Виктория ХОЛТ
      ПРИНЦ-СТРАННИК
      Анонс
      Действие романа первой книги дилогии "Любовь у подножия трона" происходит в смутные времена, знакомые читателю по роману А. Дюма "Двадцать лет спустя". Принцесса Генриетта, дочь свергнутого английского короля, с юных лет оказывается при французском дворе. Ее дружба с братом - принцем Уэльским, впоследствии Карлом II, любовь к царствующей во Франции особе и калейдоскоп придворных интриг определяют судьбу юной принцессы, о которой взволнованно и детально повествуется в книге. Герои этой истории, в том числе и королевские особы, смотрят на нас со страниц романа живыми глазами, в которых порой блестят слезы.
      А принцев в этой книге целых два. "Странствующими принцами" называли юную Генриетту, которую привезли из охваченной восстанием Англии в одежде мальчика, и ее брата, будущего английского короля.
      Генриетте Орлеанской и Люси Уотер
      "..Полагаю, нет ничего превыше радостей любви"
      Карл II Стюарт
      Глава 1
      Шел четвертый год Великого мятежа. Жаркий июльский день клонился в вечеру; трава по берегам реки побурела от зноя, листья кустарника и вдеты были припорошены пылью.
      Маленькая процессия из двух мужчин и двух женщин брела по дороге. Одна из женщин - горбунья - бережно несла на руках спящего ребенка; по лицу ее стекал пот. Чуть не споткнувшись о камень и угодив ногой в одну из бесчисленных выбоин, она встала как вкопанная, утирая пот не поднимая головы.
      Чуть отдышавшись, она спросила:
      - Далеко ли еще до трактира, Том?
      - За час должны поспеть.
      - Выходит, до сумерек еще есть время, - сказала другая женщина. - Давайте передохнем, все-таки нелегко тащить мальчика.
      - На несколько минут можно, - кивнул Том.
      - Только если ты уверен. Том, что мы успеем затемно, - снова заговорила горбунья. - С заходом солнца на дорогу выходят грабители.
      - Нас четверо, - заметил Том, - да и вид у нас слишком убогий, чтобы заинтересовать разбойников. Но Нелл права: время есть, поэтому передохнем и снова в дорогу!
      Они сели на берегу. Нелл сняла башмаки и, морщась от боли, оглядела опухшие ноги, а горбунья осторожно уложила ребенка на траву. Взмахом руки она остановила товарищей, готовых броситься ей на помощь; казалось, ей не хотелось, чтобы кто-то кроме нее прикасался к ребенку.
      - Тут удобнее всего, - сказал Том горбунье, - можно хотя бы к кусту прислониться.
      Но горбунья только покачала головой и с упреком посмотрела на него. Том улыбнулся и сам занял предложенное им место.
      - Не пройдет и суток, и мы в Дувре, - сообщил он.
      - Зови меня Нэн, когда обращаешься ко мне, - сказала горбунья.
      - Да, конечно... Нэн...
      - Не забывай всякий раз называть меня Нэн. Это уменьшительное имя от Нанетты. Спроси мужа, если не веришь. Я правильно говорю, Гастон?
      - Да, правильно... Нэн - уменьшительное от Нанетты.
      - Именно так меня и зовут.
      - Да, Нэн, слушаюсь, Нэн, - сказал Том.
      - Идет кто-то, - торопливо сообщила Нелл. Все замолчали, прислушиваясь к звуку шагов. На дороге показались мужчина и женщина с узелками в руках, и горбунья, повернувшись к спящему на траве ребенку, накрыла его правой рукой. Одежда приближавшейся пары выдавала людей более зажиточных, но тоже из низов. Мужчина, из-под коротко остриженных волос которого торчали розовые оттопыренные уши, был, по-видимому, мелким торговцем. Его полная, колыхающаяся подруга задыхалась и обливалась потом, изнемогая от жары.
      - Вот как делают нормальные люди, - проворчала она. - Сели на обочине и отдыхают. Как хочешь, но я тоже сяду и ноги не сдвину, пока не отдышусь.
      - Китти, идем дальше, - сказал мужчина. - Если мы хотим поспеть в Тонбридж к экипажу, надо спешить!
      - У нас еще вдоволь времени, и ноги у меня не железные.
      Толстуха с блаженной улыбкой шлепнулась на траву, и ее супругу ничего не оставалось, как последовать ее примеру - стоять на солнцепеке и ругаться было слишком утомительно.
      - Да хранит вас Бог! - обратилась толстуха.
      - Да хранит вас Бог! - нестройно ответили Том и его спутники, не отрывая глаз от противоположного берега. Они были явно не настроены на беседу, но Китти была из тех кумушек, которые умеют развязать язык даже немому.
      - Какой хорошенький ребеночек! - сразу заговорила она.
      Горбунья улыбнулась и, не поворачивая головы, кивнула.
      - У меня слабость к маленьким девчушкам...
      - Это мальчик, - перебила Нэн; она говорила с отчетливым акцентом.
      - Вы говорите как иностранка, - сказала женщина.
      - Я француженка, мадам.
      - Француженка? - Мужчина, презрительно фыркнув, окинул взглядом всю четверку. - Не очень-то мы тут жалуем французов.
      Его жена по-прежнему улыбалась.
      - Ли хочет сказать, - охотно пояснила она, - что с женитьбы короля на француженке все и началось, и вон она до чего его довела! Ты ведь это хотел сказать. Ли?
      - А теперь она где? - возвысил голос Ли. - Во Франции! Небось крутит шуры-муры и целыми днями танцует. Хорошей же женой нашему королю Карлу она была - в такую заварушку его втянула!
      - Мне очень жаль, что королева тоже была француженкой, - сказала Нэн. Что до меня, то я есть бедная женщина. Мой муж - вот он, и ребенок, и эти двое - мы все ходить в Дувр, чтобы присоединяться к нашему господину. А бедняк во Франции и бедняк в Англии бывать почти одно и то же.
      - Вот уж точно, не в бровь, а в глаз, - поддакнула толстуха.
      - Хозяин или хозяйка говорить: "Ходить туда, ходить сюда!", а слуги иметь повиноваться, даже если для этого ездить в другую страну. Мой муж есть камердинер господина. Ведь так оно есть, Гастон?
      Гастон подтвердил ее слова - английским он владел еще хуже своей жены.
      - Мы все служим одному господину, - встряла Нелл.
      - Э-э! - махнул рукой Ли, - в этой стране еще долго будет кавардак. Перемены начнутся, когда парламент возьмет верх. Мы - за парламент, как и положено беднякам. А вы за парламент?
      - Прошу прощения? - переспросила горбунья.
      - За парламент? - повысил голос Ли.
      - Все равно не разбирать. Уж вы меня извинять, я не есть англичанка. Ли повернулся к Тому.
      - Вы тоже француз?
      - Нет, я англичанин.
      - Тогда вы должны думать так же, как и я.
      - А сколько лет ребенку? - снова вмешалась в разговор жена Ли.
      - Ему есть два года, - сказала горбунья, непроизвольно кладя на ребенка руку.
      - Какая чудесная и белая у вас ручка, - сказала женщина и с гримасой отвращения посмотрела на свою огрубевшую, со сломанными ногтями руку.
      - Она горничная леди, - пояснила Нелл.
      - Неужели? Та, что одевает, завивает волосы и пришивает кружева? Да, тут поневоле привыкнешь к светской жизни.
      - Светской жизни? - спросила горбунья. - А что это есть?
      - Ну, высшее общество, балы и маскарады, - пояснил Том.
      - Веселящиеся леди и джентльмены в окружении голодных бедняков, - добавил Ли.
      - Мне очень жаль, что это есть так, - серьезно сказала горбунья.
      - А вас-то кто в чем обвиняет? Просто в такие , времена, как сейчас, бедным лучше держаться вместе.
      - Мы сейчас идти в Дувр, чтобы присоединяться к семье господина.
      - Пешком? - поразился Ли. - С ребенком на руках?
      - Вот так-то богатые относятся к своим слугам, - добавила его жена.
      - Мы должны быть там завтра, - сказал Том, - чтобы успеть привести в порядок дом. Так что времени у нас в обрез.
      - Хорошее обращение со слугами, нечего сказать, - продолжала ворчать женщина. - До Дувра - пешком! А откуда вы идете?
      - Ну, - начал Том, но горбунья его опередила:
      - Из Лондона.
      - И всю дорогу - с ребенком на руках?
      - Ребенок есть мой.., мой и мужа. Мы бывать рады с ним не разлучаться, сказала горбунья вместо ответа.
      - Вот что, - сказал Ли, - вам обязательно нужно сесть на экипаж. Мы как раз идем в Тонбридж, чтобы сесть на экипаж.
      - Ли такой путешественник! - с восхищением сказала жена.
      - Да. Вряд ли нужно пояснять, что это будет не первое мое путешествие в экипаже. Однажды я даже ездил из Холборна в Честер, путешествовал целых шесть дней. Две мили в час по полпенни за милю. Извозчик правит лошадьми, а ты сидишь себе на соломе как какой-нибудь лорд. Это так чудесно - путешествовать! Тес!.. Сюда, кажется, кто-то скачет.
      Горбунья завертела головой, рука ее вновь накрыла спящего ребенка. Несколько секунд все молчали, пока стук копыт не стал громче, и на дороге показалась группа всадников. Простая одежда и волосы, еле-еле прикрывавшие уши, выдавали их принадлежность к армии парламента.
      - Да хранит вас Бог! - крикнул Ли.
      - Да хранит тебя Бог, друг! - ответил первый из всадников.
      От пыли, поднятой копытами, горбунья закашлялась; ребенок проснулся и захныкал.
      - Все хорошо, - забормотала горбунья, - все хорошо, спи дальше.
      - Говорят, - подала голос жена Ли, - что король недолго продержится, а потому он и убежал в Шотландию. После того как его разбили под Нейзби, шансов на успех не осталось. Лучше всего, если бы он отправился к своей жене француженке во Францию.
      - А если ему не захочется покидать страну? - спросил Том.
      - Лучше отправиться во Францию, чем в мир иной, - захохотал Ли.
      Тем временем ребенок сел и начал с открытым неудовольствием разглядывать чету Ли.
      - Все хорошо, мое сердечко, - поспешно сказала горбунья и, обвив рукой малыша, попыталась прижать к себе его хорошенькое личико.
      - Нет, нет, нет! - закричал ребенок, уворачиваясь.
      - Ого, с характерцем, - сказала жена Ли.
      - Очень вспыльчивый, - согласилась горбунья.
      - Видать, избаловали вы его, - сказал Ли.
      - А можно на него взглянуть, - спросила его жена и, не дожидаясь ответа, схватила ребенка за локоть. Тот попытался стряхнуть ее руку, но она только рассмеялась, чем, по-видимому, еще больше разгневала маленькое создание.
      - Эй, баловник, - сказала женщина, - как же ты вырастешь в хорошего солдата, который будет сражаться за генерала Ферфакса? Как тебя зовут?
      - Принцесса, - надменно ответил ребенок.
      - Принцесса? - воскликнул Ли. - Какое странное имя для маленького мальчика.
      - Он есть Пьер, месье, - быстро отозвалась горбунья.
      - По-английски это бывать Питер, - добавил Гастон.
      - Он нехорошо говорить по-английски, - продолжала горбунья, - часто путать в словах. Иногда мы говорить с ним на родном языке, иногда на английском, а наш английский, как вы наверное замечать, мадам, бывать не очень правильным.
      - Принцесса, - повторил ребенок. - Я принцесса!
      Установилось молчание; все смотрели на ребенка. Чета Ли - в недоумении, остальные четверо - как будто их лишили жизни. Вдалеке замолкал стук удаляющихся лошадиных копыт. Как будто придя к какому-то решению, горбунья встала и твердой рукой взяла ребенка.
      - Мы есть идти, - сказала она. - Мы не успевать до темноты к нашему ночлегу, если оставаться здесь еще. Пойдемте, друзья. И счастливого вам обоим пути. Всего хорошего. Спасибо за компанию.
      Три ее спутника поднялись, сгрудившись вокруг ребенка.
      - Счастливого пути, - пробормотали муж и жена.
      Ребенок повернулся, чтобы бросить на них последний взгляд, большие черные глаза сердито сверкнули, а с губ сорвались слова:
      - Принцесса! Я принцесса!
      Какое-то время они шли не разговаривая. Чтобы двигаться быстрей, горбунья взяла ребенка на руки.
      Когда семейная пара скрылась с глаз, Нелл сказала:
      - Я уже собиралась бежать.
      - Вот тогда бы мы точно пропали, - сказала горбунья. - Это было бы худшее, что мы могли сделать.
      - Если бы можно было растолковать.., ему!
      - Я не раз радовалась тому, что он еще такой маленький... И в то же время слишком маленький, чтобы ему можно было что-то объяснить.
      Ребенок, уловив, что речь идет о нем, стал с интересом прислушиваться. Заметив это, горбунья сменила тему разговора:
      - А чем нас там покормят, в твоем трактире, Том?
      - Ну, я так думаю, будет утка или бекас.., или оленина. А может быть, миноги и осетр...
      - Мы должны твердо помнить наши роли, - сказала горбунья.
      Ребенку захотелось, чтобы снова заговорили о нем, и маленькие ручки заколотили по горбу.
      - Нэн, Нэн, - говорило дитя. - Грязная Нэн!
      Не люблю грязную Нэн!
      - Тише, золотце, тише, - понизив голос, сказала горбунья.
      Когда четверка добралась до трактира, начало смеркаться, и это им было даже на руку: при дневном свете они чувствовали себя неуверенно, да и ребенок к тому времени уснул.
      Том прошел во двор и отыскал хозяина. В ожидании попутчика трое остальных стояли под вывеской.
      - Может, не стоило заходить сюда, - сказала Нелл. - Сделали бы себе постели под изгородью - и порядок!
      - Ничего страшного не будет, - пробормотала горбунья. - И вообще, чуть свет, мы уйдем.
      Наконец Том кликнул их: он стоял вместе с хозяином.
      - Так это, значит, вы, - сказал тот. - Две женщины, два мужчины и мальчонка. Вообще-то я не принимаю на постой бродяг и извозчиков. Мой трактир для людей высшего разряда.
      - Мы заплатим, - быстро сказал Том.
      - Каждый день, приходят-уходят, уходят-приходят, - продолжал хозяин. Только что перед вами здесь останавливался полк солдат.
      Том вынул кошелек и показал его содержателю трактира.
      - Платим заранее, - сказал он. - Мы устали и проголодались. Давайте тут же, не сходя с места, обо всем договоримся.
      - Хорошо, отлично, - согласился хозяин. - Что будете есть? Ужин за общим столом обойдется вам в шесть пенсов на человека.
      Том бросил взгляд на горбунью, и та сказала:
      - Нельзя ли нам поесть отдельно. Вообще, мы бы даже взяли отдельную комнату.
      Трактирщик почесал в затылке и оглядел усталую четверку.
      - За все платим, - сказал Том.
      - Тогда все будет устроено. Просьба подождать в общей комнате. Когда еда будет готова, вас позовут к столу.
      Они прошли в трактир, а Том с хозяином остались во дворе, чтобы утрясти вопрос об оплате.
      В общей комнате уже расположилось несколько человек. Горбунья, поколебавшись, стремительно пошла вперед с ребенком на руках, по бокам от нее шли Нелл и Гастон.
      Люди, беседовавшие за столиками у окон, поприветствовали их. Глаза толстой леди, пышно разукрашенной бантами, остановились на ребенке.
      - Боже, до чего измученный, - посочувствовала она. - Бедная крошка. И давно она уснула?
      - Это мальчик.
      - Значит, не она, а он. Вы издалека?
      - Из Лондона.
      Остальные говорили только о войне, вздыхали о старых добрых временах, когда в стране была тишь да благодать, и во всех бедах винили "француженку". Грузный мужчина с коротко остриженными волосами, купаясь в лучах всеобщего внимания, объяснял честной компании, почему война с роялистами была неизбежна и необходима. К доводам и точности изложения событий можно было и придраться, но присутствовавшие предпочитали не связываться с оратором.
      - Королева, будь ее воля, обратила бы всех нас в католиков, - вещал он. Вас, сэр, и вас, мадам, и вас, юная леди, и этих, которые сюда только что пришли, даже горбунью с ребенком. Мы бы все здесь были католиками, доведи она свои черные замыслы до конца.
      - Уж лучше умереть, чем стать католиком, - сказал другой мужчина.
      - Вот для чего, скажите, - продолжал первый, - в день Святого Иакова эта, с позволения сказать, королева отправляется пешком в Тибурн? Да чтоб отдать честь умершим там католикам! Уж как бы она была рада, если б увидела на виселицах Тибурна нас, протестантов. Уж будь я во время ее бегства в Эксетере, она бы от меня не ускользнула. Я б ее привез живьем в Лондон, она бы у меня поплясала!..
      - Она же просто злодейка! - подала голос одна из женщин. - И, говорят, все французы такие.
      - Ничего, недолго ждать осталось. Скоро мы у себя в Англии разделаемся со всеми королями и королевами. Этой публике у нас здесь делать больше нечего!
      - Но если даже короля убьют в сражении.., или потом, - сказал толстячок с короткими ножками, - у него же все равно останутся дети, которые будут мутить воду.
      - Я как-то видела принца Чарлза, - сказала костлявая женщина.
      - Уродливый малый!
      - Ну, может быть, и да, - улыбаясь, сказала женщина.
      - Что вы имеете в виду?
      - Ну.., он смуглый, почти как цыган... Большой нос и рот тоже... Он был всего лишь мальчишка, и все же...
      - Да вы, случайно, не роялистка, мадам? - укоризненно спросил грузный мужчина.
      - О, нет, я бы не сказала. Он был всего лишь мальчишкой. Принц Чарлз... И он проезжал верхом через наш город в сопровождении брата, Джеймса. Кажется, это было перед сражением около Эджхилла.
      - Эджхилл, - проворчал мужчина, - мы почти что держали в руках этих мальчишек там, в Эджхилле. Если бы только я был там!..
      Женщина задумалась.
      - Нет, на самом деле он не уродлив... Особенно, когда улыбается. А он улыбнулся мне и снял шляпу, словно я придворная дама. Со мной рядом стояла женщина, так она заявила, что принц улыбался ей, подумайте только!..
      - Вас ослепили роялисты! - усмехнулся мужчина.
      - Нет! Только принц, и никто больше. Хотя там были и другие джентльмены: графы, лорды... Наверное, их можно назвать и красивьши, но принц... Этот мальчик, смуглый и некрасивый мальчик... Может быть, все дело в том, что он был всего лишь мальчиком...
      - Как же! - сказал мужчина. - Его королевское высочество! Теперь ему уже не бывать больше высочеством. Скоро, очень скоро он сам захочет забыть, что был когда-то принцем Уэльским и наследником королевства, которое в нем больше не нуждается. Люди будут стесняться говорить о королях и королевах, в этом уж будьте уверены. Мы выберем себе лорда-протектора, а коли он нам будет не по вкусу, сбросим его и выберем другого. Роялисты! Ха! Хотел бы я им всем поотрывать головы!
      - Только не принцу Уэльскому, - пробормотала женщина.
      В дверях вырос Том и пальцем поманил своих спутников. Те с облегчением вышли из общей комнаты и последовали за ним.
      - В нашем распоряжении чердак. Хозяин стелет там солому. Пищу для нас готовят, поедим в одной из комнат. Я им хорошо заплатил, чем, кажется, немало удивил хозяина, но у него разгорелись глаза, и он предпочел взять деньги, ни о чем не спрашивая.
      - Раз так, надо быстро поесть, и - на чердак! - сказала горбунья.
      В коридоре они услышали, как кто-то кричит на конюха - громко и властно.
      - Давай, малый, живей! Где хозяин? Я чертовски проголодался и хочу получить комнату - лучшую из тех, что у нас есть.
      Хозяин трактира затрусил во двор, и вскоре они услышали его подобострастный голос.
      - Пойдемте, - сказала горбунья, и они пробрались в маленькую комнатушку, где для них были приготовлены утка, кабан и эль. Ребенок проснулся и нехотя разделил с ними трапезу. За едой разговоров почти не было, ребенок сразу вновь уснул, и горбунья заявила, что отправляется на чердак и не спустится до утра, потому что ни на секунду не хочет оставлять ребенка без присмотра.
      - Я вам покажу, как пройти, - сказал Том. - Это прямо наверху, под карнизом.
      Выйдя в коридор, они натолкнулись на только что приехавшего заносчивого гостя; тот, прислонившись к стене, громко отдавал распоряжения и с отвращением оглядывал обстановку. Заметив горбунью с ребенком на руках, он замолчал, и в лице его появилась неприязнь.
      Горбунья поспешила за Томом и, поднимаясь по лестнице, услышала:
      - О, Боже! Это не трактир, а пивная какая-то! Куда деваться приличному человеку, если здесь всюду вертятся нищенки-горбуньи и прочая шатия-братия. Эй, ты, разрази тебя чума! Почему сразу не сказал мне об этом?
      Горбунья, не поворачивая головы, поднялась по узкой лестнице за Томом, и они оказались в длинном, темном помещении с низким потолком. Через незастекленное окно виднелась крыша. На полу лежали два вороха соломы будущие постели. Спать на них было жестко, но одну ночь можно и перетерпеть.
      - Иди, доедай ужин, - приказала горбунья, - а я останусь с ребенком. Вы приходите сюда, но сначала досыта наешьтесь.
      Том, поклонившись, ушел, а она, положив ребенка на солому, осторожно притронулась к его лобику губами, потом легла рядом. После дневного напряжения она почувствовала себя страшно уставшей. Пытаясь унять колотящееся сердце, она подумала, что можно немного и успокоиться: до утра они будут в безопасности, а там и до Дувра рукой подать. Здесь можно выспаться, набраться сил, а на рассвете продолжить путь.
      Дверь неожиданно открылась. Вошел заносчивый незнакомец и, увидев ее, замер:
      - Э-э!.. Я не знал, что тут есть кто-то. Я принес соломы.
      - Благодарю вас.
      - Вас четверо, не считая маленькой девочки, так?
      - Маленького мальчика, - уточнила она. Рука ее вновь коснулась ребенка, казалось, ей необходимо было всякий раз удостовериться в его присутствии, когда речь заходила о нем. Мужчина приблизился и всмотрелся в спящего ребенка. Его пристальный взгляд напомнил горбунье женщину на берегу, заметившую, какая красивая у нее рука.
      - Маленький мальчик, - сказал аристократ, - с внешностью девочки.
      - Он еще есть малыш, и мне имели говорить, что больше походить на мать, чем на отца.
      - Вид у него, - продолжал пришедший, - как у ребенка какого-нибудь вельможи.
      И он так посмотрел на горбунью, что щеки ее запылали. В тот момент, когда густая кровь прилила к ее грязному лицу, она показалась на редкость молодой и пригожей.
      Мужчина понизил голос:
      - Леди, - сказал он, - здесь есть человек, лояльно настроенный по отношению к его величеству.
      Она не ответила и только крепче вцепилась в ребенка.
      - Ваши руки слишком изящны, мадам, - продолжил незнакомец. - Они выдают вас. Вам следует лучше прятать их.
      - Мои руки? Я горничная своей госпожи.
      - Ага! Этим все и объясняется?
      - Да. Этим все и объясняется.
      - У вас немного съехал горб, леди. Если позволите, я бы сказал, что он несколько высоковат. Вам стоило бы чуть больше сутулиться.
      Горбунья попыталась заговорить, но не смогла: во рту пересохло, она вся дрожала.
      - Я был в армии короля при Эджхилле, - продолжал придворный. - С маленьким принцем Чарлзом и его братом Джеймсом. Что-то в нем было такое - я имею в виду Чарлза, - что заставляло ему служить. Он был всего лишь мальчиком, но я никогда его не забуду. Высокий для своего возраста и слишком смуглый для англичанина, с готовностью улыбавшийся всякому человеку некоролевской крови! Всего лишь один из нас, и все-таки другой... Он прибыл для участия в штурме Эджхилла... Да благословит его Бог! Господи, сохрани принца Уэльского!
      - Вы смелый человек: говорить такие вещи незнакомой женщине!
      - Время требует смелых дел, мадам. Можете мне довериться. Желаю вам быстро и успешно переправиться через Ла-Манш.
      - Ла-Манш?
      - Вы же идете в Дувр, мадам. А там переправитесь через пролив и окажетесь рядом с королевой.
      - Я ничего подобного не говорить, чтобы вы мочь так думать.
      - Говорят, королева - корень всех бед короля, мадам. Может быть, и так, но она предана делу короля. Бедная леди! Вот уже два года как она покинула Англию, и произошло это, если не ошибаюсь, всего через пару-другую недель после рождения младшей дочурки, малышки Генриетты.
      - Мне не подобать говорить о таких великих людях.
      - Доверьтесь мне, мадам. Если я хоть чем-то могу быть вам полезен...
      - Спасибо, но я быть всего лишь бедная женщина, которая пробираться к семье хозяина с мужем и другими слугами.
      Дворянин поклонился и вышел, но она долго не могла даже шевельнуться, настолько сковал ее страх. Даже там, на дороге, когда мимо ехали на лошадях солдаты - враги короля, она меньше боялась, чем сейчас. Стены чердака показались ей стенами тюрьмы.
      Когда молчаливая троица поднялась наверх, горбунья сидела на соломе, держа на руках ребенка.
      - Я вся дрожу, - сказала она. - Тут был один приезжий, приносил соломы, и я почти уверена, он понял, кто мы, а поручиться, что он не станет болтать, я не могу.
      ***
      Ночь для нее была полна страхов. Она ворочалась с боку на бок на соломе, горб из холстины тер ей спину, но снять его она не осмеливалась - если бы кто-то увидел ее без горба, объяснить такую перемену она не смогла бы. Риск был огромный. Эта сварливая королева, Генриетта-Мария, никогда бы не простила того, что ее дочь подвергалась такой опасности. И все же иногда нужно проявлять смелость и даже дерзость. Именно так поступила сама королева, и благодаря своей дерзости она сейчас у себя на родине, откуда может помочь королю, вместо того чтобы томиться в плену у врагов короля, используемая ими для шантажа - будущее, которое ей было обеспечено, не прояви она решительности.
      Анна Дуглас, леди Далкейт, немало поломала голову, прежде чем придумала, как спрятать от посторонних глаз свою стройную, грациозную фигуру, и идея с горбом показалась ей прямо-таки спасительной. Далее пришлось выдать себя за француженку, поскольку крошка-принцесса уже начала лепетать, и излюбленное ею слово "принцесса" при некоторой игре воображения можно было считать не правильно произнесенным именем Пьер. Если бы ребенку можно было объяснить, в какой они опасности! Насколько легче им было бы выполнить свою задачу. Но девочка слишком мала, чтобы понять, для чего нужно покидать удобный дворец, одеваться в лохмотья и называть себя Пьером.
      Анна не сомкнула глаз с того времени, как покинула Отлендский дворец, и безмерно устала, но даже окруженная верными слугами, она не осмеливалась спать. Визит странного гостя заставил ее сильно встревожиться. Правда, он призывал довериться ему, но кому можно доверять в стране, охваченной пламенем великой гражданской войны?
      Пару лет назад сама мысль, что Анна Вийе, супруга Роберта Дугласа, получившего по наследству графство Мортор, будет спать в таком виде на чердаке жалкого трактира, могла показаться смешной. Но времена изменились, и она не могла знать, где в эту ночь спит сам король, и отыскал ли себе хоть какой-то приют принц Уэльский.
      К мысли о побеге она пришла неожиданно для самой себя. Два года назад принцесса только-только родилась. Королева после родов была очень слаба и даже еще не вставала с постели, когда пришла новость, что лорд Эссекс, сторонник парламента, направляется к Эксетеру с целью осады города. Генриетта-Мария в письме попросила разрешения уехать с ребенком в Бат, на что Эссекс ответил, если ей и будет позволено уехать, то только в Лондон, чтобы держать ответ за разжигание гражданской войны в Англии.
      Королеве оставалось одно - бежать во Францию. Как она рыдала, это страстная женщина, когда говорила Анне:
      - Я вынуждена покинуть страну, иначе стану пленницей парламента и мужу придется защищать меня, рискуя всем. Лучше уж подвергнуть опасности собственную жизнь, чем подставить под удар короля. Я ему обо всем написала, и к тому времени, когда он получит письмо, надеюсь уже быть во Франции. Королева этой страны - моя невестка, она не прогонит меня.
      Генриетта-Мария всегда жила одними страстями, движимая порывами сердца, а не трезвой головой, и именно это, как знала Анна, стало источником многих бед короля, хотя отношения Карла I и Генриетты-Марии в браке, начавшиеся непросто, со временем переросли во взаимопонимание и горячую привязанность. Королева была страстной натурой. Иногда она казалась легкомысленной, но в то же время могла проявить незаурядное упорство в достижении цели, и теперь вся сила ее страсти была направлена на защиту дела мужа.
      - Присмотри за моей малышкой, Анна, - сказала она. - Береги как зеницу ока. Если она заболеет, тебе придется страдать в тысячу раз больше, слышишь, Анна Дуглас?
      Черные глаза королевы сверкнули гневом при мысли о разлуке со своим ребенком, но тут же смягчились от прилива любви к младенцу и чувства благодарности к Анне, которым она была преисполнена, даже угрожая ей. Покончив с наставлениями, она сжала Анну в объятиях и расцеловала ее.
      - Уж я-то понимаю, ты позаботишься о моем ребенке... Хотя ты и протестантка. Но если все же ты, глупая женщина, прозреешь и обратишься в лоно истинной веры, открой моей дочери глаза, как сделала бы это я. О, но ведь ты же протестантка!.. И дети короля будут воспитываться в религии своей страны! А мне, бедной неутешной матери, приходится бросать своего новорожденного младенца на руки протестантке! Протестантке!
      Дальше ее речь стала совсем бессвязной: за годы пребывания в Англии королева не позаботилась о том, чтобы хорошенько выучить английский язык. Анна поспешила упасть на колени и торжественно поклясться, что, невзирая на свою веру, она будет верна королеве и выполнит все ее приказания.
      Бедная Генриетта-Мария! Приехав в Англию прелестной шестнадцатилетней девушкой, преисполненной решимости самой вершить свою судьбу, она вынуждена стать изгнанницей, разлученной с мужем и детьми.
      Но с Божьей помощью хоть один ребенок должен быть возвращен ей!
      Король все-таки приехал в Эксетер: не получив письма жены и полагая, что она все еще при ребенке, он с трудом пробился через заграждения из парламентских отрядов, чтобы добраться до нее. Никому иному как Анне пришлось взять на себя печальную обязанность сообщить ему, что он опоздал.
      Когда Анна вспомнила об этом, глаза ее наполнились слезами. Король предстал перед ней красивый, еще не остыв от только что состоявшегося сражения, с прямым и открытым взглядом благородного человека. А если в его лице и был оттенок слабости, то такую женщину, как Анна Дуглас, это заставляло относиться к нему с еще большей любовью. Да, он с чрезмерной готовностью следовал плохим советам, проявлял слабость, когда нужно было проявить силу, упрямился, когда надо было уступить. Он слишком полагался на Священное право королей, установленное в годы правления Генриха VIII, но устаревшее сейчас. К сожалению, король не унаследовал здравый смысл Елизаветы, дочери Генриха, умевшей приспосабливаться к изменявшимся условиям. Но сколь бы слабым он ни был, какой бы косностью ни грешил, он был человеком необыкновенно обаятельным и к тому же трогательно преданным своей семье.
      Вместе с ним в Эксетер приехал его наследник, принц Уэльский, мальчик четырнадцати лет, который, не будучи похож на отца, пожалуй, обладал еще большим обаянием. Наследник был довольно робок и отличался мягким характером. Так трогательно было видеть, как он взял сестренку на руки и стал удивляться, до чего же она крохотная!
      Анна снова заплакала, оплакивая короля, теряющего свое королевство, принца, становящегося наследником утраченного трона, малышку - самого юного члена королевской семьи, - с рождения обреченную на столь тяжелую долю.
      - Бедная дочурка, - сказал тогда король, - в грустный час ты пришла в этот мир. Тебя немедля нужно окрестить.
      - А какое имя вы дадите ей, ваше величество?
      - Назовем ее Генриеттой, в честь жены. Но крестить будем по обряду англиканской церкви.
      И два года назад в жаркий июльский полдень в Эксетерском кафедральном соборе девочку окрестили, после чего король отбыл в Корнуол, откуда довольно успешно вел военные действия.
      Чуть позже, когда ребенку шел четвертый месяц, он снова побывал в Эксетере и навестил дочку во дворце Бедфорд Хаус, визит был коротким, и больше Анна его не видела.
      Принц приехал навестить сестренку годом позже. Полуторагодовалая малышка была уже в состоянии отличить от других темного мальчика, столь похожего на нее: она смеялась от удовольствия и радости при виде его и горько плакала после его ухода. Принцу пришлось отбыть в спешке, потому что "круглоголовые" сторонники парламента - снова пошли на Эксетер.
      Памятуя о наказе Генриетты-Марии, Анна попыталась организовать побег в Корнуол, но ее окружали шпионы, и ничего не оставалось, как жить затворнической жизнью в Бедфорд Хаусе и не отходить от принцессы ни днем, ни ночью. А в это время разгневанная королева узнала, что ее драгоценное дитя находится в городе, осажденном врагами, и обрушивала проклятие за проклятием на свою горькую судьбу, на ненавистный парламент и на эту неповоротливую предательницу Анну Дуглас.
      Обвинение было жестокое, и Анна, узнав о нем, глубоко страдала. Напрасно ее убеждали не придавать значения упрекам королевы, мол, разве ей не известно, что Генриетта-Мария склонна обвинять невезучих друзей во всех тяжких грехах, не исключая предательства. Анна понимала и другое: Генриетта-Мария вне себя от горя, не зная, какова судьба ее ребенка в осажденном городе, где не хватает пищи, где смерть ходит по улицам и где девочка подвергается постоянной опасности. А упреки... Генриетта-Мария всегда изливала свой гнев на самых близких, когда ей было больно. Поэтому Анна говорила себе, что надо помнить о страданиях королевы и быть терпимой.
      Тем временем сэр Джон Беркли, глава оборонявших город роялистов, решил, что им не продержаться, и сдал Эксетер на тех условиях, что маленькой принцессе с ее свитой позволено будет покинуть город. Так, следуя распоряжению парламента, они оказались в Отлендском дворце, и последние несколько месяцев пребывания там жили на средства Анны, так как парламент отказался выделить деньги на содержание королевской дочери.
      Отлендс, эта увеселительная резиденция королей, построенная Генрихом VIII, оказался на редкость приятным местом, разумеется, насколько это возможно в подобных обстоятельствах. Но с того дня, как в Англии разгорелась гражданская война, спокойные дни для членов королевской фамилии кончились. Однажды, проходя через двор, Анна столкнулась с посыльным, который привез письмо от палаты общин, предписывающее приготовить принцессу к переезду в Лондон, где в Сен-Джеймском дворце под попечительством графа и графини Нортумберлендских ее ожидало общество сестры принцессы Элизабет и братьев принцев Джеймса и Генри.
      Тогда-то Анна и приняла решение. Пора было положить конец упрекам госпожи, тем более что она давно решила не доверять ребенка никому, кроме матери-королевы или короля. В голове созрел рискованный план: если Генриетта-Мария во Франции, почему бы не направиться к ней? Уж в любом случае ей легче замаскироваться, чем королеве. Женщина с ребенком?.. Нищенка!.. Нет! С нищенками на дорогах плохо обращаются. Бедная служанка с ребенком? Это лучше. С собой можно взять француза Гастона, который будет играть роль ее мужа - камердинера; Элинор Дайке и Томас Лэмберт в роли прислуги вполне подойдут для компании.
      Можно незаметно ускользнуть из Отлендского дворца, а задним числом написать письмо и отправить во дворец с одним из слуг, чтобы те из прислуги, которым она доверяла, разделили между собой одежду и, подождав три дня, сообщили в парламент об исчезновении принцессы и Анны. Если все пойдет по плану, у них будет в запасе четыре дня, и пока парламент сможет предпринять меры к их розыску, они уже поплывут через Ла-Манш в направлении Франции, где беглецов никто не сможет догнать.
      Все выглядело достаточно просто, но как изнеженная леди могла предположить, что за три дня блуждания по дорогам она смертельно устанет", откуда было знать наставнице принцессы, что девочка при каждой встрече с людьми будет требовать одежду, к которой привыкла, и доказывать всем и вся, что никакой она не Пьер, не Питер, а принцесса?
      Еще сутки, лихорадочно размышляла Анна, и мы - у моря. Всего сутки... Но пока они спят на чердаке, и стены его как стены тюрьмы, а все потому, что случайный заезжий заподозрил в ней беглую аристократку.
      ***
      Внезапно все проснулись от стука копыт во дворе. На чердаке было темно, но, приподнявшись на локте, Анна увидела в окне кусочек звездного неба.
      - Том, Нелл!.. Вы спите?
      - Нет, госпожа.
      - Тес, тише. Том!
      - Да, Нэн, мы проснулись, - подала голос Нелл.
      - Что за шум?
      - Наверное, новые постояльцы прибыли.
      - Так поздно?
      - А вы так и не уснули?
      - Я все думаю о том приезжем.
      - Но ведь он сказал, что по-прежнему предан его величеству?
      - Откуда мы можем знать, правду он сказал или нет?
      - Вы думаете, он заподозрил, кто ребенок?
      - Не знаю. Но если бы она в тот момент проснулась и назвала себя принцессой, мы были бы выданы.
      На мгновение воцарилась тишина. Потом Анна вскочила на ноги.
      - Слышите? Шаги на лестнице!
      - Все правильно, новые постояльцы располагаются на ночлег, - сказал Том.
      - Но поднимаются по лестнице, ведущей на чердак, это значит, идут к нам. Я уверена, тот человек нас предал!
      Следующие секунды показались им часами. Анна крепко прижала к себе принцессу; малышка захныкала во сне.
      Том встал. Шаги смолкли; кто-то стоял за дверью.
      Потом раздался внезапный стук. Том навалился на дверь всем телом.
      - Кто там? - спросил он.
      - Это я, хозяин трактира.
      - Что вы хотите от нас так поздно?
      - Тут солдаты прибыли. Они требуют расквартировать их, а у меня нет для них места.
      - Открой дверь, - приказала Анна, и Том повиновался.
      - Слушайте, - сказал хозяин, - мне нужно разместить солдат. Я им говорил, что трактир переполнен, но они и слышать не хотят и требуют предоставить помещение. Некоторые из них пьяны. Во дворе есть сарайчик, вы бы там могли провести остаток ночи. Я часто пускаю туда извозчиков.
      В нем вполне нормально.
      - А солдат что, нельзя там разместить? - спросил Том.
      - Я не хочу накликать беду на трактир. В стране - гражданская война, военное время, и все мы во власти солдатни. Не дай Бог, они обидятся, что их не селят под крышей...
      - Переходим в сарай, - быстро сказала Анна. - Не сомневаюсь, нам там будет вполне удобно.
      - Спасибо вам, вы мудрая женщина. Только идите побыстрей, пока солдаты пьют в общей комнате.
      Он со свечой начал спускаться по лестнице, за ним последовали Том, Анна с ребенком, Нелл и Гастон. Когда все были в сенях, дверь открылась и на пороге показался элегантный господин - причина их страхов и подозрений.
      - Господи ты Боже мой! - закричал он сердито. - Неужели джентльмену нельзя здесь хоть немного поспать? Всю ночь кто-то шастает туда-сюда! Ну, что еще у вас?
      - Прошу прощения, ваша честь. Это все солдаты. Только что прибыли. Такие вот дела происходят, сэр! Что тут может сделать бедный трактирщик?
      Аристократ, прищурившись, взглянул на всю компанию.
      - И ты мне хочешь сказать, что это - солдаты?
      - Нет, сэр. Это бедные странники, которых я приютил на чердаке. Но теперь там должны разместиться солдаты, и...
      - И вы гоните их на ночь глядя?
      - Нет.., нет, ваша честь. Они заплатили за постой и получат кров. Я веду их в сарай во дворе. Он теплый, удобный, им там будет не хуже, чем на чердаке.
      Мужчина закрыл дверь, и они продолжили путь. Хозяин провел их на кухню, задул свечу и, взяв фонарь, повел в сарай.
      - Тут вы спокойно можете спать до конца ночи, и никто вам не помешает. Здесь будет очень удобно. Видите, на полу солома, и ночь сегодня теплая.
      - А дверь закрывается? - поинтересовался Том.
      - Ага! Если вам так удобнее, можете закрыться изнутри на засов.
      - Нас все здесь устраивает, - быстро сказала Анна.
      Хозяин ушел, и Том тотчас же задвинул засов.
      - Здесь чувствуешь себя чуть спокойнее, - сказала Анна, хотя ее все еще била крупная дрожь.
      Они ушли чуть свет, при первых признаках дня. Шли все утро, а за полдень вошли в предместья Дувра. При виде почтового корабля, покачивавшегося на волнах на якоре, у Анны камень упал с плеч. Море было спокойным, погода явно благоприятствовала им. Скоро, уже скоро ее испытаниям должен прийти конец.
      Генриетта была очень оживлена; всю дорогу она проехала на спине у Анны и в отличие от нее ни капельки не устала.
      - Вода! - радостно закричала она.
      - Это море, мое сердечко, - сказала Анна.
      - Нэн! Хочу свое платье!
      - Скоро оно у тебя будет, Пьер, крошка моя!
      - Не Пьер! Не Пьер!
      - Уже немного осталось, золотце.
      - Не Пьер, - вопила Генриетта. - Я принцесса! Не Пьер! Не Питер!
      - Давай еще немного поиграем в мальчика Пьера. Пусть это будет нашим с тобой секретом, а?
      - Эх, если бы принцесса все время спала, - сказал Том.
      - Но она не может все время спать.
      - Не спать! Не спать! - закричала принцесса.
      - Мне бы больше было по душе, если бы во время нашего продвижения по городу она спала, - настаивал Том.
      Навстречу прошел мужчина. Он, казалось, не заметил их, но это был все тот же заезжий аристократ из трактира. Никто не сказал ни слова, даже тогда, когда он сделал круг и пошел за ними в некотором отдалении.
      Когда они подошли к берегу, он все в той же высокомерной манере окликнул лодочника.
      - Эй, там, это Дуврский почтовый, а, приятель?
      - Да, милорд.
      - Так отвези меня на него. По рукам? Эти люди - со мной.
      - Милорд... - начал было Том, но мужчина нетерпеливо отмахнулся.
      Когда все перебрались в лодку, принцесса ясно продемонстрировала, что предпочитает всем элегантно одетого джентльмена, но тот, не обращая внимания на ребенка, холодно и властно давал указания лодочнику.
      - Какой нынче ветер?
      - Прямо в направлении Франции, милорд.
      - Так, значит, почтовый вот-вот должен отплыть?
      - Дождется отлива и отчалит, милорд. Лодка поравнялась с судном, и пассажиры перебрались на борт, послушно следуя за незваным распорядителем.
      Жестом подозвав Анну с ребенком, он прошел с ними в каюту. Когда они оказались наедине, он поклонился ей и поцеловал руку.
      - Вы проделали потрясающую штуку, Анна, - сказал он. - Королева навек будет вам благодарна.
      - Было большим подспорьем, что вы были с нами.., хотя и не в составе нашей маленькой компании.
      - Да уж, у меня было по этой причине несколько малоприятных моментов, и самый худший - ночью, когда я открыл дверь и увидел вас, конвоируемых по лестнице. Ладно, все позади. Пока будете плыть через Ла-Манш, оставайтесь в каюте и не снимайте всего этого маскарада. Зато, ступив на французский берег, вы будете в полной безопасности. Ну, а сейчас мне нужно идти. Передайте ее величеству, что я безгранично предан ей.
      - Хорошо, Джон.
      - Передайте еще, что мы, Беркли, не уступим запад круглоголовым, сколько бы их ни было.
      - Передам, Джон.
      - До свидания, и удачи вам!
      Сэр Джон Беркли поцеловал руки Анне и принцессе, потом быстро спустился в лодку и вскоре вновь был на берегу.
      Чуть погодя почтовый медленно проплыл мимо белых меловых скал, беря направление на Кале.
      Глава 2
      Принцесса была необыкновенно счастлива. Едва она и верная ей свита ступили на французскую землю в порту Кале, ее дорогая и любимая Нэн сняла наконец свой горб, восторженно поцеловала свою воспитанницу и назвала ее не Пьером, не Питером, а возлюбленной принцессой! На девочку вновь надели красивые одежды, множество людей стремились поцеловать ей руку и высказать свое почтение - то есть делали то, чего ей так не хватало, пока она блуждала по дорогам в одежде бедняка. Ее приветствовали восторженные толпы, люди кричали, что для внучки великого Генриха Франция - родной дом, и все французы, мужчины и женщины, готовы обожать ее.
      Как грациозно она кланялась и махала маленькими ручками! Как улыбалась, когда расправляла складки платья! Случайно обернувшись к Нэн, она увидела перед собой высокую и прекрасную, преисполненную счастьем госпожу, с которой она столько времени безуспешно пыталась сбросить нищенские грязные тряпки. Генриетта была счастлива; она еще не знала, что приехала во Францию в качестве просителя, и здесь была нищенкой в гораздо большей степени, чем на пути в Лувр.
      - Скоро вам предстоит увидеть свою мать, королеву, - говорила принцессе Анна.
      Девочка широко открыла глаза от удивления. Ее мать, королева Англии, была для нее не более чем звуком; всю свою недолгую жизнь она знала одну мать, милую, дорогую Нэн.
      - Вы должны очень и очень любить ее, - разъясняла Анна. - Для нее будет большим счастьем увидеть вас, ведь вы единственная из ваших сестер и братьев, кто будет рядом с ней, скрашивая разлуку и даря частицу счастья.
      - Почему? - спрашивала принцесса.
      - Потому что другие не могут быть с ней.
      - Почему не могут?
      - Потому что вашим братьям Джеймсу и Генри надлежит оставаться рядом с вашей сестрой Элизабет, а ваш старший брат Чарлз не может прибыть во Францию, потому что ему приходится заниматься другими делами. Ваша старшая сестра Мэри в Голландии, поэтому она тоже не может быть рядом с вашей матерью.
      Но Генриетта ничего не поняла из этих объяснений. Она знала только, что снова счастлива, что на ней яркая одежда и люди вновь называют ее принцессой.
      С эскортом ее доставили из Кале в Сен-Жермен.
      Новость о том, что маленькая дочь возвращается к убитой горем королеве, распространилась с быстротой молнии. Романтическая история о смелой воспитательнице королевской дочери, которая вывезла ребенка из раздираемой войной страны под самым носом у врагов, переходила из уст в уста. Поступок этот очень растрогал добросердечных французов; им непременно хотелось увидеть маленькую принцессу и приветствовать ее смелую наставницу. Поэтому люди собирались вдоль дороги Кале-Сен-Жермен, чтобы крикнуть "Счастливой дороги!" маленькой девочке и показать, как они рады видеть в своей стране внучку великого французского короля.
      - Да здравствует маленькая принцесса из Англии! - приветствовали они ее. Да здравствует внучка нашего великого Генриха! Да здравствует ее отважная наставница!
      Принцесса улыбалась и принимала овации как должное, она уже успела позабыть про ужасное путешествие по английским дорогам. Анна чуть не падала от усталости, до нее, сбросившей груз тревог, с трудом доходило, что ее приветствуют жители Франции. Улыбаясь, она время от времени чувствовала себя сидящей на берегу Дувра или на чердаке трактира и наблюдающей, как принцесса выдает всему свету их тайну, а горб на ее спине предательски соскальзывает вниз.
      Генриетта-Мария ждала четверку отважных в замке на окраине леса. Ей на время предоставили в распоряжение замок у Сен-Жермен-ан-Лэ, и она располагала собственными апартаментами в Лувре; кроме того, французская родня положила ей пенсию, и к моменту приезда дочери она жила при дворе на положении гостящей королевы.
      Генриетта-Мария расположилась в салоне, окруженная слугами и горсткой английских эмигрантов, время от времени навещающих ее. На ней было платье из голубой парчи, отороченное оборками из тончайших кружев, обшитых жемчугом. Черные глаза блестели от слез, а обычно бледные щеки пылали. Это были счастливейшие мгновения ее жизни с тех пор, как пришлось покинуть Англию.
      Когда ввели принцессу, она вскрикнула от радости и, отбросив все церемонии, бросилась к ребенку, стиснув в объятиях и прижав к расшитому жемчугом платью, слезы хлынули из глаз.
      - Неужели ты все-таки со мной, моя малышка, - взволнованно говорила она по-французски, не подумав даже, что ребенок может не знать этого языка. - О, как я страдала! Крошка моя, дитя мое, и мне пришлось тебя оставить, спасаясь от этих нечестивцев! Но теперь ты снова со мной. Ты здесь, и мы до конца жизни больше не разлучимся. О, видит Бог, это моя дочь, младшая и самая драгоценная! Она снова со мной, хвала всем святым за это чудо! И в этот момент я воздаю хвалу Богу!
      Она повернула заплаканное, но светящееся радостью лицо к Сиприену де Гамашу, своему священнику, стоявшему рядом.
      - Отец Сиприен наставит моего ребенка на путь истинный. Моя дочь будет воспитана в истинной римско-католической вере. Возрадуйтесь все вместе со мной - ибо она не только вырвана из рук врагов - этих бюргеров-круглоголовых, которые собираются погубить ее отца, - но и спасена от врага более скрытого, она спасена для истинной веры!
      Генриетта вырвалась из ее рук: жемчуга на материнском платье царапали ее. Повертев головой, девочка протянула руку Анне, стоявшей поблизости.
      Королева перевела блестящие от слез глаза на воспитательницу дочери.
      - А вот моя драгоценная леди Анна.., моя любимая и преданная служанка! Нами никогда не будет забыто то, что вы сделали для нас. Весь Париж, вся Франция ни о чем другом не говорят, как о вашем отважном поступке. Вы действовали как верный и храбрый слуга, и я никогда этого не забуду.
      Королева отпустила руку ребенка и шагнула к Анне, чтобы обнять ее, но та, изможденная долгой дорогой и тревогами предыдущих дней, упала в обморок. Теперь стало очевидным, что только исступленная решимость передать принцессу в руки матери и только матери придавала ей необходимые силы. Задача была выполнена, и пришло время заплатить за умственное и физическое перенапряжение, которое ей пришлось испытать.
      ***
      В своих покоях в Сен-Жерменском замке Генриетта-Мария беседовала с племянницей - мадемуазель Монпансье. Генриетта-Мария была интриганкой по натуре; когда ей что-то было нужно от человека, она проявляла редкую настойчивость и упорство. Ей предстояло решить три проблемы: увидеть Англию умиротворенной, а мужа - в венке триумфатора, воспитать детей в римско-католической вере и, наконец, организовать для них подходящие браки.
      С ее точки зрения эти желания были совершенно естественны. Ведь в брачном контракте между нею и мужем черным по белому записано, что дети должны воспитываться в вере матери. Но муж не сдержал слово: вся Англия восстала бы против него; слишком свежи были в памяти годы царствования Марии Кровавой-Тюдор, и страну переполняла решимость не допустить повторения тех ужасных дней.
      Генриетта-Мария любила мужа и была предана семье, но, как стойкая католичка, она в первую очередь была предана религии. Сама судьба отдала ей в руки принцессу Генриетту, хотя бы один ее ребенок не будет осквернен лживым учением протестантов. Отцу Сиприену открылось широкое поле деятельности, и на данный момент - никаких препятствий, ибо Анна Дуглас, леди Далкейт, протестантка, наставница принцессы, серьезно заболела по приезду в Сен-Жермен и не могла участвовать в воспитании принцессы, не могла напомнить королеве о выборе Карла, следовавшего при крещении ребенка желаниям и воле своего народа. А ведь она бы напомнила об этом, мрачно подумала Генриетта-Мария, даже если бы для этого пришлось пойти на ссору с королевой. Анна поступила бы в соответствии со своим долгом, как она его понимала. Было бы совсем некстати ссориться с Анной сразу после ее триумфального прибытия во Францию. И вот болезнь. Может быть, прав отец Сиприен, видя во всем промысел Божий: во-первых, дочь королевы привезена во Францию в столь юном возрасте, что душа ребенка еще не успела проникнуться еретической скверной, во-вторых, сразу по приезду протестантскую наставницу принцессы сразила лихорадка, и она, таким образом, уже не могла вмешаться в процесс воспитания. Отец Сиприен, не останови его королева, и в великом мятеже и гражданской войне увидел бы перст Божий: ведь не будь их, принцессу вряд ли удалось бы спасти от заблуждений ложной веры.
      Генриетта-Мария не заходила так далеко в своих рассуждениях о воле Божией, но в любом случае она испытывала большое облегчение от мысли, что ее дочь теперь удалена от ереси и королева как царствующая особа может подумать о браках детей. Среди этих браков на первом месте стояла женитьба принца Уэльского Чарлза, наследника престола.
      Он был еще мальчиком, шестнадцатилетним подростком, слишком юным для женитьбы, но принцы обычно женятся молодыми. Генриетта-Мария, у которой было семь пятниц на неделе, беспрестанно просчитывала все возможные на данный момент партии, отбрасывая одни варианты, оставляя другие. В том случае, если Чарлзу суждена жизнь в изгнании, ему лучше всего подошла бы богатая жена, но если он станет королем, речь должна идти о жене королевской крови. Но богатство и в этом случае не помешает: в пользе этого качества королеве пришлось убедиться, оказавшись в изгнании. Она не раз думала, что с ней могло быть, если бы в ней видели не дочь всеми любимого Генриха IV, а, скажем, всего лишь внучку повсеместно презираемого Генриха III. Впрочем, кто бы мог ответить на этот вопрос?
      Королева пристально рассматривала сидящую перед ней девушку. Принц Чарлз находился на пути в Париж, и мадемуазель казалась ей наиболее подходящей партией для сына.
      Мадемуазель де Монпансье, известная в стране не иначе как мадемуазель французского двора, приходилась Генриетте-Марии племянницей: она была дочерью брата королевы Гастона, графа Орлеанского. К сожалению, мадемуазель сильно задирала нос. Богатейшая из наследниц Европы, кузина юного короля Людовика XIV, она считала себя ко всему прочему еще и неотразимой красавицей, и хотя ухаживания принца Уэльского - пока, правда, в лице его матери - льстили девушке, но она не показывала виду и предпочитала держаться с равнодушием.
      Вот и сейчас она небрежно расправила оборки роскошного парчового наряда, подчеркивающего ее великолепную фигуру, и каждый ее жест говорил: она обворожительна, молочно-розовый цвет ее лица восхитителен, а пышные светлые волосы и вовсе бесподобны. Для королевы не были секретом претензии племянницы слыть не только богатейшей наследницей, но и красивейшей девушкой Франции, и сейчас, воочию наблюдая ее замашки, Генриетта-Мария почувствовала, как закипает в душе бунтарский дух, миниатюрные ручки сжимаются в кулаки, а изящная ножка вот-вот готова топнуть.
      - Мой сын скоро будет с нами, - сказала королева, сдержав себя. - Я с таким нетерпением жду этого дня.
      - Ах, драгоценнейшая тетя, как это, вероятно, прекрасно в вашем положении изгнанницы, томящейся в чужой стране, узнать, что семья ваша ускользнула из рук этих варваров-мужланов.
      - В чужой стране? - воскликнула королева. - Мадемуазель, я родилась в этой стране. Я любимая дочь покойного короля Франции.
      - Какая жалость, что он умер, так и не увидев вас, - с ядом в голосе сказала мадемуазель.
      - Ах! Его смерть была величайшей трагедией для страны. Я закипаю негодованием всякий раз, когда прохожу по Рю де ля Ферроньери, где сумасшедший монах пронзил его сердце кинжалом.
      - Драгоценная тетя, вы так сильно переживаете по поводу того, что быльем поросло, хотя у вас столько поводов для переживаний сейчас.
      Генриетта-Мария с раздражением взглянула на племянницу. Мадемуазель, надо отдать ей должное, умела наносить удар в самое больное место. Сейчас эта надменная юная красавица напоминала тете, что она, кузина короля, дочь монсеньора Франции - старшего брата короля, проявляла прямо-таки неслыханную любезность, тратя свое драгоценное время на беседу с бедной тетушкой-изгнанницей.
      Когда это было необходимо, Генриетта-Мария умела подавить гнев.
      - Мой сын очень вырос, он уже совсем мужчина. Говорят, он поразительно похож на своего деда - моего отца.
      - Только внешне, надо полагать, ваше величество. Ваш отец, наш великий король Генрих IV, был не только величайшим из королей, но, как всем известно, и величайшим любовником Франции.
      - Мой сын тоже будет любить глубоко и со всей страстью души. Есть в нем что-то, что заставляет так думать.
      - Остается надеяться, что он не станет по примеру деда источником страданий для своей жены и не будет заводить такое же бесчисленное количество любовниц.
      - О, нет, ведь в нем течет и отцовская кровь, а более благородного, более преданного человека, чем мой Карл, невозможно себе представить. Мне, его жене, вы-то уж можете поверить!
      - Если так, то вам, дорогая тетя, и в самом деле невероятно повезло с мужем. Когда я стану выбирать мужа, я тоже буду искать в нем прежде всего такое качество, как верность.
      - Ваша красота любого заставит быть верным.
      - Только не такого человека, как ваш отец, мадам. Он изменил бы самой Венере. И коли ваш сын так похож на него...
      - Фи, мадемуазель, он же еще мальчик!
      - Юный настолько, что ему еще не время думать о женитьбе?
      - Принц никогда не бывает слишком молод для брака.
      - А может, пока дела у него не очень хороши, разумнее не спешить. Богатые наследницы охотнее отдают руку и сердце королю, восседающему на троне, нежели изгнаннику, который всю жизнь может прожить в тщетной надежде обрести утерянную его отцом корону.
      Мадемуазель небрежно улыбнулась собственному ходу мыслей. Она размышляла о замужестве, но не о браке с юным английским принцем. Генриетта-Мария, слушая рассуждения кокетки, негодовала. Племянница явно мечтала выйти замуж, но не за кого-нибудь, а за своего царствующего кузена, короля Франции.
      Людовик XIV, твердо решила для себя Генриетта-Мария, должен быть предназначен другой - а именно, ее дочери Генриетте.
      ***
      Принцесса Генриетта - она вновь стала Генриеттой с момента возвращения к матери - сразу полюбила брата, стоило ему войти в детскую, где девочка находилась в обществе наставницы леди Далкейт, исхудавшей и бледной после перенесенной болезни, только что с удивлением узнавшей, что вся Франция чествует ее как героиню. Леди Далкейт, женщина серьезная и трезвая, не была расположена наслаждаться похвалой. Она поняла, что королева решила воспитывать ребенка в католической вере, а это противоречило воле короля Англии и его народа. Беспокойство было тем более сильным, что Анна ощущала свою косвенную причастность к новообращению девочки, поскольку именно она доставила малышку к матери.
      Но крошка-принцесса не могла знать, какие баталии разыгрываются вокруг нее. Она знала, что у нее есть брат, которого она полюбила, как только он взял ее на руки и сказал, что помнит совсем-совсем маленькой. "Чарлз! Дорогой Чарлз!" - звала она тоненьким детским голоском, а он ласково называл ее своей маленькой сестренкой. "Но, - добавлял он, - Генриетта - слишком длинное имя для такого человечка, а они, как я слышал, хотят прибавить к твоему имени "Анна" в знак уважения к матери Людовика. Это уже чересчур. Моя кисонька.., любимая моя, ты будешь моей Минеттой".
      - Минетта? - повторила девочка с восхищением.
      - Это имя, которым буду называть тебя я и никто больше, и о нем будем знать только я и ты, моя сестренка.
      - Минетта! - кричала она радостно. - Я Минетта! Минетта Чарлза!
      Он поцеловал ее и разрешил потаскать себя за длинные темные кудри.
      - Уж не знаю, когда снова увижу тебя, Минетта, - говорил он. - Допускаю, что, может быть, и никогда.
      - Ты такой большой для брата, - замечала она.
      - Это потому, что я самый старший. Мне было целых четырнадцать лет, когда ты родилась.
      Она не все поняла и, засмеявшись, прижала его руку к своему маленькому тельцу, чтобы показать, как сильно его любит.
      Он в ответ крепко обнял сестру. Как это замечательно быть с кем-то одной плоти и крови. Повторится ли вновь такая встреча, будет ли когда-нибудь вся семья в сборе, в этом он сильно сомневался. Он был еще мальчиком, но вместе с отцом участвовал в бою и знал, что события развиваются не в их пользу. Тихий, даже робкий, он предпочитал общество женщин, но не таких надменных, как его кузина мадемуазель де Монпансье, ему нравились девушки более безыскусные, в первую очередь те, которым он сам нравился, а он нравился, поскольку, не будучи красавцем, излучал обаяние.
      Особенную робость принц испытывал здесь, во Франции, потому что знал, что над его французским произношением смеются. Чарлз первый был готов посмеяться над своим ужасным акцентом и никогда не пытался строить из себя человека более образованного, чем есть на самом деле, но все же он был слишком юн и слишком неуверен в себе, чтобы спокойно воспринимать иронические намеки в свой адрес. Он ни на минуту не забывал, что является наследником без престола и зыбкость будущего заставляла его быть особенно осторожным.
      Тем более чудесно было находиться в обществе нежной и привязанной к нему крохи-сестренки, хрупкой, необыкновенно хорошенькой девочки с живыми, умными глазами Стюартов. До чего же хорошо иметь семью, решил Чарлз.
      Чтобы побыть в обществе сестры, он убежал от своего компаньона и кузена принца Руперта, который отменно говорил по-французски и слыл отличным воякой, несмотря на поражение при Марстонской пустоши; убежал от матери с ее нескончаемыми жалобами и наставлениями о том, что ему следует ухаживать за кузиной, мадемуазель Монпансье.
      - Я люблю тебя, сестренка, - шептал он, - и люблю гораздо сильнее, чем эту заносчивую мадемуазель.
      - Чарлз, - пролепетала малышка, подергав его за волосы и убедившись, что кудри как заколдованные ложатся на прежнее место, - ты останешься со мной, Чарлз?
      - Мне скоро придется уехать, Минетта.
      - Нет! Минетта говорить "нет"! Он коснулся ее щеки.
      - Что же, приказы Минетты надлежит выполнять!
      Леди Далкейт вышла, оставив их двоих. Принц ей очень нравился и ее искренне радовала привязанность брата и сестры. Она подумала: может быть, удастся поговорить с ним о религиозных наставлениях ей? Он ведь знает волю своего отца. Но как пойти против королевы? Как можно сплетничать с принцем о его матери? Мальчик еще слишком юн для таких разговоров. Придется ждать. Если бы знать, что случится дальше?
      - Ты был когда-нибудь маленьким? - спросила Генриетта брата, когда они остались одни.
      - Да, я был маленьким, и при этом таким некрасивым, что даже мама стыдилась меня. Я был очень напыщенный, поэтому все думали, что я очень умный. Дорогая сестренка, если ты чего-то не знаешь по невежеству, смолчи, и сойдешь за умную. Все сочтут тебя глубокомысленной особой.
      Генриетта не понимала, что имел в виду брат, но смеялась вместе с ним, и смех был полон радости. Он говорил с ней так, как не мог говорить с другими. Говорил о юности, об Англии, где когда-то был самой важной особой среди всех маленьких мальчиков, о том, как они играли с братом Джеймсом и сестрой Мэри в прятки: в промозглые, дождливые дни - в огромных залах Гэмптон Корта и Уайтхолла, а в хорошую погоду - в дворцовых садах, где прятались среди деревьев и незаметно крались друг за другом по аллеям аккуратно постриженных тисов. А больше всего на свете он любил смотреть на корабли, плывущие по реке, и, по его словам, целыми часами валялся на траве в Гринвиче, наблюдая за судами, которые проходили мимо с поднятыми парусами.
      - Но, Минетта, ты же ничего не понимаешь в этих вещах, а я как дурак говорю и говорю с тобой, и все потому, что на деле я говорю сам с собой, а это очень глупо. От таких разговоров начинаешь себя жалеть, а жалость к себе ужасная вещь, Минетта, это меч, погруженный в собственное тело, человек чуть поворачивает лезвие в ране и упивается болью, и это чистой воды безумство.
      Он замолчал, потом улыбнулся ей.
      - Еще, еще! - закричала принцесса.
      - Ах, моя маленькая Минетта, что с нами станется... Каков будет наш конец?
      Но не в его натуре было долго пребывать в унынии. Не веря в победу отца, он все-таки смотрел в будущее с беспечностью юноши. Он умел радоваться мгновению, а в данный момент он открыл, что у него замечательная сестренка, и что это так здорово - жить семьей.
      - Драгоценная моя Минетта, ведь ты же не говоришь мне о том, что нужно отправляться ухаживать за этой гордячкой мадемуазелью, разве не так? Ты смеешься над моей сентиментальной болтовней, как будто она необычайно остроумна. Не удивительно, что я так люблю тебя, милая моя сестричка!
      - Минетта тоже любит Чарлза, - сказала она, обвивая руками его шею.
      Потом он рассказал ей о мистере Фосетте, который учил его и брата Джеймса стрельбе из лука. В голове промелькнули воспоминания об учителе французского, об учителе чистописания, о наставнике, заставлявшем его читать букварь, вспомнил он и о матери, душившей его своей привязанностью и ежечасно напоминавшей о важности и значительности его положения. "Никогда не забывай, Чарлз, что однажды тебе суждено стать королем Англии. Тебе надлежит быть таким же великим и славным монархом, как твой отец".
      Принц криво усмехнулся. Назвали бы теперь отца великим и славным королем англичане, делавшие все, чтобы избавиться от него? Наступит ли тот момент, когда они будут приветствовать принца Уэльского Чарлза в качестве своего короля - Карла II Стюарта?
      - Бедная мама, - сказал он, - у меня такое чувство, что ей никогда не быть счастливой. Она одно из самых незадачливых созданий в этом мире. Как хорошо, что можно говорить с тобой, сестренка, не таясь, потому что ты слишком мала, чтобы понять.
      Он поцеловал ее в волосы.
      - Ты прелестна, и я люблю тебя. Ты ведь знаешь, мне гораздо приятнее быть с тобой, чем с самыми прекрасными леди двора, или с королем и королевой, или с мамой.., в общем, со всеми.
      Чтобы позабавить ее, он рассказал о деревяшке, которую всегда брал с собой в постель в ее возрасте.
      - Напрасно они старались отобрать ее у меня, потому что я ни за что на свете не расстался бы с нею. Я любил свою деревянную палку и, признаюсь, хранил ее как сокровище, пока однажды ее не забрали у меня силой. Тут я понял, что давно вырос из таких игр. Когда-нибудь, Минетта, я расскажу тебе еще кое-что. Я расскажу о забаве, которая у нас была с братом и сестрой, и о том, как мы думали, что будем вечно смеяться и играть в игры, а потом внезапно стали взрослыми, все в один день. Им было тяжелее пережить это - ведь они моложе меня; Мэри - на год, Джеймс - на четыре, а маленькая Элизабет - на целых пять. Я был старшим, Генри был совсем еще ребенком, а маленькая Минетта даже не числилась в нашем семействе, потому что еще не появилась на свет.
      - Минетта не появилась!
      - Ты без себя не можешь представить существование мира вообще, правда ведь? Давай поиграем, Минетта! Я утомил тебя разговорами.
      - Нет, давай говорить еще, - сказала она. Но тут появилась мадемуазель в сопровождении кузена, принца Руперта.
      - Вашей маме не понравится, что вы проводите время в детской, играя с малышкой, - кокетливо сказала мадемуазель. Для себя она решила, что на этого мальчика с туманным будущим не стоит тратить время, но устоять не смогла - при всей молодости и неопытности было в нем что-то, что делало его более интересным, чем кузен Руперт.
      - Вам придется простить меня, мадемуазель, - сказал Чарлз, - мой французский слишком убог, чтобы ответить вам на вашем языке.
      Она веером ударила его по руке.
      - И вам не стыдно, кузен? Вы не говорите по-французски?
      - Это все моя нерадивость. Боюсь, я слишком много времени уделял верховой езде и стрельбе, тогда как следовало "учить французский, точно так же как и вы, мадемуазель, несомненно, предпочитали заниматься более приятными делами вместо того, чтобы учить английский.
      Руперт перевел, и мадемуазель надулась.
      - Что бы вы сказали, Чарлз, если бы я позволила вам нести мои цветы?
      - Я бы сказал, что вы очень любезны, - ответил он через Руперта.
      - Я бы разрешила проводить меня до кареты.
      - Мадемуазель чрезвычайно добра.
      - И, пожалуй, вы могли бы подержать лампу, пока я приведу себя в порядок.
      - Ради Бога, скажите мадемуазель, что я сражен ее великодушием.
      Мадемуазель повернулась к Руперту.
      - А это не переводите. Я делаю все это только потому, что мне жаль этого бедного юношу. Я никогда не выйду за него замуж, как этого хочет его мать. Я целюсь выше.., много выше!
      - Я уверен, - сказал Чарлз, - что слова мадемуазель не лишены здравого смысла.
      Руперт улыбнулся, он знал, что принц Уэльский понял каждое слово, и не говорит с мадемуазель по-французски только из застенчивости.
      - Скажите ему, - приказала мадемуазель, - что он может прийти в мои апартаменты и сидеть возле моих ног, пока я буду беседовать со служанкой.
      Когда Руперт перевел, Чарлз ответил:
      - Мадемуазель невероятно великодушна, но у меня важное свидание с леди.
      - Леди? - воскликнула мадемуазель.
      - С моей маленькой сестрой, мадемуазель. С моей подружкой Минеттой.
      Генриетта почувствовала, что прекрасная гостья недоброжелательно относится к ее брату.
      - Уходите! - сказала она. - Вы не нравитесь Минетте!
      - Я понимаю, - сказала мадемуазель, - девочка еще мала, но ее стоит поучить правилам хорошего тона. Ее следовало бы хорошенько высечь.
      Услышав слово "высечь", Генриетта обхватила брата и с плачем уткнулась в его плечо.
      - Никто тебя не обидит, Минетта, - сказал тот. - Никто тебя пальцем не тронет, пока Чарлз с тобой.
      Мадемуазель засмеялась и, поднявшись, приказала Руперту проводить ее.
      - Оставим мальчика играть с сестренкой, - сказала она. - В конце концов, он всего лишь мальчишка, и, совершенно очевидно, еще не вырос из детских забав.
      Стоило им уйти, как на Минетту и ее брата вновь напало безудержное веселье.
      ***
      Что ни день они были вместе, что ни день он приходил и разговаривал с ней, и хотя она далеко не все понимала из того, что он говорил, она знала, что он любит ее так же, как и она его.
      Ей и в голову не приходило, что когда-нибудь все может измениться, пока однажды он не пришел к ней и не сказал, с грустью поцеловав:
      - Минетта, мы всегда будем любить друг друга.
      На следующий день он не пришел. Она с негодованием спросила, где Чарлз, и ей ответили, что он уехал. Она мучилась день и ночь, не ела, плохо спала, ей так хотелось, чтобы он вернулся.
      Мама ласково обнимала ее.
      - Мое дорогое дитя, ты еще очень мала, но есть вещи, которые необходимо знать и тебе. Твой отец сражается с плохими людьми, и твой брат поехал к нему на помощь. Потом, когда они победят плохих людей, мы все вернемся домой, и у тебя будет не один, а целых три брата, а кроме того еще и сестра.
      - Не хочу трех братьев, - рыдала Генриетта. - Минетта хочет Чарлза.
      И все последующие дни во дворце Сен-Жермен она оставалась печальной. Если бы кто-то спросил ее, отчего она такая грустная, она бы ответила:
      "Хочу Чарлза". Все дни напролет она сидела на коленках у окна, высматривая его, ей казалось, что она ждет брата годы, но при этом она ни на час не забывала его.
      ***
      Принцесса Генриетта лежала в постели в покоях Луврского дворца. Мать сидела у кровати, накинув на плечи три шали, надев на руки толстые перчатки. Погода стояла морозная, январская, и за стенами Лувра на узких парижских улочках французы сражались с французами. В стране полыхала гражданская война, именуемая Фрондой.
      Маленькая Генриетта, которой исполнилось четыре года, дрожала от холода, и мать ее тоже дрожала, но к холоду примешивались иные причины. Как обмолвилась ее подруга мадам де Мотвиль, в этом году взошла несчастливая звезда для монархов.
      Генриетта-Мария не особо вслушивалась в леденящие душу крики, то и дело доносившиеся сквозь стекла, мыслями она была в стране своего мужа, там, за Ла-Маншем, потому что король Англии стал узником парламента и теперь ждал суда. Она молилась о том, чтобы ей позволили свидеться с ним, но получила отказ. В случае приезда в Англию, - так ей было сказано, - она сядет на скамью подсудимых вместе с мужем, ибо парламент полагает, что на ней не меньше, чем на короле, лежит вина за преступление, именуемое Государственной Изменой.
      Что происходит в Англии? Об этом ей было известно мало, поскольку немногим посыльным удавалось добраться до нее через охваченную гражданской войной Францию. Она попеременно осыпала упреками себя и других. То она негодовала на себя за то, что погубила не только собственную жизнь, но и жизнь мужа и детей, но тут же роптала на злодея Кромвеля и его разбойников-парламентариев, принесших столько несчастий ее семье.
      И вот она, королева Англии, сидит без пищи и тепла в огромном пустом дворце, одна с ребенком на руках, с воспитательницей, отцом Сиприеном и парой слуг, которые страдают не меньше ее.
      Трое ее детей были узниками парламента:
      Джеймс, Элизабет и Генри. Мэри, слава Богу, удачно вышла замуж за иностранного монарха еще до того, как ситуация в стране вышла из-под контроля, и теперь смогла предоставить убежище брату Чарлзу и всем, кто смог ускользнуть. В эти тяжелые дни Мэри старалась помочь своей семье.
      По приезду во Францию Генриетта-Мария поначалу держалась высокомерно, но мало-помалу пришлось сбросить спесь. К тому же она осталась без драгоценностей и серебра: пришлось послать все, что было, мужу в Англию. Если когда-то своим легкомыслием она в немалой степени способствовала падению мужа, то по крайней мере теперь она от всего сердца хотела помочь ему. Только сейчас, в разлуке, она поняла, как сильно любит этого честного и славного человека, лучшего из мужей и отцов, пусть даже при этом не самого мудрого из королей. А на какую помощь со стороны французских родственников она могла рассчитывать сейчас? Королевской семье пришлось покинуть Париж, маленький король заботами матери королевы был переправлен в Сен-Жермен, где оба они оставались весь период осады Парижа. Мадемуазель де Монпансье приняла сторону бунтовщиков-фрондеров, что для нее очень характерно: чего не сделаешь, чтобы привлечь к себе внимание! Поистине зловещая звезда зажглась в этом году на небе! Генриетта-Мария тщетно заклинала мадемуазель подумать, что она делает, но частенько сама задумывалась, не совершает ли она глупость, разделяя позицию королевы Анны. Ей трудно было усвоить, что жизнь и в той и в другой стране ушла далеко вперед, их народы по-новому начали смотреть на вещи, будущее открывало новые перспективы. Стюарты оказались столь же автократичны, как и Тюдоры, но не чувствовали настроения народа, а именно это чутье лежало в основе популярности, завоеванной великими монархами из династии Тюдоров Генрихом VIII и Елизаветой I. Простой люд уже отказывался признавать священное право королей управлять всем; еще живы были те, кто помнил мятежи баронов в предшествующем столетии. Народ хотел вернуться к тем временам, когда власть короля была ограничена. Но как легко рассуждать о просчетах задним числом и, оглядываясь назад, говорить: если бы сделать так, то ничего бы и не было! Если бы Карл I и Генриетта-Мария не делали ошибок, они бы и сейчас благополучно царствовали в Англии и жили вместе в счастии и довольстве.
      Но все повторялось в другой стране и с другой королевой - Анной Австрийской, королевой-матерью Франции. Мазарини и королева-регентша задавили народ непосильными налогами, и тот наглядно продемонстрировал, что эра безмятежной веры в право монархов управлять своими подданными кончилась. Франция разделилась на две части. Анна, такая же легкомысленная, как и Генриетта-Мария и столь же не от мира сего, в лицо смеялась Полю де Гонди, коадьютору Парижа, и поощряла насмешки других в адрес этого денди, чьи привычки плохо соотносились с сутаной, которую он носил как представитель церкви. Поль де Гонди, будучи сильной личностью, объявил, что хочет править Парижем и приготовился всерьез приступить к осуществлению своей мечты.
      В конце июля, в разгар летней жары, парижане бросились баррикадировать улицы как раз напротив тех окон, перед которыми сидела сейчас английская королева и ее дочь. Огромные бочки, набитые землей и поставленные в ряд, перегородили проходы с дворцовой площади на узкие улочки. На охрану заграждений были откомандированы люди. Все это напоминало знаменитую "ночь баррикад" прошлого столетия, да и, собственно, являлось ее отголоском.
      Война - "Фронда" - началась. Название представляло из себя типичный образчик чисто парижского юмора. Перед самым началом событий был принят закон, запрещавший парням-малолеткам околачиваться на улицах города и метать друг в друга камни при помощи популярных в то время рогаток и пращей, по-французски именуемых "фронда". Такие игрища не раз и не два заканчивались для их участников плачевно и давно вызывали беспокойство в обществе. Во время горячего обсуждения в парижском парламенте налогов, навязываемых ненавистным фаворитом королевы-матери, кардиналом Мазарини, президент парламента призвал собравшихся обратить внимание на условия, выдвигаемые Мазарини. Сын президента Башомон, слывший в Париже человеком светлого ума, заявил, что, когда придет его очередь говорить, он с удовольствием расстреляет из пращи оппонентов своего отца. Красное словечко было немедленно подхвачено, и прозвище "фрондер" прилипло к тем, кто выступал с критикой двора.
      И вот теперь Париж был в опасности, и престол грозил обрушиться, как это уже произошло в соседней Англии. Пенсия Генриетты-Марии не выплачивалась с начала войны; у нее были на исходе запасы еды и топлива, а теперь, когда против нее ополчилась и зима, приходилось страдать от отсутствия элементарных удобств. И все же, успокаивая сейчас дочку, обнимая и прижимая к себе в попытке согреть, она думала не о том, что происходит за окнами, а о муже, которому предстояло предстать перед судом в Лондоне.
      - Мама, - сказала маленькая принцесса, - мне холодно.
      - Да, малышка, сейчас холодно, но, может быть, скоро мы согреемся.
      - А мы не можем разжечь камин?
      - Дорогая моя, нам его нечем топить.
      - Я голодна, мама.
      - Да, мы все голодны, драгоценная моя. Принцесса начала всхлипывать - она была не в силах понять, что происходит.
      - О, Святая дева Мария, - пробормотала королева. - Как там Карл?
      В комнату вошла Анна Дуглас, после смерти свекра получившая титул леди Мортон. Губы у нее посинели, прекрасные руки покрылись пятнами от мороза.
      - Что случилось, Анна? - спросила королева.
      - Мадам, месье коадьютор хочет видеть вас.
      - Что ему нужно?
      - Он хочет сказать об этом лично.
      В дверях показался Поль де Гонди. Время было неподходящее для соблюдения церемониала, но он стал хозяином Парижа.
      Но он пришел не как враг.
      Коадьютор поклонился королеве, и та взглянула в лицо человека, ставшего на время королем Парижа. Это было лицо распутника, но человека, сильного духом. Полю де Гонди, с рожденья мечтавшему о власти над всем миром, с детства была уготована стезя служителя церкви, ведь его дядя был архиепископом парижским, и Полю предстояло со временем занять его место. Но юноша, не питавший слабости к духовной жизни, всячески пытался засвидетельствовать непригодность к ней беспрерывными кутежами и дуэлями. Убедившись в невозможности избежать посвящения в чин архиепископа, он решил сделаться образованным человеком, чтобы управлять Францией на манер Ришелье. Для начала он постарался взять верховенство над парижской чернью и, осуществив свое начинание, оказался в положении человека, облеченного властью.
