— Но вам повезло, — гордо сказал Пружина. — Ну, соглашайся! — Он схватил руку Густафссона и вложил ее в руку Шабрена. — Порядок! Сделка заключена.
— Итак, договорились, — сказал Шабрен. — Вот моя визитная карточка, господин Густафссон. Ждем вас в понедельник в половине девятого, вас это устраивает?
— Да, господин директор. Я человек точный.
— Осталась маленькая деталь, — вмешался Пружина. — Нужно заключить контракт.
— Я полагал, что между джентльменами это излишне, — сказал Шабрен, — Но если хотите, извольте. Я напишу расписку на своей визитной карточке. — Он вытащил ручку: — «Настоящим свидетельствую, что принимаю на работу господина…» Как ваше имя?
— Пер.
— Да, да. Совершенно верно. «…Пера Густафссона в качестве продавца с заработной платой пятьсот „крон в день сроком на две недели начиная с восемнадцатого числа сего месяца“. И подпись.
Он вывел какую-то завитушку и протянул карточку Густафссону. Пружина вытянул шею, чтобы прочесть, что там написано.
— Мне тоже надо расписаться? — поинтересовался Густафссон.
— Это не требуется. Я вам доверяю и так. А теперь благодарю вас и до встречи в понедельник.
— Положитесь на меня, господин директор. Об этом я сам позабочусь. — Пружина схватил руку директора, протянутую Густафссону, и многозначительно пожал ее. — До свидания, господин директор. Привет! Рад был познакомиться!
Пружина сам проводил директора до двери. Когда входная дверь захлопнулась, он вернулся в гостиную, довольно потирая руки.
— Вот как с ними надо разговаривать. Что скажешь? Пятьсот крон в день! Теперь тебе ясно, что значит хороший менеджер?
— Он сказал, что доверяет мне.
— Подумаешь, доверяет. Все они доверяют. Какой же ты все-таки простофиля. Это первое, что я сказал, узнав, что ты угодил за решетку. Но теперь-то нас не проведешь.
Густафссон промолчал. В глубине души он уже жалел о свершившемся.
— Это событие следует отметить, — сказал Пружина. — После таких переговоров без этого нельзя. Я бился, как лев. Пошли в бар выпьем пива.
— В бар? — Густафссон покачал головой. — Не хочется.
— Тебе надо привыкать быть на людях. Идем, идем.
Пружина сделал шаг к двери. Густафссон нерешительно поднялся.
Когда они были уже в передней, отворилась входная дверь. Это вернулась Ингрид. С ней был и дедушка. Увидев, что Пружина еще не ушел, Ингрид испугалась. Но дедушка ничего не заметил.
— А вот и Пер, — сказал он. — И у него гость. С каждой минутой Густафссон все яснее понимал, что совершил ошибку. Но, снявши голову, по волосам не плачут. И сейчас, чувствуя болезненные уколы совести, он пытался храбриться.
— Почему же ко мне не может прийти гость? — спросил он. — Не все же только шарахаются от меня. Дедушка с удивлением поднял на него глаза.
— Ты прекрасно знаешь, что дедушка так не думает, — ответила за дедушку Ингрид.
— Я, наверно, должен представиться, — вмешался Пружина. — Фредрикссон. Но зовите меня просто Пружина, меня все так зовут.
Дедушка пожал протянутую руку и пробормотал:
— Добрый день.
— Еще раз приветствую вас, хозяюшка, — продолжал Пружина, — И до свидания, теперь уже окончательно. Мы решили пройтись.
— Мы? — Ингрид уставилась на него.
— Ну да, мы с Густафссоном.
Он засмеялся, чтобы успокоить нечистую совесть.
— Но Пер должен обедать. Ему через два часа на работу.
— В мастерскую-то? О ней можно уже забыть.
Ингрид, которая собиралась повесить пальто, от этих слов так вздрогнула, что вешалка оборвалась. Швырнув пальто на стул, она обернулась, беспокойно глядя то на одного, то на другого.
