Многие актеры дрожат от страха перед своим первым выходом на сцену. Но и для их близких это ожидание но менее мучительно.
      — Зачем он на это согласился? — уже в пятый раз за вечер спросил дедушка. — Счастлив тот, кто живет, не привлекая к себе внимания. Неужели он этого не понимает?
      — Его к этому вынудили обстоятельства, — в который раз повторила Ингрид.
      — Иначе этот проклятый «Глаз» хвастался бы, что первый показал его своим читателям. Они собирались напечатать и мою фотографию, — добавила Грета.
      — И мою тоже, — сказал Уве.
      — А мою — нет, — засмеялся дедушка.
      Они пили чай в гостиной. Поблескивал экран телевизора. Метеоролог, сообщающий сводку погоды, водил указкой по карте.
      — Это лучший метеоролог. Он всегда обещает хорошую погоду, — сказал Уве.
      — Тс-с, — шикнула на него Грета.
      Метеокарта стала бледнеть и тут же исчезла с экрана, уступив место рекламе детектива, который должны были показать на следующей неделе. Реклама была сделана по всем правилам искусства: семь тяжело раненных, причем четверо наверняка обречены. Но вот исчезли и они. И перед зрителями появился Аффе с двумя дикторшами, у всех в руках были чашки. Аффе дирижировал чайной ложечкой, Е все трое пели, покачиваясь в такт песенке:
      Спешите к нам, спешите к нам, кто склонен к развлеченьям.
      Вот кофе, он уже готов, а это торт с вареньем.
      Пью кофе я, пьешь кофе ты, и кофе пьет жена судьи.
      — Почему они макают торт в кофе, ведь, говорят, это неприлично? — удивился Уве.
      — Наверно, их никто ке учил хорошим манерам, — сказал дедушка и макнул в кофе сладкий сухарик. — Ну-ка, послушаем, что он там говорит.
      Аффе сердечно приветствовал всех собравшихся, йсобенно чету из Нэттрабю, приехавшую в Стокгольм, чтобы отметить свою серебряную свадьбу. Они рассказали, что в Нэттрабю все время моросит дождь. Аффе сидел, склонив голову набок, и делал вид, что ему это чрезвычайно интересно. Потом настал черед целого класса из Нединге — оказалось, что у них в Нединге стоит теплая и сухая погода. И наконец компания рукодельниц сообщила, что у них в Кристинехамне туман. Одним словом, начало программы сулило разнообразие.
      Так оно и оказалось. Сперва одна шведка пела по-немецки. Потом выступал фокусник. Потом немка пела по-английски. После нее выступал чревовещатель. Затем четверо американцев пели по-шведски.
      — Когда же дойдет очередь до папы? — вздохнул Уве.
      — Не нравится мне все это, — пробормотал дедушка.
      — Через полчаса передача закончится, — пожаловалась Грета.
      — Папа будет выступать недолго. Он только покажется и все, — сказала Ингрид.
      — Разбудите меня, когда он будет выступать, — попросил дедушка и закрыл глаза.
      Но будить его не пришлось. Неожиданно Аффе остался на эстраде один.
      — А теперь, уважаемые дамы и господа, пришло время познакомить вас с достопримечательностью этой недели.
      По давно выработанной привычке он повернулся вполоборота и приветствовал зрителей немного смущенным и очень сердечным жестом, тем самым знаменитым жестом, который сделал его Любимцем Всей Швеции. Людям, видевшим жест Аффе и слышавшим его приветствие, и в голову не приходило, что в глубине души Аффе мечтает о таблетке, успокаивающей боль в желудке, и о стакане минеральной воды.
      — Сейчас будет папа! — Уве так и горел от нетерпения.
      Но к Аффе подошел доктор Верелиус. Зрители, присутствующие в студии, решили, что он-то и стал зеленым, просто освещение не позволяет этого видеть. Они начали аплодировать. Аффе одобрительно кивнул:
      — Правильно, друзья, доктор Верелиус заслужил ваши аплодисменты. Без него не было бы нашей сегодняшней достопримечательности. Расскажите нам, доктор, как вам это удалось?