      Но сейчас, при виде несчастной королевы Англии, стойко переносившей мороз у постели дочери, при мысли о том, что произошло с ее мужем и остальными детьми, он проникся состраданием к бедной женщине.
      - Мадам, - сказал он. - Вам приходится так страдать!
      - Месье коадьютор, - сказала она, - если у вас есть для меня новости, молю вас поскорее сообщить их.
      - У меня нет никаких новостей. Но я не хочу, чтобы обо мне говорили как о человеке, позволившем голодать дочери Генриха IV. Генриетта-Мария пожала плечами.
      - Я уже шесть месяцев не получаю пенсию, а без денег никто не станет снабжать нас провиантом и дровами.
      - Но это же ужасно!
      - Л здесь, чтобы оберегать дочь. Сегодня слишком холодно, чтобы выпустить ее из постели.
      - Мадам, я лично прослежу, чтобы вашей дочери не пришлось целыми днями оставаться в постели только потому, что во дворце нет для вас вязанки хвороста.
      - Что вы можете сделать, месье?..
      - Во-первых, прислать вам провизию и дрова, во-вторых, поставить в известность о вашем бедственном положении парижский парламент.
      - Парламент! - Генриетта-Мария горько рассмеялась. - Парламенты ныне не очень-то жалуют королей и королев, месье!
      - Мадам, парламент не позволит говорить о себе, будто он отказал в еде и тепле дочери и внучке Генриха IV.
      Когда он ушел, королева заплакала.
      - Почему ты плачешь, мама? - спросила малышка. - Этот человек был груб с тобой?
      - Нет, любимая. Он был не груб, он был добр.
      - Так чего же ты плачешь?
      - Бывают времена, драгоценная моя, когда неожиданно проявленная доброта заставляет плакать. Ах, да, ты смотришь на бедную маму своими большими черными глазами и удивляешься моим словам. Но ты ведь еще столь многого не знаешь в жизни. Впрочем, ты учишься слишком быстро для такой малышки.
      Поль де Гонди сдержал свое слово. В тот же день в Лувр завезли дрова и провиант, и вскоре парламент по его настоянию постановил выделить королеве в память о Генрихе IV 40 000 ливров.
      В память о Генрихе IV! Генриетта-Мария невольно сравнивала отца с мужем. Она не могла помнить отца, но была о нем наслышана, видела портреты этого великого человека с чувственным ртом, крупным носом, веселыми глазами и неуловимым выражением распущенности в лице. Она помнила рассказы о неладах между матерью и отцом, о постоянных ссорах, о диких выходках матери, отличавшейся исступленным нравом. Ей легко было представить, как под воздействием циничных выходок короля исступленность мало-помалу перешла в сумасшествие. Генриетта-Мария слышала, что мать не раз била отца, но он при этом только хохотал, хотя она, по его собственным словам, была "ужасно сильной". Генриха IV неизменно величали самым уродливым человеком Франции, но одновременно не забывали добавить: "храбрейший из дворян". Его любили как никакого другого короля. Это был неисправимый развратник. Накануне гибели, пятидесяти шести лет от роду, ухаживая за семнадцатилетней Анжеликой Поле, он заявлял, что любовные победы приносят ему больше радости, чем победы, одержанные на войне. Но несмотря ни на что он оставался популярнейшим из королей, когда-либо правивших Францией.
      Этот уродец, циник, человек поверхностной религиозности, готовый из кальвинизма переметнуться в католицизм, от гугенотов - к католикам, был героем Франции, и даже после его смерти те, кто восстал против королевского двора, в память о нем не позволили голодать и прозябать его дочери.
      Когда Генриха IV заколол фанатик-монах, вся страна скорбела, а убийца короля умер по требованию народа страшной смертью. И вот в соседней Англии славный и благородный человек, глубоко религиозный, верный слову и старающийся во всем поступать по справедливости, может быть казнен своими гражданами, под крики народа "Да исполнится воля Господня!"
      ***
      Наступил февраль того же трагического года. В голых залах Лувра стало чуть более уютно, чем в предыдущие месяцы. Но во дворце царила паника, слуги все знали, Анна тоже, однако никто не осмеливался поставить в известность королеву: она оставалась в неведении.
      Генриетта-Мария последнее время чувствовала себя подавленно, но все-таки решила до конца сохранять надежду.
      - Я часто думаю, почему нет никаких известий, - говорила она тем, кто окружал ее. - Но это и хорошо. Я знаю, люди любят короля, моего мужа. Возможно, он уже освобожден из заключения. О, как это несправедливо, что он должен томиться в тюрьме. Такой славный!.. Такой благородный!.. Лучший из мужей. Ни у одного из детей никогда не было более любящего отца. Как мы могли быть счастливы!
      К середине февраля она уже не могла больше ждать. Раз Поль де Гонди выказал ей свое расположение, он не сможет отказать в такой мелочи. Она попросит послать человека в Сен-Жермен, где, конечно же, что-нибудь известно о муже. Когда она поделилась замыслом с прислугой, все поняли, что больше не смогут утаивать правду.
      Анна попросила лорда Джермина, доверенного советника королевы, сообщить Генриетте-Марии трагичную новость.
      - Потому что у вас получится лучше, чем у любого из нас, - сказала она. Вы лучше представляете, как можно ее утешить.
      Лорд вошел в покои Генриетты-Марии. С ней уже были маленькая принцесса, Анна Мортон и отец Сиприен. Джермин опустился на колени перед королевой.
      - У вас новости из Англии? - оживленно спросила она.
      Он поднял лицо, губы его дрожали, и она все поняла еще до того, как он заговорил. Ее глаза беззвучно молили ничего не говорить, не произносить роковых слов.
      - Мадам, четырнадцатого января король, ваш муж, был казнен...
      Она не проронила ни слова.
      - Мадам... - Голос Джермина прервался рыданиями. - Мадам... Многие лета королю Карлу I!.. Да здравствует король Карл II!
      Королева по-прежнему молчала. Анна легонько подтолкнула к матери маленькую принцессу. Королева судорожно прижала к себе дочь; она по-прежнему смотрела перед собой невидящим взором и не произносила ни слова.
      ***
      Маленькая принцесса недоумевала. Ей было пять лет, она жила в огромном дворце Лувра; но обширные залы пустовали, а на улицах шла война. Она не могла понять причину порывистых объятий матери, ее бесконечных слез, ее бессвязных как ей казалось - причитаний. Мать изменилась. Она облачилась в траур, беспрестанно плакала, называла себя несчастнейшей из королев, и маленькая принцесса плакала вместе с ней, хотя и не понимала причины собственных слез.
      - Ах, как хорошо ты делаешь, что плачешь! - говорила королева. - Знаешь, если бы не ты, меня бы давно здесь не было. Мое место - в монастыре кармелиток; там я жажду найти приют, чтобы в молитве обрести силу вынести бремя этой жизни. Ах, моя малышка, я молюсь о том, чтобы тебе не довелось мучиться сомнениями, как твоей бедной матери. Найдется много людей, кто скажет, что это я довела короля до этого, его, славного и благородного человека! Скажут, что если бы он семь лет назад не попытался арестовать пятерых членов парламента, гражданскую войну можно было бы предотвратить. Я тогда настояла, чтобы он сделал это. Мне не верилось, что кто-то посмеет настолько противиться воле короля, что пойдет на развязывание войны. Я полагала, что мы можем править и без парламента. О, моя маленькая Генриетта, неужели это я, так любившая его, привела его на эшафот?
      Генриетта не знала, что отвечать; она могла только взять свой платочек и вытереть слезы с маминых глаз.
      И теперь, когда мать уехала в монастырь, она почувствовала лишь облегчение. Ее оставили на попечение Анны Мортон и отца Сиприена. Но эти двое все больше порождали в ней тревогу; их наставления часто противоречили друг другу. Она смутно сознавала, что между ними идет некая скрытая борьба, и триумф одного огорчал другого; в некотором смысле ее вовлекли в своеобразные военные действия.
      - Как бы я хотела, чтобы приехал брат, - часто говорила она самой себе. Все было бы хорошо, будь он здесь.
      Она постоянно думала о нем; он всегда был добрый и любящий, он такой большой и умный, и все же не настолько большой и умный, чтобы за словами забывать о самой малышке.
      И вот однажды Чарлз приехал в Лувр.
      Он вырос с тех пор, как они виделись в последний раз. Теперь ее брат был молодым человеком девятнадцати лет. Но хоть он и стал на голову выше, волосы его были такие же черные, а глаза - такие же смеющиеся.
      Когда Чарлз вошел в покои принцессы, леди Мортон и отец Сиприен пали ниц перед ним, а Генриетта подбежала и крепко обняла брата.
      - Дитя мое, - неодобрительно сказала Анна, - ты забыла о знаках уважения к его величеству.
      - Но это же Чарлз! - воскликнула девочка.
      - Иди сюда и слушай. Тебе следует опуститься перед ним на колени. Он прежде всего твой король... А уж потом брат.
      - Я король-бедняк, Минетта, - усмехнулся Чарлз, подбрасывая ее вверх. Король без королевства, и в то же время любящий брат. Кого из нас ты выберешь?
      Она не поняла его, да и не было нужды понимать, она знала, что он любит ее, об этом сказали его счастливые глаза, об этом сказали его ласковые руки.
      Мать, прослышав о приезде сына, оставила монастырь и вернулась в Лувр. Горячо обняв его, она заплакала и заявила, что стала несчастнейшей из королев.
      - Я ничего больше не жду от жизни. Я потеряла не только корону, но также мужа и друга. Мне не хватит жизни, чтобы выплакать все слезы по этому человеку - такому мудрому, справедливому, достойному любви.
      Юный король улыбнулся своей обычной меланхолической улыбкой.
      - В слезах проку нет, мама, - сказал он. - Мы должны смотреть вперед, как он того желал. Мы еще возьмем верх.
      - Да, мой мальчик, да, мой Чарлз, мой король. Прослышав, что английский король в Лувре, королева-мать Франции пригласила его присоединиться к ее дворцу в Сен-Жермене.
      - Я предостерегала королеву Анну, - сказала Генриетта-Мария, - ведь мой муж лишился короны и жизни оттого, что никогда не знал всей правды, и умоляла ее внять советчикам, пока не поздно, пока корону Франции не постигла участь английской короны.
      Чарлз печально улыбнулся.
      - Трудно учиться даже на своих ошибках, мама, не говоря об ошибках других.
      Мать грустно улыбнулась в ответ. Даже когда Чарлз был еще ребенком, некрасивым, нескладным маленьким мальчиком, она чувствовала, что сын умнее ее. Теперь она надеялась, что не ошиблась. Ведь ему предстояло бороться за возвращение трона.
      Генриетта-Мария слышала, что на этот счет уже строятся какие-то планы, поэтому вскоре Чарлз должен вернуться в Шотландию, где сможет рассчитывать на поддержку в случае выступления против Англии.
      - Да будет с тобой Бог, мой дорогой сын, - сказала она. - Тебе понадобится его помощь.
      - Это правда, мама, - ответил он, - но лучше умереть в бою, чем влачить жизнь в постыдном бездействии.
      - До меня дошли сплетни о твоей жизни в Гааге.
      - О нашей семье всегда ходили сплетни, мама.
      - Речь шла о молодой женщине по имени Люси Уотер. Ты слышал о существовании такой?
      - Да, мама, мы знакомы.
      - Говорят, она глупа.., хотя и красива.
      - Не сомневаюсь, что авторы таких суждений весьма часто бывают глупы, и никогда - красивы.
      - Чарлз! На этот раз с тобой говорит мать, которая наказывала тебя в детстве, когда ты не хотел принимать слабительного! Он нахмурился.
      - То было лекарство, мама, оно никому не может понравиться. Люси не имеет отношения к слабительному.
      - Женщина легкого поведения.., всегда готовая оказать услугу своими ласками. Понимаю...
      - А ты хотела, чтобы мне были по душе скупые на ласки женщины?
      - Ты больше не мальчик, Чарлз. Ты - король.
      - Это правда, мама, я король. Надеюсь, ты не хочешь сделать из меня монаха? Пойдем. Нужно приготовиться к отъезду в Сен-Жермен. Толпы на улицах распалены и готовы на все. Но не бойся, я смогу вас защитить. Я должен сказать Минетте, что мы уезжаем.
      - Генриетта ребенок, она не поймет. Он взял сестру на руки.
      - Минетте наверняка приятно узнать, что мы отправляемся в путешествие. Минетта, ты хочешь отправиться в путешествие?
      - А ты едешь, Чарлз?
      - Я беру тебя и маму. Генриетта улыбнулась.
      - Конечно же, Минетта едет!
      - Дорогая, народ на улицах может кричать что-то в нашу сторону, когда мы поедем через город. Ты ведь не испугаешься, если я буду с тобой?
      Девочка отрицательно замахала головой.
      - Никто не посмеет обидеть Минетту, если на ее защиту встанет сам король Карл. Ты ведь это понимаешь, правда?
      Она обхватила руками его шею и поцеловала.
      - Как сильно ты меня любишь, Минетта?
      - На 40 000 ливров, - сказала она, вспомнив, что именно такую сумму выделили по настоянию Поля де Гонди матери.
      - Сорок тысяч ливров? Это целая куча денег! Генриетта кивнула, счастливая и возбужденная.
      - Но ты должен одолжить мне немного денег.
      - Для чего, Минетта?
      - Для серебряных шнурков к твоим туфлям.
      Он поцеловал ее.
      - А что я должен тебе взамен? Она немного подумала и сказала:
      - Никогда не уезжать, вот что.
      - Ах, Минетта, - вздохнул Чарлз, - если б я только мог! И если бы все любили меня так, как ты, каким бы счастливым человеком я стал!
      И он подумал о Люси, очаровательной, веселой и нежной Люси, посвятившей его в такие радости любви, о существовании которых он даже не подозревал, и обещавшей и дальше открывать для него новые глубины. Некоторые злые языки называли ее шлюхой, но, тем не менее, он ее любил.
      Он любил их обеих - Люси и Минетту, любил со всей полнотой чувства! Чарлз снова подумал о Люси, которая недавно забеременела.
      - Я ношу твоего ребенка, Чарлз, - сказала она, - незаконного сына короля... Если только ты не женишься на мне и не сделаешь меня честной женщиной, а бастарда - наследником английского престола.
      Он улыбнулся. Люси такая забавная и веселая. Он предвкушал тот момент, когда снова сможет радоваться ее ласкам.
      Но сейчас с ним была его маленькая сестра, которую он искренне и нежно любил.
      Она сидела рядом с матерью в карете, проезжая по улицам Парижа, где их в любой момент подстерегала опасность. Карету окружали толпы возбужденных мужчин и женщин, среди которых могли оказаться и такие, кому "мадам из Англии", как называли Генриетту-Марию, была должна кучу денег.
      Минетта ощущала себя в полной безопасности; она ничего не боялась, ведь с ней ее старший брат, одна рука Чарлза лежала на дверце кареты, а другая - на рукоятке шпаги, чтобы поразить любого, кто посмеет приблизиться к матери и сестре.
      Случайно повернувшись, он поймал на себе взгляд ее ясных глаз.
      Ах, подумал он, если бы я мог быть уверен, что Люси любит меня не меньше милой Минетты!
      Глава 3
      Когда Люси в первый раз увидела Чарлза, он был всего лишь принцем Уэльским, застенчивым мальчиком восемнадцати лет. Люси тоже исполнилось восемнадцать, но она выглядела старше. Она была полна томной призывное(tm). Поклонники окружали Люси с тех пор, как она маленькой девочкой играла в дворцовом парке. Кожа у нее была смуглой, глаза - карими, волнистые волосы каштановыми. Отец, в двенадцать лет взглянув на свою чуть полноватую, лениво-грациозную девочку, решил как можно скорее выдать ее замуж, настолько было очевидно, что она созрела для такого шага.
      Поблизости от Хейверфордвеста жило несколько сквайров, мечтавших связать с девушкой свою жизнь, поскольку мать Люси приходилась племянницей графу Карберийскому и семья располагала кое-каким состоянием. Помимо этого Люси благоухала как цветок, была нежна, как спелый персик, и, где бы ни появлялась, притягивала к себе взгляды мужчин. В ее речи проскальзывал легкий валлийский акцент, особенно заметный, когда она смеялась. Не то чтобы речь Люси изобиловала шутками и остротами, просто девушка с готовностью радовалась жизни. Она всегда ощущала себя хозяйкой зрелого юного тела и осознавала, что на свете много привлекательных юношей. Люси жаждала любовных приключений. Лежа в траве у стен замка Роч, она грезила о любовниках.
      Война в корне изменила жизнь обитателей замка Роч, как и остальных жителей Англии. Отец уехал, чтобы вместе с другими роялистами продолжить борьбу, оставив Люси в замке. Девушка четырнадцати лет, своенравная и жизнелюбивая, вынуждена была по настоянию воспитательницы целые солнечные, длинные дни сидеть с иголкой и пяльцами, с отвращением делая стежок за стежком, приводя гувернантку в отчаяние своей нерасторопностью.
      Вокруг постоянно твердили о войне. Люси обычно не очень прислушивалась к подобным разговорам. Она причисляла себя к горячим сторойникам роялистов - ей так нравились кавалеры в красивых платьях, с кудрями, ниспадающими на плечи, в шляпах с перьями; не то что одетые в мрачные тона солдаты парламентского войска с остриженными под скобу волосами и вечными цитатами из Библии на устах.
      Люси переполняли смутные желания. Она не была уверена, что хочет выйти замуж и вести размеренную жизнь замужней дамы. Она видела, как мать целыми днями приглядывает за слугами, разбирается в кладовой, заботится о еде, присматривает за детьми - такая жизнь ее не привлекала. Люси еще в раннем возрасте обратила внимание на то, как смотрят на нее мужчины, и это ей нравилось. Она часами просиживала перед зеркалом, заплетая в свои шелковистые волосы ленты и вспоминая взгляды поклонников, и пыталась понять, чего же она хочет. Явно чего-то большего, чем просто восхищения и пламенных взглядов, и в то же время ее не устраивало, подобно родителям, всю жизнь прожить взаперти в стенах замка, имея детей, кладовую и слуг, командуя и распоряжаясь всей этой оравой.
      Что Люси была ленива, признавали все. Она не хотела посещать уроки и не могла сосредоточиться даже на рукоделии. Ее глаза всегда блуждали поверх пялец, а мысли уносились в смутную и неясную даль.
      А потом совершенно неожиданно Люси поняла, чего же ей хочется от жизни.
      В замке попросил убежища на ночь отряд роялистов. Для кавалеров в замке всегда находилась пища и кров. Капитан оказался молодым и красивым, Люси впервые видела такого элегантного мужчину: золотистые вьющиеся усы, золотистая борода, светлые волосы, ниспадающие на плечи, камзол с широкими рукавами и узким кушаком, широкополая шляпа, украшенная скрученным пером. Она была покорена с первого взгляда, и ее глаза выдали эту тайну.
      О существовании Люси капитану стало известно сразу же по размещении в доме. Мать заявила, что она должна встретить гостя за столом, демонстрируя тем самым преданность хозяев замка делу короля, и он тут же не упустил случая коснуться девушку рукой. Карие глаза Люси блеснули шальным блеском: она уже созрела, чтобы очаровывать и соблазнять мужчин, и наблюдательный кавалер в мгновение ока осознал это. Он был так молод - ему еще не исполнилось и двадцати, военная жизнь сулила столько опасностей, и любой день мог оказаться последним, а он не был лицемерным пуританином, чтобы спать и мечтать о том, когда перейдет в мир иной; он был всего лишь воякой, решившим взять от жизни все, что можно.
      Им придется остановиться на ночлег в замке Роч. Да, конечно, этот замок всегда в распоряжении друзей его величества!.. Весь вечер Люси не переставала думать о кавалере, а тот - о Люси. Даже в присутствии других ему удавалось продемонстрировать ей свое желание, а Люси, несмотря на неопытность, отвечала тем же.
      Был июльский вечер, теплый и душный, и в воздухе витало предчувствие тревоги. Все понимали, что война придвинулась ближе. Если в округ пришли солдаты-роялисты, значит "круглоголовые" тоже где-то неподалеку. Эти обаятельные воины-роялисты, выходцы из дворянских семей, сами признались, что с трудом ускользнули от погони около Брекнока, и хотя разведчики давно не приносили сведений о враге, из этого вовсе не следовало, что их оставили в покое.
      В любой момент у стен мог послышаться топот копыт, и солдаты-мужланы именем Оливера Кромвеля могли потребовать, чтобы им дали осмотреть замок.
      Вечер был на исходе, спустились сумерки, но никто не делал приготовлений к ночлегу. В большом зале дежурили солдаты, на башнях выставлены посты.
      Люси сознавала, что человек, столь взволновавший ее и все в ней перевернувший, в любую секунду может умчаться на коне и она его больше никогда не увидит. Его горящие глаза не отрывались от нее, пока она двигалась вокруг стола, убирая после ужина.
      Быстро взглянув на кавалера, она прошла к двери и выскользнула в сад. Почти сразу же сзади послышались шаги. Она побежала вниз по холму в рощицу, где ребенком пряталась от своих воспитательниц. Там она решила подождать, но ждать долго не пришлось. Она стояла, напрягшись и чуть дыша. Он тихо назвал ее имя. Затем она почувствовала, как сильные руки схватили ее, подняли. Грубо поцеловав, он быстро положил ее в заросли папоротника. Оба чувствовали важность и остроту момента, оба понимали, что нельзя больше откладывать. В конце концов, сказал он себе, она сама заманила его в рощицу.
      Ее первое любовное приключение прояснило, чего она так жаждала и к чему стремилась. Не к браку, нет, к любви, физической, плотской любви, к страсти, которая обрушивается внезапно и требует немедленного удовлетворения. Удовлетворенная и опустошенная, лежала она в зарослях папоротника. Страха не было, хотя ей еще не исполнилось четырнадцати лет, ведь все было просто и ясно - она рождена именно для этого. Люси всегда ругали за небрежность, лень и глупость; пусть так, зато в любви она способна достичь совершенства. Во всем другом она оставалась полной невеждой, но уж здесь ей не нужны никакие наставления. Чувственная до кончиков ногтей, она была идеальной любовницей.
      Юный кавалер с удивлением глядел на девушку, лежащую среди папоротника. Ему самому пришлось напомнить, что их могут хватиться, ибо Люси жила мгновением, и сейчас, в состоянии экстаза, и думать не могла о последствиях.
      - Где твоя комната? - спросил он. Она объяснила.
      - Сегодня, когда все улягутся, я приду к тебе. Она кивнула. - Но ночь еще не скоро.
      Обвив руки вокруг его шеи, она снова прижала его к себе.
      ***
      Сумерки перетекли в ночь, но любовники даже не заметили этого и долго бы еще не замечали, если бы со стороны замка не донеслись громкие крики и стоны.
      Он встал и закашлялся, потому что в рощу потянуло дымом.
      - О, Боже! - закричал кавалер. - Они там. Солдаты Кромвеля в замке!
      Люси взглянула на него, но слова по-прежнему смутно доходили до сознания, она словно была во сне, вся в мире своих чувств. Она перестала быть ребенком. Еще с утра она была девственна в своем неведении, а потому - беспокойна и неприкаянна. Теперь она точно знала, что ей так необходимо.
      Он схватил ее за руку и потащил глубже в рощу.
      - Ты что, не понимаешь? - сказал он. - Солдаты Кромвеля здесь. Они сжигают замок!
      ***
      Таким было начало новой жизни Люси. Замок Роч горел всю ночь, а к утру она осталась без семьи и крова, лишившись всего, кроме своей прелести.
      Ей и ее любовнику оставался один выход - исчезнуть из Пемброкшира. Они шли всю ночь, и на рассвете Люси привела любовника в дом соседа, друга ее семьи, одолжившего им лошадей. На следующий день они уже скакали в направлении Лондона, где, по словам любовника, Люси сможет найти дом, и он станет навещать ее, когда позволят служебные обязанности.
      Спать им приходилось иногда под изгородью, или в домах друзей, изредка - в богатых домах, хозяева которых сочувствовали роялистам.
      Люси не переставала удивлять своего любовника. Увидев ее в первый раз, он рассчитывал походя, не придавая развлечению особого значения, соблазнить хорошенькую дочку хозяев. Теперь он открыл для себя, что именно Люси задавала тон их взаимоотношениям, Люси, глаза которой пылко смотрели на каждого встречного мужчину, Люси, которая лишь улыбнулась бы и пожелала счастливого пути, предложи он ей расстаться. Напрасно он убеждал себя, что имеет дело с обыкновенной шлюхой. Люси не волновали определения, она знала, чего хотела, и постепенно уяснила, что страдать от нехватки любовников ей никогда не придется.
      Люси была прекрасна в своей мимолетной страстности, потому что ее порывы были мимолетны. Она не просила золота или драгоценностей, она хотела только утолять желание. В сочетании со сладострастной красотой бескорыстие делало ее еще более неотразимой.
      Они приехали в Лондон, и Лондон покорил Люси. Любовник снял для нее квартиру невдалеке от Тауэрского холма, и она гордилась тем, что была верна ему, если у него появлялась возможность навестить ее. Поскольку такая возможность, естественно, выпадала не часто, Люси никогда не оставалась одна, она не могла долго скучать без ухажера.
      Лондон в то время был шумным городом, потому что пуритане еще не взяли власть в свои руки. Народ веселился, то и дело завязывались уличные ссоры, все цеплялись за любую возможность устроить пышное зрелище или взглянуть на него. После наступления темноты никто не чувствовал себя в безопасности, но днем улицы заполнялись народом. Если кому-то хотелось плясать, тут же находились скрипачи, готовые сыграть развеселую джигу, пели свои вирши, положенные на музыку, сочинители баллад, кто - высоким дискантом, кто - глубоким басом, по узким улочкам сновали туда-сюда экипажи. Лондон был каким угодно, только не скучным. Публичные дома переживали пору расцвета, и девицы, размалеванные и зазывно одетые, лениво перебрасывались словами из противоположных окошек, находящихся на расстоянии вытянутой руки, настолько тесными и узкими были улицы. Но подобная застройка отличала не только Бэнксайд или Саутворк, такая картина встречалась по всему Лондону, начиная от Тернбулл-стритт, что при Смитфилде, и кончая Рэтклифф-хайвей и Кэтрин-стрит, и уж, конечно, полным-полно таких домов было на Друри-лэйн.
      Главной улицей города по праву считался Полз-уолк - центральный проезд, начинающийся от старой соборной площади. От собора Святого Павла осталось, собственно, только название, сам проезд давно служил местом для гуляний и торговли. Тут собирался самый разный люд: торговцы, проститутки, и каждый предлагал свое. Колонны использовались для разметки торговых рядов: у первой можно найти писаря, у второй - купить лошадей, у третьей - взять в долг деньги, а сразу за ростовщиками шли брачные посредники, затем - сутенеры, бравшие по желанию клиента за ночь или час; рядом с ними стояли в ожидании женщины; торговцы тканями показывали шелка, а те, кто искал покупателя, писали объявления и наклеивали их на колонны.
      Но это место было не единственным, где можно слиться с миром Лондона, с его душой. Существовала еще Королевская биржа и Новая биржа, и на обеих располагались галереи, где торговцы расставляли свои ларьки, а красивые молодые женщины не только торговали всякой мелочевкой, но и назначали свидания расхаживающим по галереям денди. Молодые люди одевались в бархатные камзолы со шпагами, рукоятки которых усыпали драгоценностями; пуговицы на камзолах блестели золотом, а в широкополые шляпы вставлены блестящие перья, штаны, украшенные тонкими кружевами, стянуты в коленях, волосы красиво уложены и кольцами рассыпались по плечам. Эти франты ласкали взоры девушек и вызывали черную зависть у мастеровых. Правда, к началу лета закрылись театры, но все же Лондон, в который приехала Люси, был веселым местом.
      Что ни день, она бродила по улицам; проходя через Королевскую биржу, покупала себе веер или бант, томно улыбалась мужчинам, строившим ей глазки, и, если рядом не было постоянного любовника, позволяла одному из мужчин проводить ее до квартиры.
      Она нашла себе маленькую горничную - Энн Хилл, которая находила хозяйку просто замечательной и заявляла, что скорее умрет, чем уйдет от нее; вероятно, она говорила от чистого сердца, потому что, уйдя со службы, умерла бы с голода - настолько была некрасивой. Люси взяла ее с радостью и по-своему была к ней добра.
      Такая жизнь пришлась по нраву воспитаннице замка Роч, но война принесла перемены. Каждый год в ландшафте Лондона происходили изменения. В городе становилось все больше солдат, и это были уже не хвастливые кавалеры, эта солдатня с радостью жгла красивые здания и делала это якобы во славу Бога. Красоте, по их мнению, не было места в добропорядочной жизни, церкви использовались вместо казарм; захватив собор Святого Павла, они держали там лошадей и ночи напролет играли в кости и устраивали пьяные дебоши. Теперь уже редко можно было встретить на улице кавалера. Песенка короля спета, говорили в народе. Всем теперь командовал Нолл Кромвель.
      Любовник Люси прибыл на этот раз в большой спешке; он не выходил от нее несколько суток, опасаясь показываться на улицах города. Лондон был уже не таким веселым, люди стали подавленными и боялись высказывать свое мнение вслух, если только оно не лило воду на мельницу Кромвеля.
      Люси выходила из дома только чтобы купить еду и вскоре обнаружила, что за ней следят. Уже несколько дней подряд она ловила на себе пристальный взгляд мужчины, поселившегося на галерее Королевской биржи. Неизвестно почему, но она решила, что это роялист. Его волосы были коротко острижены, одежда проста и выдержана в мрачных тонах, но что-то в его лице говорило, что это никакой не "круглоголовый".
      Незнакомец понравился Люси, и даже больше, чем понравился. Она много думала о нем, и если бы в ее квартире не скрывался другой мужчина, давно пригласила бы его в гости.
      Однажды он пошел за ней. Люси не испугалась, скорее была взволнована. Она сразу поняла значение его взглядов. Он хотел от нее одного, и она с удовольствием отдалась бы ему, так что ей нечего было бояться.
      Он догнал ее на пустынной аллее, схватил за руку, а когда она обернулась, отпустил и поклонился так, как это мог сделать только аристократ-роялист.
      - Вы хотите поговорить со мной?
      - Ведь вы Люси Уотер?
      - Совершенно верно.
      - Вы самая красивая женщина в Лондоне. Люси улыбнулась, польщенная. Незнакомец буквально поедал ее глазами.
      - Хотелось бы познакомиться с вами, - сказал он. - Поближе...
      - Мое имя вы знаете, - ответила она. - Кстати, могу я узнать ваше?
      - Я скажу вам. Со временем.
      - А сейчас что вы от меня хотите?
      - Вы живете недалеко отсюда? Она кивнула.
      - И делите жилье.., с другим? Ее глаза блеснули.
      - С одним очень славным дружком. Он схватил ее за руку; его прикосновение взволновало ее.
      - Я его знаю, - сообщил незнакомец, - он состоял у меня на службе. Отведите меня к нему, мне нужно поговорить с ним. Я прошу вас поверить мне, потому что это очень срочно.
      Для Люси это был всего лишь новый способ сближения, а она обожала новизну.
      - Пойдемте, - просто сказала она. Когда она провела незнакомца в квартиру, любовник-капитан, открыв дверь, не на шутку разволновался, из чего она заключила, что незнакомец говорил ей правду.
      - Нам надо поговорить, - сказал пришелец, - у нас мало времени.
      - Садитесь, сэр, - сказал приятель Люси. - Люси, принеси стул.
      Она повиновалась и села за стол, наблюдая за ними; пухлые ручки поддерживали подбородок, мечтательные глаза устремлены на гостя.
      Из него бы вышел восхитительный любовник, говорила она себе. Он будет восхитительным любовником! Ей-то было известно, что именно она - причина, приведшая его сюда.
      Гость помахал рукой.
      - Ваша жизнь немного будет стоить, если вас здесь схватят, приятель.
      - Да, сэр, это правда.
      - Я сегодня уезжаю.., в Гаагу.
      - Чтобы присоединиться к принцу, сэр?
      - А? Да, к нему. С вашей стороны было бы благоразумно поступить так же.
      - Но путешествие в Гаагу... У меня нет таких денег.
      - Вы в состоянии найти две хорошие лошади?
      - Пожалуй, да... Если б у меня были деньги, сэр!
      - Так добудьте их. Поезжайте в Харидж. Там на побережье тихо... А я вам расскажу, как отыскать лодку, которая перевезет вас.
      - Но, милорд...
      - Вам ничего не надо делать, только скажете принцу, что вы посланы мной, вас примут и дадут место в армии. Вот деньги. - Он повернулся к Люси. Встретимся в Гааге. Если вы доставите госпожу Люси Уотер в целости и сохранности, вам не придется сожалеть о поездке.
      - Сделаю все, как вы говорите, сэр. Выпьете вина?
      - Нет времени. Перед отъездом в Гаагу кое-что нужно сделать. Дождитесь сумерек и поезжайте. Госпожа Уотер острижет вам волосы. Не вздумайте выйти из дома с такой прической. Госпожа Уотер...
      Он встал, Люси тоже. Схватив ее за руки, он посмотрел ей в глаза.
      - Мы скоро встретимся. Я предвкушаю нашу следующую встречу.
      Он ушел, и любовники с удивлением посмотрели друг на друга.
      - Ну что же, милая моя Люси, - сказал капитан. - На сей раз ты подцепила кавалера из высшего разряда. Знаешь, кто это был? Элджернон Сидней, сын князя Лейстерширского. Собирайся, девочка, не трать времени. С наступлением ночи уходим. Мы едем ко двору. Двору принца. Оставим этот тонущий корабль, моя красавица. Пойдем! Стой! Обрежь мне волосы. Он прав, знаешь ли. За то, что ты превратишь меня в одного из этих круглоголовых уродцев, я отвезу тебя к твоему новому покровителю, Люси. О, когда все будет сделано, награда моя будет высока.
      Но улыбка его была печальной, пока он стоял, склонив голову под ножницами, а рука его звенела золотыми, упрятанными в шелковый кошелек.
      Лежа в постели, Люси наблюдала, как ее новый любовник одевался для выезда к маленькому двору, устроенному принцем в Гааге.
      Она мало что увидела за это время. Во-первых, путешествие заняло гораздо больше времени, чем предполагал ее славный капитан, и это было ужасное путешествие. Трудности начались с поездки в Харидж: одна из лошадей захромала, и пришлось в срочном порядке искать другую, всю дорогу их донимали подозрениями - вещь обычная в неспокойной Англии, а когда они уже были готовы к отплытию, против них восстали ветер и море.
      Тем временем в Гааге Элджернон Сидней с нетерпением ждал приезда девушки.
      Люси обнаружила, что капитану он дал пятьдесят золотых крон, чему немало позабавилась: платить деньги за то, что можно получить даром, просто поухаживав за ней, как это делали другие. Не то чтобы Люси так уж нуждалась в ухаживаниях: она достаточно быстро решала, насколько привлекателен для нее мужчина и как далеко она может зайти в отношениях с ним. Элджернону Сиднею не стоило бояться, что его любовный приступ не увенчается успехом. И все же ей хотелось смеяться над всем происходящим. Так, от полковника Роберта Сиднея она услышала, с каким нетерпением ждал ее приезда Элджернон, как он следил за отливами и приливами, каждый день выбираясь в Шевнинген, как ждал прибытия корабля и потерял интерес ко всем женщинам двора.
      Полковник Роберт смеялся вместе с ней - ведь в конце концов это приключение завершилось удачным финалом.
      - О, Боже, Люси, - говорил он ей. - Он почти рыдал, так сильно волновался! Он твердил, что никакая другая женщина в мире ему не нужна, а в довершение всего ему пришлось раскошелиться и отвалить за вас пятьдесят золотых.
      - Ему некого винить, кроме себя, - сказала Люси. - Я не тот сорт шлюхи, чтобы за меня один мужчина платил другому.
      Но теперь, глядя на любовника, одевавшегося для выезда ко двору, она уже ни о чем не жалела.
      Роберт был приличным любовником, хотя брат его, вне сомнения, мог быть еще более привлекательным. Вспоминая о прибытии корабля, о том, что ее привезли из штормового моря к горячей пище, мягкой кровати и любовнику, она ни о чем не жалела. Красивый и самоуверенный, Роберт не тратил время на сантименты; вот и сейчас он без угрызений совести наслаждался лакомым кусочком, который приготовил для себя брат.
      - В конце концов, это внутрисемейное дело! - пошутил он.
      Она не знала, что история о ее приезде и о пятидесяти золотых стала самой популярной сплетней этих дней. Именно такой авантюры не хватало компании изгнанников-эмигрантов, чтобы повеселиться и скрасить досуг. Из всех радостей жизни им оставалась одна - перемывать кости ближнему, и теперь все жаждали хоть одним глазком увидеть юную женщину, за которую Элджернон Сидней отвалил пятьдесят звонких монет. Тот факт, что буквально за день до приезда Люси его призвали в полк и, таким образом, лишили желанной награды за все труды и хлопоты, - эта пикантная деталь явилась одной из причин всеобщего безудержного веселья.
      Роберт был в курсе эффекта, произведенного выходкой брата при дворе, а также он убедился, что его мнение о брате как о знатоке женщин не было ошибочным. Теперь он беспокоился об одном - сохранить эту женщину для себя, а для этого необходимо оградить ее от внимания молодых придворных-вертихвостов, вращавшихся вокруг принца.
      Люси чувствовала себя вполне счастливой: никогда не отличавшаяся энергичностью и подвижностью, она получила то, чего хотела, - целыми днями лежала на перинах в покоях Роберта, лакомилась сластями, которыми он ее в избытке снабжал, и примеряла у зеркала бесконечные ленты и банты. Вот и сейчас Роберт отъехал ко двору, а Люси осталась нежиться в кровати. С минуты на минуту должна прийти Энн Хилл, на приезде которой в Гаагу Люси настояла, и к возвращению нового любовника она будет уже в полном туалете.
      Когда-нибудь, но не сейчас, - ей необходимо восстановить силы после изнурительной поездки, - она пройдется по городу и осмотрит его. Вошла Энн, села у постели и начала болтать на своем лондонском диалекте-кокни, столь резко контрастирующим с музыкальным говором Люси.
      Энн уже побывала в городе и ей не по нраву эта равнинная страна. Трудно придумать что-нибудь менее похожее на Лондон, уверяла она госпожу. Над бесконечной равниной дует непрекращающийся ветер, наносит песок, сбивает его в дюны, а люди только и делают, что строят дамбы для удержания морской воды.
      По всему побережью разбросаны крохотные озера. Сам город был интереснее окружавших его ландшафтов, хотя и сильно отличался от Лондона. Энн видела дворец, где живет сестра принца Мэри; там же, как она слышала, живет и принц. Она видела арку тюремных ворот. Но по сравнению с Лондоном город очень беден и в нем все время дует ветер. Зато на улицах то и дело попадаются галантные кавалеры, и при виде их красивой одежды и изысканных манер можно подумать, что находишься в Лондоне; эти джентльмены даже более утонченные, чем те, что последнее время заполонили Лондон, и, честное слово, некоторые из них без всякого преувеличения прекрасны!
      Люси слушала этот рассказ с блеском в глазах. - Оденусь-ка я, да пойду прогуляюсь, - сказала она.
      Но только она поднялась с постели, как до них с Энн долетело пение с улицы: голос был глубокий, мужественный и очень музыкальный. Люси, чуть наклонив голову, прислушалась - ведь певец расположился прямо под ее окном.
      Я девушку любил, второй
      Такой не встречу я;
      С Царицей Савскою ее
      Сравнил бы я, друзья.
      И я поверил как глупец
      Ее любви словам,
      Она же бросила меня.
      Тирьям, тирьям, пам-пам.
      Люси не удержалась и подошла к окну. Открыв створки, она выглянула наружу. На мостовой стоял высокий молодой человек примерно ее возраста, с большими карими глазами, самыми приветливыми и веселыми, которые она когда-либо видела, кудрявый и длинноволосый. При виде ее он прекратил пение, снял шляпу и низко поклонился.
      - День добрый, госпожа, - сказал он.
      - День добрый, - ответила Люси, кутаясь в покрывало, единственную одежду, которую она впопыхах набросила на себя, предварительно удостоверясь, что оно не слишком прикрывает ее великолепные округлые плечи.
      - Надеюсь, вам понравилась моя песня, госпожа?
      - Исполнено было славно, сэр.
      - По крайней мере, она произвела желанное действие и привела вас к окну.
      - Так вот почему вы пели!
      - А для чего же еще?
      - Так вы меня знаете?
      - В этом городе все наслышаны о красоте госпожи Люси Уотер.
      - Вы мне льстите, сэр.
      - Нет, льстить - это значит хвалить не от чистого сердца. Но сколько вас ни хвали, хвала все равно не будет чрезмерной, а значит, льстить вам невозможно.
      - Вы, должно быть, англичанин? Он поклонился.
      - Я рад, что вы считаете меня таковым. Эти голландцы такие зануды. В обжорстве, любви к женщинам и сплетням они нам не пара.
      - Представления не имею, сэр, насколько вы талантливы за столом, за сплетней или в...
      - Кто знает, может быть, я смогу за один день продемонстрировать свои способности во всех трех упомянутых областях.
      - Вы очень дерзки!
      - Этим мы и отличаемся от голландцев. Может быть, на море нам за ними и не угнаться, но надо быть англичанином, чтобы дерзить в подобных делах.
      Люси невольно вскрикнула - незнакомец перемахнул через парапет, а секундой позже его длинные, тонкие пальцы - белые, холеные, унизанные перстнями вцепились в подоконник.
      - Вы упадете, негодник вы этакий! - Она протянула руку, и он, смеясь, влез с ее помощью в окно, что само по себе было делом нелегким, поскольку окна здесь были крохотные - футов в шесть высотой.
      Пока Люси тянула вверх незваного гостя, покрывало соскользнуло с плеч, чем оба остались весьма довольны: он - потому что смог убедиться в ее красоте, она - потому что смогла продемонстрировать ее.
      - Вы могли разбиться, - с упреком сказала она.
      - Падения из окна маловато, чтобы убить такого крепкого мужчину, как я.
      - И все из-за глупой проказы.
      - Награда стоит этого маленького неудобства. Я убедился, что языки не врали, и госпожа Люси Уотер - без преувеличения красивейшая женщина в Гааге.
      - Я должна отослать вас обратно. Не следовало приходить сюда таким образом. Я даже боюсь подумать, что скажет полковник Сидней, увидев вас здесь.
      - И все же я рискну навлечь на себя неудовольствие полковника.
      - Вы слишком смелы, молодой человек.
      - Полагаю, смелость - это достоинство. Без такого рода качеств мне никак не обойтись.
      - Должна вас предупредить, что полковник Сидней - очень высокопоставленное лицо.
      - Я с ним знаком и целиком разделяю ваше мнение о нем.
      - Так вы не боитесь?..
      Он положил руки ей на плечи и, на мгновение прижав к себе, поцеловал губы, шею и груди.
      - Это уже чересчур, - пробормотала Люси.
      - Чересчур мало, согласен с вами.
      - Это просто непереносимо!
      - Чему бывать, того не миновать.
      - Сэр.., как посмели вы врываться в мою комнату подобным образом?
      - Как я посмел? А что мне оставалось делать, если вы - прекрасны, а я мужчина, если вы услышали мое пение и протянули мне руку помощи, если уже увиденное мною заставляет меня желать увидеть все, если я уже поцеловал ваши губы и вкус их будет неотступно преследовать меня?
      - У меня есть любовник.
      - Я предлагаю вам кое-что получше, чем он.
      - Да вы наглец!
      - Скорее сладострастник - в этом грехе признаюсь.
      Люси старалась устоять перед этим натиском, но что она могла поделать? Полковник Сидней ее вполне устраивал, но этот молодой человек выделялся из всех, виденных когда-либо раньше; высокий, стройный, сильный, он мог взять ее силой, и она, пожалуй, была не против, чтобы он сделал это, но он этого не делал, хотя и держался так самоуверенно. Он не собирался брать ее силой, поняла она, потому что знал, что она сама долго не продержится. Глаза его источали негу и страсть, и с такой нежностью ей еще не приходилось сталкиваться. В его манерах проступала какая-то ясность и легкость, которые были сродни ее лени, по чувственности он, казалось, ей не уступал. Ровесник Люси, не отмеченный печатью красоты, он обладал не просто отменной внешностью, а чем-то большим; короче говоря, он был самым очаровательным мужчиной, которого ей доводилось встречать.
      Люси вновь подала голос:
      - Вам следует отдавать себе отчет, что полковник Сидней сочтет за величайшее оскорбление ваше вторжение сюда.
      - Следует ли нам умолчать о том, что я забрался сюда с вашей помощью?
      - Я вовсе не собиралась вам помогать. Я просто хотела спасти вашу жизнь. Я боялась, что вы упадете.
      - Благодарю, вы спасли мне жизнь, Люси. Как я могу вас отблагодарить?
      - Тем, что без шума и скандала уйдете, пока полковник не вернулся и не обнаружил вас здесь.
      - И это награда за мои муки, за тот смертельный риск, на который я пошел, чтобы оказаться возле вас?
      - Прошу вас, уходите. Я боюсь, что придет полковник.
      - Я поневоле начинаю бояться полковника. Он вам так нравится, Люси? Он добр с вами?
      - Он добр со мной, и он мне нравится.
      - Но ведь не настолько, чтобы не бросить улыбку-другую приглянувшемуся прохожему, не так ли? Люси, не могли бы вы так же обожать и бояться меня, как обожаете и боитесь полковника?
      - Вы забываете, что мы незнакомы. Я первый раз в жизни увидела вас несколько минут назад.
      - Нам необходимо срочно исправить эту оплошность. И как только мы познакомимся, то будем часто видеться. Я все-таки рискну навлечь на себя неудовольствие полковника Сиднея. Идет?
      - Пожалуй, - прошептала Люси. Он взял ее руку и поцеловал.
      - Вы красивейшая женщина, какую я когда-либо видел, - сказал он, - а я видел много женщин. Как сейчас помню, дело было в Оксфорде, мы с отцом стояли в церкви, и он треснул меня по голове, потому что я, вместо того чтобы слушать проповедь, улыбался женщинам. Теперь я стал старше, но улыбаться им не перестал, и, сколько бы меня ни били по голове, я этого не оставлю. Так что, как видите, я знаю, о чем говорю.
      - Не сомневаюсь, что вы не обижали женщин невниманием, можно было и не говорить об этом. А теперь уходите, умоляю. Я прикажу горничной вывести вас по черной лестнице. Вам следует немедленно уйти.
      - Но я хочу поцеловать вас перед уходом.
      - А потом.., потом вы уйдете?
      - Клянусь. Только не думайте, что мы больше никогда не встретимся.
      - Я пойду на все, чтобы избавиться от вашего присутствия до возвращения полковника Сиднея.
      - Вес? - Ею веселые карие глаза засветились надеждой.
      - Я поцелую вас, - твердо сказала она.
      И он обнял ее и поцеловал, и не один раз, а много, и не только в губы, как она предполагала. Люси, борясь с ним, раскраснелась и без конца смеялась. Для нее все это было веселым приключением с самым интересным мужчиной на свете, и больше всего ей хотелось, чтобы он сдержал слово и снова навестил ее.
      Она кликнула горничную.
      - Энн, - сказала она, - выведи этого человека из дома... Быстро!.. Черным ходом.
      - Да, госпожа, - сделала книксен Энн. Люси с сожалением провожала его взглядом. В дверях гость обернулся и поклонился - элегантнее и почтительнее любого мужчины, которого она когда-либо видела.
      - Мы снова встретимся.., и очень скоро, - пообещал он. - Но для меня это будут муки вечности.
      И, повернувшись, он двинулся вслед за Энн. У выхода он взглянул на Энн. Та кротко подняла лицо, тоже поддавшись чарам его обаяния. Ласковые карие глаза стали чуть грустнее. Бедная Энн! Такая некрасивая! Каково ей было видеть, как он осыпает поцелуями ее госпожу: "Эх, детка, - подумал он. - Как ты должна завидовать, бедняжка!"
      А поскольку с тех самых пор, как отец ударил его по голове за неприкрытое восхищение женщинами, а может быть, и раньше, он не мог пропустить ни одной юбки, независимо от того, кто был в ней - красивая или не очень, высокая или маленького роста, он на секунду остановился и легонько поцеловал Энн в щеку.
      ***
      Роберт объявил, что Люси будет представлена принцу.
      - Он так много о тебе слышал, - сказал Роберт. - Рассказ о том, как Элджи заплатил пятьдесят крон и в самый канун твоего приезда был отозван в другое место, его необычайно позабавил. Он заявил, что должен во что бы то ни стало увидеть героиню этого рассказа. Так что примерь платье, которое я подарил тебе, и приготовься к тому, что однажды придется выйти ко двору. В такой ситуации все земляки, все изгнанники связаны между собой и должны держаться вместе.
      Энн помогла Люси одеться, и обе они думали о высоком темноволосом госте.
      - Вы думаете, он вернется, госпожа? - спросила Энн.
      - Откуда мне знать? Он ведь такой стремительный, правда? У него манеры прирожденного волокиты.
      - И в то же время - прирожденного джентльмена, - прошептала Энн.
      - Вероятно, эти свойства часто связаны между собой. Ну-ка, девочка, принеси мне платок и веер.
      Они уже приехали во дворец, где располагались покои принца, а Люси все еще думала о стройном темноволосом незнакомце. Дворец оказался большим зданием с круглыми окнами и готическими башенками по бокам. Войдя в него, они по лестнице поднялись в залу, где их ждал принц.
      Когда он улыбнулся, ей показалось, что она грезит. Упав на колени, она не смела поднять глаз к знакомому лицу с озорными карими глазами. Она пребывала в смятении и, отдавая поклон, все еще не верила, что это действительно принц. Ей казалось, что это розыгрыш, игра, которую придумал Роберт и этот темноволосый мужчина.
      Вокруг толпились другие люди - кто моложе, кто старше - но он из всех выделялся, не только ростом, но и своим необоримым обаянием. Итак, все это выглядело невероятным, но молодой человек, забравшийся к ней в окно, был Чарлзом, принцем Уэльским, и ничего тут нельзя было поделать.
      Он весело засмеялся.
      - Итак, прекрасная Люси, мое вероломство раскрыто.
      - Сэр, - начала она.
      Принц повернулся к свите и сказал:
      - Вы знаете, оказывается, мы с Люси уже встречались, и более того обнаружили, что нравимся друг другу.
      - Ваша милость, я не понимаю, - начал Роберт.
      - Тогда придется рассказать вам о происшедшем, и я не сомневаюсь, что как истинный солдат, вы, полковник, ознакомившись с экспозицией, отступите без боя.
      Все засмеялись, один Роберт выглядел унылым. С достоинством поклонившись, он сказал:
      - Я понимаю значение ваших слов, ваша милость, и при таком соотношении сил мне не остается ничего другого, как отступить.
      - Мудрый Роберт! - воскликнул Чарлз. - И поскольку мы заговорили об отступлении, то именно такой приказ я отдаю присутствующим в зале джентльменам.
      Последовал взрыв смеха, и джентльмены один за другим вышли из зала, останавливаясь по пути лишь для того, чтобы бросить оценивающий взгляд на Люси.
      Люси осталась наедине с Чарлзом.
      Так она стала любовницей изгнанного из страны принца.
      ***
      Она по-настоящему полюбила его; он значил для нее больше, чем все предыдущие любовники вместе взятые, потому что он был больше, чем просто любовником. В нем чувствовалась нежность, трогающая Люси за живое. Он был легок на подъем, искрился остроумием, и если когда-либо не сдерживал обещания, то опять-таки по широте сердца, не имея сил никому отказать.
      И все же ее жизнь изменилась с тех пор, как она стала любовницей принца. Конечно, он находился в изгнании, но не переставал из-за этого быть наследником английской короны. Да, его глаза загорались при виде всякой хорошенькой женщины, но он хранил верность Люси. Она стала его главной любовью, и была счастлива. Эти недели, как она сказала сама себе, самые яркие в ее жизни.
      Она познакомилась с людьми, чьи имена всегда упоминались с благоговением, оказалась в курсе планов и интриг, затеваемых в надежде взять верх во второй гражданской войне, развязанной в этом году стараниями герцога Джорджа Вильерса Бэкингема. Бэкингем недавно присоединился к принцу и стал его ближайшим соратником. Чарлз рассказал ей, что воспитывался вместе с Бэкингемом: когда старшего Джорджа Вильерса заколол фанатик, Карл I взял детей в свою семью, и лорд Фрэнсис с лордом Джорджем играли вместе с детьми короля. Лорда Фрэнсиса недавно убили - участь многих англичан, а юный герцог убежал из страны, чтобы присоединиться к принцу.
      В обществе Люси Чарлз словно раскрепощался. Для него было не так уж важно, что именно он говорил ей - она всегда слушала вполуха. Он невольно улыбался при виде туманной дымки, затягивающей ее глаза в те моменты, когда она кивала головой или выражала удивление даже тогда, когда едва улавливала смысл его слов.
      - Ну, Люси, - говорил он, - ты никогда не выдашь мои секреты врагам, по той простой причине, что совершенно не слушаешь меня, когда я делюсь ими с тобой.
      Эта ее особенность веселила его. Кто-нибудь другой мог бы и рассердиться на нее за безучастность, но Чарлз сердился редко. Если же гнев все-таки находил на него, то это был дух зла, растущий в нем против собственной воли и порождавший чувство вины.
      - Люси, - говорил он бывало, - я как человек с нарушенным зрением, не могу сфокусировать глаза на одной точке, и, соответственно, каждый глаз видит одну и ту же картину по-своему. Это как бы два взгляда на одно и то же событие. Все это меня очень волнует. Я начинаю размышлять: не существует ли множества версий одного и того же события, и не является ли картина, которую созерцает мой оппонент, более точной и близкой к истине, чем моя... Люси, да ты не слушаешь. Ты, конечно же, просто мудра, моя любовь, ведь я говорю столько глупостей.
      Ей хотелось нести ему радость, проявлять свою благодарность. Люси даже перестала смотреть на других мужчин - или почти перестала, и он очень скоро обратил на это внимание. Он вообще все быстро схватывал и умел ценить чужие жертвы и быть благодарным тем, кто их принес.
      Чарлз представил ее брату Джеймсу, которому еще не исполнилось и пятнадцати. Тот полюбил говорить с Люси и часто рассказывал о своем недавнем побеге. С ней он мог говорить без конца, и хотя она почти не слушала его, всегда умела сделать вид, будто ей интересна каждая деталь. Ведь это было самое захватывающее событие его недолгой жизни, и он так гордился собой!
      - Говоря по правде, Люси, - признался Джеймс однажды, - я бежал потому, что больше не мог сидеть без движения. Дошла весть, что нашей матери стыдно за меня, не предпринимающего никаких попыток к бегству, да и Элизабет, моя сестра, тоже постоянно стыдила меня. Она то и дело приговаривала: "Если бы я была парнем, я бы обязательно нашла способ убежать". Это, однако, было не так просто, Люси. Мы находились в Сен-Джеймском дворце, под усиленной охраной, которую старина Нолл Кромвель выставил, чтобы следить за каждым нашим шагом. Они нам вообще заявили, что собираются сделать из нас с Элизабет подмастерьев, чтобы мы сами платили за наше проживание.
      - И вот ты убежал, - сказала Люси.
      - Да, убежал. Как мне хотелось, чтобы и другие ушли со мной! Но бежать всем троим было невозможно! Элизабет еще недостаточно окрепла: она никак не могла оправиться после того, как однажды в детстве упала и повредила ногу. А Генри был еще маленьким. Ему сейчас всего девять лет. Мы разработали план побега, рассчитанный на одного человека. Мы должны были играть в прятки. Я убегал и прятался, Генри - тоже. Элизабет нас якобы ищет. Я должен был спрятаться возле ворот, а тем временем Генри попросит стражников поднять его на балкон, где Элизабет не смогла бы его найти. Пока стражники занимались братом, я проскользнул на улицу, где уже ждал слуга с лошадьми. Там я переоделся в женскую одежду. Я чуть не выдал себя, когда однажды при людях задрал юбку и стал натягивать чулок, - оказывается, женщины так никогда не делают. Тем не менее я успешно добрался до Гревсенда, а оттуда переправился в Мидделбург и Дорт, и вот я здесь.
      - Это был восхитительный побег, - промурлыкала Люси.
      - Я рад, что вы так думаете, Люси.
      Его глаза сияли восторгом, он почти влюбился в эту леди, как и его брат. Когда он подрастет, думала Люси, она, возможно, ответит ему взаимностью. Но хоть он ей и был симпатичен, она чувствовала, что у него никогда не будет очарования старшего брата.
      Да, она была счастлива в эти жаркие летние дни, а в канун сентября узнала, что ждет ребенка.
      ***
      Пока живот Люси увеличивался в размерах, эмигранты, обретавшиеся при дворе, ломали головы, чей это ребенок - Чарлза или Роберта. Кто мог поручиться за Люси?
      До Люси и до Чарлза доходили эти сплетни.
      - Это твое дитя, - сказала она твердо. - Это не может быть ребенок от другого мужчины.
      Принц мрачно кивнул в ответ. Был ли он действительно уверен в этом, оставалось только гадать. Он ни за что бы не сказал, что сомневается в ее словах: для этого он слишком галантен, но существовала и еще одна причина больше всего на свете принц боялся вида женских слез. Они могли расстроить его больше, чем самые дурные вести из Англии. Да и какая разница, чье дитя носит Люси? Принц полагал, что, имея такого рода отношения с матерью, с его стороны будет не по-рыцарски не признать ребенка.
      Еще живы люди, помнившие его деда Генриха IV, и они находили поразительное сходство характеров деда и внука - при всей непохожести их внешнего облика. Оба были большие любители по части женщин и превыше всего ставили победу в любовной интрижке. Оба обладали болезненной предрасположенностью смотреть на вещи и обстоятельства сразу с нескольких сторон, оба были отходчивы и отличались славными характерами. Генрих IV был великий воин и еще более великий король. Те, кто рассчитывал увидеть расцвет королевского рода Стюартов, надеялись, что Чарлз унаследовал лучшие качества своего деда по материнской линии.
      Было время, когда глубокая меланхолия не покидала принца целыми месяцами. Из Англии приходили неутешительные вести. Получив письма, посланные отцом с родины, принц стал молчалив и замкнут.
      Он беспрестанно думал о нежном человеке, не обладавшем, к своему несчастью, терпимостью к мнению других, но несмотря ни на что остававшимся его отцом. Вновь и вновь перечитывал он строки, написанные отцом:
      "Преимущество мудрости, коей ты, Чарлз, обладаешь в большей степени, нежели остальные принцы, в том, что ты вступил в годы совершеннолетия уже приобретя опыт утрат и терпения. Ты уже испил из чаши, из которой я хлебнул вдосталь того, что рассматриваю как ниспосланное Богом лекарство, горечь которого обладает целительностью, отсутствующей в удовольствиях наших..."
      Чарлзу пришлось столкнуться с жестокостью жизни лицом к лицу. Он знал, что отец в плену у врагов и боялся, что никогда больше не увидит его.
      Он думал о семье: малыш Генри и Элизабет - узники парламента в Сен-Джеймском дворце;
      Джеймс - здесь, рядом, после того как ему удалось бежать; малышка Генриетта - его дорогая Минетта - в результате невероятного путешествия в нищенской одежде из Отлендса в Париж - при матери; и, наконец, Мэри, старшая сестра - хозяйка дворца, в котором он сейчас живет.
      Война бушевала в Англии, война бушевала во Франции, и это были страшные войны - войны гражданские, когда простой народ поднимался против своих правителей-монархов.
      Что для него готовило будущее - для него, нищего принца-эмигранта? Он не мог знать наверняка и, не умея обманывать себя фальшивыми надеждами, просто старался не думать об этом.
      Лучше пойти к Люси и поиграть в какие-нибудь спортивные игры. Он благодарил Бога за любовь, которая, очаровывая его, помогала забыть горести повседневной жизни. Люси была просто прелестна, и хотя он был принцем без королевства и трона, он обладал величайшим из даров - женщиной, неизменно приносящей радость. А раз так - он с голевой погружался в удовольствия любви, пытаясь выйти из состояния беспросветной тоски.
      ***
      Из Англии пришли вести, которые ввергли весь двор в унынье.
      Карл Стюарт, король Англии, уличенный в тяжкой государственной измене и признанный виновным, приговорен к смерти.
      Они не посмеют, твердили все вокруг.
      Но они же знали, что Кромвель и его молодцы не очень-то почитают королей. По их мнению, Карл Стюарт не был владыкой милостью Божией, он был лишь человеком, изменившим своей стране.
      Принц потерял всю свою веселость. Он отгородился от друзей. Даже Люси не могла привести его в хорошее настроение. Все мысли были там, рядом с благородным славным человеком, его отцом. Он думал о Ноттингеме, где соратники отца тщетно пытались развернуть королевский штандарт, а ветер сдувал его, словно решив в свирепой ярости, что цветам короля не реять на этой земле. Что это было - дурное предзнаменование? Он думал о стычке у Копредийского моста, которая ничего не решила и в конечном итоге привела к несчастью при Марстонской пустоши. Он вспоминал, как последний раз видел отца - это было в Оксфорде, почти четыре года назад.
      И что он мог сделать теперь, чтобы спасти отца? Он абсолютно бессилен, он всего лишь нахлебник на шее у сестры. Он нищий в чужой стране, и вся его семья опустилась до положения нищих. Но в любом случае он - принц, наследник престола, и, пока он жив, Кромвелю не видать покоя.
      В порыве отчаяния он отправил письмо в английский парламент: он послал чистый лист бумаги с печатью и подписью Чарлз II. Он просил вписать в этот лист любые условия, которые они сочтут нужными, он же будет в их распоряжении, о чем бы ни шла речь - об отказе от права наследования, о его, Чарлза, казни при условии сохранения жизни отцу.
      Он послал трех гонцов с копиями этого письма, приказав мчаться в Англию со всей возможной скоростью, и теперь оставалось только ждать. Он сделал все, что было в его силах для спасения отца.
      Однажды в феврале, выйдя из своей спальни, Чарлз встретил одного из своих слуг и был поражен тем, как тот посмотрел на него и как опустился на колени, чтобы торжественно объявить:
      - Да хранит Бог ваше величество!
      Он понял, что случилось непоправимое с отцом. Говорить не было сил, и он, развернувшись, побрел обратно в спальню, упал на постель и разразился безудержными рыданиями.
      Прошло несколько дней, прежде чем Чарлз смог заговорить об отце. Он захотел услышать подробнее о героическом поведении короля перед смертью, и живо, до мельчайших деталей представил себе, как все происходило, представил, чтобы навсегда сохранить в памяти. Он видел, как красивого, статного человека вели ко дворцу через Сен-Джеймский парк, представлял гвардейцев, шедших позади него, знамена, реющие впереди, барабаны, выбивающие дробь по мере продвижения к месту казни. Четко, как наяву он видел сцену, описанную придворным Карла сэром Томасом Гербертом: отец берет принесенный для причащения хлеб и пьет красное вино. Он видел теснящуюся толпу людей, сквозь которую пролегал последний путь Карла Стюарта, короля Англии. Ему было известно, что многие в толпе молились или кричали "Да сохранит Господь ваше величество!" Никогда еще Карл I не выглядел более благородным, чем в минуты восхождения на эшафот. Он сохранял достоинство до конца, даже тогда, когда положил голову на плаху.
      С тех пор юный принц не перестал улыбаться, мало было на свете людей, более способных к веселью, но те, кто знал его близко, могли поручиться, что печать грусти навсегда застыла в его глазах.
      Так из любовницы принца Люси превратилась в любовницу короля, хотя и не признанного парламентом, но помазанного на престол на острове Джерси у берегов Франции под именем Карла II; попытки провозгласить его королем были предприняты также в Шотландии и Ирландии.
      Быть любовницей короля оказалось совсем иным дело, чем быть любовницей принца.
      Крепко поцеловав, Чарлз, он же - Карл II, объявил, что вынужден покинуть ее. Его звали дела - исполнение государственных обязанностей.
      - Мы стали выше рангом, Люси, - сказал он, - и с новыми почестями пришла дополнительная ответственность. Мне придется на время оставить тебя. Я еду в Париж, чтобы увидеться с матерью.
      Затем он рассказал, что в Париже живет его вторая любовь.
      - Ба, Люси, у тебя такой огорченный вид! Но ты снова станешь веселой, когда узнаешь, о ком идет речь. Ей всего пять лет и это моя маленькая сестра. Я буквально разрываюсь между грустью расставания с тобой и предвкушением радости встречи с ней. Люси, ты веришь своему королю?
      Люси покорно кивнула.
      - В мое отсутствие позаботься о себе, Люси, и о нашем ребенке, - сказал он.
      Она горячо поцеловала его, твердя, что любит его одного, а когда он ушел, заплакала.
      Люси понимала, что не стоит огорчаться. Это вообще было не в ее натуре, и хотя она понимала также, что ее тело со временем потребует новых любовников, среди них уже не будет равного ни Чарлзу, ни Карлу Стюарту - принцу и королю.
      В домике, расположившемся в центре Роттердама недалеко от Броуд Черч-стрит, где родился когда-то Эразм, Люси разрешилась от бремени. Она с трудом различала женщину возле себя, потому что была измучена страданиями, через которые только что прошла.
      Оказалось, что это Энн Хилл - она принесла ребенка, чтобы показать матери.
      - Мальчик, госпожа! Славненький мальчик! Люси протянула руки к младенцу. На голове малыша был темный пушок и он во весь голос кричал.
      - У него будет своя дорога в жизни, - сказала одна из женщин.
      - Сын короля! - с благоговением прошептала Энн.
      Кое-кто из столпившихся вокруг кровати приподнял брови, и в их глазах читалось: "Сын короля или сын полковника? Кто ответит на этот вопрос?"
      Но Люси не видела этого, и Энн решила проигнорировать скептиков.
      - Я назову его Джеймсом, - сказала Люси. - Это родовое имя Стюартов.
      Она нагнулась и поцеловала младенца в нежно опушенную макушку.
      - Джимми, - прошептала она. - Крошка Джимми, сын короля, что тебя ждет в этом мире?
      Глава 4
      Маленькая принцесса Генриетта была очень смущена, чувствуя разлад между двумя любимыми людьми - матерью и братом. Это имело какое-то отношение к наставлениям отца Сиприена, которые тот давал ей что ни день. Чарлзу они не нравились, зато на их исполнении настаивала мать. Генриетта была рада во всем угодить брату, и когда тот говорил: "Не слушай наставления отца Сиприена, слушай то, что говорит леди Мортон!" - она была бы рада подчиниться ему, но брат был такой беспечный и никогда всерьез не сердился, в то время как мать гневалась всерьез и надолго. Никто иной как королева, обвив руками свою маленькую дочку, шептала ей, что она "благословенное дитя" своей матери и что сам Господь спас ее от еретиков, а посему она должна стать хорошей католичкой. Брат же только играл с ней, рассказывал веселые истории и заставлял ее радостно смеяться. Больше всего на свете она любила бывать с Чарлзом. Но он не заставлял ее беспрекословно слушаться, как это делала мать, и, если она повиновалась матери, лишь грустно улыбался, понимая, что ей нельзя поступить иначе. Зато когда она следовала желаниям Чарлза, мать страшно сердилась, кричала на нее, а то и просто наказывала. Генриетта была лишь маленькой девочкой и выбирала то, что легче перенести.
      Поэтому, чтобы угодить матери, она старалась быть хорошей католичкой. Она верила отцу Сиприену, когда тот говорил, что гражданская война ниспослана Богом, чтобы Генриетта спаслась и, покинув страну своего отца, приехала во Францию и стала примерной католичкой. И она добросовестно молилась Богу о спасении душ тысяч убитых людей, включая ее отца, и надеялась, что этими молитвами спасает и свою душу.
      Генриетта-Мария купила дом в Шайо и взяла туда нескольких монахинь из обители Дщерей Марииных, чтобы установить порядок по своему усмотрению. Одна из комнат предназначалась специально для Генриетты-Марии, и наивысшее удовольствие она получала проводя львиную часть времени "в уединении", как она это называла. Для нее было истинным счастьем брать с собой дочь. Генриетта с радостью стояла бы там у окна и смотрела на текущие воды Сены, на здания, разбросанные на том берегу, но она знала, что находится здесь не для того, чтобы восхищаться видами из окна; она здесь для того, чтобы учиться быть хорошей католичкой.
      Леди Мортон неизменно сопровождала девочку и часто оказывалась свидетельницей наставлений, которые ей давала мать. Все это вызывало в наставнице сильнейшее неудовольствие, и Генриетта чувствовала себя виноватой за все происходящее. Почему все они не могут быть довольными? Какая разница, к какой вере она принадлежит? Сказать по правде, Генриетта не видела сколь-нибудь заметных различий между той и другой верой, но боялась сказать об этом, потому что при одном упоминании об этом обе женщины приходили в ужас.
      Генриетта-Мария заявила Чарлзу, что при выходе замуж ей было обещано, что все дети будут обращены в католичество. Чарлз, в свою очередь, вновь и вновь указывал, что такие действия идут вразрез с волей отца, на что королева клялась, что муж обещал, что разрешит обратить Генриетту в католичество, если остальные члены семьи будут твердо следовать учению Англиканской церкви.
      - Клянусь тебе, Чарлз! Клянусь тебе! - кричала она, топая ногами. - Он обещал мне это при последней встрече. Ты же не захочешь идти против воли своего покойного отца?
      - Нет, мама, - отвечал Чарлз. - Именно поэтому я хочу, чтобы леди Мортон взяла в свои руки воспитание моей сестры и вернула ее в лоно англиканской церкви.
      - Но воля твоего отца...
      Молодой король только мягко улыбался матери. Он всегда держался в высшей степени учтиво с ней, но не любил ее и был слишком честен, чтобы притворяться. Он горячо любил сестренку, но также стремился сохранить мир в семейных отношениях. Юный монарх королевства, которое еще предстояло отвоевать, и без того сталкивался со множеством трудностей и не желал создавать себе новых врагов в лице фанатиков католицизма, к которым относилась его мать. Поэтому Чарлз успокоил себя заключением, что Минетта пока еще ребенок и не воспринимает всерьез то, что ей навязывают. Потом можно будет что-нибудь придумать. Возможно, позже ему удастся подключить к борьбе против матери кого-то другого, и тем самым избежать семейного разрыва.
      Его тем временем одолевало множество других хлопот. Приехала в Париж Люси с сыном, и он был счастлив увидеть их обоих. Кроха Джимми был очаровательным карапузом. Чарлз готов был поклясться, что у него глаза Стюартов, и не сомневался, что Роберт Сидней никак не может претендовать на отцовство. То и дело он приговаривал: "Не будь я королем, я бы женился на Люси и усыновил мальчика".
      Но его встревожило то обстоятельство, что малыш Джимми уже стал источником неприятностей в Гааге. Все понимали, что он был не просто мальчуганом, а важной персоной, так что созрел заговор с целью его похищения, чуть было не увенчавшийся успехом. Чарлз заявил, что Люси следует переехать в Париж и привезти мальчика с собой, причем сделать это как можно скорее. Париж больше подходил Люси, чем Гаага - пусть даже это был Париж, только-только оправлявшийся от бедствий Фронды. Так что Чарлзу с его планами поездки в лояльные области королевства - Джерси, Шотландию и Ирландию, озабоченному проблемами с Люси и маленьким сыном, было не до религии, которую исповедовала его сестра, и он предпочел отложить решение вопроса до лучших времен.
      Генриетта-Мария наблюдала за всем этим с чувством тихого удовлетворения. Пусть мальчик порезвится. Скоро у него не останется времени на подобные развлечения. Это так естественно для его возраста - тешить себя любовницей. В конце концов, разве он не внук Генриха IV?
      Так что Генриетта-Мария сумела удержать дочь при себе. Посадив девочку на колени, мать неистово обнимала ее и говорила, что только затвердив все, чему учит отец Сиприен, она сумеет спасти свою душу.
      - А что будет с теми, кто не сумеет спасти свои души? - спрашивала Генриетта.
      - Они будут вечно гореть в пламени преисподней.
      - А вечно - это долго?
      - Всегда-всегда, без конца.
      - И леди Мортон будет гореть всегда-всегда?
      - Если не станет католичкой. Слезы наполняли глаза Генриетты.
      - Нет, нет, нет! Только не милая Нэн! Мамочка, пожалуйста, помолись Богу и Всем Святым, попроси не сжигать бедную Нэн!
      - Если она станет католичкой, она будет спасена. Ты должна помочь ей обратиться в истинную веру.
      - Хорошо, мамочка, я сделаю это, я сделаю!.. После этого Генриетта шла к воспитательнице и с плачем бросалась на шею.
      - Пожалуйста, обратись в истинную веру, милая Нэн. Милая леди Мортон, ты должна стать католичкой, чтобы спастись. Пожалуйста, стань католичкой, и я стану любить тебя еще сильнее, чем теперь.
      - Моя драгоценная, мы же не можем так легко менять свою веру, - говорила Анна Мортон.
      - Но ты должна стать католичкой.., должна! Все, кто этого не сделают, не смогут спастись. Они будут всегда-всегда мучиться.
      - Они что тебе сами об этом рассказали?
      - Я не перенесу, если ты будешь сожжена, милая Нэн.
      - Ну-ка, утри слезы. Обещаю тебе, что не дам себя сжечь.
      - Так, значит, ты...
      - Давай не будем об этом говорить, мое сердечко. Разве не может быть других путей спасения, кроме этого?
      - Только один. Отец Сиприен так сказал.
      - Так, может быть, он знает всего один. Хочешь, я тебе расскажу, как мы выбрались из Англии?
      - О, да.., пожалуйста. И как я хотела сказать людям, что я принцесса и что одежда моя - вовсе не моя.
      На какое-то время она успокаивалась, а позже говорила матери:
      - Я скажу Чарлзу, что ему следует постараться спастись, ведь он, мамочка, тоже будет гореть вечно.
      - Не говори на эти темы с братом, дорогая.
      - Но, мамочка, он не сможет спастись, если он не католик.
      Генриетта-Мария ответила резче, чем обычно разговаривала с маленькой дочерью:
      - Ну.., ну.., ты много болтаешь. Не твое это дело - спасать души. Это дело отца Сиприена. Тебе нужно заучивать то, что он говорит. Ты слишком мала, чтобы поучать других.
      - Но если я могу попытаться спасти милую леди Мортон, почему не попытаться спасти Чарлза?
      Генриетта-Мария нежно ущипнула ее за мягкую щечку.
      - Я уже сказала: сперва тебе следует всему научиться. Еще так много вещей, о которых ты не знаешь.
      Генриетта кивнула. Ей и не хотелось всего знать, потому что поняв, люди начинают ссориться, и она сама была свидетелем разлада между людьми, которых любила больше всего.
      У Генриетты сложилось впечатление, что каждый день мог принести новости, получив которые, мать начнет рыдать и причитать, что она несчастнейшая королева в мире и ни одной женщине не приходилось страдать столько, сколько ей.
      В перипетиях Фронды жизнь многих лиц королевской крови висела на волоске. Прошло много времени с тех пор, как Генриетта последний раз видела своего кузена, короля Людовика, и его брата Филиппа, так что она успела даже забыть о знакомстве с ними. Ее любимый Чарлз вновь уехал - на этот раз на остров Джерси, жители которого оставались верными ему. Генриетта быстро усвоила, что быть изгнанником в чужой стране - участь несладкая. И хотя мать рассказывала ей истории о тех днях, когда она, Генриетта-Мария, была маленькой девочкой и Париж был ее домом, их здесь, несмотря на это, принимали как чужестранцев. Когда француз был зол на английские власти, для них делалось многое, когда же он был равнодушен или занят собственными делами, про изгнанников либо забывали, либо смотрели на них угрюмым взглядом.
      - Самая печальная вещь на свете - не иметь своей страны, - говорила Генриетта-Мария.
      - Неужели у нас никогда не будет родины? - спрашивала дочь.
      Глаза матери, подернутые тенью грусти, оживлялись - она подступала к своей любимой теме:
      - Когда выйдешь замуж, страна мужа станет и твоей страной.
      Генриетта медленно кивала, она знала, что у матери есть на примете муж для нее. Это был мальчик, который со временем должен стать персоной номер один во Франции. Он уже был королем, как и Чарлз. Это был Людовик XIV. Забыв, что некогда она его видела, Генриетта воображала его точной копией брата Чарлза, хотя и знала, что он не такой взрослый. Но он был королем, и люди преклоняли перед ним колени и целовали руки, как целовали руки Чарлза. Ей нравилось думать о браке с Людовиком, потому что, мечтая, она видела мальчика с внешностью Чарлза, разговаривающего, как Чарлз, только имя у него другое Людовик, и он король Франции, а не Англии.
      Ныне, разумеется, по причине Фронды, маленький король и его брат не приезжали в Париж. Сама Генриетта-Мария могла оставаться в Париже потому, что не была в глазах горожан важной персоной, а кроме того, ей дал на это разрешение Поль де Гонди.
      Поэтому они то жили в своих покоях в Лувре, то переселялись в Шайо, в дом, расположенный на холмах. Генриетта занялась учебой, это оказалось несложным делом и развлекало ее. Ей хотелось учиться, нужно было столько узнать! Ей хотелось понять, за что народ Англии убил ее отца и не позволяет Чарлзу взойти на престол, ей хотелось понять, почему французы угрожали точно так же поступить со своим монархом.
      Мадемуазель Монпансье не раз навещала их. "Грандмадемуазель" звали ее в Париже, поскольку она заняла сторону Фронды. Она хотела войти в историю Франции как вторая Жанна д'Арк, еще одна спасительница Франции. Она была очень хороша собой и очень заботилась о том, чтобы каждый не преминул отдать ей дань восхищения, ей, кузине короля, богатейшей наследнице Европы, а теперь еще и героине Фронды.
      Генриетта была в курсе намерений матери женить Чарлза на "грандмадемуазели" и полагала, что та почти что стоит его - такая красивая девушка в столь изысканных одеждах, навеянных духом Фронды - длинные, свободные рукава - "фрондированы", то есть крепились на ремешках, а не на петлях, веер, перчатки и косынка - выдержаны в стиле "а ля Фронда", а ее великолепную шляпу украшал орнамент, напоминавший рисунком пращу. Когда ее экипаж проезжал по улицам, народ разражался приветственными криками: "Да здравствует грандмадемуазель!"
      Между тем мадемуазели следовало, по словам Генриетты-Марии, присмотреться к тому, что она вытворяет. Неужели она не понимает, что своими поступками настраивает против себя королеву-мать? Неужели это умный и дальновидный шаг якшаться с врагами королевы? Да, на стороне Фронды оказался сам великий принц Конде, и его примеру последовали многие аристократы, но для молодой женщины, которая рассчитывает выйти замуж за короля, сближаться с врагами его матери по меньшей мере не умно!
      Но мадемуазель не отличалась мудростью, она всего лишь была заносчива. Она считала себя достаточно взрослой и умной, чтобы делать все, что взбредет в голову.
      Она была кокеткой. Ей нравилось беседовать с Генриеттой-Марией о Чарлзе ведь это один из ее многочисленных поклонников. И хотя она считала его не четой себе, послушать рассказы о его страсти по отношению к ней она была не прочь.
      Маленькая принцесса любила присутствовать при таких беседах; ей нравилось слушать разговоры о Чарлзе, хотя между собой две женщины говорили о нем иначе, нежели в беседах с ней, его маленькой сестрой. Она узнавала столько интересного о самом чудесном из людей, ее любимом брате Чарлзе.