— Что это означает?
— Как это так — забыть? — удивился дедушка.
— Его ждут более важные дела, — объяснил Пружина. — Я тут устроил ему хорошенький ангажемент.
В первую минуту Ингрид потеряла дар речи.
„Кажется, я заткнул ей рот“, — подумал Пружина. Но он ошибся.
— Я вас просила выкинуть из головы все ваши глупости, — с плохо скрываемым гневом сказала Ингрид. — И даже не просила, я прямо сказала, что мне это не нравится. Что вы тут натворили?
— Ничего страшного не случилось, — смущенно сказал Густафссон. — Просто мне предложили другую работу, и я согласился.
— Какую работу? Неужели ты согласился выступать в парке?
— Нет, нет, хозяющка, конечно, нет, — снова вмешался Пружина. — Я же знаю, что вам это не по душе. Нет. Просто он сменит работу. Теперь он будет продавцом, ничего позорного в этом нет. Будет продавать гардины и драпировки. Ему необходимо сменить обстановку. Стоять за прилавком — совсем не то, что строгать доски в какой-то вонючей мастерской, простите за грубое слово. Вот и все.
— Вы так полагаете?
Ингрид была в ярости. Но Пружина был не из тех, кто легко сдается.
— Все, клянусь вам. И ему будут хорошо платить за это. Пятьсот крон в день. Что вы на это скажете?
— Кто это платит продавцу пятьсот крон в день?
— Лучшая фирма в городе. Универмаг Шабрена.
Ингрид фыркнула.
— И они будут платить пятьсот крон в день? Этого не может быть. Вы лжете!
— Ни в коем случае. Это совершенно особая работа. Они организуют Зеленую неделю, она продлится четырнадцать дней.
Ингрид обернулась к мужу:
— И ты согласился быть там продавцом?
Он угрюмо кивнул.
— Но как же ты не понимаешь?… А что ты намерен делать потом?
— А потом у него будет другая работа. Ангажементы потекут рекой. Вы, хозяюшка, можете гордиться таким мужем. Мы хотели отметить это событие… выпить в баре по кружечке пива. Вам даже трудно представить себе, как после таких переговоров человека мучит жажда.
Для пущей убедительности Пружина покашлял и с гордостью оглядел всех:
— Это только начало. Куй железо, пока горячо.
— Кто имеет дело с огнем, легко может обжечься, — заметил дедушка.
— Густафссону это не грозит. Ему вообще нечего бояться. Зачем ему тратить свою жизнь на эту мастерскую за такие жалкие гроши? Нет, от мастерской мы откажемся.
Но это не входило в планы Густафссона. Эту неделю он собирался доработать в мастерской до конца. „Не хочет подводить людей, — объяснил он. — Они к нему хорошо отнеслись. Этого забывать нельзя“.
— Ну ладно, — великодушно разрешил Пружина. — Но по маленькой кружке пива мы все-таки выпьем. Я угощаю. У меня там кредит.
Дедушка слушал молча. Он мог и на этот случай найти подходящую поговорку, хотя вообще неохотно высказывал свое мнение. Он был слишком стар, чтобы ему могли нравиться все эти модные штучки: оглушающая музыка, хриплые певцы, мятые брюки, хрустящий картофель, пиво в жестянках… ему многое не нравилось. Но он видел, что другим это нравится, и порой сомневался в собственной правоте.
Однако на этот раз дедушка счел, что он должен высказать свою точку зрения.
— Послушай, Пер, — сказал он. — В мастерской у тебя честная работа. Там можно работать долго, может, всю жизнь. В труде столяра люди нуждаются от колыбели до гроба. Две недели за прилавком пролетят быстро. По-моему…
Пружина не боялся, что слова старика подействуют на Густафссопа, но на всякий случай решил подавить любое сопротивление.
— Что, по-вашему, дедушка? — нахально перебил он.
— Не по душе мне эта затея.
— Оставьте. Густафссон не ребенок.
Густафссона продолжали точить угрызения совести.
