Что же такое вертотон?
      Перед доктором лежал протокол пресс-конференции.
      Он, помнится, показал журналистам ампулу.
      — Вот мой препарат. Объем ампулы не превышает дозы, которую вы получаете при уколе у зубного врача. Одна ампула содержит пятьдесят миллиграммов красящего вещества, это растительный препарат, который я изобрел.
      — Почему он называется вертотоь?
      — Потому что он зеленый. Если ввести его в руку, он с кровью распространится по всему телу. Красящее вещество скапливается в дерме — собственно коже — и оттуда попадает в эпидерму — верхний слой кожи. Таким образом кожа приобретает зеленый цвет. И не только кожа. Ногти и волосы тоже становятся зелеными.
      — Навсегда?
      — Нет, разумеется. Дерма за один раз способна усвоить лишь определенное количество препарата, как почки и другие внутренние органы. Излишек остается в крови и поглощается оттуда постепенно по мере освобождения дермы. Таким образом препарат и выводится из организма.
      — Вы уже делали опыты?
      — Да. На морских свинках я точно рассчитал дозу и время действия препарата.
      — А на людях?
      — Признаться, я испробовал этот препарат на себе. Я ввел себе небольшую дозу, рассчитав, что освобожусь от нее через две недели. Это произошло через тринадцать дней.
      — У вас есть свидетели?
      — Нет. Я провел этот опыт во время отпуска, специально сняв для этой цели старую заброшенную усадьбу. За все время я не видел ни одного человека.
      — А теперь вы, значит, хотите, чтобы подопытными кроликами вам служили заключенные? По-вашему, им мало тюрьмы? Ведь они не смогут жить на старых заброшенных усадьбах.
      — Но весь смысл в том, что заключенные и должны подвергнуться действию вертотона как раз для того, чтобы избежать тюрьмы. Принято думать, будто тюремное заключение способствует исправлению и улучшению человека. Однако, чем дольше я наблюдаю, тем больше в этом сомневаюсь. Тюремное заключение, даже самое короткое, может оказаться роковым на всю жизнь. С моим препаратом преступников не придется изолировать, а ведь преступником человек считается с той минуты, когда доказано, что он украл два десятка яиц, подделал счет, убил соперника или привез контрабандой тысячу пар нейлоновых чулок. Одним словом, — доктор выдержал небольшую паузу, — одним словом, каждый, кто нарушил одиннадцатую заповедь.
      — Это что же за заповедь?
      — Не попадайся!
      На мгновение в зале воцарилась тишина. Потом его снова начали атаковать.
      — Человек, совершивший преступление, не обязательно попадает в тюрьму, — возразил кто-то. — Многие отделываются штрафом или получают условный срок.
      — Но около трех тысяч все-таки попадает в тюрьму. И если кто-то из них — сперва пусть один или двое, со временем их станет больше, — согласится принять вертотон, ему не придется сидеть в тюрьме. Он сможет вернуться к семье. Нормально работать.
      — Да, если найдется такой хозяин, который согласится, чтобы у него за прилавком стоял зеленый продавец.
      — Зачем же идти на такую работу, где ты будешь на виду у всех. Можно найти что-нибудь другое.
      — И как долго продержится краска?
      — Я уже сказал, действие ее временное. Она поглощается и расходуется по мере того, как обновляется верхний слой кожи, подстригаются ногти и волосы. Можно установить, какая доза вертотона требуется для того или иного срока. Например, заключенный осужден на три года. Но его могут освободить и раньше. Это тоже будет учитываться при введении ему препарата. Дозу рассчитают на два года. К концу этого срока зеленый цвет начнет бледнеть, а вскоре и вовсе исчезнет. Это будет означать, что наказание окончено.
      — И вы полагаете, что общество смирится с присутствием в нем таких цветных личностей?