      - Когда он вернет себе Англию, его жена будет королевой Англии, - то и дело повторяла Генриетта-Мария племяннице.
      - Ах, но когда же это произойдет, мадам? Когда это будет?
      - Ты что, сомневаешься, что ждать осталось недолго? Не вечно же англичане будут терпеть этого супостата Кромвеля и его ничтожных приспешников!
      - Говорят, этот мужлан умеет заставить себе повиноваться.
      - Ты сомневаешься, что Чарлз, такой сильный, храбрый, решительный, в состоянии вернуть себе королевство?
      - Но кое-кто поговаривает, что он предпочитает общество женщин обществу военачальников и государственных мужей.
      - Мой отец тоже имел такую слабость, но это не помешало ему одолеть врагов и положить конец гражданской войне во Франции.
      - Но всего этого он смог добиться только в преклонном возрасте. Я не собираюсь растратить молодость на жизнь в роли изгнанницы и опальной королевы. Больше того, король Англии, ухаживая за мной, не постеснялся привезти в Париж свою любовницу.
      - Ба! Мужчина должен иметь любовницу. Что тут такого?
      - А кроме того, он носится с ее незаконнорожденным ребенком как с принцем.
      - Даже если ребенок незаконнорожденный, это сын короля.
      - Я слышала менее оптимистические суждения по этому поводу. Эта... Люси Уотер? Кто она такая? Король не может иметь в любовницах женщину неблагородную, я правильно полагаю?
      - Он всего лишь развлекается. Да и каких знатных любовниц можно отыскать там, в Гааге?
      - Мадам, она оставалась его любовницей и в Париже.
      - Он величайший сластолюбец в мире, и по этой причине не захотел бросать ее по приезду в Париж. Вот увидишь, какие знатные любовницы будут у него, когда он вернется в свою страну.
      - Мадам, я бы предпочла гордиться верностью мужа, нежели знатностью рода его любовниц. Ваш сын не в состоянии быть верным ни одной женщине в мире. Когда он ухаживает за одной, его глаза уже разглядывают другую. Я слышала об этом в связи со скандалом на Джерси. Если мне не изменяет память, называлось имя некой Маргарет Картрэ.
      - Маргарет Картрэ, - прервала ее Генриетта-Мария. - Всего-то дочь сеньора Тринитийского. Это юная девушка. Мой сын остановился в Елизаветином замке, резиденции ее отца, а поскольку мой сын и молодая женщина оказались рядом...
      И Генриетта-Мария всплеснула руками, изображая неизбежность того, что должно было произойти.
      - Где бы ни был Карл II Стюарт, мадам, там обязателен скандал, в котором замешана женщина.
      - Это потому, что он такой галантный и очаровательный.
      - И такой любитель женщин!
      - Мадемуазель, - сказала Генриетта-Мария, - я обязательно посоветую своему брату выдать вас замуж за монаха. Я не вижу, чтобы вы нуждались в мужчине.
      С этими словами она поднялась и короткими решительными шагами вышла из комнаты, и по походке ее дочь поняла, что мать разгневана.
      А Генриетта осталась. Она тихо села в сторонке и погрузилась в мысли о брате.
      Люси недолго пребывала в одиночестве. Вскоре она переехала из Парижа обратно в Гаагу - вместе с королем и его мини-двором, ибо Чарлз очень скоро вернулся с острова Джерси и теперь строил планы в отношении Шотландии. Маркиз Монтрозский дожидался его в Гааге, чтобы обсудить новые перспективы. Англия по-прежнему обходилась без короля, но зато его признали на Джерси, и то же самое намеревалась сделать Шотландия, но на определенных условиях. От Чарлза требовалось одно - подписать клятву-договор, после чего в Сконе должна состояться коронация.
      Люси никак не могла понять, отчего король так растерян и неуверен в себе. Если нельзя стать королем Англии, почему бы не стать хотя бы королем Шотландии. Быть монархом какой бы то ни было страны лучше, чем не управлять никакой, а ведь даже Люси не могла отрицать, что Карл II - король только на бумаге.
      - Ты ничего не понимаешь, Люси, - пытался втолковать ей возлюбленный. Шотландия - страна просвитериан, и церковь Шотландии - враг англиканской церкви, главой которой был мой отец. Беды начались во многом с того, что он попытался навязать им англиканскую литургию. Подписание договора - это в какой-то степени измена Англии. Но зачем я тебе что-то объясняю, Люси? Тебя совершенно не трогают мои проблемы, и, может быть, это мудро. Я часто думаю, что если бы остальной мир был столь же беспечен ко всем так называемым "великим проблемам" и столь же жаден до утех любви, как ты, на земле было бы куда веселее жить.
      Люси улыбалась - она умела отвлечь короля от забот, и он, пожалуй, даже слишком легко соглашался на это. Он терпеть не мог проблем и, когда они появлялись, стремился как можно быстрее отделаться от них.
      Его друг Джордж Вильерс герцог Бэкингем был с ним неразлучен.
      - Почему бы не подписать договор, - спрашивал он. - Лучше иметь страну, где ты правитель, даже если это унылая страна пуритан, чем оставаться в этом городишке на положении изгнанника.
      В конечном итоге решение было принято - подписать условия шотландцев. Он понимал, что мать, узнав об этом шаге, в отчаянии всплеснет руками, - ведь в конечном итоге договор способствовал разрушению и уничтожению католицизма и "папизма", а многие считают, что благородный джентльмен должен предпочесть изгнание уступкам в вопросах веры, и потому объяснял Бэкингему:
      - Моя душа не настолько предана религии, чтобы ради нее жертвовать государственными интересами. Мой дед сменил веру, чтобы покончить с войнами во Франции, и я сейчас, чем дальше, тем больше чувствую себя его потомком.
      - Это правда, к религии вы весьма равнодушны, - соглашался Джордж. - Вы преданы женщинам - и здесь сходство налицо. Но, сир, вам придется изрядно попотеть в дальнейшем, чтобы встать вровень с вашим дедом и в этом, и во многих других вопросах.
      - Дай время, - прошептал Чарлз, - дай только время.
      Эти двое молодых людей не могли даже ненадолго оставаться серьезными, и перспектива пребывания в стране суровых пуритан не могла обуздать их легкомыслия.
      Таким образом Чарлз отбыл в Шотландию, и о том, чтобы взять с собой любовницу ! - малыша Джимми, не могло идти и речи. Шотландцы, сказал король, так истово любят Бога, что у них почти не остается времени, чтобы любить других - даже своих жен. Более того, он почти не сомневался, что они выкраивают время для занятий любовью с женами - обязательно в темноте! - с единственной целью - произвести на свет новых "пуриташек".
      Перед отъездом он обнял Люси и поиграл с Джимми.
      - Заботься о моем сыне, Люси, - наставительно сказал он. - Вспоминай обо мне после моего отъезда.
      - Я всегда буду вспоминать о тебе, Чарлз, - сказала она.
      - А я о тебе, Люси.
      Он не обещал хранить верность - нарушивший уже столько обещаний и клятв, он не хотел обманывать себя и Люси. Чарлз сомневался, что смог бы сдержать такое обещание, хотя и был наслышан, что шотландские женщины холодны, как климат их страны. Он-то знал, что из всякого правила есть исключения, и если в Шотландии была хоть одна женщина с горячей душой, они непременно встретятся.
      Люси постояла на берегу моря, всматриваясь в корабль с раздутыми парусами, уплывавший от берегов Голландии, затем вернулась в покои, где столько дней и ночей провела со своим царственным любовником, и торжественно объявила Энн Хилл, что ноги ни одного джентльмена не будет за порогом ее спальни, пока ее возлюбленный король не вернется из поездки.
      - После него любой мужчина покажется вам противным, - пылко сказала Энн.
      - Действительно покажется, - согласилась Люси.
      Она верила в это целых два дня, а затем ее вновь начало преследовать ощущение одиночества. Ее карие глаза вновь начали останавливаться на тех немногих красивых мужчинах, которые все еще оставались в Гааге, но всегда рядом оказывалась Энн Хилл и напоминала об отце Джимми.
      Люси оставалось вздыхать и подолгу говорить с Энн о Чарлзе, пытаясь довольствоваться этим.
      ***
      По случаю приезда в Гаагу герцога Йоркского в городе царило великое возбуждение. Герцогу недоставало веселого обаяния брата; гораздо красивее Чарлза, он тем не менее казался непривлекательным рядом с ним. Мрачноватый и упрямый, он в одном походил на брата - в любви к противоположному полу. Пока он не достиг тех успехов в отношениях с женщинами, которыми мог похвастаться старший брат, но был решительно настроен как можно скорее исправить положение.
      Сэра Генри Бенетта Люси увидела вскоре по приезду герцога. Сэр Генри прибыл в Голландию в свите Джеймса и, подобно патрону, искал, чем бы развлечься в этом захолустье. Едва увидев Люси, он понял, что скучать не придется, а узнав ее историю, окончательно уверился, что, несмотря на связь с королем, эта женщина будет его любовницей.
      Он пришел к ней в дом, притворившись, что находится здесь по поручению ее хозяина. Энн Хилл проводила его к госпоже, и та, не отрываясь, смотрела на его статную фигуру, ибо не только он положил глаз на Люси, но и она была пленена красивым придворным из свиты принца Джеймса, и, хотя при первой встрече они ни словом не обмолвились друг с другом, глаза их были выразительнее всяких слов.
      - Госпожа Уотер! - сказал сэр Генри, нагибаясь к ее руке.
      - Добро пожаловать в Голландию, сэр Генри!
      - Мне страшно не хотелось из Франции перебираться в эту страну, - сказал он, многозначительно глядя на нее, - но если бы я знал, что встречу здесь вас, госпожа Люси, от моих колебаний не осталось бы и следа.
      - О, при французском дворе мужчины в два счета становятся льстецами, сэр Генри.
      - Не совсем так, Люси. Они просто учатся ценить красоту и не сдерживать свое восхищение при ее виде.
      Люси сделала Энн знак, чтобы та ушла. Горничная вертелась вокруг, а Люси вовсе не хотелось, чтобы ей сейчас напоминали о ее любовнике-монархе. Она и без того помнила о нем четыре месяца, и никто, даже Чарлз, не мог заставить ее нести бремя верности столь долгий срок.
      Как только они остались одни, сэр Генри подсел к ней и, схватив руку, осыпал ее поцелуями.
      - Вы.., вы чересчур скоры, сэр.
      - Мадам, в этом изменчивом мире нужно спешить.
      - Я бы хотела поставить вас в известность о моем положении здесь.
      - А вы полагаете, я не знаю о нем? Неужели вы думаете, что я не навел справки, едва увидев вас?
      - В соседней комнате спит ребенок - это сын короля.
      - Бедная, бедная Люси!.. Так долго жить в одиночестве, без мужчины!.. Ведь его величество уже давно находится в Шотландии.
      - Я все это время хранила ему верность.
      - Милая Люси! Какое самопожертвование с вашей стороны! Я просто хочу убедить вас - лучше держать в объятиях дворянина, пусть и не самого высокого титула, чем сохнуть по королю, который в это время находится где-то за морем.
      - Вы что же, предлагаете мне изменить, сэр?
      - Ради вас пойдешь не то что на измену, Люси, на плаху!
      Люси отбежала от него и направилась в сторону двери в надежде, что он перехватит ее раньше, чем она коснется дверной ручки, что он и проделал с чрезвычайной ловкостью. Он начал страстно целовать ее.
      - Как вы смеете, сэр? - закричала Люси.
      - Вы слишком прекрасны, и есть один способ уйти от искушения - взять и согрешить.
      - Вы заплатите за это, сэр!
      - Заплачу, и с удовольствием, Люси.
      - Немедленно уходите и больше не показывайтесь здесь.
      Голос Люси замер. Она задохнулась, потом перевела дыхание и, пока он нес ее в спальню, умело изображала притворное сопротивление.
      ***
      И вновь Люси не осталась одна - у нее был очередной любовник.
      Крохотный двор забавлялся, наблюдая за перипетиями этого романа. И что там делает король Карл II в Шотландии, рассуждали придворные, жадно ловя все сплетни и толки. Не забыл ли он вообще про свой двор в изгнании? Судя по доходившим слухам, он находился там под неусыпным надзором. Каждый день Чарлзу приходилось выслушивать бесконечные молитвы и проповеди, по воскресеньям не разрешалось выходить на прогулку, часы напролет приходилось проводить на коленях. Все сошлись на том, что это слишком дорогая цена для такого человека, как Чарлз, пусть даже за свое терпение он должен получить престол. А что же женщины Шотландии? Было ли это вообще возможно - ускользнуть от своих тюремщиков, чтобы наслаждаться обществом, которое ему действительно приятно? Говорили, что ему не разрешалось играть даже в карты, и одна благочестивая леди, увидев через открытое окно, как он играет в карты, немедленно наябедничала комиссарам пресвитерианской церкви в Шотландии. Короля сурово отчитали. Карты в святое воскресенье! Шотландец не может позволить себе такого! Один из комиссаров собственной персоной явился к нему в дом, чтобы сделать выговор и прочитать долгую проповедь о вреде игры в карты в любое время и о том, что играть в воскресенье - двойной грех. Но, кажется, шотландцам импонировал веселый молодой король, ибо этот комиссар перед уходом, как говорили, шепнул: "А уж если вам вздумается играть в карты, ваше величество, молю вас - не забудьте предварительно закрыть окно". Нет, Карл II нашел определенное признание в Шотландии.
      Он еще не был коронован, и герцог Гамильтон с графом Лодердейлом предостерегали его показываться на улицах, поскольку такой способ покорять сердца был чреват непредвиденными последствиями: мало ли какие мысли мог внушить шотландцам вид этого молодого человека. Шотландцы намеревались твердо держать в руках своего короля, Карл II Стюарт должен был стать флагом, под которым их колонны могли бы маршировать в бой против кромвелевской Англии.
      Но, говорили при дворе изгнанников, подвернись Чарлзу возможность для любовной интрижки, его обаяние, вне сомнения, разогнало бы даже холодные туманы и изморось этого горного края.
      Как бы то ни было, вернувшись и обнаружив неверность любовницы, Чарлз наверняка почувствует себя задетым. Зато потом он поймет и простит. Он всегда и все понимал. Сам горячий и страстный, он не мог не принять во внимание пылкость и страстность Люси. В самом деле, рассуждала Люси, человек с таким темпераментом, как у нее или у Чарлза, не мог перенести столь длительное воздержание. И после первых колебаний и умело разыгрываемого смирения перед ситуацией Люси с головой погрузилась в любовную интрижку с очередным партнером; она вновь начала одеваться как павлин, с головой ушла в изучение науки любви, в которой давно уже была дока, и через месяц после первого визита к ней сэра Генри Беннета обнаружила, что снова ждет ребенка.
      ***
      Небольшая и строгая кавалькада медленно продвигалась в сторону Кэрисбрукского замка. Впереди и позади скакала стража, сзади всадников было несколько слуг и домашний учитель, а в середине размещались двое детей: девочка лет пятнадцати и одиннадцатилетний мальчик.
      Мальчик по дороге исподтишка поглядывал на девочку, по щекам которой струились слезы. Бледное лицо сестры пугало его, еще больше пугали слезы: никогда она не была так несчастна, как сейчас.
      Он всегда испытывал священный страх перед сестрой, перед ее исступленной смелостью, перед ее частыми слезами. В отличие от него она не могла приспособиться к их образу жизни и примириться с ним. Он был способен забыть, что является узником, если бы сестра не напоминала ему.
      - Нет, нет и нет, - страстно говорила она. - Тебе не следует ни о чем забывать. Ты обязан всегда и везде помнить, кто ты такой, и в первую очередь помнить о папе.
      При одном упоминании об отце мальчуган готов был зареветь. Ночью в постели он мог заключить сам с собой пакт: "Я не буду думать о папе!" И в молитвах своих он попросил: "Господи Боже, пожалуйста, пожалей меня в эту ночь и не дай увидеть во сне папу!"
      Это были никто иные как принц Генри и его сестра Элизабет, для учителя и слуг - господин Гарри и госпожа Элизабет. Им сказали, чтобы они забыли о своем отношении к королевскому семейству Стюартов, пусть, дескать, Элизабет учится пришивать пуговицы, а Генри - мастерить обувь, чтобы в конце концов они смогли стать полезными обществу гражданами Английской республики, провозглашенной Кромвелем.
      - Я лучше умру, - кричала Элизабет. И в самом деле, если бы горе и меланхолия могли убивать, принцесса давно была бы мертва.
      Мистер Лавл, учитель мальчугана, когда они бывали одни, говорил шепотом, что не стоит бояться: лорд-протектор только лает, но не кусается, а своими угрозами он надеется запугать мать и братьев мальчугана.
      В компании мистера Лавла, занимавшегося его обучением, и слуг, постоянно утешавших его, Генри мог бы и примириться со своим жребием, но рядом была сестра, чтобы, как Божий перст, указывать ему на его титул и вытекающие из него обязанности.
      Будучи старше, она еще застала славные дни королевского величия, а он, почти не помня мать, отца помнил даже слишком хорошо. Чарлза, Джеймса и Мэри он помнил весьма смутно, а младшую сестричку Генриетту даже ни разу не видел. Вообще-то он физически был крепче Элизабет: сломав в восемь лет ногу, та так и не оправилась от травмы. С каждой неделей она становилась тоньше и бледнее, но дух нетерпимости к врагам семьи с каждым днем разгорался в ней все сильнее и сильнее.
      - Элизабет, - прошептал он ей сейчас. - Элизабет, не плачь так. Может быть, в Кэрисбруке нам будет хорошо?
      - В тюрьме - хорошо?
      - Может быть, нам там понравится больше, чем в Пенсхерсте?
      - По-твоему, можно жить и получать удовольствие в тех местах, где совсем еще недавно жил он?.. Совсем недавно!..
      У Генри задрожали губы. Ведь просто невозможно забыть про папу в замке, где он так же, как и они, был узником.
      Элизабет заговорила снова:
      - Они забрали папу оттуда перед тем как убить его, а теперь туда помещают нас.
      Генри сейчас же вспомнил все, что было, и так ясно, будто это происходило в двух шагах от них. Он был уверен, что в Кэрисбрукском замке его вновь будут преследовать эти похожие на явь сны. Может быть, попросить мистера Лавла спать в его комнате? Но Элизабет рассердилась бы на него, сделай он так. "Ты боишься видеть сны о папе", - кричала она с презрением, если он делился с ней своими страхами. "Я бы хотела видеть его во сне каждый день и каждую ночь! Это все равно как если бы он вновь был с нами".
      Сейчас мальчуган опять горько плакал. Он помнил все это так живо потому, что ему тогда исполнилось уже десять лет - и было это год назад. Однажды, в морозный январский день, в Сайон Хаус - этот дворец служил тогда местом их заключения - пришли люди и сказали, что им следует навестить отца.
      Элизабет при этих словах разразилась безудержными рыданиями, и Генри спросил:
      - Но почему ты плачешь? Тебе не хочется увидеться с папой?
      - Ты слишком маленький, чтобы понять, - всхлипнула Элизабет. - О, счастливый Генри, ты слишком маленький!
      Но он недолго был маленьким: он перестал быть ребенком в этот самый день.
      Он помнил колючий морозный воздух, лед на воде, помнил, как скачет вдоль замерзшей реки и удивляется, почему Элизабет беспрерывно плачет с того момента, когда ей сообщили о предстоящем свидании с отцом.
      И когда они прибыли во дворец Уайтхолл, Генри ощутил, что его отец отличается от того отца, которого он знал раньше; и в снах своих он видел именно этот день и отца, каким он был при этом последнем свидании. Генри помнил каждую деталь этой встречи. Он как бы вновь видел лицо отца, осунувшееся, печальное, однако пытавшееся улыбнуться, когда он посадил Генри на колени, в то время как плачущая Элизабет вцепилась в его руку. Он вновь видел бархатный камзол, кружевной воротник, длинные волосы, ниспадавшие на плечи.
      - Итак, вы пришли повидаться со мной, дети мои," - сказал он, целуя их по очереди. - Не плачь, любимая моя дочь. Ну, вытри глаза, ради меня.
      Тогда Элизабет вытерла слезы и попыталась улыбнуться; отец крепко прижал ее к себе и поцеловал в макушку. Затем он сказал:
      - Мне нужно кое о чем поговорить с твоим братом, Элизабет. Смотри, он удивлен и не понимает, что здесь происходит. Он сказал: "Почему ты плачешь, когда мы снова вместе? Разве не самое время радоваться, когда мы вместе?" Это то, о чем Генри думает, не так ли, сынишка?
      Генри серьезно кивнул.
      - Нам хочется быть с тобой больше, чем с кем-либо другим, - сказал мальчик. - Папа, давай будем вместе теперь.., и всегда.
      Отец не ответил, но Генри запомнил, как руки его сжались вокруг сына.
      - Сынок, - сказал он, - вот-вот должно произойти кое-что очень серьезное. В такое время нельзя предугадать, где мы окажемся на следующий день. Я бы хотел попросить тебя запомнить эту встречу на годы вперед. Я бы хотел, чтобы ты запомнил то, что я скажу тебе. Ты постараешься сделать это?
      - Да, папа.
      - Тогда внимательно слушай. Есть две веши, о которых я бы хотел сказать, и хотя тебе всего лишь десять лет, ты сын короля, а посему должен знать много больше, чем другие мальчики. Есть две вещи, которые тебе следует запомнить, и если тебя когда-нибудь будут заставлять забыть про них, вспомни то мгновение, когда ты сидел у меня на коленях, а рядом стояла твоя сестра, старающаяся не заплакать, потому что она старше, чем ты. Первое: у тебя два брата. Никогда и ни за что не разрешай возводить себя на трон, пока жив хотя бы один из них. Второе вот что: никогда не отрекайся от веры, исповедуемой англиканской церковью, от тех наставлений, которые тебе читает мистер Лавл. Это то, о чем просит тебя отец. Ты сделаешь эти вещи ради меня, и, если кто-либо будет склонять тебя не слушаться моих заветов, вспомни этот день.
      Генри обхватил руками шею отца.
      - Да, папа, я буду вспоминать.
      А очень, очень скоро после этого разговора он стал взрослым. Он понял. Он узнал, что через день после того, как он сидел на коленях отца и торжественно давал обещание, люди отвели короля в пиршественный зал около Вестминстера и там, на глазах многих, отрубили ему голову.
      Это и был призрак, посещавший его во сне, - его любимый отец, больше уже не отец, а безголовое туловище, добрые глаза на отрубленной голове остекленели и больше не могут ни смотреть, ни улыбаться.
      Если бы он мог забыть смерть отца, если бы он и Элизабет могли сбежать от врагов отца и присоединиться к матери, как все хорошо могло бы быть! Он не собирался забывать своего обещания отцу, потому что не смог бы этого никогда сделать. Но он мог быть счастлив, любя мать, братьев и сестер, а затем постепенно забыть эту последнюю встречу, эти чуть выпуклые глаза, такие добрые и нежные и такие душераздирающе печальные.
      Возможно, однажды Элизабет помогла бы ему бежать, как помогла бежать Джеймсу. Она без конца попрекала Джеймса за то, что тот еще не убежал, и издевалась над его трусостью. "Будь я мальчишкой и имей силы, я бы давно уже не была пленницей этой бестии Кромвеля!" - заявляла она. А в конце концов Джеймс убежал и переправился через море к матери и брату Чарлзу, который теперь стал королем Англии.
      Когда их после встречи отвели назад в Сайон Хаус, Элизабет переменилась. Чуть позже он понял: сестра лишилась всех надежд.
      Живя в Пенсхерсте с графом и графиней Лестерширскими, которые были к ним очень добры, но вынуждены были подчиняться инструкциям парламента и обращаться с ними не как с детьми короля, а как с членами семьи, Генри не имел особых забот, - зато как сильно мучилась Элизабет.
      А потом, когда они узнали, что их переводят в Кэрисбрук, ее пронзил ужас. Генри попытался успокоить сестру.
      - Это около моря, Элизабет. Это очень красиво, как они сказали.
      - Около моря! - закричала она. - Очень красиво! Он там был. Там он жил и страдал, пока они его не увели, чтобы убить. Там каждая комната - комната, в которой он жил.., и ждал, когда за ним придут. За ним наблюдали с валов, пока он гулял по двору. Ты что, слепой. Генри? Ты совсем бездушный, что ли? Бесчувственный, как кусок дерева? Мы направляемся в тюрьму отца. В одно "из последних мест, где он жил перед смертью. Уж лучше умереть, чем ехать в Кэрисбрук.
      - А вдруг мы сможем убежать, как Джеймс.., или Генриетта, - прошептал Генри, пока они скакали по дороге.
      - Ты - можешь, Генри. - Ты - должен!
      Она понимала, что ей самой это никогда не удастся. Она ехала к Кэрисбрукскому замку как осужденный едет к месту казни.
      Если она умрет, размышлял Генри, что будет с ним, маленьким бедным мальчиком, лишившимся отца?
      Мистер Лавл подъехал к нему, чтобы развеять его уныние. Не находит ли он, что этот остров прекрасен? Нет сомнения, здесь мальчуган сможет вкушать больше мира и спокойствия, чем это было в Кенте. "Ибо это остров, господин Гарри, и он отделен от Англии проливом". Генри был не прочь отвлечься и уйти от забот, но Элизабет вместо ответа устремила вперед неподвижный взгляд, не осознавая, по-видимому, что по лицу у нее бегут слезы.
      Затем мистер Лавл заговорил о Кэрисбруке, который, по его словам, служил лагерем британцев в те времена, когда в Британию пришли римляне. Местность, окружающую замок, тогда покрывал густой тисовый лес, и само слово "Кэрброк" в переводе с кельтского означает "город тисовых деревьев".
      Мистер Лавл рассуждал о Кэрисбрукском замке, вот уже несколько столетий противостоящем ветрам и бурям Ла-Манша, рассказал о Фиц-Осборне, норманне, получившем этот замок на том условии, что он будет оборонять замок и остров от врагов, за что получил прозвище Гордость Кэрисбрука. Рассказал он и о Монтекьюте, графе Солсбери, владевшем этой маркой в правление Ричарда II, и о лорде Вудвилле, спустя несколько лет перестроившем замок. Но довести эту историю до логического конца мистер Лавл не мог по одной простой причине: именно в этом замке были сыграны финальные аккорды трагедии человека, который был отцом Генри, а потому резко перешел на другие темы.
      И так всегда, подумал Генри, разговор начинается и внезапно обрывается, что означает: "Стоп, мы подошли к той ужасной теме, о которой мальчугану лучше не напоминать".
      Они подъехали к замку. Генри поднял глаза к донжону - гневной башне возвышавшейся на искусственном холме; крепостные валы, навесные башни и зубцы создавали впечатление неприступности, и весь замок, казалось, свысока и с пренебрежением смотрел на приближавшихся людей. Стены крепости образовывали правильный пятиугольник и готовы были выдержать любой бой. Маленькая кавалькада пересекла ров и вскоре уже была во дворе замка, где Генри увидел колодец с большим воротом, проворачивающимся при помощи лебедки на манер белки в колесе.
      Сбежались взглянуть на приехавших слуги, они не кланялись, не целовали руки, только подталкивали друг друга локтем в бок и обменивались репликами наподобие: "О, это госпожа Элизабет и господин Гарри прибыли в Кэрисбрук!"
      Элизабет смотрела мимо них, будто их вообще не существовало, но Генри приветствовал их слабой улыбкой: благодаря мистеру Лавлу он знал, что прислуга не приветствует их как королевских детей не по своей воле. Они вынуждены считаться с тем, что короля больше не было, а следовательно, не было принца и принцессы, что все они граждане республики, а их остров Уайт - территория кромвелевской Англии.
      Он спешился и за маленькой и хрупкой Элизабет прошел в главную залу замка, подумав, что траурные одежды, которые сестра отказывалась снимать со времени смерти отца, свободно висят на ней. Последнее время она не хотела есть пищу, которую им готовили. Генри тоже попытался было не есть, но голод оказался сильнее, да и мистер Лавл убедительно объяснил, что, следуя примеру Элизабет, он не в силах будет при случае оказать ей помощь. Элизабет почти тут же отправилась спать; по ее просьбе ей разрешили переговорить перед сном с братом.
      У Генри мурашки поползли по спине при виде сосредоточенного и бледного лица сестры.
      - Генри, - сказала она. - Чувствую, я долго не проживу. Я бы не хотела в тюрьме... В общем, если наши враги не отпускают нас к сестре Мэри в Голландию, лучшее, что мне остается, - это отправиться к отцу на небеса.
      - Не надо так говорить, - сказал Генри.
      - Смерть лучше той жизни, что нам уготована, Генри. Жить так - недостойно отпрысков короля.
      - В один прекрасный день брат вернется в Англию и прогонит ко всем чертям эту бестию Кромвеля.
      - Чарлз!.. - Элизабет повернулась к стене. - Боюсь, брату не хватает силы духа отца.
      - Чарлз, - начал Генри и запнулся. - Но Чарлз сейчас король. Все, кто остался ему предан, признали его королем.
      - Брат совсем не похож на отца, Генри. Боюсь, он не сможет жить так, как жил отец.
      - А может быть, так оно и лучше, если образ жизни отца привел его на эшафот?
      - Образ жизни отца! Как ты можешь говорить такие вещи! Не один лишь образ жизни отца привел его на эшафот, его привели туда козни и преступления наших врагов. Наш отец - святой, он - мученик.
      - Тогда, - серьезно сказал мальчуган, - если брат не святой, то он по крайней мере не умрет как мученик.
      - Лучше умереть или жить в изгнании, чем поступиться королевской честью.
      - Но брат ни в чем не поступился своей честью.
      - Сейчас он в Шотландии. Он присоединился к пресвитерианам. Он стал заложником шотландцев, дабы обрести королевство. Но ты слишком мал, чтобы понять... Я бы предпочла жить в бедности и изгнании.., да, я предпочла бы стать портнихой, чем предать отца.
      Генри был скорее готов радоваться, что брат не похож на отца. Он лично мало знал Чарлза, но много о нем слышал. Он видел, как при упоминании имени Чарлза на лицах людей загораются улыбки. У него сложился свой образ Чарлза высокий - в отца, вечно что-то напевающий и пожимающий плечами при получении неприятных известий. Генри никогда не сомневался, что с таким братом замечательно быть рядом. Такой человек едва ли стал бы сажать его на колени и вести разговоры о торжественных обещаниях. Чарлз был весельчак, в некотором роде грешник, однако люди любили его; не будучи таким правильным и хорошим, как отец или сестра Элизабет, он был человеком, рядом с которым хорошо.
      Элизабет положила худую руку на его запястье.
      - Генри, тебя все время заносит в сторону. Ты даже не пытаешься понять, о чем я говорю. Вот мы сейчас в этом ужасном месте, может быть, именно в этой комнате ходил взад-вперед отец, размышляя о всех нас.., о матери, о братьях, о сестрах - о всех нас, разбросанных по Англии, изгнанных из страны, где мы рождены, чтобы править. Генри, я не смогу жить в этом замке. Мне не вынести этих больших комнат, этих каменных стен и.., дух отца, витающий здесь. Мне этого не вынести!
      - Элизабет, а вдруг нам удастся убежать?
      - Я скоро.., сбегу, Генри. Знаю, мне здесь недолго оставаться. Еще один узник Кромвеля ускользнет от своего мучителя.
      - А вдруг нам удастся вырваться отсюда. Вдруг покажется корабль и увезет нас в Голландию. Я бы вновь переоделся в платье девочки и...
      Элизабет улыбнулась.
      - Ты обязательно это сделаешь, Генри. Обязательно сделаешь.
      - Но я без тебя не уеду. Ты должна быть со мной.
      - У меня такое ощущение, что тебе придется уезжать одному, Генри, поскольку брать меня с собой уже не будет необходимости.
      Она отвернулась к стене, и он понял, что сестра плачет.
      Что пользы от слез, думал он. Что толку попусту убиваться. Чарлз, по слухам, всегда весел и не позволяет неприятностям омрачать его удовольствия. Генри вновь, в который уже раз, до жути захотелось оказаться рядом с братом.
      Но тут же, осознав свою бессердечность, он взял руку сестры и поцеловал ее.
      - Я никогда не брошу тебя, Элизабет, - сказал он. - Я буду с тобой всю жизнь. Она лишь улыбнулась.
      - Да хранит тебя Господь, Генри, - сказала она. - Всегда помни о том, что тебе сказал отец, ладно?
      - Всегда буду помнить.
      - Даже если меня не будет рядом, чтобы напомнить о твоем обещании, хорошо?
      - Ты всегда будешь со мной, потому что я никогда не оставлю тебя.
      Она покачала головой, как будто знала о будущем гораздо больше, и, видимо, действительно знала: через неделю по приезде в замок Кэрисбрук Элизабет настигла лихорадка и в сочетании с ее депрессией и стремлением к смерти сделала свое дело. Девочка умерла, и с этих пор в замке Кэрисбрук остался всего один узник. Генри нашел выход из одиночества, целиком уйдя в мир грез, и всегда предметом его мечтаний были его родные. Он воображал, как каждый вечер перед сном мать приходит к нему и садится у кровати, и он буквально чувствовал, как она целует его всякий раз перед сном.
      Однажды, сказал он себе, я буду с ними. В воссоединении с родными он видел теперь величайшее счастье жизни, и в ожидании этого блаженного дня забывал, что он узник.
      ***
      Генриетта сидела в материнских апартаментах в Лувре со своей наставницей леди Мортон и училась правильно делать стежки, когда в комнату ворвалась королева Генриетта-Мария. Анна Мортон в душе обрадовалась, что это всего лишь урок шитья - Генриетта-Мария все с большим подозрением относилась ко всему, чему она учила принцессу, и впадала в ярость, стоило ей услышать хоть слово, которое могло показаться ей проповедью "ереси".
      Но Генриетта-Мария явилась не для того, чтобы беседовать с дочерью и гувернанткой на предмет религии. Она ворвалась по-театральному эффектно, ибо питала склонность к драматическим эффектам. Ее черные глаза переполняли слезы, она была небрежно одета, и ее дрожащая миниатюрная рука выдавала отчаяние больше, чем искаженное страданием лицо. Она казалась в этот момент воплощением несчастья.
      Она сразу же направилась к принцессе, и пока Генриетта опускалась на колени - к соблюдению этикета королева в изгнании относилась даже более придирчиво, чем во времена пребывания во дворце в Уайтхолле, - она взяла дочь на руки и, разразившись рыданиями, прижала к себе ее лицо.
      Генриетта покорно терпела, ожидая, пока мать сама отпустит ее. Ей давно уже казалось, что каждый день обязательно принесет очередную беду. В такие минуты она еще более страстно стремилась к брату Чарлзу, который не принимал близко к сердцу никакие беды - он лишь улыбался и пожимал плечами. Именно так хотелось Генриетте встречать невзгоды, если они когда-нибудь обрушатся и на нее.
      В первый момент девочка испугалась, что несчастье произошло с Чарлзом. Тот, как ей было известно, находился в Шотландии. Мать долго бранилась по этому поводу, ее выводило из себя, что Чарлз уехал без ее согласия, что он стал человеком, самостоятельно принимающим решения, и больше не был прежним мальчиком, нуждавшимся в ее руководстве. "Его отец и тот слушался моих советов! - кричала она, когда он уехал в Шотландию. - А он даже не собирается. А ведь Карл был человеком с опытом управления королевством. А тут мальчишка, которого теперь и в Англию-то обратно не пустят, и он вместо того, чтобы слушать, насмехается над материнскими советами".
      Генриетта про себя взмолилась, чтобы с Чарлзом ничего не случилось.
      - Дитя мое, - зарыдала Генриетта-Мария. - Ты потеряла сестру Элизабет. Мне только что принесли новость, что она умерла от лихорадки в замке Кэрисбрук.
      Генриетта попыталась выглядеть озабоченной. Она ни разу не видела сестру и не испытывала к ней никаких чувств, и потому у нее камень свалился с плеч, что беда произошла не с Чарлзом.
      - Дитя мое", девочка моя, - кричала королева. - Что будет со всеми нами? Там еще мой сын, мой малыш Генри. Он остался в этом замке, где мучился в ожидании смерти его отец. Когда же я увижу моего сына Генри? Долго ли ему быть одному в окружении врагов? О, я, несчастнейшая из женщин! Где же теперь мои дети? Или мне суждено потерять их, как я потеряла мужа? Мой сын Чарлз перестал обращать внимание на мать, он едет в Шотландию и принимает условия этих еретиков и, как говорят, убивает время на игру в кости и женщин.
      - Мама, - быстро спросила Генриетта, - что значит убивать время на игру в кости и женщин?
      Королева, словно вспомнив о существовании дочери, стиснула ее так крепко, что девочке показалось, будто ее хотят задушить.
      - Моя крошка.., моя драгоценная крошка! Хоть ты будешь спасена для Бога!
      - А как все-таки, Чарлз, и кости, и женщины?
      - Э-эй! Ты слишком ко многому прислушиваешься. Никогда не повторяй того, что услышишь. Леди Мортон, вы тоже плачете. И все из-за моей маленькой Элизабет, моей бесценной дочери! Что теперь будет с нами, хотела бы я знать? Что с нами будет?..
      - Мадам, я не сомневаюсь, что настанет день и король Карл II вернет себе королевство. В Англии много таких, кто жаждет увидеть его на троне.
      - Но он заключил этот пакт с пресвитерианами.
      - Может быть, это поможет ему утвердиться в самой Англии?
      - Но какой ценой, какой ценой? И моя малышка Элизабет... Умереть такой молодой! Мы строили столько планов после ее рождения, мой драгоценный Карл и я! О, я, несчастнейшая из женщин! Отчего мне не дано вновь услышать его голос, видеть его рядом, делящего со мной бремя моих невзгод!..
      - У него и без того хватало невзгод в жизни, мадам. Было бы чрезмерно нагружать на него еще и эту ношу.
      Генриетта-Мария топнула ногой.
      - Этого не случилось бы, будь он жив. Злодеи убили не только своего законного короля, они убили и его дочь!
      - Мадам, какое горе!..
      - Вы говорите правду, Анна. Прошу вас подготовить девочку к отъезду в Шайо. Мне нужно немедленно перебраться туда. Только там я найду обстановку, которая поможет мне укрепить силу духа и перенести удары, которые без передышки шлет на меня Господь.
      Принцесса повернулась к матери.
      - Мама, а нельзя мне остаться с Нэн?
      - Сокровище мое, я хочу, чтобы ты была рядом. Ты ведь тоже захочешь оплакать сестру, правда ведь?
      - Я могу оплакать ее и здесь, мама. Нэн и я будем плакать вместе.
      Генриетта-Мария на мгновение позабыла про свое горе и бросила резкий взгляд на леди Мортон. Чему она учила крошку-принцессу, пока они были одни? Отец Сиприен сказал, что дитя задает слишком много вопросов. А не пора ли леди Мортон отправляться домой, у нее же есть и собственные дети. Мать не должна отдаляться от своей семьи, даже если причина тому - служба принцессе.
      - Нет, дитя, ты поедешь со мной в Шайо. Тебе тоже будет хорошо среди этих тихих стен.
      - Мадам, - сказала леди Мортон. - Если вам будет угодно оставить принцессу под моей опекой... Генриетта-Мария сузила глаза.
      - Я уже объявила, что дочь едет со мной в Шайо, - жестко сказала она. Леди Мортон, вы преданно и верно служили мне. Я никогда не забуду, как вы привезли принцессу ко мне во Францию. Святые отблагодарят вас за ваши благодеяния. Но я боюсь, что мы чрезмерно злоупотребляем вашим великодушием и преданностью. Я не раз говорила дочери, что у вас есть собственные дети.
      Генриетта взглянула в лицо гувернантки. Леди Мортон чуть покраснела. Королева затронула ее больное место. Вот уже четыре года прошло с того момента, когда она последний раз видела родных, и ей страстно хотелось увидеть их, но она ни разу не испросила дозволения вернуться домой. Она ощущала, что ее долг - оставаться во Франции воевать с отцом Сиприеном за веру принцессы Генриетты.
      Королева и отец Сиприен решили сделать из девочки католичку, но леди Мортон знала о желании короля видеть дочь в лоне англиканской церкви. Такое решительное противодействие королевы воле покойного мужа, которого она беспрерывно оплакивала, могло бы показаться удивительным, не знай леди Мортон натуры Генриетты-Марии. Королева-вдова была в первую очередь католичка, и лишь потом - все остальное. Леди Мортон знала, что эта женщина способна ударить маленькую дочку, которую сейчас нежно ласкала, стоило той хоть в чем-то проявить равнодушие к католической вере, и при этом не испытывала никаких мук совести, ибо обладала способностью верить во все, во что хотела верить.
      Без сомнения, в словах королевы, адресованных гувернантке, таилась задняя мысль. Уж не решила ли она отделаться от наставницы-протестантки? Похоже, дело обстоит именно так. Она хотела целиком передать дочь в руки отца Сиприена, так, чтобы под ногами не путалась еретичка. Генриетта-Мария готова была проигнорировать героические заслуги Анны Мортон в спасении принцессы от мятежников, позабыть клятвенные заверения о вечной благодарности, ибо речь шла о святой католической церкви. Генриетта-Мария в ярости становилась страшна как ураган, и леди Мортон пришлось выбирать, что же правильнее - вернуться к родным детям или остаться рядом с принцессой.
      Королева следила за ней глазами-щелками, пытаясь угадать мысли гувернантки. Даже в этот час страданий по умершей дочери Элизабет вдова Карла I оставалась прежде всего борцом за душу Генриетты.
      - А теперь, - сказала королева, - мы все займемся приготовлениями к отъезду в Шайо. Там мы будем вместе с дочерью скорбеть. Леди Мортон, соберите принцессу. Вы, конечно же, не сможете поехать с нами.
      Принцессу увели. Девочка с тоской думала о строгостях жизни в Шайо, о чопорных монахинях в черном облачении, вспоминала жесткий деревянный пол, на котором подолгу приходилось стоять на коленях, холодные кельи и бесконечный звон колоколов. Да, а что, если Чарлз приедет, пока она там, и уедет, так и не повидавшись с ней?
      Она поделилась своими соображениями с Анной, и та сказала:
      - Но он же в Шотландии, и не может так скоро вернуться. Вы, разумеется, уже вернетесь в Лувр, прежде чем он будет в состоянии приехать туда. Кроме того...
      Анна смолкла, и Генриетта стала настаивать, чтобы она продолжила.
      - Так, ерунда, - сказала Анна. - Я, в общем-то, ничего не знаю.
      Генриетта топнула ногой - привычка, подхваченная у матери.
      - Я не разрешаю заговаривать со мной и прерываться! Вы часто так делаете. Я хочу все знать. Все знать!
      Анна Мертон встала на колени так, чтобы лицо девочки оказалось напротив ее лица. Генриетта увидела, что она почти плачет, и, обвив руками шею наставницы, поцеловала ее.
      - Анна, вы плачете из-за Элизабет?
      - Не только, моя милая девочка. Из-за нас всех.
      - Из-за нас всех? Но почему?
      - Потому что жизнь жестоко обошлась с нами.
      - Ты говоришь про своих детей в Англии?
      - Про них.., и про тебя... И молюсь, чтобы мы все как можно скорее оказались в Англии.
      - Ты думаешь, мы там окажемся?
      - Надеюсь, шотландцы помогут твоему брату отвоевать трон, и он будет коронован в Лондоне, и все вы вернетесь домой...
      Генриетта стиснула руки.
      - Я буду мечтать об этом, Анна. Все время, пока останусь в Шайо, я буду мечтать об этом. Тогда, может быть, и время пройдет быстрее.
      Но пребывание в Шайо задержалось - пришли плохие вести.
      Принц Оранский, супруг старшей сестры Генриетты - Мэри, умер, и по этому поводу было пролито множество новых слез! Тщетно пыталась Генриетта утешить мать.
      - Но все это не настолько ужасно, мама, разве не так? По крайней мере, не так плохо, как смерть Элизабет. Элизабет была моей родной сестрой и твоей дочерью, а принц всего лишь муж Мэри.
      - Дитя мое, тебе всего шесть лет, а ты познала горя больше, чем иные за всю свою жизнь. Это печальное событие.., в чем-то более печальное, чем смерть Элизабет, ибо, любовь моя, Элизабет была всего лишь маленькой девочкой.., узницей. Мы нежно любили ее, и смерть ее не могла не тронуть нас, но смерть твоего зятя касается всех нас гораздо сильнее. Теперь, после его смерти, твоя сестра не обладает прежним влиянием в стране, а между тем многие здесь желали бы завести дружбу с Кромвелем.
      - С этой бестией Кромвелем?
      - С этой бестией Кромвелем. - Генриетта-Мария бросила эти слова как камень из пращи, и Кромвель в голове принцессы предстал подобием огромной обезьяны с ужасными клыками и короной на голове.
      - Они друзья этой бестии, так как предлагают отказать твоему брату в гостеприимстве, оказанном ему еще при жизни принца.
      - А нет там какого-нибудь другого принца, мама?
      - Мы надеемся, что, когда у твоей сестры родится ребеночек, он и станет принцем.
      - Тогда они не посмеют дружить с этой бестией?
      - Принц, пока он будет младенцем, мало что сможет изменить. О, есть ли на свете женщина несчастнее твоей матери, дитя мое?
      - Есть, - ответила Генриетта, - это Госпожа Печаль.
      Генриетта-Мария увлекла дочь в свои удушающе-страстные объятия.
      - Ты утешаешь меня, дочь моя, - сказала она. - Ты всегда должна утешать меня. Ты сумеешь, у тебя получается. Ты одна можешь примирить меня с моими страданиями.
      - Я сделаю, как ты говоришь, мама. Я хочу, чтобы ты из Воплощенного горя стала Воплощенным счастьем.
      И вновь тесные объятья, и вновь недоумение Генриетты, отчего ее утешения вызывают у матери лишь новые потоки слез.
      ***
      Наконец-то и королеве выпал счастливый случай: ее дочь Мэри произвела на свет сына. Ребенка окрестили Вильгельмом, и ликование по этому поводу донеслось и до монастырских стен Шайо. Генриетта впервые за долгое время вздохнула с облегчением. Слезы не предвиделись, и на какое-то время можно было ощутить себя свободной и радостной.
      Королева без конца заводила речь о внуке.
      - Мой первый внук!.. Самый первый! Но тут же вспоминала о хорошеньком ребеночке, которого Чарлз окрестил Джимом. Если бы это было дитя законной жены Чарлза, а не этой беспутной Люси Уотер, какой счастливой женщиной она, Генриетта-Мария, могла бы себя почувствовать!
      Генриетта тоже начинала сразу же думать о Джимми. Она напоминала о нем матери:
      - Он ведь тоже твой внук, мама. А кроме того, говорят, что у Чарлза уже не один сын, а больше.
      - Языки бы оборвать тем, кто болтает об этом.
      - Почему, мама? Разве это не повод, чтобы радоваться, когда у короля много сыновей?
      - Если король решил завести сыновей, ему необходимо сперва позаботиться о подходящем браке.
      - Зачем, мама? - Генриетта, как обычно, немедленно нашла оправдание для брата. - Может быть, он решил не вступать в брак, пока не коронован.
      - Плут он большой, твой брат.
      Генриетта засмеялась; ей в голову не приходило, что брата можно так назвать, но если все плуты такие, то это слово звучало скорее как комплимент.
      - Он самый чудесный на свете, мама, - сказала она. - Как мне хочется, чтобы он был здесь.
      Она с нетерпением смотрела на мать, надеясь, что ее заступничество смягчило суровость королевы в отношении сына, но на лице матери играла такая сложная гамма чувств, что ход ее мыслей невозможно было определить.
      - Если бы принц Оранский был жив и увидел сына, - горячо сказала Генриетта-Мария.
      - Но, мама, это же хорошо, что он оставил сына, пусть даже и не может сейчас увидеть его.
      Вскоре они вернулись в свои апартаменты в Лувре, и новое потрясение ожидало принцессу:
      Анна Мортон зашла к ней и сообщила, что уезжает домой в Англию.
      - У меня свои дети, и они нуждаются во мне, - пояснила она.
      - Но я тоже нуждаюсь в тебе, - сказала Генриетта, готовая разрыдаться.
      - Миленькая моя, мне нужно ехать. Все, что я могла для тебя сделать, я сделала.
      - Я не отпущу тебя, Нэн. Ты моя Нэн. Разве не ты привезла меня сюда? Нэн, не говори об отъезде. Давай вместе будем вспоминать те дни, когда мы убегали из Англии и я всем подряд доказывала, что я принцесса.
      - Это было уже так давно, сердечко мое. Теперь у тебя есть мать и отец Сиприен, они за тобой присмотрят, и твоя Нэн больше не нужна.
      Ясно, подумала Генриетта, Анна уезжает из-за ссоры с отцом Сиприеном. Девочка бросилась в руки воспитательницы, умоляя ее не уезжать. Но Анна уже приняла решение, королева - тоже, и в сравнении с этими непоколебимыми аргументами, слезы и упрашивания ребенка не имели никакого веса.
      ***
      Настал и в жизни Генриетты чудесный день. Это было в октябре, сразу же вслед за днем рождения, когда ей исполнилось семь лет. Накануне этого события мать и вся свита были как никогда мрачны.
      Генриетта пыталась выяснить, отчего они так унылы, но не получила ответа на свои вопросы. Вместо ответа ее усаживали за уроки, заставляли под руководством отца Сиприена читать вслух святые книги, приносимые им для нее, чтобы посредством таких занятий стать хорошей католичкой.
      Но настал день, и мать сказала ей:
      - Дочь моя, мы собираемся встретить одного человека, и я хочу, чтобы ты вместе со мной выехала из Парижа ему навстречу. Одень свое самое красивое платье; когда ты увидишь, кого мы встречаем, ты обрадуешься.
      С губ Генриетты чуть было не слетело имя, но она сдержалась, испугавшись, что в ответ на ее предположение мать покачает головой и с раздражением скажет: "Опять за свое! Разве ты не знаешь, что он в Шотландии?"
      Так она и молчала, сгорая от любопытства и нетерпения, до тех пор, пока на дороге между Парижем и Феканом она не испытала приступ величайшего в ее жизни "счастья, потому что Чарлз собственной персоной скакал им навстречу.
      Ей пришлось несколько секунд всматриваться, прежде чем узнать" так сильно брат изменился. Его красивые локоны исчезли, волосы, подстриженные под горшок, еле-еле доставали до ушей. Бородатый, он казался еще более смуглым, чем прежде, более высоким, чем она его помнила, сильно исхудавший, он не производил больше впечатление молодого человека. Лицо загорело и обветрилось, незнакомые складки легли вокруг рта, на смену прежней задумчивой нежности пришли цинизм и угрюмость. Но это был Чарлз! Те же глаза, готовые засиять, тот же чуть кривой рот, готовый шевельнуться в улыбке.
      А когда он увидел ее, лицо стало таким, как прежде, и вдвойне любимым. Он закричал:
      - Даю голову на отсечение, если это не моя Минетта! А как выросла! Почти что молодая леди!
      Она забыла о всех правилах этикета и закричала в ответ:
      - Чарлз! Милый Чарлз! Это самый счастливый день со времени твоего отъезда!
      Затем она поймала на себе взгляд матери и торопливо сделала реверанс и поцеловала руку короля.
      ***
      Они часто вместе проводили время в покоях Лувра. Она ухитрялась находить возможность быть рядом с ним, а он, как обычно, помогал ей в этом. Она забиралась к нему на колени или сидела, тесно прижавшись, на подоконнике, как бы давая понять, что если он снова попытается покинуть ее, она удержит его, хочет он того или нет.
      - Тебя долго не было, Чарлз, - с упреком говорила она. - Я боялась, ты никогда больше не вернешься.
      - Это от меня не зависело, Минетта. Я все время вспоминал тебя, - отвечал он. - Я бы сам с радостью убежал от этих унылых пресвитериан в Париж!
      - Они очень унылые?
      - Ужасно! Они только и делают, что читают проповеди. Мне приходилось читать молитвы раз по сто в день.
      - Совсем как в Шайо, - пробормотала Генриетта.
      - Я тебе, пожалуй, расскажу об этом, Минетта. Пресвитерианство неподходящая религия для джентльмена с моими вкусами и привычками.
      - Тебе по вкусу игра в кости и женщины, - сказала она серьезно.
      Чарлз невольно расхохотался, и она еще крепче сжала ему руку. Это было ему свойственно - отвечать шумным весельем на замечания, у других вызывавшие разве что град упреков, и Генриетта любила в нем это качество.
      - Так ты начала понимать брата, а?
      Она кивнула.
      - Расскажи мне о Шотландии, Чарлз.
      - О Шотландии?.. Скука и мрак. Ты уснешь, если я начну тебе о ней рассказывать. Расскажу-ка я тебе лучше о том, что со мной приключилось в Англии, хорошо? Это будет куда более захватывающая история.
      - Да, пожалуйста, милый Чарлз! Расскажи, что с тобой приключилось в Англии?
      - Только благодаря чудесам Провидения ты можешь видеть меня здесь, Минетта. И произошло не одно чудо, а много чудес, и они-то и довели твоего брата до дому.
      - А что бы случилось, если бы ты не вернулся?
      - Моя голова болталась бы сейчас на пике для всеобщего обозрения на одном из лондонских мостов, и люди, проходя мимо, тыкали бы в нее пальцем и говорили: "Это Карл Стюарт - второй по счету Карл Стюарт, который пришел взять корону, а вместе этого оставил здесь голову".
      - Нет, нет, нет! - заплакала девочка.
      - Ну, Минетта, это всего лишь шутка. Не стоит плакать. Моя голова прочно сидит на плечах, можешь потрогать. Видишь, как прочно? Карл Второй Стюарт ни при каких обстоятельствах не потеряет своей головы.., разве что при общении с женским полом.
      - Ты никогда и ни за что не должен ее терять!
      - Но потерять еще не значит лишиться, сердечко мое. Это значит всего лишь влюбиться.., так, что все остальное не играет никакой роли. Но я опять делаю глупость, говоря с тобой на такие темы. Увы, мне это присуще. Ладно, ни слова больше о головах. Я расскажу тебе о том, что со мной происходило в Англии, и ты ничего не должна бояться, потому что все это уже в прошлом, а я - рядом с тобой и ты можешь меня потрогать и убедиться в этом. Так вот, я ускользнул от врагов под самым их носом и вернулся сюда целый и невредимый. Я потерпел поражение от моих врагов, но в некотором смысле я же одержал победу над ними. Я пытался вернуть корону, и в этом потерпел фиаско; они же пытались взять меня в плен, и здесь провалились. Как видишь, получился пат, победа не досталась никому, но однажды я попытаю счастья вновь. Минетта! Что-то мне говорит, что однажды я верну трон и стану королем Англии. Но до чего же проклятый жребий ждать! Пресвятой Господь! Это в самом деле так.
      Она слушала, не отрывая взгляда от губ, пока он говорил, и время от времени смотрела в эти нежные смешливые глаза - иногда печальные, но только на мгновение, не более того.
      Он рассказывал о переходе из Шотландии в Англию, о жестокой битве, когда он и его приверженцы сражались против войск парламента. Она не все понимала в его речах, но ей казалось, что он привез с собой тысячи картинок с изображением себя и по очереди держал их перед ней, чтобы она могла их увидеть, и она не сомневалась, что, увидев раз, она их запомнит навсегда, даже когда его не будет с ней, и они до известной степени заменят ей его такое осязаемое и наполняющее счастьем присутствие.
      Она видела его, высокого и смуглого, верхом на лошади, окруженного свитой, и все печальны и удручены, поскольку только что потерпели страшное поражение под Вустером, и многие оказались в руках врагов. Сам он сумел бежать благодаря первому из серии чудес, и когда немногие уцелевшие в битве собрались вокруг, то сами удивились, как сумели спастись. Но еще предстояло выбраться из враждебной страны, где из-за каждого куста на них могли наброситься враги.
      Она представляла его скачущим рядом с католиком-дворянином Чарлзом Джиффардом и слугой Йетсом, определенным графом Дербширским в проводники, потому что до Уайтлейдиза и Боскобеля, где они могли бы укрыться, предстояло проскакать по опасной местности. Она видела его, опрометчиво заглядывающего в гостиницу, чтобы выпить кружку эля, а затем снова несущегося на лошади сквозь ночь; в одной руке он держит кусок хлеба и кусок мяса и на скаку ест, потому что останавливаться не рискует и стремится поскорее пробраться к югу, где не будет подстерегать опасность за каждым поворотом. Она представляла себя сидящей с ним в седле в тот момент, когда в первом утреннем свете он замечает вдалеке развалины цистерианского Уайтлейдизийского монастыря.
      Чарлз помолчал и с неподвижным лицом размышлял над тем, что жизнь короля Англии зависела от смелости и преданности его верных подданных.
      - Ты остановился в развалинах монастыря, брат? - спросила Генриетта.
      - Теперь это уже не монастырь, а жилой дом на ферме, собственность того джентльмена, Джиффарда, который и привез нас туда. Мы не знали, можем ли кому-то довериться, и любым неосторожным движением могли себя выдать, сестра. Помню, стоим мы под створкой окна, как вдруг она распахивается и высовывается мужская голова. Я предполагал, что это один из братьев Пендерелов, которые когда то были слугами Джиффарда, а теперь арендовали Уайтлейдиз. Трое братьев жили в этом доме, один из них, как я понял, и высунул голову на шум. "Вы с новостями из Вустера?" - подала голос голова; судя по голосу, это был молодой человек. Джиффард ответил: "А, это ты, Джордж Пендерел! Плохие новости из Вустера. Король разбит". - "Что с его величеством?" - "Он убежал и стоит под окном в надежде на ваше благоволение", - ответил я за Джиффарда. Тогда, моя Минетта, нас проводили в дом и, дабы я мог утолить голод и жажду, дали вина и бисквитного печенья - никогда в жизни мне не приходилось есть ничего вкуснее, Минетта. Потом мы уселись на пол, я, Дерби, Шрусбери, Кливленд, Бэкингем и Уилмот, и вместе с Джиффардом и этими Пендерелами обсудили, что делать дальше.
      Чарлз стиснул руки.
      - Что это было за вино?
      - Белое сухое, то, что привозят с Канарских островов.., лучшее в мире.
      - Это будет отныне мое любимое вино.
      - Сестра, ты такая чудесная и непосредственная, что заставляешь любить тебя еще больше.
      Затем он рассказал, как братья Пендерелы послали человека в Баскобель и вызвали остальных Пендерелей на помощь королю.
      - Я переоделся, Минетта. На мне были зеленый камзол и бриджи, куртка из замши и шляпа с пирамидальной тульей - Боже! до чего же она была грязной! Мне противно было надевать ее на голову. Но когда я натянул на себя эту, с позволения сказать, одежду, а моя собственная была закопана в саду, человек в засаленной шляпе все еще оставался Карлом Стюартом и никем иным. И тогда Уилмот, который и секунды не может побыть серьезным, сказал: "Нам нужно остричь этого барашка, иначе все его будут узнавать по кудрям". И, Господи Снятый, не спрашивая согласия, этот озорник вытащил нож и ухватился за мои волосы. Он меня славно изуродовал, как видишь, и кудри мои падали на землю, а Пендерелы, Йетс и прочие ловили их, заявляя, что будут хранить до конца жизни как величайшую драгоценность.
      - Я бы хотела, чтобы ты захватил один локон для меня, Чарлз.
      - Один локон! Они все твои, Минетта, как и человек, на голове которого они растут, а ты просишь один локон.
      - Это на тот случай, если ты вновь уедешь.
      - Тогда напомни, чтобы я дал тебе один, когда соберусь в следующий раз уезжать.
      - Прошу тебя, не надо говорить об отъезде.
      - Не беспокойся, Минетта, я здесь осел надолго. Мне, в общем-то, некуда ехать, да и денег не хватит на то, чтобы купить новый камзол. Замечательная ситуация! Король Англии раздетый и без денег!
      - Будет день, и ты купишь столько камзолов, сколько душе угодно.
      - Увы, дорогая Минетта, помимо камзолов у меня море других желаний. Ну, а теперь я расскажу, как госпожа Йетс принесла мне миску с яйцами, молоко, сахар и яблоки, и все это показалось мне сказочно вкусным. А потом я натянул на себя засаленную шляпу и начал учиться ходить вразвалку, как это делают крестьяне, и госпожа Йетс учила меня крестьянской манере речи, чтобы не выдать себя в разговоре. На первом занятии я с треском провалился, потому что не мог задавить в себе Карла Стюарта, он готов был в любую минуту вырваться наружу и предать меня: в разговоре, в походке, в жестах, наконец. Нам сообщили, что неподалеку отряд круглоголовых, поэтому пришлось уйти и спрятаться в лесу, пока они заходили в дом спросить, не проезжали ли мимо кавалеры, среди которых один высокий, смуглый, худой. Джордж Пендерел сказал, что проезжали несколько часов назад и взяли на север... Они поскакали прочь, а я с первой темнотой вернулся в дом, где нянчил малышку Нэн Пендерел, пока ее матушка готовила мне яичницу с ветчиной.
      - Какая она из себя, Нэн Пендерел? Ты полюбил ее?
      - Полюбил, Минетта, потому что она напомнила мне мою маленькую сестренку.
      Он рассказал ей, как прибыл в Боскобел и расположился в охотничьей сторожке - месте проживания остальных членов семейства Пендерел.
      - Я так много прошел пешком, что ноги были стерты до крови, и Джоан Пендерел, жена Уильяма, жившего в Боскобеле, омыла ноги и проложила пальцы кусочками бумаги. Там я перекусил, но поскольку окрестности так и кишели солдатами из армии круглоголовых и стало ясно, что с минуты на минуту они могут объявиться у нас, надо было что-то предпринимать. В Боскобеле тогда же скрывался мой друг и преданный сторонник монархии полковник Карлис, спасшийся после битвы под Вустером. Увидев меня, он так обрадовался, что заплакал, отчасти от радости, отчасти при виде моего грустного положения. Мы ушли и взобрались на громадный дуб. Листва оказалась густой и надежно укрывала нас, но сквозь нее было видно все, что происходит внизу, на земле. И едва мы залезли наверх, в лесу появились солдаты и начали его прочесывать, и это было очередное чудо Господне, Минетта. Спрячься мы где угодно, кроме дуба, нас бы точно обнаружили, но кто станет искать короля на дубе? Так мы с полковником Карлисом сидели, укрывшись, и ждали, пока круглоголовые рыскали в двух метрах под нами.
      - Я теперь всегда буду любить дубы, - сказала Генриетта.
      Чарлз поцеловал ее, и они замолчали. Генриетта представляла его скачущим на коне, потом в сальной шляпе и с бумажными прокладками между пальцев ног, потом прячущегося на ветвях дуба, листья которого скрывают его от врагов.
      Он думал о тех же вещах, но видел все иначе, чем Генриетта. Он видел себя изгнанником, королем без королевства, оставившим в Англии не только кудри, но нечто большее - юность, беспечность, легкий подход к жизни; он чувствовал себя вымотанным и циничным; временами он старался вообще не думать о необходимости возвращать корону.
      Теперь он растрачивал время, играя в кости и ухаживая за женщинами, о чем и услышала от матери сестра.
      Чарлз неожиданно разразился хохотом.
      Это было в любом случае умнее и приятнее, чем сражаться за проигранное дело.
      ***
      Весть о возвращении короля дошла и до Гааги. В своих покоях Люси пристально смотрела на отражение в зеркале, пока Энн Хилл убирала, ей волосы. Энн знала, о чем думает хозяйка, и печально покачивала головой. Будь она на ее месте, насколько по-другому она вела бы себя.
      Люси вдруг сказала:
      - Не гляди на меня так, девка!
      - Извините, мадам, - сказала Энн, опуская глаза.
      - Его не было так долго, - мрачно сказала Люси. - Слишком долго. Я и так хранила верность несколько недель.
      - Громадный срок для вас, мадам. Если бы это не требовало дополнительных усилий, Люси влепила бы пощечину этой твари.
      - Ты берешься судить обо мне, Энн Хилл, - Люси удовлетворилась репликой. Побеспокойся лучше, чтобы я не отправила тебя обратно подыхать в сточной канаве.
      - Вы не станете делать этого. Вы и я не можем теперь друг без друга.
      - Заблуждаешься. Я могу найти служанку посноровистей тебя, и уж во всяком случае не с таким длинным языком.
      - Но ни одна из них не сможет любить вас так сильно, как я; и я говорю обо всем, о чем думаю, только из любви к вам.
      - Скажи лучше, из любви к нему.
      - Мадам, он король!
      - О, ты же не думаешь о его титуле. Все говорят, что он готов без всяких предубеждений поиметь девку-прислужницу, если только ему это взбредет в голову.
      Энн покраснела и улыбнулась.
      - Ага! - закричала Люси. - Вот в этом ты вся. Неудивительно, что у тебя нет любовника. Мужчины любят тех, кто готов броситься им в объятья, забыв обо всем на свете. Увидев такую, как я, они говорят: "Люси готова на все! Люси мне по душе!" И они абсолютно правы, Энн, потому что мне жизнь не в радость без любовника. Я рано открыла это. Я поимела первого любовника, когда мой дом грабили и сжигали солдаты армии круглоголовых, а встретились мы с ним где-то за час до их прихода. Если ты можешь заниматься любовью в таких условиях, о тебе мужчины скажут: "Ага! Эта штучка мне по душе!"
      - Вряд ли его величество, рискуя жизнью при Вустере и думая о том, что вы в этот момент резвитесь с другим мужчиной, говорил себе: "Эта подружка мне по душе!" Уверяю вас, он считает иначе.
      - Уверяешь? Какое право ты имеешь в чем-то уверять меня. Но ты права, Энн. Едва ли он радовался моему грехопадению. Но не ему ли лучше других понять, что толкнуло меня на этот шаг? И, в конце концов, есть Мэри, моя дочка!
      - При чем тут Мэри?
      - Другой на моем месте позаботился бы, чтобы ребенок не родился. Но я не могла так поступить. Я слишком добра.
      - Вы слишком ленивы, - сказала Энн.
      - Подойди поближе, девка, чтобы я могла отхлестать тебя по щекам.
      - Милостивая госпожа, как вы объясните королю факт появления малышки Мэри?
      - Как можно объяснить факт появления ребенка? Есть только один способ появления детей на свет, других не придумано. Но я могла бы заявить, что это его ребенок.
      Краска раздражения выступила на щеках Энн.
      - В городе только глухие не слышали о том, что это ребенок ваш и сэра Генри.
      - Это правда, Энн. Никто бы не поверил в законность рождения этого ребенка... Тише! Она, кажется, заплакала. Пойди, взгляни!
      Энн удалилась и вскоре вернулась с двумя детьми: девочку она держала на руках, а следом за ней шел мальчик двух лет с милыми черными глазками.
      - Ага! - сказала Люси. - Вот и юный Джимми пожаловал.
      Джимми подбежал к матери и взобрался на колени. Она засмеялась его бесцеремонности. Мальчик был любимцем дома, и его блестящие глаза выражали уверенность, что любое его желание будет исполнено.
      Люси нежно поцеловала его.
      - Мама, - сказал мальчуган. - Джимми хочет леденцов.
      Его руки уверенно потянулись к блюду со сладостями; Люси смотрела, как он запихивает их в рот.
      Сын короля! - подумала она и, вспомнив про Чарлза, снова слегка помрачнела. Она сейчас страстно хотела - нет, не быть верной отцу мальчика, ибо Люси не могла желать невозможного - она хотела, чтобы не было его отъезда и чтобы у маленькой девочки, которую сейчас убаюкивала Энн, был тот же отец, что и у Джимми. На секунду лицо Люси озарилось надеждой: а нельзя ли представить девочку дочерью Чарлза? Нет, исключено. Слишком многие были свидетелями ее рождения и исподтишка смеялись, что любовница Чарлза завела себе нового мужчину. Нет, объяснить рождение Мэри было невозможно; Чарлз все равно узнает.
      - Еще сладенького, еще сладенького, - закричал сластена Джимми.
      Люси погладила курчавую голову мальчугана. За такого мальчишку Чарлз должен быть благодарен ей, подумала она.
      Вошел Генри и немедленно выставил Энн с детьми, ибо он появился не для того, чтобы любоваться детьми. Его горящие глаза понимающе смотрели на любовницу.
      Чуть помолчав, она сказала:
      - Его величество в Париже, Генри.
      - Знаю. И скоро он вспомнит про свою Люси. Что тогда?
      - Что тогда? - эхом отозвалась Люси.
      - Сиднею пришлось отойти в сторону. Я намерен вести себя по-другому. Я очень доволен, что мы сможем представить ему нашего ребенка.
      - А что он скажет по поводу его появления?
      - Он все поймет. Если не он, то кто же? Это в духе Чарлза - никого не порицать. Да и как иначе: увидев, как обстояло дело, он сам скажет, что рассчитывать на твою верность на столь длительный срок по меньшей мере неразумно, за такое время святой впал бы в искушение. Любя нас обоих, он нас простит. У тебя на редкость унылый вид, Люси. Ты сожалеешь о его королевском величестве? Ручаюсь, что ничего не будет... Я уж не говорю о его королевском благородстве.
      - Он очень добрый и нежный.
      - Зато я другой. Другой! Ты думаешь, что если он король, то этим все сказано? Ну, приободрись же, будь беспечной, как он... Кстати, вчера за городом я видел статую с изображением женщины, у которой детей как дней в году, и всех она родила в один присест. Вот это достижение, а? Что, если бы вместо одного доказательства нашей любви было бы триста шестьдесят пять, которых мы бы и представили его величеству? Что бы он сказал тогда, представляешь?
      Люси рассмеялась.
      - Он, как и я, засмеялся бы. Он всегда смеется.
      - Так стоит ли бояться человека, столь расположенного посмеяться, как наш король? Ну, Люси. Триста шестьдесят пять за один присест - каково? Каким нужно быть папашей, и какой нужно быть женщиной, чтобы проделать такой фокус? Но, скажу тебе, они были не искуснее нас с тобой. Хочешь увидеть в этом городке статую, возведенную в честь тебя?
      Они снова смеялись, а вскоре уже целовались и ласкались. Можно ли бояться короля, столь искусного в утехах любви и столь понятливого к слабостям других?
      ***
      В это же время в Париже мадемуазель Монпансье обнаружила в короле перемену: он теперь без затруднения говорил по-французски, вместе с локонами оставив в Англии и прежнюю застенчивость.
      Он показывал себя мастером комплимента, и даже молодые французские щеголи не умели делать их с той же грациозностью, что он. Кроме того, его слова сопровождались такими выразительными взглядами карих глаз, что мадемуазель не удержалась от того, чтобы не примерить его на роль будущего мужа.
      Чарлз со всей серьезностью рассматривал ее в качестве кандидатуры на роль будущей жены. Она была красива, пусть даже не в той степени, как сама считала, а главное, богата и происходила из королевской семьи. Лучшего брака, чем с дочерью дяди короля, трудно было придумать для короля-изгнанника.
      То и дело он вспоминал о Люси. Он не испытывал прежнего влечения к ней. Он не был неискушенным мальчиком, когда сделал ее своей любовницей, а за время разлуки еще больше повзрослел. Приключения, через которые он прошел за это время, сильно изменили его. Он сильно протрезвел, хотя внешне это было не столь заметно, перестал надеяться на скорое и легкое возвращение престола, поражение при Вустере оставило след не только в виде теней под глазами и ранних складок вокруг рта - оно затронуло самые глубины его личности.
      Он был инертен, и теперь твердо это знал. Он постоянно порицал сам себя за поражение при Вустере, ибо твердо верил, - а его беспощадность к себе только выросла, - что тем, кто в жизни обречен на удачу, не выпадают поражения.
      У него был шанс, и он упустил его. При этом он не винил плохую погоду, неравное соотношение сил и прочие обстоятельства, на которые указывали ему потерпевшие поражение генералы, корень неудачи он видел в одном человеке Карле II Стюарте, и, каковы бы ни были внешние обстоятельства, под его руководством дело потерпело крах, как это произошло в Шотландии, как это произошло под Вустером, потому что не может судьба иначе обращаться с человеком, который на все беды пожимает плечами и предпочитает танцевать, играть в азартные игры и спать с женщинами, вместо того чтобы разрабатывать план новой военной кампании. Он не раз думал, что если бы Карл I Стюарт мог смотреть на себя непредвзято, а Карл II обладал благородством характера Карла I, то вместе они бы являли собой короля, достойного носить корону такой страны, как Англия. Поистине, это был мучительный дар - слишком хорошо понимать себя.
      Он вспоминал Джейн Лэйн. Милая Джейн! Такая красивая, такая совершенная, при этом ни на секунду не забывавшая, что скачет рядом с королем! Она звала его Уильям Джексон, и этот застенчивый слуга Уильям должен был сопровождать ее в поездке. Он всю дорогу помнил, что за ним скачет красивая женщина. Он был тогда одет под сына фермера - серый плащ и высокая черная шляпа, и в течение недели один человек, одна женщина, Джейн Лэйн, держала его жизнь в своих руках. Ни разу за всю дорогу он не попытался заняться мимолетной любовью с ней, но, сказав ей при расставании "прощай", перестал томиться по Люси.
      У Люси родилась дочь. До него дошли слухи, что Люси стала любовницей сэра Генри Беннета. Чарлз любил славного Генри, ему очень хотелось увидеть малыша Джимми, но он решил, что с Люси все кончено. Встреча с этой парой могла бы создать неловкую ситуацию, а неловких ситуаций он сейчас боялся больше всего на свете.
      А потому он все эти недели наслаждался пребыванием в Париже, играл с сестричкой и ухаживал за мадемуазель Монпансье, которая, и в этом он готов был поклясться, проявляла к нему внимания больше, чем когда-либо раньше.
      - Кузен мой, - говорила она во время прогулки по садам Тюильри, - вы повзрослели по возвращении из Англии. Вы больше не боитесь меня.
      - Я никогда не боялся вас, прелестная кузина, - отвечал он, - только себя.
      - Чепуха! - парировала она. - Бояться себя! Что вы имеете в виду?
      - Бояться поступков, на которые меня могла толкнуть страсть к вам.
      - Когда вы уезжали, вы не говорили по-французски. Побывав в Шотландии и Англии, вы начали говорить бегло. Неужели в этих странах вас учили французскому?
      - Меня там научили многому, только не французскому. Я вернулся совершенно безразличный к мнению других о моем произношении и вообще обо мне.
      - И как вы сумели достичь такого безразличия к суждениям окружающих?
      - Полагаю, мадемуазель, весь секрет в том, что мнение других обо мне не может быть хуже моего собственного.
      - Вы говорите как какой-нибудь циничный старик. Неужели грехи, которым вы предавались в Англии, были столь велики?
      - Не больше, чем грехи, которым предавались остальные.
      - Надо ли понимать так, что отныне вы презираете весь мир?
      - Ни в коем случае! Мир состоит не из одних святых и грешников, и к тем и к другим я питаю глубокое отвращение. Мир, к счастью, состоит также из красивых женщин.
      - А разве красивые женщины не могут быть святыми или грешницами?
      - Ни в коем случае! Они всего лишь красивые женщины. Красота всегда стоит особняком. Она освобождает ее носительниц от всяких обвинений в грехе или святости.
      - Вы городите чушь, Чарлз. Но вы забавляете меня.
      - Вы бы еще больше позабавились, увидев меня в компании слуг на кухне в роли сына гвоздильщика. Там я сидел, скромный незаметный человек по имени Уильям, отец которого работает гвоздильщиком в Бирмингеме. Пресвятой Господь! Что это за мир, в котором сыну гвоздильщика живется спокойнее, чем сыну шотландского принца и французской принцессы.
      Мадемуазель сжала кулаки при этих словах. Она не переносила, когда при ней в небрежном тоне говорили о королевском достоинстве. Чарлз улыбнулся, заметив это. Ему как королю легче было перенести шутки в адрес своего сана, чем бедной мадемуазель. Ей не суждено стать королевой по праву рождения, хотя она могла обрести корону, выйдя за него замуж. Не время ли напомнить об этом? Чарлз не был уверен, но решил попробовать.
      - К несчастью для меня, - продолжал он, - погас очаг. "Эй, Уильям, крикнул повар, - чего ты расселся, как лорд? Раздуй очаг, да поживее!" Я стремился любыми способами угодить повару, но при том, что на мое воспитание затрачено много времени и сил, раздувать огонь в очаге меня не учили. В итоге я, Уильям, сын гвоздильщика из Бирмингема, оказался изобличен в абсолютном невежестве, и толстый повар назвал меня "самым неотесанным болваном в мире".
      - И вам ничего не оставалось, как вытащить шпагу и насадить на нее мужлана?
      - Если бы я это сделал, моя милая леди, моя голова в данный момент уже красовалась бы на лондонском мосту. Лучше выслушать, как тебя - совершенно справедливо - называют неотесанным болваном" чем стать трупом. По крайней мере, мне так кажется. В любом случае, мне было куда комфортнее, чем моему другу Уилмоту. Он спрятался в солодовне, и, пока враги искали его где угодно, только не там, его чуть было не изжарили живьем.
      - А эта Джейн Лэйн.., она, конечно же, стала вашей любовницей?
      - Вот и нет.
      - Ну, Чарлз! Я вас слишком хорошо знаю!
      - Видимо, недостаточно хорошо. Я был слугой леди и держался как и положено слуге.
      - Некоторые особо толковые слуги в иные минуты умеют превращаться из раба в господина своей хозяйки.
      - Только не Уильям Джексон и только не в отношении Джейн Лэйн. Неудивительно, что вы поражаетесь переменам во мне. Видели бы вы, например, меня, втискивающегося для ночлега в лачугу сельского священника: такие жилища не рассчитаны не только на мой рост, но и на мое отношение к религии. Или увидели бы меня в толпе конюхов и прочей прислуги. Мне нелегко было маскироваться. Мое смуглое уродливое лицо известно там каждому встречному и поперечному. Сколько раз приходилось поддакивать в ответ на замечания, что я как две капли воды похож на того высокого, смуглого, худого человека, за поимку которого парламент обещал тысячу фунтов.
      - Да, кузен, вам пришлось побывать в славной переделке.
      - Но наступит день, когда удача улыбнется мне. Я отправлюсь в Англию, дорогая леди, и больше уже не вернусь.
      - Вы хотите сказать, что обретете покой под именем Уильяма Джексона в обществе очаровательной леди Лейн?
      - Я надеюсь обрести покой в обществе очаровательной леди, но в качестве короля, мадемуазель. Не хотите ли вы стать этой очаровательной леди? Я был бы счастливейшим человеком на земле, если бы вы согласились.
      - Спросите меня об этом позже, Чарлз. Спросите, когда вернете себе корону.
      Чарлз поцеловал кончики ее пальцев, нимало не обескураженный. Мадемуазель была слишком горда, чтобы стать хорошей женой. Кроме того, он поймал взгляд одной из фрейлин мадемуазель, юной герцогини Шатийонской. Премилое создание тихая, безмятежная, ясная, она чем-то напомнила ему Джейн Лэйн: такая же нежная и такая же неприступная в своей влюбленности в собственного мужа.
      Безнадежная влюбленность в данный момент соответствовала настроению Чарлза, и он с радостью переключил внимание с заносчивой мадемуазель Монпансье на очаровательную "Бэблон", как он про себя назвал герцогиню.
      Жизнь Генриетты неожиданным образом переменилась. В восемь лет она возобновила знакомство с двумя главными мальчиками Франции: четырнадцатилетним королем Людовиком и его двенадцатилетним братом Филиппом.
      Все началось неожиданно. Пришла мать, ее черные глаза, обрамленные отечными мешочками и морщинами, сверкали, а округлые белые руки безудержно сжимались и разжимались, - знак того, что в голове матери роятся планы.