— Да, да. Нечего меня опекать. Это вам нравится, а это — нет… Пусть хоть раз я сам выберу, то, что нравится мне.
Ингрид взмолилась:
— Пер, милый! Эти две недели в универмаге могут оказаться для тебя очень трудными. Разве все дело только в деньгах?
— А ты думаешь, на фабрике мне легко? Думаешь, я не вижу, как на меня глазеют исподтишка! Я знаю, что говорят у меня за спиной.
— Что именно?
— Ну… я, правда, этого не слыхал… но и так ясно, что они все время перемывают мне кости. И пишут на стенках всякие стишки.
Никто не успел спросить, что за стишки, как он снова заговорил:
— И кроме того, я уже дал согласие директору универмага поработать у них в отделе гардин.
Пружина сразу вспомнил о контракте. Он вытащил из кармана визитную карточку Шабрена и помахал ею в воздухе.
— Да, да! У нас есть даже письменная договоренность.
— Директор сказал, что он полагается на меня, — добавил Густафссон.
— Он такой благородный человек, — поддержал его Пружина. — Нам и не нужен был этот контракт. Но он настоял, чтобы контракт был подписан. Вдруг с ним что случится. А сейчас, простите, нам пора.
Он подхватил Густафссона под руку, и они ушли.
Ингрид была не из тех, кто любит жаловаться. Но сейчас ей хотелось плакать, она проглотила ком, сдавивший ей горло, глубоко вздохнула и повернулась к дедушке.
— Не понимаю, как он мог согласиться. Не надо было мне уходить из дому. Будь я здесь, его никто бы не уговорил.
— Черт проповедует только тем, кто его слушает, — ответил дедушка.
Ингрид уже успела утереть слезы, когда дверь отворилась и в квартиру вошла Грета.
— Где папа?
— Скоро придет. А в чем дело?
— Я принесла ему цветы. У одной девочки из нашего класса отец садовник. Я его даже не знаю, но он прислал цветы для нашего папы.
Она освободила от бумаги небольшой букет тюльпанов.
— Мама, куда бы их лучше поставить? Давай поставим возле его места… А почему у вас такой странный вид?
20
Крупный универмаг похож на общество, в нем тоже есть правящие и подчиненные, своя иерархическая лестница. Человек карабкается по ней и все время над ним кто-то есть, пока он не достигнет самой высшей ступеньки, и тут обнаруживается, что там дуют свирепые ветры, а над ним по-прежнему кто-то есть и имя этому — Общественность.
„Покупатель не всегда прав, но пусть он верит, что прав“. Эти мудрые слова, начертанные на пятидесяти с лишним объявлениях, каждый служащий универмага по утрам мог видеть в своем отделе. Когда же служащие проникались этой премудростью, как верующие проникаются „Отче наш“, объявления убирали в специальные ящики, откуда их извлекали после закрытия универмага и снова ставили на видное место, дабы, придя на работу, люди первым делом увидели их.
Универмаг Шабрена тоже был таким обществом со своей иерархической лестницей, ее ступеньки были доступны всем, но чем выше по ним поднимались, тем уже они становились. Лишь один Густафссоп не занимал никакой ступеньки. Он не собирался делать в универмаге карьеру, он, образно выражаясь, был подвешен в воздухе и должен был провисеть в таком положении две недели.
Густафссон стоял у прилавка в гардинном отделе. Было четыре часа. Он посмотрел в окно. Вечернее солнце бросало сноп косых лучей на большую площадь. Но картину, открывавшуюся перед ним, дробили на части большие белые буквы, которые, подобно составу, тянулись через все окно: ШАБРеН. Каждый день Густафссон произносил про себя ато слово, читая его так, как видел: НеРБАШ. Оно ровно ничего не значило. При всем желании он не мог бы отыскать в нем никакого смысла.