      — Конечно. Кто страдает от общения с неграми? Или с индийцами? Или с китайцами? Если близкие искренне привязаны к преступнику, их не смутит, что он будет выглядеть несколько необычно. Разве жена бросает мужа, когда он заболевает желтухой? Ведь человек не останется зеленым на всю жизнь. Если он приговорен к одному году заключения, он и будет зеленым только один год.
      — Вот кому играть в «Ваше зеленое», — заметил некий острослов, какие всегда находятся в любом собрании людей.
      — А мне кажется, — сказал другой, — что это напоминает наказание, применяемое в варварские времена, когда преступникам отрезали носы и уши.
      — Отрезанный нос не вырастает. А зеленый цвет исчезнет. Так или иначе, но, согласно закону, преступник должен понести наказание. К тому же введение вертотона совершенно безболезненно.
      — Предположим. Но страх перед людьми иногда возникает и не из-за такой серьезной вещи. Ведь вы сами спрятались от людей, когда проводили на себе этот опыт.
      — Только для того, чтобы сохранить все в тайне. Конечно, человеку принявшему вертотон, не захочется таким образом разглашать всем, что он совершил преступление. Он сможет работать где-нибудь в лесу или в ночную смену, сможет брать работу домой. Посещать футбольные матчи или сидеть в кабаке — не самое главное в жизни. Неужели вы серьезно думаете, что преступников, сидевших в тюрьме, не узнавали, когда они выходили на свободу?
      — Но ведь человека, ставшего зеленым, могут заподозрить в более тяжком преступлении, чем то, которое он совершил? Представьте себе двух преступников, один осужден за какой-то пустяк, второй — за насилие. Где гарантия, что люди не припишут первому преступления второго?
      — Преступления можно дифференцировать цветом. Тут возможны всякие нюансы. Мне нетрудно изготовить подобные препараты красного, синего, фиолетового… всех цветов спектра. Эту группу я назвал бы «пунифер».
      Ненадолго воцарилась тишина. Доктор Верелиус уже приготовился спрятать свои бумаги в портфель, когда ему задали новый вопрос:
      — Уточните, пожалуйста. Если я правильно понял, цвет распространится на все тело и будет сразу бросаться в глаза?
      — Да, при дневном свете и при ярком освещении. В полумраке или в сумерках он будет не так заметен.
      — Гм. Но ведь преступники обычно предпочитают как раз сумерки. И еще, как такой человек будет искать себе работу? Не может же он требовать, чтобы работодатель встречался с ним по вечерам?
      — Всегда были и есть люди, которые стараются помочь тем, кто вышел из заключения или получил условный срок. Не сомневаюсь, что найдутся желающие помочь и в данном случае. Собственно, цвет — это, если так можно выразиться, особый вид наказания. Заключенных не будут принуждать к введению вертотона, не будут давать его тайно или обманом. Если заключенный предпочтет тюрьму, это его дело. Но если он предпочтет стать цветным и таким образом обрести свободу, он ее получит. Выбор принадлежит ему.
      — Значит, и тут полная демократия, — заметил кто-то.
      Обычно пресс-конференции заканчиваются словами одобрения, участники пожимают друг другу руки и расходятся. На сей раз слышались лишь отдельные слова, вроде «пока», «поживем-увидим». Никто не хотел связывать себя, высказав какое-либо определенное мнение.
      Определенное мнение было высказано в передовицах газет. Однако и юмористы не удержались от высказываний.
      «Теперь ясно, что значит подцветить существование, — писал один. — Скоро мы будем встречаться с синими растратчиками, фиолетовыми контрабандистами и шоферами, осужденными за пьянство, у которых красным будет не только нос. Думаю, что цвет не помешал бы и некоторым вполне безобидным людям. Веселый цвет одуванчика прекрасно подошел бы моему другу Д., который всегда пытается перехватить пятерку. Тогда ему не пришлось бы всякий раз объявлять, что он сидит на мели».
      Было уже восемь, когда доктор Верелиус отложил последний листок. Самое время побриться, выпить кофе и встретить новый рабочий день.