      - Грядут великие события, - вскричала Генриетта-Мария и немедленно выпроводила всех слуг. Затем она критически оглядела дочку. Девочка внушала ей некоторое беспокойство: она была очень худа и не в меру быстро росла, и, хотя отличалась живостью и сметкой, ей не хватало той общепринятой законченности в облике, которая при дворе приравнивалась к красоте.
      - Похоже на то, что самый важный в твоей жизни день уже на носу.
      - В моей жизни, мама?
      - Ты дочь короля, никогда не забывай об этом. Мое самое заветное желание увидеть тебя с короной на голове. Только это, и ничто больше, может компенсировать все мои мучения.
      Генриетта забеспокоилась. У матери была привычка навязывать дочери скучные или неприятные решения, которые та должна была выполнять ради нее на том лишь основании, что она, Генриетта-Мария - Воплощенное Горе, мученица из мучениц.
      - Война окончена, Фронда отошла в анналы истории. Король и его мать на днях триумфально въедут в Париж.
      - И это.., важно для меня?
      - Ну, дитя, где же твоя обычная смышленость? Разве это не важно для всей Франции, что зловредные бунтовщики укрощены? И что король возвращается в свою столицу.
      - Но ты сказала: для "меня"...
      - Для тебя - особенно. Я хочу, чтобы ты полюбила короля.
      - Вся Франция любит его. Разве не так?
      - Ты должна любить его как короля этой страны, это правда, но ты должна также полюбить его несколько иным образом. Но об этом - позже. Людовик самый красивый из королей, когда-либо живших на земле.
      Генриетта упрямо сжала губы. Есть только один король, о котором можно так сказать.
      Генриетта-Мария встряхнула дочь.
      - Да, да, да, ты любишь Чарлза. Он твой бесценный брат. Но ты не сможешь выйти замуж за брата?
      - Я.., я должна выйти замуж за короля Людовика?
      - Т-сс.., тише!.. Ты подумала, что может случиться, если кто-то подслушает наш разговор? Ты говоришь не о ком-то, а о французском короле. Да, конечно, он всего лишь четырнадцатилетний мальчуган, но при всем том он король. Не смей говорить вслух о замужестве.
      - Но ты сказала...
      - Я сказала, надо думать в этом направлении. Всего лишь думать.., думать день, думать ночь.., и ни на минуту не выпускать это из головы.
      - То есть, это секрет?
      - Секрет? Да! Это мое самое сокровенное желание. Мадемуазель, твоя кузина, рассчитывает выйти замуж за него. Девица ее возраста и четырнадцатилетний мальчик - это же комедия, да и только! На какой прием она надеется после возвращения короля и его матери в Париж? Что они скажут особе, по приказу которой пушки Бастилии стреляли в королевских солдат? Я тебе кое-что расскажу, дитя мое. Месье Мазарини объявил, что первым же выстрелом из пушки мадемуазель убивает своего супруга. И это чистая правда. Когда пушки выстрелили, она потеряла шанс выйти замуж за кузена. Глупая девчонка! Глупая вдвойне, потому что считает себя на редкость мудрой. Она, видите ли, решила, что сможет стать второй Жанной д'Арк! Гусыня глупая!
      - Мама, вы говорили обо мне и о том, как это важно.
      - Ладно, скажу и об этом. Пусть глупость мадемуазель послужит для тебя уроком. Голову дам на отсечение, что по возвращению двора мадемуазель будет вежливо предложено покинуть Париж и удалиться для почетной ссылки в сельскую местность. Там у нее будет время остудить свою горячую голову, начать писать дневник, а заодно подумать, не лучше ли обратить внимание на предложения короля Англии, чтобы не упустить его, как она уже упустила французского короля. Король Франции! И женщина ее лет. Нет, не видать ей Людовика как своих ушей! Но как бы я хотела, маленькая моя Генриетта, чтобы ты пополнела. Какая же ты тощая! Бедное дитя! Ты недостаточно ешь. Я прикажу сечь тебя, если ты не будешь есть.
      - Пожалуйста, мама, не делай этого. Я ем очень хорошо, но ни капельки не толстею, только расту.
      - Людовик тоже высокий. Он такой красивый, что все видевшие его немеют при виде его красоты. Уже десять лет как король.., и при этом всего лишь четырнадцатилетний. Говорят, что он бессмертен, потому что такой идеальный ребенок не может быть человеком.
      - А он идеальный, мама?
      - Ну, конечно! Прекраснее всех остальных мальчиков, выше, богаче, сильнее духом. Поговаривают, что он сын не своего отца, а Бога.
      Глаза Генриетты блеснули; она сложила руки у груди и восторженно слушала.
      Королева привлекла ребенка к себе и исступленно поцеловала.
      - Нет! Тебе следует забыть, что тебе восемь. Ты должна вести себя как леди. Ни на день.., ни на час ты не должна забывать, что являешься дочерью короля Англии.., а только королевская дочь достойна того, чтобы сочетаться браком с Людовиком. А вот наша милая мадемуазель не вполне соответствует этим требованиям. При всем важничанье и так называемой красоте, при всем богатстве - она не дочь монарха. Правда, она, как и ты, приходится королю двоюродной сестрой, но это же совсем не то. Ты дочь короля, как и твоя мать; я и отец Людовика дети одного и того же человека, и это был доблестный воин и великий король Генрих IV.
      Генриетта стояла, переминаясь с ноги на ногу: все это она слышала и раньше.
      - Завтра утром его величество въезжает в столицу и ты будешь иметь возможность поприветствовать его. Рядом с ним будет скакать и твой родной брат - два короля бок о бок.
      - Чарлз! - ликующе крикнула Генриетта. Генриетта-Мария нахмурилась.
      - Да, да, он самый. Но тебе не следует из преклонения перед братом забывать о необходимом почтении перед королем Франции. Это очень хорошо любить брата... Но ради него тебе необходимо другого человека полюбить больше, чем брата.
      Генриетта не стала говорить матери, боясь рассердить ее, что никогда в жизни не сможет любить другого человека больше, чем брата.
      - Тебе уже восемь, - повторила королева. - Достаточно, чтобы перестать думать о детских развлечениях и всерьез подумать о своем будущем.
      Восемь лет! Потом Генриетта будет вспоминать об этом возрасте как о конце своего детства.
      ***
      На следующий день в столицу въезжал король Франции. Вдоль дороги из Сен-Клу в Париж толпились люди, чтобы приветствовать его. Прошел уже год со времени его отъезда из Парижа, но и в дни бунта против двора люди не забывали про этого красивого мальчика и не чувствовали к нему неприязни; наоборот, один его вид вызывал приветственные крики и аплодисменты.
      Все вокруг было великолепно разукрашено: городские гвардейцы, одетые в красный и голубой бархат, возглавляли процессию, а сразу за ними скакал король, в пурпурных бархатных одеждах, вышитых золотыми королевскими лилиями, его шляпа с плюмажем была красиво заломлена назад. Карие глаза, сиявшие торжеством и доброжелательностью, гармонировали с отточенными чертами лица, достойными греческой скульптуры, а свежий, кровь с молоком, цвет лица свидетельствовал, что это все же не статуя, а живой и здоровый подросток. Рядом, разительно контрастируя с ним, возвышалась худая фигура английского короля; его смуглое лицо казалось безобразным рядом с розово-белым лицом небесного херувима, каковым казался французский король, и, тем не менее, многие женщины были не в силах отвести глаз от первого, чтобы взглянуть на второго.
      Со всех колоколен доносился праздничный звон: Фронда окончена, во Франции - мир, и мужчины и женщины плачут и говорят, что их красивый король ниспослан самими Небесами, чтобы привести страну к процветанию. Окна были распахнуты настежь, из них тоже доносились ликующие крики, повсюду развевались шелковые ленты. Самые любопытные залезали на крыши, желая лучше видеть своего монарха. Одна женщина - оборванная и грязная - проложила себе путь через толпу и попыталась поцеловать ногу Людовика. Гвардейцы собрались было оттащить ее, но король лишь улыбнулся, и улыбка его заставила женщину закричать: "Храни его Бог!", и все собравшиеся начали бурно восхвалять нищенку и милость короля.
      За королем скакали великие герцоги Франции - герцог Вандомский и герцог де Гиз, за ними следовал маршал, а затем придворные в сверкающих одеждах. Замыкали эту группу конные гвардейцы.
      Швейцарская гвардия двигалась впереди кареты королевы. В ней на заднем сиденье сидела Анна Австрийская, прямая и надменная, свесив через дверцу красивые руки в перстнях. Собравшийся народ встречал ее довольно холодно: он никогда не любил королеву и именно ее, а не красавчика Людовика, винил во всех неприятностях, пережитых страной. Рядом с каретой скакал второй сын королевы Филипп, согласно обычаю именуемый "месье" - двенадцатилетний мальчуган, немного хмурый из-за почестей, оказываемых брату. Да и как было не роптать на жребий, по которому он родился после брата. Филипп не обладал поразительной красотой Людовика, но успел проявить остроту ума и сообразительность, и ему трудно было смириться с тем, что при любом повороте событий ему суждено оставаться на вторых ролях.
      Мать, взглянув на него, напомнила, что следует улыбаться и кланяться народу, иначе тот решит, что перед ним угрюмый мужлан, невыгодно отличающийся от брата. Так что месье Франции пришлось затаить чувства и широко улыбаться, и люди вдоль дороги перешептывались, что удивительным образом после двадцати двух лет совместной жизни Бог благословил союз Людовика XIII и Анны Австрийской, даровав двух таких замечательных мальчуганов.
      Грянули выстрелы с Бастилии и залпы с Гревской площади; а на улицах города зажглись костры.
      Война во Франции окончена, Людовик вернулся в Лувр, и пришло время вернуться тому блеску и веселью, без которого французы не могут жить.
      И Париж ликовал.
      ***
      В большом зале Лувра король приветствовал гостей. Среди них была и Генриетта-Мария с дочерью. Анна Австрийская улыбнулась золовке, и та незамедлительно сделала вывод, что королева-мать Франции ничего не имеет против брака их детей. Глаза Генриетты-Марии засверкали, она ощутила себя почти счастливой.
      "Если бы только еще один человек мог быть здесь и видеть этот счастливый день!" - подумала она, и слезы выступили на глаза. Она их тут же украдкой утерла: никто не должен видеть ее горя, все были бы только раздражены, что кто-то столько времени носится со своим несчастьем.
      Если бы Чарлз обладал состоянием мадемуазель! Он мог бы организовать новую кампанию за возвращение королевского престола. Если бы Анна Австрийская согласилась на бракосочетание Людовика с маленькой Генриеттой!..
      Все это лишь грезы, но так ли они невыполнимы?
      У юного Людовика было надменное выражение лица. Подчинится ли он матери, особенно в таком вопросе? Его окружали льстецы-лизоблюды, с младенчества говорившие ему, что он ниспослан небесами для того, чтобы править Францией, ему, королю с крошечного возраста, никто ни в чем не смел отказывать, и самая кроткая натура в условиях такого воспитания не могла не нахвататься надменности. Да, пожалуй, он сам сделает выбор, на основе своих расчетов, и почему избранницей не оказаться Генриетте?
      Генриетта была ошеломлена зрелищем всех этих торжеств: весь период войны когда двора в Париже не было, они жили так тихо, и ей ни разу не приходилось бывать в таком блестящем обществе.
      Она была возбуждена, ей нравилось смотреть на сверкающие драгоценностями одежды мужчин и женщин, да и Чарлз был здесь же, на почетном месте рядом с королем Франции, и от этого она испытывала огромное удовлетворение. Это так замечательно, видеть оказываемые брату почести, ее милому брату, которого она когда хотела дергала за волосы, брату, который подбрасывал ее в своих руках и никогда не забывал, что у него есть маленькая сестренка Минетта.
      Но вот пришел ее черед выйти из рядов и поклониться королю Франции. До чего же тот красив, подумала она, в нем есть все, что можно пожелать увидеть в мужчине.
      Преклонив колени, она поцеловала его руку, как положено в таких случаях.
      - Моя маленькая кузина, - сказал Людовик. - Я счастлив видеть вас здесь.
      Но его взгляд был беглым и довольно равнодушным, подняв же глаза, она обнаружила, что Филипп вяло и без особого интереса изучает ее.
      Она вспомнила слова матери, что должна влюбить короля в себя - ради матери, убитой горем и истерзанной муками, и ее охватила паника. Как я могу влюбить в себя этого ослепительного молодого человека, - подумала она и почувствовала себя такой несчастной и беспомощной, что в растерянности забыла отойти в сторону.
      Она ощутила, как в зале установилось гробовое молчание: французский двор, придававший величайшее значение всем мелочам этикета, был шокирован. Окончательно перестав понимать, что ей следует делать, она задрожала как осиновый лист.
      И вдруг, догадавшись, повернула глаза к самому любимому на свете лицу, зная, что на него-то она может положиться. Глаза его обрамились морщинками в столь любимой ею улыбке, краешки губ приподнялись. Она беззвучно взывала к нему, ведь королю Англии нарушить этикет не так страшно, как маленькой девочке.
      И брат положил руку на ее плечо и привлек к себе, чтобы следующий человек мог выразить свое почтение французскому королю.
      - Это моя родная сестра, - сказал Чарлз мимоходом. - Надеюсь, она вам понравится, Людовик, по крайней мере, я очень люблю ее.
      Ее рука вцепилась в кончик его мизинца. Теперь девочка чувствовала себя спокойной и защищенной. Не обращая внимания на поднятые брови матери, девочка осталась стоять возле брата.
      Я становлюсь взрослой, подумала Генриетта, а становиться взрослой всегда страшно. Хотя, если Чарлз рядом, бояться нечего.
      Глазами Чарлз поймал взгляд матери; к его удивлению, в нем сверкало удовлетворение. Мать не была рассержена, Чарлз - тем более, поскольку все это делалось ради Минетты.
      Пусть весь двор запомнит, думала Генриетта-Мария, что эта маленькая девочка - любимая сестра английского короля. Пусть запомнит это и королева-мать. Не такое это ужасное происшествие, если подумать.
      "Господи Святый! - подумал король Англии. - Мама уже сватает ребенка за короля Франции. Вот и Минетта прощается с детством. Моя маленькая сестра становится взрослой!"
      Глава 5
      Экипаж королевы-матери Франции свернул к Пале-Рояль, где ее нетерпеливо ждала Генриетта-Мария.
      Присутствие золовки всегда возбуждало вдову Карла I, но она принуждала себя быть сдержанной, потому что от этой слабохарактерной, вялой женщины, от ее доброй воли зависело исполнение самого страстного желания Генриетты-Марии.
      Анна Австрийская стремительно вошла в огромную гостиную в сопровождении двух служанок. Бедняжки, подумала о них Генриетта-Мария, у них такой измотанный вид - еще бы, слушать ее болтовню, подстраиваться под ее капризы, это было почти подвигом, а ведь среди них немало хорошо образованных женщин. Какое облегчение они, должно быть, испытывают вечером, уложив королеву, непринужденно прощебетав с ней до того момента, пока она заснет, какую радость от ощущения свободы и независимости они должны были испытывать!
      Это была великая честь, то, что золовка соизволила посетить ее на дому. Сердце Генриетты-Марии часто застучало в предвкушении того, что ее мечта может осуществиться.
      Они обнялись - королева-мать Франции и английская королева-изгнанница. Дежурные слезы выступили на глазах Генриетты-Марии.
      - Какая честь.., какая честь! - бормотала она. - Драгоценное мое высочество, вы заставляете меня забыть, что я изгнанница и целиком завишу от вашего добросердечия!
      Анна улыбнулась. Великодушная по натуре, она любила проявлять щедрость по мелочам, когда это не требовало особых хлопот. Все утро она пролежала в постели, а после этого молилась несколько часов в своей часовне: быть в одиночестве, когда мысль перетекает от одного предмета к другому, ей особенно нравилось. Она размышляла о новых сплетнях при дворе, что сегодня приготовили для нее повара, какие новые развлечения ждут ее? Что в этот момент делает ее милый? Она может попросить его прийти повидаться с ней. Но попросить сейчас значит никогда больше не командовать. Командовать любимцем отныне непозволительно. Под прикрытием святости своей молельни она могла думать о его многочисленных достоинствах. Она никогда не уставала думать о своем красивом, невероятно красивом сыне. Его очарование неизменно приковывало ее взгляд. Любая королева мира могла бы позавидовать ей, имевшей такого сына. Любая королева, произведя такого ребенка на свет, могла бы оправдать свое собственное существование, проводя остаток дней в праздности, азартных играх, сплетнях...
      Она могла быть вдвойне довольна собой, поскольку произвела на свет не только Людовика, но и Филиппа. Она то и дело посмеивалась, вспоминая покойного мужа, больше уже не досаждающего ей. Не то чтобы она часто вспоминала о нем; он все-таки умер без малого десять лет тому назад. Она была не из тех, кто вечно копается в прошлом. Она вспоминала вскользь замужество, отвращение Людовика XIII к ней, настоятельную потребность в ребенке, на что постоянно указывал кардинал Ришелье, пытавшийся тем самым примирить супругов и удержать их под своим влиянием; и, о чудо! - рождение Людовика - Людовика Богоданного, - а позже и Филиппа.
      Но к чему думать о другом Людовике, бывшем супруге, холодном, безобразном женоненавистнике, который после первой радости отцовства приходил в бешенство от непоседливости и раскованности своего наследника. Анна невольно улыбалась при воспоминании о том отвращении, которое испытал маленький принц, впервые увидев отца в ночном колпаке. Ребенок так отчетливо выказал свою неприязнь, что разъяренный король обрушился на жену, обвиняя ее в том, что она настраивает сына против отца, и даже попытался отстранить жену от воспитания ребенка.
      Но с этим у него ничего не получилось. Он был стар, бессилен, и дни его, вне всякого сомнения, были сочтены.
      Пророческим оказался случай во время крестин двухлетнего Людовика, когда по окончании церемонии отец усадил его на колени и на вопрос: "Как тебя зовут, дитя?" мальчик уверенно ответил: "Людовик Четырнадцатый, отец". Последовала гримаса короля, глазки его сузились, и слабая улыбка пробежала по болезненному лицу. "Пока еще не Людовик XIV, - сказал он. - Людовик XIII еще не умер. А впрочем, ты, вполне возможно, не так уж сильно и поспешил".
      Прошло немного времени, и мальчик действительно стал Людовиком XIV, и в руках Анны, ставшей регентшей, оказывается новая власть. Не то чтобы она жаждала изменить свою жизнь, политика вызывала у нее только скуку, и для этой цели у нее был милый Мазарини, взявший на себя те задачи, которые в прежнем царствовании решал Ришелье. Ее же гораздо больше занимала обыденная жизнь со всеми ее банальными проблемами.
      - Удалите присутствующих, - сказала она сейчас Генриетте-Марии. Поговорим по-сестрински.
      - Это большая честь и радость для меня, - сказала Генриетта-Мария.
      - Ax, - сказала Анна, когда они остались одни. - До чего же хорошо снова оказаться в Париже и знать, что все невзгоды позади.
      - А мне не меньшей радостью было вновь увидеть вашего сына, его величество короля, - сказала Генриетта-Мария. - Он стал просто красавцем, хотя еще недавно казалось, что стать более привлекательным невозможно, и тем не менее это так - Людовик сегодняшний еще красивее, чем Людовик вчерашний.
      Если и было для Анны что-то более приятное, чем нежиться в постели, или расчесывать волосы, выставляя для всеобщего восхищения свои прекрасные руки, или пробовать деликатесы, специально приготовленные для нее, то это была возможность слушать, как превозносят ее сына.
      - Это правда, - сказала она. - Он не перестает удивлять меня своими достоинствами. - И снисходительно добавила:
      - Но и твоя маленькая дочь не лишена очарования.
      - Моя маленькая Генриетта! Я сделала все, что могла. Это было нелегко. Такие ужасные годы... Я много времени посвятила ее воспитанию. Она умна. Еще она много читает и делает успехи в музыке. Она хорошо поет, играет на клавикордах, а кроме того на гитаре. Король, ее брат, обожает ее и заявлял не раз, что предпочитает ее общество обществу многих других леди, известных своей красотой и умом.
      - Он хороший брат для маленькой Генриетты. Бедное дитя! У нее была тяжелая жизнь. Когда я думаю о ее судьбе и сравниваю с судьбой моих детей...
      - Фортуна улыбнулась тебе, сестра. А вот некоторым из нас... - Слезы послушно хлынули из глаз Генриетты-Марии.
      Анна, не переносившая в своем присутствии переживаний, поспешно сказала:
      - Ну, ребенок теперь с родными, и сейчас, когда у нас в стране мир и порядок, при дворе произойдут изменения. Именно об этом я и собиралась поговорить с тобой. Мои сыновья получают огромное удовольствие от праздников, игры в мяч и особенно от балета. Они преуспели в танцах. Почему бы их маленькой кузине не присоединиться к их играм и развлечениям? Мадемуазель... Безвольный рот Анны на секунду окаменел, - на некоторое время отъезжает в провинцию.
      Генриетта-Мария не смогла скрыть своего удовлетворения.
      - Она была очень изобретательна по части увеселений, - продолжала Анна, но поскольку ее не будет здесь, ваша дочь, возможно, могла бы ее заменить.
      - Для меня это величайшая радость. Генриетта будет в восторге.
      - Она может приехать в Лувр и помочь моим сыновьям в осуществлении планов увеселений, которые они задумали устроить. Не сомневаюсь, она будет им очень полезна.
      Генриетта-Мария едва не забыла о благоразумии: ей так хотелось подсесть поближе к королеве-матери Франции, поболтать как мать с матерью о достоинствах и достижениях их отпрысков, помечтать с ней о счастливом браке ее дочери и Людовика. Но на помощь пришло честолюбие, и она взяла себя в руки.
      Она сидела, слушая, как Анна рассказывает о Людовике: в семь лет Людовик получил выговор за богохульство, в восемь - щеголял в розовом сатиновом костюме с золотыми кружевами и розовой лентой, отменно танцуя и блистая грацией и красотой; а вот Людовик, болеющий лихорадкой; мать четырнадцать дней только и делала что молилась, плакала и молилась; а ребенок даже в болезни был такой сладкий и терпеливый; вот он приглашает мальчика-слугу присоединиться к его игре, вот он выбирает для игры девочку-прислужницу, влюбляется в нее и хочет сделать королевой, чтобы самому прислуживать ей, а вот ссора с братом, где он утверждает, что Филипп во всем должен подчиняться Людовику. И так далее, и тому подобное, пока она не встала, чтобы уйти.
      После ее ухода Генриетта-Мария немедленно послала за дочерью, а когда та пришла, горячо обняла ее.
      - Мама, мама, что произошло, отчего ты такая счастливая? Новости от Чарлза?
      - Всегда и везде на первом месте Чарлз. Существуют и другие люди, с которыми тебе придется соприкасаться отныне. Тебе следует нанести визит королю и его брату; завтра утром ты отправляешься в Лувр, чтобы помочь организовать им балет для нашего общего увеселения.
      - Я?.. Мама!.. - Генриетта отпрянула.
      - Боже, Боже! - застонала королева. - Не будь гусыней!
      Она ущипнула дочь за щеку.
      - Помни о том, что я сказала. Хотя ты всегда должна помнить, что являешься дочерью короля, пренебрегать оказанной тебе милостью не стоит. Доченька моя, это великая новость! Мадемуазель, сама мечтающая выйти замуж за Людовика, оказалась в опале и выслана в провинцию, и тебе, девочка моя, предстоит занять ее место в играх и развлечениях Людовика и его брата. Соглашайся со всем, что скажет Людовик, принимай его сторону в ссорах с братом. И помни все, что я тебе говорила.
      - Да, мама, - прошептала Генриетта. Ей хотелось, чтобы Чарлз оказался в Париже и она могла рассказать, как тяжело у нее на душе. Он бы понял и утешил. А без Чарлза было так одиноко и совсем не с кем поделиться.
      Два мальчугана ожидали свою кузину. Людовик был в нетерпении.
      - Маленькая девочка, - повторял он. - Теперь нам придется играть с маленькой девочкой. Почему это я должен играть с маленькой девочкой?
      - Потому что ее брат король Англии, - ворчливо ответил Филипп.
      - Король Англии. У англичан и без того должно хватать дел.
      - Как недавно у французов, брат... Еще не так давно.
      Людовик в раздражении покачал головой. Филипп постоянно пикировался с братом, поскольку был на два года моложе и носил всего лишь титул "месье", герцог Орлеанский вместо королевского.
      Людовик злился недолго. Он был отходчив, хотя нередко и высокомерен естественное в его положении качество. Изо дня в день ему приходилось слышать, что он наиважнейшая персона в мире. Совсем недавно его домашний учитель сказал ему, что Господь одарил его тем, чем не обладал даже его прославленный дед Генрих IV, - симпатичной внешностью, почти неземной в своем совершенстве, прекрасной фигурой, располагающим к себе обаянием. И так было всю жизнь. Наставники никогда не заставляли его учиться, позволяя плыть по воле собственных влечений, и было просто чудом, что он вообще приобрел какие-то знания при всей своей страстной любви к развлечениям. Но с физическими достоинствами пришло желание делать то, что необходимо, и изредка это стремление становилось преобладающим. Так, на время в нем проснулось усердие к учебе, но потом страсть к игре в солдатики - его любимая из игр - захватила его целиком, и он начал устраивать сражения между молоденькими мальчиками, собранными в армии. Увы, год назад его Доблестная Рота была разогнана, поскольку ее подвиги приняли настолько ощутимый характер, что мать начала всерьез беспокоиться о сохранности сына, и Мазарини решился пойти против короля и положил конец опасным играм. После этого Людовик вернулся к танцам, и в частности, к балету.
      Он преуспел и здесь, никогда, впрочем, не забывая, что похвала, полученная от кого-то из его окружения, не может быть полностью искренней, поскольку от своего гувернера месье Вийеруа ни разу не слышал отрицательного отзыва; если Людовик о чем-то просил, де Вийеруа неизменно отвечал:
      "Да, конечно!" даже если не знал, о чем его собираются просить. Гораздо больше Людовик любил своего камердинера Ла Порта, который часто перечил ему и временами даже запрещал что-то. Самое большее, что мог сказать месье де Вийеруа, когда Ла Порт возражал против чего-либо, было: "Ла Порт прав, сир". Однако по сути гувернер никогда всерьез не ругал его и ничего не запрещал, даже если король проделывал сальто в постели и в конце концов падал и набивал здоровенные шишки на голове.
      Людовику давно стало ясно, что в окружении таких подхалимов ему в его четырнадцать лет необходимо быть особенно бдительным.
      - Те, кто снисходителен к вашим недостаткам, - сказал ему однажды Ла Порт, - заботятся не о вашем, а о собственном благополучии, и цель их заключается в том, чтобы, расположив вас к себе, воспользоваться монаршьим благоволением и разбогатеть.
      Людовик никогда не забывал это предостережение. Он очень полюбил Ла Порта, ему нравилось, когда тот читал ему книги перед сном в постели. История Франции звучала в изложении Ла Порта так интересно, и Людовик с особенным вниманием прислушивался к критическим замечаниям в адрес прежних королей Франции.
      Но в этот день он не желал примиряться с тем, что ему и Филиппу, придумывавшим очередной балет, посылали в помощь маленькую девочку то ли восьми, то ли девяти лет.
      Она появилась и преклонила колени: высокая для своего возраста, тонкая и очень тихая. Людовик нашел ее скорее даже безобразной, ибо уже начал разбираться во внешности женщин.
      Он рос, окруженный красивыми женщинами, но среди камеристок его матери была одна, которая вызывала в нем необычные чувства при взгляде на нее. Это было странное ощущение, поскольку она была одноглазой и далеко не миловидна, плюс к этому - значительно старше его. Ей было, как он предполагал, лет уже около двадцати, она была замужем, очень дородна, но ему, он сам не понимал почему, все время хотелось смотреть ей вслед.
      - Итак, вы приехали к нам, чтобы помочь поставить балет, кузина? - спросил Людовик.
      - Да, сир. По приказу наших матерей.
      - Тогда поднимитесь с колен, и мы расскажем вам о наших планах. Это будет грандиозный балет, и называться он будет "Свадьба Фетиды и Пелея".
      Генриетта продолжала его слушать, Филипп тем временем откровенно заскучал и, отойдя в сторону, стал разглядывать себя в большом венецианском зеркале. Думая о своей привлекательной внешности, он начал взбивать кудри так, чтобы они падали только с одной стороны. Ему хотелось, чтобы вместо этой маленькой тихой девочки к ним прислали нескольких веселых молодых людей. При этой мысли Филипп улыбнулся: де Гиш был такой симпатичный и такой всепонимающий!
      Он повернулся к брату, нахмурившемуся оттого, что его оставили одного объясняться с маленькой девочкой, ничего, конечно же, не понимающей в балете и прочих развлечениях: при взгляде на нее складывалось впечатление, что она только что покинула детскую.
      Но лицо Генриетты по мере рассказа короля все более оживлялось, она заразилась его энтузиазмом.
      - Вам, ваше величество, необходимо появиться в костюме Аполлона, отважилась она высказать свое мнение.
      - Аполлона? - воскликнул король с интересом.
      - Да, сир. Бога солнца. Это будет самая эффектная роль в балете. Вы будете одеты в золотое платье, вокруг вашей головы будет сияющий нимб, чьи лучи ослепят каждого, кто посмотрит на вас, так что всем сразу станет ясно - перед ними бог солнца.
      - Бог солнца! - прошептал король. - Ты умнее, чем я предполагал, кузина.
      - Я жила так тихо и смирно, сир. Все время у меня уходило на учебу.
      - Вот почему ты такая тонкая, - сказал Людовик. - Тебе нужно больше времени проводить на воздухе, тогда ты станешь гораздо здоровее. Хотя, допускаю, что при организации балета от тебя не будет особого проку.
      К ним подошел Филипп.
      - А какая роль будет для меня? - спросил он. - Мне бы хотелось играть женскую роль. Мне нравится носить женское платье, драгоценности в ушах, красить лицо...
      Сказано это было в жеманно-девичьей манере, и король тут же засмеялся. Генриетте немедленно передалось настроение Людовика, и она тоже рассмеялась.
      - Из вас получится очень миленькая пастушка, кузен, - сказала она.
      - Пастушка?! Тогда как брат мой будет богом солнца?
      - Но ведь пастушка будет в серебристой ткани с лентами розового цвета.., возможно, благоухающих духами, а также в шляпе из черного и белого бархата с развевающимися перьями - голубыми, как небо в теплый майский день. Вы можете держать в руках позолоченный жезл.
      - Костюм мне нравится, но быть пастушкой - это чересчур, кузина.
      - Тогда вы будете богиней, богиней любви.
      - А у нее есть идеи, у нашей кузины, - сказал Филипп.
      - Да, - подтвердил Людовик. - Это верно. Он казался несколько озадаченным. Пока он и его брат предавались праздному безделью, она получила образование под руководством старых монахинь из Шайо. Эта маленькая девочка, которая была на шесть лет моложе его и на четыре - брата, все эти годы жила уединенно, избегая торжественных церемоний, но в свои восемь прочла уже больше, чем они с Филиппом вместе взятые.
      - Кузина, вы умеете танцевать? - спросил Людовик.
      - Немного, сир.
      - Тогда покажите нам. Филипп, танцуй. Тот надменно отвернулся.
      - У меня нет настроения танцевать сегодня, Людовик, - сказал он. - Почему бы тебе самому не потанцевать с кузиной, чтобы лучше проверить ее таланты?
      Людовик нетерпеливо закачал головой. Он не хотел унижаться, танцуя с этой маленькой девочкой-худышкой.
      Его глаза сощурились, встретившись со взглядом Филиппа, и Филипп почувствовал, как внутри него поднимается волна негодования. Он родился всего на два года позже, но королем стал его брат, и из-за этих двух лет разницы он должен подчиняться Людовику даже в играх. Так сказала мать, то же самое говорил Мазарини.
      Пару секунд братья стояли, смотря друг другу в глаза. Филипп вспомнил о ссорах, которые имели место между ними. Ссорились они нечасто, но когда это происходило, ему приходилось брать вину на себя. Он вспомнил случай во время переезда двора, когда Людовик настоял, чтобы их поместили в одну спальню. Это была маленькая комнатка по сравнению с теми, к которым они привыкли, и поутру, когда они проснулись и король увидел кровать брата, вплотную придвинутую к его ложу, Людовик плюнул на нее. Филипп, всегда готовый защищаться, немедленно ответил тем же, чем привел Людовика в ярость. Король плюнул в лицо брату, Филипп прыгнул в кровать брата и вылил в нее воду. Разумеется, король то же самое проделал с кроватью Филиппа. Вскоре их перепалка переросла в настоящее сражение: братья кидали друг в друга подушки, пытались придушить друг друга простынями. Бедный де Вийеруа тщетно пытался остановить их. Это удалось только Ла Порту, который растащил их и пристыдил, указав, в каких дикарей они превратились. Филиппа тогда обуял гнев, и он готов был драться до последнего, но через несколько часов он уже забыл об инциденте. Но не так обстояло дело с Людовиком. Тот не мог ни на минуту отключиться от происшедшего, обвинял самого себя и мучился угрызениями совести от того, что вел себя недостойно титула короля Франции.
      Он не таил обиды на Филиппа, поскольку помнил, что сам начал ссору, плюнув на кровать брата. В течение недели он все время путешествия ехал в отдалении от Филиппа, державшегося позади, предаваясь меланхолии, и в конце концов написал записку Филиппу, начинавшуюся новостями о себе и напоминанием, что он остается его нежно любящим маленьким папой Людовиком.
      Но та ссора в спальне не кончилась на этом, и вовсе не Людовик ранил самолюбие Филиппа. Это сделали мать и кардинал, обвинившие младшего брата во всем происшедшем; они долго доказывали ему, что он не смеет никогда впредь ставить в унизительные ситуации своего царственного брата; если даже Людовик плюнул на его постель, он должен помнить, что это королевская слюна, и не обратить на это внимания.
      Филипп помрачнел, но, разумеется, ни в чем Людовика не обвинял, а только стал еще больше завидовать ему.
      Вот и сейчас, вспомнив все это, он покорно взял маленькую девочку за руку, пока Людовик отправился на поиски музыкантов, чтобы его брат и кузина могли потанцевать.
      Малышка Генриетта танцевала с грацией и изяществом. И Людовик наблюдал за ней со скрытым удовольствием. "Бог солнца!" - подумал он и улыбнулся возникшей в воображении картине. Балет продемонстрирует все его блестящие стороны, и по его окончанию все будут восхищаться юным монархом и говорить, что он нечеловечески совершенен и просто божествен.
      Но он, Людовик, вспомнит слова Ла Порта и постарается не слишком восхищаться собою. Филипп и Генриетта закончили танец.
      - Прекрасно! - сказал Людовик. - Ты примешь участие в балете, кузина.
      Филипп томно опустил руку кузины и сказал:
      - Людовик, давай позовем остальных. Де ла Шатра, Кослэенов, дю Плесси-Праслэна.., и де Гиша.
      - Хорошо, - сказал Людовик. - Я их уже пригласил. Мы придумаем балет про бога солнца, и, кузина, я вам обещаю в нем роль.
      - Спасибо, сир, - робко ответила Генриетта. Друзья короля собрались в его покоях. Людовик сказал:
      - Я придумал балет. Я там буду богом солнца. Филипп увлек де Гиша в угол, где они занялись укладкой волос и хихиканьем. Поклонники Людовика сгрудились вокруг него.
      Генриетта стояла в сторонке. Что могло быть интересного в этой худенькой девочке?
      ***
      Генриетта-Мария приехала навестить дочь. Та немного встревожилась: зная мать, она полагала, что ей будет дано какое-то новое неприятное поручение.
      - У меня для тебя хорошая новость, милая. Твой брат приезжает во Францию.
      - Чарлз!..
      - Нет, нет, нет! Всегда и везде один Чарлз! У тебя есть и другие братья. Я имею в виду Генри.
      - Генри - младший из моих братьев. Я его ни разу не видела.
      - Теперь это будет в прошлом. Ты увидишь его сразу по приезду в Париж.
      - О, я так рада, мама.
      - Еще один ребенок отныне будет рядом со мной. Какая же это радость для сердца матери! Ему сейчас тринадцать лет, а я как сейчас помню тот день, когда он появился на свет. Это было в Отлендском дворце и твой отец...
      - Мама, умоляю тебя, не говори об этих днях. Они только расстраивают тебя, а сейчас ты должна быть счастлива, ведь к нам приезжает Генри.
      - Да, и ради Генри нам нужно кое-что предпринять - тебе и мне.
      - Что именно, мама?
      - Ты, между прочим, везучая девочка, не знаю, понимаешь ли ты это. Ты приехала во Францию, когда тебе едва исполнилось два года и ересь не успела коснуться тебя. Твой брат оказался менее счастливым, и я боюсь, что его бессмертная душа в опасности. Мы должны спасти его, Генриетта, и я прошу тебя помочь в этом. Ты должна объяснить ему, что отец Сиприен научил тебя только хорошему. Общими усилиями мы, быть может, и сумеем спасти его душу.
      И вот приехал Генри - застенчивый и робкий мальчик тринадцати лет, беспредельно счастливый от того, что наконец-то может соединиться со своей семьей. Мать громко и шумно выражала свою радость: ее любимый сын снова с ней, этот день один из счастливейших в ее жизни. И тут же она разразилась бурными рыданиями, потому что с ней не было ее Элизабет.
      Генри заплакал вместе с ней, но маленькая сестра взяла его за руку и попросила не плакать.
      - Ты с нами, Генри, - сказала она, - и это большая радость. Давай думать об этом и ни о чем больше.
      Генри с удовольствием подчинился: он и без того перенес слишком много горя.
      Когда они остались вдвоем с Генриеттой, она начала искать пути осуществления просьбы матери, и для начала попросила рассказать о его жизни с Джеймсом и Элизабет, и о том, как Джеймс исчез из дворца во время игры в прятки. Потом он рассказал о том, как они жили в Сайон Хаусе, умолчав о дне, когда его и сестру отвезли в Уайтхолл на встречу с отцом. Рассказал он и об одиночестве в Кэрисбрукском замке, о том, как добр был к нему мистер Лавл, как он стал товарищем для него после смерти Элизабет. Он рассказал сестре и о своем стремлении оказаться рядом с матерью.
      - Брат, - сказала Генриетта, - ты другой веры, чем мы с мамой.
      - Я одной веры с моим отцом.
      - Генри, мама хотела бы, чтобы ты обратился в нашу веру. Пойдем завтра со мной, и ты послушаешь, о чем будет говорить отец Сиприен.
      Рот мальчика неумолимо сжался.
      - Прости меня, Генриетта, но не проси, пожалуйста, об этом. Я не сказал тебе, но когда мы жили в Сайон Хаусе, нас однажды отвезли в Уайтхолл. День был холодный, и река замерзла. Это был самый грустный день в моей жизни, Генриетта, но я еще не знал об этом. Мы приехали навестить отца, и это было за день до его смерти.
      - Не надо об этом. Генри, - резко сказала Генриетта. - Умоляю тебя, не надо об этом.
      - Мне нужно сказать об этом, чтобы все объяснить. Отец посадил меня на колени и сказал, чтобы я оставался в вере, в которой был крещен.
      - Это не наша с мамой вера.
      - Да. Это вера моей страны и моего отца.
      - Я поняла, Генри.
      - О, Генриетта, не говори никому об этом, но мистер Лавл сказал мне, что если бы мама была одной веры с папой и не пыталась обратить его и Англию в католичество, наш милый папа был бы еще и сегодня жив.
      - А так ли это, Генри? Действительно ли это так?
      - Но мне об этом говорили... И не один мистер Лавл, но и многие другие. Я никогда не обращусь в веру, из-за которой погиб наш отец.
      - Но это мамина вера, Генри.
      - Я останусь в прежней и никогда не поменяю ее на какую-либо другую. Я обещал это отцу, Генриетта. О, ты никогда его не видела. Это было так давно, но я не могу думать о нем без слез, Генриетта. Я не могу.., не могу!
      Генриетта вытерла глаза брата своим платком.
      - Братец, милый, никогда, никогда я не буду просить тебя сменить веру. Я сама.., боюсь. Я боюсь веры, которая погубила нашего отца.
      - Возможно, я и не прав, Генриетта, возможно, вера здесь ни при чем... Не от религии щемит сердце и приливает к вискам кровь, а тогда, когда люди говорят: "Я думаю именно так и убью каждого, кто считает иначе". Такая религия не может быть справедливой, Генриетта. Это гордыня.., самоуверенность и, возможно, неверие. Не знаю. Но в любом случае не проси меня изменить моей вере.
      - Не буду, - с чувством сказала Генриетта. - Обещаю, что никогда больше не буду.
      ***
      Генриетте минуло десять лет. Ее жизнь стала веселой как никогда раньше. Король и его брат обнаружили, что несмотря на малолетство, их кузина отлично танцует, отменно играет на лютне и блестяще исполняет роли в театрализованных представлениях.
      Во время балетов, где король появлялся не только как бог солнца Аполлон, но и как Марс, не пренебрегая, однако, и малыми ролями - дриад, фурий, придворных, двор начинал проявлять беспокойство, не видя своего монарха на переднем плане. Маленькая Генриетта сыграла роль Эрато - музы любви и поэзии. Увенчанная миртом и розами, она продекламировала стихи, которые выучила даже не памятью - сердцем. Она была настолько обворожительна, что двор взорвался в честь нее аплодисментами, и Генриетта-Мария сказала себе, что это - одно из счастливейших мгновений ее жизни и если бы ее муж-мученик мог присоединиться к ней и стать свидетелем триумфа дочери, она могла бы считать себя счастливицей. Даже Анна Австрийская, восседавшая на троне, оторвала взгляд от своего бога солнца, чтобы пристально взглянуть на девочку.
      - Как ей идет этот костюм, - сказала она, покачав головой. - Ваша малышка будет красавицей, сестра. Людовик рассказывал мне, что с удовольствием танцует с ней и что она играет на лютне с редким для ее возраста мастерством.
      О, да. Это был счастливый день для Генриетты-Марии, уже видевшей корону Франции на голове дочери. Но при взгляде на младшего сына все хорошее настроение улетучивалось. Отец Сиприен пытался говорить с ним, чтобы помочь спасти бессмертную душу, но мальчишка упрямо закрывал уши.
      - Но он будет спасен! - повторяла себе Генриетта-Мария, топая ногами в бешенстве. - Он будет! Или я его заставлю пожалеть, что он родился на Божий свет и при этом осмеливается перечить матери и Богу!
      Маленькая Генриетта упивалась успехом. Она любила танцевать, а стихи запоминала с невероятной легкостью. Похвала Людовика сделала ее счастливой. Когда большие карие глаза монарха оценивающе устремлялись к ней, она чувствовала, что была бы совершенно счастливой, если бы могла и впредь нравиться ему. Но Филипп был совсем другим. Его темные, обрамленные густыми ресницами глаза смотрели на нее насмешливо, и она, будучи умной девочкой, не могла не понять, что им обоим в тягость играть с малышкой, и вся разница заключалась в том, что Филипп всячески демонстрировал ей свое пренебрежение, а Людовик старался скрывать его: он был не только красив, но и добр. Генриетта начинала даже думать, что он самый добрый человек из всех, кого она знала, и была растрогана, потому что Людовик, горячо любимый всей Францией король, находил возможным щадить чувства маленькой девочки. Она старалась придумать новые идеи для балетов и вся сияла от счастья, если они нравились Людовику; если же интерес оставался поверхностным - а значит, Людовик не особо доволен она огорчалась, и ночью, оставшись одна, плакала, потому что хотела нравиться ему. Иногда, что было вообще странно, она плакала и тогда, когда нравилась ему - но в этих случаях с другими чувствами. Возможно, под влиянием этих новых чувств она страстно мечтала поскорее вырасти и стать более красивой, такой, чтобы нравиться ему еще больше.
      Но ее радость от общения с королем отравлялась жалостью к брату Генри. Почему ему не позволяют оставаться в англиканской вере, ведь это вера Чарлза, и, следовательно. Генри тоже хочет придерживаться ее? И если он обещал отцу не изменять своей конфессии, то почему бы маме не удовлетвориться одним ребенком-католиком в семье - дочерью Генриеттой?
      Чарлз приехал навестить ее, и на какое-то время она забыла даже о новых друзьях и Людовике. Поцеловав ее с нежностью, он сказал, что вновь уезжает на этот раз в Кельн.
      - Я скиталец на этой бренной земле, Минетта, - сказал он. - Я не только король без короны, я - человек без родины. Я не могу подолгу оставаться на одном месте без опасения стать нежелательным гостем. Поэтому я перебираюсь с места на место, нигде не задерживаясь, чтобы иметь возможность при желании вернуться туда и не показаться при этом назойливым.
      - Но мы здесь так рады тебе!
      - Ты - рада, Минетта, это мне понятно. Но ты сама не у себя дома. А впрочем, не печалься, будет день, и мы навсегда окажемся вместе. Я стану королем с короной, и ты будешь рядом. Как ты смотришь на это?
      - Скорее бы все это осуществилось: я этого хочу больше всего на свете, - с воодушевлением сказала Генриетта.
      - Ну, тебе-то здесь достаточно хорошо. Мне сказали, что ты имела успех в балете и сам Людовик восхищался тобою. Что же, Минетта, теперь ты можешь греться в лучах бога солнца, что тебе до бедного принца-странника, тебе, вращающейся в кругу олимпийцев.
      - Я бы предпочла жить в лачуге, но с тобой.
      - Нет, не надо так говорить, Минетта. Делай все, чтобы ублажить фортуну. Людовик хороший парень, и я чувствую себя счастливым, что ты нравишься ему. Теперь мне надо повидаться с мамой до отъезда и добиться от нее обещания не мучить бедного Генри.
      Генриетта-Мария выслушала сына с холодным вниманием, и только после этого прибегла к старым аргументам. Король, ее муж, подчеркнула она, обещал, что дети будут обращены в религию ее страны.
      - Мама, мама! Ну почему ты не можешь оставить в покое бедного Генри и его веру и посвятить себя чему-нибудь другому, например, балету, как это сделала наша малышка Генриетта?
      - Ты много себе позволяешь, Чарлз! Это маленькое чудо, то, что Бог не увенчал твои усилия успехом, знак свыше, что мы не зря боролись за душу ребенка.
      Но на этот раз король был неумолим. Он сказал:
      - Генри торжественно поклялся отцу не изменять своей вере. Ты удивляешь меня, мама: ты борешься за то, чтобы мальчик изменил своему слову? Я говорю с вами, как ваш король, мадам! Я запрещаю вам мучить мальчика, и вам следует подчиниться.
      Генриетта-Мария стиснула зубы, с трудом сдержав готовые вырваться злые слова.
      - Мой сын против меня, - сказала она дочери с горечью после того, как Чарлз ушел. - Это тоже своего рода чудо, что он в изгнании и может мне помешать. Удивительно, но в этом случае Бог, кажется, на стороне наших врагов.
      - Но наши враги тоже не католики, мама, - мягко сказала Генриетта.
      На этот раз королева предпочла отослать дочь, потому что была не расположена продолжать спор. Она пребывала в смятении. Чарлз, будучи королем, имел право приказывать ей. Но в то же время он был в изгнании и собирался надолго покинуть Францию.
      Но кто был совершенно сбит с толку, так это малыш Генри. Столько лет подряд он мечтал ускользнуть от врагов отца, и вот теперь, когда в конце концов это произошло, он обнаружил, что подвергается здесь большим мучениям, чем находясь в руках пуритан.
      Мать не давала ему ни минуты покоя. Его заставляли читать и изучать катехизис и жития святых, без конца слушать поучения людей, "которые постарше и помудрее", чем он. Отец Сиприен постоянно находился рядом, то же самое можно было сказать об аббате Монтагю. Но безмолвно выслушивая их поучения и наставления, он все больше укреплялся в преданности обещанию, которое дал однажды отцу. Но мать во всем этом видела не верность слову, а упрямство. Маленькому мальчику исполнилось всего-навсего четырнадцать лет, он не представлял, что бы стал делать, не имея поддержки братьев и сестер. Чарлз, не только его брат, но и король, защищал его, но он сейчас находился в Кельне, зато в Париже оставался брат Джеймс, тоже поддержавший его.
      - У нас любящая и заботливая мать, - сказал Джеймс. - Она любит всех нас, но ее единственная страсть - религия, и когда дело касается религии, она превращается в подлинный ураган страстей. Держись непоколебимо, братец, - это приказ короля и это завет нашего отца. Ты ведешь себя как подобает, держа свое обещание, и все мы на твоей стороне.
      Генри знал, что его сестра Мэри, принцесса Оранская, тоже на его стороне, и нисколько не сомневался, что Элизабет, будь она жива, поддержала бы младшего брата: она вообще скорее бы умерла, чем нарушила слово, данное отцу.
      - Я тоже, - говорил Генри, стоя на коленях. - Я тоже скорее умру, чем отступлю от слова. Клянусь тебе, отец, я все помню и все сдержу.
      И когда мать вновь и вновь начинала бранить его, он плотно закрывал глаза и думал о человеке в бархатной куртке с кружевным воротником и с волосами, падающими на плечи. Он слышал его слова: "Никогда не забывай о том, что я тебе сказал. Генри!.." - "Отец... Папочка. - Генри начинал плакать навзрыд. - Я буду помнить!"
      Иногда сестра Генриетта подходила к его кровати, садилась рядом и брала за руку. Она хотела, чтобы он был счастлив. Она сама не знала, хотелось ли ей, как и матери, видеть брата обращенным в католичество. Но услышав категорический приказ Чарлза не трогать Генри, она поняла, что делать. Выступать против матери казалось ей просто ужасным, но она могла просто успокаивать Генри, ни о чем не говоря.
      Так что Генри знал, что братья и сестры все, без исключения, на его стороне, и продолжал стоять на своем.
      ***
      Нетерпение Генриетты-Марии росло. Она сидела на стуле, раздраженно рассматривала младшего сына, с трудом сдерживаясь от того, чтобы затопать ногами.
      Упрямый мальчишка, думала она. Какая же я несчастная женщина! Мои дети не слушаются меня, и более того, насмехаются надо мной. Дурачье! Они ничего не понимают. Если бы Чарлз принял католическую веру, он мог бы остаться здесь и получил бы помощь в восстановлении своей власти в Англии. Кто знает, может быть, за него вышла бы замуж мадемуазель... Но это упрямство заставляет их упорствовать в ереси, разрушая ее, Генриетты-Марии, жизнь. До чего же она несчастлива!
      Правдой здесь было то, что Анна Австрийская выступила против отправления обрядов англиканской церкви в стенах Лувра и что она готова была помочь Генриетте-Марии в борьбе за душу маленького Генри, но никто во Франции не собирался воевать с лордом-протектором Англии для того, чтобы помочь королю-изгнаннику вернуть себе трон. Тем не менее Генриетте-Марии нравилось думать, что дело обстоит так, как ей хочется, а не иначе.
      И вот теперь мальчишка осмелился без разрешения матери отправить письмо своему брату - королю; произошло это из-за того, что она уволила его наставника Лавла, дабы тот не оказывал дурного влияния на еще не окрепшую душу.
      Генриетта-Мария держала в руках письмо с ответом Чарлза и по мере чтения ее начала захлестывать ярость.
      "Не дай им переубедить тебя, - писал Чарлз, - даже под угрозой наказания; во-первых, они не осмелятся употребить силу, а во-вторых, как только они совратят тебя, для них все кончится и они навсегда потеряют интерес к тебе. Если для тебя не имеют веса мои указания, вспомни последние слова покойного отца: "Оставайся предан своей вере и не позволяй пошатнуть себя в ней!" Если ты поступишь иначе, знай, что эти слова - последние, которые ты слышал от своего брата,
      Нежно любящего тебя
      Карла II".
      Против королевы объединилась ее собственная семья! Это было больше, чем она могла вынести. Королева и мать не позволит обращаться с собой таким образом, она решит вопрос о религиозной принадлежности своего сына раз и навсегда. Она и без того слишком долго ждала, но этот день окончательно перевернул ее жизнь.
      Придя к Генри, она страстно обняла его и сказала:
      - Сын мой! Как ни грустно, но я вынуждена поступить с тобой жестоко - меня заставляет сделать это любовь к тебе. Ты должен ясно понимать это.
      - О, мама, - сказал маленький мальчик, и его глаза наполнились слезами, пойми меня, пожалуйста, я же дал слово папе.
      - Пожалуйста, Генри, не говори мне о папе. Бывают дни, когда память о нем приносит больше страданий, чем обычно. Я знала его больше, чем ты, дитя. До твоего рождения мы провели вместе много лет, и горе, которое ты испытываешь из-за потери папы, ничто по сравнению с моим горем.
      - Мама.., тогда.., это из-за него, ты же понимаешь...
      - Ты устал, сын мой, от разговоров на эту тему, - прервала она его. - Бог свидетель, я устала не меньше. Давай не будем больше испытывать терпение друг друга. Иди в свою комнату, а я пришлю к тебе аббата Монтагю.
      - Пожалуйста, мама, не надо. Я ничего не могу поделать... Пойми же наконец меня...
      - Иди, сын мой. Выслушай аббата, а потом дай мне твой окончательный ответ.
      - Я не скажу ничего нового...
      Она мягко оттолкнула его от себя, как обычно в таких случаях, утирая глаза.
      Он пошел в свои покои, и тут же появился аббат. Утомленно слушая наставления духовника, мальчик все сильнее утверждался в нежелании изменять вере, в которой был крещен, и слову, данному отцу.
      - Сердце твоей матери, королевы, будет разбито, - предостерег напоследок аббат. - Я даже боюсь подумать, каково будет ее решение!
      - Я ничего не могу поделать, - ответил мальчик. - У меня может быть только один ответ.
      Аббат ушел от него и направился к Генриетте-Марии, сидевшей со своей младшей дочерью в комнате последней: они шили алтарное покрывало для монастыря в Шайо.
      - Ваше величество, - обратился Монтагю. - Боюсь, что у меня для вас только плохие новости. Мальчик продолжает упорствовать в ереси, все более превращаясь в закоренелого еретика.
      Генриетта-Мария встала, уронив алтарное покрывало на пол. Дочь увидела, как пунцовая краска разливается по лицу матери, как, скрестив руки, она разражается криком:
      - Очень хорошо! Тогда все кончено. Он увидит, что это значит - насмехаться над Богом и над матерью. Идите к нему и скажите, что он никогда больше не увидит моего лица. Идите немедленно и передайте мои слова. Я не в силах больше переносить такие страдания. Я устала. Я направляюсь в Шайо, где буду молиться. Только там я и нахожу в этой жизни покой.
      - Мама, - вскрикнула Генриетта. - Мама, что ты говоришь? Ты не сделаешь этого.
      - Я знаю, что делаю. Никогда более не желаю его видеть! Я хочу забыть, что родила его.
      - Но он поклялся отцу, мама. Он поклялся. Ты же должна это понимать.
      - Мне понятно только, что он хочет посмеяться надо мной. Я его заставлю раскаяться! Он пожалеет об этом! Аббат! Передайте ему мои слова. Неблагодарный мальчишка! Он мне больше не сын!
      Генриетта-Мария стремглав выбежала из комнаты. Дочь медленно подняла с пола алтарное покрывало, села на табуретку и закрыла лицо руками. Будет ли конец несчастьям, которые преследуют ее семью?
      ***
      Через некоторое время она поднялась. Нужно пойти к Генри. Бедный Генри! Он так мечтал вернуться к своим родным!
      Она прошла в покои брата: с ним разговаривал Монтагю, и лицо Генри было белым; казалось, он подавлен, но оставался недоверчивым. Очевидно, он не понимал, что ему говорит этот человек, потому что не мог поверить, что мать может отказаться от него.
      - Подумайте только, что все это будет означать, - говорил Монтагю. - Если ваша мать отвернется от вас, как вы будете жить? Как вы будете питаться? Чем будете платить слугам?
      - Не знаю, - жалобно сказал Генри. - Я не понимаю.
      - Тогда ступайте к королеве и скажите ей, что будете хорошим сыном, и она найдет способ успокоить ваше сердце.
      - Боюсь, сэр, - сказал Генри, - и, хотя голос его дрожал, губы были твердо сжаты, - боюсь, этот способ окажется бездейственным, потому что мое сердце не сможет успокоиться, если окажутся нарушены заветы моей религии и слово, данное отцу.
      Пришел Джеймс и, услышав последнюю новость, изумился.
      - Но мама не способна сделать это! - воскликнул он. - Пойду навещу ее. Это, должно быть, какая-то ошибка.
      И он торопливо вышел из комнаты. Генриетта положила руку на плечо Генри.
      - Не унывай, братец, - попросила она. - Это наверняка недоразумение. Ты ведь слышал, что сказал Джеймс?
      Но вскоре Джеймс вернулся.
      - Мать в ярости, - сказал он. - Она заявила, что отныне не желает общаться с сыновьями иначе как через Монтагю.
      - А потом она нас обоих бросит, Джеймс, - сказал Генри. - О, Джеймс, я почти жалею о том, что мне разрешили приехать во Францию. В Кэрисбруке я чувствовал себя счастливее, чем здесь.
      - Я бы хотела хоть что-то сделать, - сказала Генриетта. - Я не верю, что мама имела в виду именно это. Она была не в духе, но это пройдет. Пойди к ней, Генри, поговори. Она должна вот-вот отправиться в Шайо на мессу. Поговори с ней, прежде чем она уедет.
      Джеймс подумал, что будь их мать менее набожной, с ней было бы намного проще.
      Итак, Генри подстерег мать, упал перед ней на колени, умоляя не отворачиваться от него, но она лишь сердито оттолкнула его и ушла, не сказав ни слова.
      ***
      Мальчик был в растерянности, не зная, что делать. Джеймс взял его за руку, и они вместе пошли на службу в часовню сэра Ричарда Брауна, предназначавшуюся для английских принцев.
      - Ее гнев пройдет, - сказал ему Джеймс. - Не переживай, брат.
      Но когда после службы Генри вернулся в свои покои, он обнаружил, что все его слуги исчезли. Не нашлось ему места и за столом.
      В совершенном отчаянии он бросился на постель и дал волю слезам. Мать, к которой он стремился все годы изгнания, отказалась от него и заявила, что не желает его больше видеть.
      Он бродил по дворцовым паркам, не представляя, что ему делать.
      Так прошел день, в течение которого он решил продумать план действий на завтра. Но едва он вошел во дворец, к нему подбежала его маленькая сестра.
      - Генри, что ты собираешься делать? - спросила она.
      - Не знаю. Думаю, мне надо уехать. Но куда, не представляю.
      - И ты будешь сопротивляться воле матери?
      - Придется, Генриетта.
      - О, Генри, брат мой! О, моя мама! Что мне сделать, как поступить? Никогда мне теперь не быть счастливой.
      - Так ты тоже боишься ее? Она так добра к тебе потому, что ты католичка. Будь иначе, она и к тебе проявляла бы жестокость.
      Генриетта заплакала. Брат поцеловал ее.
      - Я хочу пойти к себе, - сказал он. - Постараюсь отдохнуть. Возможно, утром я что-нибудь придумаю.
      Девочка кивнула и нежно поцеловала его. Вернувшись в покои. Генри обнаружил голую, без простыней, кровать и комнату, лишенную всякой обстановки.
      Его личный слуга так и нашел его: сидящего в пустой комнате и растерянно уставившегося в одну точку. Слуга сообщил, что лошади выведены из конюшни и что им обоим лучше исчезнуть, поскольку ему, человеку из прислуги, нечего рассчитывать на хорошее отношение королевы после того, как он отказался оставить принца Генри.
      - Что мне делать! Я не знаю, что мне делать, - закричал мальчик.
      Но тут появился Джеймс с хорошими новостями.
      - Не беспокойся, брат, - сказал он. - Все будет в порядке. Ты что же, думал, что Чарлз забудет о тебе? Он не хуже тебя знает, какой фурией способна стать мать, когда речь идет об обращении в ее веру. Внизу тебя ждет маркиз Ормондский, он от Чарлза, с лошадьми и указанием переправить тебя в Кельн к королю.
      - Чарлз! - сказал Генри и заплакал. - Я поеду к Чарлзу!
      - Чарлз бы тебя ни за что не бросил, - крикнул Джеймс. - Он ожидал такого поворота событий. Он написал тебе. Немножко сурово, но это потому, что знал ты никогда не обретешь душевный покой, если нарушишь слово, данное отцу. Он пожелал тебе стойкости в борьбе с матерью и горд, что ты так и не сдался. И никогда не думай, что он способен бросить тебя. Выше нос, брат! Ты найдешь больше понимания у короля, твоего брата, нежели у монахов из иезуитского колледжа, куда мама хотела определить тебя.
      И той же ночью, после нежного прощания с братом Джеймсом и сестрой Генриеттой, Генри, изгнанник милостью своей матери, отправился в Кельн, чтобы присоединиться к другому изгнаннику.
      Глава 6
      Анна Австрийская любила смотреть, как танцует ее сын - он делал это так грациозно и изящно! Ей нравилось устраивать частные вечеринки в своих апартаментах в Лувре, на которые приглашались немногие представители родовитейших семейств Франции. Сама она присутствовала на этих вечерах в домашнем платье, волосы упрятаны под чепец, что должно было подчеркнуть интимную обстановку вечера. В одном углу огромной залы сидели скрипачи, а в другом - она, окруженная друзьями. В центре залы танцевали молодые люди, пока она болтала с близкими людьми, в обязанности которых входило сообщать ей новые скандальные сплетни или восхищаться бесчисленными достоинствами ее сына.
      На эти танцевальные вечера она часто приглашала и Генриетту-Марию с дочерью.
      - Какая прелестная малышка, - говорила она. - Чем взрослее, тем очаровательнее. Сколько ей сейчас лет?
      - Одиннадцать, - ответила Генриетта-Мария. - Да, она повзрослела. Трудно в это поверить, но прошло уже одиннадцать лет с того ужасного дня, когда...
      Анна торопливо прервала:
      - Людовик с таким удовольствием танцует. Что значит молодость! Людовик вообще никогда не устает. Такого ребенка, как он, не было на свете, категорически заключила Анна и, хихикнув, добавила:
      - Пожалуй, я начну верить, что Аполлон овладел мною во сне и это его сын!
      - Скоро придется думать о его женитьбе, - сказала Генриетта-Мария.
      - Мы постоянно думаем о его женитьбе. Это будет самая грандиозная свадьба на свете. Но кто, кто достоин стать супругой Людовика, вот в чем проблема, дорогая сестра!
      - Это должна быть лучшая из невест, - с жаром сказала Генриетта-Мария. Только лучшая и никакая другая.
      Анна лукаво посмотрела на невестку. Если бы не трагические события в Англии, если бы молодому брату Генриетты был гарантирован трон, не было бы никаких препятствий для сына жениться на дочери английской королевы. Разумеется, при согласии на то самого Людовика.
      Анна решила высказать свои мысли вслух.
      - Людовик сам сделает выбор, в этом я не сомневаюсь. Помню, взяла его однажды с собой в монастырь кармелиток, и, когда он оказался в комнате для посетителей и монахини заговорили с ним, он даже не обратил на них внимания, заинтересовавшись задвижкой от двери. Он начал с ней играть, не замечая ничего другого. Мне пришлось отчитать его: "Оставь задвижку, Людовик!" Но он нахмурился и сказал: "Это хорошая задвижка. Королю нравится эта задвижка". Я говорю: "Славное поведение для короля - демонстрировать дамам свое дурное настроение и не отвечать им ни слова!" И вдруг лицо у него наливается краской, он топает ногой и кричит, да как кричит: "Не скажу ни слова, потому что хочу играть с задвижкой. Но однажды я скажу, и очень громко, что я думаю!" О, какой дерзкий мальчик он был! Да, Людовик пойдет своим путем, уж будь уверена.
      И действительно он шел собственным путем. На частных вечеринках в покоях Анны Генриетта-Мария с трудом сдерживала радость, наблюдая, как растет и укрепляется дружба между ее дочерью и королем Франции.
      Камердинер одевал Людовика для очередной вечеринки в материнских покоях.
      Людовик был тих, одеваясь и улыбаясь своим мыслям, он не замечал привлекательного молодого человека в зеркале перед собой. В костюме из серебристого и черного бархата, расшитого золотыми лилиями, он выглядел как юный бог. Да он и ощущал себя богом. Вчера с ним произошло приключение, и произошло оно благодаря случайному стечению обстоятельств, как ему казалось. Дело было прошлой ночью, и виновницей его оказалась мадам де Бовэ, которая и раньше странным образом очаровывала его. Теперь он понял чем. Он в тот вечер танцевал с нею. Вечер был теплый, и что-то в ее облике заставило его сказать: "Мадам, мне хотелось бы знать вас лучше, чем теперь". Она рассмеялась и, пододвинувшись ближе, произнесла: "Я расцениваю это как приказ. Могу я прийти в ваши покои или вы в мои, сир?" Странно, но он вдруг начал заикаться как какой-нибудь нервный мальчик - это он-то, король! Она засмеялась необычным горловым смехом, от которого его сердце стало биться еще сильнее. "Я приду к вам, - сказала она. - Я буду в передней, когда стража уйдет спать и все успокоится".
      Он помнил все очень смутно, поскольку был совершенно невинен. Так воспитывали его мать и Мазарини: они не хотели, чтобы он с подростковых лет давал повод для скандальных слухов, как это в свое время произошло с его дедом, Генрихом IV. Он был изумлен, что такое могло произойти. Она была взрослой, лет двадцати или больше, имела всего один глаз, но отличалась пышностью форм. И при мысли, что она могла бы сказать ему, его сердце забилось еще сильнее.
      Так он и ждал ее в прихожей, приняв все необходимые меры предосторожности. Видел ли его кто-нибудь из гвардейцев, несущих охрану? Вероятно, да. Но, чуточку приглядевшись, они могли понять, что он не хочет, чтобы его видели, а воля Людовика XIV всегда была законом.
      Теперь он вспоминал, как придумывал слова, которые скажет ей, но нужные слова не приходили в голову. На ней не было ничего, кроме мантии, которая соскользнула с плеч при появлении. Он задыхался; это напомнило ему момент, когда он в первый раз глубоко погрузился в воду, учась плавать. И тогда, и теперь он был до предела возбужден и напуган.
      - Так, значит, мне выпала честь научить ваше величество этому сладкому греху? Он, заикаясь, бормотал:
      - Мадам.., мадам... А она сказала:
      - Но вы же прекрасны. Мне предстоит соединиться с богом. Никогда и в мыслях не держала, что мне выпадет такое.
      Он был смущен, зато она - нет. Она была добрейшей и нежнейшей из всех в этом мире.
      А потом они лежали рядом, пока не пришел рассвет, и он сказал, что ей лучше покинуть его, но они будут встречаться еще. Так он уткнулся головой в подушку, сбитый с толку, смущенный и околдованный.
      Он стал взрослым. Мальчик-король стал мужчиной.
      Весь этот день он провел в мечтах о могуществе и утехах. Он не мог не знать, что любая красивая женщина, на которую он обратит внимание, будет, без сомнения, готова принять участие в приключении, подобном тому, что ему подарила прошлой ночь-то мадам де Бовэ...
      Это было волнующее открытие.
      С этими мыслями он и готовился к танцам, которые мать устраивала в своих апартаментах.
      Когда он появился там, все встали и преклонили перед ним колени, все, исключая двух королев, сидевших друг подле друга. Он приветствовал их и поцеловал сперва руку матери, затем руку тетки.
      - Мой милый, ты сегодня ослепителен, - сказала мать. - Эти покои еще минуту назад казались такими тусклыми, а ты вошел, и словно солнце осветило нас всех.
      - Ваша мать выражает вслух то, о чем думают все присутствующие здесь, сир, - добавила Генриетта-Мария.
      Она не спускала глаз с дочери. Ах, дорогая, думала она, тебе бы чуточку пополнеть! Ну нельзя же быть такой тоненькой! И как бы я хотела иметь больше денег для того, чтобы одеть тебя! Какое счастье, что мадемуазель удалена от двора, и теперь эта райская птичка не может, как обычно, ставить нас в глупое положение от нашего безденежья!
      Она взглянула на невестку, на ее парчовое домашнее платье и чепец. Это был неофициальный прием. Генриетта-Мария вообще сомневалась, получат ли они с дочерью приглашение на настоящий бал или маскарад, они не пользовались расположением двора.
      Людовик оглядел собравшихся. При его появлении заиграли скрипки, но никто не танцевал, ожидая, пока король откроет вечер. Согласно этикету, он должен был танцевать с дамой, занимавшей самое высокое положение. Поскольку ни одна из королев танцевать не собиралась, следовало пригласить на первый танец маленькую кузину.
      Но Людовик, казалось, не собирался танцевать. Скрипки по-прежнему продолжали играть, а он стоял, улыбаясь своим мыслям. Он думал: "Если бы здесь была она, я бы подошел и пригласил ее на первый танец. Мне наплевать, что она не дама высокого положения, меня не интересуют титулы и звания. Меня волнует лишь то, что было между нами прошлой ночью. Это то, что я не забуду до конца жизни. Я дам ей богатство, когда это будет в моей власти, я дам ей титулы и все, что она пожелает. Потому что никто не смог бы быть более добрым, так чтобы, не замечая моей неопытности, сделать из простого мальчишки за одну ночь мужчину. О, восторг этой неожиданной встречи! Снова сегодня вечером? Почему он должен танцевать этот глупый танец? Он не хочет танцевать. Он хочет одного лежать с ней в темноте... Разве не все, что он желает, должно исполняться?
      Ее не было здесь, его милой, его мадам Бовэ. Возможно, и хорошо, что не было, так как он едва ли смог бы скрыть свою благодарную любовь к ней. Теперь он понял - и волна благодарности захлестнула его - что именно по этой причине ее нет здесь: она не хотела, чтобы он выдал себя! Она это понимала. Она была столь же нежна, сколь и мудра, она была скромнейшей и в тоже время самой сладостной женщиной на свете.
      Он оглядел ассамблею. Он не будет танцевать с этой маленькой, худенькой кузиной. У него нет желания беседовать с этим ребенком сегодня вечером. Его обретенная мужественность овладела им. Сегодня вечером он был влюблен в женщин - всех зрелых женщин, понимавших толк в "сладостном грехе". И он предложил руку герцогине де Меркер, старшей племяннице кардинала Мазарини, молодой, красивой матроне.
      У Анны захватило дух. "Существовала одна вещь, всегда выводившая ее из состояния безразличия: нарушение этикета.
      Это было невозможно! Людовик проигнорировал принцессу Генриетту. Королева встала и подошла к сыну.
      - Мой дорогой, - прошептала она, - ты забываешься. Твоя кузина Генриетта здесь...
      Король нахмурился: теперь он выглядел точь-в-точь как тот маленький мальчик, игравший щеколдой в монастыре кармелиток.
      - Сегодня вечером, - сказал он, - я не желаю танцевать с крохотными девочками.
      Генриетта-Мария почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Король пренебрег ее дочерью! Хорошо, Генриетта была еще молода, и она была такой худенькой - бедное, бедное дитя, конечно же, она ест недостаточно. Но потом, возможно, он сможет полюбить ее. А что делать сейчас? Это была настоящая катастрофа.
      Она неуверенно встала и подошла к Анне Австрийской.
      - Должна сказать вам, ваше величество, - сказала она. - Моя дочь не может танцевать сегодня. У нее боли в ногах. Для нее было бы очень нелегко танцевать сегодня. Я уверена, что его величество в курсе этого, и посему пригласил на танец герцогиню.
      Анна ответила:
      - Если принцесса не может танцевать, королю не следует танцевать сегодня.
      Природная доброта, казалось, оставила короля. Воцарилась зловещая тишина. Все глаза были устремлены на королевскую троицу. Генриетта-Мария лихорадочно думала: сцена должна быть прекращена любой ценой! Иначе все это может закончиться их отлучением от двора.
      Она твердо сказала:
      - Моя дочь будет танцевать. Ну же, Генриетта!
      Генриетта, красная от стыда и совершенно несчастная, подчинилась матери.
      В первое мгновение король не шевельнулся, чтобы взять ее руку. Почему он, король, должен выслушивать распоряжения, в данном случае, с кем ему танцевать? Он больше не мальчик. Мадам Бовэ поняла это. Теперь это должен понять весь двор и весь мир тоже.
      Он посмотрел на маленькую девочку рядом с ним. Он видел, как задрожали ее губы, прочел страдание в глазах. Он ощутил боль унижения в ее душе, и ему стало стыдно. Он ведет себя как испорченный мальчишка, а не как мужчина, которым он стал прошлой ночью.
      Взяв руку своей кузины, он стал танцевать. Он не разговаривал с ней, но, видя, как она пытается сдержать слезы, легко пожал ей руку. Ему хотелось сказать: "Это не потому, что я не хочу танцевать с тобой, Генриетта. Это только из-за того, что я совершенно не настроен общаться с детьми".
      Но он ничего не сказал, танец продолжался. Этой ночью принцесса Генриетта заснула в слезах.
      ***
      Генриетта с матерью стояли в величественном Соборе Парижской Богоматери. Мать объяснила ей, что присутствовать здесь большая честь. Хотя надежд на восстановление королевской династии в Англии было очень немного, их все же пригласили на коронацию французского короля.
      Надежд было мало, но Чарлз скитался по Европе, нигде долго не задерживаясь, пытаясь использовать любой, самый маленький шанс получить помощь от влиятельных монархов, имевших причины не любить лорда-протектора Англии. И всюду планы, планы, планы... Казалось, они никогда не станут реальностью. Тогда он вновь возвращался к игре в кости и своим женщинам. До Франции доносились слухи, что беспутство скитающегося английского двора приобретает беспримерный характер.
      Генриетта ловила каждую весточку о нем, мечтая вновь увидеть любимое лицо. Каждый день она просыпалась с надеждой услышать какие-то новости о нем. В любом случае, бездельничая со своими друзьями, он, по крайней мере, не подвергал свою жизнь опасности.
      В какой-то момент она нашла утешение своей разлуке с братом в волнующем общении с царственным кузеном. Но недавно все изменилось. Теперь она и ее мать большую часть времени проводили в уединении в Пале-Рояле, Шайо или Коломбо, прелестном домике около Сены, приобретенном Генриеттой-Марией для уединенной жизни. Там приятно было проводить жаркие летние месяцы. Жизнь протекала спокойно и тихо. Генриетта много училась, и ее образованность далеко вышла за рамки того, что требуется для леди ее ранга. Кроме как учиться, делать было нечего. Она еще больше похудела и по-прежнему росла слишком быстро, кроме того, она обнаружила у себя легкое искривление позвоночника. Сказать об атом открытии матери она не решалась: ей не хотелось добавлять новые заботя к бесчисленным горестям и печалям образцовой страдалицы. Генриетта знала, что мать хочет видеть ее полной, с румяными щеками и округлыми формами. Ей, дочери изгнанного из родной страны семейства, оставалась одна дорога - выгодно выйти замуж, но для этого следовало стать цветущей и прелестной, что сейчас казалось ей совершенно недосягаемым.
      Иногда на нее находила страсть к работе, и тогда ее наставники и отец Сиприен не могли на нее нахвалиться. Ее знания росли, а ум оттачивался. В перерывах между занятиями она играла на лютне и клавикордах, а также практиковалась в пении. Она стала значительно лучше танцевать, используя "каждый случай, чтобы потанцевать одной или со служанками. Она хотела достичь совершенства, как это удалось Людовику. Ее стройность делала ее в танце особенно грациозной и изящной, а небольшой эффект позвоночника она научилась скрывать платьями, и только самые доверенные из служанок знали об этом недостатке.
      Она во всем стремилась угодить матери, мечтая, что со временем станет самым блестящим умом двора; вот она сыплет остроумными репликами, и вот уже сам Людовик от души хохочет над аттической солью ее шуток. Эхо была чудесная мечта Она часто бывала с матерью в Шайо, и там ей удавалось развлечь королеву, пока та дожидалась настоятельницу монастыря и ее монахинь - дщерей Марииных. Те в один голос отмечали очарование, изящество и скромность девочки.
      И вот теперь пришло приглашение принять участие в коронации. Генриетта-Мария была вне себя от радости.
      - Выходит, про нас не забыли, - восклицала она. - Понимают они это или нет, но это было бы грубейшим нарушением этикета, не пригласить таких близких родственников!
      Но Генриетта была уверена в том, в чем сомневалась мать, а именно: Людовик хотел видеть их на коронации, он, король, при всей надменности и высокомерии, больше всех при дворе переживал за них. Генриетта помнила, как он танцевал с ней и хмурился от неловкости за невольно нанесенное унижение. Ему было стыдно за свой поступок, и нетрудно было предположить, что он постарается загладить свою вину. Людовик принадлежал к тому типу мальчишек, которые, даже если им очень чего-то хотелось, даже если придворные подхалимы убеждали в безупречности его поведения, хотел тем не менее поступать так, как это правильно и его глазах.
      Он был виноват перед маленькой кузиной и, чтобы загладить свой поступок, пригласил ее с матерью на коронацию. Вот и все, больше ничего, Генриетта была убеждена в этом.
      Теперь в числе других они сопровождали Людовика в собор.
      В шесть утра два епископа, а также каноннки-монахи прошли во дворец архиепископа, где расположился Людовик, и поднялись в спальню короля. Регент хора постучал в дверь серебряным жезлом.
      - Что вам угодно? - спросил изнутри старший камергер.
      - Нам нужен король, - сказали епископы.
      - Король спит.
      - Нам нужен Людовик, именуемый Четырнадцатым, сын великого Людовика Тринадцатого, посланный Богом для того, чтобы быть нашим королем Затем они вошли в спальню, где Людовик лежал в постели, делая вид, что спит. Он был одет в батистовую рубашку и красный атласный мундир, расшитый золотыми галунами, разрезанный в нужных местах, чтобы помазать его елеем. Поверх всего была одета серебристая мантия, голову венчала шляпа из черного бархата, украшенная перьями и бриллиантами.
      Епископы и их свита помогли королю подняться и отвели его в собор. Когда он появился в их сопровождении, Генриетта была не в силах отвести взор от прекрасного юноши. Глаза присутствующих были прикованы к нему. Ему исполнилось шестнадцать, и восхвалявшие его не очень преувеличивали, заявляя, что его молодая красота не сравнима ни с чем.
      Сопровождаемая швейцарцами процессия проделала путь к алтарю, где на турецком ковре стоял трон короля и скамеечка для молитвы, обтянутые пурпурным бархатом и украшенные золотыми лилиями.
      Наблюдая церемонию, Генриетта думала о другом человеке, которого она действительно нежно любила. Если бы это происходило сейчас с ним, как бы замечательно это было! Если бы помазывали елеем ее любимого Чарлза и действие происходило не во Франции, а в Англии, говорила она себе, какой счастливой она могла бы себя чувствовать. Вместе с ним она обрела бы дом и жила бы при дворе, не испытывая унижений, ее не тревожили бы чувства к кузену Людовику; наслаждаясь каждодневным общением с королем Англии и его окружением, она навсегда позабыла бы об этих странных порывах и влечениях, которые пробуждал у нее один вид короля Франции.
      Епископы начали вопрошать присутствовавших, хотят ли они, чтобы принц стал королем; после чего на ноги короля были одеты бархатные сандалии, а также широкое платье, долматик и огромная церемониальная мантия из пурпурного бархата, расшитая золотыми лилиями. Сейчас он выглядел действительно величественно. Освободив руку, чтобы с нее легче было снять перчатку, он дал одеть кольцо себе ни палец. Затем взял в правую руку скипетр, а в левую - жезл справедливости, после чего на голову была водружена большая корона Карла Великого, и его провели к трону принять почтение знатнейших людей королевства.
      - Да здравствует король! - эхом разносилось по собору и парижским улицам.
      Людовик XIV, король-солнце, был возведен на престол. Это была впечатляющая и волнующая церемония. Слезы текли из глаз Генриетты. Она молилась за короля Англии, но манящий образ французского короля незримо присутствовал в ее мыслях и молитвах.
