Зарубежная фантастика (изд-во Мир) - Цвет надежд — зелёный (сборник)

      — Цвет… Зеленый цвет…
      — Что с ним?
      — Он побледнел. Они стали почти белые, мои руки…
      — Это невозможно! Ты ошибаешься.
      Но Густафссон не ошибался. Зеленый цвет действительно начал бледнеть. Он уже совсем исчез с пальцев, да и ладони заметно посветлели.
      — Но лицо у тебя, слава богу, еще зеленое, — сказал Пружина. — А для выступления можно надеть перчатки.
      — Может, я уже становлюсь белым? Часа два назад, сразу после обеда, я обратил внимание на свои руки, они показались мне необычными, но я боялся этому верить. Интересно, как я сейчас выгляжу?
      Он вышел в переднюю, где висело большое зеркало, и направил свет себе на шею, щеки и подбородок.
      — Пружина! — закричал он. — Пружина! Зелень исчезает! Я становлюсь белым!
      "Это невозможно, — думал Пружина. — Этого нельзя допускать". Воздушные замки Пружины заколебались и растаяли. Но он уже знал, кого надо винить.
      — И это называется врач! Жалкий знахарь, обманщик! Кто обещал, что ты будешь зеленым целый год? Знаешь, как это называется? Продажа товара по фальшивой декларации! Он нам за это ответит!
      — Слава богу!
      — Его надо привлечь к ответственности, этого шарлатана. Он должен заплатить нам за нанесенный ущерб. Его надо упрятать за решетку… Да, да. Пусть там и ему вколют его же зелье, тогда я смогу быть одновременно менеджером вас обоих.
      Это был юмор висельника. Но Густафссон не испытывал желания утешать приятеля.
      — Не городи чушь! Впрочем, это единственное, на что ты способен.
      — Ладно, поторапливайся. Нам пора. Возьмем такси. Твое выступление будет первым, это я беру на себя, скажу, что мы торопимся еще в одно место.
      — Я выступать не буду. Позвони и предупреди их.
      — Отказаться? Когда публика ждет? А что я им скажу?
      — Все как есть. Скажи, что больше выступлений не будет.
      Пружина так и взвился:
      — Прекрасно! Хороша благодарность за все мои труды и старания, за письма, телефонные звонки и переговоры! Молодец! Но помни: если ты отказываешься выступать, это нарушение контракта.
      — Я не виноват, что перестал быть зеленым. Могу сам позвонить, если ты не хочешь. Но выступать я больше не буду.
      Пружина лихорадочно размышлял. И вдруг перед ним забрезжил луч надежды, в разбушевавшемся океане он увидел спасительную соломинку.
      — Пусть так, — сказал он. — А что ты намерен делать дальше?
      — Теперь я могу работать где угодно.
      — Ты так думаешь? Какая наивность! У тебя еще не кончился срок наказания. Тебе предстояло быть зеленым целый год, а прошло всего ничего. Значит, опять вернешься в камеру. И просидишь свои положенные полтора года! Восемнадцать месяцев, не считая одного, который уже прошел.
      Густафссон испугался. Об этом он не подумал. Но ведь он не виноват в том, что случилось? Неужели его опять упрячут в тюрьму? Мысль об этом была ему невыносима.
      А Пружина уже вошел в свою прежнюю роль:
      — Я все улажу. Можешь на меня положиться. Я знаю одного парикмахера, у него можно достать грим. Живет неподалеку. Сейчас я к нему сбегаю. Только смотри, никому ни слова. Ни слова…
      Он бросился к двери. Скатился по лестнице и понесся по улице как испуганная собачонка.
      На мгновение Густафссон испытал ни с чем не сравнимую радость. Он подумал, что его наказание кончено. Но утешение оказалось призрачным. Он перестал понимать что-либо.
      Он тщательно осмотрел свои руки, разделся, осмотрел живот и бедра, стал перед зеркалом с маленьким зеркальцем в руках, чтобы увидеть спину. Никакого сомнения. Зеленый цвет по всему телу начал бледнеть.
      Хлопнула входная дверь. Это пришли дедушка и Ингрид. Густафссон быстро погасил верхний свет и забился в темный угол.
