К ЧИТАТЕЛЮ

В предыдущем томе нашей серии под названием «Конунг» читатели уже познакомились с одним из самых драматичных в истории Норвегии периодов – эпохой «гражданских» войн и «самозванничества» (XI—XII вв.).

В стране было два конунга – Сверрир и Магнус, причем первый имел на престол права весьма сомнительные.

Сверрир возглавлял войско биркебейнеров (букв.«березовоногие»), которые получили это прозвище за то, что пообносившись за время скитаний в лесах, завертывали ноги в бересту.

Против сторонников Сверрира выступали кукольщики (иди плащевики) и посошники.

Кукольщики приверженцев Магнуса называли из-за плаща без рукавов и с капюшоном, которые носили духовные лица, которые, в основном, и противились власти Сверрира.

Епископ Николас даже собрал против самозванца войско, получившее прозвание посошники (от епископского посоха).

Вообще, надо сказать, что в этой борьбе противники не особенно стеснялись оскорблять друг друга. Вот как описывается это в старой «Саге о Сверрире»: «У Николаса и его людей был мальчик, которого они называли Инги сын Магнуса конунга сына Эрлинга.

Берестеники же говорили, что он датчанин и зовется Торгильс Кучка Дерьма».

Об этом периоде и о борьбе за власть после смерти Сверрира пойдет речь в этой книге.

В том вошли заключительная часть трилогии Коре Холта «Конунг» и роман Харальда Тюсберга «Хакон. Наследство».

Счастливого плавания на викингских драккарах!

ПРОЛОГ

Я, Аудун Фаререц, верный спутник конунга Сверрира в добрые и лихие времена. Я все еще здесь, в усадьбе Рафнаберг в Ботне, – мрак сгустился над этим затерянным человеческим жилищем у края отвесной кручи, обрывающейся в море. Вокруг очага стоят мои немногочисленные воины, биркебейнеры[1], сжимая в руках оружие. Вместе с ними Малыш, тщедушный горбун, раньше личный слуга конунга Сверрира, а теперь мой. Тут же и хозяин усадьбы бонд Дагфинн, и его бедная жена по имени Гудвейг. Справа от меня, в ночной сорочке, в синем плаще на плечах стоит дочь покойного конунга Сверрира йомфру Кристин и с ней ее служанка, прекрасная йомфру Лив.

Сюда, в Рафнаберг, мы прибыли на восьмой день после праздника Перстня[2], когда кровь Господа нашего Иисуса Христа была перенесена из Йорсалира[3] в Нидарос[4]. Спасаясь бегством из Осло в Бьёргюн[5], мы оказались в этих краях и были вынуждены искать убежища в усадьбе Рафнаберг. Корабли баглеров[6] стояли южнее, в устье фьорда, запирая нам выход. Жестокие противники конунга Сверрира назначили высокую цену за мою голову – это так. Ибо я, священник и воин, следовал повсюду за конунгом Сверриром, и был единственным свидетелем всех его тайных подвигов и злодеяний. Они назначили высокую цену и за йомфру Кристин, не за голову ее, но за юное, девственное лоно. Есть только один человек, способный уберечь ее от этого позорного надругательства. Этот человек – я.

Пока зимние метели хранили нас от натиска баглеров, я коротал время, рассказывая йомфру Кристин суровую и прекрасную сагу о ее отце конунге. Я уже достиг того дня в одном далеком году, когда ярл Эрлинг Кривой опустился на колени в собственную кровь и лобызал корни травы в агонии смерти. Здесь я был вынужден прервать рассказ о конунге Сверрире, ибо один из моих людей – впрочем, я неправ, называя его своим, он не принадлежит никому, кроме всемогущего Сына Божия, – без моего позволения решил прорваться сквозь снежные сугробы к баглерам в Тунсберг. Он хотел броситься в ноги нашим недругам и сказать: «Даруйте нам мир! Дочь конунга, которую вы ищете, в Рафнаберге в Ботне! Убейте ее или надругайтесь над ней, – и кровь юной госпожи на ваших руках ввергнет вас в геенну огненную. Или же, дрогнув при виде гнева всемогущего Господа, отбросьте ваше оружие и положим конец проклятой братоубийственной войне».