      До чего тяжкая и изнурительная вещь - изгнание, думал Чарлз. Какая это морока - переезжать с места на место в поисках гостеприимства! Но нужно уметь подавлять в себе такие чувства, пока ты - нищий.
      - Эх, - сказал он однажды, глядя из окна своего дома в Кельне на реку, хорошо еще, что я человек слабохарактерный, иначе при моем происхождении было бы и вовсе непереносимо терпеть такое положение. Во всем плохом есть что-то хорошее. Очень успокаивающая мысль, не правда ли, друзья мои?
      И он улыбнулся канцлеру Эдварду Хайду; присоединившись к нему несколько лет назад в Париже, этот человек стал его самым доверенным советником. Королю нравился Хайд - мрачный, пожилой мужчина, не унижавшийся до лести, чтобы потом, после воцарения Карла, покрепче набить себе мошну.
      Мысль эта развеселила Чарлза.
      - Прочие, - сказал он, - хотят обеспечить себе будущее и льстят, не потому даже, что надеются поиметь от меня в дальнейшем, а просто потому, что лесть дешево стоит. Упреки стоят много больше. Вот почему я хочу, чтобы ты был со мной, мой друг Эдвард. И если придет тот счастливый день, когда я смогу вернуть себе все, что утратил, ты получишь хорошее вознаграждение за свои упреки, которые обрушиваешь на меня все эти годы изгнания. Эй! Разве ты чем-то недоволен?
      - Я был бы гораздо больше доволен, если бы ваше величество не пренебрегало моими укорами. Я бы предпочел хвалить вас теперь, нежели в будущем.
      - Если б все люди были такими же достойными, как ты, мой канцлер, беспечно сказал король. - И если бы у меня было в распоряжении государство, дела которого стоили твоего совета! Но, увы! Как протекают наши дни? В тщетных надеждах и бесконечных развлечениях. Какие новые песни будем петь сегодня? А может быть, лучше перекинуться в кости? Да, со всеми ли хорошенькими женщинами здесь мы познакомились?
      - Ваше величество, а не могли бы вы удовольствоваться одной любовницей? Это бы очень способствовало вашей респектабельности в глазах Европы.
      - Я и довольствуюсь одной, пока я с ней. От всей души довольствуюсь. Одна оставляет меня, появляется другая, и я снова довольствуюсь одной.
      - Если вы, ваше величество, будете больше времени посвящать себя государственным делам, у вас будет меньше времени на женщин.
      - Государственные дела! О них можно только мечтать. Женщины! А вот ими можно реально обладать. Одна живая женщина в Кельне стоит миллиона воображаемых государственных бумаг в Уайтхолле!
      - Ваше величество неисправимы!
      - Нет, Эдвард, просто я покорен судьбе. Я вот что тебе скажу: у тебя при моем игрушечном дворе есть враги, всячески пытающиеся посеять рознь между нами. Вчера один такой шут сказал мне:
      "Ваше величество, известно ли вам, что ваш уважаемый канцлер говорит о вас? О, это такие неуважительные слова! Он говорит, что вы распутник, растрачивающий время на порочные услады". И как ты думаешь, Эдвард, что я ответил этому ябеднику? Я сказал: "Неудивительно, что он однажды не выдержал и сказал вам, сэр, то, что повторяет мне по сто раз в неделю!"
      Чарлз засмеялся и обнял канцлера за плечи.
      - Вот так я думаю о вас и вашей честности. Но я способен оценить и другие вещи... Я могу любить не одних только красивых женщин.
      - Давайте поговорим о государственных делах, - сказал Эдвард Хайд. - Было бы лучше, если бы ваша сестра принцесса Оранская отложила визит в Париж к вашей матери.
      Чарлз покачал головой.
      - Понимаю, Эдвард.
      - Сейчас, когда мы начинаем переговоры с Испанией и Ормонд отправился с миссией в Париж, нежелательно, чтобы испанцы подумали, что узы, связывающие нас с Францией, укрепляются. Зная, что ваша мать и сестра подвергаются во Франции не слишком-то вежливому обращению, они будут благосклоннее к нам. Те, кто не ладит с Францией, всегда найдет распростертые объятия в Испании.
      - Я поговорю с сестрой.
      - Вы должны запретить ей поездку. Чарлз тяжело вздохнул.
      - Я?.. Запретить Мэри?..
      - Вы король Англии!
      - Король без королевства, человек, имеющий дом благодаря Мэри. Все, что мы здесь имеем, - заслуга Мэри. Голландия была нашим убежищем до тех пор, пока не умер ее муж и она не потеряла влияние. Но даже сейчас мы живем на деньги, которые имеем благодаря Мэри. Если бы не она, я бы ходил сейчас раздетый и босой. И после этого вы советуете мне запретить Мэри поездку, которую она давно мечтала осуществить?
      - Вы - король!
      - Она подумает обо мне, как о неблагодарном негодяе.
      - Не имеет значения, что она подумает, ваше величество.
      - Не имеет значения! Моя сестра будет относиться ко мне как к неблагодарной дубине. Милый канцлер, вы изумляете меня! Минуту назад вы обвиняли меня в том, что весь мир смотрит на меня как на распутника. Теперь вы говорите, что это ничего не значит, если моя сестра сочтет меня неблагодарным.
      - Ваше величество...
      - Знаю, знаю! Мне понятна ваша точка зрения. Неблагодарность и прочие грехи - мелочь в глазах государственного деятеля, зато затащить в постель хорошенькую женщину на ваших глазах, Эдвард, и на глазах пуритан - это черный грех, а по мне, если ей это нравится, значит, все в порядке. Мы смотрим на мир разными глазами, и в главном правы вы. Я - тот, кто выбился из общего шага с окружающим его миром. Возможно, именно поэтому я сижу здесь, растрачивая время на азартные игры и женщин.
      - Я советую вашему величеству поговорить с сестрой.
      Чарлз наклонил голову.
      - Кроме того, на месте вашего величества я бы прекратил отношения с Люси Уотер, впрочем, сейчас она себя, кажется, именует госпожа Барлоу.
      - Но чего ради? Я люблю Люси! И у нас с ней прелестный малыш, к появлению которого на свет и я имею некоторое отношение.
      - Она спит и с другими, ваше величество.
      - Знаю.
      - При дворе многие мужчины пользуются услугами этой женщины.
      - У Люси есть что им предложить.
      - Вы слишком легкомысленны.
      - Я плыву туда, куда меня несет. В моем характере есть много хорошего, но силы и добродетели - нет.
      - Эту женщину можно отослать в Англию.
      - В Англию?
      - Да, разумеется. Так будет лучше. Можно пообещать ей пенсию. Чарлз засмеялся.
      - Ваше величество развеселилось?
      - От мысли, что такое великодушное обещание будет исходить от человека, который ходит в изношенной рубашке и не может ее сменить.
      - Есть те, кто поможет заплатить пенсию, чтобы избавить ваше величество от этой женщины.
      - Бедная Люси!
      - Она, без сомнения, будет рада вернуться на родину. Если испанский проект окажется успешным, мы уедем из Кельна. Ей самой не захочется оставаться здесь, когда все ее любовники уедут. Вы обещаете мне, ваше величество, что сделаете ей это предложение?
      - Делай, что хочешь, Эдвард, только не заставляй ее силой возвращаться к пуританам.
      - Тогда подпишите эту бумагу. Это документ о пенсии.
      Чарлз поставил подпись. Бедная Люси! Он уже перестал желать ее с прежней страстью, и посещал лишь изредка, из лености и для разнообразия. Посещая ее нельзя было знать наверняка, не прячется кто-то из ее любовников в буфете в ожидании, пока королевская особа не удалится. Такая ситуация, разумеется, не способствовала страсти.
      Но, подписав бумагу, он всерьез задумался о Мэри и о том, что он скажет ей.
      Действительно ли испанцы помогут вернуть ему трон? Неужели это может осуществиться? Наступил момент, когда очередная необходимость действовать вывела его из летаргического сна и им опять овладела надежда.
      ***
      Мэри, принцесса Оранская, как и брат, в полной мере обладала природной веселостью нрава, отличавшей Стюартов. Вдова, недавно потерявшая мужа, одинокая в не очень-то дружественной к ней стране, одолеваемая беспокойством за судьбу маленького сына, она, оказавшись рядом с братом, могла отмести в сторону все свои заботы и смеяться, танцевать, веселиться.
      Она намеревалась отправиться во Францию и вся была погружена в мысли об этом. Загадывать далеко вперед было не в ее характере.
      - Париж! - восклицала она. - Я слышала, там все только и делают, что предаются веселью! Я хочу насладиться всем этим. И больше всего мне хочется увидеть нашу мать, которую не видела тринадцать лет, и дорогую малышку Генриетту, которую вообще не видела. Бедная мама! Она всегда была такой нежной и любящей!
      - К тем, кто подчиняется ее приказам.
      - Чарлз, ты становишься циником.
      - Реалистом, моя дорогая, не более того. Чем больше живу и скитаюсь, тем больше начинаю ценить правду. Попроси беднягу Генри рассказать о том, как нежно умеет любить наша мать.
      Бедный малыш Генри! В его-то годы, и столько горестей!
      - И целиком по милости матери!
      - Ты не должен относиться к ней плохо только из-за того, что она католичка.
      - Мне ненавистна не ее религия, а бездушное отношение к брату. Мальчик был совершенно убит, когда Ормонд привез его ко мне.
      - Да, Чарлз, ты вырвал его из рук матери. Представляю, как он разочаровался в ней. Я как раз хочу попробовать уладить эти дела. Столько лет я стремилась вновь увидеть мать! Чарлз засмеялся.
      - Милая Мэри, - сказал он. - Ты очень добра.
      - Взаимно, брат. Генри обжегся на чувствах матери, зато обожает своего старшего брата-короля, и так трогательно видеть, как он во всем старается походить на тебя.
      - Это скорее не трогательно, а трагично. А кроме того, крайне опасно для его нравственности.
      - Тебе надо постараться изменить свой образ жизни, брат.
      - Я не могу сделать невозможное - даже для юного Генри.
      Мэри засмеялась.
      - Сейчас ты сама неумолимость. Итак, ты хотел передать мне просьбу от мистера Хайда. Ты собираешься запретить мне ехать в Париж, не так ли?
      - Мэри, кто я, чтобы запрещать тебе что-то...
      - Ты король и глава нашего дома.
      - Ты - принцесса Оранская, мать наследника престола, а я всего лишь твой бедствующий брат.
      - О, Чарлз, дорогой Чарлз! Не очень-то ты хороший адвокат в отношении самого себя. Все говорят, что ты непутевый, и я знаю, это правда, ты ленивый, это верно, но я люблю тебя.
      - Если награда за беспутство - любовь, то я, возможно, и не такой уж законченный дурак.
      - Ты запрещаешь мне ехать в Париж?
      - Ничего я не запрещаю.
      - Но ты просишь меня не делать этого?
      - Это могло бы задеть испанцев.
      - Послушай, Чарлз! Ты и мать поссорились из-за Генри. Для любой семьи это бедствие - ссора, а для нашей - это просто гибель. Я хочу утрясти все эти дела.
      Чарлз засмеялся.
      - Дорогая Мэри, - сказал он. - Тебе нужно сделать для себя хоть что-то приятное. Поезжай, если тебе так хочется.
      - Я уверена в своей правоте и сомневаюсь, что испанцы помогут тебе вернуть престол. Они не станут бороться за твои интересы. Они всего лишь хотят продемонстрировать дружеское отношение к тебе в пику французам, с которыми в ссоре.
      - Пожалуй, ты права.
      - Между нами, Стюартами, не должно быть никаких трений. Мать как и прежде должна относиться к тебе с любовью, она должна полюбить Генри. О, Чарлз, порадуйся вместе со мной моей поездке. Вся моя радость будет отравлена, если ты останешься недоволен.
      - Ну, если для твоего удовольствия достаточно моей улыбки, получай ее, милая сестра. Передай заодно поцелуй малышке Минетте.
      Мэри горячо обняла его.
      - Да, Чарлз, - сказала она. - Тебе известно, что ты мой любимый брат? Я готова пройти дальше, и когда маленькая персона, которую я оставляю в Голландии, подрастет, я скажу ему, что ты мой любимый человек.
      - Я и в самом деле начинаю думать, - сказал король, - что далеко не такой дурак, каким всегда считал себя.
      - Ты мудрейший из глупцов, проживающих на земле. Я возьму с собой дочку твоего канцлера в качестве фрейлины. Она очень милая девушка, эта Энн Хайд, и, может быть, ей удастся примирить мать с человеком, который, по ее мнению, настраивает сына против королевы.
      - Ты нагоняешь на меня грусть. Мне хотелось бы поехать вместе с тобой в эту поездку во Францию.
      - Что?! Ты положил глаз и на дочь канцлера тоже?
      - Энн Хайд! Конечно же, нет!
      - Тогда слава Богу! Представляю, как отец гордится добродетелью своей дочери.
      - Я вовсе не строил планов в отношении Энн Хайд, - сказал Чарлз. - Я просто подумал, какая это была бы радость, снова увидеть Минетту.
      ***
      Люси лежала в постели и лакомилась сладостями. Ей было слышно, как передвигается по комнате, делая уборку, Энн Хилл. Люси за эти годы чуть погрубела, но по-прежнему оставалась прекрасна. Рядом с ней на подушке несколько часов назад покоилась голова придворного; она не знала его имени, но любовником он оказался вполне приличным.
      Ее одежда валялась на полу, там, где она ее бросила. Энн еще не дошла до этого места. Она была сердита на свою хозяйку, упорно придерживаясь мнения, что Люси не следует принимать джентльменов рангом ниже короля.
      Но Люси нуждалась в любовниках; она могла вздыхать по королю, но тот не всегда был под рукой, и столько мужчин желали занять его место!
      Теперь ее интересовало, придет ли этот светловолосый джентльмен сегодня ночью. Если не придет - найдутся другие.
      Энн вошла в комнату и прищелкнула языком при виде одежды, валяющейся на полу.
      - Не хмурься! - крикнула на нее Люси. - Ты становишься еще более безобразной.
      - Если вы от этого сделаетесь красивее, то, пожалуйста, я - уродина, проворчала Энн. - Этой ночью у вас был новый мужчина. Я никогда не видела его раньше.
      - Он великолепен! - пробормотала Люси.
      - А если...
      - А если ко мне придет король, ты хочешь сказать? О, нет. - Люси вздохнула и на миг стала печальной. - Последнюю неделю он где-то приятно проводит время, и то же самое относится к будущей неделе, я в этом не сомневаюсь.
      - Это плохо, - сказала Энн, тряся головой. - Очень плохо.
      - Да? У меня не было времени задуматься над этим.
      - А следовало бы! Это содом, и все здесь, кажется, по уши погрязли в нем!
      - Это приятное времяпровождение, при котором нельзя оставаться одной.
      - Если все происходит на глазах детей, значит, что-то здесь не правильно.
      - Они слишком малы, чтобы понимать, что происходит.
      - Мэри, может быть, и так, но Джимми нет. Он уже начинает кой о чем догадываться. Ему ведь скоро семь. Пришло время остановиться и подумать об их воспитании.
      Люси уставилась застывшим взглядом в пространство. Она любила обоих детей, но особенно Джимми. Он был такой жизнерадостный, такой очаровательный и симпатичный мальчишка, кроме того, все визитеры, а в особенности король, много для него делали.
      Остепениться и жить в тиши! Присматривать за Джимми! Это все равно что птице не петь весной или пчеле не собирать меда!
      Энн продолжала:
      - Поговаривают, скоро произойдут какие-то перемены.
      - Неужели мы отправимся в Бреду?
      - Если только не куда-нибудь в другое место.
      - В другое место?
      - Вы ни о чем, кроме того, кто будет вашим следующим любовником, не задумываетесь. Неужели вы не замечаете, что все они ждут чего-то? Однажды они все снимутся и уедут, и что же тогда будет с вами? Они отправятся сражаться вместе с королем, а вы останетесь здесь заниматься любовью с парочкой немцев.
      - Ты сегодня не в духе, Энн.
      - Все дело в этих слухах, - сказала Энн. - Скоро мы тронемся отсюда, я знаю, и мне бы хотелось вернуться домой.
      - Домой?
      - В Лондон. Я мечтаю снова оказаться в квартирке на Полз-уолк!
      В глазах Люси появилась мечтательность.
      - Да, - сказала она. - Всего лишь мечты! Мечты о том, чтобы пройтись по улицам и побывать на Варфоломеевской и Саутуоркской ярмарках.
      - Вновь прогуляться по галерее у Королевской биржи и вдоль реки, - с тоской сказала Энн. - Второго такого места нет, не правда ли? Там все выглядит и даже пахнет по-другому. Во всех остальных местах пасмурно и безрадостно.
      - Галерея у Королевской биржи, - прошептала Люси.
      В комнату вбежал Джимми. На его наплечном ремне висел игрушечный меч подарок отца.
      - Я солдат! - закричал он. - Я за короля! А вы - за парламент? Тогда вы умрете, умрете!..
      Он выхватил меч и замахнулся на Энн, ловко увернувшуюся от малыша.
      - Война, война, одна война, - сказала Люси. - Повсюду война. Джимми, и тот мечтает о войне.
      - Я капитан, - сказал Джимми. - Я не пуританин.
      Он взобрался на кровать в поисках сладостей, которые всегда были у Люси под рукой, благо любовники исправно ее снабжали этой единственной в мире материальной вещью, признававшейся Люси в качестве подарка.
      Сев на кровать и расставив конфеты как солдатиков, Джимми начал их поедать, запихивая в рот одну за другой.
      - А папа придет сегодня?
      - Не знаем, - сказала Энн. - Но если ты объешься этих конфет, у тебя заболит живот и ты не увидишь, когда он придет.
      Джимми остановился на пару секунд и продолжил уминать конфеты. В этот момент он был поразительно похож на отца.
      Вошел слуга и сказал, что какой-то джентльмен хотел бы увидеть госпожу Барлоу.
      - Скорее! - закричала Люси. - Мне зеркало и расческу! Энн, живо! Джимми, тебе придется уйти. Ума не приложу, кто бы это мог быть?
      - Если это отец, я останусь, - сказал Джимми. - Если сэр Генри, тоже останусь. Он обещал привести мне пони и покатать на нем.
      Малыш спрыгнул с кровати.
      - А может быть, он привел его?
      Служанка сообщила, что это не король и не сэр Генри Беннет, а пожилой мужчина, незнакомый ей и не назвавший своего имени.
      Люси и Энн обменялись взглядами. Пожилой мужчина, никогда не бывавший здесь раньше? Люси нравились только молодые любовники, и она скривила рот.
      - Я накину вам на плечи шаль, - сказала Энн и незамедлительно сделала это.
      Люси скривилась вновь и отбросила шаль, не желая прятать пышную грудь и плечи.
      В комнату вошел Эдвард Хайд. При виде чувственно откинувшейся в постели женщины он невольно отступил на шаг назад. Нравы двора не переставали шокировать его. Он вспомнил о дочери и с радостью подумал, что принцесса Оранская увозит ее прочь. С кем только не приходится иметь дело, служа моему господину, размышлял он, и мысли его вернулись к тем дням, когда он направлялся во Францию, чтобы присоединиться к королю. Его корабль был захвачен корсарами, и он, ограбленный до последней нитки, оставался невольником, пока их в конце концов не освободили.
      - О, это же мой лорд-канцлер! - сказала Люси.
      Эдвард Хайд склонил голову.
      - Вы впервые навещаете меня, - продолжала она.
      - Я пришел по желанию короля.
      - Я и не думала, что вы пришли по собственному желанию, - засмеялась Люси.
      Канцлер нетерпеливо взглянул на Люси и быстро сказал:
      - Вероятно, мы ненадолго останемся здесь, в Кельне.
      - Ага! - сказала Люси.
      - И, - продолжал Хайд, - мне поручено сделать вам предложение. Многие из нас живут здесь потому, что лишены возможности вернуться в Англию. К вам это не относится. Если вы того пожелаете, вы можете вернуться туда, обустроиться и никто не станет запрещать вам делать это.
      - Неужели?
      - Именно так. И это было бы самое мудрое решение с вашей стороны.
      - Но на что я буду жить там?
      - А на что вы живете здесь?
      - Здесь у меня много друзей.
      - Английских друзей. Англичане остаются друзьями, где бы они ни жили: дома или на чужбине. Король обязуется выплачивать вам пенсию в четыреста фунтов в год, при условии, что вы вернетесь в Англию.
      - Это ради Джимми, - сказала она. - Он хочет, чтобы Джимми оказался в Англии; только из-за этого, руку даю на отсечение.
      - Это само по себе было бы неплохим основанием для отъезда.
      - Лондон, - сказала она. - Хотела бы знать, сильно ли он изменился.
      - Почему бы не поехать и не убедиться в этом лично?
      - Король...
      - Он недолго будет оставаться в Кельне.
      - Да, - уныло сказала Люси. - Уедет и заберет с собой самых галантных джентльменов.
      - Поезжайте в Лондон, - сказал канцлер. - Там вы будете счастливее, и однажды, будем надеяться, все ваши здешние друзья присоединятся к вам. Что скажете? Четыреста фунтов в год и ручательство короля. Переезд вам устроят. Так что скажете, госпожа Барлоу?
      - Я обдумаю ваше предложение. Он взял ее руку и нагнулся к ней.
      - Прислуга проводит вас, - сказала она. Когда канцлер ушел, она подозвала Энн Хилл.
      - Энн, - сказала она, - расскажи мне о Лондоне. Расскажи так, как ты это умеешь. Садись вот здесь на постели, поудобнее. Так, значит, тебе хочется поехать в Лондон, Энн? Тебе хочется домой?
      Энн по-прежнему стояла, остолбеневшая. Она, казалось, ощущала кожей сырость воздуха, когда туман клубится над Темзой, слышала шум улиц, видела молочниц, бредущих по булыжной мостовой, различала остроконечные шпили ранним летним утром. И, наблюдая за ней, Люси почувствовала, как ее охватывает волнение.
      ***
      В Пале-Рояле Генриетта-Мария и ее дочь ожидали приезда принцессы Оранской. Королева была в более приподнятом настроении, чем обычно в последнее время; французская королевская семья, по-прежнему пренебрегавшая королеввй-изгнанницей и ее дочерью, тем не менее готовила грандиозный прием для Мэри Оранской.
      - Это честь, которая не может оставить нас равнодушными, - сказала Генриетта-Мария дочери. - Король, королева и месье выехали навстречу Мэри в Сен-Дени.
      - Эта честь оказывается Голландии, а не нам, мама, - возразила Генриетта.
      - Она, оказывается Мэри, а Мэри - одна из нас. О, хотела бы я знать, как там она. Бедная Мэри! Я хорошо помню ее обручение. Ей тогда было всего десять лет, и она венчалась с принцем в часовне в Уайтхолле, ему тогда едва исполнилось одиннадцать, совсем еще мальчуган. Это случилось тогда, когда твой отец вынужден был подписать смертный приговор лорду Страффорду, а на следующий день после свадьбы толпы бунтовщиков ринулись в Вестминстерское аббатство и...
      - Мама, пожалуйста, не надо о прошлом. Думай о том, что происходит сегодня, о приезде Мэри. Это тебя развеселит.
      - Да, конечно, это развеселит меня. Какая радость увидеть ее опять, мою маленькую девочку. Такая молодая, а уже вдова! Боже, сколько же еще напастей обрушится на нашу семью?
      - Но теперь нас ожидает радостное событие, мама. Еще немного, и Мэри будет с нами, и я уверена, что ее приезд прибавит нам счастья.
      - Но она венчалась по протестантскому обряду, - Генриетта-Мария нахмурилась.
      - Пожалуйста, мама, не надо об этом. Мы будем все вместе... Давай радоваться этому!
      Послышались крики и радостный гвалт. Появилась кавалькада.
      Мэри скакала между Людовиком и королевой Анной; Филипп скакал по левую руку от брата. Это была действительно королевская встреча, и организована она была для Мэри.
      Из-за всех этих церемоний Генриетта видела сестру главным образом издалека, но между балами и маскарадами, которые царствующая семья Франции устраивала для гостьи, у сестер было время поближе познакомиться друг с другом.
      Генриетта убедилась, что Мэри на редкость душевна и сердечна и рада вновь оказаться с родными. Своей веселостью и способностью в любой ситуации шутить она напомнила Генриетте Чарлза. Мэри без конца говорила о своем маленьком сыне, которому исполнилось пять лет, о мальчугане Вильгельме-Уильяме Оранском, очередном Вильгельме Голландском, с грустью вспоминала мужа. Как она призналась Генриетте наедине, она сначала не хотела выходить за него замуж.
      - Я была еще моложе тебя, Генриетта, подумай только об этом! Впрочем, он был перепуган не меньше меня, потому что был еще более ,робким. А вскоре мы научились любить друг друга. А потом он умер от этого ужасного сифилиса. Какое это было потрясение для меня, Генриетта! Больше, чем что-либо другое в мире! Я лишилась возможности давать приют братьям, как делала до сих пор, более того, я потеряла мужа и защитника, отца моего маленького Вильгельма Голландского.
      Генриетта плакала над горестями сестры, но гораздо чаще она имела возможность наслаждаться ее шутками и смехом.
      Что ни день для Мэри устраивались празднества. Через два дня по ее приезду бал в честь нее дал даже юный Филипп. Бал был назначен в Саль-де-Гард, и Филипп лично следил за тем, чтобы освещение было наилучшим. В пышно украшенном зале король Людовик открыл бал танцем с Генриеттой. Мэри не могла танцевать, поскольку этикет, тщательно соблюдаемый Анной Австрийской, запрещал вдовам танцевать на официальных балах, только на вечеринках частного характера.
      Людовик специально для нее поставил балет по мотивам сюжета о Психее, и никогда, по утверждению двора, король не танцевал с большим совершенством. Канцлер Сегье также дал в честь нее праздник, и галереи, которые дели в большую залу, были освещены тремястами факелами. Даже мадемуазель, отлученная от двора, пригласила принцессу Саранскую в свою загородную резиденцию в Шайо, где попыталась всех удивить великолепием приема. Украшенная бриллиантами, мадемуазель была блистательна.
      - О, Генриетта, - сказала она кузине, - какая же ты худенькая. Ты, наверное, устала с непривычки от всех этих развлечений. Тебе скорее всего несладко в Коломбо, Шайо и Пале-Рояле.
      - Вероятно, как вам за пределами Парижа, мадемуазель.
      - О, я-то умею утешать себя. У меня здесь свой двор, как ты видишь, и я слышала, что скоро меня пригласят вернуться ко двору, что я с радостью и сделаю.
      - Я рада за вас, мадемуазель, - сказала Генриетта. - Я понимаю, как это несладко, ощущать на себе неудовольствие короля.
      - Не короля, а его матери. Какие бриллианты у твоей сестры! Они дадут сто очков вперед всему, что я до сих пор видела. Да, Генриетта, мне нужно кое-что сказать вам. Вам не следует идти на ужин впереди меня, мне принадлежит первенство перед вами.
      - Моя мать говорит иначе, и вы не можете не знать, как важно соблюдать очередность в процессии.
      - В былые времена короли Шотландии уступали место королям Франции. Ваш брат, имей он корону, был бы королем шотландцев, не так ли?
      - И англичан, мадемуазель.
      - Моя дорогая Генриетта, вам действительно следует уступить мне право идти на ужин впереди вас.
      - Мать никогда не позволила бы мне этого. Так же, как и королева Анна.
      Мадемуазель недовольно скривилась.
      - Какая ерунда, - сказала она. - Сколько шума из-за сущих пустяков. Королева придаст слишком большое значение этому вопросу. Ладно, посмотрим, чья возьмет. Заметьте, что я бы совсем иначе смотрела на этот вопрос, будь ваш брат фактическим королем.
      - Для французского двора он остается королем.
      - В последнее время я начала в этом сомневаться. Но хватит об этом. Веселитесь, Генриетта. Мое бедное дитя, вы, вероятно, околдованы этим празднеством. Вам ведь приходится бывать только на частных приемах в Лувре, так ведь?
      Мадемуазель оставила Генриетту и вернулась к обязанностям хозяйки.
      - Как вам нравится французский двор, мадам?
      - Я влюблена во французский двор, - ответила Мэри.
      - Он очень отличается от голландского, не правда ли?
      - О, разумеется! Возможно, по этой причине я так страстно влюбилась в него.
      - Вам не нравится голландский двор?
      - Поделюсь с вами своей мечтой, мадемуазель: как только мой брат восстановит свой трон, я перееду жить к нему.
      - Ага! И когда же это произойдет?
      - Каждую ночь я молю Бога, чтобы это произошло как можно скорее, - сказала Мэри страстно.
      - Вы полагаете, что уживетесь с Чарлзом?
      - С Чарлзом сможет ужиться любая женщина. В повседневной жизни он очень добросердечный человек.
      Генриетта-Мария уловила, что речь идет о сыне, и глаза ее азартно вспыхнули. Мадемуазель, даже находясь в опале, все еще оставалась богатейшей наследницей Европы, а бедняга Чарлз так нуждался в деньгах!
      - Ах, - сказала она, - я слышу, вы говорите о бедном короле Англии? Так вы хотите узнать, как у него дела, мадемуазель?
      - Ваше величество читает мои мысли, - с холодной усмешкой сказала мадемуазель.
      - Он, бедный дурачок, не перестает любить вас, - сказала Генриетта-Мария.
      - Но он же истинный мудрец, - сказала мадемуазель, - поскольку не мешает чувству, о котором вы сказали, затмить его интерес к остальным женщинам.
      - Он просил меня передать, что сожалеет об обстоятельствах, которые помешали ему перед отъездом из Франции попрощаться с вами. Эх, мадемуазель, если бы вы были замужем, вы бы давно стали хозяйкой собственной судьбы.
      - Но и тогда бы король не отказался ни от одной из своих привычек!
      - Вы бы делали все, что пожелаете. Его сестра, кажется, только что говорила вам о его мягком, сердечном характере. С ним просто невозможно поссориться!
      - Значит, вы, мадам, достигли невозможного!
      - Это потому, что он переживает из-за нашей ссоры. Если вы выйдете за него замуж, к нему вернется его обычное настроение и он помирится со мной.
      - Если король не может найти общий язык с вами, мадам, вряд ли он сможет найти его со мной.
      Сверкающие глаза мадемуазель устремились на Людовика, который начинал танцы. Генриетта-Мария проследила за ее взглядом. Она с трудом сдержала раздражение. Это же просто смешно! Мадемуазель была старше короля Франции на одиннадцать лет! То ли дело ее Генриетта!..
      Генриетта-Мария поняла, что придется отложить в долгий ящик свое заветное желание - женить Чарлза на мадемуазель, как застопорились ее мечты в отношении Генриетты и Людовика. Зато рядом была Мэри, ее старшая дочь, такая же дружелюбная, как и ее брат, стремящаяся во всем жить в согласии с родными. Каждый день дочь посещала англиканскую церковь, но, может быть, Генриетте-Марии удастся спасти для будущей жизни еще одну заблудшую душу?
      - Доченька, дорогая, - сказала она. - Я попрошу тебя завтра утром нанести вместе со мной визит в Шайо. Я уверена, что отдых в успокаивающей атмосфере этого места придаст тебе новые силы.
      Мэри усмехнулась. Чарлз не ошибался в отношении матери, подумала она. Она была безупречной матерью до того момента, когда дети подчинялись ей. Но, твердо подумала Мэри, меня ей обратить в католичество не удастся.
      - Да, мама, - сказала она. - Я с удовольствием съезжу в Шайо, но на мессу там не останусь. Мне в это время надо посетить англиканскую церковь.
      Генриетта-Мария нахмурилась.
      - Не следует закрывать от доброго совета уши и сердце, Мэри. Следует выслушать обе стороны.
      - Это верно, мама. Поэтому, я надеюсь, ты посетишь со мной англиканскую церковь после того, как мы нанесем визит в Шайо.
      - Это абсолютно невозможно!
      Все тело Генриетты-Марии, казалось, ощетинилось от оскорбления. Глаза наполнились слезами.
      - Не перестаю думать, что, будь отец жив, все бы шло по-другому, - сказала она.
      Мэри ощутила острую жалость к ней. Бедная мама, подумала она. Как это грустно! Потерять мужа, которого очень любишь, а потом без конца упрекать себя за то, что невольно приблизила его ужасный конец. Вот отчего она с таким исступлением лелеет свое горе. Все ее дети стали разочарованием ее жизни: Чарлз в ссоре с ней; Генри она поклялась никогда больше не видеть; Джеймс, ее любимчик, станет для нее очередной головной болью, так как его властно прибрала к рукам при первой же встрече Энн Хайд, дочь королевского канцлера. Что скажет мать в случае брака сына с дочерью канцлера-пуританина? Впрочем, до этого еще может быть и не дойдет, и остается надеяться, что она не отречется от Джеймса, как сделала это в отношении Генри. Я разочаровываю ее своим нежеланием обращаться в католичество. Нет сомнения в одном: маленькую сестренку она обожает. Похоже, Генриетта - единственная из людей, кто вообще способен нравиться ей. Представляю ее действия: откуда-то из-под земли появятся отец Сиприен и аббат Монтагю и возьмутся за меня. Дорогая мама, прости, но я не могу изменить своей вере, даже ради тебя.
      Но эти аргументы так и не пришлось использовать: через несколько дней пришло известие о болезни маленького Вильгельма Голландского, опасались черной оспы.
      Вне себя от горя Мэри без промедления отправилась в Голландию.
      ***
      Чарлз скакал в Бреду. Кто знает, как долго он там пробудет? Шесть лет минуло с того времени, когда его нога ступала по земле Англии, а сколько еще лет предстоит пробыть в изгнании? За это время он привык блуждать в мире фантазий и строить планы, которым не суждено осуществиться. "Мне так мало везло со времени сражения у Вустера, - говорил он своим друзьям, - что я ныне ни на что уже не рассчитываю".
      Он простился с Люси и сыном: теперь они будут в Лондоне, и ему хотелось верить, что они там будут прилично питаться. Что Люси везде будет чувствовать себя хорошо благодаря своим вездесущим любовникам, заботящимся о ней, он не сомневался, зато не имел представления, как будет платить ей обещанные четыреста фунтов в год. Его кошелек был пуст. "Я щедрый мужчина, - часто говорил он. - Я люблю одаривать, и если даже единственное, что я могу дать, это красивые, но беспочвенные обещания, мне их следует раздавать".
      Печальная Люси попрощалась с ним и остальными - она их всех покидала. Чарлз подержал на руках маленького Джимми. Он очень любил мальчугана. Будь это сын его и мадемуазель, или Гортензии Манчини, или успевшей овдоветь герцогини Шатийонской - любой женщины, на которой он мог в своем положении жениться, его радости и удовлетворению не было бы предела. Какая жалость, что такому чудесному пареньку, как Джимми, суждено до конца жизни оставаться бастардом.
      - Что ты будешь делать в Лондоне, Джимми? - спросил он.
      - Сражаться за короля! - твердо ответил мальчик.
      - О, мой дорогой мальчик! Лучше было бы для тебя держать свои чувства за семью замками.
      - Я сумею распорядиться моим мечом, папа. Смерть!., смерть!., смерть!.. Я отрублю Кромвелю голову.
      - Позаботься лучше о себе, малыш. Это будет лучшая служба королю, которую ты можешь сослужить.
      Джимми не слушал. Он стиснул в пальцах меч и думал о том, что будет делать в Лондоне.
      - Тебе придется обуздать нашего маленького роялиста, Люси, - сказал Чарлз. - Боюсь, мы были слишком откровенны в его присутствии.
      И вот они уехали, а он скачет в Бреду. В маленьком городке к нему присоединилась сестра Мэри.
      Она покинула французский двор в отчаянии от известия о болезни сына. Но теперь она получила радостную новость: ее маленький сын уже выздоравливает, и подозрения на оспу, к ее величайшему счастью, не подтвердились.
      Освободившись от страха за жизнь ребенка, Мэри вновь была весела. Она заявила, что не может проехать мимо Бреды, не повидавшись с любимым братом.
      Они крепко обнялись, и он заставил ее подробно рассказать о впечатлениях от посещения французского двора. В особенности его интересовали новости о Минетте.
      - Интересно, кто кого любит больше, она тебя или ты ее? - сказала Мэри.
      - Расскажи, у нее все в порядке?
      - Да, она очаровательный ребенок, только растет слишком быстро и жизнь при дворе для нее и для матери складывается не слишком-то счастливо. Особенно старается добавить перчику мадемуазель: при каждой встрече она пытается утвердить свое превосходство и права на первенство.
      - Узнаю мадемуазель!
      - Я думала, ты собираешься на ней жениться.
      - Ты знаешь, это мамина мечта. Что касается меня, я бы женился на ней, при наличии у нее ответного желания. Никаких чувств к ней я не питаю, но она занимает слишком высокое положение, чтобы отворачиваться от такой невесты.
      - Бедный Чарлз! Твой кошелек совсем пуст!
      - Почти что.
      - Я привезла тебе двадцать тысяч пистолей.
      - Мэри, ты ангел! Однажды я верну тебе, обещаю. - Он смущенно засмеялся. Все, что я могу положить сегодня к твоим ногам, - это обещания и авансы.
      - Однажды ты станешь королем Англии, я в этом не сомневаюсь, Чарлз. Англичанам в тягость пуританские нравы. Ведь в каком они положении? Не мне тебе объяснять, как любят они веселиться. А что сейчас? Театры закрыты, никто не поет, никто не танцует, остается созерцать собственные грехи и вымаливать их прощение. Ни англичанин, ни англичанка такого вытерпеть не в силах, они ведь больше всего на свете любят развлечения и зрелища! Скоро им приестся вся эта пуританская тоска: однажды они решили, что не будут терпеть католических правителей, придет время, и они точно так же сметут пуританизм. Англичанам не нравится, когда религию смешивают с развлечением.
      - Начинаю понимать, - сказал Чарлз, - что всю жизнь я себя вел как образцовый англичанин.
      - Ну, разумеется! И скоро вся Англия осознает это, и тогда она будет умолять тебя вернуться. Именно так: встанут на колени и будут умолять вернуться.
      - Им не придется делать этого. Им достаточно поманить пальцем, бросить приветливую улыбку бедному Карлу Стюарту, и он сию же секунду окажется целиком и полностью к их услугам. Давай теперь поговорим о родных. Мы ведь так редко встречаемся.
      - Право, я предпочла бы более легкий предмет для беседы. Я немного расстроена из-за Джеймса и Энн Хайд. Думаю, я брала ее с собой в последний раз.
      - Джеймс?.. И Энн Хайд?
      - У него фантазии в ее адрес. Она хорошая девочка, Чарлз.
      - А Джеймс... Он не так хорош? Мэри вздохнула.
      - Я думаю только, что скажет по этому поводу мама.
      - Бедная мама! Не хватало, чтобы она зареклась видеть еще одного своего сына.
      - Она питает такие честолюбивые планы в отношении вас. При мне она шагу не давала ступить мадемуазель, пытаясь склонить ее выйти за тебя замуж.
      Чарлз застонал.
      - Нет! Только не это!
      - Ответы мадемуазель были крайне двусмысленны и многозначительны. Чарлз, мне кажется, тебе нужно хоть немного вскружить ей голову... Быть может, она и выйдет за тебя, когда ты вернешь себе трон.
      - Имеются сотни женщин, желающих выйти замуж за короля Англии, Мэри. Но рассуждая о Чарлзе-изгнаннике, они почему-то находят его непривлекательным парнем.
      - Не правда, - сказала Мэри нежно. - Даже с пустым кошельком и дырявыми карманами ты - самый обаятельный мужчина в Европе. Единственное препятствие, которое мешает мадемуазель принять твою руку и сердце - ее гордыня.
      - Верно! И я благодарен, что ее гордыня защищает меня от нее.
      - И, конечно же, мама мечтает о браке Людовика с Генриеттой.
      - Вот это было бы славно. Это и моя заветная мечта. Дорогая, бесценная Минетта и король Франции! Как ты думаешь, хочет ли она сама этого? Мне бы так не хотелось видеть ее несчастливой.
      - Людовик великолепен, он само телесное совершенство, хотя, возможно, несколько глуповат по меркам Стюартов. - Они вместе засмеялись. - Но прекрасен и не лишен сердечности. Думаю, Генриетта любит его. Она сравнивает его с тобою. Во всяком случае, когда она говорит о ком-то из вас, у нее одинаково перехватывает дыхание. В ее глазах - ты совершенство. Я ей говорю: "Как блестяще танцует Людовик!", а она мне: "Но не так хорошо, как Чарлз!" Я говорю: "Людовик, без сомнения, самый привлекательный мужчина Европы!", а она:
      "Возможно, я не судья, но у него нет ума Чарлза". И так везде и всегда, на каждом шагу Чарлз и только Чарлз.
      - Милая Минетта! Я напишу ей и побраню за то, что она меня любит слишком сильно. Впрочем, едва ли она любит меня больше, чем я ее. Если мне суждено стать королем, я перевезу всю родню домой, чтобы все мы были вместе. Вот к этому я стремлюсь больше всего.
      - Но, - задумчиво сказала Мэри, - сомневаюсь, чтобы на нее не подействовали чары Людовика. Думаю, она все же влюблена в него. Он очаровательный парень и у него хороший характер. Такое впечатление, что он не покупается на лесть и всегда делает то, что считает нужным.
      - Сомневаюсь, что он женится на Генриетте, пока я в роли изгнанника. Ах, Мэри! Если я вернусь на трон, какие грандиозные изменения произойдут!
      Вот тут уж без всяких сомнений моя маленькая Минетта станет королевой Франции! Каким замечательным событием для обеих наших стран это будет! Какой альянс! Я полюблю Францию еще больше, если ее королевой будет Минетта!
      - А королевой Англии - мадемуазель!..
      - О, вот в этом я сомневаюсь. Очень сомневаюсь! Существует одно серьезное препятствие, мешающее нам соединить руки у алтаря. Пока я в изгнании, она не выйдет за меня замуж, а когда я верну себе корону, я не возьму ее в жены. А теперь давай выпьем за будущее. Будем надеяться, что наши мечты сбудутся.
      - Первым нашим шагом будет восстановление престола в Англии.
      - Первым шагом! Шутка сказать! Хотя кто знает, может быть, однажды это и осуществится.
      ***
      По возвращении в Лондон Люси обнаружила, что за ее отсутствие город неузнаваемо изменился.
      Люди теперь одевались в серую одежду и сами выглядели серыми, угрюмыми и подавленными, либо источали бесконечное и непереносимое самодовольство. Уличные певцы куда-то исчезли, не было больше стихийных карнавальных шествий, столь обычных в былые годы. Одни только публичные дома по-прежнему процветали, и их обитательницы по-прежнему щебетали из раскрытых окон, переговариваясь друг с другом.
      Люси нашла комнату над цирюльней невдалеке от Сомерсет Хауса. Цирюльник с радостью пустил к себе госпожу Барлоу, как она назвалась. О ее связи с королем, о том, что кареглазый мальчуган - сын Чарлза, никто не знал. О детях заботилась Энн Хилл, и она рассказала хозяину, что ее хозяйка настоящая леди, которая жила за границей и давно мечтала вернуться в родные места.
      У них оставались кое-какие деньги, и несколько дней Люси могла лежать в комнате, глядя на улицу, но вскоре она вновь ощутила потребность в любовнике.
      Каждый день Энн открывала новые и новые перемены, происшедшие с Лондоном. Таверны оказались закрытыми, травля быков собаками запрещена, парки, исключая Малберри-гарден, не работали, давно уже не проводились в церквях рождественские богослужения, не устраивались танцы на улицах в день первого мая.
      - Зачем мы вернулись? - стонала Люси. - В Кельне и Гааге было в сто раз веселее!
      Через несколько дней после приезда она тщательно оделась и выбралась на улицу. Все смотрели на нее, настолько она отличалась от других женщин и казалась иностранкой. Вскоре она нашла и любовника - высокопоставленного офицера - "железнобокого" из конницы Кромвеля, но связь с ним ее не удовлетворила. Сознавая греховность своего деяния, он проскальзывал в цирюльню с наступлением сумерек, занимался любовью под покровом темноты и покидал ее еще до рассвета. Люси была хороша собой и полагала, что красоту не следует прятать под покровом ночи, и все больше убеждалась, что напрасно вернулась в Лондон.
      В конце концов она заявила любовнику, что сыта по горло его осторожностью и постоянным страхом за совершаемый грех. После этого у нее вошли в привычку прогулки по Малберри-гарден: парк был, конечно, не тот, что раньше, но все же оставался местом, где можно посидеть, полюбоваться ландшафтом, подышать воздухом под деревьями и, при случае, поймать любовника.
      Ей не удалось найти любовника в Малберри-гарден, но однажды к столику, за которым она сидела, подошла женщина с явным намерением присоединиться к ней.
      - Я увидела, как вы сидите здесь, - сказала она, - и мне захотелось присоединиться к вашему обществу. В наши дни редко можно встретить в Малберри-гарден такую леди, как вы.
      - Ох уж эти дни! - опрометчиво сказала Люси. - В былое время все здесь было по-другому.
      - Вот и я про то же! - обрадовалась ее собеседница. - Былые денечки! Неужели они так никогда и не вернутся, как вы полагаете?
      - А вам бы хотелось, чтобы они вернулись?
      - А кто бы не хотел? Я так любила развлечься, повеселиться. А теперь ничего этого нет, одни молитвенные собрания день за днем, все дни напролет. Вы бы не хотели закусить со мной?
      - Спасибо, - сказала Люси, обрадованная неожиданному обществу.
      Женщина была одета скорее броско и совершенно не походила на пуританку. Они ели пирог с мясом, запивая его рейнским.
      - Вы чудесная женщина, - сказала Люси новая подруга.
      Люси улыбнулась, оценив комплимент.
      - И, ручаюсь, пользуетесь успехом среди мужчин.
      - Разве они еще не все покинули этот город? - с иронией спросила Люси.
      - Нет. Далеко не все. Они время от времени навещают мой дом возле Ковент-гарден. Вы обязательно должны навестить нас.
      - С удовольствием!
      - А почему бы не пойти прямо сейчас?
      - Я с семьей, и меня будут ждать.
      - Семья? Вы не шутите?
      - Сын и дочь. Я оставила их с прислугой.
      - А где вы живете?
      - У Сомерсет Хауз, над цирюльней.
      - Нелегко найти достойную квартиру для такой леди, как вы!
      - О, я довольна своей квартирой, смею вас заверить!
      - Догадываюсь.
      - Зато вы ни за что не догадаетесь, где я проживала еще недавно!
      - Вы жили за границей?
      - Да. В Гааге, в Париже и в Кельне.
      - Там были другие англичане, не так ли?
      - Вы угадали.
      - Настоящие джентльмены, я в этом уверена.
      - И какие джентльмены, вы рот раскроете, если узнаете!
      - Меня ничто не удивит, если речь идет о такой прекрасной женщине, как вы.
      - Вы очень любезны.
      - Всего лишь правдива. - Женщина подняла стакан и сказала:
      - Пью за здоровье того, чье имя не может быть здесь произнесено!
      Люси осушила свой стакан, и слезы показались на ее глазах.
      - Храни его Бог! - сказала она.
      - Вы говорите с таким чувством, мадам...
      - Еще бы: на свете нет равного ему, никого, вообще никого!..
      - Вы были знакомы с ним?.. И в Гааге, и в Париже?..
      - Еще бы!..
      Женщина покачала головой и сказала:
      - Никому другому об этом не рассказывайте. Это небезопасно для вас.
      - Спасибо. Вы правильно сделали, что напомнили мне об этом.
      - Хорошо иметь подругу. Надеюсь, мы еще встретимся. Мы обязательно должны встретиться снова. Вы посетите мой дом завтра?
      - Если это не будет обременительно для вас.
      - Конечно же, приходите! Завтра вечером, к примеру. Мы всласть повеселимся! Как вас зовут?
      - Барлоу. Госпожа Барлоу.
      - Госпожа Барлоу, надеюсь, мы будем отныне подругами. Мне кажется, мы с вами самой судьбой сведены в этом угрюмом городе. Меня зовут Дженни. Так меня и зовите: Дженни. Это звучит более приятельски.
      - А меня зовите Люси.
      - Люси! Какое милое имя, и вы так славно говорили со мной! Немножко не по-лондонски.
      - Да, потому что я родом из Уэльса.
      - Барлоу! Это валлийская фамилия?
      - Да. Точно так же, как и Уотер - моя девичья фамилия.
      - Уотер, вы говорите?..
      - Да. Это моя фамилия до замужества за мистера Барлоу.
      - Люси Уотер, только что приехавшая из Гааги... Вы придете ко мне завтра, а уж я подготовлюсь к вашему визиту.
      Люси вернулась домой, ни о чем дурном не думая. Что ж, завтра она пойдет к Дженни. Будет занятно провести время в веселой компании!
      Люси провела в гостях веселый вечер. Наутро она проснулась в чужой спальне и, открыв глаза, слегка смутилась.
      Энн, конечно же, поймет, что она осталась на ночь, и не станет искать ее по улицам в поздний час, так что дети будут под присмотром, и за это нечего беспокоиться. А вот любовник, с которым она провела ночь, не вполне устроил ее. Ему не хватало приятных манер джентльменов двора, и вообще он был груб с ней этой ночью.
      Вторым, еще более неприятным открытием, было то, что дом Дженни оказался ничем иным как обычным публичным домом. Она начинала осознавать это вскоре по приходу, но к тому времени уже слишком много выпила и чувствовала себя слишком расслабленной, ну и, конечно, было бы не очень вежливо - взять и уйти.
      Лежа в постели, она думала, что любовник ей не понравился, и сама любовь, как ее понимали в заведении Дженни, была совсем иного рода, чем та, которой она наслаждалась в недавние времена. Ей было присуще привередничать при выборе любовников. Одни ее притягивали как магнит, другие вызывали отвращение, и она привыкла иметь за собой право выбора. Здесь было все иначе, и речь шла о похоти, покупаемой за деньги, а для этого Люси была недостаточно испорченной женщиной.
      Теперь ей стало ясно, отчего Дженни была так мила с ней в парке и почему так упорно стремилась заманить к себе в дом. По счастью для Люси, любовник уже ушел и не мог портить настроение и дальше.
      Итак, она поднимется, оденется, поблагодарит Дженни за гостеприимство и ускользнет, чтобы больше никогда здесь не появляться. Она уже оделась, когда в дверь постучали.
      - Войдите! - сказала она. Появилась Дженни.
      - Доброе утро, Люси! Клянусь, ты выглядишь утром даже лучше, чем при свечах прошлым вечером. Тебе было удобно в этой комнате?
      - Да, спасибо. Вполне.
      Дженни засмеялась.
      - Ты, как я заметила, всласть нарезвилась с этим джентльменом.
      - Повеселилась? Боюсь, я вчера слишком много выпила. Я не привыкла много пить.
      - Да? В любом случае тебе это шло, имей в виду.
      - А теперь я должна поблагодарить вас и уйти.
      - Люси!.. Ты придешь снова?
      Люси была уклончива. Про себя она полагала, что если бы не выпила столько вина и не устала от столь долгого отсутствия любовников, с ней никогда бы не произошло того, что случилось прошлой ночью.
      - Возможно, и приду, - ответила она.
      - Люси, тебе здесь будет очень удобно. Я могу дать тебе новую служанку, которая станет прислуживать одной тебе. Эта комната над цирюльней неподходящее место для такой леди, как ты.
      - Я очень уютно устроилась, а кроме того, за моими детьми там присматривают.
      - Ты можешь взять детей сюда. Мы будем жить дружной семьей в этом доме.
      Женщина говорила, задыхаясь от волнения. При всей своей недалекости Люси поняла, что вела себя безрассудно. Вне сомнения, разговоры о жизни короля на континенте и его любовницах доходили и до Лондона, и она по глупости и неосторожности раскрылась этой женщине и, возможно, еще больше наболтала этой ночью.
      Ей захотелось убежать.
      - Ну, а теперь до свидания!
      - Но вы придете еще?
      - Я.., я подумаю.
      Женщина прищурилась. Она не собиралась так просто терять Люси.
      ***
      Энн была воплощением укоризны. Она догадывалась, что Люси провела ночь с мужчиной, и, хотя ничего не сказала, была испугана. Радость по случаю возвращения в Лондон у нее еще быстрее, чем у Люси сменилась пониманием того, что Лондон уже не тот, чем восемь лет назад.
      Явилась Дженни, сначала подшучивала, потом перешла к скрытым угрозам. Она намекнула, что человек, таинственно пересекший Ла-Манш и имевший близкие отношения с врагами Республики, должен иметь надежный кров, где он был бы под защитой хороших друзей.
      - Мне очень хорошо и здесь, - сказала ей Люси.
      - Так не может продолжаться вечно, - возразила Дженни. - А среди друзей вам будет весело.
      - Я не стану жить в вашем борделе, - твердо сказала Люси.
      - Вы можете очутиться в гораздо более серьезном месте, чем мое учреждение, Люси Уотер.
      - Никогда, - беспечно ответила Люси.
      - Вы скоро измените свое мнение.
      - Никогда! - воскликнула Люси, и губы ее твердо сжались.
      Женщина ушла, и Люси снова забралась в постель, уплетая сладости. Дженни приходила еще два раза, она пыталась задобрить Люси, но тщетно.
      Через несколько дней в комнате над цирюльней появились двое мужчин. Это были строго одетые служащие Республики со зловещими лицами. Они спросили госпожу Барлоу.
      - А по какому поводу, - спросила с порога Энн.
      Мужчины ответили, что женщина, снимающая эту комнату, недавно приехала с континента и является шпионкой Карла Стюарта.
      Люси поднялась с постели навстречу им, так что легкая накидка упала с плеч. Но это были не джентльмены двора, которых тронула бы ее беззащитная красота. Пришельцы начали обыск комнаты и в одной из коробок нашли документ за подписью короля о выплате четырехсот фунтов в год Люси Уотер.
      Один из них сказал:
      - Госпожа, соберитесь и немедленно следуйте за нами. - Он повернулся к Энн. - Вы тоже. Мы переведем вас в другое место.
      Перепуганная Энн собрала хозяйку и детей, заинтересовавшихся, куда их поведут.
      - А куда мы идем? - спрашивала маленькая Мэри, - Мы будем гулять?
      - Подожди немного, и все увидишь сама, - сказала ей Люси.
      - Мама, - крикнул Джимми. - Ты не хочешь с ними идти? Если нет, я их всех порублю моим мечом!
      Мужчины смотрели на малыша, не улыбаясь. Джимми сразу же возненавидел их. Он привык к ласке и восхищению. Он выхватил меч из ножен, но Энн, стоявшая рядом, успела поймать его за руку.
      - Сейчас, господин Джимми, делай то, что тебе скажут. Так будет лучше для твоей мамы и.., для всех нас. То же самое сказал бы тебе папа.
      Джимми затих. Что-то в лице Энн заставило его остановиться и задуматься; он увидел, что мать тоже серьезна, и это была уже не игра.
      Не прошло и получаса, как они покинули цирюльню и были отконвоированы к берегу реки, где их ожидала баржа.
      Они медленно плыли по реке, и вскоре Джимми увидел громадную серую крепость на берегу.
      - Это Тауэр! - закричал он.
      - Точно, - подтвердил один из мужчин. - Хорошенько посмотри, как он выглядит со стороны, мой мальчик. Возможно, ты никогда больше не увидишь ничего, кроме его внутренних стен.
      - Что это значит? - закричала Люси.
      - Только то, что мы помещаем вас в вашу новую квартиру, госпожа, новую квартиру в Тауэре. Самое подходящее место для друзей Карла Стюарта, которые приезжают в Лондон, чтобы шпионить на него.
      ***
      Люси очень страдала. Строгая тюремная жизнь была не по ней. Она привыкла к комфорту. В тюрьме она сильно похудела, хотя большую часть времени сидела у зарешеченного окна, глядя на церковь Святого Петра, и каждый раз, когда слышала колокольный звон, ее охватывал озноб.
      Энн присматривала за ней как могла, но она тоже была слишком напугана и подавлена. Энн помнила тот день шестнадцать лет назад, когда парламент отрубил голову королю, и боялась, что их ждет нечто подобное.
      Тюремщик не разговаривал с ними. Он молча приносил им отвратительную тюремную еду, и они ели в своих камерах. Теперь у Люси больше не было конфет, но что еще хуже - не было любовников.
      На Джимми то и дело нападали приступы гнева. Самоуверенный и немного избалованный мальчик, он требовал, чтобы его освободили.
      Он кричал тюремщику:
      - Однажды ты об этом пожалеешь! Мой отец узнает о твоих делах! Я убью тебя моим мечом, и когда мой отец-король опять...
      Тюремщик слушал его со священным ужасом. Он не слыхал таких отчаянно смелых речей со времени окончания гражданской войны и никогда даже представить себе не мог, что под его присмотром окажется сын Карла Стюарта, пусть даже и незаконнорожденный, а оттого проникался значимостью своей миссии - охранять таких пленников.
      У охранника был сын-подросток, помогавший ему в работе. В Люси просыпался интерес к жизни, когда она смотрела на этого симпатичного паренька, но все попытки очаровать его она делала вполсилы и пока что не добилась результата. Она скучала без своих лент и кружев, сладостей и удобных квартир, и их отсутствие ввергало ее в равнодушное безучастие. Всегда отменно здоровая, она начала замечать у себя всякого рода мелкие недомогания.
      Тем временем молодой человек начал отвечать на ее знаки внимания, и в отсутствии отца он, смущенно улыбаясь, обменивался репликами с очаровательной заключенной, а однажды даже принес несколько конфеток и голубую ленту повязывать волосы.
      Однажды ночью я найду их в объятиях друг друга, раздраженно думала Энн. Неужели она падет так низко.
      Но до этого дело не дошло. Вскоре властям стало ясно, что Люси никакая не коварная шпионка, а всего лишь одна из любовниц Карла Стюарта. Ее стражи резонно рассудили, что если будут держать под замком всех его любовниц, то не останется места для всех прочих преступников. Единственным преступлением этой женщины, если уж на то пошло, была ее глупость и беспутство, и переводить провиант на любовницу Карла Стюарта и его бастарда было по меньшей мере слишком высокой для них честью. А посему разумнее всего выслать ее туда, откуда она явилась, и запретить впредь появляться в Англии.
      Так через несколько месяцев после возвращения в Англию Люси вместе с Энн и детьми вновь оказалась на корабле, плывущем в Голландию.
      ***
      Генриетта-Мария с дочерью вновь удалилась из Парижа и лишь изредка появлялись на частных приемах.
      Было очевидно, что никогда еще звезда Стюартов не опускалась так низко. Кромвель, закончив свою "битву с лордами", послал своих "железнобоких" на помощь маршалу Тюрену, воевавшему с испанцами, этими, по словам лорда-протектора, "наемниками Римского Вавилона". Англия воевала в союзе с Францией. Как в этих условиях королевское семейство Франции могло бы оказывать знаки внимания врагам своего союзника - лорда-протектора? Все, что оставалось делать Генриетте-Марии и ее дочери, - оставаться в забвении, пока представителям семейства Стюартов еще можно было вообще показываться во Франции. В этой отчаянной ситуации Чарлз, Джеймс и Генри объединились с испанцами. Прошел даже слух, что Чарлз ранен в сражении в Испании, но он оказался ложным. Через несколько месяцев он высадился в Дюнкерке, который находился тогда в руках испанцев, а затем перешел к французам.
      Все это время Генриетта-Мария была в состоянии лишь лежать в постели и горько плакать. Напрасно Генриетта пыталась утешить мать: королева видела, что все ее надежды и планы разрушены.
      Когда Генриетта получила приглашение присутствовать на празднике, устраиваемом канцлером Сегье, она не хотела туда идти, но мать настояла на обратном.
      - Что бы там ни происходило, - сказала она, - ты все еще принцесса. Ты должна держаться с высоко поднятой головой, и король с королевой никогда не забудут о своих обязанностях перед тобой, я в этом уверена.
      Но затем Генриетте-Марии пришлось пожалеть о своей настойчивости, потому что присутствовавшая на празднике мадемуазель именно в этот день решила взять реванш.
      Когда приглашенные гости переходили из бального в банкетный зал, мадемуазель намеренно неторопливо опередила Генриетту.
      Такое событие не могло остаться незамеченным, и на следующий день весь двор обсуждал новость. Этикет при дворе был предметом культа; лично королева Анна придавала ему огромное значение. Мазарини и королева пригласили мадемуазель к себе и потребовали объяснений. Мадемуазель держалась высокомерно. Она сказала, что была уверена в своем праве идти впереди принцессы.
      - Она дочь короля, мадемуазель, - сказала Анна твердо.
      - Ваше величество, короли Шотландии всегда стояли на ступеньку ниже королей Франции, а Карл Стюарт даже не король Шотландии. Он король только на бумаге.
      - Это возмутительно, - сказала Анна. - Я недовольна вами.
      - Ваше величество, я вовсе не хотела раздувать из этого скандал. По правде говоря, я просто взяла ее за руку, во время перехода из зала в зал, и многие могли подумать, что мы идем вместе.
      Филипп, который слушал, изучая перстни на пальцах, вдруг крикнул:
      - А даже если мадемуазель и прошла впереди принцессы Англии, то она только правильно сделала. Это просто в голове не укладывается, что мы позволяем людям, которые живут на наших хлебах, идти впереди нас. Что до меня, то пусть бы они лучше поискали себе пристанище в какой-нибудь другой стране.
      Людовик, вполуха прислушивавшийся к дискуссии, вздрогнул, услышав протестующий вскрик матери.
      Людовика мало волновал вопрос, шла одна его кузина впереди другой или нет, его волновали более важные вещи. После того как мадам Бовэ посвятила его в таинство сладкого греха, он решил, что это самое чудесное развлечение на свете, и за это он будет благодарен мадам Бовэ до конца дней. Он и раньше и теперь ощущал к ней особую нежность, но сейчас его желания распространялись куда дальше. У кардинала Мазарини были три прелестные племянницы: Олимпия, Мария и Гортензия. Людовик поначалу был страстно влюблен в Олимпию, но та недавно вышла замуж за графа Суассона, и поэтому он переключил свои чувства на Марию, решив жениться на ней. Помимо прочего она была племянницей кардинала. Людовик мало интересовался худенькой малышкой-кузиной и целиком был погружен в свои чувства по отношению к Марии.
      В то же время он переживал за Генриетту. Она и ее мать ныне оказались не в фаворе из-за политической ситуации, в которой были совершенно не виноваты. Филипп поступал не правильно, отзываясь о них в таком пренебрежительном тоне, тем более, что сказанное им наверняка дойдет до ушей королевы-изгнанницы и ее дочери.
      Поэтому Людовик поддержал мать, сделав Филиппу выговор, и тот в величайшем раздражении удалился, чтобы пожаловаться своему любимцу де Гишу, как брат объединился с матерью, чтобы сообща унизить его и услышать в ответ заверения де Гиша, что он - самый очаровательный из принцев, хотя его и угораздило родиться на два года позже брата.
      Людовик ушел, погруженный в мечты о Марии Манчини. Любовь! Какая это утеха! Какое наслаждение! Он, конечно же, не собирается погрязнуть в ней по уши, как это делает его кузен Чарлз Английский. Людовик и в этом должен быть всех совершеннее. Он должен жить согласно принципам, ведь он не изгнанник. Вот почему он должен убедить мать и кардинала дать согласие на его женитьбу на Марии. Тогда он сможет законно наслаждаться любовью, и она будет намного приятней, потому что при этом он не уронит своего достоинства.
      Мария! Прекрасная, очаровательная Мария! Но если подвернется случай и он не забудет, он проявит доброту и великодушие к маленькой Генриетте.
      ***
      В своей спальне в Версале Людовик пробудился навстречу новому дню. Его первые же мысли были о Марии. Он намеревался упросить мать дать согласие на женитьбу: это надлежало сделать немедленно, не откладывая в долгий ящик. Мария сейчас торопила его. Мария любила его, но ей также не терпелось стать королевой Франции.
      Утро Людовика в Версале включало в себя целый ритуал. Едва проснувшись, он читал молитвы, перебирая четки, и, заслышав его голос, присутствовавшие проходили к его ложу; среди них - аббат де Перефиз, в обязанности которого входило читать ему святцы. Иногда аббат читал вместо священных книг отрывки из книги, которую он писал, - книги о деде Людовика.
      Когда аббат заканчивал чтение, камердинеры Ла Порт и Дюбуа выходили вперед, они одевали на него халат и отводили к стульчику, где он имел обыкновение сидеть с полчаса. Затем он возвращался в спальню, где его уже ожидали государственные мужи: он имел с ними непринужденный разговор в той изящной манере, которая делала таким приятным общение с ним. Продолжая беседу, он умывался, чистил зубы, затем начинались молитвы. После этого причесывались его красивые волосы под общие возгласы восхищения, и он облачался в светлые бриджи и батистовую рубашку - одежда для утренних гимнастических упражнений. В них он был великолепен, но этим утром показал меньшую ловкость, чем обычно, из чего окружающие могли заключить: король о чем-то раздумывает. Он не сумел приземлиться в седло "коня" с обычной ловкостью, хотя церемониймейстер, видя его настроение, из предосторожности не стал поднимать снаряд на обычную высоту. То же самое произошло во время фехтования; Людовик не продемонстрировал присущего ему отменного хладнокровия. Даже во время строевых упражнений с пикой и мушкетом он был отрешен и задумчив. Но никто ни в чем не попрекнул его. Даже если он допускал ошибку или сбой, всегда следовал дружный хор восхищения. Далее следовали балетные танцы, к которым он всегда питал особую страсть. Сейчас он представил себя танцующим с Марией и, хотя игнорировал инструкции Бошана, лучшего учителя балетного танца в стране, танцевал с истинным вдохновением.
      . Вспотев от танца, он вернулся в спальню, чтобы сменить одежду перед завтраком.
      После всего этого он пошел в апартаменты кардинала Мазарини для беседы о государственных вопросах.
      Кардинал Мазарини! Этот человек приводил Людовика в особое волнение, ведь он, будучи дядей Марии, был для короля особенно важной персоной.
      Он ждал, не перейдет ли кардинал к вопросу о его женитьбе, наверняка этот великий человек будет на стороне короля и будет счастлив увидеть свою племянницу на троне королевы Франции. При этом, однако, Людовик не вполне доверял Мазарини и не рискнул заговорить с ним, не выложив прежде свои планы матери.
      Он отправился к ней сразу же после беседы с кардиналом. Было одиннадцать часов утра, а она все еще лежала в постели - Анна никогда не поднималась рано.
      Ее лицо просветлело при виде сына. Каждое утро ей казалось, что он становится еще красивее; он был, казалось, одним из тех романтических героев, о которых так занимательно написала мадам де Скюдери; и вовсе не удивительно, что все писатели того времени видели в Людовике романтический идеал, ведь не сделают героем человека, если в нем при рождении не проявилась королевская натура.
      Это был один из тех часов в распорядке дня, которым Анна могла наслаждаться в полной мере. Лежать в кровати и принимать проявления сыновьего долга со стороны любимого мальчика; смотреть, как он грациозно подает ей сорочку; болтать с ним, пока она поглощает свой невероятно обильный завтрак, принесенный ей в постель, все это было поистине великим наслаждением.
      Ее радовало, что он физически столь совершенен. Какая в том проблема, что он не вырос книжным червем или, покинув ее, ударился в спортивные игры, уделяя книгам редкий час, не говоря уже о дне.
      - Мне нужно кое о чем поговорить с тобой, мама, - сказал он.
      - Ты хочешь, чтобы мы остались одни. Он кивнул. Она махнула рукой, и в несколько секунд комната опустела.
      - Ну, мой любимый мальчик?
      - Мадам, дело вот в чем: я больше не мальчик, и думаю, мне пора жениться.
      - Миленький, это верно. Я думала о твоем браке непрерывно еще с колыбели.
      - Теперь я нашел ту, которую хочу сделать королевой Франции. Я люблю ее, дорогая мама. Я не могу жить без Марии.
      - Марии?
      - Марии Манчини.
      - Мой сын! Ты шутишь?
      - Это не шутка. Говорю же тебе, что люблю ее!
      - О, да, ты любишь ее. Это понятно. Это не первый случай, когда ты любишь. Но женитьба.., женитьба величайшего из королей мира, мой мальчик, это не вопрос, к которому так легко можно подойти.
      - Я не мальчик. Мне двадцать и я мужчина.
      - Да, ты не мальчик и тебе следует жениться. Но тебе необходимо взять в жены женщину, достойную тебя.
      - Я люблю Марию.
      - Ну и люби Марию. Она почтет за честь быть твоей любовницей.
      - Это другая любовь, мама. Мария слишком хороша, и я слишком сильно люблю ее...
      - Счастливица Мария! Мой сын, нет ничего на свете, ради чего тебе стоило бы огорчаться. Пусть у тебя будет Мария. Она твоя. В любом случае. Но при чем здесь женитьба? Зачем же унижать себя при этом, Людовик? Ты - король Франции, и такого короля еще не было на троне! Почему же ты не выбрал для себя невесту королевской крови?
      Анна была так расстроена, что не могла даже есть вкусные котлеты, которые так любила.
      - Дорогой мой, ты можешь любить Марию, но у тебя есть обязательства перед страной. У тебя должна быть невеста королевского происхождения. А я-то грешным делом решила, ты хочешь сообщить мне о своем намерении жениться на своей кузине Генриетте.
      - Генриетта! - Глаза Людовика расширились от отвращения.
      - Тебе не нравится Генриетта?
      - Но это же всего лишь маленькая девочка!
      - Ей уже четырнадцать лет.
      - Она смирная и... Я воспринимаю ее как маленькую девочку. Я не люблю маленьких девочек. Я хочу женщину.., такую, как Мария.
      - Значит, мы найдем такую женщину, как Мария, но при этом королевского происхождения. Но если бы ты женился на Генриетте, влюбился в нее, несмотря на нынешнее положение ее брата, мы могли бы рассмотреть эту идею. Видишь ли, дорогой, ты сын короля и тебе следует сохранить чистоту линии. Твои дети должны быть королями, понимаешь ли это, мой милый? Генриетта - принцесса, и у вас с ней общий дед, великий Генрих IV. Правда, из-за печальных событий в ее стране людям может и не понравиться такой брак... Что же, в Европе есть и другие королевские дома, которые ныне благополучно процветают. Когда мы заключим мир с Испанией, ты сможешь жениться на дочери испанского короля.
      Людовик почувствовал, что его любовь сталкивается с чувством долга. Он ни на минуту не забывал об ответственности своего положения и не мог не понять, что не имеет права на мезальянс. Он должен быть безупречен во всем, и в вопросе брака - тоже.
      - Но я люблю Марию, - настойчиво повторил он. - И ни на ком другом не хочу жениться.
      - Но, дорогой, я не сомневаюсь, что ты выполнишь свой долг. Немного погодя ты забудешь Марию, и еще так много женщин будут любить тебя! Поверь, мальчик мой, та, которую ты изберешь в жены, не станет препятствием для твоих утех. Дай Франции королевских сыновей, и так много, сколько считаешь нужным. Ты сможешь наслаждаться отцовством, и не будет во всей Франции женщины, которая не станет гордиться рождением сына королевской крови, даже если он окажется незаконнорожденным.
      - Но я считаю не правильным такое поведение.
      - То, что неприлично для простого человека, прилично для короля. Никогда не забывай, любовь моя, о своем блестящем предназначении. Тебя нельзя осуждать, как обычного человека. О, мой дорогой, не отворачивайся от матери из-за того, что она не может позволить тебе то, что не может позволить! С какой бы радостью я ответила тебе согласием, если бы это было возможно! Мое единственное желание - выполнять все твои желания. Посмотри, как я люблю тебя. Я не могу даже завтракать, так я огорчена за тебя.
      Он нагнулся и поцеловал мать в щеку.
      - Ты не сердишься на меня, дорогой? - спросила она с беспокойством.
      - Разумеется, нет, - ответил Людовик. - Я все понял, но только, мам, не проси меня жениться на Генриетте, я не могу этого сделать.
      - Почему ты так настроен против нее?
      - Наверное потому, что я жалею ее. Я не люблю жалеть девушек. Я хочу восхищаться ими, а не жалеть. И она слишком много учится. Нет! Кто угодно, но не Генриетта!
      - Какая упорная неприязнь по отношению к бедной девочке, Людовик! Откуда такое отрицательное отношение?
      Людовик покачал головой. Он сам не понимал своих чувств к кузине. Он защищал ее от унижений и нападок, но был уверен в одном: что никогда не женится на ней.
      Опечаленный, он покинул мать и отправился на манеж, где вскоре забыл о всех проблемах, гарцуя верхом на лошади, подхватывая кольца на пику на полном скаку.
      Он был дока по этой части, и хотя радостно-одобряющие крики ласкали его уши, в какой-то момент он задумался о том, что скажет Марии, и вновь воспоминание о высокой худой фигуре Генриетты испугало его.
      Вскоре после беседы с сыном запаниковавшая Анна пригласила ко двору вдовствующую герцогиню Савойскую, дочь Генриха IV. У вдовы была дочь, принцесса Маргарита, маленькая смуглая девочка, сразу понявшая причину приглашения к французскому двору и поэтому очень нервничающая.
      Людовик встретил ее с подобающей учтивостью, на которую был мастер, но не смог скрыть чувства отвращения. Чем больше он смотрел на женщин, тем больше влюблялся в Марию.
      - Я не женюсь на кузине Маргарите, - сказал он матери. - Я не могу поддержать такую идею.
      - Тебе необходимо хоть немного присмотреться к ней, - сказала Анна. - И вскоре ты привыкнешь.
      - Дорогая матушка, женитьба на ней - не моя идея.
      - Так ты отвергаешь и Маргариту, и Генриетту?
      - И ту, и другую, - сказал он твердо. Кардинал был не прочь женить короля на племяннице, но он же понимал все негативные стороны такого альянса. При таком попрании традиций королевского двора Франции он должен был ожидать, что против него поднимутся не только дворяне, но и простой народ. Они обвинят его в попытке утвердить свою родственницу на престоле, как всегда обвиняли во всех бедах, выпавших Франции. Он хорошо помнил сражения времен Фронды, свою непопулярность в те дни и не мог не понимать, что брак принесет ему больше неприятностей, чем пользы.
      - Сир, - сказал он королю, - если вы решитесь на этот шаг вопреки моему совету, мне не останется ничего, кроме как отказаться от своего поста.
      Людовик ходил мрачнее тучи; он чувствовал, что ничего не способен сделать в данной ситуации. Из головы не выходила Генриетта: ведь объяви он о намерении взять ее в жены, никаких возражений не последовало бы.
      Теперь ему хотелось, чтобы в прошлом он учился более прилежно и стал в результате более образованным. Отменно гарцевать и вольтижировать, превосходить всех остальных в охотничьем искусстве - все это было очень хорошо, но сейчас требовалось другое. Если бы он больше времени посвящал книгам, то сумел бы опровергнуть доводы кардинала, лучше разобрался в своих чувствах; ему стало понятно, что правильно выбранные слова - неотразимое оружие, но он им, увы, не умел пользоваться.
      Кузина Маргарита уехала в Савойю, и кардинал решил удалить от двора свою племянницу. Людовик не протестовал; он знал, что шаг этот предпринят в интересах короля Франции, и страдания Людовика-человека здесь ничего не значат.
      Он сам себе объявил, что сердце его разбито, но немного погодя среди камеристок матери нашел даму, ублажавшую его с большим искусством, так что вскоре он преисполнился к ней той же беспредельной благодарностью, которую раньше испытывал к мадам де Бовэ.
      ***
      Дворцовые сплетни дошли и до Коломба, где тогда находилась Генриетта. Ее прислуга судачила о страсти короля к племяннице кардинала и о приезде его кузины Маргариты.
      - Она такая маленькая и некрасивая... Неудивительно, что она не понравилась Людовику.
      - Это была бы такая удачная пара, - прошептала Генриетта.
      - О, да, но он не сумел найти для нее места в своем сердце. Он ведь такой красавчик.., такой романтичный, созданный для любви и страстей!
      Генриетта представляла себе бедную некрасивую Маргариту, не сумевшую покорить сердце короля, и от всей души сочувствовала ей, понимая, как, должно быть, расстроена бедная девочка.
      И принцесса тихонько всплакнула: за Маргариту и.., за себя.
      Люси устала, но находила силы бродить по улицам Парижа. Она теперь то и дело болела, и все эти перемены произошли за несколько последних месяцев. При малейшей нагрузке она задыхалась, и, что хуже всего, она знала, что подхватила болезнь, которая даст ей прожить от силы полгода.
      Бывали мгновения, когда ее сознание начинало путаться, прошлое овладевало ею, знакомые по прежним временам мужчины и женщины обступали ее и говорили с ней. Особенно часто наведывался отец. Он говорил: "Мы в два счета выдадим замуж эту девочку". А мать кивала головой в знак согласия.
      Такая уж судьба мне предписана от рождения, говорила Люси самой себе. Моей вины тут нет. Случилось то, что должно было случиться. Жить так было для меня столь же естественно, как и дышать. Если бы я родилась такой же некрасивой, как Энн Хилл, я бы и жила по-другому. Кто может кинуть камень в такую, как я? Наша ли вина, что мы рождаемся на свет с красивым телом и жаждой физической любви, противостоять которой не хватает ни сил, ни воли? Одни рождаются со склонностью к умственным занятиям, становятся мудрыми, пользуются всеобщим восхищением, другие достигают совершенства в искусстве войны и возносятся к славе; а те, кто любит, - а любить, это значит давать и получать удовольствие, эти две вещи неразрывно связаны между собой, - в конце концов приходят к такому печальному концу.
      Ей нравилось бродить мимо новых домов на Королевской площади и площади Дофина, где она не замечала цветущих фруктовых деревьев и цветов, растущих в садах и ближних лугах. Она видела лишь мужчин, проходящих мимо нее. Они едва глядели на нее нынешнюю - все те, кто так пылко добивался в недавнее еще время ее взаимности. Она бродила по Парижу, по южному и северному берегу Сены. Она бродила от Балаганной площади до Сен-Антуанских ворот, от Храмовых ворот до Марсовых ворот, и не находила ни одного мужчины, готового стать ее любовником хотя бы на четверть часа.
      Ко всему прочему она сильно опустилась, осунулась, щеки обвисли, под все еще прекрасными карими глазами образовались мешки, волосы потеряли блеск, и больше не было денег купить цветные ленты, чтобы украсить их.
      Ее отменное здоровье начало серьезно сдавать еще во время заключения в Тауэре, но тогда она не особо обращала на это внимания и по приезде в Голландию была все еще миловидной. В Голландии она по-прежнему не знала отбоя от любовников, но не замечала, что один сменял другого слишком быстро, и они становились менее любезными, менее галантными.
      - Мне не нравится эта страна, - говорила она верной Энн. - Я ненавижу скуку и ветер.
      И они направились в сторону Парижа, перебираясь из города в город. Энн подрабатывала в богатых домах, иногда в садах, а нередко даже на полях. Люси занималась тем единственным, к чему имела склонность. И в конце концов они оказались в Париже! Но как все изменилось! Она надеялась найти там короля, потому что слышала о его пребывании там во время скитаний. Он не покинет меня, думала она, он поможет мне хотя бы ради Джимми. Но в Париже ходили слухи о том, что король Англии больше никогда сюда не приедет, потому что Франция дружна с его врагами. Королеву Англии и принцессу Генриетту в столице почти не видели; они присутствовали на отдельных официальных приемах, но в целом предпочитали не показываться на людях.
      Итак, Люси оказалась в Париже и искала любовников, которые обеспечили бы существование ее и детей, но в итоге ощутила себя слишком старой и больной, чтобы бороться и дальше.
      Она сидела на берегу Сены и смотрела на воду. Уж лучше бы она осталась в Лондоне. Дженни, содержательница публичного дома, была права, не стоило пренебрегать ее советом. Что ждет таких, как она, Люси, когда они стареют, становятся больными и не способными вызвать желание у мужчин?