      Увидев, что он дома, Ингрид удивилась.
      — Ты еще не уехал?
      — Да… Пружина куда-то пошел. Он сейчас вернется.
      — Это несчастье никуда от нас не денется, — с горечью сказала Ингрид.
      — Несчастье далеко не ходит, — заметил дедушка.
      Он явно был не в своей тарелке и не мог, как обычно, найти подходящую случаю поговорку. Ингрид хотелось что-то сказать Густафссону, так же как и ему ей, но оба молчали, не зная, с чего начать.
      — Пер, — сказала она наконец. — Пусть твое сегодняшнее выступление будет последним. Хорошо?
      — Почему?
      — Потому что я прошу тебя об этом.
      — Хотел бы. Но не могу. Почему вы не можете оставить меня в покое?
      Ингрид обиделась.
      — Сделай одолжение! Я обещала угостить дедушку бутербродами. Мы пойдем на кухню.
      Дедушка засеменил за ней. По дороге ему пришла на ум поговорка:
      — Продолжай делать по-своему. Но помни: кто много зарабатывает, у того жестокий хозяин.
      Густафссон не нашелся, что ответить. К тому же позвонили в дверь. Пришел Пружина с коробкой под мышкой.
      — Вот, гляди. Тут одна зелень. Этот тон женщины кладут себе на веки. Мы опустошили весь его запас.
      Густафссон колебался. По его мнению, эта затея у них не пройдет. По Пружина был исполнен энтузиазма. Он уже хотел приступить к делу, как в дверь снова позвонили. Это был доктор Верелиус, который хотел повидать Густафссона.
      — Густафссон сегодня занят, — заявил Пружина. — У нас вечером выступление.
      — Да, я слышал об этом. И мне это не нравится.
      — Ваше дело. Нас это не касается.
      Прежде доктор Верелиус избегал открытого столкновения с этим нахальным типом. Но сейчас он не собирался молчать.
      — Послушайте, уважаемый, — сказал он. — В данном случае мое желание играет первостепенную роль. Не забывайте: Густафссон находится под моим наблюдением, потому что я его врач.
      — А я его менеджер и как таковой контролирую все его дела.
      — Мой контроль касается действия красящего вещества.
      Пружина не мог удержаться, чтобы не осадить этого наглого докторишку.
      — Красящее вещество? Дерьмо, а не красящее вещество! — выпалил он, ткнув пальцем в Густафссона, но тут же опомнился. — Он… Да он с каждым днем становится все зеленее и зеленее. Из-за этого вам нечего беспокоиться.
      Густафссон хотел выйти на свет. Пружина быстро толкнул его обратно:
      — Сядь!
      Доктор объяснил, что должен каждую неделю хотя бы бегло осматривать Густафссона. По мнению Пружины, в таком осмотре не было никакой необходимости.
      — Густафссон выступает на эстраде с песнями. Тысячи людей видят, что он зеленый, как лягушка. А сейчас, довдор, извините, у нас, к сожалению, нет больше времени. Если хотите осмотреть Густафссона, приходите, когда это будет удобно нам.
      К удивлению, доктор Верелиус сдался перед их доводами.
      — Ну что ж, не буду мешать, приду в другое время.
      Пружина сразу успокоился. Пусть доктор не тревожится. Он самолично следит за Густафссоном, как заботливая мать за своим ребенком.
      С этими словами он закрыл за доктором дверь, вытащил коробку с гримом, достал карандашик и стал пробовать грим на себе, не прерывая разговора с Густафссоном:
      — Тебе следует остерегаться этого доктора. Самое лучшее — сменить квартиру. Переезжай-ка в другой конец города, пусть тогда рыщет да ищет, а мы тем временем будем разъезжать с выступлениями.
      — Как же я буду выступать, если с меня сойдет краска?
      — Будешь гримироваться! Взгляни на меня. Как я тебе нравлюсь? — Он повернулся к Густафссону. — Видишь, мы с тобой словно близнецы!
      Густафссон отшатнулся:
      — О черт!.. Неужели я так выгляжу?
      — Конечно! — уверил его Пружина.
      И снова раздался звонок в дверь.