Так хотел он сказать.

До этого происшествия я созвал своих людей и всех, кто был в усадьбе, и сказал: кто предаст нас, лишится руки.

Это мало помогло. Гаут покинул нас без моего позволения. Я послал за ним одного из лучших моих людей, Сигурда из Сальтнеса. Сигурд привел Гаута назад.

У Гаута и прежде была только одна рука, другую ему отсекли еще в юности. С тех пор Гаут бродил по стране, чтобы прощать. Он верил – с настойчивостью, достойной уважения, хотя порою и злившей меня, – что если он найдет виновных и простит, рука отрастет заново. Когда он опять стоял передо мной – замерзший, побежденный, но умевший внушать своим противникам мысль о поражении, – я собрал своих немногих биркебейнеров, кликнул усадебную челядь и велел Малышу призвать сюда йомфру Кристин и ее служанку, прекрасную йомфру Лив.

Я сказал:

– Здесь, вокруг очага, дочь конунга и вы, мои воины! Наш долг защищать ее: как апостолы Иисуса следовали за Спасителем, так и мы должны следовать за йомфру Кристин. Но нашелся и среди нас подобный Иуде, так пусть же он дорого заплатит за свое предательство – так, что пресвятая Богородица заплачет кровавыми слезами и отвратит от нас свой лик.

Итак, я отсеку его единственную руку.

Имеет одну, пусть же не имеет ничего.

Но слабость обуяла меня. Я крикнул собравшимся:

– Что сделал бы конунг, стоя на моем месте? Ты, Гаут, был и моим другом, и конунговым, – всегда прощал ты, когда мы осуждали. Что сделал бы конунг Сверрир, грозный, но милующий, на моем месте?

Йомфру Кристин сказала:

– Господин Аудун, дозволь спросить тебя: что за сокровенная сила была в моем отце конунге? Что таил он в сердце, невидимое никому?

Я отвернулся от нее, схватил за грудки Сигурда, приподняв его над полом. – Уведи Гаута, – сказал я, – Ты человек конунга, поступи с ним так, как по-твоему, гласила бы воля конунга. И приведи его сюда – с единственной рукой или без нее.

Сигурд взял Гаута и вышел.

Йомфру Кристин промолвила:

– Скоро они возвратятся…

Они вернулись, – и кровавый шлейф стелился позади человека, ходившего по стране, чтобы прощать.

Гаут в беспамятстве прикасается к моей рубахе и пачкает ее кровью. Меня мутит, я хочу оттолкнуть его. Кричит женщина, я прислоняю Гаута к длинному столу, пытаясь нащупать руку, которой больше не существует. Кричу людям:

– Прочь отсюда! Все по местам! Кто заснет, лишится руки!

Люди вскакивают, у очага остаются женщины, бонд Дагфинн, Гаут и я. Гаут сползает на стол, лицо белое, как нутряной жир. Я склоняюсь над ним, чтобы узнать, есть ли в нем еще дыхание жизни. Тогда он поднимает голову и целует меня. Я отшатываюсь, потом хватаю его и тащу к скамье, укладываю там. Кричу Дагфинну:

– Неси сюда лежанку!

Кричу Гудвейг:

– Неси холст и смолу!

Стягиваю с себя рубаху, запихиваю ему под голову. Он слабо кивает в знак благодарности.

Йомфру Кристин отворачивается и распахивает полы синего плаща. Что-то отстегивает, и вот уже подает через стол свою белую ночную сорочку. Гудвейг – молчаливая, без жалоб и стенаний – поставила на огонь чан со смолой, он кипит… То, что я делаю, на моих глазах делали очень часто, – когда изменнику-горожанину или мятежному бонду отрубали руку. Я затягиваю культю веревкой, и кровь останавливается. Проворным движением втираю горячую смолу в свежую рану. Гаут вскрикивает – он лежал без сознания, боль заставила его вскочить. Я снова укладываю его. Он кричит, как раненый зверь – и кто-то падает на пол за моей спиной. Это йомфру Лив. Она так и лежит перед очагом. Я в другой раз прижигаю смолой обрубок руки, теперь он пахнет паленым. Гаут вырван из глубокого беспамятства и полусидит на скамье. Он больше не кричит – но так прикусывает язык, что кровь сочится по бороде и смешивается с кровью на его рубахе. Я раздеваю его. Впервые я вижу Гаута нагим: строитель храмов, прежде однорукий, теперь и вовсе без рук. Входит Гудвейг с ночной сорочкой йомфру Кристин. Йомфру Кристин тоже приближается и помогает держать кровоточащую култышку Гаута. Я бинтую ее, веду Гаута к лежанке, поставленной Дагфинном в углу у очага. Там укладываю.