Вообще в универмаге ему даже нравилось. Продавцы оказались приятными, доброжелательными людьми, всегда готовыми прийти ему на помощь. В свободные минуты, когда поблизости не было начальства, они весело беседовали с ним. Но стоило показаться какому-нибудь боссу, и свет будто задергивали гардиной. Смех обрывался, все дружно бросались к рулонам тюля и драпировки. Если служащий универмага, занимающий низшую ступеньку лестницы, хочет прослыть дельным работником, он должен уметь делать вид, что занят работой.
Густафссон стоял в одиночестве. В отделе только что побывал один из заместителей директора, и все продавцы были заняты тем, что выписывали чеки, отмеряли и упаковывали ткань.
Уже четыре дня он работал у Шабрена. Ему никто ничего не говорил, но у пего было чувство, что надежды директора не оправдались. В первый день возле Густафссона толпилось множество школьников, преимущественно младших классов. Останавливались и взрослые, они щупали ткани, украдкой поглядывая в его сторону. Но покупали не так уж много, это понимал даже он.
Наконец с вечерним обходом явился и сам директор Шабрен. Как правило, он обходил все отделы универмага, от подвала до чердака, четыре раза в день. Первый обход он начинал сразу после открытия — директор должен был самолично убедиться, что во всех отделах царят чистота и порядок, причем это касалось не только товаров. В течение дня директор приходил, когда ему вздумается. У Густафссона создалось впечатление, что цель этих обходов — следить за порядком, чтобы все служащие стояли наготове на тех постах, какие им были предписаны.
Шабрен остановился возле Густафссона:
— Ну, как дела?
— Все в порядке. — Густафссон пожал плечами. Шабрен задумчиво оглядел отдел.
— Странное дело, — сказал он. — Идет вторая половина недели, а успехов что-то не видно. Я думал, что здесь с утра до вечера будут толпиться покупатели.
— Первые два дня так и было.
— Ну, не скажите. Толкучка, правда, была. Но в основном дети. Продали совсем немного.
Густафссон смутился, как будто он был виноват. „Надо было больше стараться“, — подумал он. А может, дело вовсе не в нем?
— Наверно, сейчас не сезон для гардин? — спросил он.
— Для хорошего товара всегда сезон. Надо смотреть правде в глаза. Рекламы, афиши, анонсы были сделаны, как к рождеству. Значит, мы просчитались.
— Вы хотите сказать, я просчитался?
— Нет, я. Но не будем падать духом. Все еще может измениться к лучшему. Бывает, что без всяких видимых причин торговля вдруг падает или, наоборот, взлетает на небывалую высоту. Будем продолжать, раз уж начали.
Он ушел, и Густафссон оглянулся на двух покупательниц, которые, как ему показалось, ждали ухода директора. Но и они покинули отдел вслед за ним. Вскоре Шабрен вернулся. Ему кое-что пришло на ум.
— Послушайте, Густафссон, сделайте веселое лицо. Покупатель любит, чтобы его встречали с улыбкой. Всем должно быть ясно, что это магазин, где не бывает ни жалоб, ни недовольных с любой стороны прилавка. Улыбайтесь, Густафссон, улыбайтесь. Думайте о своих пяти сотнях в день, и вам будет очень легко улыбаться.
Он исчез и снова вернулся. Только что он побывал в отделе трикотажного белья и чулочных изделий, там-то его и осенило. Гениальная мысль. А что если Густафссон будет переходить из одного отдела универмага в другой? Гардинный отдел его присутствие все-таки оживило.
— Я с удовольствием сделаю все, что от меня зависит, — сказал Густафссон.
— Мы это еще обдумаем и, возможно, завтра же и начнем, — сказал Шабрен и направился дальше.
Густафссон поспешил на помощь продавщице — ее почти не было видно из-за груды материалов, которые разглядывала какая-то привередливая покупательница. Когда они справились с делом, продавщица сказала:
— Там стоит человек, который, по-моему, ждет вас, господин Густафссон.
Он взглянул, куда она показала. Это был Пружина. Он пришел, чтобы, как он выразился, убедиться, что здесь жизнь бурлит и дым идет коромыслом.