      Может, он тогда что-то упустил из виду, как-нибудь глупо выразился, что вообще помешало его вертотону? Как, интересно, обстояли бы дела сегодня, добейся он тогда своего? Теперь доктору казалось, что он слишком легко сдался. Убеждая заключенных, не проявил должной настойчивости. Он возлагал надежды на двух-трех человек, но, когда дошло до дела, они тоже испугались и попросили обычное лекарство. Может, для вертотона просто еще не пришло время?
      Ну, а теперь? Спустя три десятилетия после провала? Надо выяснить, действительно ли еще то временное разрешение.

      Один юрист посоветовал ему обратиться непосредственно в правительство.
      — Просто ссылаться на старое временное разрешение нельзя — это чревато неприятностями. Но не вмешивайте в это дело другие инстанции, — посоветовал юрист. — Они уже высказали свою точку зрения, и было бы глупо дать им возможность ее изменить. К тому же медицинские и социальные ведомства теперь слились. Обратитесь непосредственно к правительству. Объясните, что речь идет лишь о том, чтобы претворить в жизнь старое решение.
      Это был дельный совет, но Верелиус не мог удержаться, чтобы не привести в пользу вертотона еще один аргумент. Дело в том, что за последнее время участились побеги из тюрем. По словам одной газеты, за прошедшие годы их число перевалило за четыре сотни. Доктор просмотрел годовые подшивки и присовокупил несколько вырезок:
      «Заключенный, отпущенный для рождественских покупок, засыпал перцем глаза сопровождающему».
      «Грузовик, словно танк, прорвался сквозь тюремные ворота. Троим заключенным удалось скрыться».
      «Заключенные взяли штурмом машину, увозившую мусор, и бежали на ней».
      «Один заключенный всадил нож в горло тюремщику, забрал у него связку ключей и бежал».
      В своем письме правительству доктор доказывал, что вертотон помешает подобным случаям. Зеленого человека не потребуется охранять — от цвета кожи не убежишь. Правительство должно высказать свое мнение.
      Как раз в тот день в верхах произошло нечто неожиданное. Глава одного отдаленного государства получил долгожданную возможность продемонстрировать свой демократический образ мыслей. Но в последнюю минуту, почувствовав, что насиженное место заколебалось под ним, он затрубил во все трубы, бросил за решетку пятнадцать тысяч подданных, повелел привести в готовность гильотину и приказал своим послам сообщить, что он перешел в наступление и горит нетерпением схлеснуться с нашим премьер-министром. Правительство узнало об этом в одиннадцать утра, когда все расположились, чтобы попить кофе.
      Премьер-министр был изрядно смущен:
      — У этого человека деликатности не больше, чем у свиноматки, — пробормотал он, прибегнув к своим излюбленным крестьянским образам. — Как, по-вашему, мне следует поступить?
      — Полагаю, что начнутся стихийные демонстрации, — заметил министр юстиции.
      — Что-то необходимо предпринять. — Таково было мнение министра внутренних дел.
      — А не послать ли нам его к черту? — спросил министр финансов.
      — Увы, это противоречит дипломатической куртуазности, — ответил министр иностранных дел. — Между мужчинами это еще допустимо, но ведь я женщина.
      — Мы обсудим этот вопрос на сегодняшнем заседании, — решил премьер-министр и склонился над селектором.
      Вопрос был внесен в повестку дня сегодняшнего заседания восемнадцатым, последним пунктом.
      На заседании все, как сговорившись, старались поскорей решить первые семнадцать вопросов. С быстротой, достойной восхищения, докладчики делали доклады, машинистки их перепечатывали, ответственные лица подписывали. Пункт за пунктом редел лес мелких дел. Только и слышалось «бу-бубу», «жу-жу-жу», «да-да-да». Вдруг министр юстиции навострил уши:
      — А это еще что такое?
