослела. Трудно в это поверить, но прошло уже одиннадцать лет с того ужасного дня, когда...
      Анна торопливо прервала:
      - Людовик с таким удовольствием танцует. Что значит молодость! Людовик вообще никогда не устает. Такого ребенка, как он, не было на свете, категорически заключила Анна и, хихикнув, добавила:
      - Пожалуй, я начну верить, что Аполлон овладел мною во сне и это его сын!
      - Скоро придется думать о его женитьбе, - сказала Генриетта-Мария.
      - Мы постоянно думаем о его женитьбе. Это будет самая грандиозная свадьба на свете. Но кто, кто достоин стать супругой Людовика, вот в чем проблема, дорогая сестра!
      - Это должна быть лучшая из невест, - с жаром сказала Генриетта-Мария. Только лучшая и никакая другая.
      Анна лукаво посмотрела на невестку. Если бы не трагические события в Англии, если бы молодому брату Генриетты был гарантирован трон, не было бы никаких препятствий для сына жениться на дочери английской королевы. Разумеется, при согласии на то самого Людовика.
      Анна решила высказать свои мысли вслух.
      - Людовик сам сделает выбор, в этом я не сомневаюсь. Помню, взяла его однажды с собой в монастырь кармелиток, и, когда он оказался в комнате для посетителей и монахини заговорили с ним, он даже не обратил на них внимания, заинтересовавшись задвижкой от двери. Он начал с ней играть, не замечая ничего другого. Мне пришлось отчитать его: "Оставь задвижку, Людовик!" Но он нахмурился и сказал: "Это хорошая задвижка. Королю нравится эта задвижка". Я говорю: "Славное поведение для короля - демонстрировать дамам свое дурное настроение и не отвечать им ни слова!" И вдруг лицо у него наливается краской, он топает ногой и кричит, да как кричит: "Не скажу ни слова, потому что хочу играть с задвижкой. Но однажды я скажу, и очень громко, что я думаю!" О, какой дерзкий мальчик он был! Да, Людовик пойдет своим путем, уж будь уверена.
      И действительно он шел собственным путем. На частных вечеринках в покоях Анны Генриетта-Мария с трудом сдерживала радость, наблюдая, как растет и укрепляется дружба между ее дочерью и королем Франции.
      Камердинер одевал Людовика для очередной вечеринки в материнских покоях.
      Людовик был тих, одеваясь и улыбаясь своим мыслям, он не замечал привлекательного молодого человека в зеркале перед собой. В костюме из серебристого и черного бархата, расшитого золотыми лилиями, он выглядел как юный бог. Да он и ощущал себя богом. Вчера с ним произошло приключение, и произошло оно благодаря случайному стечению обстоятельств, как ему казалось. Дело было прошлой ночью, и виновницей его оказалась мадам де Бовэ, которая и раньше странным образом очаровывала его. Теперь он понял чем. Он в тот вечер танцевал с нею. Вечер был теплый, и что-то в ее облике заставило его сказать: "Мадам, мне хотелось бы знать вас лучше, чем теперь". Она рассмеялась и, пододвинувшись ближе, произнесла: "Я расцениваю это как приказ. Могу я прийти в ваши покои или вы в мои, сир?" Странно, но он вдруг начал заикаться как какой-нибудь нервный мальчик - это он-то, король! Она засмеялась необычным горловым смехом, от которого его сердце стало биться еще сильнее. "Я приду к вам, - сказала она. - Я буду в передней, когда стража уйдет спать и все успокоится".
      Он помнил все очень смутно, поскольку был совершенно невинен. Так воспитывали его мать и Мазарини: они не хотели, чтобы он с подростковых лет давал повод для скандальных слухов, как это в свое время произошло с его дедом, Генрихом IV. Он был изумлен, что такое могло произойти. Она была взрослой, лет двадцати или больше, имела всего один глаз, но отличалась пышностью форм. И при мысли, что она могла бы сказать ему, его сердце забилось еще сильнее.
      Так он и ждал ее в прихожей, приняв все необходимые меры предосторожности. Видел ли его кто-нибудь из гвардейцев, несущих охрану? Вероятно, да. Но, чуточку приглядевшись, они могли понять, что он не хочет, чтобы его видели, а воля Людовика XIV всегда была законом.