— Ни того ни другого, — ответил Густафссон. — Правда, люди приходят, чтобы поглазеть на меня, и это противно. Что же касается их желания приобрести новые гардины…
Пружина перебил его:
— Желание приобрести? Это желание должно возникать у покупателя при виде товаров. Твое дело — только притягивать их сюда, и ты это делаешь. Тебе здесь отведена та же роль, что и товарам, продающимся со скидкой в самых неожиданных местах. Например, сигаретам в магазине верхнего платья, или походным стульям на бензоколонке, или же воздушным шарикам, которые в течение недели раздают детям, пришедшим с родителями в сберегательную кассу. Вот твое назначение. Тебя показывают людям бесплатно, ну а если торговля при этом идет плохо, это уж не твоя вина. Хочешь закурить?
Он вытащил пачку сигарет и вытряхнул одну штуку. Густафссон замахал руками.
— Убери, убери! Здесь курить нельзя. Из-за противопожарной безопасности.
— Меня огонь не берет.
Пружина сунул сигарету в рот, присел за прилавок, щелкнул зажигалкой и затянулся, прикрывая сигарету ладонью на манер всех тайных курильщиков. Выпустив облако дыма в воздушные складки тюля, он продолжал:
— Слушай! А может, устроить тебе несколько пикантных интервью в газете? Для меня это плевое дело. Когда я занимался Юханссоном Осой, мне каждый день приходилось бывать в газете. Меня там просто на руках носили за то, что я подкидывал им интересный материал. Они сразу схватились за перо, когда я им рассказал, что Юханссон Оса за тридцать три секунды уложил трех спарринг-партнеров.
— А он их действительно уложил?
— Нет, конечно. Но такие вещи давят на психику. Если, к примеру, пустить слух, что ты — законодатель новой моды, все дамочки тут же начнут красить волосы в зеленый цвет. Или сказать, будто один водитель спутал тебя со светофором. Или что у любителей сенсаций твои автографы идут по три кроны за штуку.
— Но ведь это все неправда!
— Ну и что с того? Главное, поразить воображение. Слушай, а может, сообщить, что ты плачешь зелеными слезами? Вот будет потеха!
— Не болтай! Обо мне и так уж писали бог весть что.
Пружина вытащил газету. Развернув ее, он показал Густафссону рекламу, напечатанную на четырех колонках рядом с заметкой о хранении цветной капусты.
— Ты только полюбуйся на их рекламу!
И он начал читать:
ЗЕЛЕНАЯ НЕДЕЛЯ
Гардинным отделом управляет господин Пер Густафссрн.
Универмаг Шабрена первым предлагает своим покупателям всевозможные новинки.
— Ну что это такое! — изрек Пружина. — Сразу видно, что им необходим опытный человек. Кто же так делает рекламу? „Пер Густафссон“. Взяли твое настоящее имя, когда даже каждый десятый не сообразит, кто ты такой и чем примечателен. Нужно было придумать тебе какой-нибудь броский псевдоним. Например, Чингоалла. Я знаю один старинный романс, который так начинался.
Густафссон скривил рот. Чингоалла. Это уж совсем ни к чему.
— Не нравится? Ну и не надо. А вот еще: Зеленка! Отлично, верно? Это должно поразить их воображение!
— Вряд ли.
— Во всяком случае оно больше привлекло бы внимание читателей, чем упоминание обо всех этих тряпках. Сами виноваты, что никто не интересуется их кретонами и кретинами. Главное, чтобы ты получил свои деньги… Кстати, ты не забыл, что мы делим их поровну? Для менеджера это еще мало. Есть такие, которые забирают себе все.
— Да, да. Ты получишь свою долю.