      Она сидела, грезя о любовниках. Двоих она помнила лучше всего: первого, потому что он первый. Она вспоминала рощицу, сумерки, отсветы на небе, крики "круглоголовых" и неожиданное осознание своего призвания. Она никогда не забудет первого любовника и никогда не забудет Чарлза Стюарта.
      - Чарлз, - прошептала она, - где ты сейчас? Ты самый возвышенный из всех, будь же и теперь выше их и помоги мне!
      Она подумала о детях. Что будет с ними, когда она умрет?
      Ее охватила паника при мысли, что скоро ей придется умереть. Она знала многих, кто болел этой болезнью, и видела, как смерть подкрадывалась к ним. Это был закономерный итог присущей ей неразборчивости в удовольствиях, неизбежный результат того, что она выбирала в любовники кого попало.
      Ей пора возвращаться в убогую комнатенку на узкой мощеной улочке; надо побыстрее добраться туда и поговорить с Энн. Энн - хорошая женщина, она практична и к тому же души не чает в детях. Когда Люси умрет, Энн предстоит отвезти детей к отцам и убедиться, что они хорошо устроены.
      Люси заставила себя встать на ноги и, шатаясь, побрела вдоль реки. Когда она оказалась у той части города, где находилась ее квартирка, жена рыбника, у которого Энн покупала остатки, окликнула ее:
      - Вы слышали новость? Вам это должно быть интересно, ведь вы - англичанка. Кромвель умер.
      - Кромвель?.. Умер?..
      - Да, умер и погребен. Это значит, в вашей стране следует ждать перемен.
      - Может быть, и так, - сказала Люси на своем медленном, ломаном французском, - но меня там не будет, чтобы увидеть все это.
      Она по ступенькам поднялась на мансарду и, обессиленная, легла на солому.
      - Это означает, что наступят перемены для него, - прошептала она.
      Когда пришла Энн, Люси все еще лежала. Энн была взволнована, а Джимми, едва войдя, закричал:
      - Кромвель умер, умер Кромвель!
      - Да, - сказала Люси, - Кромвель умер. Энн, кое-что нужно сделать не откладывая. Я хочу, чтобы ты уехала немедленно.., с детьми. Выясни; где находится со своим двором король, и направляйся к нему. Расскажи ему, что случилось со мною.
      - Мы поедем все, - сказала Энн.
      - Куда мы поедем? - потребовал объяснений Джимми.
      - Мы собираемся к королевскому двору, - сказала ему Энн.
      - К королевскому двору? - воскликнул Джимми.
      Стиснув руку сестры, он начал вытанцовывать по мансарде. Он был от рождения такой крепкий и здоровый, что жизнь в нищете не отразилась на нем.
      - Энн, - тихо сказала Люси. - Возможно, король сейчас собирается в Англию. Кто знает? Ты должна как можно быстрее разыскать его. Не давай себе передышки, пока не найдешь его и не передашь ему детей. Он сделает все, что нужно.
      - Да, - сказала Энн, - он сделает все, что нужно. С Божьей милостью мы никогда больше не покинем его.
      - Энн, уезжай скорее. Уезжай сейчас же.
      - А вы?
      - Думаю, я сумею позаботиться о себе.
      - Я не оставлю вас. Я никогда не оставлю вас. Люси слушала крики Джимми: "Кромвель умер, мы отправляемся, чтобы увидеть короля! Мэри, ты - Кромвель! А я - король! Я убью тебя! Умри!"
      - У вас жар, - сказала Энн Люси.
      - Уезжай завтра же, Энн. Это все, что я хочу... Во имя детей!..
      - Я никогда не оставлю вас, - сказала Энн, и слезы потекли по ее щекам. Люси отвернулась и сказала:
      - Всему приходит конец. У всего есть конец. Я прожила счастливую жизнь. Пусть она будет счастливой и для Джимми с Мэри. Вот увидишь. Он хороший человек, Энн... Веселый, хороший человек.
      - Второго такого нет на свете, - сказала Энн.
      - Да, - согласилась Люси. - Нет ему равных на этом свете.
      Она еще долго лежала и грезила, что он рядом с ней, и держит ее за руку, уговаривая не бояться. Жизнь была веселой, радостной, и не надо сожалеть о том, что она подходит к концу.
      - Утром, Чарлз, - прошептала Люси. - Утром Энн отправится к тебе, чтобы передать тебе детей. Джимми, который точно твой, и Мэри, чтобы они были под присмотром. Ты сделаешь это, Чарлз, потому что.., потому что ты Чарлз.., и другого такого нет на свете. Утром, Чарлз...
      Всю ночь она пролежала в бреду, голова у нее горела, сознание мутилось. Ей казалось, что она слышит голоса на улицах, крики: "Кромвель умер! Да здравствует король! Боже, храни короля!"
      - Боже, храни его! - прошептала Люси. Утром Энн с двумя детьми отправилась на поиски королевского двора, так как бедная Люси больше уже не нуждалась в ней.
      Глава 7
      Прошло почти два года со дня смерти Кромвеля, но англичане все еще не призвали Карла Стюарта на его законный трон; титул лорда-протектора достался сыну Кромвеля Ричарду. Тем не менее событие это все еще не давало покоя королю и его двору, расположившемуся в Брюсселе, куда и прибыла Энн с детьми.
      Узнав о смерти Люси, Чарлз помолчал несколько минут, потом радостно обнял Джимми, а поскольку маленькая Мэри, с таким выжиданием глядевшая на короля, стояла рядом, ему ничего не оставалось как обнять и ее тоже.
      Чарлз положил руку на плечо Энн Хилл.
      - Ты хорошая женщина, Энн. Люси повезло с тобою... Больше, чем с кем-либо другим. Не бойся, мы сделаем все возможное, чтобы устроить тебя.
      Энн упала на колени и поцеловала его руку. Она не смогла удержать слез, и он отвернулся, потому что плач женщин расстраивал его. Затем он послал за лордом Крофтсом - человеком, которым он восхищался, и сказал ему:
      - Милорд, в этот день вы обретаете сына.
      Я приказываю вам взять его в свою семью и обращаться как со своим собственным ребенком. Я передаю вам своего сына, Джеймс. Лорд Крофтс склонил голову.
      - Благодарю вас от всего сердца, - сказал король. - Я знаю, что не смог бы вверить Джимми в более надежные руки. Впредь для него будет лучше стать известным, как Джеймс Крофтс.
      - Подчиняюсь приказанию вашего величества и сделаю все, что в моих силах, - сказал лорд Крофтс.
      Итак, Джимми стал членом семьи лорда Крофтса и теперь должен был получить воспитание, соответствующее джентльмену из аристократического рода.
      Очередь была за Мэри.
      - Пресвятой Господь, - воскликнул король. - Я не могу отвечать за чужого ребенка. Он послал за Генри Беннетом.
      - Ваша дочь прибыла ко двору. Что вы предполагаете сделать в отношении нее? - спросил король требовательно.
      - Увы, сир, я не знаю, о чем речь.
      - Дружище, - сказал Чарлз. - Это дочь Люси. Вы хорошо знали Люси, не так ли?
      - Равно как и вы, ваше величество.
      - Я определил своего сына в семью, где он получит воспитание, сообразное своему происхождению. Вам надлежит то же самое сделать в отношении вашей дочери.
      - Да, мальчику повезло. Королю ничего не стоит отдать приказ, чтобы другие взяли на себя заботу о его незаконнорожденном ребенке. Но это не так просто сделать скромному рыцарю.
      - Не такая это уж и трудная задача для человека, стоящего на ногах так крепко, как вы, Генри.
      - Бедная малышка Мэри! Они приехали вместе, и так грустно, что один ребенок растет в надежде на светлое будущее, а другой...
      - Что вы имеете в виду, Генри? Они оба незаконнорожденные.
      - Но один из них королевской крови, а другая - дочь простого рыцаря. Незаконнорожденный ребенок короля ничем не отличается от детей, рожденных в браке, и это не такая уж плохая судьба - быть побочным ребенком короля. Бедняжка Мэри! А поскольку всем нам известно, что она могла бы быть.., вполне могла бы быть...
      - Не могла она быть! Я в этом уверен, Генри. И хоть я далеко не импотент, но и не всемогущ. Мои отпрыски растут как все другие дети.., и до, и после рождения.
      - Многие думают, что она ваше дитя, сир. Можете быть уверены, Джимми похваляется тем, что его отец король.
      - Вы предлагаете мне удочерить этого ребенка?
      - Сир, вы уже имеете детей и будете еще иметь их. Вне всякого сомнения, одна маленькая девочка в этом списке ничего не изменит.
      - Вы наглец. Перекладывать свою ответственность на короля, в то время как это привилегия короля, перекладывать свою ответственность на других. Вы это хотя бы понимаете?
      - Все так, сир! - кивнул Генри. - Увы, бедная Мэри. Малышка так надеялась стать дочерью короля. Ваше величество совершенно очаровали ее, как, впрочем, и всех других. Она, в конце концов, тоже женщина.
      - Вы определите девочку в хорошую семью, - сказал Чарлз. - Дайте ей шанс, который уже получил Джимми.
      - В качестве вашей дочери, ваше величество? Мэри будет благословлять вас всю свою жизнь. Не забывайте, она все-таки сестра Джимми. Все знают, как любите вы делать приятное дамам, а эта маленькая леди будет благодарна вам больше всех на свете.
      - Я вас больше не задерживаю, - сказал король, смеясь. - Сначала вы украли у меня любовницу, стоило мне отвернуться, а теперь, не удовлетворившись этим, лестью хотите заставить удочерить вашего ребенка.
      Смеясь, он удалился. Малышка Мэри очаровала его, он и вправду хотел бы, чтобы она была его ребенком. Как сказал Генри: что изменит еще один ребенок? Пусть дети будут под хорошим присмотром, хорошо воспитаны, о Люси - бедная Люси! - да пребудет она в мире!
      Он полагал, что его шансы вернуть корону улучшились, но, увы, надежды оказались преждевременными.
      Он приехал в Голландию, где на гребне открывшихся было перспектив вдовствующая принцесса Голландская благосклонно отнеслась к его обручению с Генриеттой Оранской. Та была очаровательной девушкой, и Чарлзу не составило труда влюбиться в нее. Но роман не состоялся по двум причинам: первое, и самое главное, вдовствующая принцесса решила, что Чарлзу все-таки не светит возвращение на престол и он по-прежнему останется изгнанником, а во-вторых, он оказался вовлеченным в скандал с Беатрис де Кантекруа, на редкость красивой и опытной в любовных делах дамой, ранее состоящей в связи с герцогом Лоррэном.
      Чарлз уехал из Голландии в Болонью, откуда планировал отправиться в Уэльс и Корнуолл, чтобы, собрав там войска, бороться за свой трон.
      Но его замыслы стали известны врагу и снова, в который уже раз, не дали результатов.
      Тогда он решил нанести визит Мазарини и попросить у французов помощи в борьбе за престол, но кардинал уже вел переговоры о мире с испанцами, и Чарлз был встречен крайне холодно.
      Итак, через два года после смерти Кромвеля положение его оставалось столь же безнадежно, как и раньше.
      ***
      Французский двор выехал на юг страны. В глазах Мазарини этот выезд был совершенно необходим. В ряде южных городов произошли мятежи, при подавлении которых подверглись аресту влиятельные люди, некоторые из них были оправданы, другие - отправлены на каторгу.
      Мазарини полагал, что привлекательный вид короля, его необыкновенная грация и мягкие манеры вызовут новый взрыв верноподданнических чувств у мятежных французов.
      Но это была не единственная причина, по которой кардинал благоволил к идее подобной поездки.
      Он всеми силами стремился заключить мир с Испанией, и его опыт подсказывал, что наилучшим скрепляющим материалом для этого мира мог бы стать брак между правящими династиями этих стран.
      У Филиппа IV, короля Испании, росла дочь Мария-Тереза, она-то и подходила на роль невесты для Людовика.
      Людовик был в курсе планов кардинала и сознавал всю значимость такого брака. Война между Францией и Испанией продолжалась уже два года, и, не заключив прочного мира, нельзя обезопасить себя от новой вспышки военных действий. Брак относился к числу первейших обязанностей короля, и делать этот шаг следовало с величайшей осторожностью, все взвесив и обдумав; и Людовик не мог не осознавать этого.
      К тому времени, после удаления Марии Манчини от двора, он обратился к ее старшей сестре Олимпии, жене графа Суассонского. Вскоре он вновь романтически влюбился и давал балы в честь этой дамы, засиживаясь у нее в доме до трех часов утра.
      Королева и Мазарини пристально следили за их дружбой.
      - Тут нечего бояться, - сказала Анна кардиналу. - Она замужем, и он не подвергает себя риску. Меня скорее беспокоит его романтическая привязанность к незамужним девушкам. Мой Людовик такой благородный, он все еще влюбляется как шестнадцатилетний мальчик.
      Кардинал согласно кивал головой, он уже устремлялся мыслями к испанской границе.
      Филипп был доволен, поскольку его фаворит граф де Гиш отправлялся вместе с королевской семьей в поездку.
      Граф был чрезвычайно симпатичным молодым человеком со смелыми черными глазами и порывистыми движениями. Филипп восхищался им с самых ранних лет и приказал, чтобы граф оставался его неизменным компаньоном. Умный и самоуверенный человек, известный остряк, де Гиш обретал особый вес в глазах Филиппа благодаря тому, что был женат. В свое время молодой граф - а тогда он был и в самом деле слишком молод - вступил в брак с наследницей родовитого семейства де Сюлли, скрепя сердце; и сейчас он по-прежнему не испытывал ни малейшей привязанности к жене, при первой возможности удаляя ее от светской жизни и получая большее удовольствие от роли "милого друга" брата короля.
      Он был родом из знатного семейства де Грамонов. Отец его дослужился до маршала и пользовался уважением и благоволением королевской семьи. Молодой граф выделялся рядом привлекательных качеств, в частности, активностью в мероприятиях наподобие балета, которые стали особенно популярны при Людовике, а кроме того, умел безошибочно угодить Филиппу, и Филипп не раз заявлял, что не представляет своей жизни без милого дружка.
      Де Гиш быстро обнаружил, что одно из главных желаний Филиппа - слышать от других, что он привлекателен не меньше брата Людовика. Родственная близость с последним оставалась предметом особых мучений Филиппа. Людовик был высок, Филипп, напротив, - маленького роста; Людовик красив мужественной красотой, Филипп же по-девичьи миловиден. У него были красивые темные глаза, длинные ресницы, он отличался грациозностью и изяществом, доходящими до рафинированности, и эти свои черты всячески подчеркивал при помощи косметики и драгоценностей. Филиппу необходимо было все время получать подтверждения в том, что он привлекательнее Людовика, и де Гишу приходилось убеждать его в этом, не допуская, однако, неуважительности по отношению к королю. Задача не из легких, и наедине с принцем де Гиш подчас допускал дерзкие высказывания в адрес короля.
      Они въехали в Марсель - этот бурлящий город стал истинным средоточением мятежа - и люди, получив возможность воочию увидеть короля, невольно проникались к нему чувствами, даже те, кто до этого готов был порицать правящий королевский дом. Как можно не рукоплескать и не кричать приветствия этому красавцу Аполлону, гарцующему на коне через толпы встречающих, раскланивающемуся, улыбающемуся, говорящему им, что он их "папа Людовик", их любящий и заботливый король.
      Филипп, наблюдая триумф брата, хмурился. Народ не приветствовал его как Людовика, и не восхищался им как королем. Он представлял, что некоторые в толпе хихикают при его появлении, и это было совсем нестерпимо.
      Де Гиш понимал, что его царственному другу необходим душевный покой, и размышлял, как лучше его организовать.
      После Марселя несколько вечеров подряд они провели в различных замках, расположенных вдоль их пути. Они всегда прогуливались после ужина, и Филипп обнимал де Гиша за плечи.
      - Это путешествие организовано вовсе не для того, чтобы успокоить людей лицезрением персоны короля, - говорил Филипп, наливаясь, как обычно в таких случаях, гневом, - а для того, чтобы организовать встречу наших и испанских министров.
      - Месье, как всегда, прав, - говорил де Гиш. - Предполагается решить вопрос о женитьбе Людовика.
      - Признаться, я буду удивлен, если он полюбит эту Марию-Терезу.
      - Я слышал, что она очень маленького роста и далеко не красавица, - сказал де Гиш, обращаясь к Филиппу.
      Тот засмеялся.
      - Брату это не понравится. Он предпочитает крупных зрелых женщин с пышными формами, матрон, обладающих соответствующим опытом, чтобы приходить ему на помощь.
      Де Гиш захохотал вместе с Филиппом, а тот продолжил:
      - Людовик - самый невинный из королей, когда-либо занимавших французский престол.
      - У него нет той сметки, которой отличается месье, - вставил де Гиш. - Это и делает его невинным.
      - Вы мне льстите, драгоценный граф!
      - Разве это лесть? Посмотрите, как он преклоняется перед мадам де Суассон! Она любит короля только потому, что тот - король. А месье де Суассон так слеп все по той же причине - потому что его жена - любовница короля. Тем не менее Людовик свято верит, что графа нет в ее апартаментах, когда он навещает ее в счастливые моменты. Людовик такой романтик!
      - Возможно, его романтизм улетучится после брака с Марией-Терезой. Она очень худая и некрасивая. Маргарита, Генриетта... Теперь эта Мария-Тереза...
      - Генриетта? - спросил де Гиш резко.
      - Моя кузина... Принцесса английская.
      - Да, она худенькая, - сказал де Гиш медленно, - но она прелесть!
      - Прелесть? Но она такая тощая.., мешок костей, да и только! И вдобавок такая тихоня!
      - Бывают те, кто молчалив по причине отсутствия достойных партнеров для разговора.
      - Это Генриетта-то не имеет достойных партнеров?..
      - Она незаурядная натура, - сказал де Гиш. - Просто пока прячет себя от посторонних глаз. В конце концов, вашей кузине нет еще и пятнадцати. Погодите немного, месье.., погодите и увидите сами.
      - Забавно! Вы меня пытаетесь развеселить, милый граф, я правильно вас понимаю?
      - Нет, на этот раз я говорю совершенно серьезно. Она еще дитя, но она на редкость умна. Ее выдает одна маленькая деталь: вспышки мысли в ее глазах. Она грустна? Ну, так и жизнь ее грустна! Всю жизнь она растет в изгнании, как цветок в тени. Ах, если бы солнце осветило ее! Если бы она могла дать выход своей природной веселости! Но такой возможности не представляется, и она мучается все это время. Эмигрантка.., нищая особа королевской крови, допущенная ко двору, где ее кузина, мадемуазель де Монпансье, на каждом шагу старается унизить ее и доказать собственное превосходство. Братья бедной принцессы скитаются по континенту, не зная, в каком месте и когда встретят свою погибель. Унижаемая на каждом шагу и в то же время умная и тонкая от природы, она предпочитает держаться в тени, тихая и бледная, а для тех, у кого нет глаз, - еще и некрасивая. Вы недооцениваете Генриетту, месье. А вот ваш брат не так бесчувствен к ее обаянию.
      - Людовик?
      - Он не вполне это осознает. В целом он смотрит на нее так же, как и вы. Бедная некрасивая малышка-кузина, кожа да кости, говорит он вслух и думает при этом о своих матронах. Но он - романтик, мальчик в душе и мыслях. Да простит меня месье, поскольку это может походить на измену, но это, надеюсь, останется между нами, но вы намного умнее короля и все видите насквозь. Так вот, держу пари: однажды Людовик потеряет бесчувственность к чарам маленькой Генриетты. Дайте только брату принцессы вернуть свой трон, дайте ей выйти из добровольной ссылки, ослепить нас своими нарядами и драгоценностями, и тогда всем станет очевидно, как бесподобна ее красота. Вспомните, на балетах никто иной как она говорила: наденьте то, наденьте это.., так вам будет лучше всего! И как часто она оказывалась права! Смотрели ли вы на нее в разгар балета, когда она, воодушевившись, вдохновенно играет свою роль? В эти мгновения она забывает, что остается всего лишь принцессой-эмигранткой, маленькой нищей девочкой, которую почти каждый в состоянии унизить в любой момент. Истинная Генриетта изредка выглядывает из-под надетой маски, чтобы взглянуть на нас, и, Боже мой, это самая ослепительная дама во всем дворе!
      - Ты говоришь с таким жаром, де Гиш! Уж не влюбился, ли ты в мою маленькую кузину?
      - Я? Что хорошего это может сулить мне? Женщин я не люблю, и вы это хорошо знаете. Слишком ранняя женитьба отбила, очевидно, навсегда вкус к ним. Я просто хотел подчеркнуть, что ваш брат не замечает всех прелестей и достоинств кузины.
      - Он отказался жениться на ней, ты знаешь об этом?..
      - Да. И она тоже знает об этом, теперь в его присутствии еще тише, чем раньше. Но замечали ли вы, с каким светом в глазах он говорит о ней. Бедная Генриетта, повторяет он про себя. Ему жаль ее, а почему, он не понимает. Он гоняется за своими пухлыми матронами, как ребенок, мечтающий обучиться любви, потому что в душе он гораздо младше своего младшего брата. Он разбазаривает свое время на спортивные игры и зрелища, он еще мальчишка, только начинающий понимать вкус любви, и как всякий мальчишка, безудержно объедается сладостями и незамысловатыми впечатлениями. Подождите, пройдет время, и ему захочется чего-то более утонченного.
      - Ты думаешь, он потом...
      - ..сильно пожалеет, что в свое время отвернулся от принцессы Генриетты.
      - Не могу поверить в это, граф!.. Тем не менее Филипп призадумался, и мысль о Генриетте запала ему в душу.
      ***
      На время путешествия французского двора в сторону испанских границ Мария-Генриетта и ее дочь остались в Париже. Чарлз решил воспользоваться отсутствием королевской семьи, чтобы навестить сестру.
      Он прискакал в Коломб, где они в то время проживали, без всяких церемоний отыскал сестру, и Генриетта, дав волю слезам радости, бросилась в его объятия.
      Она смеялась и плакала, испытующе оглядывая его, замечая перемены в лице: новые морщинки у глаз и рта, не мешающие, впрочем, его обаянию.
      - Чарлз! Чарлз! - восклицала она. - Что это за секрет, которым ты обладаешь? То, что другим придает вид злюк, тебе только добавляет обаяния.
      - Я родился злюкой, - говорил король. - Те, кто любит меня, любят не за мое лицо, а потому ищут в моем болезненном гримасничанье то, что потом называют шармом.., чтобы тем самым сделать мне приятное.
      - Братец, дорогой, ты надолго?
      - Никогда не задерживаться на одном месте - вот мой девиз, сестричка! Я всего лишь наношу визит наскоком, пока берег чист.
      - Как это чудесно - увидеть тебя! Матушка будет счастлива. Чарлз скривился.
      - Не забудь, что мы далеко не друзья с ней.
      Она не может простить мне, что я занял сторону Генри в его конфликте с нею и что сам был и остаюсь протестантом, врагом папизма. А я в свою очередь не могу простить ей жестокосердия по отношению к мальчику.
      - Ты должен простить ее. Между вами больше не должно быть ссор.
      - Я приехал, чтобы увидеть тебя.
      - Но ты увидишься с ней, раз ты здесь. Хотя бы для того, чтобы сделать мне приятное, Чарлз.
      - Миленькая, неужели тебе будет приятно то, что крайне неприятно для нас обоих?
      - Тебе станет легче, когда ты сбросишь с плеч груз раздоров с матерью. Чарлз, она так несчастлива! Она все время горюет и постоянно думает об отце.
      - Носится со своей печалью, ходит и нежит, взращивает ее, а потом нам остается удивляться, отчего ее горе растет на глазах.
      - Постарайся понять ее, Чарлз. Постарайся.., потому что я прошу тебя об этом.
      - Выходит, ты не оставляешь мне даже права сказать "нет". Ладно.
      И он действительно сделал все возможное, чтобы загладить ссору с матерью. Любить ее он не мог: слишком непереносимой была ее жестокость и слишком свежи воспоминания о горе бедного Генри. Но они не упоминали о брате и провели в обществе друг друга немало легких и по-своему радостных часов.
      Вскоре после прибытия в Коломб Чарлз поделился с Генриеттой волнующим секретом.
      - Расскажу тебе о нем, сестренка, - сказал он, - по крайней мере, если он провалится, как провалились все подобные проекты, тебя-то я не буду подозревать в измене. Ты слышала когда-нибудь о генерале Джордже Монке?
      - Нет, Чарлз.
      - Он был одним из сторонников Кромвеля, но не думаю, чтобы лорд-протектор когда-либо полностью доверял ему. Говорят, когда Джордж Монк находился в Шотландии, Оливер написал ему: "Ходят слухи, что некий хитрец и проныра по имени Джордж Монк спит и видит, как перейдет на службу Карлу II Стюарту. Примите все необходимые меры, чтобы схватить изменника и отправить ко мне!" Как видишь, наш друг Оливер был не без чувства юмора.
      - Ты говоришь так, будто готов простить даже Кромвеля.
      - Простить Кромвеля! - засмеялся Чарлз. - Спасибо Господу, об этом я его никогда не попрошу. Он прошел мимо моего прощения. Я не дока по судебной части и не мастер раздавать наказания, но мне очень повезло, что Кромвель осужден не мной. Но вернемся к Монку. Он женился на своей прачке - госпоже Энн Кларджиз; должно быть, у нее были не только сильные руки для стирки, но и крепкий характер, чтобы заставить генерала жениться на ней. Но оказалось, она испытывает слабость не только к генералам, но и к королям, и я не сомневаюсь, что не кто иная как она побуждает генерала симпатизировать мне с той же настойчивостью, благодаря которой вышла замуж.
      - Ты хочешь сказать, что в Англии есть генерал, который готов помочь тебе вернуться на престол?
      - Да, Минетта. И не просто генерал, а выдающийся генерал. Этот человек славно послужил лорду-протектору, но за время после смерти Оливера ему успели осточертеть парламентские порядки, и он пришел к заключению, что с королем будет все же несколько лучше, чем с протекторами.
      - И что сейчас должно произойти? Что предпримет генерал Монк?
      - В присутствии других он выпил за здоровье "своего черного мальчугана". Это он меня так зовет. Он позволяет себе вслух говорить о том, что устал от этих раздоров в верхах, и что если ему представится такая возможность, он готов служить мне всю жизнь.
      - О, Чарлз! Если бы все это оказалось правдой!
      - Если бы да кабы... Сколько таких "если бы" было в моей жизни, Минетта! А в итоге сплошные неудачи.
      - Я буду надеяться и молиться, чтобы ваше величество скорее вернулись в свое королевство и чтобы здоровье и благополучие никогда не оставляло ваше величество!
      - Ну, ну, к чему столько церемоний! Между нами не должно быть никаких "ваших величеств", а только любовь друг к другу и больше ничего.
      Она прильнула к нему, глаза ее сияли. Наконец-то долгожданная удача обещала улыбнуться им! На смену изгнанию должно прийти воцарение на трон!
      ***
      Мадемуазель де Монпансье не на шутку встревожилась. Все ее надежды на брак с монархом пошли прахом после получения известия о предстоящей женитьбе Людовика на Марии-Терезе, дочери испанского короля. Переговоры об этом продвигались к концу, Людовик успел смириться с мыслью о том, что он заложник своего положения, и через несколько месяцев должна состояться свадьба.
      Итак, никогда в жизни мне не быть королевой Франции, думала мадемуазель. Конечно, она располагала и другими вариантами замужества, будучи пусть не дочерью, но все-таки внучкой короля и по-прежнему самой богатой наследницей во Франции. Блестящий брак все еще возможен для нее.
      Она давно находилась под обаянием Чарлза Стюарта, но, разумеется, не могла позволить себе выйти замуж за эмигранта, а кроме того, она не желала оставлять Францию. Франция была ее домом, и все, хоть немного пожившие при дворе, знали, что с ним ничто не может сравниться. О, мадемуазель всегда точно знала, чего она хочет, а ей хотелось, как тогда, так и сейчас, одного: остаться во Франции и сделать блестящую партию. Теперь, когда Людовик оказывался за пределами ее досягаемости, оставалась всего одна кандидатура, которая могла устроить ее. Это был не первый сорт, но тоже вполне царственный брак. Речь шла о Филиппе.
      С Филиппом у нее сложились самые дружеские отношения со времени их совместного воспитания. Она была старше его на тринадцать лет, но это не было непреодолимым препятствием. В детстве она его постоянно поддразнивала, это было частью ее натуры, но Филиппа ее превосходство не угнетало, скорее даже восхищало. Вот и в недавнем споре о первенстве мадемуазель и принцессы Английской Филипп без раздумий взял сторону первой, выразив недоумение, что люди, находящиеся на французском содержании, позволяют себе идти впереди внучки французского короля.
      Мадемуазель не сомневалась, что ей достаточно уведомить Филиппа о своем желании, и тот будет страстно стремиться к женитьбе на ней.
      Это странно, но служанки лучше хозяев ориентируются в ситуации при дворе. Клотильда, служанка мадемуазель, первая заметила ошибочность ее расчетов в отношении Филиппа.
      Причесывая волосы мадемуазель, Клотильда сказала:
      - Как вы думаете, мадемуазель, у месье серьезные намерения в отношении принцессы Английской Генриетты?
      - Ты о чем? Месье собирается?.. Ты что, серьезно?
      - Ну, конечно же, мадемуазель. Говорят, он вовсю ухаживает за принцессой, то и дело выезжает в Коломб, днюет и ночует в Пале-Рояле.
      - Чушь!
      - Да, мадемуазель.
      Клотильда замолчала; в этом доме никто не осмеливался хоть в чем-либо возражать хозяйке.
      - Ладно, - сказала мадемуазель нетерпеливо. - Что еще ты слышала?
      Клотильда уже пожалела, что начала этот разговор. Заикаясь, она пробормотала:
      - Но это же только слухи, ваше высочество! Говорят, что он увлечен принцессой Генриеттой и проводит с ней много времени.
      Мадемуазель побагровела, чувствуя себя совершенно подавленно. Она никак не могла поверить в услышанное, все это казалось ей абсурдным.
      Ее охватила тоска.
      Уже после этого разговора она танцевала с королем и, не удержавшись, перевела разговор на больную для нее тему.
      - Ваше величество ввело моду на женитьбу, как я слышала. Это действительно так?
      Людовик приподнял брови.
      - Я вас не понимаю.
      - Я о Филиппе, ваше величество. До меня дошли слухи, что он ухаживает за этим малолетним созданием из кожи и костей.
      Людовик засмеялся.
      - Вы верите в возможность этого? Я не сомневаюсь, что он своего добьется. Наша тетка тщетно пыталась сосватать для нее великого герцога Тосканского и герцога Савойского. Полная неудача. Мне жаль девочку. У нее и без того тяжелая жизнь. Если Филипп захочет жениться на ней, он, разумеется, сделает это. Боюсь, что никому другому не придет в голову взять ее в жены, - Но... Ваше величество тоже слышали эти сплетни?
      - Филипп последнее время задумчив, а это верный признак влюбленности. Он часто выезжает в Коломб, а Генриетта, насколько я знаю, в основном проживает там.
      - Ваше величество даст согласие на брак? Людовик заколебался. Мадемуазель знала, что он шага не ступит без согласия матери и Мазарини. При всем своем могуществе Людовик находился во власти этих людей.
      Он сказал неопределенно:
      - Ее брат, похоже, сможет вернуться на престол. Если так, то это был бы замечательный брак.., замечательный.
      - Все это маловероятно. И вы бы, ваше величество, позволили вашему брату жениться на принцессе-эмигрантке?
      - Это было бы так тяжело - отказать, если он действительно влюблен, сказал Людовик. - Мне это тяжело сделать.
      Мадемуазель захотелось отвесить пощечину этому красивому юноше, чтобы стереть с его лица улыбку, но ей ничего не оставалось как сдержать себя.
      Она была в ярости. Это уже чересчур - потерять не только Людовика, но и Филиппа.
      Париж гулял. Сегодня был желанный для всех праздник. В этот жаркий августовский день король привозил в столицу невесту.
      1660 год явно стал счастливым для королей: их звезды сияли в самом зените.
      Там, за проливом, за несколько недель до этого, тоже наступил великий день - даже еще более великий. Улицы Лондона украсились цветами и гобеленами, фонтаны били вином, горожане насмешливо кричали "прощай" прежнему правлению, возвращалась жизнь, состоящая из удовольствий и пирушек, и все единодушно утверждали, что веселья теперь будет больше, чем когда-либо раньше. "Черный мальчуган" вернулся, монарх-весельчак восстановлен на престоле, и произошло это по желанию его народа - всего народа, исключая, конечно, мрачных пуритан. Веселье стало таким всеохватывающим, что Чарлз, пировавший по случаю возвращения, погладил морщинистое лицо и не без цинизма заметил, что сам виноват в столь позднем возвращении, ибо все до одного мужчины и женщины, которых он встретил, со слезами и жаром уверяли его, что всегда оставались преданными ему и спали и видели его на престоле.
      Итак, годы изгнаний позади. Он вернулся в Уайтхолл, исполненный радости и очарования, и все, от самого родовитого аристократа до жены бедного рыбака, радовались его появлению на земле Англии.
      Король вернулся домой.
      Но что изменилось в его отношениях с родней, все еще остающейся за границей? Еще вчера Генриетта-Мария и ее бедняжка дочь были изгнанницами без гроша в кармане, зависевшими от гостеприимства заграничных родственников. Теперь они стали матерью и сестрой царствующего короля Англии.
      Теперь они сидели в Отель де Бовэ под малиновым бархатным балдахином по правую и по левую руку от королевы Анны. Леди двора следили за празднеством из других окон, так же, как и кардинал Мазарини.
      По улицам двигалась процессия: золоченые кареты, мулы с серебряными колокольчиками на шее, члены городского магистрата в красных мантиях, мушкетеры в голубых бархатных плащах, шитых серебром, группа белых лошадей в алых попонах, герольды с гербами на штандартах, старший конюший с королевским мечом в ножнах из голубого бархата и золотыми лилиями. Но весь этот блеск затмевался великолепием самого Людовика. Он выглядел еще красивее, чем обычно, и смотрел перед собой, гарцуя на гнедом рысаке под парчовым балдахином. Его лицо источало благосклонность, и народ буквально таял от жара верноподданнических чувств. Это был истинный король. Его наряд украшали серебряное кружево, жемчуг и розовые ленты, его шляпа держалась на голове при помощи огромной бриллиантовой броши, и величественные белые перья, закручиваясь, доставали ему до плеч.
      За ним скакал Филипп в костюме с серебряной вышивкой, за Филиппом - принцы крови во главе с Кондэ.
      Далее ехала невеста - маленькая Мария-Тереза - в карете с золотыми галунами. На принцессе была одежда золотых цветов, сверкающая драгоценностями, ослеплявшая всех, кто смотрел на нее. В этих великолепных одеяниях, обрамленная золотым блеском кареты, она показалась парижанам принцессой из сказки, и они, вне себя от восторга, прославляли ее красоту.
      Вслед за каретой невесты двигалась группа принцесс Франции, возглавляемая мадемуазель де Монпансье. Та старательно улыбалась, пытаясь не выдать свое негодование и разочарование. Это она должна была ехать в золоченой карете невесты, этот день должен был стать днем ее триумфа. Улыбаться ей помогало легкое злорадство при мысли о Марии-Терезе: она мысленно снимала с нее драгоценный наряд, представляя, как Людовик обнаружит под ним маленькую девчонку без обаяния и мудрости, присущей дамам французского двора.
      Великий брак французского короля и испанской принцессы! Ну, что ж, давай, Людовик, наслаждайся, если получится!
      В этот момент король достиг балкона, на котором восседали две королевы и принцесса Генриетта. Людовик придержал коня, чтобы приветствовать королев и принцессу.
      Генриетта, глаза которой засияли при виде прекрасного всадника, внезапно осознала свои чувства к этому человеку. Она словно повзрослела в одно мгновение. Ей, шестнадцатилетней девочке, стало ясно, что она любит приветствующего их двадцатидвухлетнего мужчину. Теперь стала понятной причина ее слез, неприятие его жалости. Не жалости она ждала от него...
      Чарлз теперь король Англии, если бы он стал королем в прошлом году... Но Людовик никогда не любил ее и никогда не женился бы на ней. Да, но разве он любит эту маленькую Марию-Терезу?
      В этот момент Людовик посмотрел в глаза Генриетте, заметил в них слезы, и легкое недоумение изобразилось на его лице. Откуда слезы, подумал он. О чем ей плакать? Ее брат взошел-таки на престол, и очень похоже, что Филипп женится на ней, и это будет блистательная пара - брат короля Франции и сестра короля Англии!
      А какая она хорошенькая! Никогда раньше он не видел ее в таком красивом наряде. Теперь-то ему понятно, почему Филипп влюбился в нее. Ее красота не бросалась в глаза, как, например, у мадам Суассон и прочих дам, но она обладала каким-то особым очарованием, эта малышка Генриетта.
      Филипп давал бал в Сен-Клу. Он имел все основания быть довольным собою. Сен-Клу - прекрасный дворец, и Людовик, выкупив его недавно у Харвара, инспектора по финансам, подарил его брату. Кроме того, в этом году умер дядя Филиппа Гастон, и с его смертью к Филиппу отошли герцогства Орлеанское, Валуа и Шартрское, так же как имения Вийе-Коттерэ и Монтагри.
      Он был молод и красив, он был богат, его брат был королем, и теперь вокруг него вились многочисленные льстецы. И если бы ко всему прочему он родился на пару лет раньше, он был бы совершенно доволен.
      Но сейчас он улыбался себе, готовясь вместе с ближайшими друзьями к балу. Его слуги в полный голос восклицали, что никогда ранее не служили более прекрасному господину, отдельные из друзей не краснея шептали ему, что не было на свете человека прекраснее его, что они не в восторге от этих розовых и золотых особ, преуспевающих в акробатике и прочих грубых забавах; им по душе более утонченный тип мужской красоты и живость ума они предпочитают крепости тела.
      Повертев головой, он изучил состояние своего далматика: на месте ли сапфировая брошь? Не лучше ли, по мнению его дорогого де Гиша, будет одеть рубиновые ризы? После долгих споров решили остановиться на украшениях из изумрудов.
      Сегодня вечером все это имело значение. Ему предстояло открыть бал, пригласив на танец принцессу Генриетту! Генриетта! Он тайком взглянул на де Гиша. Вот уж действительно умнейший человек на свете! Генриетта оказалась само очарование. Теперь он это понял. То и дело он поражался вспышкам ее остроумия и внезапному блеску глаз. Возвращение ее брата на трон самым благотворным образом подействовало на нее. Она не была больше некрасивой тихоней, забившейся в уголок. Она стала чрезмерно чувствительна к своему прошлому, и это была ее единственная проблема.
      И теперь, сравнивая ее с маленькой Марией-Терезой, Филипп тихо посмеивался. Пусть та - дочь испанского короля, зато Генриетта - сестра царствующего короля. Между девушками нет разницы в происхождении, зато есть другие различия. И какое наслаждение для Филиппа однажды увидеть, как Людовик тоже обнаружит эту разницу!
      - Ну! - сказал он. - Мне пора уже приветствовать гостей. Не забывайте, что это мой бал. Сегодня вечером я хозяин, принимающий его величество, моего брата, королев и.., принцессу Генриетту.
      ***
      Генриетту-Марию от волнения била дрожь. Отослав всех слуг, она осталась с дочерью.
      - Моя дорогая, - сказала она. - Какая радость! Порою мне хочется себя ущипнуть и проверить, не сон ли это? Неужели это правда? Твой брат восседает на троне! О, как бы мне хотелось быть там и видеть его гарцующим по улицам Лондона. Боже, какая радость! Если бы его отец мог видеть, как его сына провозглашают королем!
      - Тогда бы не Чарлз был королем, мама. Ах, умоляю тебя, не надо плакать. Все слишком хорошо, чтобы плакать!
      - Это слезы счастья, моя дорогая. Слезы радости. Мне нужно срочно отправиться в Шайо и возблагодарить Бога и всех Святых за ниспосланное мне счастье. И еще, дорогая, я хочу отправиться в Англию. Чарлз хочет, чтобы мы туда поехали. Он хочет, чтобы мы все были вместе, хотя бы ненадолго. Это его желание, а точнее, его королевский приказ.
      - Ах, мама! Поехать в Лондон! Как это было бы замечательно!
      - Быть принятой в Лондоне как королева и вспомнить, как бежала из Англии столько лет назад!
      - "Мама... - Умоляю тебя, смотри вперед, а не назад.
      - Да, мне нужно смотреть вперед. Милая, ты сестра короля - царствующего короля. Мне известно, что идут разговоры о твоем замужестве.
      - Да, - сказала Генриетта, и ее глаза и голос потускнели.
      - Это приятно. Это была бы прекрасная партия. Вряд ли можно придумать что-то лучше.
      - Филипп? - сказала Генриетта медленно.
      - Да, наш милый Филипп. В детстве - участник ваших общих игр. О, как же счастлива ты будешь! Благодари Бога, милая моя дочь, остаток жизни ты проведешь, окруженная великими почестями. Ты станешь мадам двора. Ты сама еще не сознаешь размеров выпавшего тебе счастья, я это вижу по твоему лицу. Ты прекрасно знаешь, что в мире нет двора, равного французскому по изысканности, образованности, пышности. Думаю, я бы и не хотела жить нигде, кроме как здесь, да еще...
      - При дворе короля Карла II Стюарта, - быстро закончила Генриетта.
      - Глупое дитя! Как ты сможешь жить при дворе брата, выйдя замуж? Что за глупости приходят тебе в голову?
      - Мне хотелось бы прожить жизнь, оставаясь сестрой Чарлза, мама.
      - Пресвятая Богородица! Что ты городишь?
      Тебе надлежит любить брата, это правда, но во всем нужна мера. К счастью, он, кажется, тоже решил позаботиться о том, чтобы приглушить ту чрезмерную любовь, которую вы испытываете друг к другу. Чарлз тоже доволен перспективой твоего замужества. Я слышала это от него самого.
      - И что.., он сказал?
      Генриетта-Мария вплотную приблизилась к дочери.
      - Он сказал, что если ты выйдешь замуж за месье, у него, Чарлза, будет при французском дворе друг, всегда помнящий про интересы Англии, которые суть интересы самого Чарлза. Он сказал, что одна его половина будет как бы находиться во Франции, в то время как другая останется в Англии. Он сказал, что всегда будет любить страну, где его милая сестра носит титул мадам. Он сказал, что залогом прочного мира между Францией и Англией мог бы стать брак, который для тебя предпочтительнее любого другого.
      - Так, значит, он сказал все это?
      - Ну, конечно же! И он прав. Какой это ответственный момент! Какая победа! Подумай, если его опять выдворят из королевства лет этак на десять, что тогда станется с нами? На какое еще замужество тебе стоит надеяться? Филипп - самый желанный жених во всей Франции. Есть еще только один человек, которого я желала бы видеть твоим мужем. Теперь об этом приходится говорить в прошлом времени, но воцарись твой брат на престоле чуточку раньше, кто знает, как повернулись бы события?
      - Мама... Пожалуйста, не говори об этом.
      - Почему же не говорить, глупышка? Мы одни. Кроме того, этого не видят только слепые. В конце концов, как ни прекрасно быть женой брата короля, еще прекраснее оказаться женой самого монарха.
      Генриетта отвернулась. Ей не хотелось, чтобы мать заметила ее волнение. Как можно объяснить Генриетте-Марии, что ей страстно хочется быть королевой Франции, и вовсе не ради титула и почестей, а лишь потому, что быть королевой Франции означало стать женой Людовика.
      Людовик внимательно следил за всеми перипетиями отношений между братом и Генриеттой. Они будут прелестной парой, сказал он жене. Та, разумеется, не поняла; она очень слабо владела французским.
      Он сейчас улыбался всем в обычной благосклонной манере, принимал поздравления в связи с женитьбой, выказывал крайнее почтение своей молодой жене и даже себе не признавался в том, как чудовищно он разочарован. Людовик не анализировал свои чувства перед женитьбой, он исходил из того, что Мария-Тереза должна стать его женой, брак этот крайне выгоден для страны. Мазарини рассчитывал с его помощью обеспечить для Франции дипломатический выигрыш, мать убедила сына, что этот шаг будет означать исполнение самых заветных ее мечтаний. У Людовика были все основания остаться довольным своей невестой.
      Но до чего же суров оказался испанский этикет! Какой невзрачной оказалась Мария-Тереза без своей мантии! Маленькая, смуглая и, вне сомнения, лишенная какой-либо привлекательности! Людовик, вкусивший аромат и шарм желанных и податливых дам своего двора, искусниц по части страстных утех, как ни пытался, не мог отыскать в супруге хотя бы каплю привлекательности.
      Мария-Тереза нигде не оставляла своих церемонных манер, даже в спальне. Весь набор ее развлечений состоял, казалось, из еды, игры в карты и посещения церкви. Она оказалась на редкость прожорливой. При всей приверженности этикету и чопорности ее поведение за столом вызывало у мужа отвращение. Ее маленькие черные глазки неотрывно следили за блюдами, поданными к столу, и даже когда ее собственная тарелка была полна, она караулила взглядом любимые кусочки на большом блюде, словно опасалась, что их возьмет кто-то другой. Была еще одна вещь, сильно беспокоившая Людовика. Застенчивость и неуверенность, проявленные ею в первую брачную ночь, быстро улетучились. Она быстро избавилась от робости и скованности в постели, и он часто ловил на себе ее жадный взгляд и ощущал себя лакомым кусочком на блюде.
      Она мало-помалу влюблялась в него, а он, чем дальше, тем больше находил ее непереносимо омерзительной.
      Но пока он даже себе не смел признаться в этом.
      Испанская партия была на руку Франции, стало быть, и женитьба была замечательной. На очереди была другая свадьба - между французским принцем и английской принцессой. Две блестящие свадьбы - это триумф политики Мазарини.
      Филипп.., и Генриетта!
      Она изменилась с тех пор, как ее брат взошел на престол, и Людовик был рад этой перемене. Она стала менее робкой. Безобидная малышка Генриетта, ушедшая в себя от всех унижений, связанных с положением изгнанницы. Он вспомнил, как не пожелал танцевать с нею; сейчас он бранил себя за эту мальчишескую выходку.
      В голубой бархатной мантии, украшенной жемчугом, она была очаровательна в танце.
      Филипп тоже был на редкость красив, и при этом - как же он был страстен! Филипп, пылающий страстью.., к женщине? Это казалось невероятным, но это было правдой.
      Король взглянул на свою молодую жену. Она выглядела неплохо в одежде из серебряной ткани, украшенной драгоценностями. Он старался не смотреть в сторону Генриетты, но мать, сидевшая рядом, заметила его интерес к кузине.
      - Филипп и Генриетта! - сказала она. - Какая хорошая пара!
      - Лучший выбор, который в состоянии был сделать Филипп, - согласился король.
      - Стало быть, он может быть уверен в согласии его величества на брак?
      Мазарини и мать уже довели до сведения Людовика свое положительное отношение к подобному выбору, но последнее время король претендовал на самостоятельность в принятии решений, касавшихся государственных дел.
      - Не вижу препятствий для союза, который способен лишь прибавить могущества Франции.
      - Филипп опасается, что ты не дашь своего согласия, - сказала Анна.
      - Он может не опасаться. - Людовик щелкнул пальцами и внезапно на него накатила волна гнева. - Он получит Генриетту. В конце концов, на нее никто другой еще не зарился.
      - Это было до триумфального возвращения ее брата и твоего кузена на престол. Сейчас она - лучшая партия из всех возможных, мой дорогой.
      - Она сама изменилась больше, чем ее положение при дворе.
      - Она очень не похожа на свою мать, и я несказанно рада этому. Никогда прежде не видела Генриетту такой очаровательной. Она прямо-таки производит впечатление красавицы, и при этом так хрупка и невинна! Просто очаровательна! Филипп страстно стремится взять ее в жены, и это даже удивительно.
      - Филипп может не беспокоиться, - сказал Людовик необычно раздраженным голосом. - Пусть женится на коже и костях этой Святой Невинности.
      Анна с изумлением взглянула на него, но он уже галантно улыбался Марии-Терезе.
      ***
      Мадемуазель бушевала.
      Король женат, Филипп собирается жениться на Генриетте, а она-то всегда полагала, что, даже упустив Людовика, будет держать в руках его младшего брата.
      Что произошло с ее юным кузеном? Эта страсть к Генриетте обрушилась на него так внезапно! А ведь еще вчера он выступал против своей английской родственницы.
      Мадемуазель была уже немолода. Она упустила время для замужества. Если бы она не была "внучкой Франции" и богатейшей невестой континента, она бы не на шутку встревожилась.
      Ей следовало, однако, выйти замуж, и ее избранник должен был соответствовать ее гордым устремлениям.
      Существовал еще один вариант, который импонировал ей больше других исключая, конечно, несостоявшийся брак с Людовиком. Конечно, ей хотелось бы стать королевой Франции, поскольку Франция была ее родиной и ее двор был для нее своим. Но стать королевой Англии, женой неотразимого повесы Карла II Стюарта - это по-своему не менее захватывающая перспектива. Знай она точно, что он вернется в свое королевство, она бы давно вышла за него замуж. Но, в конце концов, и сейчас еще не поздно, ведь король Англии по-прежнему не женат.
      Она подошла к его матери и, поцеловав ее руку, попросила разрешения сесть рядом. Генриетта-Мария любезно разрешила сделать это.
      Словно и не было никакого изгнания, подумала мадемуазель. Теперь она прямо-таки снисходит до общения со мной. Стоило бы дать понять этим Стюартам, что я по-прежнему полагаю себя вправе выступать впереди ее дочери, поскольку та как-никак пока еще не мадам Франции.
      Глаза Генриетты-Марии любовно устремились на Генриетту.
      - День триумфа для вашей дочери, мадам, - сказала мадемуазель.
      - Я рада видеть ее такой счастливой.
      - Разве она счастлива? Она, пожалуй, не производит такого впечатления. Вы полагаете, она стремится к этому браку.., и к браку вообще?
      - Это уже дело времени. Она, в конце концов, еще ребенок. К браку стремится Филипп.., вовсю стремится! - Генриетта-Мария украдкой взглянула на племянницу. - Он стремится жениться на ней, как многие стремятся выйти за него замуж.
      - Будем надеяться, она будет счастлива в браке.
      - Какие в том могут быть сомнения, когда речь идет о таком высоком браке, мадемуазель.
      - Теперь у вашей семьи, надо полагать, самый широкий выбор претендентов?
      - Да, конечно, - сказала Генриетта-Мария. - Мой сын, король, теперь уже не будет проявлять прежней нерешительности.
      - Поистине счастливицей будет та, кого он выберет!
      - Было время, мадемуазель, когда вам не казалось, что его жена будет так уж счастлива.
      - И не была бы таковой, оставайся он по-прежнему в изгнании.
      - Он не забудет эти дни изгнания, я в этом не сомневаюсь. Не забудет тех, кто оставался его друзьями, и тех, кто был настроен к нему не очень-то дружелюбно.
      - Здесь, при дворе, всегда было много тех, кто проявлял к нему симпатию и дружбу.
      - Он многим обязан своей сестре Мэри.
      - Очаровательная принцесса. Она показалась мне похожей на Чарлза.
      - Так теперь вы находите Чарлза очаровательным?
      - А кто находит его иным?
      - Многие не находили в нем ничего хорошего в дни изгнания. Впрочем, разумеется, обаяние царствующего монарха для некоторых вещь очевидная, не то что обаяние нищего бродяги.
      В мадемуазель начала закипать ярость. Уж не намекает ли королева, что она, де Монпансье, и здесь опоздала. Или она забывает о том безмерном состоянии, которое мадемуазель принесет своему будущему мужу? Не она ли сама слышала, что король Англии все еще страдает от нехватки денег?
      Генриетта-Мария тоже вспомнила об этом и задумалась о том, как бы отнесся Чарлз к браку с этой женщиной. Следовало обуздать свою резкость, неразумно своим злорадством отпугивать ту, что еще вполне может стать ее невесткой.
      Королева торопливо взглянула на Генриетту и немного успокоилась. Вот кому суждено заключить самый блестящий из возможных на сегодняшний день браков. Людовик женат, но его брат пока что свободен.
      Мадемуазель проследила за взглядом своей тетки, и ее гнев перешел в легкую панику. Опоздала с Людовиком, опоздала с Филиппом. Что же, выходит, с Чарлзом может получиться то же самое?
      ***
      Генриетта и ее мать готовились к поездке в Англию и вот-вот должны были отбыть из Франции. Генриетте страстно хотелось увидеться с братом, но в то же время она чувствовала себя сбитой с толку. Слишком много изменений произошло в ее жизни за столь короткое время. Переход из детства в мир забот взрослой женщины произошел внезапно и застал ее врасплох. Мысли о предстоящем замужестве не давали ей покоя, хотя как принцесса она сознавала свой долг и понимала, что любовь не играет сколь-нибудь значительной роли при заключении высоких браков.
      Филипп ей нравится, твердила она себе непрерывно. Ну, было между ними в детстве несколько крупных ссор, но стоит ли к ним относиться всерьез? Он не всегда был добр к ней, но он был всего лишь мальчишкой, а теперь все по-другому - ведь он влюбился в нее. У нее не было сомнений в его любви, настолько явными были ее проявления. Он не сводил с нее глаз и совершенно очевидно гордился ею. Трогательно было видеть, как он смотрит в сторону брата, сравнивая Генриетту с Марией-Терезой, и сравнение явно было не в пользу последней. Смех, да и только! И все же ей скорее нравились эти выходки Филиппа. После стольких лет унижений ей было лестно осознавать, что такая важная особа любит ее.
      Она не задумывалась о том, счастлив ли Людовик в браке, она вообще не думала о Людовике. Ей было радостно оттого, что она собиралась в Англию, где она сможет поговорить с Чарлзом, рассказать ему обо всем накипевшемся в душе, спросить его совета.
      Ей понадобилась мать, и, придя в апартаменты королевы, она обнаружила Генриетту-Марию лежащей на постели и горько рыдающей.
      - Что случилось? - воскликнула Генриетта, испугавшись.
      Ее первая мысль была о Чарлзе. Не потерял ли он вновь недавно приобретенное королевство?
      - Оставьте меня с королевой! - приказала Генриетта, и женщины из прислуги подчинились.
      Встав на колени перед кроватью, принцесса посмотрела матери в лицо. Маленькие темные глазки были еле видны из-под разбухших век, но Генриетта сразу определила, что мать скорее разгневана, чем огорчена.
      - Можешь сказать, что произошло? - спросила принцесса. - Мама, ну отвечай же, мне непереносима эта неизвестность.
      - Все дело в этой женщине, приглашенной ко двору!
      - Какой еще женщине?
      - Как в какой? В этой шлюхе Энн Хайд!..
      - Ты имеешь в виду?.. Подожди! Энн - это та, что дочь канцлера?
      - Да, я имею в виду дочь этого пройдохи. Этот глупец Джеймс женился на ней. Твой младший брат осмелился тайно жениться на ней. Без моего согласия! Без согласия старшего брата-короля!
      - Он... Значит, он любит ее.
      - Любит ее. Она провела его как последнего дурачка. Он женился на ней в аккурат тогда, когда она должна была родить бастарда. А он, простачок, бедный глупыш, не мог такого допустить, и не только женился, но и признал ребенка своим.
      - Мама, а почему же это не может быть его ребенок?
      - Мой сын женился на безродной шлюхе! Боже, за что такие муки?
      - Но после замужества она стала герцогиней Йоркской, мама.
      - Если ты и дальше собираешься таким образом утешать меня, я заткну уши. Я так этого не оставлю! Слава Богу, мы можем поехать в Англию, чтобы предотвратить наихудшее развитие событий. Ты еще не знаешь самого главного: твой брат Чарлз собирается, как всегда, проявить снисходительность и допустить эту женщину ко двору как жену Джеймса.
      - И что же? - спросила Генриетта. - Разве он должен поступить как-то иначе?
      - Чарлз слишком мягок. Вокруг него всегда будут обретаться мошенники, пытающиеся сыграть на его слабостях.
      - Нет, мама. Он просто добрый. Он просто подумал: они друг друга любят, они поженились, у них есть ребенок. Раз так, что ж, давайте веселиться вместе!
      - Пресвятая Дева, почему я должна слушать подобные глупости из уст своей дочери? Благодарение Святым, что скоро мы окажемся в Англии и там я смогу остановить это безумие!
      - Мама, если Чарлз хочет допустить жену Джеймса ко двору...
      - Ему необходимо указать на его глупость. Он что, захотел потерять то, что только что приобрел?
      Генриетта печально покачала головой. Как ей было сказать матери: нет, именно ты с твоим дурным характером и упрямым стремлением все делать по-своему довела дело до утраты своей короны. А вот доброта Чарлза наоборот делает его популярным в народе.
      Никто не говорил таких вещей Генриетте! Ей позволялось неистовствовать и произносить напыщенные речи. И насколько был любим Чарлз, настолько все стремились по возможности не иметь ничего общего с его матерью.
      Какая досада! Кажется, визит в Англию будет безнадежно испорчен. Сразу возникнут проблемы с Джеймсом, а кроме того, Генриетта не могла не размышлять о том, что произойдет, если мать и ее младший сын Генри встретятся вновь.
      - Да, давно пора побывать при дворе твоего брата, - продолжала Генриетта-Мария. - Кстати, я узнала об этом от твоей сестры Мэри. У нас с ней одинаковый взгляд на все, что произошло. Она тоже негодует на то, что эта девчонка Хайд, ее фрейлина, осмелилась жениться на ее брате. Она теперь бранит себя; потому что девица была в ее свите, когда твой брат впервые обратил на нее внимание. Ей было известно, что они встречались, но она рассматривала эту неродовитую девку в лучшем случае как любовницу на несколько недель, не более того. Но жениться на ней, да еще признать ее бастарда!
      - Пожалуйста, мама, не будем об этом! Давай подождем и посмотрим, что скажет Чарлз. В конце концов это его двор, и он сам решает, что ему делать.
      Глаза Генриетты-Марии сузились.
      - Он никогда не слушался советов матери.
      - Мама, - сказала Генриетта. - Я думаю еще о брате Генри.
      Лицо Генриетты-Марии потемнело еще больше.
      - Ты можешь считать, что у тебя есть брат с таким именем, но у меня нет сына по имени Генри.
      - Но, мама, ты же не можешь и сейчас продолжать отворачиваться от него.
      - Я поклялась, что не взгляну на него до тех пор, пока он не откажется от своей ереси. У меня нет сведений, что он отказался от своих заблуждений.
      - Пожалуйста, мама, он же всего лишь мальчик. Он поклялся отцу за день до смерти того не изменять вере. Ты обязана принять его таким, какой он есть. Ты обязана любить его. Ты обязана помнить, что он молод и хочет, чтобы родные любили его.., и в особенности, чтобы его любила мать.
      - Он знает, что для этого нужно сделать.
      - Он так долго был в разлуке с тобой, так стремился к тебе, и вот...
      - Ты начинаешь сердить меня, Генриетта. Я не хочу, чтобы меня огорчали все мои дети. Или ты хочешь, чтобы я нарушила свою клятву?
      - А ты хочешь, чтобы он нарушил свою клятву, которую дал отцу? Бог простит тебя, если ты нарушишь клятву для того, чтобы сделать его счастливым.
      - Ты ввергаешь меня в ужас, дочь моя. Неужели монахини из Шайо и отец Сиприен не научили тебя ничему лучшему?
      - А разве не ты рассказывала мне о заповеди Божией любить друг друга.
      - У тебя странные мысли, дитя мое. Послушай-ка меня. Я поклялась, что не взгляну на Генри, пока он не обратится в истинную веру, и я сдержу слово.
      Генриетта отвернулась. О каком счастливом возвращении в Англию можно говорить после всего этого?
      Но она напрасно беспокоилась о Генри и его будущем. Уже по пути в Кале их настигла весть о нем.
      Генри, герцог Глостерширский, умер за день до того. Он болел оспой, но, казалось, переносил болезнь легко, и все надеялись на его скорое выздоровление. За ним присматривали королевские врачи, и они делали все возможное: обильно пускали кровь, усердно выхаживали, но, несмотря на все усилия, а может быть, благодаря им, болезнь завершилась смертью.
      Генриетта пришла к матери. Та сидела, тупо уставившись в одну точку. Какой это ужасный удар для нее, подумала Генриетта. Ей никогда не забыть, при каких обстоятельствах она последний раз видела Генри.
      Генриетта бросилась в объятия матери, и они вместе залились горькими слезами.
      - Мама, пожалуйста, не надо убиваться, - сквозь плач говорила Генриетта. Все, что ты делала, ты делала во имя веры. Ты была убеждена, что права, и нас, вероятно, нельзя осуждать, если мы верим в то, что делаем.
      Генриетта-Мария, казалось, не слышала ее.
      - Итак, - медленно сказала она, - я потеряла сына. Сперва Элизабет, сейчас Генри. Оба навек для меня утрачены, и оба умерли еретиками.
      И она разразилась бурными рыданиями и стенаниями, причитая, что воистину она несчастнейшая женщина на свете.
      Может быть, подумала Генриетта, это сделает ее более снисходительной к Джеймсу?
      Но она ошиблась. Генриетта-Мария не могла сожалеть, что ей никогда больше не предоставится возможность нарушить свою ужасную клятву; она считала свои поступки правильными и единственно возможными для истинного католика. Все человеческие чувства в ней были подчинены поиску путей обращения своих детей в собственную веру. Вот и теперь она рыдала не оттого, что сын умер, а оттого, что он умер еретиком.
      ***
      В Кале их встретил Джеймс с эскадрой кораблей - первое свидетельство ожидающих их почестей. Генриетта беспокойно наблюдала, как мать приветствует сына, но встреча прошла с полным соблюдением этикета и в то же время сердечно. Королева не ссорилась с сыном; а при условии отречения от Энн-Хайд была даже готова простить его.
      Джеймс был хорошим моряком, но несмотря на это, им пришлось из-за штиля два дня тащиться через пролив; когда же они наконец прибыли в Дувр, их ожидал с блестящей свитой Чарлз.
      Взглянув ему в лицо, Генриетта заметила разницу по сравнению с последней встречей. По возвращении на престол он стал еще беспечней, чем был, но цинизм - черта, приобретенная за годы скитаний, - остался в нем навсегда. С сестричкой Минеттой он держался по-прежнему нежно, заклиная не употреблять на каждом шагу "ваше величество", хоть он и восседает сейчас на троне.
      С матерью он был любезен, вежлив и выказывал подобающую для таких случаев нежность. Народ, собравшийся поглазеть на встречу королевских особ, держался по отношению к Генриетте-Марии холодно-сдержанно; население Дувра состояло в основном из пуритан и квакеров и с недоверием взирало на католичку-королеву, зато юная принцесса их совершенно очаровала, и они громко приветствовали ее, чем доставили большое удовольствие Чарлзу.
      - Видишь, мой народ во всем хочет сделать мне приятное, - шепнул он сестре. - Они будто бы понимают, что, приветствуя тебя, доставляют мне самое большое удовольствие, какое только возможно.
      Он провел мать и сестру в Дуврский замок, где для них был подготовлен званый обед. Чарлз посадил мать по одну руку, сестру по другую.
      - Меня прямо-таки переполняет счастье, - шепнул он Генриетте. - Скоро к нам присоединится Мэри, и тогда мы все будем вместе.
      Генриетта вскользь упомянула о своем желании видеть среди них Генри.
      - Будь он здесь, - сказал Чарлз, - мы бы заставили маму помириться с ним.
      - Как он умер, Чарлз? - спросила она. - С разбитым сердцем? Ему хотелось перед смертью поговорить с мамой?
      - Я был с ним, Минетта. Я поддерживал его, не давая отчаяться. Наверное, я богохульник, потому что сказал ему: если ты пойдешь навстречу матери, ты нарушишь слово, данное отцу, если же не нарушишь, то лишишься навсегда расположения нашей матушки. Правда на твоей стороне, брат. Не делай ничего во вред себе, и тогда в глазах Господа нашего ты будешь праведником.
      - Ты хороший человек, Чарлз. Лучший в мире.
      - Шутишь, Минетта. Самый большой распутник в мире или один из них, это точно! Сомневаюсь, есть ли на свете кто-то, кто мог бы сравниться по этой части со мной. Будь жив сейчас мой дед...
      - Ты самый добрый в мире человек, а добро, как мне кажется, одна из главных добродетелей человеческих.
      - Если я и добр, то только благодаря моей лености. Едва ли такую доброту можно назвать добродетелью. Нет, сестра, ты уж прости меня, но не надо видеть во мне нечто большее, чем я есть на самом деле, чтобы однажды не разочароваться. Люби меня за мои недостатки, это единственный способ любить такого человека, как я.
      - Что за проблемы у Джеймса?
      - Проблемы? Джеймс влюблен в жену, она в него. С каких пор это называется проблемой?
      - Мама делает из этого проблему. Чарлз тяжело вздохнул.
      - Она всегда ненавидела канцлера Хайда, - продолжала Генриетта. - И сказала на днях, что если его дочка войдет в одну из дверей Уайтхолла, то она выйдет через другую.
      - Бедная мама! - сказал Чарлз. - Итак, она продолжает создавать проблемы там, где их в помине нет. Неужели она ничему не научилась и годы ссылки не вразумили ее?
      Оказалось, что нет, и во время пребывания в Дувре, этой твердыне пуританизма, она настойчиво требовала того, чтобы в большом зале отец Сиприен де Гамаш отслужил Большую Мессу.
      Чарлза терзали сомнения. Запретить мессу означало нарваться на неприятности. Разрешая же католическую службу, он рисковал вызвать раздражение среди местного населения.
      Генриетта-Мария, эта маленькая сварливая женщина, восстала против дуврских пуритан! Он засмеялся напряженным смехом. Матери он боялся больше, и потому понадеялся, что под впечатлением пышного зрелища встречи, от которых народ успел отвыкнуть за годы правления пуритан, люди посмотрят сквозь пальцы на бестактность его маменьки. Он решил, что мудрее будет обидеть население Дувра, нежели попытаться перечить матери, которую еще предстояло примирить с женитьбой Джеймса.
      ***
      Если не считать смерти Генри, омрачившей ее радости, и неясных тревог и страхов в связи с мыслью о предстоящем замужестве, это время показалось Генриетте самым счастливым в ее жизни. В вихре великолепных празднеств, подготовленных для нее братом, она всеми силами стремилась позабыть о прошлом и не думать о будущем.
      Она открыла, что похожа на Чарлза. Как и брат, она обладала искусством отгонять прочь неприятные мысли. Так, она была очень огорчена за герцогиню Йоркширскую, которую отец держал под замком в своем доме, поскольку мать короля при каждом упоминании ее имени приходила в ярость, но, наслаждаясь обществом брата, она была готова забыть и о ней.
      Мэри, принцесса Оранская, прибыла в Англию, и в ее честь были даны несколько балов и празднеств. Она, как и мать, клеймила Энн Хайд, и Чарлз, хотя его симпатии и лежали на стороне брата в силу природной лени не хотел утруждать себя длинными аргументами, споря с суровой матерью и старшей сестрой. Легче отложить вопрос о допущении герцогини ко двору в долгий ящик и предаться радости воссоединения с семьей, к чему он всегда стремился и наконец сумел осуществить.
      Главный скандал двора касался герцогини. Говорили, что она шлюха, что герцог не отец ребенка, и казалось, не осталось ни одного плохого слова, не сказанного в ее адрес. Генриетту бросало в озноб от подобных сплетен, но она не знала, что ходят уже скандальные слухи о ней самой и брате Чарлзе. Ей и в голову не приходило, что придворные между собой обсуждали вопрос, что кроется за этой удивительной нежностью между королем и сестрой, и не слишком ли велики их чувства, чтобы быть всего лишь любовью брата и сестры.
      Это был жребий Стюартов: где они, там скандал.
      Даже если бы король ведал об этих слухах, он бы пальцем не шевельнул, чтобы опровергнуть их. Он был с одной стороны слишком ленив, с другой слишком мудр, и всегда говорил, что никто не в силах остановить мысли людей, и не в меру бурное возмущение может быть воспринято как бесспорное доказательство вины.
      Генриетта быстро рассталась с детством. Одним из свидетелей этого был Джордж Вильерс герцог Бэкингем. Почти такой же распутный, как и король, он обнаружил, что страстно влюблен в юную принцессу, и изо всех сил старался соблазнить ее. Он был на шестнадцать лет старше ее, опытен в искусстве соблазна - за плечами у него была огромная практика - как и его господин, являлся циником, только растерявшим за годы изгнания ленивую терпимость последнего. Бэкингем тотчас же разглядел в принцессе то, что привлекло к ней внимание сначала де Гиша, а затем и Филиппа.
      Она не была пышнотелой, как большинство красавиц, похожих одна на другую, готовых идти на все, помани их только пальцем. Воздушная, утонченная, изящная, с веселым и в то же время невинным смехом, с умом, острота которого с каждым днем становилась все более очевидной, она была воплощением того специфического стюартовского шарма, что таился в ней и вдруг вырвался наружу. Теперь она с энтузиазмом танцевала, была весела, как все, источала живость и остроумие. Это была уже другая Генриетта.
      - Господи Исусе! - восклицал Бэкингэм. - Она просто несравненна, эта маленькая принцесса. При виде ее я перестаю замечать достоинства других женщин.
      Но все его ухищрения, изысканная галантность, обаяние и лоск не могли тронуть Генриетту. Она смотрела на него как на повесу и распутника. Чарлз был таким же, и она это знала, но Чарлз был любимым братом и никогда то, что она открывала в нем, не могло изменить ее любви к нему. Но влюбиться в жалкую тень собственного брата? Нет, ко всем остальным мужчинам она предъявляла совсем иные требования. Был только один человек, всецело удовлетворявший им. Такой человек должен быть хорош собой, обладать цельностью натуры и если не какой-то особой остротой ума, то добротой и порядочностью - в любом случае. Она встретила такого человека, но ей не следует о нем даже думать, потому что он не для нее.
      А раз так - она развлекалась, слушала заверения Бэкингема в любви, флиртовала с ним, но ясно давала понять, что его желаниям в отношении ее не суждено осуществиться.
      - Ты вынуждаешь бедного старину Джорджа Вильерса плясать как на раскаленной сковородке, - насмешливо заметил брат.
      - Это ему только пойдет на пользу, потому что до того он, несомненно, заставил многих плясать вокруг себя.
      - Мне жаль бедного Джорджа.
      - А мне жаль его жену.
      - Уверен, что Мэри Фэрфекс в состоянии сама постоять за себя.
      - Подумать только, она вышла за него всего лишь три года назад. Какой ужас, что ей уже приходится наблюдать, как ее муж увивается за другими женщинами.
      - Три года! - вскричал Чарлз. - Да это же целая вечность!., если ты в браке!
      - Неужели ты не смог бы сохранить верность жене хотя бы в течение трех лет?
      - Дорогая Минетта, я не поручусь и за месяц!
      - Тут ты истинный циник. И тон этот задаешь всему двору.
      - Может, и так. Только не переживай за дочь Фэрфекса. Она предназначалась Честерфилду, ты же знаешь, и только после оглашения имен жениха и невесты в церкви пришло известие, что она бежала с Бэкингемом. Так что скорее уместно сказать: бедный Честерфилд! Собственно, многие так и сказали. Не надо расточать жалость к другим в этих любовных играх, Минетта! Позаботься о том, чтобы никто не сказал однажды о тебе: бедная Генриетта!
      - Чарлз, мне всячески намекают, что скоро придется выйти замуж.
      - Это хорошая партия, Минетта. Я не вижу никого другого, за кого хотел бы выдать тебя замуж, поскольку Людовик уже вне игры.
      - Я вся в сомнениях.
      - В такие моменты все мы сомневаемся, дорогая.
      - Я никак не могу понять, почему Филипп ни с того ни с сего решил вдруг жениться на мне.
      - Ты очень привлекательная девушка, Минетта, а кроме того, ты сестра короля, ныне восседающего на троне. Ты - отличная партия для Филиппа, как, впрочем, и он для тебя.
      - Мне хотелось бы суметь полюбить Филиппа.
      - Некоторые сказали бы: это придет. Но между нами не должно быть фальши и недомолвок, Минетта, правда ведь? Ты не должна думать о любви в связи с предстоящим замужеством. А я - в связи с возможной женитьбой.
      - Ты опять становишься циником, Чарлз.
      - Есть некоторые, кто отворачивается от правды, когда она им не по нраву, и называют это цинизмом. Давай не будем записываться в их число, Минетта. Смотри правде в лицо, и ты увидишь, что если внимательно в нее всмотреться, то обнаружится, что не все в ней так уж плохо, как кажется с первого взгляда.
      - Я должна выйти за Филиппа, Чарлз?
      - Было бы неумно не сделать этого.
      - Но, может быть, повременить. Я еще так молода.
      - Мадемуазель де Монпансье тоже все время говорила себе, что слишком молода и может повременить, а теперь.., теперь она не так уж молода.
      - Она на многое пойдет, чтобы выйти за тебя сейчас.
      - И увидит, что опоздала. Не бери ее в пример, Минетта. Выходи за Филиппа. Тогда мы будем недалеко друг от друга и сможем навещать друг друга. Это лучшее замужество, о котором ты можешь мечтать.
      - Ты этого хочешь?
      - Очень хочу!
      - Тогда я выйду за Филиппа.
      - И получишь славное приданое: сорок тысяч золотых и двадцать тысяч фунтов, чтобы не чувствовать себя нищей, когда отправишься в дом мужа. Я хочу, чтобы весь мир знал, что хоть я и самый непостоянный человек в мире, но есть та, которой я верен до конца - моя милая Минетта.
      - Спасибо, Чарлз. Но умоляю тебя, давай больше не будем говорить о замужестве. Будем веселыми и счастливыми, пока мы вместе.
      И она снова танцевала, и была счастлива, и забыла про Генри, про герцогиню Йоркширскую, про то, что скоро возвращаться во Францию, где ей придется выйти замуж за брата любимого ею человека.
      ***
      Король настоял, чтобы мать и сестра не покидала Англию до Рождественских праздников. Рождество всегда отмечалось в Англии с большей пышностью, чем в любой другой стране, а нынешнее празднество обещало быть еще более грандиозным, чем когда-либо, ибо долгие годы такого рода гуляния согласно указу лорда-протектора считались грехом. Англичане вновь намеревались превратить Англию в страну развлечений и веселья, и весь декабрь на улицах царило великое оживление.
      Принцесса Мэри с головой погрузилась в праздничные приготовления, взяв на себя балы и маскарады.
      - Мы не должны подвести Чарлза, - сказала Мэри Генриетте. - Он намерен бросить вызов двору Людовика. В наших силах помочь ему приблизиться к этой цели. Не сомневаюсь, мы своего добьемся, хотя по части танцев англичане сильно уступают французам.
      Генриетта согласилась и начала лихорадочно готовить балет. Здесь не было Людовика, танцующего с таким изяществом и очаровывающего зрителей своим царственным величием, но ей казалось, что они с сестрой смогут показать английскому двору кое-что, чего здесь никогда не видели. Как-то они сидели с Мэри и обсуждали, какие одеть костюмы, как распределить стихи и в каком порядке кого выпускать, и Мэри вдруг сказала:
      - У тебя грустный вид, сестра.
      И Генриетта под страшным секретом сказала:
      - Разговоры о балете напоминают мне такие же разговоры с другим человеком. А еще они напомнили мне, что скоро придется возвращаться во Францию, а затем...
      - Ты боишься предстоящего замужества?
      - Да, Мэри.
      - Мы все проходим через это в свое время. Мы заложницы наших браков, и нам ничего не остается делать, как подчиниться. О, Генриетта! Ты еще счастливее многих. Тебя по крайней мере не выдают замуж за незнакомца.
      - Иногда мне кажется, что Филипп - незнакомец.
      - Но ты же знаешь его с детства.
      - Да, но мне казалось, что я знаю другого Филиппа.
      - Это потому, что ты все еще видишь его маленьким, но ведь он теперь мужчина и будет твоим мужем. Я вспоминаю собственное замужество. Я была очень молода, но со временем полюбила своего мужа.
      Генриетта обернулась, чтобы взглянуть на сестру.
      - Это так замечательно, иметь семью, - сказала она. - Я часто думаю, как бы прекрасно мы могли жить, если бы дела нашего отца шли хорошо, и мы все могли бы оказаться вместе. Чарлз, Джеймс, Элизабет, Генри, ты и я. Я никогда не видела Элизабет. Я очень мало видела Генри. А теперь они оба уже умерли.
      - Те, кто остался, должны оставаться хорошими друзьями при любых обстоятельствах, - сказала Мэри.
      - И быть счастливы вместе, - сказала Генриетта. - Джеймс сейчас не очень-то счастлив, так ведь, Мэри?
      Мэри погладила сестру по голове и сказала:
      - Я слишком устала для того, чтобы продолжать разговор. Мне кажется, самое время немного отдохнуть.
      Генриетта огорчилась. Она ожидала, что Мэри смягчится по отношению к Энн Хайд. Но Мэри была упряма, как и мать.
      У двери старшая сестра слегка покачнулась, и Генриетте показалось, что ей действительно нездоровится, поэтому она помогла ей дойти до кровати и сказала служанкам, что их хозяйка нуждается в отдыхе.
      - Ты слишком переволновалась, Мэри, - сказала она. - К утру ты почувствуешь себя гораздо лучше.
      Но утром Мэри не стало лучше, и по Уайтхоллу разнеслась страшная новость: принцесса Оранская заболела оспой, смертельной болезнью, которая совсем недавно унесла из жизни ее брата.
      ***
      Удрученная Генриетта-Мария находилась рядом со старшей дочерью. Генри умер. Мэри больна. Во дворце гуляет оспа. Обезумев от горя, она приказала младшей дочери удалиться.
      - Но кто же будет ухаживать за Мэри? - спросила Генриетта.
      - Только не ты! Тебе необходимо немедленно покинуть Уайтхолл. Это приказ короля. Я отправлю тебя в Сент-Джеймский дворец.
      Появился король, лицо его стало мрачным. Он обнял Мэри и печально поцеловал ее в лоб.
      - Какой-то мор напал на нашу семью, - сказал он. - Минетта, я хочу, чтобы ты немедленно оставила Уайтхолл.
      - Мне кажется, Мэри потребуется забота и внимание родных.
      - Мэри слишком больна, чтобы узнавать тех, кто за ней ухаживает, и тебе, моя милая сестра, не следует находиться рядом с заразной болезнью.
      - Ты должна немедленно удалиться, - приказала Генриетта-Мария. - Даю тебе двадцать минут на сборы.
      - И вы, мама, должны уйти с ней, - сказал король.
      - Мое место рядом с дочерью, Чарлз.
      - Ваша дочь больна. Сейчас не время для духовных проповедей и обращений в какую-либо веру.
      - Постель больной - лучшее место для обращений, Чарлз.
      - Мэри очень слаба. Ей много раз пускали кровь. Рядом с ней мои личные врачи. Она не в состоянии слушать ваши проповеди и уговоры.
      Генриетта-Мария сурово взглянула на сына, но по напряженно сжатой линии рта ей стало понятно, что сейчас не тот момент, чтобы утверждать свою волю. Перед ней был маленький мальчишка, тот, что отказывался принимать лекарство. Слабый и податливый, в такие моменты он собирал волю в кулак и становился тверже кремня.
      Они несколько секунд смотрели друг на друга, и мать отступила. Впрочем, он был слишком добрым, чтобы демонстрировать свою победу, а потому сказал:
      - Оставайся в Сент-Джеймском дворце и присматривай за Генриеттой, мама. Мы никогда себе не простим, если с ней что-нибудь случится.
      - Возможно, ты и прав, - согласилась королева.