      — Одно старое дело, которое обсуждалось в правительстве еще в середине пятидесятых годов. Какой-то врач по имени Верелиус жаждет узнать, осталось ли в силе разрешение, полученное им в то время. Речь идет об опытах с каким-то растительным препаратом, — объяснил докладчик, заглянув в бумаги. — Значительная экономия на содержании…
      — Экономия? — воскликнул министр экономики. — Если этот Гиппократ получил когда-то разрешение, его, разумеется, следует оставить в силе.
      — Растительный препарат? — заинтересовался министр по охране окружающей среды. — А это представляет опасность для природы?
      — Похоже, что нет, — ответил докладчик, снова глянув в бумаги.
      — Какое правительство дало разрешение на этот препарат?
      — Затрудняюсь сразу ответить на ваш вопрос. Скорее всего, коалиционное. Или… Впрочем, я могу уточнить, если это так важно.
      — Если тогда за него было большинство, никто не в силах отменить это решение, — сказал министр торговли.
      — Срок действия разрешения не указан?
      — Нет, указано только «впредь до…»
      — В таком случае разрешение сохранило свою силу. Переходим к следующему пункту повестки дня.
      Доктор Верелиус по меньшей мере раз семь прочитал полученный правительственный ответ. Сбывалась его мечта тридцатилетней давности.
      В ту пору он был молодым энтузиастом.
      А теперь? Он больше не чувствовал себя энтузиастом.
      В этот холодный вечер по дороге в тюрьму он размышлял: кто же он, идеалист, мечтающий осчастливить мир? Или человек, преследуемый навязчивой идеей?

      «Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененный и аз упокою вы».
      Этими в высшей степени обнадеживающими словами в двадцатые годы приветствовала заключенных Библия, входившая в реквизит тюремной камеры. Они были выведены на титульном листе красивыми завитушками, которые свидетельствовали о том, что о заключенных думали по крайней мере двое: господь бог и тот, кто этими полными любви словами встречал появление заключенных в заведении, чье назначение, выражаясь высоким штилем, было в том, чтобы перевоспитывать и облагораживать человека.
      Правосудие претерпело множество реформ, и все они были сделаны во имя гуманности. Наверно, и тот реформатор, который предложил отказаться от смертной казни и просто калечить преступников, чувствовал себя великим гуманистом. «Вор, которому отрубят руку, не сможет более прибегать к ловкости своих пальцев», — логично думал он. Правда, вор одновременно лишится и возможности стать полноценным членом общества, но это, с точки зрения такого реформатора, было печальной необходимостью.
      В Швеции смертная казнь продержалась до начала двадцатого века. Однако в восемнадцатом веке к ней прибегали гораздо чаще, она была предусмотрена для шестидесяти видов преступлений, начиная от убийства и насилия и кончая колдовством и двоеженством. Что эта мера была весьма действенной, явствует хотя бы из того, что колдовство, например, встречается теперь в нашей стране крайне редко.
      Как бы там ни было, численность населения росла даже в восемнадцатом веке, и это говорит о том, что раны на людях заживают, как на собаках.
      Воровство, совершенное в третий раз, также каралось смертью. Лишь Густав III в своей просвещенности заменил эту кару пожизненной каторгой. В Англии за кражу со взломом или. ограбление лавки, принесшие преступнику свыше пяти шиллингов, вешали еще в начале девятнадцатого века. Рассказывают, что один двенадцатилетний мальчуган, укравший именно такую сумму, был казнен во имя справедливости.
      Наказание у позорного столба было более мягким. Но любой мог ударить или как-нибудь унизить преступника, привязанного к позорному столбу. Это считалось вполне благопристойным поступком. Произвол толпы, унижения и оскорбления — таков был удел и приговоренных к смерти, когда их везли на эшафот.
      Неожиданно картина изменилась. Прежде казнь была излюбленным зрелищем народа. Но вот народ исчез с арены, и казнь перестала быть зрелищем. Преступников стали содержать в строжайшей изоляции. На свет появились камеры, различные системы воздействия, например работа в тюремных мастерских при полном молчании, или поощрения, ну и, наконец, бесконвойное содержание заключенных. Все эти мероприятия привели к современным методам содержания преступников, о которых говорится и пишется больше, чем когда бы то ни было.