— Нас с тобой ждут большие дела. Я тут написал в кое-какие парки и рестораны. Связался с разными союзами, обществами и клубами всяких там масонов, картежников, любителей старинных танцев, спортсменов. Клюнули сразу два. Клуб „Очко“ в Боллстаде приглашает тебя в субботу. А клуб „Свинг“ в Фемлинге хотел бы видеть тебя через несколько дней. Танцплощадка в Блосине приглашает тебя на свой традиционный праздник Весны. Я запросил пять сотен, но эти жмоты уперлись и не желают дать больше двух. Не понимают собственной выгоды. Но погоди, придет день, когда мы, не дрогнув, будем отказываться от приглашений, дающих нам меньше двух тысяч. А сейчас приходится соглашаться. И мы соглашаемся. Сначала всегда надо проявлять скромность. Битва за тебя начнется позже. Вот когда к нам потекут настоящие деньги! Сказочные гонорары! По высшей ставке.
— Угу, — Густафссон глядел на проходящее мимо семейство, не спускавшее с него глаз, и почти не слушал, что ему говорил Пружина.
— Точно. Все переменится. Дай только срок! Помнишь, как зрители от восторга чуть не затоптали Ринго Старра? Парни чертыхались, девчонки выли. Представь себе, что такое же столпотворение случится и из-за тебя, а? Вот будет реклама!
— Да, да, я слушаю.
— Еще я наладил контакт с фирмой, выпускающей пластинки. Вернее, сразу с двумя. Они обещали обратиться к нам позже. Позже! Это когда я делаю им предложение! — Пружина снова нырнул под прилавок, чтобы раскурить погасшую сигарету. — Но если это будет слишком поздно, они останутся с носом. „Мы можем договориться и с третьей фирмой, — сказал я им. — И выпустим такие пластиночки, что вы позеленеете от зависти“. Ха-ха!
— Так и сказал?
— Написал. Именно позеленеют. Потом я отправился на радио и предложил им сделать специальную передачу из нашего города, но они отказались. Понимаешь, у них пока нет определенных планов на будущее. Ничего, они все не так запоют, когда ты станешь звездой эстрады. Выступишь, например, в копенгагенском „Тиволи“. Там в открытом театре собирается до двадцати тысяч зрителей. Или до тридцати, точно не помню. Ты умеешь ходить по канату?
— Не болтай чепухи!
— Придется научиться. Представь себе… глаза у тебя завязаны… высота двадцать метров… все ждут, что ты вот-вот свалишься… От страха у зрителей текут слезы.
— Это меня не интересует.
— Ладно. А что тебя интересует? — Пружина вытащил из кармана бумажку. — Вот еще один куплет к песенке, которую я сочинил для тебя:
Я глядел на небо из окна, горько укоряя злую долю.
— Если б ты только знал, до чего иногда бывает трудно найти нужную рифму. Я уж пытался повсякому: и „кролю“, и „полю“, но все не подходило. И вот наконец получилось само собой:
Но пришла зеленая волна, разрешившись, вышел я на волю.
Густафссон оборвал его:
— Что, что — разрешившись? Я все-таки не женщина. Мне это не нравится.
— Мы должны считаться с тем, что нравится публике, а не тебе. Нам ее надо завоевать, парень! Вот, придумал: Зеленый театр в Лунде! Здорово, а? Как раз то, что нужно. Не в бровь, а в глаз! Местный колорит и все такое. „Зеленка в Зеленом театре“. Какие можно сделать афиши! Я просто их вижу.
Я…
Пружина разошелся, он был исполнен энтузиазма, его так и распирало от идей, он мог говорить о них часами. Но неожиданно к прилавку подошла женщина, которую они приняли за покупательницу.
21
С незапамятных времен мужчина считал себя охотником, а женщину — добычей, ибо она создана, чтобы покоряться. Он активен, поэтому он охотится. Ее берут в плен, потому что она ждет. Роковая ошибка! Разве ждет только дичь? А вы видели когда-нибудь кошку, подстерегающую крысу у ее норы? А щуку, замершую в осоке?
Дама, вступившая в изобилующий товарами универмаг Шабрена, уж никак не относилась к тому разряду людей, который можно назвать дичью. На вид ей было лет сорок. Богатая, уверенная в себе, она пребывала в постоянной охоте за знаменитостями, ибо воспоминание об одной знаменитости может быть стерто лишь встречей с другой, еще более знаменитой, — если можно так выразиться.