      Про себя она подумала: когда Мэри немного полегчает, я поговорю с ней и открою ей глаза. С этими мыслями она уехала, забрав с собой Генриетту, и весь Сент-Джеймский дворец нетерпеливо ждал новостей.
      Новости не заставили себя долго ждать. Принцессе Оранской стало лучше. По мнению докторов, это был результат удачных кровопусканий.
      Генриетта-Мария заставила младшую дочь встать рядом с ней на колени.
      - Возблагодарим Пресвятую Деву Богородицу и всех Святых за это чудесное выздоровление. Мои молитвы услышаны! Я говорила: "Святая заступница, неужели мне суждено потерять одного за другим двух детей. Неужели ты допустишь, чтобы их обоих постигла такая страшная участь, чтобы оба они умерли еретиками?" И вот, Генриетта, дитя мое, молитва оказалась услышана. "Подари мне жизнь Мэри, - твердила я, - и я поднесу тебе ее душу!" Когда ей будет лучше.., немного позже.., я приду к ней и расскажу, что ее жизнь спасена моими молитвами, и потому ей следует посвятить свою душу Господу.
      Генриетта стояла на коленях, не слыша слов матери. Слезы медленно текли по ее щекам.
      - Спасибо, Господи! - прошептала она. - Спасибо, Господи, что мы не потеряли Мэри!
      ***
      Король оставался у постели Мэри. Она просила чего-нибудь укрепляющего, чтобы можно было принять причастие.
      Чарлз не мог сдержать слез. Он знал, что Мэри умирает.
      Еще вчера они поверили, что состояние ее улучшается, но сегодня стало ясно, что надежда оказалась преждевременной.
      - Чарлз, - сказала Мэри. - Ты здесь?
      - Да, я здесь, Мэри.
      - Не надо быть со мной. Это опасно.
      - Я крепкий малый, Мэри.
      - О, Чарлз, милый брат мой.
      - Не говори, - сказал он. - Береги силы, чтобы бороться за жизнь.
      - Борьба окончена, дело движется к концу. Ты плачешь, Чарлз? Не надо молитв. Мы, Стюарты, такие несчастливые. Мы не живем подолгу, не правда ли? Элизабет, Генри, теперь я. Осталось только трое. Трое и бедная мама. Отец... Тот давно уже ушел.
      - Мэри, прошу тебя, береги свое дыхание.
      - Я не боюсь смерти, Чарлз. Если я о чем-то и жалею, умирая, то только о своем мальчике. Чарлз, будь ему отцом.
      - Хорошо, я сделаю все, что в моих силах.
      - Мой маленький герцог Вильгельм. Он такой серьезный мальчуган.
      - Можешь не волноваться, я буду за ним присматривать.
      Она лежала, едва дыша, на подушках, глаза ее устремились на брата.
      - Чарлз!.. Чарлз!.. Тебе нельзя быть здесь. Ты король!
      - Я так мало видел тебя, Мэри. Как же я могу покинуть тебя теперь?
      - Недолго нам оставаться вместе. Я была груба с женой Джеймса, Чарлз.
      - Не думай об этом сейчас.
      - Не могу не думать. Мне бы так хотелось быть более доброй. Она была хорошей фрейлиной, и вообще, она хорошая девочка, только я в своей гордыне...
      - Знаю, знаю. Тебе казалось, что для Стюартов никто не может быть достаточно хорош.
      - Ты дружен с ее отцом, Чарлз.
      - Да, он хороший друг. Я неплохо отношусь и к его дочери тоже.
      - Признай ее, Чарлз. А еще.., дай понять матери, что я сейчас чувствую. Однажды и ее дни подойдут к концу. Не дай Бог ей чувствовать себя так, как я сейчас. Это ужасно, не любить кого-то и даже на смертном одре не иметь возможности ничего переменить в своих отношениях с этим человеком.
      - Я постараюсь все переменить, Мэри. Не думай больше об этом. Я поговорю с мамой. И Энн Хайд узнает, что в конце концов ты стала ее другом.
      - Спасибо, Чарлз! Спасибо тебе, мой милый брат.
      Он ее уже не видел, вытирая слезы, катящиеся по щекам. Ей принесли причащение, и она с готовностью приняла его.
      После этого, откинувшись на подушки, она тихо умерла.
      ***
      Рождество в Уайтхолле было печальным, и подошли к концу приготовления к возвращению Генриетты-Марии и ее дочери во Францию. Филипп настоятельно требовал провести свадьбу как можно скорее.
      Вскоре после смерти Мэри король пригласил мать на аудиенцию. Лицо его было жестким, и Генриетта-Мария заметила знакомую упрямую складку возле рта.
      - Мама, - сказал он без вступительных церемоний, - я пригласил вас, чтобы вы признали жену Джеймса как вашу невестку.
      Королева плотно сжала губы.
      - Это приказание мне крайне затруднительно выполнить.
      - Тем не менее вы это сделаете, - сказал король.
      Она смотрела на него и видела упрямого мальчишку, затащившего в постель деревянную палку и упорно отказывающегося расстаться с нею, но сопротивляющегося не со слезами, как большинство детей его возраста, а с торжественной серьезностью человека, знающего, что однажды он станет королем. Он смотрел на нее тогда так же, как сейчас, и сейчас он говорит: "Тем не менее вы это сделаете". Она вспомнила, что сильно зависит от него и что ей следует уступить. Он вовсе не собирался унижать ее и наслаждаться победой, ему всего лишь нужен мир в семье.
      - Доказано, - сказал он, - что сплетни о бедняжке Энн совершенно не соответствуют действительности. Джеймс любит ее, у них есть ребенок, провозглашенный мною наследником короны. Осталась одна формальность - ваше признание их брака.
      Генриетта-Мария по-прежнему молчала.
      - Ввиду того, что имело место ранее, - вновь заговорил Чарлз, - вам необходимо примириться с ней в присутствии всего двора. Мы и без того слишком невезучи, чтобы продолжать наносить раны друг другу, когда мы впервые за долгие годы собрались вместе. Мэри осознала это раньше нас, и на смертном одре плакала от того, что причинила боль Энн Хайд. До вашего отъезда из Уайтхолла состоится еще одна аудиенция, на которой Джеймс представит вам жену. Вы поприветствуете ее и сделаете это со всей полагающейся любезностью. Я не хочу, чтобы вы разъехались, так и не помирившись друг с другом.
      Генриетта-Мария склонила голову: она была разбита. Но она умела достойно проигрывать - по крайней мере, на глазах посторонних, и когда Энн Хайд подвели к ней во время приема, она заключила ее в свои объятия и нежно поцеловала, словно между ними не было неприязни.
      ***
      На следующий день они уехали во Францию. Пока корабль рассекал волны штормового моря, в душе Генриетты подспудно нарастал протест: не против угрозы смерти, которую сулили бушующие волны, а против предстоящего замужества с Филиппом, ставшим для нее чужеземцем.
      Поездка в Англию стала водоразделом между детством и юностью. Она это осознавала и страшилась того, что готовил ей грядущий день.
      От качки в душной каюте тело покрылось испариной, и в какой-то момент ей показалось, что она вовсе не на корабле, а порхает как бабочка от одной сцены к другой, и всегда рядом неотступно следуют два брата: Людовик и Филипп. Филипп обнимает ее и лукаво подсмеивается над ее верой в его любовь, а Людовик отворачивается и страстно смотрит то на мадам де Суассон, то на мадам де Бовэ, то на Олимпию и Марию Манчини - и множество других прекрасных и роскошных женщин. Он отвернулся от нее, он отказался с нею танцевать, и ей страшно от того, что Филипп хочет ею завладеть.
      - Чарлз! - кричит она. - Чарлз! Спаси меня, разреши мне остаться с тобой!
      Чарлз где-то близко, но она не может видеть его, и крики о помощи не достигают его ушей.
      А потом голос матери сказал:
      - Генриетта, мое сокровище. Они вернули корабли в бухту. Благодарение Богу, мы в безопасности! Тебе снился кошмарный сон. Капитан не рискнул продолжать плавание, и мы сейчас снова в Англии. Дитя мое, ты больна?
      Генриетта закрыла глаза и смутно почувствовала, что ее переносят на берег. Две следующие недели она пролежала в Портсмуте на грани жизни и смерти.
      ***
      Но она не умерла. Она наотрез отказалась от кровопусканий, которыми лечили ее умерших брата и сестру, а кроме того, ее болезнь оказалась не оспой, а всего лишь корью.
      По мере выздоровления к ней возвращались и проблемы. Ей надлежало выйти замуж. Все королевские особы обязаны сочетаться браком, и Филипп - прекрасная партия. Реальный Филипп, надо признать, мало походил на видение из ее морского кошмара.
      Как только она почувствовала себя достаточно хорошо для поездки, они пересекли пролив в спокойный день и по дороге в Париж состоялась встреча с королевской четой и с Филиппом, скакавшим во главе процессии. Генриетту встретили приветливые объятия Людовика, ничем не задевшие ее чувств. Она осознавала, что поездка в Англию не ослабила, а напротив, укрепила ее влечение к брату Филиппа.
      Нечаянно она услышала его замечание матери, королеве Анне, что бедняжка Генриетта стала еще тоньше, чем была.
      Ей самой он сказал:
      - Теперь, когда вы в Париже, мы позаботимся об укреплении вашего здоровья, Генриетта. Мы приготовили в вашу честь несколько празднеств. Специально к вашему возвращению я поставил балет. Не желаете узнать его название?
      Он как мальчик, подумала она, юный, тщеславный, жаждущий признания своих усилий и исполнения своих надежд.
      - Ваше величество так милостив ко мне, - ответила она со слезами на глазах.
      - Что же, вы будете моей гостьей на несколько коротких недель. Естественно, я просто обязан поприветствовать свою кузину по ее возвращении. Балет о двух влюбленных, надолго разлученных и жаждущих вновь соединиться. Я назвал его "Нетерпение влюбленных".
      - Не сомневаюсь, это будет на редкость увлекательное зрелище, - сказала Генриетта. И король остался доволен.
      ***
      От папы Римского пришло разрешение на брак; свадьба была уже подготовлена, но ее пришлось отсрочить, потому что скончался Мазарини. Людовик и мать настаивали на двухнедельном трауре при дворе, что, естественно, делало невозможным проведение свадебной церемонии. Бэкингем, сопровождавший принцессу и ее мать при отъезде из Англии, открыто ухаживал за Генриеттой, и Филипп ревновал. Двор развлекался вовсю этой картиной, и больше других - сам Людовик. Было так необычно видеть Филиппа, влюбленного в женщину, причем в женщину, которой предстояло стать его женой.
      По настоянию Филиппа Чарлз отозвал Бэкингема домой, а Генриетта все это время провела в мечтах о том, что произойдет еще какое-то событие и свадьба вновь будет отложена.
      Но ничего не происходило, и в конце марта в Лувре был подписан брачный договор, а днем позже в Пале-Рояле в присутствии короля, королевы и Генриетты-Марии состоялось венчание. На венчании присутствовал весь цвет французского двора, и хотя ввиду скоропостижной смерти брата и сестры невесты, а также кончины кардинала Мазарини не было обычных в таких случаях балов и представлений, страна была удовлетворена высочайшим браком, и все надеялись, что он упрочит мир между Англией и Францией. Кроме того, маленькая принцесса с ее романтической историей жизни стала любимицей Франции, и великий поэт Лафонтен даже написал стихи, в которых поведал историю ее исчезновения из Англии, долгие годы ссылки, закончившиеся блестящим браком.
      Чарлз остался доволен, Людовик - тоже. Филипп выглядел совершенно счастливым, и только невесту не оставляли дурные предчувствия.
      Итак, она была замужем: не прежняя принцесса Английская, робкая маленькая девочка, всеми унижаемая и игнорируемая, а мадам французского двора, самая важная дама во всей Франции после королевы Марии-Терезы и королевы-матери Анны.
      Когда пришло время покинуть мать и отправиться с Филиппом в Тюильри, ее охватил страх.
      Он был нежен с ней и никоим образом не домогался любви, так что она поверила в его благородство. В течение всего медового месяца он был добр, просил ее не бояться его, разве не было это верным признаком его любви к молодой жене?
      Она постоянно напоминала себе, что все дети королей обязаны жениться или выходить замуж, и сейчас они исполняли эту обязанность. Если бы между ними в придачу ко всему возникла любовь, их можно было бы назвать счастливчиками, но такое происходило далеко не со всеми.
      Филипп, думала она иногда, больше влюблен в себя, чем в нее. Ему нравилось, когда она восхищалась его одеждой и драгоценностями. Скоро она поняла, что с ним будет нетрудно жить. Он ненамного старше ее, и вообще, она, кажется, зря нагоняла на себя страхи.
      Иногда она ловила на себе его взгляды - тревожные, испытующие, словно он отыскивал в ней что-то невидимое ей, и находил нечто, что непонятным образом пленяло его.
      Однажды он сказал:
      - Моя любимая Генриетта, ты очаровательна, но твоя красота не всем очевидна. Нужно уметь всматриваться, чтобы увидеть ее, и только тогда становится очевидной ее пленительная сила и ее непохожесть на красоту других, и тогда все остальные красавицы кажутся рядом с тобой жирными и вульгарными.
      Она сказала в ответ:
      - Ты любишь меня, Филипп, поэтому видишь достоинства там, где другим заметны лишь недостатки.
      Он украдкой улыбнулся и чуть погодя добавил:
      - Поскольку все эти достоинства принадлежат моей жене, а значит, мне, я хочу, чтобы и другие видели их и завидовали моему счастью.
      За время медового месяца Генриетта повеселела; она поняла, что сделала важное открытие: ей нечего больше бояться Филиппа; он добр и не претендует на ту любовь, которую она все равно не в состоянии ему дать. Похоже было, что, как и она, он воспринимает их интимную близость только как долг, связанный с необходимостью произвести на свет ребенка. Самое главное: она больше не подвергалась унижениям. Филипп то и дело заводил речь о вечеринках и прочих зрелищах, которые они должны дать в качестве месье и мадам Франции, и она ощущала растущую готовность с головой уйти в их подготовку.
      - Тебе следует повеселиться, Генриетта, - говорил он ей не раз и не два. Ты страдала, живя в тени, но теперь над твоей головой засияли лучи солнца и ты раскроешься, словно цветок. Скоро ты в этом убедишься, и другие тоже.
      Он продолжал:
      - Не стоит нам оставаться здесь в уединении надолго. Мы не должны забывать, что мы - месье и мадам, и есть те, кого мы должны принять в первую очередь. Я имею в виду брата. Давай организуем грандиозный бал, только надо подумать, кого мы пригласим. Во-первых, в списке не будет Марии-Терезы. Бедная Мария-Тереза! Она в положении, о котором может только мечтать страна, но, готов бить об заклад, вид у нее сейчас непригляднее, чем когда-либо. Мы снабдим Людовика другой дамой. Кто бы это мог быть? Мадам де Суассон?.. Возможно... Но хватит о Людовике! Это будет твой первый выход в свет в роли мадам, и я хочу, чтобы он всем запомнился. Твоя мантия, какого она будет цвета? Цвета пергамента, я полагаю? Это подчеркнет твои темные глаза, так же как и пурпурная подкладка, проглядывающая в прорезях. Волосы твои будут украшены драгоценностями... Заруби себе на носу, Генриетта, ты больше не в изгнании. Ты - мадам, мадам двора, первая леди бала, поскольку ни моей, ни твоей матери не будет, как и бедняжки Марии-Терезы; ей предстоит лежать на постели, донашивая благословенного наследника Франции!
      - Филипп, я почти не видела тебя таким возбужденным.
      - Я весь в мыслях о твоем триумфе. Как я буду горд за тебя! Генриетта, дай мне возможность гордиться тобой! Сделай так, чтобы все мужчины умерли от зависти!
      Она засмеялась и с восторгом отдалась приготовлениям к первому званому вечеру. Для услаждения королевского величества предполагалось организовать ослепительный балет. Она и Филипп.., будут танцевать вместе. Их первый выход в свет перед лицом короля должен превзойти все, что было когда-либо раньше.
      Она веселилась и дурачилась. Она писала стихи, распевала их, положенные на музыку, подолгу отрабатывала танцы; ее наряд должен стать самым прекрасным из всех, которые у нее когда-либо были. Поскольку жизнь сделала новый поворот, она собиралась с головой уйти в веселость, присущую ее натуре, но долгое время скрытую под спудом.
      Филипп подолгу наблюдал за ее приготовлениями, аплодировал ей, целовал в конце репетиции.
      - Все мужчины умрут от зависти ко мне этим вечером, - заявил он. - Все мужчины!
      Веселая и оживленная как никогда прежде, она приветствовала появление Людовика, грациозно присев, когда король протянул ей руку для поцелуя.
      Перед отъездом в Тюильри он пожелал жене спокойной ночи и подумал, до чего же она некрасива и бледна. Королева лежала на кровати, играя с фрейлинами в карты. Оторвав голодные глаза от блюда со сладостями, лежавшего у нее на постели, Мария-Тереза взглянула на него, и он в который уже раз ощутил себя лакомым кусочком, самым крупным и самым сладким из всех. На него вновь накатила дурнота, и он ощутил злость оттого, что дочь испанского короля оказалась непохожей на мадам де Суассон.
      Теперь перед ним стояла Генриетта. Боже! Такая великолепная, такая красивая! Ему еще не приходилось видеть ее такой. Вся его жалость к маленькой кузине вмиг улетучилась, и осталось возбуждение, природы которого он не понимал.
      - Пусть это будет моей привилегией, - сказал он, - открыть бал в паре с вами, кузина, а впрочем, нет, ведь вы отныне моя сестра!
      И он взял Генриетту за руку.
      Она одновременно ощутила восхищение при виде его красоты и отчаяние от мысли, что это ее брат, а не муж. Впрочем, сейчас он смотрел на нее, как никогда прежде не смотрел. Заиграли скрипки, и танцующие пары последовали за ними.
      - Вы изменились, - сказал Людовик.
      - Неужели, ваше величество?
      - Замужество оказало на вас влияние.
      - Ваше величество всегда видели во мне сестру изгнанного короля, а сейчас увидели в той же женщине сестру царствующего короля и.., жену вашего брата.
      - Генриетта, - прошептал он. - Я так рад, что вы - моя сестра.
      Ее глаза вдруг наполнились слезами, и он увидел это. И тут внезапно все для него стало ясно. Так много женщин любят его, и вот еще одна.
      Он был тих на протяжении танца, зато она вновь стала оживленной и красивой. Такой она оставалась весь вечер, и это было для нее началом новой жизни. Она знала, что все присутствующие в этом громадном зале не сводят с нее глаз и поражаются переменам, произошедшим с ней. Она почти слышала их голоса, видела в глазах немой вопрос: та ли это маленькая Генриетта, тихая крошка принцесса, всегда такая робкая, худенькая, в любую секунду готовая забиться в угол? Неужели замужество сделало ее такой? Неужели под тихой и скромной внешностью таились такое обаяние и жизнерадостность?
      Людовик был совершенно увлечен. Он не замечал мадам де Суассон, он просто был не в силах отойти от Генриетты, и она почувствовала, как безрассудная смелость охватывает ее. Слишком долго она страдала от того, что король не находил ее привлекательной!
      Он сказал ей:
      - Теперь когда королева не вполне здорова, вы могли бы во многих вещах помочь мне. Нам нужна дама, которой можно поручить руководство двором. К сожалению, моя мать скорбит в связи со смертью кардинала, жена нездорова...
      - Я сделаю все, чтобы оказаться хорошей заменой им, - прошептала Генриетта.
      - Заменой? - сказал Людовик. - О... Генриетта!
      - Ваше величество нашли меня изменившейся. Но разве я так сильно изменилась? Я такая же худенькая, как и раньше.
      - Да, изящная, как веточка вербы.
      - Или как кожа и кости Святой Невинности. Помните?
      - Вы стыдите меня! - воскликнул Людовик. - Между тем я сейчас думаю, каким дураком, каким законченным болваном я был, Генриетта!
      - Ваше величество!..
      - Я думаю о том, что могло бы произойти. О том, что мог оказаться на месте Филиппа. Она прервала его:
      - Ваше величество, что бы я только не отдала, чтобы видеть вас рядом с собой год назад!..
      - Так вы...
      - Вы сомневаетесь в том, что кто-то может видеть ваше величество и не полюбить?
      - Что же нам делать? - сказал король. - Какое несчастье! Вы и я.., и узнать об этом так поздно!
      Она сказала:
      - Мы, отпрыски королевских фамилий, несем на себе бремя государственных обязанностей. Но это не может помешать нам быть друзьями. Для меня достаточно находиться рядом с вами и как можно чаще видеть вас.
      - Да, как можно чаще. Так оно и будет, Генриетта. Вы самое совершенное создание моего двора, и вы.., жена Филиппа.
      Весь вечер они провели вместе, и мадам в этот вечер была как никогда весела. Это самые счастливые мгновения в моей жизни, сказала она самой себе.
      Филипп с бесконечным удовлетворением наблюдал за женой и братом: теперь он имел то, что желал Людовик. Это был достойный реванш за все унижения, которые он испытал в детстве.
      Людовик хотел Генриетту, а Генриетта была женой Филиппа.
      Глава 8
      Генриетта ощущала себя счастливой, как никогда в жизни. Ее полюбил Людовик и теперь постоянно искал повод для того, чтобы находиться рядом с нею. Ей было поручено руководство двором - в содружестве с самим королем. Людовик по сто раз на дню называл себя последним дураком за то, что мог жениться на ней, но оказался слепцом. Ему стало ясно, что он всегда был неравнодушен к ней, что то сочувствие, которое она вызывала в нем, и было любовью в ее чистейшем проявлении. Он понял, что оказался простаком, никогда не мыслившим самостоятельно, потому что находилось множество других, делавших это за него, и ему было недосуг опереться на собственный ум, потому что все вокруг на сто голосов пели ему о его совершенстве, более достойном бога, нежели человека. Ему не приходилось заниматься самоанализом, ведь он и без того был совершенством; и он с усердием занимался гимнастикой и вольтижировкой вместо того, чтобы учиться в полной мере использовать свои мозги.
      Он впервые увидел в себе жертву собственного самодовольства и близорукости. Рядом с ним находился достойный его человек, блистательная женщина, к тому же любящая его, а он умудрился видеть в ней то, что видели и другие: маленькую, грустную кузину, достойную разве что жалости.
      Если Генриетта и изменилась, то тоже самое можно теперь сказать и о Людовике. Он больше не был прежним королем-марионеткой. Мазарини умер, и он стремился стать истинным королем Франции. Он рос на глазах, и в этом ему помогала любовь к Генриетте, ибо она помогла ему ощутить, что он больше не мальчик, а мужчина, который ко всему прочему должен соответствовать своему королевскому званию.
      Казалось, он вырос не только духовно, но и физически. Он стал по крайней мере на три дюйма выше большинства мужчин вокруг себя, и казался еще более высоким на своих высоких каблуках, в парике из тугих, завитых волос, падавших ему на брови, и широкополой темно-фиолетовой шляпе. Это была поистине величественная персона, подлинный глава двора, каковым он раньше не был.
      В эти дни Людовику, как и Генриетте, достаточно было знать, что они любят друг друга. Их связь казалась самой совершенной из всех возможных, потому что в ней не могло быть, как тогда им представлялось, апогея, а следовательно, и нисходящей линии. Оба они, и Людовик, и Генриетта, были слишком чувствительны к соблюдению этикета, чтобы допустить саму мысль о том, что Генриетта может оказаться любовницей короля - не только из-за их понимания брака как прирожденного долга, но и из-за близости, которую дало Генриетте ее замужество с Филиппом.
      Фонтенбло, загородная резиденция французских монархов, казалось, создана для их романа. В его сверкающих позолотой салонах Людовик шептал Генриетте признания в любви и вновь повторял эти слова во время прогулок по парку. Король наслаждался близостью к природе и отсутствием церемонности, и Фонтенбло на это время стало его любимым местом отдыха. Ему нравилось бывать там с Генриеттой, королевой его двора, нравилось гулять здесь с друзьями, играть в биллиард или пикет. Генриетта всегда находилась рядом, его рука покоилась на ее руке, его открытые глаза светились нежностью; им нравилось обсуждать планы перестройки Версаля, проектировать длинные галереи, обрамленные апельсиновыми деревьями в серебряных кадках и озаряемые блеском свечей в люстрах из горного хрусталя. Когда им хотелось побыть одним, они бродили по парку, высматривая деревья и кустарники, которые пересадят из Фонтенбло в Версаль, чтобы украсить сады, статуи и фонтаны нового дворца.
      Но особую жизнь новому сооружению должны придать фигуры людей, двигавшиеся по этому обустроенному и организованному пространству: сверкание драгоценностей, шорох атласа и шелков, голубые, зеленые и алые перья, свисающие на плечи, воздух, наполненный ароматом духов. А еще - блестящие разноцветные веера с искусной инкрустацией, мастерски вышитые перчатки, сверкающие алмазами шпаги, золоченые шпоры. В центре же всего этого великолепия - две царственные особы, двое влюбленных: Генриетта, так непохожая на других своей хрупкостью и изяществом, как никогда оживленная и веселая, и тут же - Людовик в парче с черными кружевами, в шелках, бархате и атласе, усыпанный драгоценностями, на шляпе - сверкающие бриллианты, над всеми возвышающийся подлинный король этого рукотворного рая.
      Ему хотелось сторицей отплатить Генриетте за все годы пренебрежения. Он сажал ее на место королевы в четверг на страстной неделе в церемонии омовения ног бедноты. Во время больших представлений он открывал балы танцем с Генриеттой. "Где король, там и мадам", - говорили при дворе.
      Ей едва исполнилось семнадцать, она была романтически и страстно влюблена. Людовик с его мужской красотой и вновь обретенным авторитетом был тем, кого она искала, в нем воплотилось все, что ей хотелось видеть в любимом. Она не ощущала необходимости в сексуальном удовлетворении; опыт с Филиппом в этом вопросе не сделал интимную жизнь для нее привлекательной. Это была идеальная любовь, романтическая, идиллическая, незамутненная грязью обыденности.
      Она имела огромное влияние на короля. Под впечатлением знакомства с нею он обратился к развлечениям более интеллектуального порядка. Они вместе писали стихи и декламировали их под бурные аплодисменты придворных.
      Иногда Генриетта и фрейлины из ее свиты отправлялись купаться в лесных ручьях и речках. Король скакал через лес, чтобы приветствовать ее возвращение с купания и проводить обратно во дворец. Еще более прекрасная, чем раньше, она была совершенно неотразима на лошади в великолепном парчовом одеянии, украшенном кружевами, с бриллиантовым плюмажем на шляпе, бросающей тень на лицо; бок о бок с Людовиком они и ехали во главе кавалькады.
      То и дело устраивали пикники. Кроме того, Генриетта побудила короля обратиться к искусству, и музыканты подолгу играли для них, пока они вдвоем плавали по реке в гондоле, украшенной пурпурным бархатом и золотом. Сидя на лужайке, рука в руке, или скача по лесам бок о бок, они планировали увеселения на последующие дни.
      Для Генриетты это было изумительное лето. После охоты, затягивавшейся за полночь, Генриетта и король часто гуляли одни по ночным лужайкам. Если в какие-то из дней они по какой-либо причине не могли видеть друг друга, тогда они писали друг другу записки.
      Она знакомила его со знаменитостями тех дней. Музыку к королевскому балету писал Люлли, а лирические стихи - Мольер. Людовик начал читать романы Мадлен де Скюдери и драмы ее брата Жоржа. Поскольку Генриетта стремилась поддерживать писателей, Людовик невольно следовал ее примеру. И к его изумлению, ему открылся новый удивительный мир.
      Двор изменился; он стал более интеллектуальным, а потому более утонченным, чем был долгое время до того. "Мы возвращаемся ко временам Франциска I, говорили в окружении короля. - Он любит писателей больше, чем других. А еще он любит свою сестру".
      Было невозможно не заметить эти новые отношения. В отсутствии короля обычным делом стали иронические взгляды и покачивания головой.
      - Итак, мадам его новая любовница, - говорили вокруг. - Что за ситуация, однако! А месье? Что думает месье по поводу того, что его медовый месяц прерван?
      До Филиппа быстро дошли эти пересуды, и ему стал понятен смысл иронических переглядываний в его присутствии. Де Гиш оказался трижды прав в своих догадках: Людовик влюблен в Генриетту, и влюблен давно, просто сам об этом не догадывался.
      Король Франции завидовал брату. Это вполне удовлетворяло Филиппа. Но все оборачивалось не так, как ему хотелось. Вместо того чтобы мучиться ревностью, Людовик предавался романтическим грезам любви и был вполне доволен жизнью. Словом, Филипп был расстроен.
      Он гулял в садах Сен-Клу с милым дружком де Гишем. Вообще-то, ему полагалось чувствовать себя удовлетворенным. Дворец был великолепен, особенно после того как два выдающихся архитектора Лепант и Жирар достроили его как подарок к свадьбе Филиппа. Прекрасные аллеи и сады распланированы самим Ле Нотром, а фонтаны, не уступавшие фонтанам Фонтенбло, сооружены по чертежам Мансара. С террасы можно видеть реку, несущую свои воды к Парижу. Подстриженные тисы, палисадники, цветники, апельсиновые деревья, скульптурные изображения греческих богов и нимф придавали ансамблю дополнительное великолепие. Сен-Клу и в самом деле был прекрасен, и он мог гордиться, имея в своем распоряжении такой дворец. Мадам может проводить с королем сколько угодно времени, думал он, его это не касается. У него есть собственные друзья для развлечений, а кроме того, его неизменно радует мысль, что Людовик должен постоянно сравнивать жену брата со своей и, следовательно, завидовать Филиппу.
      И все равно, все шло не так, как он предполагал.
      - Ты был прав, - сказал он своему дружку. - Людовик действительно влюблен в нее. Мне нужно было жениться на ней, чтобы у него открылись глаза.
      - Она изменилась, не так ли? - тихо спросил де Гиш. - Вот и ответ. Кто узнает в твоей жене малышку Генриетту, тихую девочку, которой она была до замужества. Теперь она показала всему свету, что в ней открыт кладезь очарования. Она обладает умом, и я рад отметить это. Генриетта не разделяет взгляды короля на жизнь, что еще приятнее отметить. Она истинный друг всех самых просвещенных представителей двора. Она показала нашим придворным, что есть более приятные вещи, чем жиреть, лежа на боку. Генриетта счастливица, оттого что является не только самой элегантной, но и самой привлекательной женщиной двора. А быть элегантной и привлекательной, это больше, чем быть просто красивой.
      - Ты говоришь так, будто сам влюблен в мою жену. Если бы я не знал тебя как свои пять пальцев, я бы так и предположил. Но все поворачивается не так, как я хотел, де Гиш. Любовь брата к моей жене стала и для него, и для нее предметом веселья и радости. Она сделала его другим, она руководит двором. Теперь у нас в чести все эти художники и артисты. Этот малый, Мольер, вообще оказался в числе приближенных к королю.., видите ли, Людовик так захотел. А еще эти брат с сестрой, Скюдери... А эта банда скрипачей во главе с Люлли, которой он очарован? Старик Корнель и его юный напарник Расин?.. Они окружили короля, опутали его сетями. Он убивает кучу времени, слушая их стихи и музыку. И все это - под влиянием моей жены. Мне начинает казаться, что, женившись на Генриетте, я тем самым сделал ее королевой Франции.
      - Истинной королевой! - сказал де Гиш.
      - Мне стоит напомнить брату, что Генриетта - мадам, а не королева Франции!
      - У вас хватит смелости сделать это?
      - Я поговорю с матерью. Она терпеть не может скандалов, связанных с ее семейством. Она сумеет показать брату, что пора положить конец этим амурным беседам и прогулкам тет-а-тет при луне, этим надушенным записочкам, которые они шлют друг другу. Я верну мадам в Сен-Клу. Ей следует дать понять, что она не королева Франции, как бы она ни любила брата и ни мечтала об этом титуле.
      - Увы! Мадам блестяще исполняет обязанности королевы.
      Филипп резко взглянул на дружка.
      "Если б я не знал его раньше и был не в курсе его неприязни к женщинам, я бы сказал, что мой приятель влюблен в Генриетту", - подумал он.
      Но он не до конца знал своего друга.
      Анна Австрийская попросила сына зайти к ней для беседы с глазу на глаз.
      - Людовик, - сказала она с ходу. - Любимый мой сын, я хочу поговорить с тобой по очень деликатному вопросу. Прости меня, я понимаю, что это только пустые слухи, то, о чем я скажу, но король должен быть выше сплетен.
      - Сплетен? - воскликнул Людовик. - О чем же эти сплетни?
      - Они касаются твоих отношений с мадам.
      - Кто это болтает? Я хочу видеть его пред собой! Я...
      - Ты не сможешь наказать весь двор, милый. Я знаю, ты проявишь присущее тебе благоразумие, и, пусть для этих слухов нет реальных оснований, ты сделаешь все, чтобы не давать им пищи.
      - Что же говорят обо мне и о мадам?
      - Только то, что вы всегда вместе, и ты обращаешься с ней как с королевой, пренебрегая настоящей королевой, что вы пишете друг другу записки, если вам приходится разлучиться хотя бы на несколько часов, и.., короче говоря, что вы любите кузину, жену вашего брата.
      - Это.., это чудовищно!
      - Это правда, что ты проводишь много времени в ее обществе?
      - Я буду продолжать делать это. Скажи, кто принес тебе эту новость?
      - Я слышала это от многих, и прошу тебя быть благоразумным. Не давай повода подобным слухам. Имей любовницу, если тебе это угодно, почему бы и нет? Особенно пока королеве нездоровится. Но пусть это будет не жена твоего брата. Филипп ревнует.
      - Филипп! Пусть он возвращается к своим мальчикам!
      - Генриетта его жена! Есть будущее, о котором нам надлежит позаботиться, дорогой! Если у нее родится ребенок и станут думать, что он от тебя...
      - Какая грязь! Кто посмеет так говорить о Генриетте?
      Он выбежал из покоев матери и заперся у себя. Отослав слуг, он ходил взад-вперед по апартаментам и лихорадочно размышлял.
      Итак, его отношения с Генриеттой стали предметом пересуд! За их спиной шепчутся и исподтишка хихикают! Они замарывают грязью страницы его прекрасного и чистого романа! И никогда в жизни у него не будет ничего подобного!
      ***
      Генриетта-Мария топнула ногой и, посмотрела на дочь.
      - Ты должна быть предельно осторожной. Какое несчастье! Если бы Людовик обратил на тебя внимание немного раньше, как все прекрасно могло бы получиться! Как это было бы замечательно! Мой сын - король Англии, дочь королева Франции! Но этого не произошло, и теперь тебя называют любовницей короля.
      - Это не правда, - сказала Генриетта.
      - Конечно, не правда!
      Руки Генриетты-Марии сжались вокруг дочери, и Генриетта едва не задохнулась от ее страстного объятия.
      - Моя дочь!.. Так забыться! Да, это не правда. Но не должно быть даже намека на скандал, не должно! Ты и король! Брат твоего мужа! Ты понимаешь, какой чудовищный скандал может разрастись вокруг этого? А если у тебя будет ребенок? Сразу скажут, что он от короля. Это непереносимо!
      Генриетта холодно ответила:
      - Все эти сплетни - домыслы и выдумка. Король никогда не был для меня никем иным, как братом.
      - Я прошу тебя обуздать свои чувства. Вы слишком выставляете напоказ вашу нежность. Вы слишком часто бываете в обществе друг друга!
      - Я устала, - сказала Генриетта. - Я не могу больше разговаривать об этом. Я сделаю все, чтобы у тебя не было оснований беспокоиться за меня.
      Она ушла в свои покои и попросила фрейлин задернуть полог на кровати.
      Итак, они следят за ней и Людовиком! Они чернят их любовь.
      Это была правда, что она собиралась стать матерью ребенка Филиппа. О, если бы это был ребенок Людовика.
      Теперь она знала, что прошла вершину счастья, и романтическая идиллия будет отныне не такой яркой и захватывающей, как прежде. Она должна была понять, что это не могло продолжаться вечно.
      Зарывшись лицом в подушки, Генриетта зарыдала.
      ***
      Людовик разыскал ее. Они никогда не просили оставить их наедине; чуткая прислуга сама удалялась в такие моменты, но, как теперь они поняли, это истолковывалось как свидетельство их связи.
      Он сказал:
      - Милая, они говорят о нас. Вокруг нас назревает скандал.
      - Знаю, Людовик, - ответила она.
      - Моя мать отчитала меня.
      - Моя - тоже.
      - Но что же нам делать?
      - Нам нельзя больше оставаться вдвоем. Тебе необходимо выбрать себе фаворитку и проводить с ней побольше времени. Ко мне тебе следует относиться как к сестре.
      - Я не могу сделать этого, Генриетта. С моей любовью к тебе я не способен поступить так.
      - Тем не менее это придется сделать.
      - Как я проклинаю себя. Мы могли без всяких проблем вступить в брак и быть сейчас королем и королевой.., не будь я таким идиотом!
      - Не говори о себе так, Людовик. Если бы ты был другим, как бы я смогла полюбить тебя? Для меня ты и вправду - совершенство, не потому, что ты якобы мудрейший из мужчин Франции, не потому, что будто бы ты пишешь стихи лучше, чем Мольер и Расин, но потому, что я люблю тебя. Я люблю тебя такого, какой ты есть, и не хочу, чтобы хоть одна черта твоего характера изменилась.
      Он страстно поцеловал ее. Отныне у них не будет возможности для свободного проявления чувств. Они оба были в страшной тревоге из-за того, куда их может завести ситуация, в которой они оказались. Они оба были воспитанниками французского двора и осознание королевского долга и подчиненность этикету была их второй натурой, так что они шагу не могли ступить, не подумав об ответственности перед своим происхождением.
      Он понял ход ее мыслей и сказал:
      - Что делать, Генриетта? Что нам делать, любовь моя?
      Он всегда обращался к ней за подтверждением своих мыслей.
      - Есть только одна вещь, которую нам остается сделать, - сказала она. - Мы должны каждого заставить поверить, что чувство, которое мы питаем друг к другу, чисто.., как и мы сами. Нам надлежит редко видеться, и никогда - в отсутствии свидетелей.
      - Я не соглашусь на это!
      - Ты будешь навещать меня, Людовик, но при этом тебе следует создавать впечатление, что ты интересуешься не мной, а кем-то другим.
      - Кто же в это поверит?
      - У меня есть несколько хорошеньких фрейлин.
      Он засмеялся и, взяв ее руку, почтительно поцеловал.
      - Генриетта, - требовательно сказал он, - почему мы должны быть осторожными? Что нам та ситуация, в которую нас хотят поставить? Была ли на свете любовь, равная нашей? Почему мы должны отречься от того, что так важно для нас? Почему мы не можем следовать нашему влечению? Это жизнь обманула нас, в конце концов!
      - Нет, Людовик, - грустно ответила Генриетта. - Мы сами себя обманули.
      - Это моя вина.
      Она мягко провела ладонью по его лицу, словно запоминая каждую его черточку.
      - Я не позволю тебе бранить себя. Вина лежит на мне. Я, была слишком горда. Я слишком близко к сердцу принимала свою бедность. Я таилась. Я была ловка и неловка.
      - А я оказался слеп.
      - Нет, не правда, Людовик. Я появлялась в твоем обществе, но при этом оставалась как бы во сне. Я оставалась всего лишь ребенком, робким, но гордым ребенком. Я не была той личностью, какой стала теперь. Ты - тоже не был. Мы оба очень сильно изменились.
      - Мы выросли, дорогая. Детство осталось за спиной, но почему же теперь мы не можем быть счастливы вместе?
      - Я пытаюсь придумать способ, чтобы мы могли продлить наше счастье. Сегодня вечером на балу мы будем представлять балет сезона. Все прекраснейшие женщины двора будут присутствовать на нем или исполнять роли в балете. Ты должен заинтересоваться одной из них. Там будет Фрэнсис Стюарт, одна из самых очаровательных девушек, которых я когда-либо видела.
      - Мне она не покажется таковой. Я ее просто не увижу.
      - Милый Людовик, ты должен увидеть.., ее, или кого-нибудь другого. Например, Марианну, младшую из сестер Манчини. Она просто очаровательна.
      - Она мне не понравится. Рядом с ней я буду все время вспоминать, как же был глуп, увиваясь за ее сестрой.
      - Разве? Маленькая, тихая девчушка шестнадцати лет, робкая, и временами просто хорошенькая. Она придет в восторг, если ты ей улыбнешься. Она будет нести шлейф за твоей богиней Дианой.
      - Кроме Дианы я никого не хочу видеть.
      - И все же, одари взглядом маленькую Луизу де Ла Вальер. Девушка будет вне себя от радости, что ты уделил ей внимание, а другие сразу же скажут, что мадам больше не привлекает внимания короля.
      Людовик поднялся, и она прильнула к нему. Ей было понятно, что в будущем станет так мало подобных мгновений.
      - Дорогой Людовик, - сказала она, - не ревнуй, если заметишь мое повышенное внимание к друзьям Филиппа. Граф де Гиш будет играть для меня ту же роль, что и Луиза для тебя. Для ревности тем более нет оснований, что друзья Филиппа исключительно женоненавистники.
      - Значит.., нам нужно маскировать свою любовь, и о других заботиться больше, чем о себе.
      - Это единственный выход, Людовик. Мы должны и дальше верить друг другу идет ли речь о де Гише, или о де Ла Вальер.
      ***
      Это был самый блестящий из праздников и для балета не хватило места в стенах дворца. Действие разворачивалось на лужайке возле озера и освещалось светом факелов, развешенных на аллеях деревьев.
      Королева Анна и Генриетта-Мария сидели на помосте, окруженные придворными, не принимавшими участия в балете.
      Первыми вышли прекрасные нимфы: они разбрасывали на траву розы, при этом пели и танцевали, восхваляя Диану-охотницу. Затем раздвинулся занавес и вздох восхищения вырвался у зрителей - они увидели Генриетту. Задрапированная в тончайшую ткань, с волосами, ниспадающими на плечи, с серебряным месяцем надо лбом, она держала в руках лук и колчан.
      Возле богини находилась ее свита - красавицы в зеленых одеяниях, среди которых были две, упомянутые Генриеттой: Фрэнсис Стюарт, необыкновенно красивая, несмотря на свою молодость, и менее броская девушка с каштановыми волосами - Луиза де Ла Вальер.
      Появились времена года, чтобы отдать дань Диане, и последним из них вышел одетый в зеленый с золотом костюм Весны, весь сверкающий алмазами король. Встав на колени перед Генриеттой и подняв глаза к ее лицу, король запел с такой страстью и силой, восхваляя свое время года, что теперь и непосвященным стало ясно, что на роль Весны не годился никто другой.
      Людовик не слушал стихов, которые читались после него; он смотрел на молоденькую девушку, стоявшую рядом с опущенными глазами, которые она не осмеливалась поднять на монарха.
      Луиза де Ла Вальер и без того славилась робостью, а теперь она и вовсе была в смятении из страха забыть свои слова. Но вот пришла ее очередь присоединиться к хору служанок Дианы, она бегло взглянула на короля, король на нее. Девушка густо покраснела, и волна нежности охватила Людовика. Бедное дитя! Она смущена оттого, что вынуждена участвовать в балете вместе с ним, подумал он, и при этом ощущает себя глупой и неуклюжей в сравнении с другими.
      Он улыбнулся и увидел, что она еле сдерживается от того, чтобы не упасть перед ним на колени. Он весело приподнял брови, и губы его как бы говорили: "Я не король, я всего лишь Весна!" Со стороны их немой разговор воспринимался как часть балета. Ла Вальер улыбнулась, задрожав от восхищения, и Людовик, привычный к проявлениям восхищения в свой адрес, почувствовал себя очень довольным.
      ***
      Дамы и придворные гуляли по садам Фонтенбло. Генриетта сменила одежды Дианы на пурпурное с серебром платье. Вплоть до этого дня король во время таких прогулок всегда был подле нее, а теперь ей с чувством досады и сожаления приходилось наблюдать, как он расхаживает с группой приближенных, в которой находилась сейчас и Ла Вальер. Все шло по плану, но как же ей хотелось, чтобы он отменил все ее планы! Она воображала, как он подходит и говорит: "Мне глубоко безразличны все эти слухи и сплетни, я хочу быть с тобой, и я буду с тобой!"
      Ее на этот раз сопровождал граф Арман де Гиш.
      - Мадам, - говорил он горячо, - позвольте поздравить вас с блистательным исполнением роли!
      - Вы очень добры, месье граф.
      - Это вы добры, мадам, позволяя мне разговаривать с вами.
      - Пойдемте прогуляемся, месье, мы же не на официальном приеме. Берите пример с короля, посмотрите, как запросто он общается с гостями праздника.
      - До сих пор было так трудно поговорить с мадам, - сказал де Гиш. - Обычно всегда рядом с вами король. У меня нет слов, как я рад представившейся мне возможности.
      - Роль, сыгранная вами в балете, была просто отменной, месье. Вы имели большой успех.
      - Я очень ценю вашу похвалу.
      - О, да, у вас меланхолическое настроение. Вы случайно не поссорились с месье?
      - Нет, мадам.
      - Тогда в чем же дело?
      - В чем дело, мадам? Я - жертва безнадежной страсти. Я люблю самую прекрасную даму двора, но мне нечего даже рассчитывать, чтобы она ответила мне взаимностью.
      - Я вам очень сочувствую. Не знала, однако, что вы интересуетесь женщинами.
      - Я действительно ими не интересовался, пока не увидел ее.
      - Почему же она не обращает на вас никакого внимания? Давно вы ухаживаете за ней?
      - Вижу я ее часто, но крайне редко представляется возможность проявить свои чувства. Она так далека от меня! Изящная, стройная, она совершенно не похожа на однообразно пухлых красавиц двора.
      Генриетта улыбнулась.
      - Что же, если вы сами не в силах покорить сердце этой женщины, пусть вам улыбнется судьба. А теперь, месье граф, не согласитесь ли проводить меня к королю, чтобы услышать его мнение о состоявшемся представлении?
      Больше не могу быть вдали от него, подумала она. Он изобразил свой интерес к Ла Вальер, я - к де Гишу. На сегодня наши обязанности можно считать исчерпанными.
      Она заметила, как осветилось лицо Людовика в момент ее приближения, и в это мгновение Фонтенбло показалось Генриетте самым счастливым местом на земле.
      Филипп оглядел приятеля с ног до головы и потребовал объяснений.
      - Ты флиртовал с мадам! Что это значит?
      - Ты ошибся.
      - Мои глаза до сих пор не подводили меня. Я видел, как ты увивался вокруг нее, рассыпался в комплиментах, как юнец, впервые соблазняющий женщину.
      - Неужели месье полагает, что мадам обратила хоть какое-то внимание на меня?
      - Кажется, да.
      - Но это только потому, что...
      - Почему она улыбалась тебе, не имеет значения, вопрос в другом: почему ты улыбался ей?
      - Она очаровательная женщина.
      - Арман!
      - Зачем же я буду отрицать очевидное? - сказал граф. - Разумеется, я влюблен в мадам, и влюбился до того, как кто-то другой заметил, как она хороша. Я всегда и везде наблюдал за ней, как никто другой понимал ее.., зная о ней больше, чем кто-либо другой.
      - И ты смеешь стоять тут и признаваться в любви к моей жене, ты.., мой друг?!
      - Месье... Филипп... Я виноват. Я любил тебя. Я полюбил тебя, когда мы были еще мальчиками. А то, что происходит со мной сейчас, это другое. Это то, чего между нами быть не может, и ты как ее муж должен понять меня.
      - И что же это не может произойти между нами?
      - Тебе ли объяснять, как она очаровательна. Я чувствую, это я, пусть косвенно, помог ей стать такой, как она есть сейчас. Я способствовал тому, что она поборола эту робость, неловкость, хотя для меня и они были пленительны.
      - Арман! Я не разрешаю тебе говорить мне о ней в таком тоне. Не воображай, будто моя привязанность к тебе безгранична и ты единственный на земле. Много таких, кто в любой момент готовы занять твое место и кто способен оценить мою привязанность. Ты рискуешь лишиться внимания с моей стороны. И если ты не шутя думаешь крутить роман с Генриеттой, ступай прочь! Не воображай, что сможешь разжигать во мне ревность, отдавая предпочтение жене!
      Де Гиш в отчаянии протянул руку.
      - Нет, я вижу, что положение мое безвыходное. Лучше мне покинуть двор, уехать в провинцию. Я не могу больше оставаться здесь.
      - Коли так - отправляйся! - закричал Филипп. - У меня найдутся друзья, которые займут твое место.
      Таким образом, Арман покинул Париж, а двор шептался о том, что уехал он потому, что месье обнаружил его любовь к мадам.
      ***
      Людовик успешно играл свою роль. Он всюду отыскивал маленькую Ла Вальер. Благоговейный страх этого маленького робкого создания перед знаками внимания со стороны короля располагал его к благодушию. Бедняжка ничего не понимала, и когда фрейлины говорили ей, что король влюблен в нее, в ответ звучало:
      - Это невозможно! Как может король влюбиться в меня, когда при дворе столько красавиц, буквально ловящих его взгляды?
      Но Людовик продолжал преследовать ее. Он скакал рядом с нею, когда двор выезжал на конные прогулки, был необычайно внимателен к ней во время танцев, обязывал присутствовать ее на всех частных вечеринках в Фонтенбло, где то и дело говорил:
      - Мадемуазель де Ла Вальер, пойдемте посмотрим, как играют в пикет.
      Иногда он играл и сам, и когда все присутствовавшие аплодировали - по делу или нет - Ла Вальер прижимала руки к груди и ее большие карие глаза становились еще больше от восхищения.
      Бедное дитя, думал Людовик. Сколько с ней возни! Ах, Генриетта, если бы мы были вместе! Если бы ты могла быть со мной теперь!
      Королева Мария-Тереза вот-вот должна была разрешиться от бремени. Она много времени проводила в постели, играла в карты и по-прежнему обожала хорошо покушать, утверждая, что делает это исключительно ради здоровья будущего ребенка.
      Людовик навещал ее как можно реже, не вынося на сторону того обстоятельства, что она невероятно наскучила ему.
      Его мать была довольна, что он больше не проводит все свободное время в обществе Генриетты;
      Анна появлялась в обществе значительно реже, чем раньше, и оставила государственные дела Людовику и его министрам. Как и невестка, она тратила время на еду и карты, хотя в то же время любила и театр. В обязанности ее приближенных входило собирать для нее последние сплетни и сообщать их каждый вечер перед сном.
      Был вечер. Людовик прогуливался по садам Версаля в обществе нескольких придворных кавалеров и их дам. С ними была и Ла Вальер. Все они вели ничего не значащие разговоры; будь здесь Генриетта, она непременно завела бы разговор о литературе и музыке, но она здесь не присутствовала, а потому шутки были тривиальны и плоски, и самая скучная реплика короля приветствовалась дружным и натянутым смехом. Ему снова страстно захотелось, чтобы Генриетта находилась рядом и избавила его от общества этих пустозвонов-льстецов.
      Он взглянул в лицо Ла Вальер. Ему стало известно, что она искренне влюбилась в него, и короля тронуло простодушие девушки, не умевшей даже скрывать своего увлечения; она походила на юную лань, зачарованную приближением охотника.
      Людовик осознал, что оставался преданным Генриетте с того мгновения, когда обнаружил, что любит ее, и все это время обходился без любовниц, несмотря на то что после посвящения в таинства сладкого греха ощущал в них непреходящую потребность. Сексуальные влечения томили его как жажда - путника, заблудившегося в пустыне, или голод - человека, выдержавшего длительный пост. И сейчас, когда он стоял посреди благоухающего сада рядом с де Ла Вальер, желание захлестнуло его.
      Он еще раз посмотрел на девушку и ощутил к ней острую жалость. Бедняжка! Он впервые испытал такую же жалость, как некогда испытывал к Генриетте, и решил, что она заменит ему Генриетту - не ту, которая сейчас, не блистательную и всепобеждающую мадам, а робкую принцессу из Англии, с которой он однажды отказался танцевать. Он не слышал, как их обступила тишина; застывшими глазами он продолжал смотреть на Ла Вальер.
      Потом он заговорил обычным, как ему казалось, тоном, но окружающие, приученные предвидеть повороты его настроения, немедленно уловили, что король взволнован до глубины души.
      - Мадемуазель де Ла Вальер, вы видели новую беседку, которую я выстроил рядом с декоративным гротом?
      Ла Вальер оробела, как обычно в тех случаях, когда к ней обращался король.
      - Н-нет, сир!.. Ой, да, кажется да, сир!
      - Тогда пойдемте, чтобы вы убедились в этом наверняка.
      К тому мгновению, когда они достигли грота, их спутники разбрелись кто куда, и король с Ла Вальер остались одни. Они вошли внутрь беседки и сели на золоченые стулья с бархатной обивкой, украшенной золотыми лилиями.
      - Теперь вам ее видно? - спросил он, притягивая ее за руки и целуя.
      Ла Вальер затрепетала. Испуганная лань страстно томящаяся лань.., подумал Людовик. Конечно же, я люблю Генриетту, но она жена моего брата, а эта маленькая робкая Ла Вальер так хочет быть любимой!..
      ***
      Арман де Гиш вскоре вернулся ко двору, почувствовав, что желание видеть Генриетту слишком сильно, чтобы он мог находиться в отдалении от нее. Он попросил прощения у Филиппа, тот милостиво извинил его, и они снова стали близкими друзьями, а он вновь получил возможность видеть Генриетту.
      Генриетта, улучив момент во время танца, сказала королю:
      - Итак, мы произвели желанный эффект. Теперь говорят исключительно о тебе и малышке Ла Вальер.
      - Вот как? - поднял брови Людовик.
      - А мое имя постоянно упоминается в связке с именем де Гиша.
      - Что меня вовсе не радует, - сказал Людовик.
      - Как меня не радуют разговоры о твоей любви к Ла Вальер.
      - Не верь, если будут говорить, что я кого-то люблю, что я способен на подобное чувство, после того, как полюбил тебя!
      - Хотелось бы верить, Людовик. Надеюсь, ты любишь меня по крайней мере так же, как я тебя.
      - Моя любовь к тебе вечна, - торжественно произнес король, избегая при этом встретиться с ней взглядом.
      Ему хотелось сейчас уйти от соблазна, связанного с существованием Ла Вальер, хотелось забыть ее маленькие трепещущие ручки, крики протеста и удовольствия. Это не должно повториться, строго сказал он себе. Он не желал, чтобы это повторялось во второй и третий раз, но так трудно было отказаться от этого! Она была сама готовность, такая робкая, такая соблазнительная! Было бы просто бесчеловечно после случившегося пренебречь ею. И вообще, речь шла не о любви к малышке, уверял он себя, а всего лишь о жалости.., об уважительном отношении к ней.
      Генриетта снова заговорила:
      - На днях Арман де Гиш пробрался ко мне в покои, переодевшись гадальщиком. Он ведет себя вызывающе-безрассудно, и я запретила ему подходить ко мне при любых обстоятельствах. Мне кажется, того, что было, хватит с избытком, и я не хочу новых скандалов. И вот моя фрейлина Монталэ приходит ко мне и объявляет, что пришел гадальщик с важным известием для меня. Я разрешила его привести и с первого же взгляда определила, кто это, едва он поднял на меня свои печальные глаза. Я сразу же прогнала его. Спасибо, никто из фрейлин не распознал, что это был де Гиш.
      - Какой наглец! - воскликнул король.
      - Не будь к нему слишком суров, Людовик. Мы сами втянули его в эту игру, вспомни.
      Людовик, чувствующий вину из-за происшествия с Ла Вальер, понял, что его гнев против де Гиша выглядит несколько преувеличенно. Но Генриетта лишь нежно улыбнулась: ей было приятно получить подтверждение того, что Людовик любит ее так пылко.
      ***
      На улицах распевали песенки об амурных похождениях при дворе. Сердечный дружок месье влюблен в мадам, король позабыл про жену и увлекся фрейлиной мадам.
      Мадемуазель Монталэ, страстная интриганка, посвященная в дела госпожи гораздо глубже, чем та подозревала, шепнула ей однажды:
      - Ла Вальер последнее время очень рассеянна... А все, говорят, из-за ухаживаний короля. Как все набожные девушки, она мучается, утратив невинность, и пытается сама себя убедить, что лучше нарушить законы церкви и отдаться королю в беседке, чем пойти против воли своего царственного владыки.
      - Сплетни, больше ничего, - отмахнулась Генриетта.
      - Боюсь, что не совсем, - покачала головой Монталэ. - Я случайно услышала, о чем молится Ла Вальер. Она сначала молилась, чтобы Бог дал ей решимости устоять в следующий раз, а потом, не переводя дыхания, молилась, чтобы этот следующий раз настал поскорее... Вот уж кого не терплю, так это набожных шлюх.
      - Ла Вальер?.. Ни за что не поверю!
      - Мадам, но это правда. Весь двор только об этом и говорит, просто от вас скрывают происшедшее, зная вашу дружбу с его величеством.
      Генриетта отослала сплетницу. Возможно ли это? Малышка Ла Вальер!.. Менее чем кто-либо претендовавшая на короля!.. И вот ее почти невероятная застенчивость тронула сердце короля! Ей ли, Генриетте, не понять, в чем движущие мотивы поступка короля.
      И тем не менее она все еще не могла поверить в случившееся.
      Все же она решилась послать за Ла Вальер, и когда девушка, трепеща, предстала перед ней, сказала:
      - Мадемуазель де Ла Вальер, до меня дошли слухи о вас. Мне не хотелось бы верить, что это может быть правдой. Вы - моя фрейлина, на мне лежит ответственность за ваше поведение, и я не хотела бы думать, что вы способны вести себя безнравственно.
      Еще до того, как девушка набралась сил заговорить, Генриетте все стало ясно. Сначала ее охватил безудержный гнев - на Людовика, на эту девчонку, на себя, что оказалась такой дурой, сама приведя девушку к нему, на судьбу, столь жестокую к ней.
      Она стояла, лихорадочно дрожа, лицо пылало от гнева, пальцы судорожно переплелись, и не имела сил даже взглянуть на девушку.
      Ла Вальер бросилась перед ней на колени и зарыдала.
      - Мадам, - всхлипывая, оправдывалась она, - я не хотела этого. Я и думать не могла, что его величество когда-либо обратит на меня внимание. Я знаю, что поступила плохо. Но его величество так настаивал и.., я не смогла отказать.
      - Вы не смогли отказать? - закричала Генриетта, отталкивая ее от себя. Ложь! Вы.., вы соблазнили его своей невинностью! Вы прикинулись робкой, скромной.., порядочной!
      - Его величество такой.., такой красивый! - со стоном сказала Ла Вальер. Мадам, я очень старалась, но не смогла устоять перед ним. Никто не в силах устоять перед ним, если он хотя бы однажды обратит на тебя внимание. Даже вы... Вы сами не смогли бы устоять перед ним, окажись вы на моем месте!..
      Генриетта взорвалась от ярости:
      - Замолчите, негодяйка! Лживая, безнравственная лицемерка! Замолчите!..
      - Мадам, умоляю вас!.. Если вы обратитесь к королю.., если попросите его рассказать, как все это случилось...
      Генриетта засмеялась.
      - Я?.. Говорить с королем о вас?.. Вы ничего не значите для его величества! Вы одна из множества.., таких...
      Генриетта попыталась представить Людовика вместе с этой девицей, Людовика, домогающегося у сопротивляющейся жертвы.., и поскорее прогнала это видение. "О, Господи! - думала она, - я не перенесу этого! Я способна убить эту тихоню, имеющую теперь то, к чему она так стремилась! Ненавижу! Ненавижу ее! Ненавижу Людовика за то, что он предал меня. Ненавижу себя за глупость! Какой же дурой я была! Я своими руками отдала его ей!"
      Но она должна сохранить внешнее спокойствие. Всю жизнь она училась не показывать окружающим свои страдания. Она не должна стать посмешищем для двора.
      - Встаньте, мадемуазель де Ла Вальер, - холодно сказала она. - Идите к себе и приготовьтесь к отъезду. Я не позволю вам хотя бы еще ночь оставаться под крышей моего дома. Неужели вы решили, что я позволю вам оставаться здесь и развращать других? Вам.., с вашим притворным смирением! Приготовьтесь, чтобы уехать немедленно.
      Ла Вальер подняла на Генриетту глаза, полные слез.
      - Мадам, куда же я пойду? Мне некуда пойти. Пожалуйста, мадам, позвольте мне остаться здесь, пока я не смогу увидеть короля. Пожалуйста, спросите сами у его величества. Он скажет, как сильно он настаивал...
      Генриетта отвернулась; она боялась, что девушка заметит выражение непереносимой муки на ее лице.
      - Вам сказано: уезжайте немедленно! - сказала она. - Я не желаю больше видеть вас.
      Ла Вальер поднялась, сделала реверанс и торопливо вышла из комнаты. Едва она удалилась, Генриетта бросилась на подушки. Она не плакала, слез не было. Только что она обошлась жестоко с Ла Вальер, но ею руководила ревность обманутой женщины. Она ненавидела себя и весь свет. Она понимала, что Людовик все равно бы не смог сохранить верность, он не создан для такой возвышенной любви. Он молод и полон сил, ему жизненно необходимо физическое удовлетворение. Несправедливо во всем винить Ла Вальер. Но как ей, обманутой возлюбленной короля, переносить каждодневное лицезрение соперницы?
      - Я хочу умереть, - шептала она. - Жизнь ничего не значит для меня.
      Ее беспокойные пальцы ощупывали вышитые золотом лилии на бархате подушки, но она этого не замечала, она видела только одно: Людовик и Ла Вальер, сомкнувшиеся в любовном объятии.
      Монталэ принесла очередные новости.
      - Король в отчаянии, мадам. Он услышал о бегстве Ла Вальер и лично отправился на поиски ее. Кто бы мог подумать, что его величество проявит столько участия к нашей бедной малышке Ла Вальер!
      - Итак, - сказала Генриетта, - он отправился на ее поиски!
      - Он во что бы то ни стало хочет найти ее, - сказала Монталэ, - и настоял, чтобы все его друзья подключились к поискам. Тому, кто укажет место, где прячется возлюбленная короля, его величество обещал вознаграждение.
      - Его величеству известно, что она покинула дом по моему приказу?
      - Разумеется, - сказала Монталэ без тени сомнения на лице.
      - Тогда это и в самом деле странно.
      - Кое-кто полагает, что вам стоило бы сказать королю, где находится беглянка, ведь вы как ее бывшая хозяйка должны иметь об этом представление.
      - Очевидно, он забыл спросить меня об этом при последней встрече.
      - Очевидно, мадам, - сказала Монталэ. Они все знают, поняла Генриетта. Они все знают о моей любви к королю. И они теперь знают, что он пренебрег мной ради какой-то фрейлины.
      У Тюильри остановилась коляска. От нее отделился человек в длинном плаще с капюшоном, он вел за руку съежившуюся девушку. Человек потребовал аудиенции у мадам. Кто-то из лакеев возмутился, что случайный прохожий смеет нарушать покой Тюильри в такой час, да еще требует встречи с герцогиней Орлеанской.
      Но тут капюшон был сброшен, и лакеи повалились на колени. К мадам тотчас послали, чтобы передать: к ней идет король. Когда Генриетта вошла в гостиную, там уже был Людовик, а в сгорбившемся жалком создании рядом с ним она узнала Ла Вальер.
      Людовик, отставив церемонии, остановил Генриетту, когда та собралась встать на колено. Взяв ее руку, он проникновенно посмотрел в глаза хозяйки.
      - Я отыскал нашу малышку мадемуазель де Ла Вальер, - сказал он. - Она пряталась в одном из монастырей неподалеку от Сен-Клу. Бедное дитя! Она была просто убита. Я знаю, вы мне поможете, Генриетта.
      - Я?.. Я помогу вам, ваше величество.
      - Прошу вас взять ее обратно в услужение. Я хочу, чтобы дело обстояло так, будто никакого побега не было и в помине.
      Он повернулся к Ла Вальер, и у Генриетты заныло сердце при виде той нежности, которой осветилось его лицо. Людовик был предельно искренен. Он не способен на обман. Он не мог скрыть своей влюбленности в эту девушку.
      "Это невыносимо, - подумала Генриетта. - Неужели он не понимает? Неужели он и в самом деле такой ограниченный, каким иногда кажется?"
      - Ваше величество, - сказала она, пытаясь сохранить сдержанность и говорить спокойно. - Я не могу взять эту девушку назад. Она призналась, что замешана в любовной интриге с высокопоставленной особой двора.
      - Это не ее вина, - сказал Людовик.
      - Ваше величество, я не поверю, что она стала жертвой изнасилования.
      Лицо Людовика исказилось болью. Он любил Генриетту, она для него не просто женщина, а само совершенство. Если бы она стала его женой, он не желал бы ничего большего в жизни. Но она - жена брата, и между ними не может быть любви того рода, которая так остро необходима ему. Их глаза встретились.
      - Пойми меня, Генриетта. Я люблю тебя. Наши отношения совершенно особого порядка, их ни с чем нельзя сравнить. Ты - моя любовь. А все мои дела с этой девочкой - это ничто... Это произошло сегодня, и забудется завтра. Но я привязан к ней. Она такая маленькая и беспомощная. Я соблазнил ее, и я не могу бросить ее на произвол судьбы.
      Бедный Людовик! Он так искренен, он так полон желания поступать правильно. "Помоги мне, Генриетта! - молят его глаза. - Прошу тебя, покажи, как велика твоя любовь, приди на помощь в этот нелегкий для меня момент. Все равно наша любовь выше всех этих мелких дрязг!"
      "Как я люблю его! - думала Генриетта. - Я люблю его за искренность. Он еще не повзрослел. Наш великий король-солнце - еще дитя".
      - Людовик, - прошептала она растерянно. - Людовик...
      Он положил руки ей на плечи и мягко поцеловал в щеку. Затем повернулся, и, притянув к себе Ла Вальер, обвил ее рукой.
      - Не бойся, моя крошка, - сказал он. - Ты ведь больше не убежишь? Неужели ты рассчитывала спрятаться от своего короля?
      Даже теперь, когда он просто смотрел на нее, его желание было очевидно.
      Что она может дать ему, чего не могу я? - спрашивала саму себя Генриетта. Ответ был предельно ясен: все, что так необходимо мужчине его темперамента.
      - Мадам - достойнейшая и замечательнейшая дама в мире, - говорил Людовик. - Вручаю тебя ее заботам. Она будет любить тебя и заботиться... Ради меня.
      - Мое единственное желание - служить вам, ваше величество, - сказала Генриетта.
      И она подумала: "Я способна сделать для него даже это! Боже, как же сильно я его люблю!"
      Она почти не спала, стала мало есть, ею овладела глубокая апатия.
      Мать, навестив ее, пришла в ужас от вида дочери.
      - Что случилось, - без обиняков спросила она. - Ты выглядишь бесконечно уставшей, и даже похудела еще больше. И что это за новость: говорят, ты отказываешься от еды? Не надо этого делать, дитя мое. Я вижу, ты нуждаешься в моем присмотре.
      Генриетта-Мария встревожилась не на шутку. Она еще не забыла, как буквально разом потеряла сразу троих своих детей.
      - Ты так сильно кашляешь? - поразилась она. - Давно ли это?
      Генриетта слабо мотнула головой, пытаясь сдержаться, но вид рассерженной матери, скоропалительные упреки, ее раздраженное топанье ногами, острое поблескивание глаз лишили ее остатков самообладания, и она, не пролившая и слезинки в течение этих недель мучений ревности, зарыдала в голос.
      И тут же ощутила себя в заботливых материнских объятиях.
      Из всех детей Генриетта-Мария больше всего любила младшую дочь. Генриетта стала самой дорогой с тех пор, как была привезена из Англии во Францию и стала католичкой.
      - Боже, мама, мама!.. Как бы мне хотелось уехать вместе с тобой и чтобы жить рядом с тобой, как это было раньше. Ты помнишь, как мы зимовали в Лувре, и я лежала в постели, потому что вставать было слишком холодно? О, мама, как бы я хотела вновь стать маленькой девочкой!
      - Дорогая моя, хорошая моя, - успокаивала ее королева. - Ты переедешь к маме. Мы будем вместе, и эти руки вновь, как когда-то, будут ухаживать за тобой, и королева, твоя мать, будет прислуживать тебе. Слишком уж много было веселья.., слишком много балов, да еще в твоем положении. Но мама все равно будет ухаживать за тобой, моя дорогая. Ты будешь с мамой, и больше ни с кем. Ни с Филиппом, ни с кем другим... Да, моя дорогая?..
      - Да, мама, ни с кем, кроме тебя!..
      Генриетта-Мария послала за паланкином и перевезла дочь из Сэн-Клу в Тюильри, чтобы ухаживать за ней.
      В течение этих недель у Генриетты не было желания видеть кого-либо, кроме матери. Еще она часто думала о Чарлзе. Вторая ее любовь, точнее, первая! Она призывала брата к себе.
      Чарлз!.. И Людовик!.. Какие они разные, эти двое мужчин, которых она любила больше остальных. Чарлз - такой зрелый и мудрый, и Людовик - совсем еще мальчишка; Чарлз - безобразный, как Пан, и Людовик - самый красивый мужчина христианской части мира; Чарлз - умный и даже коварный, и Людовик - воплощение наивности. При всем своем величии, мужчина с разумом мальчишки, духовно и морально недозревший ни до своего возраста, ни до своего положения.
      Только одно могло бы сделать меня счастливой сейчас, размышляла она. Поездка в Англию. Общение с Чарлзом.
      За время болезни он прислал ей несколько писем. Для нее эти исписанные листочки стали бальзамом на ее раны; он единственный смог заставить ее в эти дни рассмеяться.
      Он писал:
      "Не страдаешь ли ты от болезни проповедей, как мы здесь? Это что-то! Какая набожность окружает нас! Дорогая Минетта, надеюсь, ты, как и все сохранившиеся представители нашего славного семейства, вовсю дрыхнешь в те часы, когда полагается слушать в благоговейной тишине божественные наставления. Но на днях мне пришлось пожалеть о своей привычке. Саут - наш проповедник, прямой малый, из тех, что рубят правду-матку прямо в глаза - ив самом деле имел все основания порицать Лодердейла во время субботней проповеди. Лодердейл если захрапит, то и мертвого разбудит, неудивительно, что Саут прервался в середине проповеди и приказал растормошить его.
      - Сударь мой! - загремел он на весь зал, - вы храпите так громко, что можете разбудить короля".
      "Боже, как я хочу быть с ним, - думала Генриетта, - как хочу вновь услышать его голос".
      Она родила до срока, и родила дочь. Как и Филипп, она мечтала о сыне. Мария-Тереза родила дофина - наследника Франции, и Филипп черной завистью завидовал брату, ибо Людовик имел сына и наследника, а у него была всего лишь дочь.
      А вдруг, подумала Генриетта, моя маленькая дочь в один прекрасный день выйдет замуж за сына Людовика? И тогда, возможно, я обрету покой, и эти годы мучений и переживаний покажутся мне смешными и навсегда отойдут в прошлое?
      А пока она находила утешение в мыслях о Чарлзе. Она мечтала оказаться рядом с ним, услышать его веселый смех, ловить его остроумные замечания, наслаждаться его внешним цинизмом, под которым скрыта нежнейшая в мире душа.
      ***
      Через несколько недель после рождения ребенка Монталэ передала Генриетте, что де Гиш умоляет о свидании с ней. Его отец, маршал де Грамон, выхлопотал для него командировку в действующую часть, и он вот-вот должен покинуть двор.
      Генриетта, ценившая в красивом молодом человеке его образованность и тонкий ум, выразила сожаление по случаю его отбытия и согласилась принять его.
      Он вошел, упал перед ней на колени и поцеловал руку.
      По его словам, он был в отчаянии, прослышав про ее болезнь. Он очень огорчен тем, что вынужден покинуть двор, и ему известно, что это дело рук его врагов. Он хотел, чтобы Генриетта знала: где бы он ни оказался, он будет носить в душе память о ее великодушии и любезности и всегда будет любить ее превыше всех остальных.
      Для Генриетты такое выражение привязанности и преданности оказалось бальзамом на душу. Она со всех сторон слышала слухи о все возрастающей увлеченности короля Ла Вальер. Говорили даже, что застенчивая фрейлина ждала от короля ребенка. Так что Генриетта не могла без сочувствия слушать объяснения графа.
      Он ушел от нее, заверив в вечной преданности; но в доме Генриетты оказались шпионки, и не успела за де Гишем закрыться дверь, как к ней пришел Филипп с разговором о том, что поступок Генриетты вызвал раздражение ее свекрови, королевы Анны.
      - До ее ушей дошло, что ты принимала в своих покоях молодого человека.
      - Молодого человека?
      - Кто-то увидел де Гиша, выходящего по задней лестнице.
      - Это смешно, Филипп. Де Гиш - твой друг.
      - И кажется, больше чем просто друг.
      - Отнюдь. Он видит во мне всего лишь жену любимого друга.
      - Так это не правда, что ты и де Гиш - любовники?
      - Разумеется, нет! Будь я женой кого угодно, а не тебя, он бы оставил меня без внимания.
      - Он так сказал?
      - Я так предположила, - сказала Генриетта.
      Филипп улыбнулся.
      - Бедный де Гиш! Быть удаленным от двора! Он в отчаянии. Ничего, скоро он вернется, а это станет хорошим уроком для него. Генриетта, ты просто искусительница. Мне начинает казаться, что наш брак - подарок судьбы. Это так славно - быть отцом. Хотя.., я бы хотел иметь сына.
      - Тебе непереносимо, что у Людовика есть что-то, чего нет у тебя, Филипп?
      - Людовика? - переспросил он. - Королева - заурядное создание. Он ненавидит ее. А Ла Вальер.., она тоже некрасива. Может быть, он клюнул на нее потому, что хотел бы другую, но не рискует предложить ей сделаться его любовницей. У него сын.., но кто знает, со дня на день ребенок может... У меня будет сын. Моя жена - самая обольстительная женщина двора. Почему бы мне не иметь еще и сына, а, Генриетта?
      Он улыбнулся, и она отпрянула от него. "О, Чарлз, - мелькнуло у нее в голове, - брат мой, если бы я могла быть рядом с тобой в Уайтхолле".
      Глава 9
      Генриетта лежала в постели: она нуждалась в отдыхе, потому что вновь была беременна. За последний год она с головой погрузилась в безудержно веселую жизнь двора, пытаясь скрыть от других раны, не дававшие ей покоя. Людовик по-прежнему был страстно увлечен де Ла Вальер. Невзирая на протесты матери, он упорно не желал оставлять ее и держал при дворе, даже когда та была на сносях.
      Но ни королева Мария-Тереза, ни новая любовница короля так и не стали центром праздников и балов, Генриетта и только Генриетта была и оставалась душой всех этих дворцовых забав и развлечений. Она взяла под опеку крупнейших мыслителей и художников Франции. Мольер посвятил ей свою "Школу женщин". Ряд образцовых праведников из числа дворян заявили, что сего драматурга за написание им "Тартюфа" следует сжечь на костре, но Генриетта лишь посмеялась над ними, и более того, настояла на присутствии короля при постановке пьесы в Вийе-Коттерэ. Она давала аудиенции Мольеру, наслаждаясь общением с ним, и от души смеялась его рассказу о том, как он придумал имя для своего героя Тартюфа. По его словам, ему довелось наблюдать за двумя набожными священниками: сложив руки и молитвенно воздев глаза к небу, они исполняли свои религиозные обязанности, когда в помещение, где они молились, внесли корзину трюфелей. Священники продолжали молиться, поминая Бога и всех святых и подавляя свой бренный аппетит, но глаза их были прикованы к трюфелям, а по подбородку бежала слюна. Наконец, не выдержав, они оборвали службу и бросились к корзине с криками "Тартюффоли! Тартюффоли!".
      Расин посвятил Генриетте "Андромаху", заявив, что только благодаря ее покровительству он сумел в эти тяжелые для него годы создать подобное творение. Пользовался ее протекцией и Лафонтен.
      Она стала благодетельницей артистов, и во время ее негласного царствования при дворе Людовика французский двор стал средоточием культуры в Европе, и люди то и дело вспоминали о днях царствования Франциска I и его сестры Маргариты.
      Чарлз писал ей, что желает видеть ее при своем дворе в роли его королевы. Он наконец-то женился - на португалке. Та, возможно, была и некрасива, писал он сестре, но он относится к жене благосклонно, поскольку она, во-первых, богата, а во-вторых, по сравнению со своими фрейлинами - страшилищами и дуэньей - сущим монстром, может показаться просто красавицей. По его словам, он сам себе забавен в роли хорошего мужа, и, к удивлению жены, неплохо справлялся с этой новой для него ролью. У него были свои развлечения:
      Уичерли и Драйден писали для него пьесы, а чтобы рисовать красавиц двора, у него был сэр Питер Лели. Жил он весело, но для полного удовлетворения не хватало одного - присутствия милой, любимой, дорогой сестры.
      До Генриетты дошли разговоры о неладах между его любовницей, бесстыдной Кэслмэйн, и женой, королевой Екатериной. В чем в чем, а в этом Чарлз и Людовик были, очевидно, очень схожи между собой.
      Генриетта пыталась казаться всем довольной, хотя для полного счастья ей не хватало Людовика и Чарлза, их она любила больше всех на свете.
      Ей не удалось остаться в стороне от грязных намеков и сплетен, отпускавшихся в адрес ее и де Гиша. Тот был ранен в Польше и, по слухам, стоял на волосок от смерти. Говорили, что его спас медальон с ее портретом, который он носил под сердцем; он защитил его от пули, которая могла стоить ему жизни.
      Нашлось много таких, кто пленился очарованием Генриетты, и, введенные в заблуждение слухами и ее беспечным образом жизни, они решили, что предмет их воздыханий не так уж недоступен, а потому ринулись на штурм ее сердца. Среди этих обожателей оказались месье д'Арманьяк из семейства Лоррэнов и великий конюший Франции, а также принц де Марсийак, сын герцога де Ларошфуко. Все они были обаятельны, веселы, все до одного - уверены, что ничья добродетель, как бы крепка она ни была, не устоит перед их натиском, но всем до одного пришлось разочароваться.
      Еще одним ухажером оказался маркиз де Вард. Генриетте он показался более начитанным и интересным собеседником, чем остальные. Будучи постельничим, он сумел завоевать внимание и интерес Людовика к своей персоне, и Генриетта неоднократно находила его в обществе короля.
      Он был повеса, но при этом блистательно остроумен, он постоянно вращался в обществе писателей, артистов и музыкантов, и стал всеобщим любимцем двора. Он крутил романы с мадам д'Арманьяк и графиней де Суассон, но теперь ему вздумалось завоевать сердце ни много ни мало как самой мадам двора.
      Генриетта не сразу поняла это; она полагала, что он добросовестно амурничает с красавицей де Суассон, оставшейся не у дел после того, как внимание короля переключилось на Ла Вальер.
      Но однажды, забравшись в постель, Генриетта задумалась о переменах, обнаруженных ею в Людовике. В течение последних недель она его мало видела и всегда в обществе кого-то другого; и прежний обмен маленькими тайнами главное счастье ее жизни, прекратился. Его короткие и беглые взгляды в ее сторону выдавали равнодушие, а порой были просто холодны.
      Не могло быть никаких сомнений: король восстановился против нее!
      Генриетта почувствовала себя покинутой и одинокой. Мать не так давно уехала в Англию и присылала письма из Сомерсетхауса. Генриетте очень не хватало ее, хотя перед отъездом Генриетта-Мария, расстроенная образом жизни дочери и недовольством по отношению к ней Анны Австрийской, отчитывала Генриетту с таким усердием, что той хотелось сбежать из дому. Если бы можно было хоть кому-то рассказать, что у нее на душе, насколько легче ей бы стало! Генриетта-Мария никогда не поняла бы любовь дочери - тайно вынашиваемую, без выплескивания наружу своих страданий. Мать нуждалась в том, чтобы все свои чувства выставить напоказ, чтобы все заметили и побежали выражать ей свое сочувствие.
      Но почему Людовик так резко изменил свое отношение к ней? Генриетта тысячу раз задавала себе этот вопрос. Быть может, он устал от их связи и даже не считает нужным скрывать от нее этот факт.
      Какое удовлетворение она могла найти в этой беспрерывной череде балов и празднеств, где все наперебой хвалят ее внешность, элегантность платья, танцевальное искусство, манеры? Что толку во всем этом, если Людовик отвернулся от нее? Если бы он просто устал! Но ведь он явно начал испытывать к ней неприязнь!
      Она лежала на постели и отдыхала, когда к ней пришла одна из фрейлин и передала, что графиня де Суассон - а всем было известно, что она тяжело больна и едва ли не стоит одной ногой в могиле - что она хочет поговорить с мадам. Не будет ли она так добра навестить графиню на дому, поскольку последняя не в состоянии нанести визит.
      Генриетта поднялась с кровати, оделась и поехала к графине.
      Трудно было узнать в худой, изнуренной женщине, лежавшей на постели, красавицу Олимпию Манчини, покорившую Людовика перед его женитьбой и остававшейся любовницей короля и после этого.
      Генриетта, сама ощущавшая, что здоровье у нее сдает, глубоко сочувствовала больным людям, а потому, коснувшись губами лба графини, попросила ее ни о чем не беспокоиться.
      - Мне нужно кое-что сказать вам, мадам, - начала графиня.
      - Позже.
      - Нет, мадам, позже не получится. Я настолько больна, что ощущаю на лице дыхание смерти, а потому я хотела предостеречь вас, пока в состоянии это сделать.
      - От чего вы хотите меня предостеречь?
      - От козней де Варда.
      - Де Варда? Но он мой друг и ваш возлюбленный!
      - Был им, мадам. Был до того момента, когда решил сделать вас своей любовницей. Когда такая мысль запала ему в голову, он дал клятву, что не остановится ни перед чем, но добьется цели.
      - Боюсь, что единственное препятствие на его пути - это я сама.
      - Да, мадам, именно вы и больше никто. Это он распространяет грязные сплетни о вашей связи с месье де Гишем. И не просто распространяет, но и передает их королю.
      - Я... Понятно, - сказала Генриетта.
      - Ему взбрело в голову, что вы любите де Гиша, а потому он поклялся сжить со свету вас обоих.
      - И как.., он предполагает сделать это?
      - Мадам, сегодня он - уши короля. Генриетта прижала руку к сердцу, словно испугавшись, что его стремительное биение может передаться этой больной женщине.
      - Он полагает, что сумеет лишить меня благосклонности его величества, заставив его поверить в мою любовь к де Гишу.
      - Нет, мадам. - Этот короткий отрицательный ответ кольнул в самое сердце Генриетту, задев гораздо больше, чем положительное утверждение. - Нет, мадам, своим успехом он обязан не домыслам о месье де Гише, а письмам.., которые вы получаете от брата.
      - Письма короля Англии?
      - Он уверял короля, что видел их.
      - Это действительно так. Они подчас так остроумны! Помнится, под впечатлением от прочитанного я процитировала кое-что из письма брата маркизу де Варду.
      - Мадам, де Вард обвинил вас в том, что вы выдаете государственные секреты Франции вашему английскому брату.
      - Не может быть!
      - И все же, мадам, это так. Именно так он и сказал.
      - И король поверил?..
      - Ему известно о вашей любви к брату. Если бы Чарлз попросил вас об услуге такого рода, вам, так сказал де Бард, было бы очень нелегко отказать ему.
      - Итак, Людовик видит во мне шпиона брата! Он полагает, что я предала его ради Чарлза.
      - По крайней мере он знает, что вы очень любите своего брата.
      Генриетта отвернулась от мадам де Суассон, но та коснулась ее рукой.
      - Простите меня, мадам. Видите ли, я любила короля.., потом де Варда... Мне сразу нужно было рассказать вам о планах де Варда погубить вас и де Гиша.
      Генриетта повернулась к больной женщине.
      - По крайней мере, вы рассказали сейчас. Этого вполне достаточно.
      - Так значит, мадам, я прощена? Генриетта кивнула и поспешила уйти. Нужно как можно скорее увидеть Людовика! Между ними не должно быть и тени сомнения!
      ***
      Но прежде чем это произошло, у нее родился ребенок. На этот раз мальчик.
      Лежа в постели с ребенком на руках, она ощутила, что в какой-то степени имеет в его лице возмещение за все перенесенные мучения.
      У Филиппа словно крылья выросли. Король прислал поздравления и обещал мальчугану пенсию в 50 000 крон. Анна Австрийская также объявила, что удовлетворена рождением ребенка, и это понятно: дофин постоянно болел, а его сестра недавно умерла. Генриетта-Мария написала, что не в силах выразить свою радость. Чарлз, серьезно простудившись после того, как в жаркую погоду снял куртку и парик, смог написать лишь через несколько дней и тоже сообщил о своем ликовании по случаю рождения племянника.
      Ей страстно хотелось ответить ему, написать, что она попала в немилость королю и страшно страдает из-за этого, но потом она усомнилась. Поймет ли ее Чарлз? Не покажутся ли ему глупостью подобные переживания? Сам он любил легко и без проблем, да не одну женщину, а сразу многих. Кто знает, может, такой подход к жизни - лишнее свидетельство его житейской мудрости?
      Лишь какое-то время спустя, поднявшись с постели после родов, она добилась желанной аудиенции у Людовика.
      - Мне нужно, - твердо сказала она, - поговорить с вашим величеством наедине.
      Людовик склонил голову в знак согласия, и сердце ее замерло: такими холодными были его глаза.
      Едва они остались одни, Генриетта воскликнула:
      - Людовик, возникло страшное недоразумение, и нам нужно все выяснить! Он бесстрастно ждал. Она торопливо продолжила:
      - Это ложь от начала и до конца, будто мы с братом составили заговор против тебя.
      Он не ответил, и она умоляюще продолжила:
      - Людовик, неужели ты способен поверить в такое?
      - В твою влюбленность в брата - да.
      - А что в этом преступного?
      - Она слишком бросается в глаза.
      - И что?
      - Братьям и сестрам следует питать определенное уважение друг к другу, но твоя любовь к королю Англии выходит за всякие рамки.
      - Что в этом плохого, даже если это так?
      - Я без всякой задней мысли беседовал с тобой о важнейших вопросах государственной жизни.., о государственных секретах, потому что ценил твой острый ум. Я не мог подумать даже, что ты способна на такое предательство: посвящать в наши разговоры короля другой страны, пусть даже этот король - твой брат.
      - Тебя ввели в заблуждение. - Она внезапно прервала речь, и слезы ручьями заструились по ее щекам. Всхлипнув, она продолжила:
      - И самое страшное даже не то, что ты мог подумать обо мне такое, а что ты способен такими холодными глазами смотреть на меня.
      В Людовике тотчас проснулась прежняя жалость к бедной кузине, такой хрупкой и изнуренной выглядела она после всех выпавших на ее долю за последнее время испытаний. Он подошел к ней и обнял за плечи.
      - Генриетта, - сказал он, - может быть, ты сделала это просто по недомыслию.
      - Я ни перед кем не грешна. Ни за что и ни при каких обстоятельствах я не выдала бы кому бы то ни было твоих тайн. Неужели ты так и не понял, что единственное мое желание - служить тебе.
      - Мне и Чарлзу.
      - Да, я его люблю, пусть это предосудительно. Но он никогда в жизни не попросил бы меня об услуге, которая хотя бы косвенно могла поставить меня в двусмысленное положение и которую по моему разумению не следует делать.
      - Итак, ты сказала, что любишь Чарлза. Об этом мне было известно и раньше. А как насчет Людовика?
      - Я люблю вас обоих.
      - Разве можно любить сразу двоих?
      - Он мой брат.
      - А я, Генриетта?
      - Ты.., ты человек, с которым я хотела бы провести остаток своих дней.., если бы это было возможно.
      - Женщины, как правило, любят таких мужчин больше, чем братьев.
      Она не ответила, и он нежно поцеловал ее щеку.
      - Я ошибался в отношении тебя, Генриетта, но теперь клеветники будут наказаны. Но однажды может настать день, когда тебе придется решить, кого из двух королей ты любишь больше.
      - Надеюсь, этот день не наступит. Он взял ее руки и поцеловал их.
      - Это было бы величайшим счастьем для меня - знать, что мне принадлежит первое место в твоем сердце, - сказал он. - Что ж.., однажды я, быть может, и смогу в этом убедиться...
      ***
      Но на этом злоключения Генриетты не закончились.
      Графиня Суассон, поправившись, казалось, пожалела о своем великодушном признании. Людовик не выполнил обещания наказать де Варда, и тот по-прежнему оставался в силе. Генриетте стало известно, что они уже вдвоем вознамерились опорочить ее в глазах короля; де Бард потому, что знал о ее ненависти к нему и осознавал невозможность сделать ее своей любовницей, графиня - потому, что теряла разум от близости с де Бардом, и чтобы угодить ему, была готова на все.
      Генриетта чувствовала, что Людовик по-прежнему относился к ней с недоверием и по-прежнему полагал, что она состоит в тайной переписке с братом. Вернуть доверие Людовика - эта задача казалась теперь ей самой главной, и, увы! - слишком трудноисполнимой.
      К тому времени де Гиш вернулся ко двору. Людовик пошел на это при условии, что он не будет пытаться видеться с Генриеттой. Но влюбленный де Гиш не удержался и написал ей, и де Вард, притворившийся его другом, пообещал передать записку ей в руки.
      Случилось это недели через две после рождения сына Генриетты, маленького герцога де Валуа. Она получила от де Варда записку, где тот уверял, что стал жертвой недопонимания и умолял встретиться с ним для объяснения.
      Генриетта была взволнована, и, поскольку ей не терпелось раскрыть движущие мотивы интриги, затеянной де Вардом, она согласилась на встречу.
      Но перед тем, как выехать в Сен-Клу, де Вард пришел к королю и попросил у него аудиенции. Извинившись перед его величеством за внезапное вторжение, он предложил королю прогуляться с ним по галерее, чтобы он, де Вард, смог привести некоторые доказательства того, что его предостережения были выслушаны недостаточно внимательно.
      Людовик нахмурился, но, несмотря на раздражение, согласился последовать его предложению, и они пошли по галерее.
      Де Вард начал:
      - Сир, вы недооценили мои предостережения касательно мадам.
      - Я не желаю возвращаться к этой теме.
      - Ваше величество, позвольте мне сказать несколько слов в свою защиту.
      - А кто вас обвиняет?
      - Когда я открыл вам глаза на вероломное поведение мадам, вступившей в изменническую переписку с братом, моей единственной мыслью было послужить вашему величеству. Тем не менее ваше величество предпочло поверить уверениям мадам. - Де Вард поклонился. - Мне ничего не осталось, кроме как принять ваше царственное решение. Но только что ко двору вернулся месье де Гиш, клятвенно обещавший не видеться с мадам.
      - Это надо понимать как намек на несоблюдение им своего обязательства? спросил Людовик.
      - У меня в кармане его письмо к мадам - признание в вечной любви к ней. При этом он, естественно, знал, что нарушает приказ вашего величества.
      - Что же, он мужчина, и он влюблен, - задумчиво сказал Людовик.
      - А мадам? Она тоже всего лишь влюбленная женщина?
      Людовик был задет в самое больное место и не на шутку рассердился. Да, его любовницей была сейчас Ла Вальер, и он пылал к ней страстью, но в лице Генриетты он вынашивал и пестовал любовь иного рода - идеальную и бескорыстную. Если же она при всех заверениях в ответной любви принимает тайком любовника - это будет чересчур! Не она ли клялась в том, что не имеет любовников и упрекала его в неверности? И вот, в эти самые дни, она, возможно, хохочет над ним вместе с де Гишем?
      Он сказал:
      - Прихватите это письмо для мадам. Я поеду с вами, но спрячусь внизу перед тем, как вы вручите ей письмо. Если она мне друг, в чем неоднократно клялась, она не станет читать письмо, посланное ей в нарушение моего категорического запрета.
      Де Вард кивнул.
      Людовик взял у него письмо де Гиша, прочел и вновь воспылал ревностью.
      Я был обманут, подумал он. Я уверял себя, что, женившись на Генриетте, был бы счастливейшим из живущих на земле. Я возносил ее в своей душе, но если этот человек ее любовник, она недостойна такой идеальной любви.
      Ход мыслей был характерен для Людовика: сам проявляя редкостную неверность, он требовал от других обратного. Генриетта сразу подметила в нем это противоречие, но она любила его не за добродетель, как, впрочем, и Чарлза.
      Король и де Вард приехали в Сен-Клу и, спрятавшись в чулане, король приготовился ждать.
      Увидев, что ей принес де Вард, Генриетта отвернулась.
      - Вы принесли мне то, что я не желаю видеть, - сказала она. - Можете вернуть письмо тому, кто написал его, и прибавьте, что он нарушил запрет короля, поступив подобным образом.
      Де Вард, упав на колени, ловил ее руки и, призвав на помощь всю силу своего обаяния, жертвой которого пала не одна женщина при дворе, попытался все же всучить ей письмо.
      Но Генриетта одинаково не любила ни де Варда, ни де Гиша, хотя питала некоторую привязанность к последнему.
      - Прошу вас оставить меня, - сказала она. - Не хочу больше слышать ни о ком из вас. Я мечтаю об одном: чтобы меня оставили в покое; и без того вы уже причинили мне слишком много зла.
      Де Вард, поклонившись, вышел, и тут же перед Генриеттой возник Людовик. Она была ошеломлена, поняв, что он за ней только что подглядывал; впрочем, в то же время это было большим облегчением - знать, что король вновь ее друг.
      - Я видел своими глазами, как ты отбрила этих молодчиков, и прошу простить меня за то, что я верил всем этим домыслам в твой адрес. Я слишком ревновал. Боже, в какое ужасное положение мы с тобой попали!
      - Будь у меня возможность видеть тебя чаще, как прежде, я была бы счастлива, - сказала она.
      - Мы снова будем неразлучны, как раньше. Мое благоволение снова ваше. Генриетта, наша любовь - священная страсть, и она превыше земной любви...
      И какое-то время они чувствовали себя как в те дни, когда открыли для себя друг друга.
      Но обещание наказать де Варда вновь не было выполнено, и по-прежнему король ревновал ее к Чарлзу.
      ***
      Один из придворных давал бал-маскарад, а поскольку король не смог присутствовать, главными персонами на нем должны были стать мадам и месье.
      Как всегда в канун бала всех охватила лихорадка; многих возбуждала и радовала мысль о возможности пофлиртовать под прикрытием париков и масок; Генриетту тоже радовала возможность оказаться неузнаваемой.
      В карете - не собственной, а наемной, чтобы не выдать себя - они с Филиппом подъехали к особняку. Филипп едва обронил два слова за дорогу: последнее время он перестал проявлять к жене хоть какой-то интерес. Конечно, он был доволен, что та подарила ему сына, не в пример дофину - крепыша и здоровяка, как рад был, что его дочь жива, а у короля - умерла. Дух соперничества вряд ли оставит его до конца жизни: Анна Австрийская и Мазарини слишком сильно давили на его самолюбие в детстве, ежеминутно напоминая ему, что его брат - король.
      Выйдя из кареты, Филипп дал руку ближайшей даме, а Генриетту немедленно вызвался сопровождать какой-то мужчина.
      Генриетта подала руку и сквозь атласный рукав ощутила, что мужчина до предела возбужден.
      - Мы с вами уже встречались, месье? - спросила она.
      Он ответил:
      - Да, мадам.
      - Так вы узнали меня?
      - Как не узнать самую элегантную и красивую даму двора? Мадам подобно нежной лилии в окружении безобразных сорняков.
      - Тогда, раз вы меня узнали, прошу вас, не выдавайте меня. В конце концов - это бал-маскарад. Взглянув в сторону кавалера, она невольно задержала взгляд на его руке. Ей вспомнилось, что в последнем сражении де Гиш, по слухам, потерял несколько пальцев. Рука этого человека тоже была искалечена.
      У Генриетты перехватило дыхание. Как она могла допустить такую оплошность? У ее партнера даже в маске была слишком характерная внешность - внешность де Гиша, лихача и авантюриста, высоченного - пусть и не такого, как Людовик, здоровяка. Теперь она обнаружила, что и маска его не в силах скрыть красиво вырезанный нос и чувственный рот.
      Не мытьем, так катаньем он решил встретиться с ней, подумала она. Но это же безумие! Если Людовику станет известно о такой встрече, он решит, что это я подстроила ее.
      - Месье, - сказала она, - я хочу, чтобы вы оставили меня, как только мы поднимемся вверх по лестнице.
      - Мадам.., бесценная мадам... Но я надеялся стать вашим кавалером на более продолжительное время.
      - Вы глупец! - воскликнула она. - Мне известно, кто вы, как, впрочем, и другим. И если вы меня узнали, то это смогут сделать и другие.
      - Мадам, мне нужно поговорить с вами, и пришлось ухватиться за эту возможность. Я не мог перенести такой долгой разлуки с вами.
      - Месье де Гиш, вам хотя бы понятно, что вы нарушаете приказ короля? И подставляете под удар себя.., и меня.
      - Дело не в одном только желании видеть вас. Мне нужно предупредить вас: вы даже не подозреваете, до какой степени вероломны де Вард и его любовница.
      - Думаю, мне это известно. Они пытались опорочить меня в глазах короля.
      - Прошу вас, выслушайте меня! Де Вард стремится погубить и вас, и меня, а мадам Суассон помогает ему из ревности к вам. Де Вард сейчас не в особом почете у короля, но Людовик по-прежнему слаб до любовниц, и мадам Суассон вовсю пользуется этим, чтобы настроить его против вас. Она донесла королю о вашем предложении брату захватить Дюнкерк, для чего якобы я готов предоставить в распоряжение англичан свой полк.
      У Генриетты замерло дыхание от ужаса.
      - Но это бред!
      - Бред ревности.., и зависти. Эти чувства побуждают к мести. Король давно подозревает, что вы готовы служить вашему брату скорее, чем ему. Остерегайтесь, мадам, ради всех святых - остерегайтесь!
      Филипп уже поднялся по лестнице и, повернувшись, наблюдал за ними. Генриетта прошептала:
      - Он слишком хорошо знаком с вами и наверняка узнал своего бывшего друга. Учтите, он так и не простил вам то, что вы предпочли меня ему. У него тоже своего рода бред ревности. Прошу вас, месье де Гиш, как только мы поднимемся, вы меня оставите. И покинете этот зал. Вам небезопасно находиться здесь.
      Когда позади осталась последняя ступенька, Генриетта торопливо отвернулась от него и пошла в направлении Филиппа. В этой спешке она неосторожно наступила на платье и, споткнувшись, упала. И тут же де Гиш бросился вперед, чтобы помочь ей подняться.
      Вокруг нее возникло легкое движение. Кто-то отчетливо проговорил:
      - Мадам упала в обморок!
      Генриетта сообразила, что ее узнали, и что в данный момент она в руках де Гиша. Она торопливо освободилась, но прежде, чем успела что-либо сделать, услышала за спиной циничный комментарий де Варда.
      - Бьюсь об заклад, это мадам! Такую красоту и изящество не скроешь никакой маской. Но кто же этот таинственный спаситель? Надеюсь, нас простят за наше маленькое любопытство к этой персоне.
      И, шагнув к де Гишу, он резким движением сорвал с него маску.
      По залу пробежал шепот:
      - Де Гиш!
      - Он самый, наш бравый вояка! - насмешливо сказал де Вард. - Впрочем, это и неудивительно! Кавалеру всегда нужно находиться под рукой дамы.., особенно если эта дама - мадам двора.
      - Месье де Вард, - хладнокровно и с достоинством ответил де Гиш, - мои друзья завтра утром принесут вам вызов.
      Да Вард с издевкой поклонился.
      - Уверяю вас, месье, им будет оказан наилучший прием.
      Де Гиш развернулся и проложил себе дорогу через толпу, покинув бальный зал.
      Филипп с побелевшими от ярости губами - никогда еще де Гиш не казался ему таким красивым - подал руку жене и повел ее.
      Весь вечер одетые в маски гости ни о чем другом не говорили, и Генриетта знала, что прежде, чем кончится ночь, новость эта достигнет ушей короля.
      При встрече она умоляла короля поверить в ее невиновность. Тот был любезен, охотно согласился, что де Вард - негодяй, но по-прежнему дал ему возможность гулять на свободе. В глубине души Генриетта понимала, что король по-прежнему не верит в ее полную невиновность.
      Ей не к кому было обратиться за помощью, и тогда она решила написать единственному человеку, которому могла доверять от начала и до конца.
      Она писала:
      "Я упросила посла курьера известить тебя о происшествии, в котором был замешан де Вард. Вопрос стоит настолько серьезно, что от решения его может зависеть вся моя дальнейшая жизнь здесь. Если я не добьюсь защиты, любой подданный короля будет вправе оскорбить меня, зная, что его действия окажутся безнаказанными. Вся Франция с нетерпением ждет развязки скандала. Умоляю тебя, ради твоей любви ко мне, потребуй от короля правосудия. Надеюсь, что уважение, которым ты пользуешься здесь, поможет тебе в этом деле. Это будет не первый случай, когда ты придешь мне на помощь, но без этой помощи мне трудно рассчитывать на справедливое решение вопроса".
      Она знала, что ее призыв будет услышан. Так и произошло. Чарлз немедленно ответил, что она может рассчитывать на его поддержку.
      Через две недели де Вард был заключен в Бастилию.
      ***
      Оставался де Гиш. Что доступ ко двору отныне будет ему заказан, было ясно как Божий день. Маршал де Грамон, отец бедняги, посоветовал просить у Людовика аудиенции и убедить короля, что он не служил и не будет служить другому господину. После этой встречи следовало немедленно уехать и никогда не видеться с Генриеттой.
      Так и было сделано, но в одном де Гиш пошел против совета отца. Он не мог удержаться от последнего свидания с Генриеттой и, одевшись в ливрею слуги мадам де Ла Вальер, имел возможность увидеть Генриетту, когда та переезжала из Пале-Рояля в Лувр.
      После этого он отбыл в Голландию, и там началась его блистательная военная карьера.
      На деле де Гиша и де Варда был поставлен крест, по крайней мере так полагал король. В душе, однако, ему по-прежнему не давала покоя мысль о связи между Генриеттой и ее братом.
      Глава 10
      Со времени заточения де Варда и высылки де Гиша прошел год.
      Людовик часто бывал в обществе Генриетты. Он был неизменно нежен и вел себя как влюбленный, хотя временами она чувствовала, что его вновь и вновь посещают подозрения, и это касается ее брата Чарлза.
      Теперь, когда Людовик утвердил себя в качестве истинного правителя Франции, он начал осознавать, что мог бы использовать влияние брата на Генриетту в переговорах между двумя государствами. Более того, живостью и остротой ума Генриетта не уступала ни одному из его государственных мужей, а Людовик был достаточно сообразителен, чтобы понять, что влюбленная в него женщина в состоянии сослужить лучшую службу нежели тот, кто служит ради почестей и славы.
      Оставалось одно сомнение, вновь и вновь возникавшее в его сознании: не была ли любовь Генриетты к брату сильнее, чем к нему?
      Полной уверенности не было, а между тем этот вопрос не давал королю покоя. Любовь его и Генриетты друг к другу представляла для него больший интерес и занимала его больше, чем та понятная и обычная страсть, с которой он относился к Ла Вальер и ее новой сопернице мадам де Монтеспан.
      Мать, королева Анна, была тяжело больна и для него не было секретом, что жить ей осталось недолго. Танцуя с Генриеттой, Ла Вальер или мадам Монтеспан, он часто мыслями переносился к матери. Он любил ее, хотя в последнее время она слишком часто вмешивалась в его дела: будучи не в состоянии забыть, что он был ее ребенком, она продолжала держать его за такового.
      "Бедная мама! - шептал он часто. - Как она любит меня! Но она же никогда меня не понимала".
      В Пале-Рояле, коридоры которого были увешаны зеркалами и блистали факелами, впервые исполнялась новая пьеса Мольера "Лекарь поневоле".
      Людовик, сидя рядом с Генриеттой, громко смеялся, отдавая должное остроумию своего придворного драматурга, и отвлекся от мыслей о матери.
      Он был счастлив. Он наслаждался каждым поворотом сюжета. До чего же это хорошо - иметь тихую малышку-жену, обожающую его. Ее не было с ним в этот вечер, чтобы восторгаться мужем, одетым в пурпурный бархатный костюм, осыпанный алмазами и жемчугом, - она носила траур по своему отцу. Он был рад ее отсутствию: вздохи любовниц выводили ее из себя, а кроме того, Ла Вальер снова была беременна. До чего же славно иметь такую кроткую и нежную любовницу, как Ла Вальер, и одновременно такую дерзкую и колкую, как мадам де Монтеспан! И все это время он мог наслаждаться также любовной связью высшего порядка - с элегантной и умной Генриеттой. Их отношения окрашены совершенно по-особому, и он не видел оснований к тому, чтобы когда-нибудь они оборвались. Сегодня она заведывала всем этим зрелищем; все самые блестящие празднества, маскарады и балеты были ее рук делом. Она все делала, чтобы ублажить своего короля; о, если бы только он был полностью уверен, что ее страсть к нему овладела ею до конца, тогда бы он мог быть совершенно доволен!
      Но он всегда вынужден вспоминать о смуглом, насмешливом мужчине по другую сторону пролива, где в большом торговом городе люди сейчас мерли точно мухи, настигаемые смертоносным дыханием бубонной чумы.
      У постели умирающей королевы-матери Франции стояли ее дети, Людовик и Филипп, а с ними - жены, Мария-Тереза и Генриетта.
      Все четверо были в слезах. Анна последнее время сильно мучилась от болезни, и ее кончина ни для кого не была неожиданностью. Ее прекрасные руки, ныне исхудавшие и пергаментно-желтые, вцепились в простыню, глаза, запавшие от боли, вновь и вновь обращались к самому милому и любимому из живущих на свете.
      Людовик был потрясен до глубины души. Стоя на коленях, он вспоминал про ту огромную любовь, которую мать дарила ему всю его жизнь.
      Филипп тоже был потрясен. Мать и его любила на свой манер, но, будучи женщиной бесхитростной, она не способна была скрывать от младшего сына, что почти вся ее нежность предназначена первенцу-наследнику.
      Филипп взял ее горячую руку и поцеловал.
      - Будьте добры друг к другу, дети мои! - прошептала Анна.
      Генриетта отвернулась - она не могла больше видеть страдания умирающей женщины. Ей хотелось, чтобы она не пренебрегла в свое время наставлениями Анны, ей хотелось сказать отходящей в мир иной королеве, что только теперь ей, Генриетте, стало понятно, как же глупа была она в своей безудержной погоне за удовольствиями, давшей почву скандалам наподобие тех, что касались де Гиша и де Варда! Но было слишком поздно!..
      - Людовик.., любимый... - прошептала королева.
      - Да, моя бесценная мать?
      - Людовик.., будь добрым по отношению к королеве, твоей жене. Не унижай ее своими связями с любовницами. Это так тяжело королеве.., такой молодой и ни в чем не повинной!..
      Мария-Тереза, стоявшая на коленях перед кроватью, закрыла лицо руками, но Людовик властно положил руку на ее плечо.
      - Я прошу у вас прощения, - сказал он, и слезы заструились по его щекам. Я прошу вас обеих простить меня.
      - Вспоминайте обо мне, когда я умру, - сказала Анна. - Вспоминайте, милые мои, что я жила для вас одних. Вспоминайте меня...
      - Мама.., милая мама, - прошептал король. И все четверо заплакали, потому что дыхание Анны Австрийской остановилось. Навсегда.
      ***
      Но уже вскоре после кончины Анны веселье вновь вернулось в жизнь двора. Людовик, ныне избавившийся от всяких ограничений и стеснений, запланировал самый грандиозный из когда-либо дававшихся во Франции карнавалов.
      Генриетта как обычно готовила балет. Малютка-королева сама пожаловала к ней в Пале-Рояль, и, когда они остались одни, разразилась горькими слезами и рассказала своей невестке про те мучения, которые доставляет ей присутствие при дворе Ла Вальер и Монтеспан.
      - Ла Вальер, по крайней мере, тиха и скромна, - сказала Мария-Тереза. Такое впечатление, что она сама стыдится своей роли, а вот с Монтеспан совсем иначе. Я уверена, что эта женщина специально третирует меня.
      - Не бойся, - утешала ее Генриетта. - Вспомни смерть королевы матери и обещание Людовика.
      Он изменит свое поведение и наверняка для тебя отыщется роль в балете.
      - Но я неважно танцую.
      - Это будет роль без танцев. Ты будешь сидеть на троне в роскошных одеждах и величественно принимать знаки внимания со стороны остальных.
      - Это звучит так восхитительно!
      - Зато Ла Вальер и Монтеспан обнаружат, что для них не нашлось никаких ролей.
      - Ты моя единственная подруга, - сказала Мария-Тереза. - Мне это тем радостнее, что ты в придачу еще и добрый друг короля, насколько мне это известно.
      Они обнялись, и Генриетта уже предвкушала радости новой дружбы.
      Через окно, у которого сидели две женщины, она могла видеть Филиппа под руку с новым дружком шевалье де Лоррэном, младшим братом месье д'Арманьяка. Филипп был без ума от своего на редкость красивого приятеля, и сейчас они прогуливались по парку, смеясь и о чем-то болтая.
      Генриетте не нравился Лоррэн. Ей было известно, что он враждебно настроен к ней. В ее присутствии он держался подчеркнуто нагло и, вне всяких сомнений, задался целью доказать жене хозяина дома, что он в роли "милого дружка" является персоной более важной, чем жена брата короля. Помимо связи с Филиппом он был любовником одной из фрейлин Генриетты, мадемуазель де Фьенн, и цинично использовал эту девушку для того, чтобы разжигать ревность Филиппа.
      Кошмарный треугольник! Иногда Генриетте казалось, что она жена самого плохого на земле человека. Лишний повод сказать: будь она замужем за Людовиком, насколько счастливее была бы ее жизнь!
      На следующий день в Пале-Рояль пожаловал Людовик собственной персоной. Он был рассержен и даже не потрудился организовать официальную аудиенцию, а прямо пришел к ней.
      - Я обнаружил, мадам, - сказал он, - что в балете отсутствуют роли для мадемуазель де ла Вальер и мадам де Монтеспан.
      - Все верно, сир, - ответила Генриетта.
      - Но вам известно о моем желании видеть этих талантливых дам в главных ролях.
      - Из обещания, данного вами вашей матери, королеве, я сделала вывод, что вы больше не намерены приглашать этих дам ко двору.
      - Вы не правильно поняли мои намерения, мадам.
      Генриетта грустно взглянула на него - Тогда ничего не остается, как переделать балет, - быстро сказала она.
      - Благодарю тебя, сестра. Это именно то, о чем я хотел попросить тебя.
      - Мадемуазель де Ла Вальер едва ли в состоянии танцевать, сир.
      - Дайте ей роль, где она могла бы сидеть, и придумайте костюм, который скрыл бы от глаз ее состояние.
      - Но это роль королевы...
      - Совершенно верно, роль королевы. И вы отдадите ее мадемуазель де Ла Вальер.
      - Но как же королева?
      Людовик с раздражением посмотрел на нее.
      - Королева не питает большой любви к балету. Генриетта вспомнила печальную малютку-королеву, еще вчера рыдавшую у нее на коленях из-за того, что ее отодвигают в сторону ради любовниц короля. Подумала она и о бедной маленькой Ла Вальер, которую, вероятнее всего, затмит на балу ослепительная и пышущая здоровьем де Монтеспан. Ла Вальер бессмысленно даже пытаться запереться в монастыре: если бы она это сделала, Людовик, вероятно, не слишком бы торопился отыскать ее и вернуть ко двору.
      Так они и стояли друг напротив друга - величественный даже в дурном расположении духа Людовик, и воздушно-очаровательная в своей печали Генриетта. Горе тому, кто полюбил короля-солнце, с неожиданной досадой подумала она.
      Людовик продолжил:
      - Остается еще один вопрос, который я хотел бы обсудить с тобой, сестра. Речь идет о моем сыне.
      - Дофине?
      - Нет, о будущем сыне Ла Вальер. Я бы хотел, чтобы он воспитывался при дворе, может быть, здесь, в Пале-Рояле, а может быть, в Тюильри. Он не должен сгинуть в безвестности, ибо это мой сын. Он должен с рождения внушать истинно королевские почести, и я желаю, чтобы все это осуществилось.
      Генриетта склонила голову.
      - Я исполню любое ваше приказание, ваше величество, - ответила она.
      Смерть матери все же сказалась на короле, подумала она. Как в свое время сказалась и смерть Мазарини.
      Людовик снова взял себя в руки и начал обсуждать балет. Ла Вальер, которая вот-вот должна была родить ребенка, получила роль главной фрейлины королевы. Королевой же должна была стать наглая и пробивная мадам де Монтеспан.
      ***
      На Генриетту навалились новые заботы. Чарлз вел войну с фламандцами, и отношения между деверем и зятем были крайне напряженными.
      Голландцы все медлили выполнить данные Людовику обещания; будучи посвященной в детали, Генриетта знала, что до войны между Англией и Францией рукой подать.
      Генриетта-Мария, вернувшаяся во Францию в связи с охватившей Англию эпидемией чумы, как и дочь, была потрясена самой мыслью о возможности столкновения между Францией и Англией.
      Королева и ее дочь много часов провели вместе в напряженных обсуждениях создавшегося положения, и, возможно, мучительная тревога этих дней во многом способствовала тому, что у Генриетты произошел выкидыш.
      Королева ухаживала за дочерью во время болезни. Сама она быстро старела, страдала от сердечной недостаточности и хронической бессонницы. Она и раньше была далеко не самым веселым собеседником, а сейчас, с бесконечными рассуждениями о старости и воспоминаниями, которые навеяло ей пребывание в Англии, стала вовсе невыносима.
      День ото дня приходили все более мрачные вести. Людовик заключил, что Чарлз ему больше не друг, в Голландию для борьбы с союзником Чарлза епископом Мюнстерским Христианом-Бернардом фон Галеном были посланы французские части.
      Никогда в жизни Генриетте не было так тяжело.
      Ее нежно любимый брат и мужчина ее мечты оказались врагами, и при этом каждый искал в ней сочувствия и поддержки в своих действиях.
      - Итак, - сказал Людовик, - вам придется выбирать между нами двумя. Кто же именно, Генриетта?
      Она подняла глаза на его красивое лицо.
      - Чарлз мой брат, и никто не заставит меня разлюбить его. Но я люблю и вас, и кроме того вы мой король.
      Людовика вполне удовлетворил ответ, и он подумал, что Генриетта может принести ему пользу при заключении мира с Англией.
      Состояние войны между двумя королевствами сохранялось недолго, и в мае того же года и тот, и другой король уже помышляли о мире. Немалая заслуга в улаживании ссоры принадлежала Генриетте.
      - Я буду молиться и верить, - сказала Людовику Генриетта, - что никогда более не увижу вас, воюющих друг с другом.
      Людовик поцеловал ей руку.
      - Я могу и впредь рассчитывать на твою преданность, Генриетта, не так ли? Ты ведь никогда не забудешь о нашей любви, которая выше всякого земного чувства, существовавшего когда-либо между смертными?
      - Да, - сказала она твердо.
      Больше всего на свете ей хотелось сейчас вернуться вместе с матерью во дворец Коломб и никогда, никогда не возвращаться к ненавистному Филиппу.
      ***
      Восседая на помосте в центре зала, изысканно одетая, с бело-рыжим спаниелем Мими на руках Генриетта была центральной фигурой балета муз. Она рассеянно прислушивалась к декламации стихов, - их написал для балета Мольер, - вскользь глядела на танцующих, и, как всегда, взгляд ее оказался прикованным к одному из них, выделявшемуся среди всех своим ростом - к Людовику, одетому в бархатный, блистающий драгоценностями далматик; на своих высоких каблуках он казался особенно величественным, король-солнце, прекрасный, как сам Аполлон.
      Оглядевшись, она увидела в толпе мадемуазель Монпансье, с момента рождения у Филиппа наследницы не являвшейся больше мадемуазелью двора. Бедная мадемуазель! В ней заметно поубавилось спеси по сравнению с молодыми годами. Ни один из блестящих браков, которыми она пренебрегла в прошлом, не состоялся. Ныне, если верить слухам, она была страстно влюблена в Лозана, лихого вояку-офицера, но рассчитывать на то, что такой брак будет разрешен, ей не приходилось.
      Мадемуазель несомненно переживала за свою несложившуюся судьбу, но в присутствии других она предпочитала выражать сочувствие Генриетте. По ее словам, она предпочла бы вообще не иметь мужа, чем иметь такого, как Филипп.
      Ла Вальер вновь была при дворе. Она только что разрешилась, но не сыном, а дочерью, и поэтому была не вполне счастлива. Она дико ревновала короля к мадам де Монтеспан, и в то же время страшно боялась соперницы. В знак протеста она картинно покинула двор и удалилась в монастырь; на этот раз король послал за ней своих людей, чтобы вернуть ее, но не соизволил сделать это лично. Бедняжка Ла Вальер! Судя по всему, ее век фаворитки короля двигался к концу.
      И вновь Генриетта не замечала кружащихся вокруг нее пар. Она думала о Чарлзе и о том ужасном пожаре, который, сразу же вслед за чумой, опустошил столицу островного королевства.
      Мир был переполнен горем и бедствиями.
      Она почесала за шелковыми ушками Мими. Ми-ми и та страдала! У нее была своя гордость, и она не переносила, когда ее хозяйка обращала свое внимание" на других. Она бы давно убежала, обиженная и неприкаянная, если бы хозяйка не брала ее на руки едва ли не чаще, чем текст либретто.
      Очнувшись от раздумий, Генриетта обнаружила, что одна из фрейлин тщетно пытается привлечь ее внимание. Что-то случилось. С трудом дождавшись конца балета, Генриетта бросилась к фрейлине.
      - Мадам, маленький герцог да Валуа!.. У него рецидив!
      ***
      Она спешно оставила бал и сломя голову помчалась в Сен-Клу, где проживали в то время ее дети.
      При виде матери глаза мальчугана ожили, но его вид поразил ее. Бросившись к кровати, она взяла мальчика на руки. Она давно не видела его: служба при дворе короля мало способствовала занятиям с детьми.
      Было ясно, что у малыша сильный жар.
      - Но почему? Зубки у него прорезались совершенно нормально. Мне сказали, что теперь нет причин для беспокойства. Как же все это могло случиться? Почему меня не известили?
      - Мадам, лихорадка сразила его совершенно внезапно. Маленький герцог де Валуа изволил вчера играть с сестрой, а затем... Затем - неожиданный приступ лихорадки. Доктора непрерывно пускали ему кровь, и сделано было все, что в наших силах.
      Она не слышала ни словечка, а только прижимала к груди драгоценную крошку, меряя шагами комнату.
      Я устала от этой жизни, подумала она, хватит с меня этих балов и маскарадов. Хватит быть рабыней Людовика. Я буду жить иначе.., в тиши, в уединении. Боже, помоги мне вылечить мальчугана, вернуть ему здоровье, и я буду долгие часы проводить с детьми. Я устала. С каждым днем я чувствую себя все более усталой.
      Пока она думала об этом, дыхание ребенка становилось все более прерывистым, он перестал узнавать мать.
      Чуть погодя она осознала, как мягкие руки забрали у нее из рук мертвого ребенка.
      Одним из последствий смерти ребенка стала необходимость завести нового наследника. Это означало возврат к ненавистной жизни под одной крышей с Филиппом, которого все сильнее прибирал к рукам подлейший из людей, дружок мужа, шевалье де Лоррэн.
      ***
      Между Генриеттой и Филиппом без конца возникали трения. Филипп, казалось, окончательно преисполнился ненавистью к жене. Новым источником его раздражения и зависти стало то обстоятельство, что Людовик считал нужным обсуждать с ней государственные вопросы, касающиеся отношений с Англией.
      То и дело он переходил на крик:
      - Ты намерена что-то скрывать от меня? Разве такие отношения должны быть между женой и мужем? Рассказывай, о чем ты говорила с братом!
      - Если бы он захотел поставить тебя в известность, он бы сделал это, отвечала в таких случаях Генриетта. - Почему ты не спросишь у него самого?
      - Разве это дело, столько времени проводить наедине с братом.
      - Если на то воля короля, значит, так должно быть.
      - Что там происходит между нами и англичанами? Почему в такие вопросы посвящается жена, а меня даже не ставят в известность.
      - Это вопрос не ко мне, а к королю. Филипп, разъяренный, убегал от нее и, разыскав милого дружка Лоррэна, находил утешение в словах о том, как ему, Филиппу, не повезло с женой.
      В Сен-Клу обстановка становилась все напряженнее. Осведомившись однажды о причинах долгого отсутствия среди фрейлин мадемуазель де Фьенн, Генриетта услышала в ответ, что та покинула дом.
      - Покинула? С чьего же разрешения?
      - По приказу месье, - был ответ. - Она не хотела покидать дом, но месье приказал выставить ее вон.
      ***
      Генриетта направилась в покои мужа. На кровати мужа, растянувшись, лежал шевалье де Лоррэн; сам Филипп сидел на подоконнике и глядел в сад.
      Ни тот, ни другой не встали при ее появлении. Лоррэн лениво чистил ногтем великолепный бриллиант на перстне - последний по счету подарок Филиппа.
      Генриетта закипела от гнева, но, набравшись храбрости, решила игнорировать присутствие фаворита мужа.
      - Почему вы отослали мадемуазель де Фьенн? - спросила она Филиппа. - Я находила присутствие этой дамы крайне полезным для меня.
      - Это моих рук дело, - со смехом отозвался Лоррэн.
      - Месье де Лоррэн, мне известна ваша бестактность и бесцеремонность, но я бы попросила вас не встревать в мой разговор с мужем.
      - Если со мной и дальше так намерены обращаться, я ухожу, - скорчил гримасу Лоррэн.
      - Весьма благодарна вам, что с вашей помощью я узнала средство избавиться от вашего присутствия.
      - Вы забываете, что это дом месье, а не ваш, мадам.
      - Филипп! - воскликнула Генриетта. - Почему ты спокойно сидишь и позволяешь этому чудовищу так вести себя по отношению ко мне?
      - Вероятно, ему неприятно твое присутствие, - угрюмо сказал Филипп.
      - Можешь и дальше миловаться с этой тварью, я перестану обращать на него внимание. Повторяю свой вопрос: почему ты уволил мадемуазель де Фьенн?
      - А я вам отвечу, - крикнул де Лоррэн. - Да, я имею на это право, Филипп! Я был тем, кто не желал ухода этой женщины. Мне она нравилась. Время от времени мне нравятся женщины, а она была на редкость миленькой девицей. Но месье ее отослал, потому что месье не переносил ее. И все потому, что ему показалось, будто я слишком сильно увлекся ею.
      Шевалье де Лоррэн захохотал, и Филипп нахмурился.
      - Ты полагаешь, я смирюсь с таким обхождением? - спросила Генриетта.
      - Ты не имеешь права голоса в этом вопросе, - ответил Филипп. - Теперь моя очередь сказать кое-что тебе: завтра утром мы отбываем в Вийе-Коттерэ.
      - Мы?
      - Ты, я и месье де Лоррэн.
      - Ты собираешься доставить меня туда силой?
      - Ты сделаешь это добровольно. Я устал от твоих служанок-шпионок. Гувернантка нашей дочери, видите ли, осмеливается идти к королю и жаловаться на де Лоррэна и меня, что мы смеем обращаться с тобой неподобающим образом.
      - Что ж, она, по крайней мере, сказала чистую правду.
      - И мой брат посмел требовать от меня, чтобы я исправился! И все это, мадам, благодаря вашим фрейлинам! Вот поэтому-то мы и едем в то место, где за нами никто не сможет шпионить.
      - Я больше не намерена слушать ваши речи!
      - И все же вам придется выслушать меня. Мы отъезжаем утром!
      - Я не еду.
      - Мадам, вы едете. Король не желает открытого разрыва между нами. А кроме того, вы что же, забыли о необходимости иметь наследника?
      Генриетта развернулась и оставила покои Филиппа. Ворвавшись в свою спальню, она начала мерить ее шагами взад-вперед.
      Чем, спрашивала она себя, чем я заслужила самого плохого мужа на свете?
      ***
      Одиночество стало ее счастливейшим состоянием в Вийе-Коттерэ. По ночам она горько и подолгу плакала.
      Будь у нее сын, она сумела бы добиться разрыва с Филиппом: по крайней мере, жить с таким человеком у нее не было больше сил. Вновь и вновь она оплакивала печальный жребий своего маленького сына.
      К ее великому счастью, Филипп и Лоррэн вскоре устали от уединенной жизни в Вийе-Коттерэ и вернулись ко двору.
      Был канун торжества и, как всегда, планировался ряд празднеств, но помимо них она нашла новое утешение в жизни: в один из дней к ней пожаловал высокий красивый молодой человек и принес сопроводительное письмо от Чарлза. В письме говорилось:
      "Полагаю, ты без труда заметишь о некотором моем отношении к появлению на свет подателя сего письма по имени Джеймс, по этой причине я и вверяю его в твои руки, дабы ты направляла его во всем, и прошу использовать свой авторитет тетки во благо ему во имя твоей любви ко мне..."
      Генриетта взглянула в карие, совсем как у Чарлза, глаза и обняла юношу.
      Джеймс, герцог Монмутширский, был отправлен Чарлзом с визитом к ней. Король гордился сыном; и если бы Люси Уотер имела возможность увидеть сына сейчас, она, без сомнения, тоже испытывала бы гордость.
      Генриетте известно, что Чарлз уже допустил юношу к лондонскому двору, дал ему герцогство, и что он нежно любит сына, но впервые ей довелось увидеть юношу своими глазами.
      Она вновь повеселела; это был прекрасный повод забыть о днях унижения в Вийе-Коттерэ, да и как не быть веселой рядом с сыном Чарлза.
      Отдельными проявлениями характера он напоминал ей самого Чарлза, но ему недоставало житейской мудрости брата, его беспечного цинизма и, пожалуй, той скрытой нежности, которая была так дорога Генриетте. Да и разве могло быть иначе? Ведь Чарлз один на всем свете!
      - Джеймс! - воскликнула она. - Расскажи мне о брате. Ты должен сообщить мне о нем все, до самых мельчайших подробностей: когда он встает, как проводит день.., и прочие тривиальные вещи, те относящиеся к государственным делам, но важные для меня. Я хочу знать все о моем любимом брате.
      И Джеймс рассказывал, а Генриетта то и дело отводила его в сторонку, послушать эти рассказы.
      Она требовала, чтобы он показал ей танцы, которые танцуют там, эти странные народные танцы, такие необычные здесь, во Франции. А потом вновь требовала рассказать о Чарлзе.
      Лоррэн, однако, сумел лишить ее даже этой радости.
      - Они говорят исключительно по-английски, - заметил он Филиппу. - Она прямо-таки влюблена в этого своего племянника.
      - Вздор! - сказал Филипп. - Он же сын ее горячо любимого брата.
      - Слишком горячо любимого, по мнению некоторых. Теперь она за отсутствием брата любит его сына. Это совершенно в духе Стюартов, как всем известно...
      После этого разговора Филипп не давал прохода жене своими упреками и колкостями, и жизнь с ним стала еще более невыносимой.
      ***
      В июне Мария-Тереза разрешилась сыном. По всей стране прокатилась волна всеобщего ликования. Дофин оказался болезненным и хилым мальчиком, но несмотря ни на что страна имела наследника.
      Генриетта ожидала ребенка примерно через два месяца.
      Она молила Бога даровать ей сына. В случае появления мальчика она решила во что бы то ни стало разойтись с Филиппом: поговорить с королем и объяснить всепонимающему Людовику, что ни одна женщина, равная ей по происхождению, не сумела бы перенести такого обращения с собой.
      Ее сильно беспокоила мать, состарившаяся на глазах после возвращения из Англии. В дни неурядиц между Англией и Францией та заболела, и по ночам мучилась бессонницей и тревожными мыслями о будущем отношений между сыном и племянником.
      У Генриетты приближались роды, ей уже не разрешалось вставать, и мать сама приехала к ней в Сен-Клу. Они не стали говорить о трениях между двумя королевствами или о личной жизни - слишком печальным выглядело и то и другое, поскольку Генриетта-Мария, как и весь двор, знала о повадках мужа Генриетты. Поэтому они говорили о будущем ребенке, о надеждах на рождение мальчика, а потом речь зашла о болезни королевы.
      - Я не понимаю причины моего недомогания, - сказала Генриетта-Мария. Впрочем, мне всегда казалось, что объяснять болезнь - занятие бестолковое, и мне никогда не хотелось уподобляться дамам, которые плачутся на весь свет из-за порезанного пальца или приступа головной боли. Но как бы мне хотелось суметь уснуть! Пока я лежу и бодрствую, я без конца переживаю прошлое. Оно словно проходит передо мной. Мне начинает казаться, что твой отец разговаривает со мной и заклинает меня обуздать легкомысленность Чарлза.
      - Чарлз пользуется всеобщей любовью, мама. Вот уж о нем-то я беспокоюсь меньше всего! Может быть, его подданные просто обожают веселых королей, и выходки Чарлза им по сердцу. Они так устали от суровых кромвелевских порядков.
      - Но женщины его двора! Дело не в любовнице.., или в двух. Но это же не двор, а настоящий сераль!
      - Мама, Чарлз будет Чарлзом, что бы ни говорили о нем.
      - И при этом - не иметь наследника! Кроме одного только Джеймса Крофтса.., или Монмута.., как его там теперь?
      - Очаровательный мальчик, - сказала Генриетта.
      - И кажется, в будущем - такой же распутник, как его отец и мать.
      - Люси Уотер, - задумчиво сказала Генриетта. - Мне довелось ее однажды видеть. Красивая женщина.., но бесхарактерная, как мне показалось. Впрочем, Чарлз любил ее и сдержал обещания относительно сына, и о дочери позаботился, хотя, если верить языкам, он ей вовсе не отец.
      - Он готов поднять руки перед любой девкой, которая придет к нему и скажет, что он отец ее ребенка.
      - Милый Чарлз! Он всегда отличался излишним добродушием. Мама, только не надо беспокоиться. Я пришлю к тебе своего врача, пусть пропишет тебе что-нибудь от бессонницы:
      - Дитя мое, да сохранят тебя все святые. Да проведут они тебя через горести к счастью! Да будет твоя жизнь счастливее моей.
      - Я все время думаю, что у тебя был добрый, славный муж, который был тебе верен, мама. Ведь это такое счастье!
      - Ах, иметь такого, как он.., и потерять его, потерять навсегда!..
      Мать и дочь погрузились в молчание, и немного погодя Генриетта-Мария отбыла в Коломб.
      Через четыре дня у Генриетты родилась дочь. Мать не пришла взглянуть на внучку: к тому времени она была уже слишком больна, чтобы покидать Коломб.
      ***
      Генриетта-Мария лежала в постели, врачи, присланные дочерью, столпились вокруг.
      - Вашему величеству необходим сон, - сказал месье Вало. - Отдохнув, вы сможете восстановить силы. Мы дадим вам средство, которое поможет прекратить вашу боль и уснуть.
      Уловив, что врачи говорят о каких-то гранулах, Генриетта-Мария приподнялась на локте.
      - Месье Вало, - сказала она, - мой лондонский врач доктор Майерн говорил мне, чтобы я ни при каких обстоятельствах не принимала опиум. Вы только что говорили о гранулах. Это гранулы опиума?
      - Ваше величество, - разъяснил Вало, - вам нужно во что бы то ни стало уснуть. Эти гранулы гарантируют вам сон. Все присутствующие здесь коллеги согласны, что вам необходимо принять это снотворное, ибо без сна вы не поправитесь.
      - Но меня строго предостерегали от употребления опиума из-за моего слабого сердца.
      - Эта доза очень и очень мала, и мы просим ваше величество прислушаться к нашему общему мнению.
      - Что ж, вы врачи, - сказала Генриетта-Мария.
      - Тогда в вашем присутствии, я даю указание этой прислужнице дать вам лекарство в одиннадцать вечера.
      В этот день и без лекарства Генриетта-Мария почувствовала себя лучше. Она сумела немного поесть, а вскоре после ужина служанки помогли ей лечь в постель.
      - Я чувствую себя очень усталой, - сказала она. - Не сомневаюсь, что снотворное поможет мне сегодня наконец-то уснуть.
      - Однако еще два часа до приема лекарства, ваше величество, - сказала служанка.
      - Тогда я прилягу и подожду.
      Служанки покинули ее, и через два часа одна из них принесла лекарство. Королева в это время мирно спала.
      - Мадам, - сказала женщина, - вам следует проснуться и выпить это. Доктор велел, чтобы я напомнила вам об этом.
      Все еще полусонная, Генриетта-Мария приподнялась и выпила лекарство, не подумав даже о том, насколько абсурдно будить спящего человека, чтобы дать ему снотворное.
      Когда утром прислуга пришла разбудить ее, она была мертва.
      ***
      Генриетта держала на руках ребенка. Итак, еще одна ночь. Выходит, ей вновь придется возобновить мучительные отношения с Филиппом? Это было чересчур, требовать от нее такого! Она не способна на это, она слишком ненавидит Филиппа!
      Пришли фрейлины и сообщили о том, что мадемуазель де Монпансье просит принять ее.
      Когда мадемуазель вошла, на ее лице были видны следы слез. Обняв Генриетту, она зашлась в рыданьях.
      - Я приехала прямо из Коломба, - сказала она.
      Генриетта тщетно пыталась выдавить из себя хоть слово. "Мама тяжело больна? - подумала она. - Но она давно уже тяжело болеет. Мама мертва? Мама.., ушла от меня?"
      - Она умерла во сне, - сказала мадемуазель. - Это была мирная кончина. Она никак не могла уснуть, и доктора дали ей лекарство от бессонницы, которое оказалось настолько сильным, что она уже больше никогда не проснется.
      Генриетта молчала: она по-прежнему не могла сказать ни слова.
      ***
      В Сен-Клу приехал Людовик. Он был полон нежности, как всегда в тех случаях, когда любимые им люди оказывались в беде.
      - Это жестокий удар, дорогая, - сказал он. - Мне понятны твои страдания. Кроме того, поведение моего брата просто чудовищно. Я его увещевал, но он на каплю не изменил своего поведения.
      - Ваше величество добры ко мне.
      - У меня такое ощущение, что я никогда не смогу быть достаточно добр к тебе, Генриетта. Ты знаешь, как я тебя люблю. Всякий раз при виде тебя я ощущаю величайшее сожаление. У меня есть жена.., и другие, но ты, Генриетта, стоишь особняком среди них всех.
      - Мое сердце согревается от таких слов.
      - Ты и я связаны, дорогая.., теснее, чем любые другие двое на этом свете.
      Он ласково обнял ее: вид у нее был более хрупкий и истонченный, чем когда-либо прежде.
      - Знаю, ты любишь меня, - сказал король и, помолчав, добавил:
      - Твой брат попросил, чтобы тебе было разрешено посетить его.
      Она невольно улыбнулась, и застарелая ревность пронзила сердце Людовика, пронзила остро и холодно - как удар кинжала.
      - Он пишет, что давно не видел тебя, что вам в вашем общем горе необходимо побыть вместе.
      - Если бы я могла поехать!..
      - Я уже говорил с Филиппом. Он против поездки.
      - А вы, сир?
      - Филипп твой муж. Его согласие обязательное условие поездки. Но можно заставить его дать такое согласие. Генриетта, я хотел бы поговорить с тобой на очень секретную тему. Я знаю, тебе можно поручить это дело... Оно очень важно для меня - именно для меня!
      - Я твоя подданная, Людовик.
      - Но ты и англичанка.
      - Не вполне. Моя страна - Франция. Я здесь прожила всю свою жизнь. И ты мой король.
      - И не только король?
      - Да, Людовик. Ты - мой король и ты - моя любовь.
      Он вздохнул.
      - Я хочу заключить договор с твоим братом. Сверхсекретный договор. Но, вероятно, его сначала потребуется убедить в необходимости заключения такого соглашения.
      Сердце Генриетты заколотилось.
      - Нет никого, кто смог бы его убедить.., как ты, - продолжал Людовик.
      - Что это за соглашение, Людовик?
      - Я это скажу только уверившись, что ты до конца моя. О его содержании знают очень и очень немногие, и я хотел бы верить тебе, Генриетта. Верить от начала и до конца.
      Он пристально глядел ей в глаза. Генриетта уже знала это сверкание его взора - таким взглядом он смотрел на своих будущих любовниц. Но сейчас речь шла о соблазне иного рода - он подвигал ее на духовную измену. Это была ревность любовника к брату любимой, требование полной капитуляции, превращение ее - нет, не в любовницу, но в рабыню - агента при чужом дворе.
      И любовь к этому человеку, затаенная многолетняя любовь, вырвалась из глубин души, захлестнула и раздавила ее.
      Ей было ясно, что, сказав "нет", она потеряет его навсегда, а подчинившись ему полностью и бесповоротно, навеки свяжет себя с ним, ибо, питая к ней чувства не меньшие, чем к любовницам, он видел в ней человека, способного на то, что недоступно другим. У нее было то, что кроме нее никто не мог ему предложить: влияние на царственного брата. Но прежде всего он решил во что бы то ни стало распознать меру ее любви в сравнении с любовью к брату.
      Она почувствовала, что еще секунда - и она потеряет сознание, и откуда-то со стороны услышала свой голос:
      - Людовик... Я твоя.., целиком и полностью.
      ***
      В Сен-Клу разгорелась очередная ссора. Филипп был в гневе на жену.
      Король арестовал шевалье де Лоррэна и посадил его в Бастилию. Тот неоднократно оскорблял мадам, и это, по мнению короля, было достаточным основанием для наказания.
      Мадам стала фавориткой короля. Все было теперь как в былые дни: где Людовик, там и Генриетта. Они вновь прогуливались по рощам и аллеям Фонтенбло и Версаля под руку друг с другом, они вдвоем долгие часы проводили с тем или иным министром короля, ибо мадам стала не просто сердечным другом короля, но и его политическим советником.
      Филипп однажды застал их, задумчиво склонившихся над какой-то бумагой, которую они при его появлении немедленно спрятали. Ярость его по этому поводу была беспредельной.
      - О чем беседовал с тобой король? - спрашивал он настойчиво. - Отвечай мне! Отвечай немедленно! Я не позволю так обращаться со мной, я, в конце концов, брат короля.
      Она холодно парировала:
      - Обо всем этом тебе следует поинтересоваться у короля. Он сам скажет тебе то, что считает нужным.
      - Пресвятая Богородица! Тогда вот что: ты у нас сейчас, можно сказать, министр, так что давай-ка позаботься о том, чтобы король освободил де Лоррэна.
      - Я не собираюсь ничего подобного делать.
      - Нет, ты это сделаешь, сделаешь! Небось радовалась, заточив моего друга в тюрьму. Так вот, единственный способ для вас, мадам, продолжить совместную жизнь со мной - выпустить Лоррэна и жить с ним под одной крышей. Мы должны сноса быть вместе, нас снова должно стать трое, и если даже это неугодно тебе, тебе придется смириться.
      - Я не собираюсь этого терпеть. И кроме того, король пока что еще не освободил его и, кажется, не собирается.
      - Если ты его не освободишь, я не пущу тебя в Англию.
      - Король желает, чтобы я поехала в Англию.
      - В любом случае, ты не сможешь там задержаться надолго.
      Она отвернулась и пожала плечами.
      - Я разведусь с тобой! - крикнул он.
      - Это самые приятные слова, которые я слышала от тебя за долгое время.
      - Тогда я не разведусь с тобой. Я сделаю твою жизнь адом!..
      - Ты уже сделал это, и ничего хуже того, что было, ты не сумеешь сделать.
      - Ты душевнобольная! И скоро все смогут в этом убедиться. Ты всего лишь жалкий мешок из кожи и костей!
      - Где уж мне сравниться с твоими дружками месье де Марсаном и шевалье де Бевроном.
      - Да, где уж сравниться!
      - Надеюсь, они станут для тебя утешением за потерю твоего несравненного Лоррэна.
      Филипп буквально вылетел из комнаты. Он готов был взорваться от ярости. Всегда, всегда так: он проигравший, а Людовик - победитель! Так было в детстве, так осталось сейчас!
      Как ему хотелось, чтобы брак с Генриеттой оказался всего лишь сном!
      ***
      Генриетта никак не могла уснуть.
      Теперь она знала условия договора: ради Людовика и его любви она должна склонить брата к поступку, который, и она отдавала в этом себе отчет, пойдет ему во вред.
      Иногда ей хотелось прошептать себе: я не могу! Ей вспоминался ужасный финал жизни отца, который пошел против воли своего народа. Не того ли самого требовал Людовик от Чарлза?
      Она повторяла про себя текст документа пункт за пунктом. Чарлз должен был присоединиться к Людовику для вторжения в Голландию. Французы не пользовались в Англии особой любовью, и это было нелегким и по-своему опасным шагом, но не эта статья договора вызывала в ней наибольшую тревогу.
      Чарлзу надлежало сделать публичное заявление об обращении в римско-католическую веру. Людовик обещал в случае подписания договора выплатить ему кругленькую сумму и предоставить войска и снаряжение на случай столкновения с подданными, если тем не понравится решение короля.
      Людовик сказал в ответ на ее сомнения:
      - Мне представляется, что только в лице католической Англии мы можем иметь надежного союзника.
      - Но если англичане не воспримут короля-католика?
      - Поживем - увидим.
      - Но для Англии это может обернуться трагедией?
      - Дорогая моя, предмет нашей заботы - Франция. Между прочим, твой брат по складу характера и воспитанию скорее француз, чем англичанин. Для того, кто и так наполовину француз, было бы совершенно естественно принять нашу веру. До меня доходили слухи о том, что он и его брат Джеймс были бы не против такого шага.
      - Но народ Англии...
      - Я уже сказал: сначала Франция, затем все остальное. Твой брат придумает, как лучше все это обставить. Мы же не требуем от него немедленного заявления о переходе в католичество. Он сможет сделать это, когда сочтет нужным. О сроках публичного оглашения решать ему. С нашей стороны это и без того очень серьезная льгота.
      Но опять ночь, и опять она не может уснуть.
      - Я люблю их обоих, - шептала она. - Я люблю Людовика, я люблю Чарлза, я люблю Францию и я люблю Англию.
      Но ей не надо было объяснять, что она ставила на карту безопасность и благополучие Англии, потому что ей предстояло уговорить любимого ею Чарлза подвергнуть риску свою корону во имя интересов любимого ею еще больше Людовика.
      Ее прибытие в Дувр было обставлено с большой помпой. В ее свите помимо прочих оказалась молоденькая девушка, можно сказать, еще девочка, красота и свежесть которой очень импонировали Генриетте. Она приблизила ее к себе, поскольку ей доставляло удовольствие на приемах и церемониях наблюдать ее искренний полудетский восторг и восхищение. Ее новая фрейлина была дочерью бедного бретонского дворянина и звали ее Луиза де Керуаль.
      Это было чудесное мгновение, когда Чарлз и Монмут поднялись на палубу, приветствуя ее на земле Англии.
      Она тут же попала в крепкие объятия Чарлза и увидела слезы на его глазах.
      - Минетта! Столько времени прошло! А какая ты хрупкая, милая моя, бесценная моя!
      После церемониального приветствия был устроен званый обед в ее честь, а затем они остались наедине. Он сказал, что ему больно видеть ее в таком болезненном состоянии. Ему известно о ее страданиях, о браке, который оказался истинной пыткой, об истории с Лоррэном. Еще он добавил, что много бы отдал за то, чтобы этот джентльмен оказался у него в руках.
      Как близки друг другу были они в эти часы!
      Потом он изучил условия секретного договора, привезенного ею. Она тем временем наблюдала за его худым, смуглым, умным лицом. Она чувствовала себя не в, своей тарелке, и Чарлз это почувствовал и понял причину ее беспокойства. Он понял все, и она заранее могла бы догадаться, что ничего не сможет скрыть от него.
      Более того, он уже предвидел аргументы, к которым она прибегнет, чтобы склонить его к подписанию договора; он понял, и это самое главное, что она не на его стороне. Это было его характерной чертой - все понимать; его ум всегда был настороже. Он не раз говаривал, что если бы не лень, из него вышел бы образцовый государственный муж, и будь он падок до вопросов государственной жизни так же, как и до женщин, он стал бы несравненно лучшим королем, но одновременно никуда не годным любовником.
      Итак, ему стало ясно, что Людовик послал Генриетту с миссией, использовав ее любовь к королю Франции.
      Чарлз на мгновение возмутился: не по причине ее измены - он ведь был всего лишь братом, и должен был появиться тот, кого она полюбит сильнее и безогляднее - но потому, что ей приходится страдать во Франции. Он знал ее гордый нрав, знал об унижениях, которым она подвергалась со стороны Филиппа, знал, что, едва приехав, она будет вынуждена вскоре уехать обратно во Францию, и там ее положение могло стать сносным только в том случае, если она станет фавориткой короля. Чарлз любил ее и, как оказалось, гораздо больше, чем она его. "Я не государственный муж, а ничтожество! - подумал он с легкой горечью, но тут же добавил про себя:
      - Зато - хороший любовник!"
      Он взял ее лицо в ладони и поцеловал.
      - Я всецело и полностью твой, Минетта, - сказал он.
      Его сознание лихорадочно работало. Подписав договор, я получаю деньги от Людовика - это хорошо! Далее, о своем обращении я объявлю, когда сочту нужным - тоже хорошо!
      Мой дед сказал: Париж стоит мессы! Так может быть, счастье моей сестры, которую я люблю больше всех на свете, стоит моей подписи под договором?"
      Он усадил ее напротив себя.
      - Милая моя Минетта, - сказал он. - Ты должна вернуться как триумфатор. Людовик - твой друг. Нет друга лучше и надежнее, чем король страны, в которой ты живешь, при условии, конечно, что король знает, как удержать корону на голове и голову на плечах. Ну, а у тебя, сестра моя, не один, а два таких короля, и оба любят тебя. Когда ты вернешься во Францию с моей подписью под этой бумагой, ее автор, разумеется, не сможет не любить тебя. Но не думаю, что даже после этого он будет любить тебя больше, чем король Англии. Счастливица Минетта! Быть любимой двумя королями!
      Ему не хотелось отпускать ее, а поскольку он не хотел видеть ее слезы, он сделал то, что от него требовалось.
      Теперь в руках у Генриетты было все, ради чего она приехала. Чарлз и на этот раз нашел выход из ситуации: он всегда находил выход из любой ситуации.
      ***
      Договор был отправлен во Францию депешей. Деловая часть оказалась исчерпана, пришла очередь развлечений. Чарлз решил блеснуть перед сестрой и показать, что английский двор ничем не уступит французскому. Но величайшей радостью, повторял он вновь и вновь, была для него сама возможность видеть милую сестричку.
      Дни летели один за другим, и пробил час отъезда.
      - Ты получишь от меня прощальный подарок, - сказала она, стоя у трапа корабля. - Вещичку, которая всегда будет напоминать тебе о нашей встрече.
      Она подозвала Луизу де Керуаль и велела принести шкатулку с драгоценными камнями, чтобы король выбрал себе камень по усмотрению. Но когда девушка вернулась, глаза короля были прикованы не к шкатулке, а к молоденькой фрейлине.
      - Прошу тебя, выбери себе что-нибудь, брат, - попросила Генриетта.
      Чарлз положил руку на плечо девочки.
      - Я выбираю это прекрасное дитя, - сказал он. - Пусть останется при моем дворе. Это единственная драгоценность, которую мне не терпится иметь.
      Красивые глаза Луизы широко распахнулись: она тоже не осталась безразличной к его обаянию.
      - Нет, - торопливо сказала Генриетта. - Я отвечаю перед ее родителями и не могу без нее уехать. Возьми.., хотя бы этот рубин, Чарлз.
      Но Чарлз и Луиза продолжали обмениваться взглядами, и, прежде чем Генриетта взошла на корабль, он успел поцеловать девочку.
      - Я тебя не забуду, - сказал он ей. - Однажды ты вновь приедешь ко мне и останешься.
      Вот так в жаркий июльский полдень Генриетта услышала прощальные слова Чарлза, и все присутствовавшие при расставании плакали при виде их горя и говорили вполголоса, что не было еще на свете среди королей и королев брата с сестрой, которые любили бы друг друга так же сильно, как эти двое.
      ***
      Людовик встретил ее по возвращению во Францию с редкой сердечностью. Она вновь была его любимым другом; теперь он поверил ей полностью и бесповоротно и для него больше не вставал вопрос, кому же из двух королей принадлежит ее любовь.
      Впереди были балы, маскарады, празднества, балеты, и королевой двора вновь предстояло стать Генриетте.
      Какое-то время, недели две, она вовсю наслаждалась своим успехом и была весела. Но затем вновь стало всплывать по ночам смуглое и умное лицо человека, которого она так любила, а в голове вертелась мысль, что он - мастер по части любви - оказался более верным в их взаимной любви. Ради нее он поставил подпись под договором, в то время как она заставила его это сделать ради Людовика. Он знал, что говорил, когда то и дело повторял: "Любовь - не просто удовольствие, но - честь!"
      Он выразил эти мысли в стихах, которые показал ей:
      ...Мне кажется, нет ничего на свете
      Превыше радостей любви.
      Но она предала его и теперь знала, что никогда больше не сможет почувствовать себя счастливой.
      Бессонные ночи начали сказываться на здоровье, и это заметила не только она, но и дамы из ее свиты. Она еще больше исхудала, и вид у нее стал слишком изнуренный для молодой женщины двадцати семи лет.
      Филипп по-прежнему не давал ей жизни. Он вновь и вновь напоминал ей о ее влиянии на короля и требовал добиться освобождения де Лоррэна, а в случае, если она этого не сделает, угрожал ей тяжкими последствиями.
      Она, и без того уставшая, отворачивалась и не слушала его. Он заставлял ее жить вместе с ним в Сен-Клу, где, казалось, задался целью сделать ее жизнь и вовсе непереносимой. Только приказ короля позволял ей выезжать в Версаль, но вслед ей тут же летели указания как можно скорее возвращаться в Сен-Клу.
      День за днем ей приходилось терпеть его общество, его непрерывные жалобы и попреки, и это мучило ее наряду с упреками ее собственной совести.
      У нее открылся сильный кашель; бывали дни, когда она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы сносить бремя жизни.
      Однажды вечером, через какую-нибудь пару-тройку недель после возвращения, она обедала с Филиппом и фрейлинами, когда почувствовала вдруг, как ею овладевает странная апатия. Когда обед закончился, она прилегла на диванные подушки, заявив, что чувствует себя необычайно усталой. День был жаркий, и она уснула и начала грезить. Ей снилось, что она подплывает к белым скалам Дувра, брат взбегает на корабль и протягивает руки, но она, отвернувшись, плачет от непереносимого стыда.
      Очнувшись от сна, она услышала тихие голоса:
      - Какой больной вид у мадам. Вы обратили внимание?
      Затем послышался голос Филиппа.
      - Никогда еще не видел ее столь больной.
      - Это все после поездки в Англию. Она так и не оправилась со времени возвращения.
      - Ох, уж эта поездка в Англию! - снова сказал Филипп. - И как я только разрешил ей поехать туда!
      Генриетта открыла глаза и сказала:
      - Я хочу пить.
      Мадам де Гурдон, одна из ее фрейлин, поспешила принести стакан цикориевого кофе. Генриетта выпила и в то же мгновение ощутила пронзительную боль в боку. Забившись в судорогах, она закричала:
      - Боже! Как больно! Что было в стакане? Мне кажется, меня отравили!
      При этих словах ее взгляд застыл на Филиппе, поспешившем к ней.
      Фрейлины помогли распустить шнуровку, и она без сознания упала на диванные подушки.
      Некоторое время спустя она с трудом разомкнула глаза и пробормотала:
      - Какое.., мученье! Я не вынесу! Кто меня отравил?
      Она вновь взглянула на Филиппа. Тот упал перед ней на колени.
      - Ты поправишься, - сказал он. - Ты обязательно должна поправиться!
      - Ты разлюбил меня, Филипп, - сказала она чуть слышно. - А впрочем, ты никогда меня и не любил.
      Филипп, закрыв лицо руками, в голос зарыдал. Одна из дам была послана за исповедником, другая позаботилась о том, чтобы сохранить для обследования цикориевый кофе.
      - Мадам, - шепотом сказала одна из женщин, - врачи скоро будут здесь.
      - Скорее мне нужен духовник, - ответила Генриетта.
      Дамы с участием смотрели на нее. Сквозь туман в голове от непереносимой боли Генриетта почувствовала, что они подозревают мужа. Они не сомневались, что их хозяйка отравлена, а убийца - Филипп.
      ***
      Прошло несколько часов. На Филиппа было страшно взглянуть, такой у него был жалкий вид, но Генриетта по-прежнему не верила ему. Он решил исполнить свои угрозы в мой адрес, говорила она себе, и составил этот план.., вместе с Лоррэном.
      - Мадам, мадам.., скушайте этот суп, - попросила одна из дам. - Это вернет вам силы.
      - Ничто больше не вернет мне силы. Утром меня уже не будет, и я знаю, что говорю.
      Закрыв глаза, она подумала: да и не хочу я больше здесь оставаться. Я не хочу жить, до конца дней попрекая себя...
      Немного погодя она сказала:
      - Есть человек, у которого при известии о моей кончине сердце разобьется на части. Вы поняли, о ком я говорю? Это мой английский брат, который любит меня больше, чем кого-либо другого на свете.
      - Мадам, - услышала она в ответ, - король выехал, чтобы увидеть вас.
      ***
      Когда Людовик приехал, она лежала на спине, совершенно измученная. Он с трудом узнал ее, такой маленькой показалась она ему в ночной рубашке с открытым воротом, чтобы следить за дыханием. Лицо ее было смертельно бледным, прекрасные глаза запали; она скорее производила впечатление мертвой.
      У нее едва хватило сил, чтобы взглянуть на него. Он словно плыл перед ее глазами: высокий, внушительный, самый красивый мужчина на свете.
      - Людовик, - ее губы с трудом произнесли слово.
      - Генриетта.., милая!..
      - Людовик... Я умираю... Я скоро умру...
      - Нет! - крикнул он, и она услышала, как он всхлипнул, - нет, ты выздоровеешь! Ты обязана выздороветь!
      - Первое, что ты услышишь поутру, - известие о моей смерти.
      - Не бывать этому! Этого не должно быть!
      - Людовик, ты король и привык приказывать и распоряжаться, но даже ты не можешь приказать смерти уйти вон, если она решила прибрать меня к рукам.
      Людовик повернулся к врачам.
      - Неужели вы позволите ей умереть?.. Ничего не попробовав?
      - Сир, здесь мы бессильны.
      - Людовик, - воскликнула она, - вернись ко мне! Возьми мою руку.., в последний раз.
      Его глаза ослепли от слез, и он с трудом различал ее.
      - Генриетта, - прошептал он, - Генриетта, ты не можешь оставить меня. Ты не должна этого делать...
      - Мне придется оставить тебя.., тебя и Чарлза.., вас обоих, кого я так сильно любила. Найдутся многие, кто утешат тебя... Я беспокоюсь за Чарлза, за моего брата. Он теряет ту, которую любил больше всех на земле. Людовик, ты напишешь ему? Ты расскажешь ему о моем конце? Передай, что я говорила о нем перед смертью. Расскажи ему все... А если я чем и навредила ему..". Я любила его... Я всегда любила его.
      - Я пошлю ему письмо. Я утешу его, прислав эту бретонскую девочку, что была с тобой... Ты ведь говорила, он очень хотел, чтобы она осталась. Она утешит его... Она будет напоминанием о тебе... Я пошлю ее к его двору, в качестве утешения, от меня и тебя...
      Генриетта попыталась мотнуть головой. Она поняла замысел Людовика: послать девочку, чтобы та делала то, чем занималась раньше ее хозяйка, - шпионила в пользу Франции.
      - Людовик, - задыхаясь, сказала она. - Нет.., нет.
      - Но ты поправишься, - упорно повторял король. - Я приказываю тебе выздороветь! Ты не можешь покинуть меня. Я не разрешаю тебе делать этого!
      Прибыл кюре прихода Сен-Клу. Причастив умирающую, он попросил взять в руки распятие, ранее принадлежавшее королеве Анне.
      Всем стало ясно, что ждать осталось недолго.
      Мужчины и женщины, придворные и челядь - все столпились в большом зале, потому что весть о том, что мадам умирает, молниеносно разлетелась по столице.
      Подле кровати стоял король, и его большое тело сотрясалось от рыданий.
      - Поцелуйте меня в последний раз, сир, - прошептала Генриетта. - Не плачьте по мне, а то и я чего доброго заплачу. Ты теряешь хорошего слугу, Людовик. Во все времена больше всего на свете я боялась потерять твое расположение.., больше, чем умереть. И если я поступала плохо.., то это потому, что я верно служила вам. Людовик, не забывайте меня...
      Он нежно поцеловал ее и, встав на колени перед кроватью, закрыл лицо руками.
      ***
      Чарлз был потрясен новостью. Генриетта, всего несколько недель назад гостившая у него, умерла!
      Минетта, его любимая сестра, от которой сейчас остались только письма! Минетта, которую он любил больше всех и вся, ибо страсть к любовницам была мимолетна, а любовь к сестре он пронес через всю жизнь.
      И эта Минетта умерла!
      Говорили, что она была отравлена, а виновниками смерти назывались Филипп и шевалье де Лоррэн.
      Чарлз в приступе ярости потребовал вскрытия и судебного расследования и встретил полнейшее участие Людовика.
      "Мы все понесли горестную утрату, - писал французский король своему английскому родственнику. - Если имел место преступный заговор, я не меньше вас жажду покарать убийцу".
      Цикориевый кофе проверили и даже дали выпить его другим, но никаких следов яда не обнаружили, точно так же, как не дало результатов вскрытие. После этого вспомнили, что покойная давно уже не отличалась особым здоровьем и что внезапная смерть всякой высокой особы дает пищу слухам об отравлении.
      Чарлз был не в силах скрыть горя. Он запретил кому-либо говорить о ней и отгородился от развлечений двора. По слухам, никто из его приближенных не видел его таким убитым.
      Но тут ко двору прибыла та, кто по мысли французского короля могла бы хоть немного, но утешить его английского собрата, напоминая последнему о сестре. Это был тот драгоценный камень, который Чарлз выпрашивал у Генриетты перед ее отъездом. Генриетта сама пожелала, писал Людовик, чтобы брат получил его в свои руки. В сопроводительном письме выражалась надежда, что король Англии уделит фрейлине сестры "кусочек нежности" и поможет ей прижиться при дворе.
      В лице юной бретонки Луизы де Керуаль оба короля обрели замену без времени умершей Генриетте.
      Людовик, получив нового агента при английском дворе, который взял на себя ту службу, которую раньше выполняла Генриетта, Чарлз, наслаждаясь свежей красотой ее молодости, смягчающей его горе. Он выполнил просьбу Людовика и уделил ей "кусочек нежности", и с тех пор она напоминала ему о Генриетте, точно так же, как Момут напоминал о Люси.
      В любви - утеха, говорил он всегда, и сам жил по этому правилу. Впереди и у него, и у Людовика было много лет, преисполненных этими утехами, много женщин, память о которых туманилась и теряла четкость, как это произошло с Люси, но до конца жизни он хранил в душе воспоминания о своей драгоценной маленькой Минетте.