      Открыла Ингрид. Вошедший был ей незнаком. Зато Пружина, выглянувший в переднюю, сразу узнал его. Это был журналист. Тот, что ходил в берете. Берет поклонился Ингрид. Назвал свою фамилию. Ему хотелось бы видеть господина Густаф… Он не закончил.
      — А, вот и он сам! Что с вами, господин Густафссон? По-моему, вы были гораздо выше.
      — Я не Густафссон, — отрезал Пружина. — Густафссон в гостиной.
      — Да, да, теперь вижу, — сказал Берет. — Я вас узнал. Вы тоже стали зеленым? А вы в чем провинились?
      — Ни в чем. Меня в тюрьму не сажали. — Пружина был оскорблен. — Просто решил загримироваться. Зеленый цвет теперь в моде.
      — Ясно.
      — Хочу поддержать Густафссона, — прибавил Пружина. — А то ему как-то одиноко. Теперь мы с ним зеленые на пару.
      — Да, да. После последней истории это, наверно, необходимо.
      Ингрид молчала. Она не понимала, что происходит. Пружина гримируется, Пер прячется в тень. Доктора отсылают прочь. А теперь, в придачу ко всему, в дом является журналист.
      Нужно разобраться, в чем дело. А для этого необходим свет поярче. Ингрид щелкнула выключателем, и гостиную залил яркий свет.
      — Про какую это историю вы толкуете?
      — Про ту, о которой напечатано в сегодняшнем номере «Квелльсбладет», — объяснил Берет.
      — А что там такое? — полюбопытствовал Густафссон.
      — Да ничего особенного, — испуганно вмешался Пружина. — Пустяки. Небольшая реклама. Мы лично так к этому отнеслись, господин редактор. А теперь нам пора, господина Густафссона ждут. Он у нас нарасхват. Все хотят его видеть, ангажементов полно. От некоторых приходится даже отказываться. Напишите об этом в своей газете! — Он хотел улизнуть вместе с Густафссоном, но Берет загородил им дорогу.
      — Может, господин Густафссон сам что-нибудь скажет?
      — А что вас интересует? — Густафссон остановился.
      — Например, ваше мнение о такой форме наказания. Что вы об этом думаете?
      — Что я об этом думаю? — Густафссон опустил глаза в землю. — Что думаю? Могу рассказать, о чем я думаю по ночам. Другие могут укрыться за стенами, думаю я. А я этого не могу. Другие могут бежать. А я не могу. Другие могут перелезть через ограду и переплыть рвы с водой. А я не могу. Разве можно убежать от самого себя? Скажите, можно?
      Он глубоко вздохнул и продолжал:
      — Зеленый цвет всюду преследует меня. Так зачем мне его скрывать? Почему не крикнуть: смотрите! Смотрите все, какой я зеленый! Пожалуйста, смотрите все… но извольте за это платить!
      Тут Пружина не выдержал:
      — Правильно, Густафссон! Пусть платят. А теперь идем.
      И он потащил Густафссона за собой, сперва вниз по лестнице, а потом на стоянку такси.
      Берет спрятал блокнот.
      — Я и не подозревал, что ваш муж принимает все так близко к сердцу.
      — А между тем это так, — сказала Ингрид. — Для него это очень трудное время.
      — Не огорчайтесь, оно скоро пройдет, — утешил ее Берет. — Осталось каких-нибудь десять или одиннадцать месяцев.
      — Одиннадцать месяцев — это вечность.
      — Последний вопрос. Он знал, что напечатано в сегодняшней "Квелльсбладет"?
      — Нет. — Увидев насмешку в глазах журналиста, Ингрид поспешно добавила: — Поверьте мне, господин редактор, я тут ни при чем. Это господин Фредрикссон не разрешил мне показать ему газету.
      — Фредрикссон? Ах, это тот, который зовет себя Пружиной? Ясно, ясно. С этим типом мы еще когда-нибудь столкнемся.
      "Только бы они больше ничего не писали про нас", — подумала Ингрид, закрывая за ним дверь.
      Память, она как уж, который прячется под камнем. Листаешь однажды подшивку газет двадцатилетней давности и вдруг тебе на глаза попадается статья о капитане Карлсене. Многие ли теперь помнят о нем?