      Оказавшись в центре внимания, доктор нисколько не смутился. Он вел себя, как обычно, просто и ясно рассказал о своем вкладе в реформу правосудия, о том, как он открыл вертотон и испробовал его на себе.
      — Но это было сделано в строжайшей тайне, — подхватил Аффе, сделав знак своим помощницам, чтобы они увели доктора и привели Густафссона. — И вот она — наша достопримечательность! На этой неделе мы получили, — Аффе вытащил бумажку и заглянул в нее, — сто три тысячи четыреста пятьдесят шесть писем от наших зрителей. Восемьдесят рроцентов из них, то есть восемьдесят одна тысяча четыреста двадцать семь, оказались единодушны в своем желании — им хотелось увидеть Человека, Который Стал Зеленым. Пожалуйста, ваше желание исполнено: перед вами Пер Густафссон.
      Аффе повысил голос, и фамилия Густафссон прозвучала, как победный клич. Одновременно Аффе широко раскинул руки.
      — Папа! — крикнул Уве.
      Вся семья склонилась к телевизору.
      Да, там в свете рампы стоит Густафссон. Зеленый цвет бьет в глаза, он виден очень отчетливо — лицо, уши, шея, даже корни волос. Но он становится еще заметней, когда Густафссон замирает, тоже раскинув руки.
      — Итак, вот он! — продолжает Аффе. — Перед вами Пер Густафссон, который предпочел стать зеленым, чем просидеть полтора года в тюрьме.
      При этих словах из публики послышались типичные звуки одобрения: оглушительный свист и довольный рев. Но их перебили аплодисменты.
      Одновременно все в студии начало неуловимо меняться. Зрители даже не заметили, в какой момент осветитель стал колдовать со своими стеклами. Зеленый цвет бледнеет и сливается с общим фоном. И вот уже зрители перестают его видеть.
      Аплодисменты стихают.
      — Видишь, как мы рады, что ты пришел к нам, — продолжает Аффе. — О твоей истории мы говорить не будем. Но нам хотелось бы знать, как ты себя чувствуешь после введения этого чужеродного» элемента?
      — Никак… Я его вообще не чувствую.
      Густафссон по натуре не застенчив. Но непривычная обстановка, несмотря на старания Аффи, вызывает в нем неуверенность.
      — Значит, ты в отличной форме? — с энтузиазмом подхватывает Аффе. — Но это же замечательно! Ну, а вообще? Как ты себя чувствовал первые дни?
      Сценическая лихорадка начала отпускать Густафссона. Он ощущает дружеское расположение к себе всего зала. На сердце у него становится тепло. Ему хочется поблагодарить всех.
      — Большинство людей были ко мне очень внимательны.
      — Правда? Никто над тобой не смеялся?
      — Не-ет. Этого я не могу сказать.
      — Но любопытные, конечно, находились?
      — Да, любопытные были.
      — А теперь, как мы знаем, ты снова работаешь? Трудно было получить работу?
      — Да нет. Во всяком случае я ничего такого не заметил. Работу мне устроил куратор.
      — Наверно, предложений было много? Только выбирай?
      — Да, предложения были. Мне, например, предлагали место ночного сторожа. Но тогда я уже договорился со столярной мастерской…
      — Мне шепнули, что ты работаешь по вечерам? Верно, приятно забивать гвозди, правда? Все мальчишки это любят. А теперь у меня к тебе такой вопрос: умеешь ли ты петь?
      — Мы же уже говорили об этом. Да, умею.
      Аффе на мгновение теряется. Но тут же находит выход из положения.
      — Совершенно верно, прости, пожалуйста. Это было днем, но наша встреча была такой мимолетной. Ты еще говорил, что иногда поешь под лютню. Послушай, а не знаешь ли ты какую-нибудь песню про природу… про леса, озера? Наверно, в тюрьме тебе вспоминались именно такие песни?
      Теперь Густафссон чувствует себя так же непринужденно, как Аффе. У него появляется желание ответить колкостью, но он сдерживает себя:
      — Ты ошибаешься, если думаешь, что в тюрьме человеку хочется петь!