Он вновь погружается в беспамятство.

Йомфру Кристин развязывает мешочек на поясе и высыпает в ладонь какие-то зернышки. Это засушенные лепестки роз и лаванда. Она кладет зерна на камни очага и зажигает благовония, чтобы прогнать тошнотворные запахи крови. Освежающий аромат цветов и жара смешиваются с другими запахами: человеческого пота и горелого мяса. У меня кружится голова, я плетусь к скамье и падаю на нее.

Входит Гудвейг с охапкой сена и бросает ее в кровь на полу. Я вижу, как поднимается лежавшая без сознания йомфру Лив. Она выходит из комнаты. Йомфру Кристин – дочь моего покойного конунга садится возле меня и плачет. Узкие плечики вздрагивают под плащом.

– Йомфру Кристин, – говорю я, – у меня в поясе есть серебряная коробочка, с териаком[7]. Я купил его однажды за большие деньги у одного из крестоносцев, возвращавшихся домой из Йорсалира. Эта коробочка всегда со мной, во всех скитаниях. Я хотел, если ты занеможешь, располагать единственным целебным средством. Хочешь, отдадим его Гауту?

Она кивает в ответ.

Я зову Гудвейг, та подогревает молока, я открываю коробочку, высыпаю териак в молоко и размешиваю.

Поднимаю Гаута, открываю ему рот и запрокидываю назад голову. Зажимаю его ноздри и лью молоко в горло.

Йомфру Кристин говорит:

– Когда Гаут покинул нас, чтобы найти в Тунсберге баглеров и броситься им в ноги, ты велел фру Гудвейг пасть на каменное крыльцо и молить Бога в ночи о моей безопасности. Теперь мне надо молиться о Гауте?

Я склоняю голову и размышляю. Понятно, что грешная фру Гудвейг вряд ли тронет Господа своими мольбами.

– Приведи йомфру Лив, – говорю я. Она приходит, и я обращаюсь к ней: – Ты, йомфру Кристин, ничком ляжешь на каменные ступени и будешь молить о жизни нашего доброго Гаута, ночью, на холодном ветру, легко одетая.

Лив покорно снимает плащ, я даю ей овчину, чтобы преклонить колени, и она уходит в ночь бормотать свои бесчисленные молитвы.

Гаут открывает глаза.

Я понимаю, что он хочет говорить со мной, и склоняюсь над ним.

Гаут говорит:

– Я хочу простить всех, причинивших мне зло.

– Да! Да! – отзываюсь я, не в силах совладать с собственным голосом. – Прости меня, Гаут, за то, что я содеял!

– Не ты первый, – говорит он. – Яви мне милость, позови сюда Сигурда.

Я сразу усматриваю непозволительное в этой просьбе. У нас так мало людей в дозоре: двое на берегу и двое в лесу с западной стороны. Поэтому я прошу Гаута повременить. Быть может, втайне я питал недостойную надежду, что он испустит дух до наступления дня? Я говорю, что Сигурда нельзя снять с поста среди ночи, его приведут с рассветом, Гаут! Тогда ты и даруешь ему свое прощение.

– Сейчас, – отвечает он.

И столько мощи в его голосе – хотя он слаб, – такая неукротимая сила в его горячечном взгляде, что мне остается только кликнуть Малыша. Тот подходит, я едва сдерживаюсь, чтобы не ударить его, заметив искру презрения в маленьких лукавых глазках: понимает ли он, в какой мучительный переплет я попал?