      А ведь в те времена он был у всех на уме. В Атлантике его корабль попал в шторм, на судно обрушились громадные водяные валы. Они буквально раскололи корабль пополам. Команда спустилась в шлюпки, все, кроме капитана Карлсена. Он не пожелал сдаться. За ним наблюдали с самолетов-разведчиков, его борьбу за свою жизнь и за жизнь своего корабля показывали в кинохрониках и фотомонтажах. У капитана была возможность спастись на других судах, но он не сдался. Он оставался на борту до тех пор, пока корабль не отбуксировали в порт. Карлсен совершил подвиг, и весь мир приветствовал его. Потом этот случай послужил сюжетом для фильма. Судьбе было угодно, чтобы именно эту картину показывали в кинотеатре повторного фильма в тот вечер, когда Уве и Грета ушли из дома.
      Вернувшись домой, они рассказали дедушке про фильм, и, как ни странно, дедушка вспомнил капитана Карлсена. Но фильм он не смотрел. Дедушка вообще не ходил в кино.
      — А потому не хожу, — сказал он, — что там видишь людей, которым живется хуже, чем тебе, и переживаешь за них. Или тех, которым живется лучше, и ты им завидуешь. Самое милое дело довольствоваться тем, что имеешь, и, если имеешь немного, довольствуйся малым. Бог посылает смерть, а черт наследников. Поэтому лучше, если после тебя ничего не останется.
      Выслушав эту премудрость, дети разошлись по своим комнатам и легли спать. Дедушка собрался было домой, когда входная дверь вдруг распахнулась и в переднюю ворвался Густафссон.
      — Слава богу! Наконец-то я дома! А тебе здесь делать нечего! — прикрикнул он на Пружину, который следовал за ним по пятам.
      — Но мне необходимо с тобой поговорить, — взмолился тот.
      — Еще поговорить? Да ты всю дорогу только и делал, что говорил! Мне осточертела твоя болтовня. Катись-ка ты к черту!
      — Да, да, — услужливо поддакивал Пружина. — Только успокойся, пожалуйста. Еще раз добрый вечер, сударыня. — Он поклонился вышедшей в переднюю Ингрид.
      — Пер? Ты уже вернулся? А я ждала тебя только через час.
      — Ждала или не ждала, но я уже здесь. Как это, может быть, ни прискорбно. Публика не пожелала меня слушать.
      Он тяжело опустился на стул. Даже дедушка полюбопытствовал, выступал ли Пер.
      — Представь себе, не выступал. Пришлось убираться подобру-поздорову. Они даже не пожелали меня видеть.
      — Не слушайте его, — вмешался Пружина. — Публика хотела его видеть. Они подняли шум, когда узнали, что он выступать не будет. Это все распорядители.
      — Наверно, в этом виновата статья в газете?
      Эти слова невольно вырвались у Ингрид, прежде чем она успела подумать. Густафссон медленно повернулся к ней.
      — Так ты тоже знала о статье? И ничего мне не сказала? Ты с ним заодно…
      Пружина тут же начал оправдываться:
      — Успокойся, прошу тебя, успокойся. Не говорили ради твоего же блага. Чего человек не знает, из-за того и не расстраивается.
      — Не расстраивается? Да такая статья кого угодно убьет наповал!
      Пружина засмеялся деланным смехом.
      — Никого она не убьет. Если б газетные статьи могли убивать, в мире не осталось бы ни одной знаменитости. Скажешь, мы с тобой даром съездили сегодня? Скажешь, я не вырвал у них твои триста крон, хотя ты и не пел?
      — Из которых ты заберешь себе половину!
      — Как положено. Неужели ты решил все бросить?
      — Хватит болтать чепуху!
      — Ты не должен сдаваться. Вспомни капитана Карлсена. Он оставался один среди бушующего океана, весь мир считал, что ему крышка. Но он не сдался. И вот жив-здоров, пишет толстенные книги и здоровается с королем за ручку… А теперь я — все равно что капитан Карлсен, а ты — тонущий корабль. Разве я могу бросить тонущее судно? Не на того напали. Я доставлю тебя в порт, меня не испугают волны и шхеры. Я уже договорился с танцевальной площадкой в Кнепперюде, ты выступаешь у них в следующую субботу…
      — Договорился? Вот и поезжай к ним сам со своим гримом и дери там глотку, если угодно. А с меня хватит.