      «Критика этих методов всегда была очень суровой, — думал доктор. — Но это естественно, а вот защищали их формально, из чувства долга».
      И когда он явился со своим проектом реформы правосудия, против него ополчились все. Доктор по корился навсегда, как он тогда полагал. Но теперь он был готов снова ринуться в бой. На свете не было и нет таких реформ, особенно тех, что касаются правосудия, которые вначале не встретили бы сопротивления, убеждал он себя. Даже когда отменили телесные наказания, многие Стражи Общественных Интересов возражали против этого.
      К таким вещам следует относиться серьезно, даже если смысл слов Стражи Общественных Интересов и вызывает у тебя некоторое сомнение. Может, в их число входят прежде всего те, кто пытается оградить заведенный порядок от всяких реформаторов. Но если реформаторы достигли своей цели и установили новый порядок, уже они в свою очередь становятся Стражами Общественных Интересов. От эпохи к эпохе, от страны к стране эти Стражи встречали и встречают в штыки любые проекты. Поэтому каждый человек имеет возможность оказаться Стражем Общественных Интересов.
      Тогда как охранять надо не общественные интересы, а человека.
      Так думал доктор Верелиус.
      Одна вещь неизменно волнует нас, где бы мы ее ни увидели, — на экране ли кинотеатр? или телевизора. Это изображение живого существа, попавшего в плен, будь то волк, пойманный в сеть, или преступник в наручниках. Именно невозможность свободно двигаться, полное пренебрежение к живому существу и его чувству собственного достоинства, являя собой картину слабости и беззащитности — ведь закованный в кандалы не может бежать, — действуют на нас сильнее всего.
      И тем не менее мало кто из критиков способен предложить реформу, сулящую значительные изменения. Когда читаешь их высказывания, в глаза бросается лишь отрицательная оценка существующей системы: надежда на исправление преступника — миф… Страх перед тюрьмой не останавливает преступников… Тюрьма способствует упрямству и ненависти к обществу… Тюрьма подавляет чувство человеческого достоинства…
      Каждый день и каждый час, проведенный в заключении, Густафссон искал способ выбраться из него. Всем своим существом он тосковал по лесу. Там был мир, который он знал лучше всего, там солнце было ласковым, там смеялась вода в ручьях, там благоухала трава на лугах, там горизонт был чист.
      Иногда он мечтал о карте, чтобы с помощью ее символов увидеть горы и долины, зеленые леса и синие озера.
      Однажды, раскрыв Библию, он увидел там карты. Они были в конце книги. Правда, они изображали землю далекого прошлого, это был мир времен Старого и Нового завета.
      Густафссон подолгу просиживал над этими картами, воображая, что находится в дальних краях. Перед ним были склоны, заросшие цветами, и каменистые пустыни. Он мысленно спускался с горы Фавор, поднимался и спускался с холмов, пересекал ущелья и ложбины, переплывал реки, шел мимо чужих племен к Капернауму на берегу моря Галилейского.
      На старинной карте была отмечена дорога, но он не захотел воспользоваться ею, ему было интересней пробираться по глухим тропинкам. С помощью карты было трудно выбрать наиболее удобный путь, и все-таки, поразмыслив, он нашел его и потом мысленно часто следовал им. Он проделал путешествие Павла в Тир, Амфиполь и Филиппы, в Кесарию, Сиракузы и Антиохию, он поднимался на холмы Манассии и земли Евраимской, он отдыхал, лежа на спине, среди лилий на прекрасных равнинах Сарона и шел на юг в Аскалон, что лежит на берегу Средиземного моря.
      Карты городов прежде не занимали его, но теперь ему было интересно пройтись по древнему Иерусалиму от дворца Ирода до Земли Горшечника, получившей горькую славу, ибо она была куплена на те тридцать сребреников, которые Иуда получил за свое предательство и которые он потом швырнул обратно фарисеям.