Вот почему во время весенней прогулки, будоражившей кровь, стройные ноги сами собой занесли эту даму в универмаг Шабрена. Вот почему она поднялась на эскалаторе на второй этаж в гардинный отдел. Вот почему она задержалась там, рассматривая материю, которая подошла бы на портьеры для ее спальни.
Сквозь опущенные ресницы она следила, как Густафссон подошел к ней, остановился и поклонился. Повернувшись к нему, она улыбнулась и протянула руку:
— Добрый день, господин Густафссон, добрый день.
Он ответил на ее приветствие и спросил, чем может быть полезен. Она ответила, что хотела бы подобрать драпировку или портьеры и попросила показать подходящую материю.
Когда Густафссон выполнил ее просьбу, ей захотелось взглянуть на материю у окна, при дневном свете, потом в темноте — нельзя ли зайти за полки, где потемнее? Совсем не обязательно держать материю на вытянутых руках, она такая тяжелая, можно положить рулон на плечо и спустить один конец, пусть ткань падает свободно, качество превосходное, в этом нет никаких сомнений. Дама не удержалась и погладила материю — какая мягкая, как красиво лежит…
Краем глаза Густафссон увидел проходившего мимо Шабрена. Тот остановился и одобрительно посмотрел на Густафссона, уголки губ у него многозначительно поползли вверх, и Шабрен удалился.
Густафссон засмеялся.
— Вы правы, фрекен, — сказал он. — Материя изумительная.
— Меня зовут фрекен Вивандер. Вы не находите несправедливым, что продавцы могут узнать имя покупателя, тогда как сами остаются для них безымянными?
— Я не задумывался об этом.
— Очень несправедливо. Но я-то знаю, что вас зовут Пер Густафссон. Или просто Пер, правда? Он кивнул. Она продолжала:
— По-моему, это как раз то, что мне нужно для спальни.
— Я в этом не сомневаюсь.
— Какой насыщенный цвет — вечером он будет успокаивать нервы, утром — стимулировать… Надеюсь, что не наоборот!
Она засмеялась, он вежливо вторил ей.
— Беда в том, что одной мне с ними не справиться. Я живу совершенно одна. Не поможете ли вы мне их повесить?
Густафссон с удивлением уставился на нее. Такая работа не входила в его обязанности. Он сказал, что ему с этим, пожалуй, не справиться.
— Ну что вы! — воскликнула фрекен Вивандер. — Ведь это так просто. На карнизе имеются кольца, на каждом кольце есть зажим, которым прихватывается занавеска. Надо только снять старые и повесить новые.
— Но если это так легко… я не понимаю…
Густафссон беспомощно огляделся и увидел, что к отделу приближается Пружина. Он шествовал в сопровождении двух мужчин — один совсем молодой, бородатый, без шапки, другой, постарше, в сером пальто и синем берете. Пружина о чем-то рассказывал, горячо жестикулируя. Густафссон почувствовал, что речь идет о нем. „Кто же это такие?“ — подумал он.
Оказалось, это журналисты. Они остановились на почтительном расстоянии и, наблюдая за продажей, рассеянно слушали болтовню Пружины.
— Ну, господа, сами видите, какой успех! Стоит ему махнуть ручкой, и покупатель тут как тут. Сейчас, правда, в отделе не очень людно. Но вообще-то покупатели, можно сказать, так и рвут товар, лишь бы хоть краешком глаза поглядеть на него. Он всех притягивает к себе. Словно магнит! А как он продает! Ему достаточно сказать всего несколько слов…Все хотят его слышать. Слышать и видеть. На эстраде успех ему обеспечен.
Фрекен Вивандер с укоризной взглянула на Густафссона. Как можно быть таким непонятливым, когда с тобой так откровенно заигрывают.