      Пружина промолчал. Густафссон повернулся к жене.
      — Ингрид, — сказал он тихо. — Подойди сюда и посмотри на меня. Нет, поближе. Гляди.
      Он протянул руки к настольной лампе. Ингрид посмотрела на них и глубоко вздохнула:
      — Пер! Не может быть!
      Он кивнул. Она. оглядела его руки, потом лицо, в ее голосе звучали и слезы, и радость:
      — Пер, все сошло! Ты такой же, как прежде!
      Дедушка, который сидел одетый, держа в руках палку, поинтересовался, чему она так радуется.
      — Зеленый цвет сошел, дедушка! Теперь Пер сможет получить любую работу, какую захочет.
      Но Пружина не желал сдавать поле боя:
      — Зачем ему любая работа? А танцевальная площадка в Кнепперюде? Они могут подать на тебя в суд, если ты не явишься.
      — Придется тебе самому уладить это дело. Расскажи им все как есть.
      — Правильно, — поддержал Густафссона дедушка. — От правды еще никто не умирал.
      — Как бы не так! — воскликнул Пружина. — Менеджер, который начнет говорить правду, рискует сломать себе шею. Нет, Густафссон, нам придется прибегнуть к гриму. Смотрите, хозяюшка, я купил грим, как только увидел, что с ним происходит. Зеленый грим. Никто ничего и не заметит.
      Но Ингрид больше не собиралась уступать ему:
      — Поймите же, наконец — Пер больше с вами не работает.
      — Он этого не сказал. Это вы так говорите. А давайте послушаем его. Ну, Густафссон? Ты тоже считаешь, что можешь все бросить, когда захочешь?
      Густафссону пришлось признать, что этого действительно делать не следует. Срок наказания еще не истек, и, если обнаружится, что краска с него сошла, его могут снова посадить в тюрьму.
      — Вот именно. — Пружина самодовольно засмеялся. — Его сразу же опять упекут за решетку. Ведь срок-то полтора года, а прошло всего два месяца. Не забывайте об этом, хозяюшка. Но, — прибавил он, увидев их испуганные лица, — ему могут сделать новый укол, и он опять станет зеленым.
      Дедушка бессильно откинулся на спинку стула. Ингрид упала на тахту. Густафссон мрачно глядел в окно. Он понял, что задумал приятель, раньше, чем тот об этом сказал.
      — Надо сделать вот что, — начал Пружина. — Мы никому ничего не скажем. Вы переедете в другой район. Там Густафссона никто не знает, и он сможет ходить, как хочет. А по субботам я буду приходить с гримом, он будет краситься в зеленый цвет и выступать в таком виде. Краски у меня хватит на рождественскую елку. Что вы на это скажете, а?
      Ингрид такой план был не по душе. Если в другом районе Густафссона никто не знает, он сможет получить там любую работу как самый обыкновенный человек и прекратить выступления.
      — Хорошо, кабы так, — возразил Пружина. — Такое сошло бы, если б люди умели хранить тайны.
      Но ведь кто-нибудь может и проболтаться. Что тогда?
      Дедушка, который сидел, прикрыв глаза, поднял голову и спросил:
      — Кто же проболтается в той части города, где никто не знает Густафссона?
      — Да мало ли кто, кто-нибудь обязательно найдется, заявит в полицию и все. Такие случаи часто бывают.
      — Вот негодяй, он еще угрожает! — Дедушка встал, стукнул палкой по столу и направился к Пружине. — О господи! Будь я годков на двадцать помоложе, ты бы у меня живо вылетел в окно!
      Испуганный Пружина тут же пошел на попятную. Что он такого сказал? И вообще старик к этому не имеет никакого отношения.
      — Верно, — согласился дедушка. — Месть — дело господа бога. Однако иногда ему приходится помогать.