      — Гм… да… конечно… Но все-таки, ты ведь такой поклонник природы. Неужели ты там даже не думал о лесах и лугах? Я уверен, что ты знаешь песни о природе. Спой нам, пожалуйста. Вот, становись сюда, к микрофону.
      Аффе исчез. Густафссон, залитый ярким светом, остался один.
      Заиграл оркестр.
      И тут вышла заминка. Густафссону вдруг показалось, что он теряет сознание. Он забыл песню, забыл слова, забыл все. Так и стоял, пока не вспомнил, что у него в руке бумажка с текстом.
      Однако его родные ничего не заметили. Они воспользовались этой заминкой, чтобы обменяться мнениями.
      — Как хорошо слышно, каждое слово, — сказал Уве.
      — Аффе просто молодец, — заметила Грета.
      — Он всегда такой веселый, — сказала Ингрид.
      — Еще бы, — сказал дедушка. — Чужая беда плечи не давит. А что это с Пером? Почему он не начинает?
      — Неужели забыл слова? — воскликнула Ингрид.
      Заглянув в текст, Густафссон все вспомнил. Но раньше, когда он пел, аккомпанируя себе на лютне, он мог по своему желанию ускорять или замедлять темп. Здесь же темп задал оркестр, и Густафссону было трудно начать.
      Оркестр терпеливо исполнил первые четыре такта раз, другой, третий, четвертый. Только на пятый раз Густафссон начал петь,
 
Смотри, уж начали цветы в долине распускаться.
А тут на ринге чудаки предпочитают драться.
Атлет толкает тяжести, и день бредет к закату.
А я к кассиру путь держу, чтоб получить зарплату.
Потом мы в путь пускаемся, пускаемся, пускаемся,
чтоб лес пройти насквозь, как поступает лось.
А то в кафе являемся, являемся, являемся и пьем,
а кто не пьет, пусть молча слезы льет.
А солнце жарит лес и луг, траву, а также скалы.
Чего ж котлет оно не жарит, ведь масло вздорожало?
Одни взмывают в небеса, другим в воде удобно.
А кто врасплох застигнут — тот кричит довольно злобно.
А мы поем, как скворушки, как скворушки, как скворушки,
а не найдем свой дом в скворешнике живем, любуемся на перышки,
на перышки, на перышки, на белый свет глядим и червячков едим.
Пусть мудрый компас день и ночь показывает север.
Однажды он покажет нам, как жать, где ты не сеял.
Всегда покажет компас путь на льдистую равнину.
Но лучше б он нам показал. как выиграть машину.
Башмачник делает башмак, жестянщик гнет жестянку.
А я, чуть утро, на плите варю себе овсянку.
Зима, а нам ни чуточки, ни чуточки, ни чуточки купанья не страшны,
мы не ждем весны, а крякаем, как уточки, как уточки, как уточки,
ведь кто не скажет «кря», в риксдаг стремится зря.
 
      Оркестр повторил припев, но музыка звучала уже глуше. Один за другим на эстраду поднялись все участники передачи. Там собрались все, кроме доктора Верелиуса, публика аплодировала и все хором пели:
      С небес сияют звездочки всем — и большим, и малым.
      И мы уж скоро захрапим под теплым одеялом.
      Мы захрапим — и я, и ты, и захрапит жена судьи.
      Нельзя отрицать, что штатный поэт все-таки внес свой вклад в эту передачу. Отпечатки его духовных пальцев узнать было нетрудно. Их любой человек узнал бы из тысячи.
      Изображение на экране начало расплываться. Дольше других показывали аплодирующих зрителей. Но вот аплодисменты стихли, и появились фамилии участников, буквы становились все меньше и меньше, и вдруг весь экран заняла одна фамилия, написанная огромными буквами. Фамилия режиссера.
      Ингрид с облегчением вздохнула. Слава богу, все позади.

      Воспоминание об успехе — все равно что пакетик с карамелью, которой можно лакомиться без конца.
      Густафссон не был избалован успехом у публики. Все воскресенье он перебирал в памяти свое выступление по телевизору. Всей семьей они обсуждали, как было бы лучше ответить на тот или иной вопрос. Не слишком ли неловко он держался сначала? Не глупо ли было твердить «нет», «не-ет», когда Аффе спрашивал его, не смеялся ли кто над ним? Надо было ответить, что хороших друзей человек находит повсюду. Так же, как всюду, встречается и всякая дрянь.
      При этих словах ему следовало оглядеть зал, словно он хотел сказать, что и тут найдутся и те, и другие.
      Но, по мнению Ингрид и Греты, этого делать не надо было. Ингрид считала, что он отвечал правильно, а Грета добавила, что, ответь он по-другому, он только запутал бы Аффе. Нет, он отвечал правильно, не слишком кратко, но и не чересчур пространно.
      — Вы все слышали, что я говорил?
      — Каждое слово. Как будто ты находился в этой комнате.
      Пришел дедушка с пакетом яиц и заявил, что они должны отпраздновать это событие яичным пуншем.
      — От сырых яиц человек становится бодрым, — считал дедушка. — Бог сотворил яйца, а черт научил человека варить их.
      — До чего же переменчива жизнь! — сказал Густафссон. — Две недели назад я и понятия не имел, что со мной будет дальше. А вот вчера пел по телевизору, совсем как Пер Грунден, Николай Гедда, Торе Скугман и другие знаменитости. Сегодня утром я даже осмелился зайти в вокзальный ресторан и выпить там кофе.
      — В ресторан? — Ингрид испуганно раскрыла глаза. — Как ты решился?
      — А что? Хотел проверить свои нервы. Понимаешь? Вообще-то там никого не было, а у официантки ото сна еще слипались глаза, она на меня даже не взглянула. К тому же на мне были очки, шарф и перчатки.
      Вернулся Уве, который бегал за газетами. Он купил сразу все газеты, надеясь хоть в одной найти заметку о вчерашней передаче.
      — Ну как, есть там что-нибудь?
      — А как же! Во всех газетах есть про папу. Слушайте: «Фокусник изумил нас своими кроликами и графинами, но Аффе превзошел его, представив нам Зеленого Густафссона». А вот что говорится в другой: «Густафссон исполнил неплохую песню». Или тут, — Уве развернул третью газету: — «Гвоздем недели оказался Человек, Который Стал Зеленым. Его зовут Пер Густафссон. Он не обманул наших ожиданий».
      — Что они хотели этим сказать?
      — Кто их знает! Вот еще одна газета, в ней написано побольше: «Доктор Верелиус получил возможность показать нам своего „пациента“, которого выпустили на свободу. Этот пациент по имени Пер Густафссон спел песню. Слышно было очень хорошо».
      — Замечательная газета, — сказал Густафссон.
      — Ну, а теперь тебе, наверно, хочется отдохнуть? — сказал дедушка. — Небось устал после такой поездки?
      — Устал? В спальном купе первого класса не устают. Я там расположился, что твой граф. Ты бы посмотрел, дедушка, на проводника, когда он, отдав мне честь, спросил билет. Не то, что во втором классе, Там проводник молча подходит к пассажиру и протягивает руку. А тут я махнул ему рукой. В сторону доктора, потому что билеты были у него. А обратно я ехал в одноместном спальном купе — просторно, удобно, вешалки для одежды, теплая вода, на стенках бра. Так мне еще никогда не приходилось ездить. И к тому же мне еще заплатят. Если не ошибаюсь, они сказали, что мне причитается полторы тысячи. Тогда Ингрид сможет купить себе новое пальто.
      — Нет, лучше купим тебе новый костюм, — возразила Ингрид.
      — Купите что-нибудь обоим, — посоветовал дедушка. — У кого есть новые башмаки, тому нет нужды унижаться перед холодным сапожником.
      Густафссон и па другой день продолжал сосать свою карамель. Проснувшись, он снова прочел в газетах о своем выступлении по телевидению. Все заметки он вырезал и сложил в конверт. А те строчки, где говорилось о нем, подчеркнул.
      Когда Ингрид вернулась домой, он напевал:
      Потом мы в путь пускаемся, пускаемся, пускаемся…
      Он оборвал песню.
      — Тебе нравится? — спросил он.
      — Конечно.
      — Они написали, что меня было очень хорошо слышно. Так не про всякого напишут. Знаешь, как обычно пишут о хоккее или о футболе? Если кто-то на поле совершит ошибку, о ней тут же во всеуслышание объявляют. Вы, верно, удивились, когда я стал перед микрофоном и оркестр заиграл? Дедушка небось совсем растерялся?
      — Да, сперва он растерялся, но потом у него и на этот случай нашлась присказка: петух и соловей поют на разный лад.
      — Старик верен себе. Что до меня, я-то, конечно, был соловьем… Вон сколько мне за это отвалят. Питание, дорога — все бесплатно. Хорошо быть актером на телевидении! Сама подумай, полторы тысячи только за то, что ты спел в микрофон свою любимую песню. С таким голосом, как у меня, я вполне мог бы у них выступать. А новое пальто ты себе все-таки купишь. На весну.
      — Накрой, пожалуйста, на стол.
      — Что у нас сегодня? — Он приподнял крышку. — Рисовый пудинг.
      — С мясными тефтелями.
      — В Стокгольме я привык к отбивным с зеленым горошком.
      — Можешь съездить и пообедать в Стокгольме.
      Постепенно к ним возвращался их прежний оптимизм, они могли снова шутить и поддразнивать друг друга.
      Из школы пришли дети. Уве заявил, что в такой день полагается обедать не на кухне, а в гостиной.
      — Не надо, — возразила Ингрид. — В кухне, как говорится, все под рукой.
      — Не хватало, чтобы и ты заговорила поговорками, — сказал Уве. — Но в кухне нет почетного места!
      — А ты собирался его занять? — съязвила Грета. — За какой же подвиг, интересно знать?
      — Да не я, а папа! — Он повернулся к отцу. — Сегодня в школе все только и говорили, что о тебе. Тебе подобает сидеть на почетном месте. Честь и хвала нашему папочке!
      У Густафссона было легко на сердце. Впервые за все это время он шел на работу в приподнятом настроении.
      В наши дни стены уборных заменяют собой рунические камни — на них отражено все, чем интересуется эпоха. Внимательное изучение этих надписей может послужить материалом для солидной докторской диссертации. В начале века стены уборных были испещрены названиями частей тела, которые редко упоминаются в приличном обществе; иногда они сопровождались весьма откровенными комментариями.
      По мере изменения общественных интересов менялись и надписи. Рост сексуального просвещения заметно ослабил интерес к прежним односторонним упражнениям. Стала доминировать политика. Тот, кого это удивляет, пусть вспомнит высказывание одного известного государственного деятеля: «Всеполитика!» Не удивительно, что нынешние корифеи политики все больше вторгаются в сознание поклонников рунических надписей, отражающих интересы своего времени.
      Люди, расписывающие стены уборных, и по сей день демонстрируют интерес к общественным проблемам, творя свой суд над всеми политическими партиями по порядку и выказывая готовность лишить жизни их руководителей, причем самым изощренным методом.
      К актуальной политике примешиваются вопросы и более общего характера. Когда в тот вечер Густафссон в мастерской зашел в уборную, он увидел стихи, написанные красным мелком:
 
Краснеть в смущенье девушкам положено влюбленным.
А вот бывает, что иной становится зеленым.
Зеленый я, зеленый ты, зеленая жена судьи.
 
      Кровь бросилась ему в голову и тут же отхлынула, щеки похолодели. С низко опущенной головоч он вернулся в цех. Никто не глядел на него и, казалось, ничего не заметил. Когда же через несколько часов он снова зашел в уборную, стишок был уже стерт.
      В ту ночь он возвращался домой с чувством безысходности и отвращения, завладевшим им без остатка.

      Утро вечера мудренее, говорят люди, полагая, что утром все беды кажутся не такими страшными; так обычно и бывает — неприятности неизбежно забываются, и человек тащит свою ношу дальше.
      Но иногда сон не приносит облегчения, человек просыпается на рассвете и в серых сумерках понимает, что все осталось по-прежнему. Ему не удалось избавиться от шипов, застрявших в душе, они, несмотря на все мысли, продолжают колоться и причинять боль. Человек ест и чувствует боль, идет по улице и чувствует боль, бежит по лесу и смотрит, как просыпается весна — мглистая дымка висит в воздухе, снег уже почти сошел, обнажились прошлогодняя трава и увядшие листья, по озеру бегут свинцовые волны, у берега тают, шурша и позванивая, тяжелые ледяные глыбы.
      Тот стишок написал человек, которого он не знает. Кто-нибудь из дневной смены; когда его смена заступила на работу, он, верно, был уже написан. Должно быть, красовался там весь день — красный мел на белоснежной кафельной стене. У того, кто его написал, было достаточно времени, чтобы придумать пародию, — все воскресенье. Целый понедельник она красовалась на стене уборной, и каждый, кто туда заходил, читал ее. Делал свои дела, читал и смеялся. Скоро кто-нибудь напишет, что у него и моча зеленая.
      Всегда неприятно узнать, что у тебя есть недруг. Но хуже всего — неизвестный недруг. Его ни найти, ни избежать невозможно. С ним нельзя поговорить, нельзя его умилостивить или пригрозить ему взбучкой. А между тем его злоба преследует тебя повсюду.
      Ингрид была дома, когда он вернулся из леса. Готовя чай, она болтала о всякой всячине. Она не умолкала ни на минуту, хорошее настроение еще не покинуло ее, но Густафссон слушал рассеянно и отвечал односложно, беседа не клеилась. Наконец Ингрид отставила чашку и подняла на него глаза. И пожелала узнать, что случилось.
      — Ровным счетом ничего, — ответил он. — Все в порядке. Просто нет настроения разговаривать.
      — Вчера ты был такой веселый.
      — Нельзя же всегда быть веселым. Я ночью почти не спал.
      — Что-нибудь на работе?
      Ему не хотелось пугать ее или причинять огорчение. Помочь она все равно не в силах. Он должен переболеть в одиночку. Густафссон через силу улыбнулся.
      — Почему ты вдруг так подумала? Нет, там все, как обычно — фуганки, пилы, сверла, политура, клей… Мы изготовляем столько стульев и кресел — можно подумать, люди только и делают, что сидят, совсем ходить разучились.
      Он смеется. Она улыбается ему в ответ, но глаза у нее серьезные. Она уносит в кухню поднос с чашками, он слышит, как она моет посуду, ставит в холодильник сыр и масло, обычно она всегда напевает при этом, но сегодня молчит, наверно, ее что-то тревожит. Вернувшись в гостиную, она спрашивает у него без обиняков:
      — Кто-нибудь смеялся над тобой? Из-за той передачи…
      С чистой совестью он уверяет ее, что ему никто ничего не говорил. Ни словечка.
      — Ни словечка, — повторяет он, поняв, что не следует выделять слово говорил. Ингрид очень наблюдательна.
      Она, стоя, смотрит в окно, он сидит в кресле, оба молчат, погруженные в свои мысли, и оба скрывают друг от друга то, о чем думают.
      — Во всем виновата погода, — говорит он. — Эта серость кому угодно подействует на нервы. — Он встает и берет газету: — Пойду полежу.
      Оставшись одна, Ингрид устало опускается на тааду, ей не хочется ничем заниматься, она тупо глядит в одну точку.
      Звонок в дверь. Ингрид открыла. На площадке стоял неизвестный ей человек. Прикоснувшись к кепочке в знак приветствия, он шагнул ей навстречу.
      — Густафссон дома?
      — Да-а, — нерешительно протянула Ингрид, на площадке было темновато, и, казалось, человек лишен контуров. Ей не понравился исходивший от него запах, слабый, но все-таки ощутимый, пропитанный табачным дымом, пивным перегаром и несвежим бельем.
      Незнакомец вошел в переднюю. Он протянул Ингрид руку и отвесил церемонный поклон.
      — Если не ошибаюсь, вы его жена? А я, видите ли, его старинный приятель. Разрешите войти?
      Он протиснулся мимо Ингрид в гостиную, остановился на пороге и огляделся.
      Теперь он был хорошо виден. Ничего особенно подозрительного Ингрид в нем не заметила. Возможно, какой-нибудь знакомый по заключению.