– Приведи Сигурда! – приказываю я. Даю Малышу оплеуху и отпускаю.

Да, приведи Сигурда. А пока я сижу возле Гаута с тихой надеждой, что он умрет, не успев встретиться со своим палачом. На ум приходит воспоминание о другой встрече с Гаутом – в те времена, когда конунг Сверрир и я были молоды. Мы солгали ему, как делали часто, – Гаут повернул наши лица к огню и произнес: «Пусть свет падает прямо в ваши глаза! Я заставлю вас говорить правду!» Хотя это было ему не по силам. Это значило требовать невозможного – в покоях конунга.

Теперь он лежит… В лучшем случае он будет влачить жалкое существование безрукого и умрет, когда ни у кого не найдется времени вложить ему в рот кусок хлеба. Сможет ли он пастись, как лось в сосновом бору, поедать отбросы подобно свинье, на коленях среди поросят, без помощи рук, опустив рот в помои? Я слышу, как он бормочет молитву бескровными губами.

Они входят: Малыш, с тайной искоркой восторга в глазах, за ним Сигурд —мужество покинуло его. Гаут храбро приподнимается под пологом, я замечаю, как дикая радость играет в его лихорадочных глазах. Он пытается поднять руку – забыв, что она отрублена, – хотел поманить Сигурда поближе пальцем. Но пальцев нет – ни одного.

– Подойди, – стонет он. Сигурд подходит.

– Я прощаю тебя, – молвит Гаут. – Это не твое злодеяние, ты поступил так, думая, что такова воля твоего конунга. Аудун был слишком слаб, чтобы сказать «да» или «нет». Он оставил слово за тобой. В его сердце боролись два веления. В твоем было только одно. Не знаю, что повелело бы сердце конунгу Сверриру, будь он все еще жив.

Гаут опять хочет протянуть руку, чтобы благословить Сигурда, и с криком падает на постель. Я бросаюсь вперед и поднимаю его. Кровь попадает мне на руки, когда я прикасаюсь к холсту, обмотанному вокруг культи. Гаут говорит:

– Наклонись, Сигурд. Я хочу поцеловать тебя, чтобы запечатлеть свое прощение.

Сигурд отпрянул: едва ли его губы часто встречались с чужими. Мне кажется, он никогда не целовал женщин, пока не затаскивал их в постель. Наверное, он лобзал церковные стены, идя на битву – из страха перед Всемогущим, – но весьма редко оценивал благоговейным поцелуем красоту распятия. Гаут не дает ему отвертеться. Взгляд кротких, но таких упрямых глаз безрукого человека нацелен прямо в глаза палача. И последний сдается.

Свет от очага падает на них, я вижу обоих. И понимаю, что нет иного пути, кроме избранного Гаутом. Я говорю Сигурду:

– Пусть будет так!

Сигурд склоняется над Гаутом.

И Гаут целует его.

Потом Гаут говорит, и злоба сквозит в его усмешке:

– Кто получил прощение за свое преступление, тому ничего не страшно – ни преисподняя, ни воинство Господне. Ты, причинивший мне зло, теперь должен сделать добро. Возьми мою отрубленную руку, – она лежит в снегу, уже окоченевшая, – возьми ее, не оттаивай, а храни ее так, будто это рука твоего друга (впрочем, так и есть), – поспеши в церковь в Ботне и зарой ее там. Первая рука, которую мне отрубили, не была предана освященной земле. У меня не было никакого опыта в обращении с мертвыми членами, – и я закопал руку возле своего дома в Нидаросе. Теперь я все знаю лучше. Рука однажды восстанет из мертвых. И ты, Сигурд, отрубивший ее, должен позаботиться о том, чтобы однажды она ожила. А теперь ступай с Богом.

Сигурд дрогнул, такое случалось нечасто. Чаще я видел его бросающимся в атаку по зову конунга, – хладнокровнее многих, человек, способный рубиться мечом и вонзать клинок в мягкие животы противников. Теперь он дрогнул. Я говорю Гауту:

– Ты знаешь, я не могу обойтись без Сигурда. У нас слишком мало людей в дозоре. Ты должен подождать, Гаут!