      Он замахнулся палкой. Но около него тут же оказалась Ингрид. Она погладила старика по плечу и снова усадила на стул, хотя он и ворчал, что порка, как баня, многим подлецам помогала отмыться.
      Пружина вздохнул было с облегчением, но в тот вечер ему предстояло испить чашу горечи до дна. Густафссон решительно заявил, что всем этим он сыт по горло.
      — Уходи и больше сюда не являйся!
      — Хороша благодарность за все, что я для тебя сделал! А я-то, ног не жалея, бегал, договаривался с распорядителями, с газетами…
      — Хватит с меня газет! Я тебе сказал — убирайся!
      — Пожалуйста, я уйду. Но если у тебя будут новые ангажементы, мне положен с них определенный процент.
      — Проваливай! И если ты кому-нибудь скажешь обо мне хоть слово, пеняй на себя.
      На лестнице Пружина остановился. Сердце у него ныло. "Пропал мой блестящий номер, — думал он. — Мой Снуддас. Пеппи Длинный Чулок. Элвис Пресли. АББА. Все пропало".

25

      Бывает порой у человека чувство, что закончилась та или иная глава его жизни. Но это ложное чувство. Глава не кончается. У нее всегда есть продолжение — после нее остаются рубцы, воспоминания, что-нибудь да остается.
      Когда дверь за Пружиной закрылась, Густафссон подумал, что пришел конец самой страшной главе в его жизни. Но он тут же начал мысленно ее перечитывать и спросил, почему Ингрид ничего не сказала ему о статье в газете. Она ответила, что хотела сказать, но…
      — Я знаю, — перебил он, — тебе хотелось, чтобы я обжегся по-настоящему. Радуйся, вышло по-твоему. Меня освистали так, что, думаю, и здесь было слышно.
      — А Пружина сказал, что публика хотела тебя видеть, — вмешался дедушка.
      — Врет он все. Врет как нанятый… Впрочем, он же получал от меня деньги. Трое пьяных парней подошли к нам и сказали, что хотят посмотреть на меня. Их-то он и назвал публикой. Пьяницы, вот она публика! Избави меня бог от такой публики.
      — Я вовсе не хотела, чтобы тебе было хуже, — сказала Ингрид. — Но этот Фредрикссон так запутал меня своей болтовней о контракте, что я уже перестала что-либо понимать.
      Она стояла у окна и смотрела на улицу. Внизу хлопнула дверца автомобиля. Какой-то человек направлялся к их подъезду.
      — Доктор!
      Густафссон побледнел. Вот оно, продолжение все той же главы!
      — Что-то он скажет, когда увидит меня?
      — Верно, он уже знает обо этом, — заметил дедушка.
      — Я открою, — сказала Ингрид. — А вы идите на кухню, я скажу, что ты не можешь его принять.
      — Сколько можно водить его за нос! Он хороший человек.
      — Ну хотя бы только сегодня. Нам нужно выиграть время.
      Густафссон ушел на кухню. Ингрид открыла дверь — доктор не успел даже позвонить.
      — Я, кажется, не предупреждал, что приду, — с удивлением сказал доктор. — Густафссон дома?
      — Да… нет… то есть… Он не может…
      — Не может повидаться со мной? А почему?
      — Он болен. — Дедушка поспешил на выручку к Ингрид.
      — Тогда ему как раз необходим врач, — сказал доктор.
      — Нет, он не настолько болен.
      — Мне необходимо его видеть. — Доктор сделал шаг по направлению к спальне, но Ингрид остановила его.
      — Ну ладно, смотрите, доктор!
      Она распахнула дверь кухни. Яркий свет кухонной лампы падал прямо на смущенно улыбающегося Густафссона.
      Взглянув на него, доктор кивнув, будто самому себе, и пробормотал:
      — Да, быстро подействовало.
      — Вы этого не ожидали? — спросил Густафссон.
      — Как сказать. Я обратил внимание на некоторые изменения, когда обследовал вас две недели назад. Кажется, это было в тот день, когда я встретил вас в универмаге. Вы жаловались на бессонницу, и я еще дал вам пузырек с таблетками. Помните? Вы приняли все таблетки?
      — Нет. Я принимал по таблетке каждый вечер.
      — Прекрасно. Остальные, пожалуйста, верните. Больше они вам не понадобятся,
      — Доктор, но почему же краска сошла так быстро? Разве она не должна была держаться весь год?
      — В наше время самое главное — человеческий фактор. На всякий случай я дал вам минимальную дозу. Но ошибка в расчете оказалась больше, чем я предполагал.
      Он замолчал. Наконец Густафссон мог задать ему вопрос, который мучил его весь вечер:
      — Что же теперь будет?
      — Неужели нам предстоит еще раз пройти через это? — спросила Ингрид.
      — Ни в коем случае, — заверил их доктор.
      — Значит, мне придется вернуться в тюрьму?
      — И этого тоже не надо бояться. Как только я заметил, что цвет начал бледнеть, я написал в Стокгольм и спросил, что делать в подобном случае. Нужно ли продолжать эксперимент? Признаюсь, мне это далось нелегко, но ничего другого не оставалось.
      — Кто действует честно, может ничего не бояться, — высказался дедушка.
      — Ну, я-то действовал не совсем честно. Я написал, что должен был предвидеть, что действие вертотона закончится раньше чем через год. И вот их ответ. Они считают самым разумным не давать делу огласки.
      — Что это значит?
      — Что вам не надо возвращаться в тюрьму. Это вызвало бы только множество толков и пересудов. А кроме того, это означает, что инъекции вертотона больше делать не будут ни вам, ни кому-либо другому.
      — Доктор, неужели весь ваш труд летит насмарку?
      Доктор Верелиус. криво усмехнулся:
      — В этом мире много чего летит насмарку. Поразмыслите об этом на досуге. Мы часто работаем впустую. Напрасно спрашиваем. Напрасно отвечаем. Как часто мы безрезультатно пишем, звоним или ищем кого-нибудь. Сколько срывается планов, не осуществляется надежд, гибнет работ. Вертотон сойдет в могилу без лишнего шума. Но, возможно, когда-нибудь, лет через сто, какой-нибудь исследователь снова откроет его. Если к тому времени сохранятся тюрьмы… Нам остается уладить лишь практическую сторону дела. Послезавтра мне хотелось бы хорошенько вас обследовать.
      — Я непременно приду, доктор.
      — И больше никогда не станете выступать на эстраде?
      — Можете не сомневаться.
      — Вам бы переехать отсюда. Лучше всего в другой город. Я поговорю с нашим куратором, думаю, он поможет вам получить новую работу… Если вы сами ничего себе не подыщете.
      — Мы переедем, даже если мне придется тащить на себе всю мебель!
      — Я тебе помогу, — сказала Ингрид.
      "Вот это настоящая жена", — подумал доктор. Густафссонов ждала новая жизнь, и доктору оставалось лишь пожелать им счастья. Он и раньше никому не желал зла, и не его вина, что все обернулось иначе.
      В дверях доктор остановился:
      — Скажите, Густафссон, — спросил он, — а если б вы не начали выступать? Если б так и продолжали работать на фабрике?
      — Нет, доктор, из этого все равно ничего бы не получилось, — сказал Густафссон. — Когда человек ложится спать, он снимает с себя одежду. Но кожа-то на нем остается, и когда он спит, и когда бодрствует. Пусть растения будут зелеными, а человек должен быть таким, каким родился на божий свет.
      Доктор Верелиус пожал плечами.
      — Наверно, вы правы. Доброй ночи.
      — Ну вот, теперь начинается новая жизнь, — сказал Густафссон.
      — Я тебе помогу, — повторила Ингрид.
      — Иногда и королю не обойтись без помощи старухи, — заметил дедушка.
      — Дедушка, ну какая же я старуха!
      — Ты не старуха. Но и Пер не король. И нечего лезть в короли, их и без нас много, всех этих королей рок-н-ролла и королев красоты. — Дедушка немного помолчал, а потом закончил: — У того, кто пытается стать выше, чем он есть, часто болит спина.
      Доктор Верелиус вернулся к себе домой. Он был несколько разочарован и вместе с тем испытывал чувство гордости, когда подошел к окну, на котором стояли горшки с цветами. Среди них был горшочек с геранью. Красные необычные листья герани побледнели и напоминали по цвету человеческую кожу.
      Доктор редко беседовал со своими цветами. В это он не верил. Но герань заслужила несколько одобрительных слов.
      — Ну вот, — сказал он, — и ты побывала в знаменитостях. Но Густафссон больше не нуждается в нашем «снотворном» — он уже побелел. "Пусть трава и растения будут зелеными", — сказал он, и в этом он прав. А тебе я прибавлю в воду каплю вертотона, чтобы ты поскорее снова стала зеленой.

Карл-Юхан Хольцхаусен
Джерри хочет морскую свинку

      Некоторые существа с рождения предназначены для того, чтобы их использовали другие. Одним из таких существ является морская свинка. На свое несчастье этот милый зверек годится в пищу, нетребователен, чистоплотен, плодовит, не имеет своих специфических болезней, зато восприимчив к человеческим.
      Вот почему с незапамятных времен индейцы Южной Америки разводили морских свинок для пропитания. Четыреста лет назад они были завезены одним голландцем в Европу для забавы состоятельных людей. Потом попали они в лаборатории ученых для проведения опытов в области наследственности, питания, различных заболевании и получения сывороток.
      — Кто-то въехал к Мейссенам, — сказала Элена, разливая утренний кофе. Это была женщина в возрасте 30 лет, работавшая неполный день, зато полный день возившаяся по хозяйству и, как большинство женщин в их поселке, живо интересующаяся своим окружением. Она была рада, что кто-то поселился в соседнем доме — этот дом и их собственный стояли в стороне от "спального городка" Шерралид, па лесной опушке.
      — Хочу морскую свинку, — объявил Джерри. Ему было девять лет, он учился в третьем классе и, как большинство детей, любил животных.
      — Большая семья? — спросил Сильвестр, тихий маленький человечек, работавший в магазине мужской одежды, озабоченный в основном привередливыми покупателями и начинающейся лысиной.
      — Я видела только одного, мужчину, — сообщила Элена.
      — Я могу достать свинку за 50 эре, — сказал Джерри.
      — Мейссен сказал, что сдаст виллу на весну, — проговорил Сильвестр. — Ну, мне пора. Спасибо за завтрак.
      — Я с тобой, — сказал Джерри. Его школа находилась рядом с железнодорожной станцией.
      Сильвестр услышал, как сзади хлопнула калитка соседней виллы. Но ему не хотелось проявлять любопытства. Кроме того, нужно же было послушать, о чем говорит Джерри.
      — Пап, ну так как насчет морской свинки?
      — А что бы ты хотел услышать от меня?
      — Чтобы ты согласился. Она ведь стоит всего 50 эре.
      — Дело не в деньгах. Есть масса других проблем. Что, например, скажет мама, если свинка проберется на кухню? Морская свинка пахнет морской свинкой. Об нее можно споткнуться и упасть. Она может всякое натворить. Хватит с нас Фиделио.
      — Фиделио не мой. Он всехний. (Фиделио звали короткошерстого терьера.)
      — Тебе не здесь сворачивать?
      — Ты просто хочешь от меня отделаться. Хочу морскую свинку, морскую свинку, мор…
      Сильвестр растерянно оглянулся. Опять он попал в ловушку. Скажи он «нет», мальчик обидится. Скажи «да», Элена взовьется. И вдруг сзади раздался голос:
      — Извините, что помешал… Я ваш новый сосед… доцент Скуге. Случайно услышал ваш разговор. Могу предложить компромисс. У меня в подвале живет довольно много морских свинок. Мальчик может приходить туда, когда захочет… Загляните сегодня вечером с ним и женой на чашку кофе, посмотрите на них.
      Джерри сразу же побежал в подвал. Вскоре оттуда раздался его восторженный вопль:
      — Мама! Папа! Вы должны посмотреть. У них здесь все, как у людей.
      Да, доцент кое-что сделал для своих морских свинок. Подвальное помещение было перегорожено сетками, досками и ящиками, и повсюду виднелись зверушки: белые, щоколадно-коричневые, цвета корицы, черные, а у некоторых шкурка отливала золотом и серебром.