      Но ни одна тропинка на этой карте не могла вывести его на свободу.
      И вдруг до Густафссона дошло, что есть выход. Нашелся человек, который мог помочь ему выйти из тюрьмы. Это был доктор.
      Памятуя о своем прошлом поражении, доктор Верелиус был крайне осторожен. Он не предлагал Густафссону так или иначе испробовать на себе его препарат, он просто рассказал ему о переживаниях своей молодости, будто расскавывал анекдот или историю — каким неисправимом оптимистом может быть человек на заре жизни, надо же такое придумать: делать зелеными людей, приговоренных к тюремному заключению, разумеется, это неосуществимо.
      — Я рад, что вовремя остановился, — сказал доктор, глядя на стену.
      — Почему? — Густафссон раскрыл глаза от удивления. — Мне, например, зеленый цвет представляется очень красивым. Да и вам самому, я думаю, было бы неприятно гулять по лесу с серой листвой?
      — Люди и деревья — разные вещи.
      — Конечно! Но одна из дочерей моего хозяина, та, что ведает нашей деловой перепиской, кладет зеленый тон вокруг глаз. И это красиво, я сам видел. Однажды после какого-то праздника ей так хотелось спать, что она легла, не смыв краску, а утром торопилась на работу, так и пришлось ей ходить зеленой до самого обеда.
      — Гм. По косметика совсем другое дело. Ее можно смыть. Или стереть лосьоном. Она кладется ненадолго.
      — Верно. А вот я читал про женщину с тремя подбородками, она сделала операцию, чтобы убрать два лишних. Это уже навсегда. А есть и такие, которые впускают под кожу щек парафин или переделывают носы. Это тоже навсегда. Подтягивают кожу лица, чтобы избавиться от морщин, хотя таких я, признаться, сам не видел.
      — Правильно, и женщины и мужчины иногда делают себе пластические операции. Но это для того, чтобы исправить тот или иной недостаток в своей внешности.
      — Что касается внешности, то тюрьма ее только портит. И вы, доктор, могли бы спасти от нее множество людей. Подумайте о них! Наверно, не меньше тысячи в год. А за все эти годы набралось бы тысяч двадцать или тридцать. К этому бы уже давно привыкли. Теперь бы это воспринималось только как слова «Будь внимательней!», которые учитель пишет на полях школьного сочинения.
      Доктор Верелиус усмехнулся:
      — Жаль, что в свое время не вы рекламировали мой препарат. Теперь это уже все забыто, все в прошлом, да и нам пора кончать разговор.
      Разговор был окончен, но для Густафссона он не пропал даром, Густафссон его не забыл. Уже на другое утро он пожелал снова встретиться с доктором.
      — У вас сохранился тот препарат? — Это были его первые слова.
      — Какой препарат?
      — Лекарство от тюрьмы.
      — Ах, вы имеете в виду ту историю, которую я вам вчера рассказал?
      — Я согласен испытать его.
      — Вы шутите!
      — Я еще никогда не был так серьезен.
      — Вы должны хорошенько все обдумать. В вашем случае зеленый цвет будет держаться целый год. И в течение этого года изменить что-либо будет невозможно.
      — Если женщина переделывает себе лицо, это тоже изменить невозможно. Помните, когда у нас в стране обсуждалась проблема абортов, говорили, что женщина вправе распоряжаться собственным телом. В таком случае я тоже имею право распорядиться своей шкурой.
      — Если вы настаиваете, я просмотрю свои старые записи.
      — Это мое самое большое желание.
      Густафссон не позволил отговорить себя. Он повторил свою просьбу и перед куратором, и перед тюремным начальством. Он не может сидеть в заключении, сказал он. Он сойдет от этого с ума. Он должен выйти отсюда. Должен работать. Должен жить со своей семьей. Так он отвечал на все доводы и увещевания.
      — А вы подумали о том, каково человеку, на которого постоянно глазеют?
      — У меня жена и двое детей.