— Ну что вы, всякому ясно, что одному тут не справиться. Не могу же я одна лезть на стремянку с карнизом и занавесками в руках. Кто-то должен мне помочь. Тогда вся работа займет несколько минут. А потом вы у меня поужинаете, мы выпьем по рюмочке.
Она прижала руку к ткани как раз в том месте, где у него было сердце, прижала и тихонько погладила.
— Жду вас сегодня в семь вечера. Договорились? — тихо прибавила она.
— Боюсь, мне не успеть.
— Да, конечно. У вас, верно, много работы и после закрытия? Тогда в половине восьмого. Вот моя визитная карточка. Пожалуйста. На ней есть и имя и адрес.
Он стоял с визитной карточкой в руке, не зная, что сказать.
— Но…
— Ничего, если вы немного запоздаете. Захватите гардины, мы их вместе повесим. Не бойтесь, в этом нет ничего дурного.
— Да, я понимаю. Только…
— А-а! Ясно. Вам неловко брать пакет, который, как все знают, предназначен даме. Об этом я не подумала. Вы же не посыльный. Я сама захвачу пакет. А вы придете, как мы договорились…
К Густафссону наконец вернулся дар речи. Бывает же, что человек считает невежливым отказаться от приглашения, казалось бы совершенно безобидного. Но… В определенные минуты следует проявить твердость.
— Нет.
— Нет?
— У нас есть специальные рабочие, которые вешают портьеры покупателям. Если угодно, я приму ваш заказ.
— Гм. Но, быть может, вы все-таки придете взглянуть на результат?
— Нет, нет. Вечером меня ждет семья.
— Понятно. В таком случае… — Она сердито выхватила у него из рук свою визитную карточку. — И вообще я пока воздержусь от покупки. Прощайте.
Решительным шагом она направилась к лестнице и скрылась в толпе.
И тут же послышался голос приятеля. Дружески подхватив под руки обоих незнакомцев, Пружина подвел их к Густафссону.
— Разрешите представить вам Пера Густафссона. Пожалуйста, вот он свеженький и зелененький, как рождественская елка. Привет, Густафссон. Это пресса. Как видишь, я времени зря не теряю.
Журналисты стряхнули с себя Пружину движением, которое могло бы быть и не таким резким. Они кивнули Густафссону и справились, как ему живется.
У него еще не прошел горький осадок от встречи с фрекен Вивандер, но приходилось терпеть.
— Не жалуюсь.
— Как покупатели, очень донимают?
— Люди как люди.
— Вы хорошо разбираетесь в мануфактуре?
— Совсем не разбираюсь. Но меня проконсультировали.
— Значит, у вас нет никаких профессиональных навыков? Вы когда-нибудь раньше стояли за прилавком.
— С той стороны, где стоят все покупатели, — вмешался Пружина, который с растущей тревогой прислушивался к разговору. — То, что он говорит, для интервью не годится. Вы лучше напишите, что скоро он начнет выступать на эстраде, помните — это его жизнь. И не забудьте, что я его менеджер. Вот как следует написать: „Вчера в обществе его менеджера, господина Фредрикссона по прозвищу Пружина, мы встретились с восходящей звездой эстрады Густафссоном Зеленкой“… Как вам нравится это имя — Густафссон Зеленка? Может, лучше Зелень? Или Зеленушка? Знаете, пусть какая-нибудь газета объявит конкурс на его сценическое имя, а потом мы устроим крестины…
— Спасибо. Мы уж сами решим, о чем нам писать, — оборвал его Берет.
— Гм… да… да, конечно, я хотел только облегчить вашу задачу, — заявил Пружина. — Сигарету?
Здесь, правда, курить запрещено, но прессе всюду полная свобода.
Берет с раздражением оттолкнул протянутую ему пачку. А Пружина продолжал как ни в чем не бывало:
— Не желаете ли получить какой-нибудь презент от нашего универмага? Милости прошу, выбирайте, что душе угодно. Я договорился с директором, совершенно бесплатно.
Борода вздернул подбородок:
