Наученный горьким опытом, доктор Верелиус на этот раз отказался от пресс-конференции. Он ограничился тем, что отправил небольшую заметку в Шведское телеграфное агентство. В ней он сообщал, что наконец осуществил свой проект, касающийся реформы в системе правосудия, а именно применил на практике изобретенный им препарат вертотон. Заметка кончалась призывом к согражданам, чтобы они вели себя тактично и не пялили глаза, если встретят человека необычного цвета — это не эпидемия, не болезнь, а новая форма наказания преступников.
      Да, на этот раз доктор Верелиус не желает никаких обсуждений. Он просто ставит перед свершившимся фактом и общественность, и средства массовой информации. Он не собирается принимать посетителей или отвечать на телефонные звонки. Ну, а если какой-нибудь журналист и проникнет к нему, он отошлет его к своей заметке, и прежде всего к той ее части, в которой просит людей не обращать внимания, если они встретят человека необычного цвета. Не исключено, что он вознаградит настойчивость журналиста, сообщив ему, что этот необычный цвет — зеленый.
      Телеграфное агентство разослало необычное сообщение во все газеты. Заведующий отделом новостей одной газеты получил его по телетайпу. Бросив на заметку беглый взгляд и обнаружив, что речь идет о каком-то медицинском препарате, он проворчал, что не станет этого печатать — незачем устраивать этому лекарству бесплатную рекламу. Если доктору угодно, пусть дает объявление в газету, заявил уважаемый редактор и выбросил сообщение в корзину для бумаг.
      В другой газете секретарь редакции был занят просмотром фотографий, сделанных па весенней демонстрации мод, когда дежурный принес ему сообщение с телетайпа. Рассеянно пробегая глазами текст, секретарь вдруг вздрогнул при слове «вертотон» и по селектору вызвал к себе одного из сотрудников.
      — Ты слышал что-нибудь о вертотоне?
      — По-моему, нет. Это что, музыкальный инструмент?
      — Нет. Гораздо занятнее. Если не ошибаюсь, это какой-то препарат, окрашивающий живые ткани… Может выкрасить человека со всеми его потрохами. Поройся-ка в архиве, может, найдешь какой-нибудь материал об этом.
      — Где искать?
      — Точно не помню.
      — Ну хоть примерно, в каком году?
      — Лет пятнадцать или двадцать назад. А то и все двадцать пять…
      — Если так, я из архива до завтра не вылезу.
      — Постарайся. Глядишь, тебе повезет. Но сперва посмотри по энциклопедиям. Не в одной, так в другой должно быть об этом хоть две строчки.
      Но энциклопедии не помогли.
      — Может, просмотреть ежегодные справочники?
      — За некоторые годы справочники конфискованы. Может, в старых календарях что-нибудь упоминалось?
      Но и тут они ничего не обнаружили.
      — Покажи-ка мне еще раз телеграмму!
      — Пожалуйста.
      — Господи, где были мои глаза! Ведь здесь черным по белому написано, что фамилия этого врача Верелиус.
      — Немудрено, если у человека перед носом столько фотографий хорошеньких девушек.
      — Запомни: Верелиус.
      Они направились в фотоархив. На обратной стороне клише, как правило, значилась дата, когда была сделана фотография. Вскоре они нашли фотографию Верелиуса.
      — Снимок сделан четыре года назад во время какого-то интервью. Это нам не нужно, интервью брали по поводу его пятидесятилетия. Надо порыться в более старых годах. Ага, смотри! Вот его первая фотография в нашей газете, тут есть и дата, и название статьи.
      — Значит, она должна быть в архиве?
      — В те годы архив велся не так скрупулезно. Но поглядеть стоит.
      Вскоре микропленка с газетами за прошлые годы была вставлена в аппарат, и страница за страницей заскользили у них перед глазами.
      — Как интересно смотреть это теперь! Октябрьские номера. Двадцать третье. Стоп! Вот он!
      — Господи, сколько о нем написано.
      — Это еще цветочки, ягодки будут впереди. Если память мне не изменяет, материал шел как роман с продолжением много дней подряд — интервью, передовицы, письма читателей. Изучи все, что тогда писали, постарайся встретиться с доктором Верелиусом и, может, с кем-нибудь из тюремного начальства… Но главное, постарайся узнать, о каком именно заключенном теперь идет речь.

      Жилище — это рама, в которой мы видим человека. В старых романах эта рама часто бывала роскошной — людям хотелось видеть героя своих фантазий на фоне тисненой кожи под хрустальной люстрой или у рояля в богато обставленной гостиной.
      Потом шел, так сказать, биографический период, когда писатели спорили друг с другом, чье детство прошло в более бедной обстановке, состоявшей из черной закопченной печки, раскладного дивана с вылезшими пружинами, проросшего картофеля, хранившегося под кухонным столом, ночного горшка иод колченогим умывальником и сопливых ребятишек в каждом углу.
      Жилище Густофссона не было похоже ни на первое, ни на второе. Краснея от смущения, мы вынуждены признаться, что это была самая банальная квартира, обставленная скромно, по уютно. Она состояла из большой кухни, в которой стоял и обеденный стол, гостиной, спальни и двух небольших комнаток для детей, потому что право на собственный угол, за дверью которого можно уединиться со всеми своими неприятностями и печалями, считалось у Густафссонов основным правом человека.
      Ингрид Густафссон огляделась в последний раз, она стояла в гостиной под лампой, скрытой плоским стеклянным плафоном. Теперь она была рада, что не поддалась первому паническому желанию и не поменяла квартиру на меньшую. В гостиной было очень уютно: книжные полки, телевизор, кресло с высокой спинкой, располагающее к чтению, угловая тахта с журнальным столиком, накрытым для кофе, и на стенах три пейзажа, изображающих лес.
      Над тахтой висела зеленая вышитая салфеточка. Эта салфетка сопутствовала Густафссонам столько, сколько они были женаты. Ее вышил дедушка Густафссона — он ушел на пенсию, когда они поженились, и на старости лет увлекся вышивкой. На салфетке серебряными нитками было вышито маленькое стихотворение:
 
Зима шлет снег, а лето — зной, а осень — мзду за труд бессонный.
Но луг весенний — цвет надежд, а цвет надежд — зеленый.
 
      Весь день Ингрид размышляла, не снять ли ей эту салфетку. Вышивка была сделана небезупречно, и кое-кто из гостей, возможно, кривил рот в улыбке, прочтя это незатейливое стихотворение, но Густафссон любил эту салфетку, да и дедушка был у них частым гостем. Он бы обиделся, увидев, что плод его трудов вдруг исчез со стены.
      Но теперь-то все было по-другому. Любой намек на цвет, и прежде всего на зеленый, мог нечаянно ранить Пера. А Ингрид хотелось избежать этого. Однако, если она уберет салфетку, он непременно спросит о ней, поймет, почему ее сняли, и все равно обидится.
      Она вздохнула. Все стало таким сложным.
      Ингрид услыхала, что дверь в комнату Греты отворилась. Светловолосая шестнадцатилетняя девушка в джинсах и свитере вошла в гостиную. Вздох облегчения означал, что на сегодня с уроками покончено. Взяв книгу, Грета уселась боком на кресло и свесила ноги с подлокотника.
      — Ты убрала у себя в комнате?
      — Конечно, — Грета кивнула, не отрывая глаз от книги.
      — Ты не забыла, что сегодня…
      Хлопнула входная дверь, и Ингрид умолкла. Это пришел Уве. Ему было пятнадцать, это был крепкий парень, он уже явно вырос из своего костюма. В руках у него была раскрытая книга. Уве кивнул матери, не переставая бормотать вполголоса: «Площадь боковой поверхности усеченного конуса равна площади боковой поверхности прямого цилиндра, высота которого равна образующей этого усеченного конуса и…»
      — Ты всю дорогу так шел? — Грета нарушила его сосредоточенность.
      — Нет, только половину. Ну вот, из-за тебя я сбился, никак не запомню, что такое образующая.
      — Небось, все думают, что ты чокнутый!
      — Не твое дело. Ну-ка скажи мне, что такое образующая?
      — Во всяком случае, ничего интересного. Как, ты сказал, это называется?
      — Видишь? Это недоступно твоему скромному соображению.
      — Ну и что? Плевать я на это хотела.
      — Теперь тебе ясно, насколько это сложнее всего, что ты проходишь в своей дурацкой торговой школе?
      — Сложнее? А ты умеешь подводить баланс? Или закрывать счет? Или заказать шестьсот тюков кофе «Сантос»? ФОБ. Рио-де-Жанейро. По-английски. Впрочем, ФОБ — это недоступно твоему скромному соображению.
      — Ничего подобного. Просто мне это неинтересно. Я собираюсь стать химиком.
      — В прошлом году ты хотел стать летчиком. Долби свою образующую, пока не решил, кем станешь.
      Из кухни вернулась Ингрид, она приготовила все для кофе.
      — Вы что, ссоритесь?
      Уве стоял посреди комнаты. Теперь он подошел и сел у журнального столика.
      — Это все Грета со своими глупостями, — сказал он. — Она, видите ли, уже знает, кем будет. Думаю, самое меньшее, на что она согласна, это на пост генерального консула, директора или главного управляющего.
      — А вот захочу и стану. Это раньше такие посты могли занимать только мужчины. Теперь все иначе. А ты радуйся, если тебе удастся получить какую-нибудь секретарскую должность.
      — И когда ты намерена стать генеральным консулом? К пасхе?
      — Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Все генеральные консулы старые и седые.
      — Тогда у тебя в запасе есть еще годика два!
      Одно мгновение казалось, что Грета сейчас швырнет в него диванной подушкой. Но мать помешала ей.
      — Пожалуйста, перестаньте. Вы забыли, что сегодня папа вовращается домой?
      — Не волнуйся, мы ничего не забыли.
      — У вас в школе говорят об этом?
      — Конечно. Ведь об этом писали в газетах.
      — Но имя там не указывалось.
      — Ну и что! Не так уж трудно и догадаться. И ребятам и учителям. Правда, наш воспитатель ничего не сказал. Но был сегодня добрей, чем обычно. Да и ребята тоже. Все, кроме Вилли. Он обозвал меня Зеленым побегом. Если бы переменка не кончилась, я бы ему задал.
      — Да нет, Уве. Он просто хотел сострить. Тебе и Грете придется теперь запастись терпением. Бог терпел да и нам велел, как говорит дедушка. Если кто-нибудь станет вас дразнить, не отвечайте. Сделайте вид, будто ничего не слышали, и они отстанут.
      — Мне-то никто ничего не скажет, — заявила Грета. — У нас все достаточно взрослые и тактичные люди.
      Уве фыркнул.
      — Тактичные! Просто это означает, что они чешут языки у тебя за спиной.
      На мгновение Ингрид охватило чувство безысходности. Теперь вся затея казалась ей не просто трудной, но и безнадежной. Если даже дети не могут между собой договориться, если даже они препираются друг с другом… Да и сама она уже вчера чувствовала себя то больной и подавленной, то веселой и бодрой — такое чувство, будто ни тело, ни душа не понимают, чего им хочется.
      Но отступать некуда. Им всем предстояло пережить то, что суждено.
      — Перестаньте! — вдруг вырвалось у нее. — Не надо говорить об этом ни со мной, ни с другими.
      — Но ведь об этом пишут газеты.
      — Фамилия там не указана!
      — А днем об этом передавали по радио.
      — Без фамилии!
      — А вечером это наверняка покажут по телевизору в последних известиях.
      Брат и сестра произнесли эту фразу почти одновременно. Ингрид попыталась истолковать это к лучшему.
      — Конечно, покажут. Как раз для того, чтобы люди не делали изумленных лиц и не задавали ненужных вопросов. Мы должны относиться к этому как к самой естественной вещи. Делать вид, будто ничего особенного не происходит. Если кто-нибудь будет смотреть на вас с любопытством или начнет дразнить, не обращайте на них внимания.
      — Легко сказать.
      — Почему? Вы всегда должны помнить: он сдедал это ради нас. Чтобы не разлучаться с нами. Ему надо помочь.
      Она умолкла. Грета выглядит смущенной. Уве делает вид, что с головой ушел в учебник.
      Тишину нарушает звонок в дверь.
      — Это он. Надо погасить лишний свет.
      Ингрид в последний раз оглядывает стол, накрытый для кофе, гасит верхний свет и торшер возле кресла.
      — Что ж, мы так и будем сидеть в кромешном мраке?
      — Да, пожалуй, так не годится. Зажгите настольную лампу и бра над телевизором. Сиди, Грета. Я сама открою.
      Ингрид выбегает в маленькую прихожую и распахивает входную дверь. Но на лестнице, освещенной слабой лампочкой, стоит вовсе не Густафссон.
      — Дедушка? — Ингрид немного разочарована. — А я думала…
      — А кто же еще? Где новости, там и сорока.
      Дедушке, невысокому крепкому старику, трудно дать его восемьдесят лет. Он живет неподалеку и наведывается к ним по особым событиям. Нынче и есть такое особое событие. «Вообще-то, хорошо, что он пришел, — думает Ингрид. — Чем больше нас будет, тем легче будет беседовать».
      — Мы всегда тебе рады, — говорит она.
      Дети выглядывают из гостиной и здороваются с дедушкой.
      — Здорово, дед! — говорят они и снова утыкаются в свои книги.
      Дедушка садится на тахту. Интересуется, когда должен приехать Пер.
      — По телефону он сказал, что приедет в пять. Доктор обещал довезти его до самого дома. Он такой любезный. Надеюсь, что большинство людей будут также внимательны к Перу. Как тебе кажется, дедушка?
      — В мои годы человек уже не верит ни хорошему, ни плохому. В молодости веришь в людей, а в старости — в бога. Но в случае с Пером я уж и не знаю, в кого лучше верить. Впрочем, в тебя я верю. Что скрепил бог, столяру переклеивать не придется.
      Грета захлопнула книгу.
      — У тебя, дедушка, на все найдется поговорка.
      — Они проверены временем. Сколько раз они помогали мне не падать духом! Дольше хранится та пища, что посолена слезами. Вспомни эти слова, когда тебе придется туго.
      — У Пера большой выбор, — говорит Ингрид. — Сегодня утром звонили и предлагали ему место ночного сторожа на какой-то фабрике. Я записала номер телефона.
      — По-моему, это как раз то, что нужно.
      — Куратор тоже так считает, он заходил сюда днем. Но он говорит, что Пер уже дал согласие работать в мебельной мастерской.
      — А это еще лучше, я всегда был за это. И его отец, и я были столярами, если б он захотел, то в любой день мог бы начать работать вместе с нами. Если не ошибаюсь, он и на косметической фабрике начинал столяром.
      — Вообще-то да. Он подрядился, чтобы оборудовать у них контору, а потом они предложили ему остаться и посулили хорошее будущее.
      — Ничего себе будущее, — буркнул дедушка. — Когда же он начнет работать, завтра утром?
      — Нет. Он будет работать в вечернюю смену. В вечерней смене всего шесть человек, — объясняет Ингрид, напряженно прислушиваясь. Вдруг она поднимает руку:
      — Пришел! Я слышу его шаги.
      Она бежит к двери и распахивает ее, как раз когда Густафссон останавливается на темной площадке. Свет на площадке почему-то погас. А может, и вовсе не горел. Густафссон входит в переднюю. Тут тоже темно.
      — Ну вот я и дома… какой ни на есть.
      Похоже, он заранее приготовил эти слова.
      — А мы тебя уже ждем! — Ингрид берет его за руку и тут же спохватывается: — А где же доктор? Я думала, он зайдет с тобой?
      — Нет. Он привез меня и сразу уехал. Куда-то спешил.
      — Сейчас будет готов кофе.
      — Прекрасно. Но прежде всего я отключу телефон. Доктор напоследок посоветовал. Он свой телефон тоже отключит. И еще он сказал, что нам с ним не следует принимать никаких посетителей.
      Дети обняли его, дедушка пожал ему руку, его здесь действительно ждали. Никто им тут не помешает. Этот вечер семья проведет в своем узком кругу.
      В гостиной царит полумрак, на столе кофе, бутерброды и торт. Густафссон ест, он блаженствует: его окружают люди, по которым он тосковал, а завтра его ждет настоящая работа.
      — Я буду теперь зарабатывать гораздо больше, чем раньше, — весело говорит он. Но тут же спохватывается. — Если только у меня пойдет работа…
      — И из заморенного жеребенка может вырасти отличный конь, — замечает дедушка,
      — Главное — здоровье, — говорит Ингрид.
      — В нашей семье на здоровье еще никто не жаловался, — говорит дедушка. — Здоровье нам посылает господь, хотя деньги за него получает врач.
      — У дедушки на каждый случай найдется поговорка, — смеется Уве.
      Они наслаждались этим вечером и присутствием друг друга, все пережитое исчезло, казалось, они никогда и не расставались. Время иногда делает такие скачки, глядишь, и оно уже скользит в своем пятом или шестом измерении. Встречаешь старого друга, которого не видал лет двадцать, сидишь, разговариваешь с ним, и вдруг расстояние между прошлым и настоящим начинает сжиматься, сжиматься, и вот уже кажется, будто вы только вчера расстались. Но случается и наоборот: солнечным осенним днем ты стоишь на берегу, любуешься гладким зеркалом воды, в которой отражается заросший камышом берег, и сам себе не веришь — неужели здесь два дня назад бушевал ураган, гнулись и ломались деревья, словно великан щелкал огромным кнутом, шипели и пенились волны, швыряя, точно рукавицы, привязанные к причалу лодки?
      Этот феномен времени повторился теперь и дома у Густафссонов. Существовало только настоящее, горький промежуток с его тревогами, страхом и неумолимостью куда-то исчез, они знали только одно: они вместе, и им хорошо.
      Но вот начинается разговор, который редко кто из отцов не заводит и который начинается словами:
      — Ну, дети, как дела в школе? Как у тебя, Грета?
      И Грета рассказывает, что они начали проходить статистику страхования жизни, расчеты и все прочее — это очень сложная вещь. Как раз сегодня они занимались расчетами взносов для различных возрастных групп при смешанном страховании жизни и капитала, если страховку придется выплачивать в шестьдесят лет. Учитель сказал, что это единственные деньги, на которые могут рассчитывать его ученики, и думал, что все будут смеяться.
      — Чепуха! — фыркнул Уве, когда подошел его черед рассказывать о школьных делах. — Вот над стереометрией никому бы не пришло в голову смеяться. Можешь ты, например, рассчитать площадь поверхности усеченного конуса?
      Густафссон был вынужден признаться, что не может. Он не помнил, чтобы в его время проходили такие сложные вещи.
      — Ты мне начерти, может, я и соображу что к чему.
      — Я уже сделал чертеж. Смотри, папа!
      Он берет блокнот и подходит к отцу. Но в гостиной слишком темно, чтобы разбираться в чертежах, они даже не видят линий и потому только рады, когда Грета услужливо предлагает:
      — Подождите, я сейчас включу верхний свет.
      Она щелкает выключателем и в комнате становится светло.
      Уве смотрит на отца. Теперь, при ярком свете, он видит его зеленую кожу, у отца все зеленое — нос, веки, лоб, мочки ушей, зелень спускается на шею и исчезает под воротничком рубашки, потом она появляется из рукавов, заливает ладони и доходит до самых кончиков пальцев.
      — Папа!
      Застыв на мгновение, Уве отшатывается от отца. Блокнот падает на пол, и воцаряется мертвая тишина.
      Обычно минутой молчания чтут память покойников. Густафссон не покойник. Но минутой молчания он был удостоен.

      Известны люди, которым пришлось пережить нечто подобное тому, что пережил сейчас Густафссон. Например, одна фрейлина, самая красивая и самая веселая, та, кому отдали свое сердце самые блестящие кавалеры. Эта фрейлина заболела оспой. К счастью, она не умерла, но ее кожа покрылась рубцами и потеряла блеск, брови вылезли, волосы потускнели, с пунцовых губ исчезла улыбка, и бедная девушка больше никогда не показывалась никому на глаза. Или молодой рыцарь, который вернулся с войны, принесшей славу его фельдмаршалу, оставив на поле брани половину носа. А когда несчастный рыцарь появился в замке, он потерял в придачу ко всему еще и невесту. Или человек, который попал в автомобильную катастрофу, и в результате его лицо оказалось изуродованным. Лицо-то ему зашили, однако он потерял способность улыбаться, он не мог даже сморщить нос. «На эту застывшую маску невозможно смотреть», — объясняла адвокату преданная супруга, возбудив дело о разводе.
      Многие колдовали над своей кожей с помощью всевозможных средств. Что касается женщин, они начали с маленьких черных мушек и кончили поголовным гримом. Они красят волосы и ногти, даже на ногах, они капают в глаза белладонну и делают пластические операции груди, чтобы не отстать от моды.
      А сколько мужчин покрывают себя татуировкой! Иногда татуировка делается на таких интимных частях тела, что бывает видна, лишь когда они раздеваются донага.
      Среди людей, покрытых татуировкой, зашпаклеванных и раскрашенных вплоть до ногтей на ногах, всегда будет выделяться тот, кто этого не делает.
      Но Густафссон один стал зеленым благодаря препарату, изобретенному доктором Верелиусом. Он отличался от нормы. И это было ужасно. Непереносимо. Никто не сказал ему ни слова, но ведь такие вещи человек чувствует и без слов.
      И Густафссон почувствовал. Это обрушилось на него, как ураган. Совсем недавно с непередаваемым облегчением он захлопнул за собой двери тюрьмы и вернулся домой. Здесь все было таким привычным, любимым, естественным, казалось, теперь-то уж все пойдет как по маслу.
      И вдруг этот шок. Он увидел, как все оцепенели, как отшатнулись от него дети, как на мгновение Ингрид закрыла глаза и уронила на колени руки, как дедушка грохнул чашку на блюдце.
      Он сидит с открытым ртом. В нем закипает горечь разочарования, ведь он слепо верил, что люди встанут на его сторону, но оказывается его испугались даже близкие.
      Те, ради кого он решился на это!
      Эта мысль сверлит его мозг, и он чувствует, как разочарование уступает место неукротимому гневу. «Как все несправедливо, — думает он, — дьявольски несправедливо». Подавив рыдание, он выпрямляется, поднимает лицо к свету и кричит:
      — Пожалуйста! Глядите! Глазейте, сколько влезет… Любуйтесь бесплатным зрелищем!
      Он вскакивает и смотрит на них. Сын стоит, потупив глаза, дочь закрыла лицо руками, дедушка мигает за запотевшими стеклами очков, Ингрид сидит, не поднимая головы.
      — Глядите же! — кричит он. — Все глядите, все… завтра меня увидит весь город. Я пойду и покажусь всем, буду стоять на каждом углу, на каждои улице, на площадях… пусть на меня смотрят все люди.
      Ингрид кладет руку ему на плечо.
      — Пер, милый, — говорит она, — никто не хотел тебя обидеть. Мы все желаем тебе только добра.
      — Знаю. Потому я и стал таким. Я сделал это, чтобы вернуться домой.
      — И мы все радуемся твоему возвращению.
      — Тогда почему же вы не смеетесь?
      Он и сам понимает, что говорит не то, что он несправедлив, но остановиться уже не может.
      — Перед вами восьмое чудо света. Реформа системы правосудия. Новость, сенсация экстра-класс: заключенный без тюрьмы, тюрьма без заключенных. Все очень просто. Заключенный отбывает наказание в привычной обстановке. Вот он перед вами в своей привычной обстановке. Со своими близкими. Пожалуйста, любуйтесь! Нам следовало бы пригласить к себе журналистов, чтобы они своими глазами увидели, как мне хорошо.
      Он снова упал в кресло. Уве ушел в свою комнату и бросился на кровать. Грета скрылась у себя.
      Там она опустилась на стул и невидящим взглядом уставилась на стену.
      В непривычной ситуации люди часто не знают, как себя вести. Ингрид растерялась.
      — Успокойся. Пожалуйста, успокойся, — только и повторяла она. — Ведь ты еще не знаешь, как люди к этому отнесутся.
      Дедушка пытается спасти положение:
      — Есть такая поговорка, — говорит он, — больше чем богу угодно, человека никто не накажет. Но это помогало людям, когда они верили в бога побольше, чем теперь. Есть, правда, и другая поговорка: если человек видит солнце и луну, ему не на что жаловаться.
      — Ведь это не навсегда. — Ингрид тоже пытается утешить мужа. — Год пройдет, ты и не заметишь.
      — Целый год. — Густафссон подхватывает эти слова. — Целый год. Двенадцать месяцев. Пятьдесят две недели.
      — Триста шестьдесят пять дней, — заканчивает дедушка. — Это не так страшно.
      — Триста шестьдесят пять дней. — Густафссон делает ударение на каждом слове. — А сколько часов? Ты не знаешь, сколько это часов? Я подсчитал нынче ночью. Восемь тысяч семьсот шестьдесят часов.
      — Но два из них уже прошли. Вечер пролетит быстро, потом ночь… Пожалуй, мне пора домой.
      — Ну что ж, пора, так пора. Представление окончено!
      Густафссон горько смеется.
      — Ложись и отдохни хорошенько, — говорит дедушка, — тебе это необходимо. И помни такие слова: лучше быть свободной птахой, чем пленным королем.
      — Но я, к сожалению, не птаха. О них заботится сам господь бог, так говорится в Писании.
      — Это уж точно. Ну, покойной всем ночи. Небеспокойся, Ингрид, сиди. Меня провожать не нужно.
      На пороге дедушка оборачивается:
      — Помни одно, Пер: не пренебрегай господом, у него длинный бич.
      Дверь за дедушкой захлопывается. Они остаются одни, теперь самое время ему прижаться головой к ее плечу, ей погладить его по щеке. Hо они оба молчат и не трогаются с места. А как они ждали этого дня, дня возвращения, когда бы он ни наступил!
      И вот Пер дома, но оказалось, что они ждали чего-то совсем другого. Между ними появилась невидимая преграда.
      Наконец Ингрид встает, собирает на поднос кофейные чашки и уносит их в кухню. Вернувшись, она гасит верхний свет.
      Он поднимает голову.
      — Зачем? Пусть горит. Так ты скорей привыкнешь.
      — Я не из-за тебя, — тихо отвечает она. — Просто я не люблю яркий свет. Очень режет глаза.
      Он не отвечает. Через минуту она спрашивает:
      — Когда ты начнешь работать?
      — Завтра вечером. — Он вздыхает.
      — Все будет в порядке, вот увидишь.
      — Да, наверно. Мне приходилось встречать людей, вышедших из заключения. Один даже работал у нас на складе скобяных товаров на Ваннгатан. Многие знали, что он из тюрьмы, и он знал, что им это известно, и они знали, что он об этом знает, и так далее… однако никто никогда и виду не подал. Понимаешь, они даже не думали об этом. Надеюсь, что и теперь будет так же. Что никто и виду не подаст. Хотя они знают, а это все равно, что на тебе печать Каина. Впрочем, так ведь оно и есть, надеюсь, ты меня понимаешь.
      — Я уверена, никто и виду не подаст.
      — Хорошо бы. Но ведь ты сама видела, как отшатнулись дети. Да и вы с дедушкой тоже. Не отпирайся. Вы все отшатнулись. И другие тоже отшатнутся. Это уж точно.
      Она садится к нему поближе и гладит его по руке.
      — Пер, не принимай все так близко к сердцу. Дети привыкли видеть тебя другим, вот они и испугались. Их поразила перемена в тебе. Люди, которые тебя раньше не знали, будут реагировать по-другому.
      — Как будто им неизвестно, как должен выглядеть человек!
      — Зачем бояться раньше времени… Знаешь, что, давай-ка погуляем?
      Она встает и подходит к окну.
      — На улице уже темно.
      Он знает, что на уме у нее нет ничего плохого. Что она желает ему только добра. И все-таки его захлестывает горечь.
      — Раз темно, значит, можно прогуляться? Так? В темноте тебе за меня не стыдно?
      — Я об этом и не думала! — протестует Ингрид.
      — Может, и так. — Он пожимает плечами. — Ну что ж, придется вести ночной образ жизни. Вроде крота, который, пока светло, не смеет носа высунуть из норы. Бояться света, как совы и змеи…
      — Зачем ты так! — Ей с трудом дается веселый тон. — Ведь я не сова. Идем же…
      Он встает. Мгновение колеблется, потом направляется в переднюю.
      — Знаешь что, — говорит он, — я пойду без тебя. Мне хочется побыть одному.
      Он видит, что его слова больно задели ее. Этого он не хотел. Голос его звучит теплее, он пробует оправдаться:
      — Не обижайся… человеку иногда необходимо побыть одному. Я пойду быстрым шагом. Чтобы убежать от самого себя. А если ты будешь со мной, я убегу и от тебя. — Губы его кривятся в улыбке. — Я вернусь через два часа. Мне хочется в лес. Пробежаться. Я пробегусь по пятикилометровому маршруту. Мне надо глотнуть свежего воздуха, которым до меня еще никто не дышал.
      Он уже в передней. Она все еще стоит у окна. Потом оборачивается.
      — Надень куртку. По-моему, сейчас оттепель. И сапоги на рифленой подошве, чтобы не скользить.
      Ингрид не любит рифленые подошвы, на них налипает столько грязи. И потому ее слова трогают Густафссона. Он возвращается в комнату.
      — Прости меня, — говорит он. — Все образуется. Вот увидишь.
      Она кивает:
      — Иначе и быть не может.
      — Год — это только год. Может, еще все будет в порядке.
      — Конечно, все будет в порядке.
      Она старается, чтобы ее голос звучал уверенно. Улыбается.
      Но хлопает входная дверь, и улыбка сбегает с ее губ. Несколько минут она неподвижно глядит в пустоту. Потом выдержка ей изменяет, и она, всхлипнув, прижимается головой к черному стеклу.

      Густафссон остановился у автобусной остановки. Рядом горел уличный фонарь, но он поднял воротник и надвинул шапку на глаза, лицо его скрывала темнота и потому никто не видел, какого оно цвета.
      Вскоре за ним выросла небольшая очередь. Автобус ходит каждые четверть часа, это знают все. Наконец вдали показались фонари, длинный синий корпус навис над низкими автомобилями, вот он прижался к краю тротуара и остановился.
      Густафссон хотел было сесть первым. Но, увидев яркую лампочку над местом кондуктора, его столиком с билетами и ящиком с мелочью, заколебался, нога его замерла на ступеньке. Ему не хотелось выступать в свете этой рампы. В микрофон раздался голос:
      — Пожалуйста, не задерживайте посадку.
      Густафссон отпрянул в сторону, повернулся к стоявшему за ним человеку:
      — Садитесь, — сказал он. — Я передумал.
      И отошел в темноту. Через минуту он увидел удаляющиеся задние фары автобуса. «Вот, значит, каково это, — подумал он. — Вот, как это действует».