      — Вас будут высмеивать на работе.
      — У меня жена и двое детей.
      — Здесь вы равный среди равных. За пределами тюрьмы вы будете… гм, единственным в своем роде.
      — У меня жена и двое детей.
      Он не мог больше находиться в тюрьме, это ему было ясно. Он чувствовал себя, точно зверь в клетке. И искал выход. Наконец он его нашел.
      Неожиданно все стали к нему добры и внимательны. Разговаривая с ним, тюремный инспектор угостил его кофе. Куратор расспрашивал Густафссона об его интересах. Один из надзирателей принес ему домашних плюшек, другой поставил к нему в камеру горшок с крокусами. Казалось, все прощались с ним на веки вечные. Впрочем, Густафссон надеялся, что так оно и будет.
      — Вот как выглядит ампула с вертотоном.
      — Такая маленькая? Значит, я должен буду время от времени являться к вам на уколы?
      — Нет, нет. Ее действие рассчитано ровно на один год.
      — Но, доктор, ведь ваш препарат черный!
      — Это очень сильная концентрация. Цвет он даст зеленый.
      — Каким же зеленым я буду?
      — Я уже говорил, примерно, как трава.
      — Да, да, помню. Ну что ж, весенняя зелень очень красива.
      — Любой цвет красив, если он на своем месте. Вы будете зеленым, как молодая листва березы.
      — Если не ошибаюсь, вы говорили, что пробовали его на себе?
      — Да.
      — И краска сошла в положенный срок?
      — Вся и повсеместно. Кроме волос. У корней она исчезла, ну, а концы, естественно, дольше всего оставались зелеными. Перед отъездом домой мне пришлось постричься.
      — Значит, зеленым вас не видел никто? Гм. Это было разумно с вашей стороны.
      — Может, вы передумали, Густафссон? Скажите, еще не поздно.
      — Нет, нет. Мое решение непреклонно.
      — Понимаю. Но это такой серьезный шаг, что человек имеет право передумать.
      — А что скажут люди? Наши надзиратели, кураторы — все, кто знает об этом? Сегодня ночью я лежал и думал об одной вещи. Когда я был маленьким, к нам в город приехал цирк шапито. Со своей палаткой и своим негром. В те времена негры у нас были в диковинку. Я их прежде не видел. Утром мы, мальчишки, побежали на площадь, где была разбита цирковая палатка. Вы, верно, слыхали, что негры отлично мастерят воздушных змеев? У этого было две штуки. Один в виде огромного четырехугольника, другой напоминал планер. Негр запустил сразу оба змея. И веревки от них привязал к кольям, вбитым в землю. Растянувшись рядом на траве, он время от времени дергал за веревки, не давая змеям опуститься на землю.
      — Ну и что?
      — Так вот, как ни странно, но в первые дни мы, мальчишки, даже не замечали этих гордо парящих в воздухе змеев. Мы глазели только на негра. Но его это нисколько не смущало. Он лишь смеялся, сверкая зубами, и давал нам подергать за веревки. Его не трогало, что кожа у него другого цвета. Через несколько дней мы уже смотрели только на змеев. А нынче негры уже никого не удивляют.
      Доктор Верелиус не имел обыкновения подолгу беседовать со своими пациентами. Но в данном случае он прибегает к методу, которым любят пользоваться зубные врачи: он заговаривает больного, чтобы успокоить его, а может, и самого себя. Однако дольше медлить нельзя.
      Он достает шприц.
      — Ну, Густафссон, приготовьтесь. Поднимите рубашку, спустите брюки… так, хорошо. Стойте спокойно. Сейчас я вас ужалю…
      — … сказала оса, — подхватывает Густафссон, пытаясь подавить нервозность. Потом он умолкает и стоит неподвижно.
      — Ну, вот и все, — говорит доктор. — Одевайтесь.
      — Наверно, сейчас еще рано смотреться в зеркало?
      — Конечно. Препарат подействует только через несколько часов. Вы очень побледнели. Вам плохо?