Он возражает:

– Если рука не попадет в освященную землю, пока я жив, она не попадет туда никогда. Сигурд должен отправиться немедленно.

– Но Сигурд не осмелится! – кричу я.

– У Сигурда будет больше причин для страха, если он не пойдет, – говорит Гаут. Голос его силен и ясен, возможно, это его последний час, а умирающие порой обретают новую силу. – Если он не пойдет, пусть убоится Господа! А если пойдет, ему остается страшиться только дьявола.

Я знал Гаута, его упрямство и здравый, но односторонний ум, его яростное стремление творить добро.

– Осмелишься? – спросил я Сигурда. Он не отвечает. Он содрогается. Спрашивает:

– А ты осмелишься?

Я отвечаю не сразу. Знаю, что не могу оказаться ночью вдали от Рафнаберга, от йомфру Кристин и своих людей.

– Вы не осмеливаетесь? – спрашивает Гаут. – Если бы я имел силы, то пошел бы с вами. Мы втроем несли бы отрубленную руку как наше общее достояние. А когда-то она была только моей…

Он смеется, глядя на нас почти с издевкой, значит, еще не умирает. Я понимаю, что еще много ночей он будет терзать меня своим благородством. Мы должны покончить с этим. Входит Малыш. Я говорю ему:

– Малыш! Принеси сюда отрубленную руку Гаута.

Малыш колеблется, на миг в его маленьких лукавых глазках мелькает страх. Я ловлю себя на мысли, что хочу ударить его кулаком в лицо, – но он достает мне только до живота. Он поворачивается и убегает. А вскоре возвращается, неся отрубленную руку.

– Возьми ее, – говорю я Сигурду.

Он вздрагивает, но берет. Я тоже сжимаю ее и содрогаюсь.

– Теперь и Сигурд взял руку, и я, – говорю я Гауту. – Теперь мы оба связаны с нею. Сейчас Малыш пойдет в церковь в Ботне и закопает ее там.

– Позволь мне сперва поцеловать руку, – молвит Гаут.

Я подношу ему обрубок. Рука закоченела, он склоняет голову и целует ее. В тот же миг крупные слезы начинают катиться по его старым щекам, он не может их утереть, я достаю из-за пояса платок и помогаю ему.

– Ступай, Малыш, – говорю я, – и если ты не исполнишь моего приказания, отрублю тебе обе руки.

Малыш хватает обрубок и исчезает.

Сигурд возвращается на пост.

Гаут говорит:

– Господин Аудун, дозволь поцеловать тебя в губы. Надеюсь, что сердце твое мягче, чем они.

Я наклоняюсь, и он целует меня.

– Целовал ли ты когда-нибудь конунга? – спрашивает он.

– На смертном одре, – коротко отвечаю я.

– А прежде у тебя не хватало мужества? – вопрошает Гаут. – Или у него?

– Молчи! – ору я. Он смотрит на меня – долго, и я поворачиваюсь к нему спиной. Вскоре Гаут засыпает.

Я чувствую, что сзади кто-то есть, и медленно оборачиваюсь. Там стоит йомфру Кристин в синем плаще, туго стянутом на плечах.

– Я вернулась, – произносит она с тихой учтивостью, – чтобы узнать, не требуется ли тебе, господин Аудун, моя помощь в ночных бдениях возле нашего доброго Гаута.

Я склоняю голову и благодарю ее без слов. «Наш добрый Гаут», – сказала она. Значит, человек, который покинул нас, чтобы разыскать в Тунсберге баглеров, для нее все еще «добрый Гаут». Я прошу ее присесть на лавку у очага. Подбрасываю дров, и огонь разгорается ярче. Она так юна на вид – так бела кожа, благородна осанка, без тени страха, в глазах живой ум и глубокая скорбь. Она – дочь моего покойного друга, и мое старое сердце сжимается при мысли, что ее отца конунга больше нет среди живых.

Чуть помедлив, она говорит:

– Позволь мне, господин Аудун, узнать твои сокровенные мысли. Верил ли Гаут в свое благое предназначение, полнилось ли его сердце уверенностью, что баглеры простят всех нас, когда Гаут принесет им весть о прощении? Я думаю, он верил…

Сперва я не отвечаю, потом говорю так:

– Здесь, в Рафнаберге, сделано все, что можно. Наши малочисленные воины стоят на страже, они хорошо вооружены. Йомфру Лив простерлась ниц и молится о здоровье Гаута и твоей безопасности. На ней одежда, похожая на твою, чтобы запутать врагов. У нее на шее твое распятие, полученное в подарок от отца конунга. Если явятся баглеры, они поверят, что такой драгоценностью может владеть только конунгова дочь. Мы должны остаться в Рафнаберге до прихода весны. А тогда мы уедем отсюда.

– Господин Аудун, – молвит она с ноткой разочарования в голосе, ибо я охотнее говорю о вооруженных людях, нежели о безоружных. – В иные ночи ты коротал время, рассказывая мне суровую, но прекрасную сагу о моем отце конунге. Твоя повесть прервалась, когда вернулся Гаут. Найдешь ли теперь силу и мужество продолжить – вплоть до того часа, когда Сверрир, конунг Норвегии, отправился на великое свидание с Господом?

Я отвечаю не сразу, во мне борется желание и нежелание. Продолжать? Здесь, перед лицом того, кто по моему повелению лишился единственной руки? Но ухо йомфру Кристин жаждет внимать звуку моей речи – она подавила страх и полна нежности ко мне, бывшему близким другом ее отцу конунгу… Это будит во мне желание, которому нет силы противостоять. Но я все еще колеблюсь под тяжестью бремени, взваленного на мои жалкие плечи: я должен раскрыть последнюю великую тайну конунга.

– Я спрашивала себя нынче ночью, – говорит она. – Что сделал бы мой отец конунг на твоем месте? Если бы стоял там, где стоял ты, и Сигурд явился бы с Гаутом. Ты однажды назвал моего отца конунга грозным, но милующим. А какова была его сокровенная дума? Подстегивала его болезненная жажда славы, или он почил в уверенности, что тяга к справедливости была его тайной силой? Продолжив свою повесть, ты можешь дать мне ответ.

Она выпрямилась на лавке, сильная юная женщина, бесстрашнее иных мужчин. Я подошел к Гауту и прислушался к его дыханию. Он еще жив. Я занял место у огня напротив йомфру Кристин:

– Я знаю, что для тебя моя повесть драгоценна, – сказал я, – и ничто не радует сердце старика сильнее этого. В ночь, когда Малыш спешит предать освященной земле мертвую руку Гаута, а сам он так мужественно готовится предстать перед Всевышним, я продолжу свой рассказ для тебя.

Ты спрашиваешь: «Что за сокровенная дума была у конунга, грозного, но милующего?» Йомфру Кристин, тот, кто хочет разгадать загадку конунга Сверрира, должен разгадать загадку человеческого сердца. А эта загадка неразрешима.

Но я верю, что однажды, в необозримо далеком далеке, душа Гаута поцелует душу конунга, и они сольются воедино.

ЛЕТО В НИДАРОСЕ

Йомфру Кристин, я расскажу тебе о твоем отце конунге, о его силе и бессилии в этой стране. Я начну с лет, последовавших за тем, как главный противник конунга ярл Эрлинг Кривой лобызал корни травы в агонии у Кальвскинни и был предан земле под звон капели с крыши Церкви Христа в Нидаросе. Конунг держал речь над могилой своего недруга, а сердца вокруг были исполнены ненависти. Исполнены ненависти – у сторонников ярла, и готовы разорваться от радости у нас, сподвижников конунга Сверрира. Сын ярла, конунг Магнус, сбежал после битвы. Он плыл вдоль побережья с несколькими стругами, добрался до Бьёргюна, подстрекая людей к новой распре, получил благословение и сильное подкрепление от нидаросского архиепископа Эйстейна, снова ринулся в сражение и был с позором изгнан из страны. Архиепископ спасся бегством к своим друзьям в Англию, а конунг Магнус устремился в страну данов. Сверрир из Киркьюбё на Фарерских островах, священник и воитель, еще два года назад опальный, вне закона, стал конунгом Норвегии.

Многие противостояли Сверриру в этом королевстве, которое теперь было его. Да, такова горькая правда – и он бесстрашно заглянул ей в глаза: к югу от восьми фюльков Трёндалёга, по ту сторону гор Довре в Уплёнде и на западе, во фьордах Бьёргюна только сильное войско могло защитить конунга Сверрира от мрачной ярости бондов. В Вике в конунговых усадьбах сидели ленники Эрлинга Кривого и правили окрестными землями так, словно их господин еще жив. Сверрир – пришелец из дальних шхер, священник из Киркьюбё, – был провозглашен конунгом на Эйратинге. Однако почетного места в сердцах своего народа он не завоевал.

Хотел ли он добиться его? Мы часто беседовали об этом. Он был уже с первыми нитками седины на висках, без былого блеска рыжеватой бороды, запомнившегося мне в годы первой юности. Возможно, меньше живости в его движениях – зато больше основательности, а такой глубины и такого жара во взоре я никогда не встречал у других, с кем меня сводила жизнь. Крепок в вере во всемогущего Сына Божия. Однако без горячности и излишнего религиозного экстаза, который может только ослабить ясность разума. Доброжелательный к каждому другу, не лишенный снисхождения к врагу. Но мало встречал я таких, – да нет, йомфру Кристин, пожалуй, ни одного, – кто был бы настолько свободен от величайшей лжи наших дней, будто каждое сердце покупается за серебро.

Он был бесстрашен. Однако никогда не стоял в первом ряду в шуме битвы, для этого он был слишком умен. Открытый во всех своих проявлениях, – так думали многие, но лишь несколько ближайших людей знали, что за открытостью скрывалась запертая келья. И никто не проскользнул туда. Да, его сокровенная дума: сколько я пытался отыскать ее, и верю, что находил, – время от времени. Он всегда оказывал мне величайшее доверие. Иногда эта ноша была непомерна: он открыл мне, что даже я никогда не проникну в его последнюю тайну.

Знал ли он сам, что за тайный ветер гуляет в его сердце? Да, йомфру Кристин, насколько это вообще доступно человеку. Он освещал свое сердце ярким светом разума, но видел порой только темноту. Он часто говорил: – Ты веришь, что я сын конунга, Аудун? Говорил это с изменчивой улыбкой: то светлой, полной надежд, то горькой, удрученной сомнением. С радостной улыбкой того, для кого ответ мало значит, и с усмешкой, прикрывающей душевную муку. Он знал, что рожден с силой конунга. Но был ли взращен в конунговых яслях? Он справлялся, но годы шли, возвращая сомнения. Он пестовал в себе веру. И я убежден, что он окончил свой век, веря, что он сын конунга.

В годы, последовавшие за гибелью ярла Эрлинга Кривого, наше войско подвергалось постоянным напряженным тренировкам. Хёвдингом войска теперь был Гудлауг Вали. Он был человек с весьма скудным умом, доблестный в бою, настолько простой, что любая истина, – даже самая сомнительная, – прочно сидела в нем. По мере того, как слава конунга росла, к нам стекались крестьянские юноши из окрестных земель. Оружейники круглыми сутками трудились над клинками. Хёвдингом над малой дружиной был Свиной Стефан, близкий друг Сверрира и мой еще по Киркьюбё. Горьким уделом конунга было иногда посылать свою дружину сжечь какую-нибудь усадьбу, если бонд отказывался отдать конунгу причитавшееся ему по праву. Я знаю, что конунг Сверрир делал это без особой радости. Но никто, йомфру Кристин, из множества людей, известных мне по ратной жизни, не мог отдать подобный приказ более бесстрастным голосом, чем твой отец конунг.

Мы возвели сеть сторожевых башен по всему Трёндалёгу. При каждой из них стояли дозором наши люди. Мы знали, что если дождь и туман не залегли в горах сплошной пеленой, то сигнальные костры предупредят нас о нападении менее чем за трое суток. Мы также разослали повсюду лазутчиков (не все они вернулись) – да, даже в стране данов имелись у нас люди с острыми глазами и хорошей памятью, способные сообщить конунгу Сверриру, что предпринимают Магнус и его сообщники. Магнус тоже имел лазутчиков в нашем стане. Некоторых мы знали. Они об этом не подозревали. Конунг приказал держать их под наблюдением, но не хватать и не вешать. Менее дальновидные в свите конунга не одобряли этого. Но конунг сказал:

– Весть о наших деяниях все равно дойдет до Магнуса. Повесь мы пару его лазутчиков, это только обострит бдительность остальных. Пусть верят, будто им ничто не угрожает. Пусть видят, что наша мощь крепнет. Но для чего она нам, должно быть сокрыто от них.

Проходя мимо могилы Эрлинга Кривого, он останавливался и замирал, склонив голову, словно в молитве. Он знал, что слух о молении конунга над могилой недруга помчится тайными тропами, босыми стопами и конскими копытами на юг, в Данию, к конунгу Магнусу. И изумятся мудрецы: О чем думает он, человек с далеких островов, ставший ныне конунгом Норвегии?

Магнус был слабым человеком. Мы встречались в жестоких сражениях первых лет после битвы при Кальвскинни. Всякий раз мы проучивали его и его людей. Но Магнус всегда ускользал. Однажды летом Магнус приплыл с юга с сильным флотом и бросил якорь у острова Нидархольм. Он хотел говорить с конунгом. Во всем Трёндалёге установилось перемирие. Несколько дней жили мы в страхе и трепете: будет война или мир? Мира не вышло. Перемирие было сорвано. Свидание двух конунгов вылилось в перебранку, и Магнус уехал.

Но следующим летом опять прошел по Трёндалёгу слух, что конунг Магнус так ослаблен междоусобицей, что хочет мира с конунгом Сверриром. А Сверрир, чего хотел он? Оружейники трудились у наковален. Войско без устали тренировалось. Готовый к войне, конунг Норвегии желал встречи с тем, кто предлагал ему мир.

В то лето один из многочисленных кораблей конунга стоял в Нидаросе, готовый к отплытию. Его путь лежал на юг, на Селью, он должен был отвезти щедрый дар конунга Сверрира местному монастырю. По замыслу конунга, дар следовало преподнести аббату в день храмового праздника. В этом монастыре собрались лучшие мужи Вестланда, и слава о щедрости конунга разнеслась бы по всей стране. Аббата звали Сёрквир, он был сыном епископа Хрои из Киркьюбё, – и Сверрир, и я были его питомцами. Ранней весной конунг послал своего человека тайной тропой на юг, на Селью, чтобы тот разузнал о намерениях аббата. Для конунга имело особую важность то, как будет принят его дар – с искренней радостью или просто сдержанно мудро. В ответ аббат сразу же выразил горячую благодарность. Отныне мы полагали, что приобрели в лице Сёрквира друга, а поскольку остров лежал недалеко от материка, такой дружбе мог порадоваться даже конунг.

Дар был выбран весьма обдуманно. Мы знали, что прошлой осенью в обители Сельи вспыхнул пожар. Его потушили. Но один из множества серебряных ларцов церкви погиб в огне. В ларце хранился весь монастырский запас лаванды и розовых лепестков. Аббат отправил двоих монахов в Бьёргюн, купить новых благовоний для рождественской мессы. Они надрывались, набив рясы серебром. Злые языки говорили, – ведь они найдутся в каждом доме, – что аббат сомневался в пользе такой покупки. В глубине души он понимал, что серебро пахнет не хуже благовоний. Монахи вернулись с серебром. Во всем Бьёргюне не нашлось благовоний, и не получил аббат курений для богослужения – столь любезного братии со звонкой монетой. Той же осенью в море был захвачен корабль из Англии. Он вез в Бьёргюн благовония.

Тогда конунг Сверрир приказал взять серебряный ларец из Церкви Христа, – хотя конунг никогда не притеснял священников, он был деликатен, особенно когда неделикатность обходилась себе дороже. И ларец наполнили лавандой и лепестками роз. У нас, в городе святого конунга Олава, подобного товара было предостаточно. Прошлой осенью, когда Свиной Стефан с дружиной совершал рейд вдоль побережья, они захватили корабль, идущий в Бьёргюн. Он плыл из Англии.