      Теперь он вспоминал, как придумывал слова, которые скажет ей, но нужные слова не приходили в голову. На ней не было ничего, кроме мантии, которая соскользнула с плеч при появлении. Он задыхался; это напомнило ему момент, когда он в первый раз глубоко погрузился в воду, учась плавать. И тогда, и теперь он был до предела возбужден и напуган.
      - Так, значит, мне выпала честь научить ваше величество этому сладкому греху? Он, заикаясь, бормотал:
      - Мадам.., мадам... А она сказала:
      - Но вы же прекрасны. Мне предстоит соединиться с богом. Никогда и в мыслях не держала, что мне выпадет такое.
      Он был смущен, зато она - нет. Она была добрейшей и нежнейшей из всех в этом мире.
      А потом они лежали рядом, пока не пришел рассвет, и он сказал, что ей лучше покинуть его, но они будут встречаться еще. Так он уткнулся головой в подушку, сбитый с толку, смущенный и околдованный.
      Он стал взрослым. Мальчик-король стал мужчиной.
      Весь этот день он провел в мечтах о могуществе и утехах. Он не мог не знать, что любая красивая женщина, на которую он обратит внимание, будет, без сомнения, готова принять участие в приключении, подобном тому, что ему подарила прошлой ночь-то мадам де Бовэ...
      Это было волнующее открытие.
      С этими мыслями он и готовился к танцам, которые мать устраивала в своих апартаментах.
      Когда он появился там, все встали и преклонили перед ним колени, все, исключая двух королев, сидевших друг подле друга. Он приветствовал их и поцеловал сперва руку матери, затем руку тетки.
      - Мой милый, ты сегодня ослепителен, - сказала мать. - Эти покои еще минуту назад казались такими тусклыми, а ты вошел, и словно солнце осветило нас всех.
      - Ваша мать выражает вслух то, о чем думают все присутствующие здесь, сир, - добавила Генриетта-Мария.
      Она не спускала глаз с дочери. Ах, дорогая, думала она, тебе бы чуточку пополнеть! Ну нельзя же быть такой тоненькой! И как бы я хотела иметь больше денег для того, чтобы одеть тебя! Какое счастье, что мадемуазель удалена от двора, и теперь эта райская птичка не может, как обычно, ставить нас в глупое положение от нашего безденежья!
      Она взглянула на невестку, на ее парчовое домашнее платье и чепец. Это был неофициальный прием. Генриетта-Мария вообще сомневалась, получат ли они с дочерью приглашение на настоящий бал или маскарад, они не пользовались расположением двора.
      Людовик оглядел собравшихся. При его появлении заиграли скрипки, но никто не танцевал, ожидая, пока король откроет вечер. Согласно этикету, он должен был танцевать с дамой, занимавшей самое высокое положение. Поскольку ни одна из королев танцевать не собиралась, следовало пригласить на первый танец маленькую кузину.
      Но Людовик, казалось, не собирался танцевать. Скрипки по-прежнему продолжали играть, а он стоял, улыбаясь своим мыслям. Он думал: "Если бы здесь была она, я бы подошел и пригласил ее на первый танец. Мне наплевать, что она не дама высокого положения, меня не интересуют титулы и звания. Меня волнует лишь то, что было между нами прошлой ночью. Это то, что я не забуду до конца жизни. Я дам ей богатство, когда это будет в моей власти, я дам ей титулы и все, что она пожелает. Потому что никто не смог бы быть более добрым, так чтобы, не замечая моей неопытности, сделать из простого мальчишки за одну ночь мужчину. О, восторг этой неожиданной встречи! Снова сегодня вечером? Почему он должен танцевать этот глупый танец? Он не хочет танцевать. Он хочет одного лежать с ней в темноте... Разве не все, что он желает, должно исполняться?
      Ее не было здесь, его милой, его мадам Бовэ. Возможно, и хорошо, что не было, так как он едва ли смог бы скрыть свою благодарную любовь к ней. Теперь он понял - и волна благодарности захлестнула его - что именно по этой причине ее нет здесь: она не хотела, чтобы он выдал себя! Она это понимала. Она была столь же нежна, сколь и мудра, она была скромнейшей и в тоже время самой сладостной женщиной на свете.